• Полина Жеребцова. 45-я параллель. — Харьков:  Издательство Фолио, 2017. — 512 с.

Журналист и писатель Полина Жеребцова родилась в 1985 году в Грозном и прожила там почти до двадцати лет. Ее детство и юность пришлись три чеченские войны, события которых отразились в дневниках. За военный рассказ и дневниковые записи была удостоена международной премии им. Януша Корчака. Ее перу принадлежат пять документальных книг о Кавказе: «Дневник Жеребцовой Полины», «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994-2004», «Тонкая серебристая нить», «Ослиная порода». Новый роман-документ «45 параллель» основан на личных дневниках автора 2005-2006 годов. События происходят в городе Ставрополе, на сорок пятой параллели Земли.

— Ты здесь, — сказала я. — Открывай! Нужно поговорить!

Николя не отозвался.

Я постучала.

— У меня был непростой день, Николя. Примчалась растрепанная Фрося, спугнула единственную в селе корову, а потом рассказала мне ужасные вести!

Мой друг не отвечал. Судя по гнетущей тишине, так было со всеми, кто пытался вытащить его из кокона.

— Я не уйду! — поскольку усталость дала о себе знать, я села и привалилась спиной к запертой двери. — Помнишь, ты подарил мне книгу Пауло Коэльо о Воине Света? Ты написал на ее полях, что это книга про нас, потому что настоящие воины всегда остаются детьми.

Николя молчал.

— Хоть ты и не признался, но я знаю, что ты украл эту книгу, Николя. Ты ее не купил. А поскольку я приняла твой подарок, то нить, связующая нас, неразрывна.

Мне было слышно его дыхание. Так всегда бывает, когда погружаешься в глубину чужого сознания. Я училась этому под обстрелами, завязывая платком глаза, а затем мысленно перемещая в сознании светящиеся предметы…

— Ты не прав, думая, что несчастен больше других. На моей родине девушки выходят замуж в пятнадцать. Я придумала имена. Это имена моих детей, которые не родились… Хочешь их услышать?

Тимур
Латона
Султан
Осман
Елена
Юлиана

За дверью раздался подозрительный шорох.

— Хочешь послушать что-нибудь из копилки? — спросила я темноту. — Ты ведь знаешь, что я собиратель историй! Ты читал дневники, но это далеко не все, что я могу поведать.

Дверь дрогнула, и я поняла, что он облокотился с другой стороны и приготовился слушать.

— Один из фрагментов своей юности я назвала бы Лукоморьем.

Николя хмыкнул.

— Именно так, — сказала я. — Потому что это не аллюзия, это цепь, по которой можно пройти в весенний сад. В этом саду мне всегда будет шестнадцать. Итак, слушай, мой несчастный, мой любимый брат, эту историю.

— У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... — Я декламировала эту мантру громко и четко — единственный способ, гарантирующий выживание при переходе через колючую изгородь на территорию призраков.

Громыхая светлым эмалированным ведром, в котором остались зубастые пробоины от мин, я лезла через забор чужого заброшенного сада. Когда-то, в добрые времена, здесь выращивали ягоды, фрукты, фасоль и картошку. Сейчас все это стало воспоминаниями в чьих-то глубоких снах и новых рождениях.

Перемещаться в пространстве — дело непростое, но совсем не потому, что мешает узкий подол длинного, до пят, халата и большой платок — личная парилка на сорокаградусной жаре, а из-за русских снайперов, с некоторых пор заселивших густые кроны деревьев.

Девушке, рожденной на чеченской земле, полагается ходить в одеяниях свободного покроя, скромных и строгих, как и велит обычай. Платок, свернутый вдвое и заколотый булавкой у шеи, душил, пот тек градом, но я понимала: все эти неудобства не отменяли ответственность, дарованную, как известно, свыше и неумолимо требовавшую праведных действий.

«Добудь еду, или мы умрем», — напутствовала меня больная мать, но проблема была в том, что умереть можно было и до того, как отыщется еда.

Это лето подарило садам и огородам не только противопехотные мины и растяжки, но и сочные ягоды. Угодья располагались прямо за черными от пожаров кирпичными руинами, которые еще недавно были нашими домами, до той поры, пока не появились смертоносные летающие машины и не сбросили на них свои полуторатонные бомбы.

Русских снайперов, недавно поселившихся в садах, никто из местных не видел, потому что мирным жителям не подобает задирать голову вверх и всматриваться в листву, выискивая, как на загадочной картинке, фигуру в защитном камуфляже: трупы тех, кто не смог преодолеть неуместного любопытства, по мусульманской традиции хоронили до заката.

Снайперы стали неотъемлемой частью садов, словно груши или айва, и мне, чтобы выжить, следовало помнить об этом.

Если во время Первой чеченской военные стреляли так, словно попали внутрь компьютерной игры, и бидончик, в который я набирала воду из колодца, становился похож на веселую водяную мельницу, то август 1996-го убивал всех подряд.

Во Вторую чеченскую в сознание людей проникло нечто мистическое, разрушительное. Мир смыслов переставал существовать. И каждый, кто находил любое, пусть даже наивное объяснение нашего существования в аду, становился чуть ли не новым мессией, пусть и с невидимыми поклонниками, глядящими в оптический прицел.

После первой войны в школе приказали надеть хиджабы и вывесили в главном зале зеленый флаг с пушистым волком, а рядом — портрет Джохара Дудаева.

— Мама, я хочу надеть мини-юбку, — сказала тогда я. — Хочу быть красивой!

— Дура! — ответила на это мама. И посоветовала: — Надень огромный платок и длинный халат, может, не убьют.

Действительно, после того как я стала отзываться на имя Фатима, меня несколько раз даже сватали в зажиточные чеченские семьи, владеющие отарами овец и стадами коров.

Но потом, между войнами, мне исполнилось шестнадцать, такую перестарку не стыдно взять в жены разве что дряхлому старику и — только под номером два или три. Первой женой старались заполучить девочку тринадцати или четырнадцати лет, чтобы к двадцати годам она уже родила мужу нескольких сыновей!

Философия произрастает из жизненного опыта. Поняв, что замуж, скорее всего, мне выйти не удастся из-за «престарелого» возраста, я в свои шестнадцать занималась добычей еды. Больше добытчиков в моей семье не было. Поэтому я, будучи прагматиком, ухитрялась пробираться туда, куда другие боялись заглянуть: в самые заброшенные сады у железной дороги. Этакий Заратустра в юбке, рядом с беспомощно моргающими «последними людьми»!

— И днем и ночью кот ученый, все ходит по цепи кругом! — орала я, перепрыгнув через забор.

В летнем саду, который постепенно превращался в подобие леса, росли кусты красной смородины. Изучив тропинку под ногами на предмет присутствия там устройств, предназначенных для моего развоплощения, осторожной походкой голодного зверька я медленно приблизилась к смородине и начала быстро собирать ягоды.

Старая калитка из металлических прутьев вместе с амбарным ржавым замком до сих пор охраняли вход в некогда ухоженный сад. Посреди зарослей стояла разрушенная деревянная беседка, а ветви высоких деревьев переплелись над ней, образуя круг. Травы исходили золотисто-зеленым соком, тянулись вверх, радуясь свободе. Ягоды и цветы источали ароматы, растворяющиеся в воздухе, и можно было подумать, что это преддверие Эдема, если бы ветер не приносил запах мертвых тел, оставшихся лежать еще с прошлой военной зимы и медленно тлеющих под солнечными лучами.

Опыт подсказывал мне: «Если я буду читать Пушкина, русские снайперы, возможно, не станут стрелять в меня ради забавы. Ведь не стали же чеченские боевики, когда услышали суры из Корана».

Все мы любим литературу по-своему.

Ветки на айве затрещали, вниз посыпались листья, но голову я не подняла. Удел женщины смотреть себе под ноги. Впрочем, было очевидно, что где-то там, в кроне, сидит мужчина с винтовкой. Может быть, он немного старше меня.

Воздух наполнился свистом. В саду крякнула утка, а со стороны ржавых железных путей, по которым в мирное время ходили поезда, запели соловьи.

Затем все стихло.

Разумеется, этот мир жил имитацией — никаких настоящих соловьев и уток поблизости не было, даже сизые голуби улетели в другие края, туда, где нет обстрелов, а менее проворных жители съели в голодное время.

Руки слегка дрожали, но я упорно продолжала собирать ягоды и одновременно обматывала себя «златой цепью», вроде бы защищающей от пуль.

За спиной послышался подозрительный шорох. Куда бежать? Я вздрогнула и обернулась. В эти дебри никто из местных не решался заходить. Этой территорией владела только я на паях с Пушкиным.

Среди высоких сорняков, словно видение, скользила Мадина. У этой двадцатитрехлетней женщины из соседнего переулка муж погиб, сражаясь за Ичкерию, но осталось шестеро малолетних детей. На днях они приехали из горного села, где пережидали войну. Мадина несла в руках пустую жестяную кастрюльку и целлофановый пакет с мелким зеленым чесноком, травой-дикушкой, которую местное население, в отсутствие другой пищи, жевало на обед.

— Салам! Есть ли здесь еда? — шепотом спросила она меня.

На Мадине было черное платье, настолько длинное, что волочившийся по траве шлейф насобирал немало каверзных круглых колючек. А голову и грудь женщины закрывала черная накидка, словно латы Аллаха.

— Шла бы ты отсюда в таком одеянии. На прошлой неделе соседка погибла в этих местах. В нее попали пули, — так же шепотом ответила я.

Мой халат, несмотря на то что был длинным, имел рыжий окрас, а платок на голове отливал серебром и был расшит синими листьями.

— Ты зачем Пушкина читаешь? — строго спросила она меня. — Стихи — это грех!

— А как ты думаешь? — огрызнулась я и показала пальцем вверх. — Им скучно, а мне ягоды собрать надо. Продам на рынке — куплю хлеба и картошки. И сердечные лекарства для матери.

Действительно, я уже насобирала половину ведра, а это означало, что, если продавать смородину, как принято у нас в Грозном, на пол-литровую баночку, может быть, удастся на вырученные монеты заполучить кусочек настоящего домашнего сыра.

Мадина заметила ягоды и начала перебираться через забор.

Злобно ухнул филин, несмотря на яркое солнце, запутавшееся в зеленой листве, куда мы не смели взглянуть.

Мадина, торопясь подбежала к кустам красной смородины, но нечто заставило ее охнуть, застонать и согнуться. Через минуту я догадалась, что откуда-то сверху прилетел камушек и больно ударил женщину по плечу.

«Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад посланник его!» — забормотала Мадина, сжавшись от страха.

Так следует сказать перед смертью, чтобы бородатые ангелы отвели тебя в Рай.

— Послушай, — прошептала я, — если бы русские снайперы захотели нас сейчас пристрелить, мы были бы уже мертвы. Как мертвы те несчастные, брошенные в яму в вишневом саду. Я вчера собирала малину и видела их. Человеческие тела истлели и скоро смешаются с землей.

— На все воля Аллаха Милосердного! — ответила мне Мадина.

Ее черные глаза на белом усталом лице смотрели тревожно и озадаченно.

— Собирай с другой стороны, там еще много, — посоветовала ей я. — И слушай стихи. Выбора у тебя нет. Или Пушкин, или в могилу.

У нее зуб на зуб не попадал, признаться, и мое сердце тоже колотилось, словно мы бежали в какой-то бешеной гонке, заранее зная, что из лабиринтов ада нет выхода.

Меня дома ждала мать, перенесшая два инфаркта, а ее — шестеро детей-дошкольников.

В нашей квартире обитали не только мы, но еще и усатые «соседи» — сообразительные миловидные крысы, родственники садовых хомяков. Если вовремя не поделиться с ними коркой хлеба, они кусались. Незлобно, скорее, чтобы просто привлечь внимание высшей расы.

Здание нашей кирпичной четырехэтажки вздыбилось и накренилось, и было удивительно, на чем держится ее остов.

— Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей, — продекламировала я.

Филин опять недовольно ухнул. В Мадину полетела неспелая абрикосина.

— Может, пора сменить репертуар? — испуганно спросила она меня. — «Лукоморье» — это для детского сада. Давай про любовь, про убийства… Меня с пятого класса замуж отдали. Поэтому не помню, писал ли такое Пушкин.

— Писал! И еще как писал!

В нашей семье до войны была большая библиотека, и вспомнить стихотворные строчки не составляло труда.

— Гляжу как безумный на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль, — затянула я.

Уханье и кряканье на деревьях прекратилось как по волшебству, и наступила тишина, нарушаемая лишь стуком ягод, падающих на дно Мадининой кастрюльки.

— Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил.

Через два часа, оставив Александра Сергеевича, правда, не под дубом, а под дочиста обобранными смородиновыми кустами, мы покинули территорию призраков с тарой, наполненной до краев.

— Ты знаешь, что я тебя не оставлю, — ответила я. — Поэтому прошу по-хорошему открой мне эту чертову дверь.

— Нет! Уходи, пожалуйста, мне никто не может помочь.

— А я и не помогаю тебе. Я хочу помочь себе, потому что без тебя этот мир не будет для меня тем местом, которое еще хоть как-то можно терпеть. Своим присутствием, ты придавал ему равновесие.

Николя затих.

— Я готова сидеть здесь до утра. — Я зевнула. — Ты знаешь, что я рядом, и если что, зови на помощь. Свалишься в голодный обморок — услышу и выломаю дверь! Так и знай.

Судя по всему Николя усмехнулся, но промолчал. Меня неумолимо клонило в сон. Виделись бархатные спелые персики. Подружки Хава и Аленка срывали их прямо с веток… Это осталось в тайниках памяти, где мне и девочкам не больше восьми лет. Я любовалась сочными зелеными листьями, на которых скопились капли летнего дождя. Оглянувшись, я увидела синие горы, баюкающие город в своей колыбели… Лепестки акаций летели в воздушных потоках…

— Ну их, персики эти, — сказала Хава. — Пойдемте есть черешню!

В Аленкином саду, прямо за домом, росла могучая черешня. Ее сладкие темные ягоды склоняли ветви до самой земли. Издали черешня напоминала исполинский ковер. Мы забрались в самую гущу, к стволу, скрылись от взрослых и набивали рот спелыми ягодами, пачкаясь в сладком соке.

Аленка засмеялась:

— Ты похожа на кошку.

— На кошку?

— Кошка всегда падает на четыре лапы.

В этот момент я почувствовала, что лечу, и попыталась ухватиться за ветки, но тщетно: призрачная черешня, сгоревшая в огне войны, не стала опорой.

— Ты спишь? — спросил Николя, открывая дверь, из-за чего, собственно, я и свалилась.

В его комнате не было света. Он укрыл меня одеялом и принес подушку.

— Спи, сестра, — сказал Николя. — Я тоже посплю. Совсем не хочу есть. Все калории мне заменили сигареты…

Он лег не на софу, а рядом со мной на ковровую дорожку, предмет наших давних шуток, и закрыл глаза. Так мы и лежали. Я взяла его за руку и сказала:

— Утро вечера мудренее.

— Спасибо, что приехала, — ответил на это Николя и слегка сжал мое запястье.

• Полина Жеребцова. Ослиная порода: повесть в рассказах. — М.: Время, 2017. — 352 с.

Книга Полины Жеребцовой «Ослиная порода» посвящена ее предвоенному детству в  Чечено-Ингушетии. У  каждого человека есть детские воспоминания, о которых он предпочитает молчать или забыть. «И все-таки это самое лучшее время, поскольку потом пришла война, десять лет страха и ужаса», — считает автор книг «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994—2004 гг.», «Тонкая серебристая нить», «Дневник Жеребцовой Полины». Со своим суровым опытом детства Полина справляется радикально: она о нем рассказывает — простодушно, наивно, иронично и бесстрашно. Полина Жеребцова  — журналист, лауреат Международной премии им. Януша Корчака, финалист премии им. Андрея Сахарова «За журналистику как поступок».

ТАНЕЦ С ГОРШКОМ

Приближался мой четвертый день рождения. Вначале я не знала, что это такое — день рождения, но потом мне объяснили, что это такой день в году, когда все мамы вспоминают про аиста, принесшего им в клюве малыша, и радуются своему ребенку.

— Тебя, не забывай, притащил осел на хвосте!  — на всякий случай напомнила мама.

Дедушка пытался ее ругать, но моя мама никак не хотела расставаться со своей знаменитой теорией, и в  конце концов все перестали обращать на это внимание, кроме меня, понятное дело.

Мне же пришла в голову дикая мысль, что, раз меня притащил осел, я обязательно стану на него похожа, и я тайком каждый день подходила к зеркалу и смотрела — не выросли ли у меня уши, как у Маленького Мука? О, это было по-настоящему страшно!

А в тот мартовский день я очень радовалась. Ведь завтра мой день рождения! Это значит, мне приготовили подарок! На третий день рождения мне подарили набор пластмассовых букв, и я выучила их все и даже научилась составлять из них простые слова.

Больше всего на свете я мечтала о кукле Барби! Такую куклу я видела в детском журнале, и жила она в далекой стране Америке. Чтобы добраться туда, нужно переплыть океан. Барби стала пределом моих мечтаний, потому что она была словно живая. Замерев, я представляла себе, как стала бы расчесывать ее волосы, наряжать в платья… Моя полка с игрушками была завалена пупсиками и матрешками, ничуть не напоминавшими прекрасную Барби.

И вот, сидя на горшке и занимаясь очень серьезным делом, я повторяла, как заклинание: «Барби! Барби! О Барби!»

Было ясно, что не видать мне такой изумительной куклы, но сердце начинало стучать сильнее, едва я  произносила ее имя.

— Как можно так долго сидеть на горшке! — возмущалась мама из коридора. Там она клеила обои. — Вставай, а то попа заболит! Целый час сидишь!

Надо сказать в мамино оправдание — она два раза в год делала ремонт. Квартира наша всегда сверкала и блестела.

Наверное, поэтому так трудно было в  ней жить ребенку, который принимал обычный ковер за полянку в лесу.

В комнате, где я сидела на горшке, поставив его в центр, словно королевский трон, на стенах висели дагестанские ковры ручной работы, стояла старинная мебель, которой мама неимоверно гордилась, и  отражались друг в  друге зеркала. Новые розоватые обои сияли серебристыми узорами, подобно цветам поднебесного царства.

— Я купила тебе подарок, — как бы невзначай сказала мама, шурша обоями.

Сердце заколотилось еще сильнее: «Барби!» Я  знала, что такая кукла стоит дорого и мама не может ее купить.

А вдруг? Подарят! Мне! Барби! Мою Барби!

— Что молчишь? Сама в горшок провалилась? Вставай уже, ослиная порода! Кстати, попробуй угадать, что я тебе завтра подарю, — крикнула мама.

Понимая, как хрупко мое счастье, я не стала сразу говорить «Барби! Барби!», хотя мне хотелось сделать именно это. Я сказала:

— Мячик.

— Нет.

— Пластилин.

— Нет.

— Собачку.

— Не угадала.

— Но… но это то, что я желаю сильнее всего?

— Да… наверное.

И тут случилось невероятное. Моя мечта сбылась  — в этом нет никаких сомнений, ведь мама сказала, что это то, что я больше всего хотела! Я вскочила с насиженного места и, схватив первое, что попалось в  руки, а  это был мой злополучный горшок, пустилась в пляс. Закружилась в  лезгинке. Конечно, содержимое емкости тут же оказалось на зеркалах, обоях, диване и потолке. Поняв, что натворила, я остановилась. Ужас сковал меня.

А тут еще мама зашла посмотреть, чем это пахнет…

Не буду продолжать, ибо самое милосердное из всего, что потом случилось, заключалось в том, что я, разумеется, все отмывала и  чистила. Особенно диванные подушки, куда содержимое горшка замечательно впиталось. Ушло на это не менее десяти дней. Праздник был загублен.

Но подарок мне все же подарили.

Это оказалась книжка. Я  до сих пор помню ее название — «Темная комната», про двух мальчишек — искателей приключений.

Настоящей куклы Барби у меня никогда не было.

Зато был зажигательный танец с горшком!

КТО ЭТО?

Весной в нашем городе Грозном пели птицы и звенели лучезарные фонтаны, в которых пряталась радуга. В нежном персиковом платье, расшитом цветами и  бабочками, я была очень красива. Платье сшила бабушка-рукодельница и  прислала в  подарок из города Ростова-на-Дону. На моих каштановых волосах мама завязала розовый бант, а в руках я держала леденец в виде красного петушка. Это было состояние абсолютного счастья.

Купаясь в солнечных лучах, пронизывающих троллейбус, мы с мамой ехали в городской парк кататься на качелях. В  троллейбусе было много пассажиров. Мама взяла меня на руки, и  мы сели около прохода. Вокруг стояли мужчины и женщины, а старички, старушки и мамы с детьми сидели. Рядом с нами примостился молодой мужчина, и, перебирая в кармане ириски, я задумчиво разглядывала незнакомца.

— Прекрасная леди вас заметила! — пошутил какой-то пожилой господин с тросточкой, сидящий сзади. Он улыбался.

Невольные слушатели тоже обратили внимание на маленькую девочку в ярком платье и объект ее пристального внимания.

— Ой, какая у вас пушистая кошка! — сказала я незнакомцу.

Тот слегка смутился, но ответил добродушно:

— Ты ошибаешься, девочка, у меня нет кошки!

— Есть! У вас есть кошка! — громко возразила я.

Люди в  троллейбусе начали переглядываться и  улыбаться.

— Где же кошка? — спросил мужчина. И на всякий случай оглянулся, ища поддержки у других пассажиров.

— Вот! — я показала пальцем.

Смех вокруг нарастал, ибо, разумеется, никакой кошки не было и в помине.

— Она у меня упрямая как ослик! — поделилась своей бедой с  окружающими моя мама.  — Если пристала к кому-то, так просто не отстанет.

И, повернув меня к себе, строго сказала:

— Хватит говорить глупости! Нет у этого человека ни- какой кошки! Замолчи сейчас же! Мне за тебя стыдно!

— Ну конечно! — вскричала я на весь троллейбус. — У него нет кошки! Я перепутала! Это мышка! — и еще раз указала на подмышку мужчины, который ехал в  общественном транспорте в одной майке и был не брит.

Троллейбус содрогнулся от смеха.

Едва дождавшись следующей остановки, молодой человек, красный как рак, выскочил и побежал прочь.

• Полина Жеребцова. Тонкая серебристая нить. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 318 с.

  Полина Жеребцова родилась в 1985 году в Грозном, ее детство и юность прошли среди бомб и военной разрухи. Первая книга Полины «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.» вызвала огромный резонанс во всем мире. «Тонкая серебристая нить» уже не просто документ, но сильная проза, герои которой рассказывают свою историю: как среди ужасов войны сохранить любовь и волю к жизни, как победить злую сказку и не порвать при этом тонкую серебристую нить, связывающую душу и тело.

  КОГДА САМОЛЕТЫ СПЯТ

  Мы шли с большим трудом, проваливаясь в рыхлый снег. Дорога была опасной и неблизкой.

  — Только на рассвете самолеты спят! — сказала мама. — Поэтому, когда восходит солнце, они
  не бросают бомбы.

  У меня по этому поводу была своя теория:
  если самолеты бомбили весь день и всю ночь, отчего бы им не заняться этим и на рассвете?

  — Просто они полетели за новыми боеприпасами! — объясняла я маме.

  — Да что ты понимаешь в свои девять лет! —
  отмахивалась мама от меня, как от мухи.

  На маме было теплое светло-голубое пальто
  и белый вязаный шарф, которым она закрывала
  волосы. «Для маскировки!» — часто повторяла
  она, если нам приходилось лежать под обстрелом, зарывшись, подобно кротам, в снег: «С высоты нас примут за маленькое пятнышко и не
  убьют. Зачем им пятнышко?»

  Мы шли за хлебом на Хлебозавод.

  Мне с самого начала эта затея не понравилась,
  но отпустить маму одну я не могла. Мне всё время казалось, что когда я рядом, то смогу ее защитить, вовремя подсказать, что делать, куда бежать, или сумею спрятать от бомбы.

  Побродив по пустому разбитому Хлебозаводу и, разумеется, никакого хлеба не обнаружив,
  мы решили возвращаться. Мои сапоги промокли,
  а варежки мало согревали руки, но я не жаловалась, а всё прислушиваясь, не летят ли самолеты.

  Гул в небе заставлял меня судорожно вздрагивать и закрывать голову руками. Когда самолеты
  шли на снижение, чтобы сбросить бомбы на улицы и дома, их рев, подобно огромной звуковой
  волне, накрывал нас, и только затем следовали
  оглушительные взрывы и земля уходила из-под
  ног. В воздухе пахло металлом и пеплом, а черные сгоревшие дома походили на истлевшие скелеты людей, и казалось, что мы навсегда застряли
  в этом кошмаре.

  Иногда вдалеке по трассе ехала грузовая машина, скрипя колесами по льду и снегу. Этот
  скрежет я принимала за нарастающий гул самолета-штурмовика, поэтому падала прямо на дорогу и закрывала уши.

  — У всех дети храбрые, а мне трусиха досталась! Это машина! Она уже проехала, — ворчала
  мама, нередко награждая меня тумаками для пущей убедительности.

  Но случалось так, что мама ошибалась. Взрослым свойственно не видеть детали, не чувствовать связи между явью и сном. Вернее, чувствовать могут лишь те, кто сохранил в себе душу
  ребенка. Таких людей единицы.

  Вот и на этот раз, поругав меня за трусость
  и поглядев вслед удаляющемуся грузовику, в котором гремели какие-то коробки и железные
  ящики, мама упустила из виду, что российский
  самолет словчил, втиснувшись в гул промчавшегося по абсолютно пустой трассе грузовика.

  Предчувствие подсказывало мне, что маму
  нужно спасать. Я знала, что будет взрыв за минуту до того, как его услышат остальные обитатели
  ада. Дернув маму за рукав, я заставила ее согнуться к земле, усыпанной снегом, и прокричала:

  — Мы должны спрятаться!

  Рядом с нами, буквально в десяти шагах, была
  бетонная плита, исчерченная осколками. Серая
  большая плита, в которой жили искореженные
  куски арматуры, лежала сама по себе рядом
  с трассой.

  — Что?! — не поняла мама.

  В этот момент земля под ногами покачнулась,
  самолет злобно взвыл, выходя из пике, и стало
  ясно, что мы совершенно лишние в пространстве
  черного снега и белого огня. Мама скатилась за
  бетонную плиту ко мне. Солнце светило нам
  прямо в глаза.

  Я лежала на холодной январской земле и думала о том, что больше не увижу, как растет трава. Именно эта мысль казалась мне сейчас очень
  важной.

  Я всегда любила смотреть, как растет трава.
  Утром, в час пробуждения солнца, зеленые
  ростки показывались из глубин земли. Днем
  ростки становились больше, приобретали темно-зеленый цвет, и довольные садовые улитки
  стремились вскарабкаться повыше на одуванчики, чтобы сверху посмотреть на эту красоту:
  к вечеру травинки наливались соком весны.
  Нередко, сбежав из дома, я проводила целый
  день, наблюдая за этим удивительным микромиром.

  Кто-то скажет «глупость», а это была моя вселенная. Закрыв глаза, я видела улитку, которая
  питалась травинками.

  Мы лежали на снегу около часа, пока соседняя
  улица превращалась в горстку камней, оставляя
  свою жизнь лишь старым фото, а потом побрели
  в свой дом, как оказалось, частично уцелевший
  при бомбежке. Хлебозавод находился в низине,
  и нужно было идти вверх по улице. Возвращались мы молча.

  Когда проходили мимо одного из догорающих домов, я отпустила руку мамы и, приблизившись, стала рассматривать то, что стало пеплом: стены, вещи, человеческие тела.

  — Зачем ты это делаешь? Пошли домой! —
  твердила мама, пытаясь оттащить меня от дымящегося пепелища.

  — Нет! Я хочу видеть, — ответила я, понимая,
  что теперь, закрывая глаза, буду видеть не зеленую траву, а белый дым, идущий от черных частиц материи.

  В родной двор мы пришли уставшие и голодные. Ничего мы не нашли: ни хлеба, ни круп. Но
  заметили странное оживление около дома: костер и группу соседей с мисками. Вокруг раздавались возгласы: «Сказка!», «Диво!», «Чудеса!» —
  и мы протиснулись в толпу, чтобы тоже увидеть
  чудо.

  Оказалось, что наш сосед, ингуш по имени
  Султан, отец моей подруги Хавы, где-то нашел
  курицу. Настоящую! Живую! Поймал!

  После того как куриная душа отправилась
  в Поднебесье, ее тушку, помолившись Аллаху, решили сварить в огромном десятилитровом ведре!
  Соседи волновались, хватит ли всем такого лакомства? Жители наших домов забыли даже о самолетах и гулкой канонаде: все смотрели в ведро
  с булькающей водой. Русские и чеченцы, евреи
  и армяне, цыгане и кумыки сгрудились с мисками, кастрюльками, банками. Аварцы принесли
  луковицу, которая тут же резво прыгнула в ведро,
  как и до этого две картошки, пожертвованные ингушем Султаном. Получался настоящий суп!

  Еды давно не было. Ведь шла военная осень
  1994-го. Бомбили и обстреливали с октября, поэтому рынки и магазины опустели; тех, у кого
  было свое хозяйство, выручали запасы. Люди,
  жившие в квартирах, быстро ощутили голод
  в отсутствие еды.

  — Еще бы хлеба! — мечтательно промолвила
  старушка Настасья, подкладывая в костер полено; но хлеба, увы, не было. Не было даже лепешки: мука закончилась.

  О Султане, худеньком черноглазом соседе, который носил усы, раздавались хвалебные отзывы:

  — Мог бы и сам съесть втихую, а он всех позвал!

  — Молодец!

  Когда курица сварилась, Султану вручили половник, и он начал разливать по банкам и мискам
  военный суп. Жители хватали горячую банку
  или миску — у кого что было в наличии — и бежали в укрытие, в родные стены, кормить детей
  и стариков.

  — Может, нам ничего и не достанется. Мы последние пришли… — сказала мне мама.

  Я сверлила дядю Султана взглядом, как бы напоминая, что мы с его дочкой Хавой ходим
  в одну школу, а это значит…

  — Лена, давай сюда кастрюльку! — сказал
  Султан.

  Некоторые жильцы от такого заявления скривились, потому как были ближе к ведру, а супа
  уже осталось меньше половины.

  Мама мгновенно протянула посудину. Помимо бульона от курицы в кастрюльку еще что-то
  плюхнулось, и народ подозрительно воззрился
  на Султана.

  — Раз картошка попала в их кастрюльку, значит, на то была воля Аллаха! — бодро сообщил
  приунывшим соседям отец Хавы, отщипывая
  нам и клочок мяса.

  Домой мы бежали довольные. Благо до подъезда было недалеко.

  Одиннадцать беженцев, проживающих у нас
  потому, что в их квартиру попали из установки
  «Град», похватали ложки и разделили с нами наш
  завтрак, обед и ужин в одной тарелке.

  Мне досталась половинка картошки. Неслыханное богатство!

• Полина Жеребцова. Муравей в стеклянной банке. — М.: АСТ: CORPUS, 2014. — 608 с.

  22.20.

  Привет!

  Мы в гостинице «Эльбрус». Это одна из дешевых гостинец Ставрополя,
  в районе Нижнего рынка. Всех запускают без проверок, но когда прочитали
  у нас в паспорте: «Чеченская Республика», невзирая на русские фамилии, нам
  не сдали номер. Отправили в ближайшее отделение милиции, чтобы там нас
  проверили, не являемся ли мы «чеченскими бандитами». В милиции нас заставили заполнить анкеты с вопросами, кто мы, откуда и по каким делам прибыли. Потом благополучно дали разрешение, чтобы мы сняли номер в гостинице. Мы вернулись в «Эльбрус». Сотрудники долго удивлялись, как это
  милиция не попросила с нас взятки и отпустила просто так! Но я предусмотрительно показала служителям закона удостоверение журналиста, и о взятке никто даже не заикнулся. Попались порядочные милиционеры!

  Номер, по местным меркам, мы сняли недорого. Комнатка, две кровати. Ванны нет. Чтобы помыться в душе, нужно пройти метров сто, спуститься с лестницы и поплутать. Радио в номере работает, а телевизор — нет. Он
  старый, из СССР.

  Ставрополь расположен на холмах, как Рим. Город красивый, много деревьев. Но резкие перепады давления. Болит голова.

  Мне, привыкшей жить в строгом мусульманском мире, не нравятся местные свободные нравы, веселые люди в подпитии. Я хочу домой! Мне впервые так страшно. Оттого, что все эти люди не похожи на меня. Они не плохие и не хорошие. Просто — другие. Я не в силах понять их, словно сошла
  с инопланетного корабля, в длинных одеждах и платке времен древней Палестины.

  Сегодня женщина на улице сделала замечание, что я похожа на цыганку.

  — Цыган все презирают и гоняют, — сказала она. — Сними платок! Ты ведь
  русская. Не позорься.

  — Почему я не должна быть похожа на цыганку? — удивилась я. — Они
  прекрасно поют и танцуют! К тому же я не считаю себя русской.

  — Ты считаешь себя чеченкой? — спросила она удивленно.

  — Я считаю себя человеком.

  — Но в платке ты похожа на цыганку или чеченку! — возразила женщина.

  — А чем плохо быть похожей на чеченку? — сказала я.

  — Мерзость! Как ты можешь?! Они же «черные»!

  После чего обозвала меня дурой и ушла.

  Как хорошо я теперь понимаю убитого в стихийной перестрелке Володю-Ваху, русского парня, который принял ислам, молился и вел скромный
  образ жизни. Он не смог уехать из Чечни в Россию. Говорил, тут слишком
  свободные нравы.

  Многие люди моей родины, несмотря ни на что, отличаются скромностью и верой в Бога. Это помогает им побеждать внутренних демонов. Ангелов нет на земле, они в раю. Но люди могут совершенствоваться.

  Хочу домой!

  03.11.

  Я дома. 31 октября гремели теракты. Взорвалась машина
  возле больницы № 9, и был взрыв при въезде в Грозный.
  Опять погибли люди. Войне нет конца.

  Об этом гласит старая притча, рассказанная мне в детстве тетей Марьям:

  Много лет назад жил святой старец. Он совершал паломничества, молился
  Богу и умел исцелять. Слава его, шла впереди него. Жители выходили — дабы
  поприветствовать великого человека. Однако старец, проходя через наши
  края, спешил их скорее покинуть, не останавливался, да еще и поднял края
  своего белого плаща.

  — Великий старец! — недоумевали люди. — Почему ты так торопишься
  уйти? Зачем ты поднял свой плащ? Ведь дорога суха — дождя не было несколько дней, ты не можешь испачкать одежду!

  На что старец отвечал им:

  — Вы не видите, а я вижу. В этих местах — по колено крови.

  Людей в России обманывают, они ничего не знают о войнах в Чечне. Не знают, как военные сбрасывали тела своих же солдат в сетках в пропасти, чтобы
  не платить матерям пенсии по потери кормильца: нет тела — значит «перешел на сторону врага» или «пропал без вести». Как расстреливали на берегу
  Сунжи тех, кто с деньгами уже собирался вернуться домой. На рынке солдаты рассказывали, как они боятся получить деньги потому, что из Чечни трудно уехать живыми от своих! Никто не знает здесь, как топили простых людей в извести, чтобы скрыть зверства.

  Как в районе остановки «Ташкала» весной 2000 г. обнаружили дом,
  где запытали до смерти около двухсот мирных людей: им отрезали руки
  и ноги! Останки топили в люках и колодцах. В том районе пропала наша
  соседка Тамара с четвертого этажа, когда пыталась вырваться в беженцы.
  Именно там стояла военная часть наемников, которую боялись сами русские солдаты.

  Как валялись по улицам зажигалки, коробочки — их брали дети и оста-
  вались без рук! Это были бомбы, подделанные под «игрушки» и «вещи».

  Кто говорит об этом? Свидетели хотят жить и шепчутся по углам,
  как мыши. Каждый боится только за свою жизнь.

  Что ни день, теракты и взрывы.

  В Ставрополе снимать жилье дорого. Купить за жалкую компенсацию от государства ничего невозможно! Крохотная комната в коммуналке стоит
  от 380 000 р., квартира однокомнатная от 600 000 р. Думаю, это политика —
  специально все сделано так, чтобы жители Чечни, оставшиеся в живых, расселялись по глубинкам, не жили в крупных городах и не рассказывали о том,
  что видели на войнах.

  Наши сапоги и куртки давно прохудились, пришлось купить новые.
  За несколько дней мы потратили около 10 000 р., так как помимо питания,
  жилья и транспорта, еще купили обувь и одежду.

  Когда мы возвращались домой, в г. Минводы при проверке паспортов
  нас сняли с автобуса русские милиционеры. Они угрожали нам, кричали,
  что мы — «террористы», только потому, что прописаны в Грозном. Особенно издевался толстый русский человек в фуражке. Он, не стесняясь, требовал взятку! Говорил, что иначе нас задержат для разбирательств и неизвестно, что с нами будет. Отобрал наши паспорта.

  Маму довели до истерики, ей стало плохо. Мои удостоверения с газеты
  и телевидения о том, что я — журналист и, соответственно, могу написать
  про требование денег, никого не испугали.

  Автобус уехал: водитель решил не рисковать собой и остальными пассажирами. Наши сумки с едой остались в салоне. Я в ужасе, прямо на пограничном посту отпаивала маму сердечными каплями. Она побледнела,
  задыхалась. Милиционеры ей помощь не оказывали, даже когда я сказала,
  что мама перенесла два инфаркта. Слава богу, она пришла в сознание, после
  чего обрушила такой шквал ругательств и проклятий на русских милиционеров, что они стали пунцовыми и нехотя отдали нам паспорта, так и не добившись взятки.

  — Из-за таких гадов, как вы, мне стыдно, что я русская! — кричала моя
  мама. — Подонки! Негодяи! Сволочи!

  После чего я, взяв маму под руки, вела ее несколько километров по пустынной трассе, под дождем со снегом, до ближайшей автозаправки: там мы увидели автобус, который все это время, укрывшись от милиционеров, ожидал нас.

  — Я решил пару часов подождать, вдруг опустят. Не убьют, — сказал водитель-ингуш. — Увидел вас, обрадовался. Наверное, все отобрали: и деньги, и серьги? Этот блокпост на Минводах мы, водители, знаем и боимся: он
  славится грабежами. Особенно это касается граждан Чечни и Ингушетии —
  они бесправны, какой бы национальности ни были. На них легко списать
  и повесить все что угодно.

  Мама сообщила, что наглые милицейские рожи получили шиш, а не взятку, после чего мы заняли свои места. Сумки с едой были на месте. Ноги
  страшно болели, меня и маму трясло, зато окружающие смотрели на нас,
  как на героев!

  Помимо этого приключения, у меня перед глазами мелькал проведенный последний день в Ставрополе: из гостиницы «Эльбрус», в которую мы
  заселились в 21.00, нас «попросили» в 9.00 (!). Нам пришлось снять комнатку
  во дворе частного дома. Комнатка оказалась в гараже, не отапливалась, в ней
  не было ни холодной, ни горячей воды. Хозяйка, взяв с нас 200 р. за постой
  в сутки, не дала даже кипятка на чай. Удобств не было никаких! Руки я помыла ледяной водой во дворе из качалки, туалет в виде ямы находился за гаражом. И это — центр Ставрополя, район Нижнего рынка.

  Еще мы с мамой сходили в миграционную службу Ставрополя. Нам сказали, что единовременная помощь от государства приехавшим из Чечни —
  сто рублей! Чтобы получить эту «помощь», следовало два раза съездить в миграционную службу и в банк на автобусе за свои личные средства.

  — Помимо этих денег мы ничем людям из Чечни не помогаем! — бодро объявила нам сотрудница миграционной службы. — Беженцами никого
  не считаем. От чего там бежать?! «Вынужденными переселенцами» раньше
  считали, но теперь закон пересматривается.

  Сто рублей так и не отдали.

  07.11.

  Мы были в Грозном несколько дней. Купались, натаскав
  воды на третий этаж. Смотрели свой черно-белый телевизор — соседи опять провели тонким проводом электричество. За окнами
  грохотала то гулкая канонада, то перестрелка из мелких орудий.

  Я написала письма Аленке и тете Вале, как обещала. Соседка Хазман, добрая душа, снова взялась смотреть за кошками и кормить их в наше отсутствие.
  Поцеловав на прощание каждую в нос, мы отправились на поиски новых
  приключений. Конечно, я была против поездки, но мама решила, что в первый раз нам просто не повезло.

  Мое мнение никто не спрашивал, хотя если бы кто-то спросил, я бы
  с радостью ответила, что не следует людям из монастыря спускаться в кабак.
  А если они спустятся, никто им ничего не гарантирует.

  Маму ведет в дальний путь мысль о том, что мне следует перевестись
  из грозненского института в университет г. Ставрополя.

  — Там учеба лучше. Войны нет, — твердит мамаша.

  Автобус до Ставрополя, в который мы сели утром, мгновенно наполнился едким дымом, от чего все пассажиры закашляли и зачихали. Водитель-чеченец экономил и не топил транспорт — оттого в салоне вместе с едким дымом был холод. Ни водитель, ни его помощник не разрешили открыть окна
  и люки. Пытка, как в Освенциме! Люди плакали от едкого дыма в салоне.
  Мужчины молчали, а одна храбрая женщина, наша спасительница, громко
  и отчаянно потребовала свежего воздуха. Пока она препиралась с водителем, я успела чуть приоткрыть окно.

  На посту Чечня-Ингушетия наш водитель протянул взятку военным
  крупной купюрой. Ему отсчитали сдачи. Пассажиры в автобусе долго удивлялись такой честности и говорили, что этот пост не похож на другие. Взятка — обычное дело, чтобы дать транспорту проехать или, наоборот, выехать
  из Чечни.

  Как только рассуждения о честности и порядочности поутихли, в действие вступила новая фигура — розовощекий старик, которого наш водитель подобрал на трассе. Он наотрез отказался платить за билет. Водитель
  пришел в ярость, а старик, размахивая пенсионным удостоверением, сказал:

  — Бессовестный! Я еду на твоем автобусе только из Чечни в Ингушетию,
  а мне вообще-то надо в Москву!

  За старика вступился положительного вида мужчина с двумя детьми. Он
  пригрозил водителю за то, что тот обижает старого человека. Тогда помощник водителя решил проверить, есть ли у мужчины и детей билеты, и тут выяснилось, что тоже нет. Издали показался г. Малгобек, в Ингушетии, и «зайцы» вышли на трассу.