Метка: Патрик Модиано

• Патрик Модиано. Маленькое Чудо. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014.

  В романе нобелевского лауреата по литературе 2014 года Патрика Модиано «Маленькое Чудо» восемнадцатилетняя героиня пытается разгадать секрет своего рождения. Предсказания гадалки, записанные много лет назад на клочке бумаги, становятся для нее едва ли не единственным ключом к прошлому: к раннему детству, пришедшемуся на войну и оккупацию, а также к судьбе матери, таинственно исчезнувшей из ее жизни почти сразу после визита к прорицательнице.

  Однажды, когда меня уже лет двенадцать никто не называл Маленьким Чудом, я оказалась на станции метро «Шатле» в час пик. Я ехала в толпе по движущейся дорожке через нескончаемый коридор. На женщине впереди меня было желтое пальто. Цвет привлек мое внимание, она стояла ко мне спиной. Потом она свернула в коридор с указателем «К поездам до станции „Шато-де-Венсен“». Дальше все опять стояли, притиснутые друг к другу на лестнице, дожидаясь, когда откроются дверцы¹. Она оказалась рядом со мной. И тут я увидела ее лицо. Сходство с моей матерью поразило меня, и я решила, что это она.

  Я сразу вспомнила фотографию, одну из немногих фотографий матери, что у меня сохранились. Лицо словно выхвачено из тьмы лучом направленного света. Мне всегда было не по себе, когда я смотрела на этот снимок. В моих снах он неизменно оказывался снимком из полицейской картотеки и кто-то показывал мне его — комиссар или служитель морга — для опознания. Но я молчала. Я ничего не знала о ней.

  Она села на скамейку на платформе, в стороне от других пассажиров, теснившихся у края в ожидании поезда. На скамейке рядом с ней места не нашлось, и я встала чуть поодаль, прислонившись к торговому автомату. Пальто ее явно было когда-то элегантным и благодаря желтому цвету броским и нестандартным. Но цвет утратил яркость и посерел. Она словно не замечала ничего вокруг, и я даже подумала, не просидит ли она на этой скамейке до последнего поезда. Тот же профиль, что у моей матери, тот же своеобразный нос с чуть вздернутым кончиком. Те же светлые глаза. Такой же высокий лоб. Волосы были короче. Нет, она мало изменилась. Цвет волос не такой светлый, но, в конце концов, я ведь не знала, натуральная ли моя мать блондинка. Горькая складка у рта. Я не сомневалась, что это она.

  Она пропустила один поезд. Перрон опустел на несколько минут. Я села на скамейку рядом с ней. Потом все снова заполнилось плотной толпой. Можно было завязать разговор. Я не находила слов, и вокруг было слишком много народу.

  Казалось, она вот-вот заснет сидя, но, когда шум приближавшегося поезда был еще лишь далеким дрожанием, она поднялась. Я вошла в вагон вслед за ней. Нас разделяла компания мужчин, которые громко разговаривали между собой. Двери закрылись, и тут я вспомнила, что мне нужно было ехать в другую сторону. На следующей станции поток выходящих пассажиров вынес меня на платформу, я снова вошла в вагон и встала поближе к ней.

  В резком освещении она выглядела старше, чем на перроне. Левый висок и часть щеки пересекал шрам. Сколько ей могло быть лет? Около пятидесяти? А сколько на фотографиях? Двадцать пять? Глаза те же, что в двадцать пять, светлые, и такой же взгляд: удивленный или чуть встревоженный и вдруг неожиданно жесткий. Случайно этот взгляд упал на меня, но она меня не увидела. Она вынула из кармана пудреницу, открыла, поднесла зеркальце к лицу и провела мизинцем по краешку века, как будто ей что-то попало в глаз. Поезд набирал скорость, нас качнуло, я ухватилась за металлический поручень, но она равновесия не потеряла. И продолжала как ни в чем не бывало смотреться в зеркальце. На станции «Бастилия» все кое- как втиснулись, двери с трудом закрылись. Она успела убрать пудреницу до того, как люди набились в вагон. На какой станции ей сходить? Ехать ли мне за ней до конца? Надо ли это делать? Предстояло привыкнуть к мысли, что она живет со мной в одном городе. Мне сказали, что она умерла, давно, в Марокко, и я никогда не пыталась ничего больше узнать. «Она умерла в Марокко» — фраза из детства, смысл таких фраз не вполне понимаешь. Только звучание их остается в памяти, как некоторые слова песенок, вызывавшие у меня смутный страх. «Когда-то жил да был кораблик…» «Она умерла в Марокко».

  В моей метрике записан год ее рождения — 1917-й, а во времена фотографий она говорила, что ей двадцать пять. Она, наверно, уже тогда убавляла себе возраст и пускалась на разные махинации с документами, чтобы оставаться молодой. Она подняла воротник пальто, как будто озябла, хотя вагон был переполнен и все стояли вплотную друг к другу. Я заметила, что отделка по краям воротника совершенно вытерта.

  Сколько лет она уже носит это пальто? Со времен фотографий? Тогда неудивительно, что оно выцвело. Мы доедем до конечной, а там, наверно, пересядем на автобус, который повезет нас на какую-нибудь далекую окраину. Тут я с ней и заговорю. На «Лионском вокзале» много народу вышло. Ее взгляд снова упал на меня, но это был взгляд, каким люди машинально смотрят на соседей по вагону. «Помните, вы меня звали Маленькое Чудо? Вы тоже в те годы жили под чужой фамилией. И даже под чужим именем — Ольга».

  Теперь мы сидели напротив друг друга у самых дверей. «Я разыскивала вас по телефонному справочнику и даже звонила нескольким людям, носившим вашу настоящую фамилию, но они никогда о вас не слыхали. Я решила, что надо съездить в Марокко. Это единственный способ проверить, действительно ли вы умерли».

  После станции «Насьон» в вагоне стало совсем свободно, но она по-прежнему сидела напротив меня, сжав руки, и в рукавах сероватого пальто виднелись ее запястья. Голые руки, без единого кольца, без браслетов, обветренные. На фотографиях она в браслетах и кольцах — массивных, как тогда было модно. А теперь — ничего. Она закрыла глаза. Еще три станции — и конечная, «Шато-де-Венсен». Я встану очень тихо, оставив ее спать в вагоне. И сяду на другой поезд, который идет обратно, в сторону «Пон-де-Нёйи», как и поступила бы, если б не заметила это желтое пальто в переходе.

  Состав медленно затормозил на станции «Беро». Она открыла глаза, в которых снова появился жесткий блеск. Посмотрела на перрон и поднялась. Я снова шла за ней по длинному коридору, но сейчас мы были одни. Я заметила, что на ней трикотажные гетры, похожие на длинные носки, — они назывались «панчос», — и это подчеркивало ее балетную походку.

  Широкий проспект с большими домами на границе Венсена и Сен-Манде. Темнело. Она перешла на другую сторону и вошла в телефонную будку. Я постояла, переждав дважды или трижды красный свет, и тоже перешла. В будке она долго искала в карманах монетку или жетон. Я сделала вид, что рассматриваю витрину аптеки, где висел плакат, так пугавший меня в детстве: дьявол изрыгает из пасти огонь. Я оглянулась. Она набирала номер, медленно, будто впервые. Потом ждала, двумя руками прижав трубку к уху. Но номер не отвечал. Она повесила трубку на рычаг, вытащила из кармана пальто клочок бумаги и принялась снова крутить диск, не отрывая глаз от бумажки. И я вдруг подумала: а есть ли у нее вообще где-нибудь дом?

  На сей раз ей кто-то ответил. Сквозь стекло было видно, как она шевелит губами. Она по-прежнему держала трубку обеими руками и время от времени легонько кивала, как бы стараясь сосредоточиться. Судя по движению губ, она говорила все быстрее и быстрее, но потом ее горячность понемногу улеглась. Кому, интересно, она звонила? Среди немногих оставшихся от нее вещей, хранившихся в железной коробке из-под печенья, были ежедневник и записная книжка, они относились к поре фотографий, когда меня звали Маленькое Чудо. Много лет у меня не возникало мысли заглянуть в ежедневник и книжку, но с недавних пор я по вечерам их листала. Фамилии. Номера телефонов. Я знала, что набирать их нет смысла. Да мне и не хотелось.

  Она продолжала говорить по телефону и была так поглощена разговором, что я могла бы подойти совсем близко и она не заметила бы моего присутствия. Или сделать вид, будто я жду очереди позвонить, и попытаться разобрать сквозь стекло какие-то слова, которые помогли бы мне понять, как живет теперь эта женщина в панчос и желтом пальто. Но ничего не было слышно. Возможно, она звонила кому-то, чей номер записан в той книжке, последнему, кого не потеряла из виду и кто пока еще жив. Случается, что какой-нибудь человек остается при вас всю жизнь и вам не удается его оттолкнуть. Он знал вас в благополучные времена, но не отстает от вас и в бедности и все так же восхищается вами, единственный, кто вам еще доверяет или, как говорится, слепо в вас верит. Неудачник, как и вы. Старый верный пес. Вечный козел отпущения. Я пыталась представить себе, как выглядит тот мужчина — или та женщина — на другом конце провода.

  Она вышла из будки. Скользнула по мне равнодушным взглядом, таким же, как в метро. Я открыла стеклянную дверь. Не опуская жетона, набрала наугад, просто так, какой-то номер, дожидаясь, пока она немного отойдет. Я держала трубку, там даже не было гудка. Тишина. Я никак не могла решиться нажать на рычаг.

  Она вошла в кафе рядом с аптекой. Я колебалась, входить или не входить, но решила, что она все равно меня не заметит. Кто мы такие? Женщина неопределенного возраста и молодая девушка, затерянные в толпе пассажиров метро. Никто не сумел бы выделить нас из этой толпы. А когда мы вышли на улицу, то оказались неотличимы от тысяч и тысяч людей, которые вечерами возвращаются домой в пригороды.

  Она сидела за столиком, в глубине. Толстощекий блондин-официант принес ей кир². Надо проверить, может, она приходит сюда каждый вечер, в одно и то же время. Я дала себе слово запомнить название кафе. «Кальсия», авеню де Пари, 96. Название было написано на дверном стекле — полукругом, белыми буквами. В метро на обратном пути я твердила про себя название и адрес, чтобы записать, как только приду домой. Люди не умирают в Марокко. Они продолжают жить тайной жизнью после жизни. Пьют по вечерам кир в кафе «Кальсия». Завсегдатаи в конце концов привыкли к этой женщине в желтом пальто. Никто не задавал ей вопросов.

  Я села за другой столик, недалеко от нее. И тоже заказала кир, громко, чтобы она слышала, надеясь, что это послужит знаком к сближению. Но она не прореагировала. Взгляд у нее был жесткий и задумчивый одновременно, она чуть склонила голову набок и сидела, скрестив руки на столе, в той же позе, что и на картине. Что сталось с этой картиной? Она следовала за мной повсюду все детство. Висела у меня в комнате в Фоссомброн-ла-Форе. Мне сказали: «Это портрет твоей матери». Человек, которого звали Толя Сунгуров, написал ее в Париже. Подпись и слово «Париж» стояли внизу, с левой стороны. Руки у нее там сложены как сейчас, с той лишь разницей, что на одном из запястий был тяжелый браслет-цепочка с крупными звеньями. Хороший предлог, чтобы завязать разговор. «Вы похожи на одну женщину, я видела на днях ее портрет на блошином рынке, возле Порт-де-Клиньянкур. Художника звали Толя Сунгуров». Но я не находила в себе сил встать и подойти к ней. Предположим даже, что я сумею произнести без запинки: «Художника звали Толя Сунгуров, а вас — Ольга, но это не настоящее ваше имя. Настоящее то, которое записано у меня в метрике, — Сюзанна». Да, предположим, фраза произнесена, что дальше? Она сделает вид, будто не понимает, о чем речь, или слова вдруг хлынут из нее сумбурно и беспорядочно, потому что она давно ни с кем не говорила. Но она станет лгать, запутывать следы, как поступала во времена картины и фотографий, когда скрывала свой возраст и жила под чужим именем. И под чужой фамилией. И даже с чужим дворянским титулом. Она всячески давала понять, что родилась в семье ирландских аристократов. Полагаю, какой-нибудь ирландец встретился ей на жизненном пути, иначе ей бы не пришло такое в голову. Ирландец. Возможно, мой отец, которого наверняка очень трудно отыскать и которого она, скорее всего, забыла. Она, скорее всего, забыла и все остальное и очень удивится, если я про это заговорю. То было с другим человеком, не с ней. Обман с годами рассеялся. Но тогда — я знала наверняка — она в этот обман верила.

  Толстощекий блондин принес ей второй кир. У стойки теперь собралось много народу. Все столики были заняты. Мы и не расслышали бы друг друга в таком шуме. Мне казалось, будто я все еще сижу в вагоне метро. Или даже в зале ожидания на вокзале и не знаю, какого поезда жду. Но для нее поезда уже не будет. Она оттягивала момент возвращения домой. Видно, жила где-то неподалеку. Интересно где. Мне не хотелось с ней говорить, она не вызывала во мне никаких особых чувств. Обстоятельства сложились так, что между нами не было, что называется, человеческой близости. Единственное, что меня занимало, — где она осела через двенадцать лет после своей смерти в Марокко.

  ---

  1 В пятидесятых годах и позднее в парижском метро на некоторых станциях существовали дверцы, сдерживавшие поток пассажиров при выходе на платформу. (Здесь и далее примеч. перев.)

  2 Аперитив из белого вина и черносмородинного ликера.

• Патрик Модиано. Улица Темных Лавок. — СПб.: Азбука, 2014. — 192 с.

  У отечественных читателей наконец появилась возможность еще ближе познакомиться с творчеством французского писателя нобелевского лауреата 2014 года Патрика Модиано. Его роман «Улица Темных Лавок» был удостоен Гонкуровской премии и переведен на многие языки. Ги Ролан — такое имя получает пораженный потерей памяти герой от частного детектива, к которому он обратился с просьбой разыскать следы его прошлой жизни. Дальнейшее расследование Ги Ролану придется вести самому, шаг за шагом раскрывая хитросплетения своей необычной судьбы.

  II

  — Алло! Месье Поль Зонахидзе?

  — Он самый.

  — Это Ги Ролан… Помните, я…

  — Как же, конечно помню! Мы можем увидеться?

  — Да, конечно.

  — Давайте вечером, ну, скажем, в девять, в баре на
  Анатоль-де-ла-Форж… Устроит?

  — Договорились.

  — Жду вас. Пока.

  И он тут же повесил трубку; от волнения у меня по вискам струился пот. Перед тем как набрать номер, я выпил для храбрости рюмку коньяка. Ну почему даже такой пустяк, простой звонок по телефону, стоит мне мучительных усилий и напряжения?

  В баре на Анатоль-де-ла-Форж было пусто, он стоял за стойкой, но не в куртке бармена, а в пиджаке.

  — Как удачно вышло, — сказал он. — По средам вечером я не работаю.

  Подойдя, он положил руку мне на плечо.

  — Я много думал о вас.

  — Спасибо.

  — У меня из головы не выходит ваша история…

  Я хотел ему сказать, чтоб он так уж из-за меня не переживал, но не смог выдавить из себя ни слова.

  — Теперь мне кажется, что вы иногда появлялись
  с человеком, которого я часто видел в то время… Но с кем именно… — Он покачал головой. — Может, вы мне поможете?

  — Нет.

  — Почему?

  — Я ничего не помню, мсье.

  Он принял это за шутку и, словно играя со мной в какую-то игру или отгадывая загадку, сказал:

  — Ладно. Сам справлюсь. Вы предоставляете мне свободу действий?

  — Как скажете…

  — Тогда поехали ужинать к моему другу.

  Перед тем как выйти, он резким движением отключил электрический счетчик и запер на несколько оборотов массивную деревянную дверь.

  Его машина стояла на другой стороне улицы. Черная, новая. Он предупредительно распахнул передо мной дверцу.

  — Мой друг держит очень милый ресторанчик, как
  раз на границе Виль-д’Авре с Сен-Клу.

  — И мы едем в такую даль?

  — Да.

  С улицы Анатоль-де-ла-Форж мы свернули на аве- ню Гранд-Арме, и мне вдруг захотелось выскочить из машины. Я чувствовал, что не в силах ехать в Виль- д’Авре. Но надо было взять себя в руки.

  На всем пути до Порт-Сен-Клу я пытался побороть душивший меня панический страх. Я был едва знаком с этим Зонахидзе. Может, он заманивает меня в ловушку? Но, слушая его, я понемногу успокоился. Он рассказывал мне о различных этапах своей профессиональной жизни. Сначала он работал в русских ночных клубах, потом в «Ланже» — так назывался ресторан в садах у Елисейских Полей, потом в отеле
  «Кастилия», на улице Камбон, и во множестве других
  заведений, пока наконец не попал в бар на Анатоль-де- ла-Форж. Но куда бы он ни переходил, он всегда рабо- тал вместе с Жаном Эртером — тем самым другом, к которому мы сейчас направлялись. Шутка ли, двадцать лет они шли как бы в одной упряжке. У Эртера тоже хорошая память. Уж вдвоем-то они разгадают мою «загадку».

  Зонахидзе ехал очень осторожно, и дорога заняла
  у нас почти три четверти часа.

  Левую сторону этого строения, похожего на бунгало, скрывали ветви плакучей ивы. Справа росли тесно посаженные кусты. Из глубины просторного, ярко освещенного зала нам навстречу шел человек. Он протянул мне руку:

  — Рад познакомиться, месье. Жан Эртер.

  Потом повернулся к Зонахидзе:

  — Привет, Поль.

  Он привел нас в дальний конец зала. Там был накрыт столик на три персоны. В центре столика стояли цветы.
  Эртер показал на одну из застекленных дверей:

  — Во втором бунгало зал занят. Там свадьба.

  — Вы здесь бывали? — спросил Зонахидзе.

  — Нет.

  — Ну-ка, Жан, покажи ему, какой вид отсюда.

  Я последовал за Эртером на веранду, выходившую на пруд. Слева от меня через пруд был перекинут горбатый мостик в китайском стиле, ведущий в то, второе бунгало. За стеклянными дверьми в резком свете двигались пары. Там танцевали. До нас доносились еле уловимые звуки музыки.

  — Здесь всего несколько пар, — сказал он. — Боюсь, эта свадьба закончится оргией.

  Он пожал плечами.

  — Вы должны приехать к нам летом. У нас ужинают на веранде. Это так приятно.

  Мы вернулись в ресторан, и Эртер затворил стеклянную дверь.

  — Я приготовил вам легкий ужин, без затей.

  Он жестом пригласил нас к столу. Они сели рядом, напротив меня.

  — Какие вина вы предпочитаете? — спросил Эртер.

  — Полагаюсь на вас.

  — «Шато-петрюс»?

  — Отличная мысль, Жан, — сказал Зонахидзе. Подавал нам молодой человек в белой куртке. Свет бра, висевшего над столиком, бил мне прямо в глаза. Эртер и Зонахидзе оставались в тени, они наверняка посадили меня так нарочно, чтобы легче было разглядывать.

  — Ну, Жан?

  Эртер принялся за заливное, время от времени бросая на меня пронизывающие взгляды. У него были такие же темные волосы, как у Зонахидзе, и тоже крашеные. Сухая кожа, дряблые щеки и тонкие губы гурмана.

  — Да-да… — прошептал он.

  Я не переставая моргал — из-за света. Он разлил вино.

  — Да-да… Мне кажется, я где-то вас видел.

  — Настоящая головоломка, — произнес Зонахидзе. — И месье отказывается помочь нам…

  Он, судя по всему, вошел во вкус.

  — Но может, вы не хотите больше говорить об этом? Предпочитаете остаться инкогнито?

  — Вовсе нет, — улыбнулся я.

  Молодой человек подал телятину.

  — Чем вы занимаетесь? — спросил Эртер.

  — Я проработал восемь лет в частном сыскном агентстве Хютте.

  Они ошарашенно уставились на меня.

  — Но это наверняка не имеет отношения к моей прошлой жизни. Не принимайте этого в расчет.

  — Странно, — заметил Эртер, пристально глядя на
  меня, — я бы не смог сказать, сколько вам лет.

  — Наверное, из-за усов.

  — Не будь у вас усов, — проговорил Зонахидзе, —
  мы, может, сразу бы вас узнали.

  Он протянул руку и, приставив ладонь к моей верхней губе, чтобы закрыть усы, прищурился, словно портретист перед моделью.

  — Чем больше я на вас гляжу, тем больше мне кажется, что вы появлялись в компании тех гуляк… — начал Эртер.

  — Но когда? — спросил Зонахидзе.

  — Ну… очень давно… Мы уже целую вечность не работаем в ночных заведениях, Поль…

  — Думаешь, еще в эпоху «Танагры»?

  Эртер не сводил с меня глаз, и взгляд его становился все более напряженным.

  — Простите, — сказал он, — вы не могли бы на минутку встать?

  Я повиновался. Он оглядел меня с головы до ног, потом с ног до головы.

  — Да-да, вы напоминаете мне одного нашего клиента… Тот же рост… Постойте…

  Он поднял руку и замер, словно пытался удержать
  что-то, стремительно ускользавшее от него…

  — Постойте, постойте… Все, я вспомнил, Поль… — Он торжествующе улыбнулся. — Можете сесть.

  Эртер ликовал. Он не сомневался, что его сообщение поразит нас. С нарочитой церемонностью он подлил вина нам в бокалы.

  — Так вот… Вы всегда приходили с одним человеком… таким же высоким… Может, даже выше… Не вспоминаешь, Поль?

  — О каком времени ты говоришь? — спросил Зонахидзе.

  — О временах «Танагры», само собой.

  — Такой же высокий? — пробормотал себе под нос Зонахидзе. — В «Танагре»?

  — Не помнишь? — Эртер пожал плечами.

  Теперь пришла очередь Зонахидзе торжествующе улыбаться. Он кивнул:

  — Помню…

  — Ну?

  — Степа.

  — Правильно. Степа. Зонахидзе повернулся ко мне:

  — Вы знаете Степу?

  — Может быть, — сказал я осторожно.

  — Ну конечно, — подтвердил Эртер, — вы часто приходили со Степой… я уверен…

  — Степа…

  Судя по тому, как Зонахидзе его произносил, имя было русское.

  — Он всегда заказывал оркестру «Алаверды»… — сказал Эртер. — Это кавказская песня…

  — Помните? — спросил Зонахидзе, изо всех сил сжимая мне запястье. — «Алаверды»…

  Он начал насвистывать мелодию, и глаза его заблестели. Я тоже вдруг растрогался. Мне казалось, я узнаю эту мелодию.
  Тут к Эртеру подошел официант, подававший нам
  ужин, и указал в глубину зала.
  Там в полумраке за столиком, подперев ладонями голову, одиноко сидела женщина в бледно-голубом платье. О чем она думала?

  — Новобрачная.

  — Что она тут делает? — спросил Эртер.

  — Не знаю, — ответил официант.

  — Ты не спросил, может, ей что-нибудь надо?

  — Нет-нет, ей ничего не надо.

  — А остальным?

  — Они заказали еще десять бутылок «Крюга».

  Эртер пожал плечами:

  — Меня это не касается.

  Зонахидзе, не обращая внимания на новобрачную и на их разговор, настойчиво повторял:

  — Ну… Степа… Вы помните Степу?

  Он был так возбужден, что в конце концов я ответил ему с загадочной улыбкой:

  — Да-да. Немного.

  Он обернулся к Эртеру и торжественно произнес:

  — Он помнит Степу.

  — Я так и думал.

  Официант, не двигаясь, стоял возле Эртера, и вид у него был растерянный.

  — Месье, мне кажется, они займут номера… Что делать?

  — Я же говорил, эта свадьба плохо кончится… Ладно, старина, пусть себе… Нас это не касается…

  Новобрачная по-прежнему неподвижно сидела за
  столиком. Только руки скрестила.

  — Интересно, чего она там сидит в одиночестве? — сказал Эртер. — Впрочем, нас это совершенно не касается.

  И он махнул рукой, точно отгоняя муху.

  — Вернемся к нашим баранам, — сказал он. — Значит, вы подтверждаете, что знали Степу?

  — Да, — вздохнул я.

  — Стало быть, вы принадлежали к их компании… А отличные были ребята, черт возьми, да, Поль?

  — Да уж… Но все исчезли, — подавленно произнес Зонахидзе. — Вот только вы, месье… Я рад, что нам удалось вас… локализовать… Вы были в компании Степы… Поздравляю… Та эпоха куда лучше нашей… а главное — люди были иного сорта, не то что теперь…

  — Главное — мы были моложе, — усмехнулся Эртер.

  — Когда, в какие годы? — спросил я с бьющимся сердцем.

  — Да мы все путаемся в датах, — сказал Зонахидзе. — Во всяком случае, до потопа…

  Он внезапно помрачнел.

  — Бывают же совпадения… — сказал Эртер.

  Он встал, подошел к невысокой стойке в углу и вернулся к нам, листая газету. Потом протянул ее мне, указывая на объявление:

  Дочь, сын, внуки, племянники и внучатые племянники, а также друзья — Жорж Сашер и Степа де Джагорьев — с прискорбием извещают о кончине Мари де Резан, воспоследовавшей 25 октября, на девяносто втором году жизни.
  Погребение на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа после отпевания в кладбищенской часовне 4 ноября в 16 часов.
  Заупокойная служба девятого дня состоится 5 ноября в русской православной церкви: Париж, XVI округ, ул. Клод-Лоррен, 19.
  Специальные уведомления рассылаться не будут.

  — Так, значит, Степа жив? — спросил Зонахидзе. — Вы с ним видитесь?

  — Нет, — сказал я.

  — И правильно. Надо жить настоящим. Ну что, Жан, коньячку напоследок?

  — Сейчас.

  С этой минуты они, казалось, потеряли всякий интерес к Степе и к моему прошлому. Но это уже не имело значения. Я напал хоть на какой-то след.

  — Вы не дадите мне эту газету? — спросил я с деланым безразличием.

  — Конечно, — сказал Эртер.

  Мы чокнулись. Итак, от того, кем я был когда-то, остался лишь смутный силуэт в памяти двух барменов, да и то заслоненный наполовину фигурой некоего Степы де Джагорьева. А об этом Степе они ничего не слышали со времен «потопа», как выразился Зонахидзе.

  — Значит, вы частный детектив? — спросил Эртер.

  — Уже нет. Мой патрон ушел на покой.

  — А вы? Продолжаете этим заниматься?

  Не отвечая, я пожал плечами.

  — Как бы то ни было, я рад с вами познакомиться. Приходите, вы всегда будете здесь желанным гостем.

  Он уже встал и протягивал нам руку.

  — Простите меня… Я вас выставляю, мне надо заняться бухгалтерией… А тут еще они… только оргий мне не хватало…

  Он кивнул в сторону пруда.

  — До свиданья, Жан.

  — До свиданья, Поль.

  Эртер задумчиво посмотрел на меня. И сказал, растягивая слова:

  — Теперь, когда вы встали, у меня в памяти возникает совсем другой человек…

  — Кто же? — спросил Зонахидзе.

  — Один постоялец из отеля «Кастилия», который всегда возвращался поздно ночью… когда мы там работали…

  Зонахидзе, в свою очередь, окинул меня взглядом.

  — А что, — заметил он, — может, вы и жили когда-то в «Кастилии»…

  Я растерянно улыбнулся.

  Зонахидзе взял меня под руку, и мы направились к выходу. В зале стало еще темнее, чем раньше. Новобрачной в бледно-голубом платье за столиком уже не было. Когда мы вышли, с той стороны пруда до нас долетели всплески музыки и смех.

  — Прошу вас, — обратился я к Зонахидзе, — если вам не трудно, напомните мне мелодию песни, которую заказывал этот, как его…

  — Степа?

  — Да.

  Он стал насвистывать первые такты. Потом остановился.

  — Вы хотите встретиться со Степой?

  — Может быть.

  Он с силой сжал мне руку:

  — Скажите ему, что Зонахидзе часто думает о нем.

  Его взгляд задержался на мне.

  — Кто знает, может, Жан и прав. Вы были постояльцем отеля «Кастилия»… Постарайтесь вспомнить… отель «Кастилия», улица Камбон…

  Я повернулся и открыл дверцу автомобиля. Кто-то съежился на переднем сиденье, прижавшись лбом к стеклу. Я наклонился и узнал новобрачную. Она спала, бледно-голубое платье задралось выше колен.

  — Надо как-то от нее избавиться, — сказал Зонахидзе.

  Я легонько потряс ее, но она не просыпалась. Тогда
  я обхватил ее за талию и с трудом вытащил из машины.

  — Не можем же мы бросить ее прямо на землю, — сказал я и, подняв, отнес на руках в ресторан. Голова молодой женщины откинулась на мое плечо, светлые волосы ласкали шею. Пряный аромат духов напоминал мне что-то. Но что?

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Модиано остается одним из лучших прозаиков современной Франции.
  Негромкий, без пафоса, голос Модиано всегда узнаваем, а стиль его поистине безупречен.
  В небольших объемах, акварельными выразительными средствами, автору удается погрузить читателя в непростую историю ХХ века.
  
  «Воспоминания, подобные плывущим облакам» то и дело переносят героя «Горизонта» из сегодняшнего Парижа в Париж 60-х, где встретились двое молодых людей, неприкаянные дети войны, начинающий писатель Жан и загажочная девушка Маргарет, которая внезапно исчезнет из жизни героя, так и не открыв своей тайны.
• Перевод с французского Екатерины Кожевниковой

В памяти толпились десятки, сотни призраков,
подобных Меровею. По большей части
они так и остались безымянными. И тогда
приходилось записывать в блокнот отдельные
приметы. Молодая брюнетка со шрамом в
определенный час встречалась ему в метро на
линии Порт-д`Орлеан—Порт-де-Клиньянкур…
Зачастую только названия улиц, станций, кафе
спасали тени от забвения. В разных частях
города, то на улице Шерш-Миди, то на улице
Альбони, то на улице Корвизар, он видел бездомную
в габардиновом пальто, похожую на
старый неуклюжий манекен…

Его удивляло, что в огромном Париже, где
жителей миллионы, можно несколько раз столкнуться
с одним и тем же человеком, причем
через немалые промежутки времени и в местах,
достаточно далеких друг от друга. Он обратился
за разъяснением к приятелю — тот пытался
выиграть на скачках с помощью теории вероятности,
то есть изучал номера «Пари-Тюрф» за
последние двадцать лет, полагая, что отыщет
закономерность. Увы, приятель не сумел ответить.
В конце концов Босмансу подумалось:
наверное, судьба иногда проявляет настойчивость.
Посылает дважды или трижды возможность
с кем-то заговорить. Не воспользуешься,
тебе же хуже.

Как называлась та контора? Что-то вроде «И.о.
Ришелье». Да, пусть будет так: «Временно исполняющие
обязанности Ришелье». Она располагалась
на улице 4 Сентября в огромном здании,
где прежде печаталась газета. В кафетерии
на первом этаже он несколько раз дожидался
Маргарет Ле Коз, потому что зима в том году
была суровая. Но ему больше нравилось ждать
ее на улице.

В первый раз он даже поднялся к ней наверх.
Прошел мимо громоздкого лифта светлого дерева.
Направился к лестнице. На каждую площадку
выходила двустворчатая дверь с табличкой,
названием той или иной фирмы. Увидев «И.о. Ришелье», он позвонил. Дверь открылась
сама собой. В глубине за перегородкой с витражным
верхом, похожей на витрину, Маргарет
Ле Коз склонилась над письменным столом,
так же как все вокруг. Он постучал по стеклу,
она посмотрела на него и знаком велела дожидаться
внизу.

Босманс всегда становился поодаль, с краю
тротуара, чтобы его не унес поток многочисленных
служащих — они заканчивали работу
одновременно по звонку, резкому и пронзительному.
Первое время он боялся, что пропустит
Маргарет, не разглядит в толпе, и просил
надеть что-нибудь яркое, бросающееся в глаза,
красное пальто, например. Ему казалось, будто
он встречает кого-то на вокзале, стоя возле
прибывшего поезда и вглядываясь в проходящих
пассажиров. Их все меньше и меньше. Вот
из последнего вагона выходят те, что замешкались,
но надежда еще остается…

Недели две она проработала в филиале
«И.о. Ришелье», неподалеку от основного здания,
возле церкви Нотр-Дам-де-Виктуар. Он
неизменно ждал ее в семь часов вечера на углу
улицы Радзивилл. Глядя, как Маргарет Ле Коз
идет ему навстречу одна, появившись из дверей
первого дома справа, Босманс понял, что она
тоже сторонится теперь скопления людей, —
страх, что ее проглотит толпа, не отпускал и
его с момента их первой встречи.

В тот вечер на площади Опера собрались
демонстранты, они стояли на газоне, а напротив
них растянулись цепью вдоль бульвара солдаты
роты республиканской безопасности, видимо,
в ожидании правительственного кортежа.
Босмансу удалось пробраться к входу в метро до
того, как между ними произошло столкновение.
Но спуститься он не успел — оттесненные солдатами
демонстранты хлынули вниз по лестнице,
сметая впереди идущих. Он едва не упал и
невольно потащил за собой какую-то девушку в
плаще, потом бегущие вжали их в стену. Завыли
сирены полицейских. Босманса и девушку чуть
не раздавили, но внезапно напор толпы ослаб.
Хотя людей в метро было по-прежнему много.
Час пик. Потом они ехали в одном вагоне. Там,
у стены, девушку ранили, из рассеченной брови
текла кровь. Через две остановки они вышли
вместе, он повел ее в аптеку. Так они и шагали
рядышком. Бровь в аптеке заклеили пластырем,
пятно крови осталось на воротнике плаща.

Тихая улочка. Кроме них, ни единого прохожего.
Смеркалось. Улица Синяя. Название
показалось Босмансу вымышленным, ненастоящим.
Он даже подумал, не привиделось ли
ему все это во сне. Однако много лет спустя
он оказался случайно на улице Синей и замер,
пораженный внезапной мыслью: «Отчего все
уверены, будто незначительные слова, которыми
обменялись двое в момент знакомства,
тают в пустоте, словно их и не было вовсе?
Неужели смолкли навсегда голоса, телефонные
разговоры за целое столетие? Исчезли
миллионы секретов, сообщенных шепотом на
ухо? Пропали обрывки фраз, бессмысленные и
потому обреченные на забвение?»

— Маргарет Ле Коз. Пишется раздельно:
Ле Коз.

— Вы живете здесь неподалеку?

— Нет, в Отёй.

Что, если воздух до скончания времен насыщен
всем когда-либо сказанным и стоит только
затихнуть и прислушаться, мгновенно уловишь
отзвуки, отголоски?

— Стало быть, вы тут работаете?

— Да. В одной из контор. А вы?

Босманс не ожидал, что она заговорит так
спокойно, пойдет рядом с ним размеренным
неторопливым прогулочным шагом; внешняя
невозмутимость и безмятежность не сочетались
с заклеенной пластырем бровью и кровавым
пятном на плаще.

— Я? Я работаю в книжном магазине…

— Наверное, интересно…

Она произнесла это равнодушным светским
тоном.

— Маргарет Ле Коз… У вас бретонская фамилия,
верно?

— Да.

— Значит, вы родились в Бретани?

— Нет. В Берлине.

Ответила с безукоризненной вежливостью,
но Босманс почувствовал, что ничего больше
она о себе не расскажет. Родилась в Берлине.
Две недели спустя он ждал Маргарет Ле Коз на
улице в семь часов вечера. Меровей показался
раньше других. В выходном костюме, тесноватом
в плечах, от модного в то время портного,
некоего Ренома.

— Пойдете с нами сегодня вечером? — прозвучал
его металлический голос. — Мы намерены
развлечься… В кабаре на Елисейских
Полях… Будет представление…

Он выговорил «представление» так веско,
что не осталось сомнений: речь идет о престижнейшем
из парижских ночных заведений.
Но Босманс отклонил приглашение. Тогда
Меровей подошел к нему вплотную.

— Все ясно… Вы выходите в свет только с
бошами.

Босманс взял за правило не обращать внимания
на оскорбления, подстрекательства, злобные
выпады окружающих. В ответ он лишь задумчиво
улыбался. Его рост и вес в большинстве
случаев сулили противнику неравный бой. И
потом, по сути, люди не так плохи, как кажутся.

А в вечер знакомства они с Маргарет Ле Коз
просто шли и шли рядом. Наконец оказались
на авеню Трюден, о которой говорилось, будто
у нее нет ни начала, ни конца, потому что она
обнимала целый квартал, словно остров или
анклав, и машины тут проезжали редко. Они
сели на скамью.

— А чем вы заняты в вашей конторе?

— Я секретарь. И еще переводчик корреспонденции
на немецкий.

— Ах ну да, само собой… Вы же родились в
Берлине…

Ему хотелось узнать, как случилось, что
бретонка родилась в Берлине, но собеседница
была несловоохотлива. Она взглянула на часы:

— Дождусь, когда закончится час пик, и
снова спущусь в метро…

И вот они сидели в кафе напротив лицея
Роллен и ждали. В этом лицее, как и в нескольких
других столичных и провинциальных пансионах,
Босманс провел некогда года два-три. По
ночам убегал из дортуара и крался по тихой темной
улице к ярко освещенной площади Пигаль.

— А высшее образование у вас есть?

Наверное, вид лицея подсказал ему этот
вопрос.

— Нет. Высшего нет.

— У меня тоже.

Они сидели друг напротив друга в кафе на
авеню Трюден — забавное совпадение… Чуть
дальше на этой же стороне находилась Высшая
коммерческая школа. Один соученик по лицею
Роллен — фамилии Босманс не запомнил, —
толстощекий, чернявый, всегда носивший мягкие сапожки, уговорил его записаться туда. Он
согласился исключительно ради отсрочки от
военной службы, но проучился всего две недели.

— Как вы считаете, обязательно ходить с
этим пластырем?

Она почесала бровь сквозь повязку. По мнению
Босманса, пластырь не следовало снимать
до завтрашнего дня. Он спросил, не больно ли
ей. Она покачала головой:

— Нет, не очень… Тогда на лестнице я чуть
не задохнулась в тесноте…

Толпа у метро, переполненные вагоны, неизменная
ежедневная давка… Босманс где-то
читал, что в момент первой встречи каждого
словно ранит присутствие другого, пробуждая
от оцепенения, одиночества, причиняя легкую
боль. Поздней, размышляя о том, как они впервые
встретились с Маргарет Ле Коз, он пришел к
выводу, что судьба именно так и должна была их
свести: у входа в метро, притиснув обоих к стене.
Будь тот вечер иным, они бы спустились по той
же лестнице среди тех же людей, сели бы также в
один вагон, но не заметили бы друг друга… Как
подумаешь об этом… Но разве такое возможно?

— И все-таки мне хочется снять пластырь…

Она попыталась подцепить пальцами краешек,
но не смогла. Босманс придвинулся к ней:

— Постойте… Я помогу…

Он осторожно отлеплял пластырь, миллиметр
за миллиметром. И видел лицо Маргарет
Ле Коз совсем близко. Она попыталась улыбнуться.
Он резко дернул и полностью оторвал
пластырь. Над бровью у нее налился синяк.

Босманс так и не снял руку с ее плеча. Она
смотрела на него в упор большими светлыми
глазами.

— Завтра в конторе скажут, что я с кем-то
подралась…

Босманс спросил, нельзя ли ей после подобного
«происшествия» посидеть дома несколько
дней. По грустной улыбке он догадался, что
наивный совет ее умилил. У «Исполняющих
обязанности Ришелье» отлучишься на час —
потеряешь место.

Они дошли до площади Пигаль, повторив
путь маленького Босманса, сбегавшего из дортуара
лицея Роллен. У входа в метро он предложил
проводить ее до дома. Не болит ли у
нее голова? Нет. Уже поздно, на лестницах, на
платформах и в поездах ни души, так что ей
нечего бояться.

— Можете как-нибудь вечером в семь часов
встретить меня на выходе из конторы, — предложила
она с неизменным спокойствием, будто
отныне их свидания неизбежны. — Улица
4 Сентября, дом двадцать пять.

Ни у кого из них не оказалось бумаги и ручки,
чтобы записать адрес, но Босманс попросил ее
не беспокоиться: он никогда не забывал названия
улиц и номера домов. Так он сопротивлялся безликости и равнодушию больших городов,
противостоял ненадежности жизни.

Она спустилась в метро, он смотрел ей вслед.
Неужели он будет ждать на улице 4 Сентября
напрасно? Его охватил ужас при мысли, что он
больше никогда ее не увидит. Босманс вспоминал
и никак не мог вспомнить, кто написал:
«Каждая первая встреча — рана». Вероятно, он
вычитал эту фразу подростком в лицее Роллен.