Метка: рецензия

• Илья Габай. Письма из заключения (1970–1972). — М.: Новое литературное обозрение, 2015.  — 336 с.

  «Судьба ему готовила путь славный, имя громкое народного заступника, чахотку и Сибирь». Стихи Некрасова постоянно приходят на ум при чтении этой книги. «Иди к униженным, иди к обиженным — там нужен ты!» Илья Габай выполнял эту некрасовскую заповедь любви к людям и был настоящим правозащитником.

  Человеческая память короткая, и современным молодым людям трудно будет понять, за что мирного педагога-поэта приговорили к трем годам лагерей. Он сам рассказал об этом в последнем слове на суде, о котором Марк Харитонов, составитель книги, пишет, что оно не только не устарело, но и в наши дни читается как злободневная публицистика.

  Я привлекаюсь к уголовной ответственности за то, что открыто поставил свою подпись под документами, в которых излагалось близкое мне отношение к некоторым фактам нашей жизни. Что касается распространения, то тут я должен сказать следующее: убеждения, на мой взгляд, не только мысли, в которых человек убежден, но и мысли, в которых он убеждает. Шепотом, под сурдинку, сообщаются воровские замыслы или сплетни, но не открытые взгляды. И если речь шла только о том, давал ли я читать то, что писал и подписывал, то следствие могло и не утруждать себя: открыто подписанное обращение к общественности предполагает, что будет сделано все возможное, чтобы этот документ дошел до адресата.

  В репрессивном государстве, где подданные либо молчали, либо «единодушно одобряли» по команде любые действия власти, правозащитники прямо говорили о бедах и проблемах страны, открыто, гласно заступались за тех, чьи права были попраны. За это — за свободное слово в защиту страдающих людей — народный заступник Илья Габай оказался в лагере, хотя действовал абсолютно законно. В советской Конституции демократические права были прописаны черным по белому, но Конституция, увы, была только декорацией. Трагический парадокс состоял в том, что народ свыкся с несвободой и произволом и готов был терпеть. Настоящая «конституция» советского народа включала только две статьи, зато фундаментальные: «Лишь бы не было войны!» и «Не высовывайся, хуже будет!».

  Конечно, Габай знал и понимал это, и в письмах мучительно размышлял о народных убеждениях, запрещая себе всякое осуждение масс, забывших, что такое свобода. Он готов был осудить себя, спрашивая, не высокомерие ли это — мечтать о свободе «перед лицом нищеты, детской смертности, моров, трущоб, изнурительного труда, которые не изжиты еще (хотя бы в странах третьего мира)» (письмо Георгию Федорову от 2.1.72). Окружавшие его в лагере уголовные массы решительно не понимали, зачем он «высунулся», довел себя до каторги да еще и ничего своими отчаянными усилиями не изменил. А ведь и правда не изменил. И не только он. Всем правозащитникам не удалось ничего изменить в советской стране.

  Габай боролся за право репрессированного, а потом реабилитированного крымско-татарского народа вернуться на родину. Но возвращение оставалось невозможным. Он боролся за права героической «семерки», протестовавшей против вторжения в Чехословакию, но двери так называемого «открытого» суда остались закрытыми. Он боролся за соблюдение Конституции, но она как была, так и осталась декоративной бумажкой, прикрывающей бесправие.

  Зачем бороться, если бороться бесполезно?

  Это очень трудный вопрос. Даже так — это вопрос вечный, тютчевский: «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, хоть бой и неравен, борьба безнадежна. Над вами светила молчат в вышине. Под вами могилы, молчат и оне».

  Илья Габай постоянно размышлял об этом и в письмах, и в последнем слове. В том ответе, который он дает самому себе, соединяются две позиции — гражданская и экзистенциальная. Первая — опять по-некрасовски: «Не может сын глядеть спокойно на горе матери родной. Не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой». Если гражданин видит угрозу для родной страны, он не может оставаться равнодушным: «Опасность требует какого-то действия, даже с такими малыми силами, как наши, и с такими мизерными результатами». А вторая позиция — по-пушкински: «Есть такой способ общественного существования: „Плюнь и поцелуй злодею ручку“. Но тусклая философия дядьки Савельича, кажется, никогда не считалась примером, достойным подражания. И я надеюсь, что меня минует судьба ее проповедника».

  В письме Марку Харитонову от 21.1.71 он возвращается к этому вопросу: «А вот о чем я не жалею, но и не горжусь особенно, — так это что закружился и докружился до нынешнего своего местожительства: такой уж листочек своего времени, круга, житейских побуждений. Жалею только, что действительно в этом кружении упустил многие ценности, но и наоборот было бы, поди, тоже не без потерь».

  В поэме «Выбранные места», написанной в лагере, он не перестает размышлять о борьбе и безнадежности:

  Я счастлив, что на кручах,
  
  Узнав хоть краем боль,
  
  Я обрету не роль,
  
  А участь, друг мой! Участь.

  О поэзии, об искусстве Габай размышляет почти во всех письмах. Проявляя потрясающее мужество, он остается верен культуре в каторжных условиях. Один из его корреспондентов невесело пошутил: его письма словно бы из дома отдыха. Он совсем не пишет об ужасах лагеря — и не только потому, что на страже стояла цензура. Это была принципиальная позиция человека культуры: «Наверно, временами я действительно слишком уж усердствую по части оптимизма; но дело еще и в том, что достаточно разочек распустить себя — и начнется поток саможалости — состояние скверное и — несправедливое. Кроме того, в мире на самом деле происходят значительные вещи: пишутся книги, рисуются картины, живут друзья. Как-то очень легко, если возвести в культ собственную некомфортность, утратить истинные ориентиры, а делать это грешно и опять же — несправедливо» (письмо жене, Галине Габай от 2.1.71).

  О лагерных тяготах он упоминает вскользь, используя спокойное слово «некомфортность». А тяготы были мучительны. Об этом рассказывает в предисловии Марк Харитонов: «Позволю себе сослаться здесь на свою дневниковую запись 6.12.70: „Норма практически невыполнима, и он ее не выполняет. Он не только ничего не зарабатывал, но даже задолжал государству“». Лагерник, каторжанин задолжал государству — это не укладывается в голове, но такова была реальность.

  Тяжелый физический труд, уголовное окружение — это было ежедневной данностью его существования. Но заступник Габай чувствовал именно себя сильной стороной. Сильной, а поэтому виновной: он не мог помочь этим людям. В нескольких письмах он рассказывает о мальчишке, воре и хулигане, который с шестнадцати лет скитался по лагерям. Душа темная, грубая, но с наивным откликом на песенку или оперетку: путево поет! У Габая болит сердце за этого мальчишку, у которого в жизни одни «нехватки». Мы бы сказали, что этот малолетка гораздо лучше приспособлен к лагерной жизни, чем хрупкий больной интеллигент, но Габай мыслил иначе и мучился обездоленностью юного солагерника. Ведь сам-то он был сказочно богат: культурой, друзьями и участью.

  Весной 1972-го друзья радостно отпраздновали освобождение Габая. Жить ему оставалось полтора года. Вновь начались чекистские допросы, угрозы и шантаж. 20 октября 1973 года Илья Габай покончил с собой, выбросившись с одиннадцатого этажа.

  Заупокойную службу по нему, неверующему, пишет Марк Харитонов, служили в православной церкви, что возле Преображенского кладбища, в Иерусалимской синагоге и в мусульманской мечети: крымские татары убедили муллу забыть о недозволенности отпевать самоубийцу.

Елена Иваницкая

• Спайк Миллигэн. Пакун / Пер. с англ. Шаши Мартыновой. — М.: DoDo Magic Bookroom, 2015.

  Книга Спайка Миллигэна «Пакун» — веселое литературное хулиганство с кивком в сторону Джойса, самоиронией и специфическим юмором. Чувствуется, что переводчику пришлось нелегко: перенос на русский язык английских литературных экспериментов осложнялся необходимостью передать языковую среду 1920-х годов, во время которых происходит действие романа (хотя сама книга впервые увидела свет в 1960-х).

  Мир «Пакуна» собран из карикатурных персонажей, живущих в своем медвежьем углу и воспринимающих окружающую реальность как нечто среднее между сказкой и чистилищем. С другой стороны, все они, включая главного героя — деревенского бездельника Дэна Миллигэна, — не лыком шиты и имеют глубокое чувство собственного достоинства.

  «Возьми на заметку, Мёрфи: не отставай ты от времени. Богатые люди в Дублине все ходят в коришневых ботинках, и коли ученые всю свою жизнь кладут, чтобы изобресть что-нибудь вроде коришневых ботинков, надо этим пользоваться», — в этой короткой реплике Миллигэн представлен, словно на рентгене, со всем своим мировосприятием, мечтами и потолком жизненных устремлений.

  Кстати, с главным героем у автора особые отношения: с первых же страниц Миллигэн узнает, что является героем книги, и вступает с автором в перебранку, предъявляя ему претензии и попреки. Учитывая, что на протяжении всего действия подчеркивается набожность и верность героев католицизму, то это не что иное, как шарж на взывание верующих к Господу, место которого в книге занимает автор, способный легко вершить судьбы своих персонажей, посылая им как блага, так и испытания.

  Аллюзии с Джойсом возникают не только из-за Дублина, темы и авторской игры. Язык Миллигэна полон просторечий, сложных, нарочито вычурных фразеологизмов, сочных неожиданных эпитетов и диалогов, которые звучат из уст персонажей чем серьезнее, тем смешнее.

  Наверху, словно ружейный выстрел, распахнулось окно, и высунулась свиная харя.
  
  — Чего тебе, Миллигэн? — произнесла она.
  
  — А, миссис О`Тул, вы смотритесь милей прежнего. Есть ли возможность алчущему путнику обрести прохладительный напиток?
  
  — Отвали! — ответствовала милейшая миссис О`Тул.
  
  — Ну и острый у вас нынче язычок, — сказал Миллигэн, изысканный даже в фиаско.

  В книге проскальзывают образы из Диккенса, а этот эпизод отчетливо напоминает чаепитие мистера Бамбла и надзирательницы работного дома. Но вместо драмы у Миллигэна выходит юмористическая карикатура.

  Автор выводит множество гротескных персонажей, разворачивающихся перед читателем в карнавале нелепых ситуаций. Впрочем, и главный конфликт «Пакуна» — возведение на католическом кладбище таможенного поста Великобритании — ситуация абсурдная, но относительно возможная в нашем безумном мире. Сюжет сначала плетется кругами, подолгу замирая на одном месте и на одном герое, но ближе к концу события ускоряются и приобретают столь же стремительный оборот, как в недавней картине Уэса Андерсона «Отель „Гранд Будапешт“».

  Здесь хватает подтрунивания над политиками, над теми, кто пытается создавать всякие общественные организации, над браком, религией, мужчинами, женщинами, революционерами, мещанами, знатными вельможами, сильными мира сего — словом, это вся Европа с ее войнами, историей и обывательскими привычками, неискоренимыми со времен Шекспира или даже героя ирландского эпоса Кухулина.

  При этом автор относится к своим героям с теплом, легкие нотки сострадания и любви постоянно прорываются сквозь иронию. Миллигэн не проводит черту между «хорошим» и «плохим», у него нет морали и выводов, а философский подтекст каждый читатель может увидеть по желанию.

  Миллигэн просто развлекается, изобретая на ходу новый литературный жанр, стиль и язык. Написание «Пакуна» заняло у него четыре года. Результат — книга, которую хочется разобрать на цитаты, пересказывать друзьям, перечитывать самому и поставить на полку, чтобы пригодилась в тяжелые дни — заглянуть и улыбнуться.

  Обозначение «роман», равно как и другие жанровые определения «Пакуну» не подходят. Сам автор называет свое произведение «книгой», словно избегая ярлыков определенности. «Пакун» — протест против всего, что нас достает с утра до ночи по телевизору, в интернете, в реальности.

  Потому что в книге о выдуманной ирландской деревне с сатирическими персонажами, недалекими, упрямыми и бестолковыми, каждый, если будет честен с собой, может найти собственные отрицательные черты. И — посмеяться. Как говорил Мюнхгаузен, в известном фильме: «Улыбайтесь, господа. Вы слишком серьезны».

Анастасия Рогова

• Вадим Левенталь. Комната страха. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 362 c.

  По легенде, Лев Толстой отозвался о творчестве Леонида Андреева следующим образом: «Он пугает, а мне не страшно». К сборнику рассказов Вадима Левенталя применима другая формулировка: он пугает, а мне безумно интересно. Если прибегнуть к помощи простейшей метафоры «книга — это отдельный мир», то можно сказать, что из комнаты страха Левенталя не хочется уходить.

  Лабиринт его предыдущего романа «Маша Регина» был подчеркнуто филологичен (от названий глав вроде «Феноменология вины» и «Горизонт событий» прямо-таки веет курсом литературной герменевтики). По «Комнате страха» блуждать приходится по-другому. Если «Маша Регина» в большей степени задействует рациональные методы работы с текстом, то в «Комнате страха» им на смену приходят сенсуальные, чувственные читательские ассоциации. Некоторые из них, к счастью, удается сразу же сопоставить с собственным опытом (однозначно Гоголь, однозначно Булгаков, однозначно Саша Соколов), а вот другие требуют советов с более подкованными товарищами, странных звонков друзьям и скандирования, возможно, и вовсе не существующих стихотворений («Четырехстопный ямб, точно кто-то из XX века… нет, не знаешь?»). Разумеется, все эти ассоциации сугубо индивидуальны и наверняка не были задуманы автором (едва ли еще у кого-то название рассказа «Лапа Бога» вызовет ассоциацию с одним из опытов изобразительной поэзии Андрея Вознесенского: «Чайка — это плавки Бога»), но от того, что все участники игры следуют разным правилам, она не становится менее интересной.

  Пользуясь терминологией самого Левенталя, «в глубине культурного слоя на месте меня в мире (не назовешь же это памятью)» проявляется главное: стиль автора уникален и узнаваем с первой строчки, так что придется поверить хвалебным словам Льва Данилкина, напечатанным на обложке. Язык, выводящий из себя некоторых читателей, по мнению того же Данилкина, — не просто язык, не просто слог, а «слух зрелого поэта и легкие молотобойца». В «Комнате страха» можно найти стилистические неудачи — вроде таких: «Анни что-то ворчит по-голландски, и я закрываю дверь, чертовски холодно, все это, вероятнее всего, от голода». Однако, даже если составить полный перечень ляпов Левенталя, любому скептику придется признать, что «слог умный и живой», несмотря ни на какие «оговорки».

  Вадим Левенталь — один из немногих писателей, не зациклившихся на форме исторического повествования. Он — автор для тех, кто предпочитает современную литературу за ее возможность отражать нынешние реалии. В этих рассказах девушки выходят из дома только после того, как нарисуют брови и сделают селфи, герои вспоминают «Игру престолов» и используют в речи выражения «вот это вот всё» и «накося-выкуси». Однако Левенталь не просто переносит на бумагу приметы времени, но ставит рассказы сугубо современные рядом с рассказами историческими.

  Проблема в конечном счете в том, что человек всегда один на один с историей. Проблема вообще — в человеке, а не в истории.

  Всеобщая боязнь подступиться к настоящему вырастает из того, что писатель не защищен временным ремнем безопасности. Ему приходится смотреть важным вопросам в лицо, анализировать историю в зависимости от обстоятельств. Левенталь, похоже, это понимает:

  В действительности, прошлое, в той мере, в которой оно вообще существует, всегда скорректировано своим будущим.

  Сборник начинается с двух исторических рассказов и заканчивается исторической повестью. В «Лапе Бога» события происходят в России середины XIX века; в «Carmen Flandriae» — в Европе XV столетия; повесть «Доля ангелов» — о блокаде Ленинграда. Они также становятся ключевыми для сквозной темы веры: между рассказом об уверовавшем безбожнике и заявлением о том, что «если бога нет — а его нет, это очевидно» находятся 350 страниц и десять сочинений малой формы. В «Комнате страха» герои вместе с автором теряют своего бога, и страшен этот сборник вовсе не смертями, которые там все-таки будут (на них намекает и ворон, изображенный на обложке), а страшен он духовной смертью, пустотой на том месте, где была душа, отсутствием нравственной нормы.

  Взаимосвязь между нормой нравственной и нормой языковой Левенталю абсолютно ясна, и отсюда — «взбесившийся» синтаксис, бесконечный «чужой» голос посреди авторской речи и прочие забавы скучающих филологов-расстриг, которым никуда не уйти от полученного ядовитого знания. Оно же отравляет и одновременно озаряет благодатью все в тексте, например — игру с голосами рассказчиков. От самой простой формы повествования, третьеличной, переходя к перволичной, прибегая к вставкам из прямой речи героев, графическим выделениям реплик, доходя до повествования с параллельными сюжетными линиями и добиваясь появления, кажется, чистейшего писательского «я», Левенталь, в конце концов, выходит за рамки одного лишь себя и пишет повесть о том городе, без которого его «я» не случилось бы.

  Думая о любви к Родине, я не знаю, где я в этой любви, это что-то, что приходит со стороны, и это больше меня.

  Трепетное отношение к фигуре ленинградца и петербуржца чувствуется во всем сборнике. Да что там — старушка, речь которой наделена чертами диалектного просторечия («взяла», «евонные»), становится одним из отрицательных персонажей. При этом Вадим Левенталь изображает и другие города (среди них — Амстердам, Рим, Симферополь) и не умаляет их композиционного значения: Амстердам для рассказа «Станция Крайняя» становится сюжетообразующим, как Петербург для рассказа «Набережная бездны» (хотя и в разной степени). Рассказы, в которых действие происходит в Петербурге, чередуются с рассказами, в которых действие происходит в других городах, но все-таки начиная с середины сборника даже образ великого Рима смешивается с не менее великим (для Левенталя уж точно!) образом Петербурга:

  Сквозь улицы Ленинграда тенями проступают осажденный Париж, пораженный чумой Лондон, разоренный варварами Рим — призраки всех великих городов, в одно мгновение ставших кладбищами.

  Там, где может не быть ничего — ни времени, ни веры, — там останется хотя бы половинка хронотопа — место. Единственная константа в сборнике — это Петербург, город, создавший вокруг себя литературный миф, с которым, в том числе, и заигрывал автор. В какой-то степени Петербург — это и есть та «комната страха», которую описал Левенталь. Однако и от нее скоро ничего не останется.

Елена Васильева

• Андрей Аствацатуров. Осень в карманах: роман в рассказах. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015. — 287 с.

  Чтение последнего романа Андрея Аствацатурова «Осень в карманах» затягивает. Оно превращается в занимательную игру в прятки, потому что читатель отправляется на поиски сюжетов, ранее ему неизвестных. Однако, чтобы найти что-то новое в букете из историй и событий, который составляет Аствацатуров, придется постараться.

  Например, рассказ «Дуэль в табакерке» уже был напечатан в сборнике «Новые сказки об Италии». Некоторые эпизоды из новой книги публиковались на страницах автора в социальных сетях и даже в ветхозаветном «ЖЖ». Да и эти эпизоды, в общем-то, мало чем отличаются от подобных им из «Людей в голом» или «Скунскамеры»: рассказы о детстве, об учебе в разных заведениях, о работе, немного — о литературе. О друзьях. Об обычной жизни обычного человека, который так же, как и все мы, повторяет к месту и не к месту свои любимые шутки (обоссаться, как смешно).

  Даже Петербург у Аствацатурова — обычный. Не таинственный, не страшный, абсолютно спокойный, слегка европейский, город, в котором «ровные, гладкие, прямые улицы составлены строго параллельно и строго перпендикулярно, как аккуратные таблицы» (что, в общем, не совсем справедливо — как же так, когда даже сам Невский сломан площадью Восстания посередине?):

  Приятно жить в городе, где тебе ничто не угрожает. Приятно ходить по улицам, которым можно верить. Где каждый поворот, каждый перекресток продуман и организован так, чтобы город мог работать в едином ритме. С какой охотой мы предоставляемся этому городскому ритму! <…> Вся наша жизнь в городе — строгая очередность. Поэтому о настоящем можно совершенно не думать и можно смело строить планы на будущее.

  В этой обыденности многим, конечно, видится особый художественный прием. Аствацатуров уделяет внимание тем репликам, жизненным деталям и описаниям, которые никогда не помещаются ни в одно литературное произведение — обычно за ненадобностью:

  Наверху в небе каркают вороны. Громко и насмешливо. Наверное, скоро пойдет дождь. По-октябрьски холодный и колкий. Да он уже и начинает понемногу капать. Под таким дождем серое асфальтовое тело города скоро окончательно остынет. Поплывут в огромных стылых лужах тротуары. Размякнут мостовые. Земля превратится в черную, чавкающую под ногами жижу.

  Словно бы подтверждая свою обычность, обыкновенность, автор не избегает тех лишних шагов, которые высмеивал Набоков в рассказе «Уста к устам». Только здесь, у Аствацатурова, нет пометок «вычеркнуто». В этих зарисовках для читателя всё как будто бы имеет смысл: благодаря репутации автора и нарочитая простота текста становится смыслоообразующей (разочароваться в книге специалиста по американской литературе XX века и потомственного интеллигента ни одному воспитанному человеку вроде как не хочется).

  Возможно, поэтому все рецензии на его книги слегка панегиричны и похожи одна на другую: «довлатовскую иронию» догоняют упоминания о премии «НОС», а в синопсисы последнего романа обязательно входит неоднократное повторение слова «любовь». И вообще, этичнее всегда посмеяться над шуткой, от которой уже не смешно, потому что порой нет-нет, да и проглянет сквозь страницу робкая трагедия книжного человека: «Я стоял и не понимал, почему в моей жизни обернулось все не так, как в книге про Тома Сойера».

  В книгах, которые читал Андрей Алексеевич, всё всегда было намного сочнее, чем в окружающей нормальной жизни. В его литературе — дороги, блюз, бит-поколение, запретная любовь и, в конце концов, дзен-буддизм. А в жизни «всё обернулось не так». Эту жизнь, знакомую только нашему времени, нашим поколениям, он и стремится увековечить, словно бы утверждая право на нее.

  Поэтому вслед за Гришковцом и Толстой, с одной стороны, и за старшими коллегами Шкловским и Жолковским, с другой, вслед за воспитавшей автора литературой — Хэмингуэйем, Роб-Грийе и абсурдистами — Аствацатуров создает и воссоздает выдумано-невыдуманные истории, печатает и перепечатывает их из электронных источников, записывает и перезаписывает маленькие сценки, произошедшие со знакомыми ему людьми. По этим романам можно будет защищать вполне научные работы о концепте «интеллигенция» или конструировании литературной репутации писателя начала XXI века. Такие книги замечательны, пока их не становится слишком много.

Елена Васильева

• Мэтью Барроуз. Будущее: рассекречено. Каким будет мир в 2030 году / Пер. с англ. М. Гескиной. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015. — 352 с.

  В сентябре 2014 года в Америке вышла книга Мэтью Барроуза «The Future, declassified. Megatrends that will undo the world unless we take action». Опираясь на университетский уровень английского языка и стиль повествования автора, логичнее было бы перевести название книги так: «Будущее, которое зависит от нас». В российском же издательстве «Манн, Иванов и Фербер» она вышла под интригующим названием «Будущее рассекречено. Каким будет мир в 2030 году».

  На протяжении десяти лет Мэтью Барроуз работал в Министерстве обороны США, где готовил регулярные доклады о глобальных тенденциях, посвященные перспективам развития и взаимодействия стран по всему миру. На основании исследований формировались направления американской внешней политики.

  Самым ценным продуктом во все времена была и остается информация. Слова Ротшильда: «Кто владеет информацией, тот владеет миром», — могли бы послужить эпиграфом к каждой главе книги. Автор признает, что создание интернета увеличило возможности получения и передачи данных и позволило американским компаниям оказаться на передовой технологического прогресса.

  Мэтью Барроуз — настоящий патриот своей страны. Он мечтает о светлом и стабильном будущем в первую очередь для США, но в то же время и для всего остального человечества, поэтому и стремится вооружить каждого сведениями о надвигающихся в ближайшие тридцать лет переменах:

  Я на сегодняшний день выделяю четыре фактора, способных кардинально изменить условия игры: Китай, неспособный справиться со следующим скачком развития; растущая вероятность войны; резкий прорыв в технологиях; США, которые не могут больше оставаться во главе сложного и разнообразного мира. Это угрозы для всех нас. Негативные последствия в любой из перечисленных областей могут изменить тренд глобального развития и направить его по нисходящей… Надеяться, что худшего не произойдет, не стратегия. Понимание того, что может случиться, первый шаг к предотвращению катастроф.

  Примеряя на себя роль Нострадамуса, Барроуз все же опирается не на свои ощущения, а на аналитические данные ведущих американских и европейских исследовательских компаний таких, как Pew, McKinsey, Центр экономических и деловых исследований Лондона. Добавляя множество «но» и «если», он рассуждает о том, как долго мы будем жить, как долго будут жить наши соседи на других континентах, к чему будут стремиться, а чего бояться.

  Настольные устройства для секвенирования генов, роботы, экзоскелеты, аудио- и видеотехнологии и автоматическая многоуровневая аналитика данных — это уже не научная фантастика, а реально существующие объекты и процессы. Учитывая, помимо развития технологий, еще три фактора: размер ВВП по странам, численность населения и объем расходов на военные нужды, — Барроуз предсказывает расстановку стран в большой политике.

  Первые две части книги будет не просто освоить читателям, которые не разбираются в глобальной политике и экономике.

  Много лет я считал, что Китаю, России и другим новым мировым державам суждено переписать некоторые, пусть и не все, правила международного порядка. Почему бы им не стремиться к этому? Такие амбиции есть у всех новых мировых держав, и нам следует быть к этому готовыми. Это будет непростой процесс, но он не обязательно
  должен закончиться конфликтом. Всем сторонам нужно быть готовыми к компромиссам, но на данный момент у нас есть преимущество…

  Зато в третьей части «Альтернативные миры» скрупулезный аналитический отчет превращается в зарисовки из жизни людей разных профессий: рядового работника компании Google, агента службы разведки Саудовской Аравии, биоинженера с синдромом Аспергера и даже президента США по имени Рич. Основанные, скорее всего, на реальных событиях эти истории заставляют поверить в то, что все люди, включая вас самих, не винтики в большой государственной машине, а неотъемлемые для становления желанного «альтернативного мира» элементы.

  Социальные сети и интернет запустили процесс длительной зигзагообразной революции, в которой сами-себе-аналитики, вооружившись гигобайтами информации, в очередной раз противопоставляют себя государству. Согласно предсказаниям автора, мы еще увидим, как спокойствию стран будут угрожать отдельные лица и небольшие группы. Это неизбежно в условиях всеобщей тенденции усиления роли личности. Посредством новых технологий каждый человек может причинить окружающим вред такого масштаба, который ранее был под силу только государствам.

  Этот безумный мир раздроблен, наука и инновации — наше будущее, технологии важны для решения глобальных проблем — такими выводами заканчивается «рассекречивание» будущего глазами специалиста американской разведки. Планомерная книга-отчет Барроуза, скорее всего, призвана внести свою лепту в популяризацию политических решений и мер, принимаемых США, хотя местами может показаться, будто автор надеется призвать к ответственности все страны.

Екатерина Белякова

• Алексей Варламов. Мысленный волк. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. – 508 с.

  Разговорами об исключительности русского пути теперь никого не удивишь. Однако несмотря на то, что эта тема изъедена молью, отечественная литература без нее никак не может. Вот и сегодня она любит принарядиться в ветхое платье и, словно старушка, которую не покидает навязчивая идея, все время бубнит про особенность России.

  Роман Алексея Варламова «Мысленный волк», прошедший в финал литературной премии «Большая книга», появился из сундука этой дамы. В центре произведения — идея о том, что в начале XX века некий загадочный зверь проник из сочинений философа Нитща в головы русских людей и вызывал череду общественных катастроф, в том числе и революцию. С опасным чудищем сражаются герои книги — вымышленные и реально существовавшие люди.

  Варламов — филолог, исследователь литературы XX века, написавший биографии Пришвина, Грина, Распутина, — решил переосмыслить жизнь этих замечательных людей в художественной форме. В результате получилось весьма тяжеловесная и не вполне стройная конструкция. Хотя персонажи по-чеховски страдают от несовершенства жизни и по-достоевски мучаются философскими поисками, они остаются всего лишь музейными экспонатами. Кажется, что смотришь на них через толстое запыленное стекло. Автор, подобно строгому смотрителю, охраняет их от въедливого и любопытного читателя, прячет особенно любимых под масками и вымышленными именами. Таким героям сопереживать очень трудно. Их поступки не находят отклика, а речи настолько лишены оригинальности, что часто вызывают раздражение:

  Русские лишь тогда начнут о себе заботиться, когда у них другого выхода не останется, когда их к самому обрыву прижмет. Мы — нация катастрофического сознания и образа жизни…

  Подобные пассажи могут порадовать исключительно интеллигента, который на досуге только и делает, что почитывает славянофилов. Впрочем, есть в романе один более или менее живой образ. Он-то и не дает рухнуть мысленному сооружению писателя. История Ульяны Комиссаровой выделяется на общем фоне. Уля — девочка, которая умеет во сне отрываться от земли, — жаждет полной, осмысленной жизни и любви. Смелая, горячая, она планирует бежать из дома с соседским мальчишкой, а повзрослев, входит в дом самого Распутина, вступает в тесные отношения с полусумасшедшим писателем и по-своему противостоит мысленному волку. Однако и эта героиня остается до конца не понятной. Вокруг ее фигуры создан таинственный ореол. Загадка ее чудесного исцеления в детстве, странные видения, мистические события, происходящие с ней, — все это повисает в воздухе и не получает ни объяснения, ни развития. Варламов пытается создать в своем произведении ощущение страшной тайны, для чего описывает русских сектантов и ту нездоровую нравственную атмосферу, которая царила в начале прошлого столетия. В результате его герои превращаются в полусумасшедших, произносящих речи, в которых больше внешних эффектов, чем смысла:

  — Мне кажется, — произнесла Вера Константиновна задумчиво, — мы, как грибы в грибнице, связаны, заражены одними мыслями <…>. Нашими мыслями пронизано пространство вокруг нас, и иногда в сумерках бывают такие часы и такие места, когда они становятся видны. На кладбищах, например. Они похожи на пыльцу. Или на семена. А иногда на маленьких мушек и мотыльков.

  В мире Варламова тесно и душно. Тяжеловесный стиль повествования писателя только усугубляет положение. «Мысленный волк» — это попытка дать жанру большого романа новую жизнь. На деле — что-то среднее между историко-философским трактатом и сборником под заглавием «Сквозные темы в русской литературе». Все, о чем говорит автор, уже неоднократно обсуждалось. Все, что остается в конце, — тоска (та самая, русская) и мучительное чувство потерянности.

  Это тот случай, когда не стоит верить словам на обложке. Они бы подошла к какому-нибудь историческому детективу: «Она понимала, что сделает все, о чем он попросит… Но Распутин ничего не просил». Коленки начинают дрожать, руки так и тянутся к страшной книге. А внутри — неоригинальная философская проза с мистическими вкраплениями, стремящаяся стать серьезной литературой. Одним словом, книга на любителя. На терпеливого любителя.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Надежда Сергеева

• Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 508 с.

  Деликатная и немного застенчивая Гузель Яхина родом из Казани, и «Зулейха открывает глаза» — ее первый роман. Сценарист по роду деятельности, Гузель сначала собрала материал для трехчасового полнометражного фильма, но история о раскулаченных крестьянах и ссыльных интеллигентах не захотела жить по законам этого жанра и обернулась художественным произведением, которое вышло в финал крупнейшей литературной премии «Большая книга».

  Главной героине романа Зулейхе Валиевой тридцать лет, половину из которых она замужем за практически стариком Муртазой. Все это время Зулейха, безропотно подчиняясь мужу, его приказам, настроениям и пожеланиям, героически трудится по дому, ходит за скотом и свекровью Упырихой, потерявшей слух и зрение, ублажает супруга и бесчисленное количество духов, которых, помимо Аллаха, почитает семейство. Вместе с четырьмя дочерями, которые все умерли в младенчестве, Зулейха потеряла и уважение Муртазы к себе как к возможной матери его детей.

  Ни разу не выезжавшая за пределы поселка Юлбаша, Зулейха тревожится об одном: «Если умру — так и не увижу Казань?» Смерть в 1920-е годы в крестьянских поселениях была частым гостем, и никого не удивляла. Зулейху вообще мало что могло поразить, словно это ей было запрещено строгим мужем, не положено. Лишь гибель не желавшего расставаться с нажитым имуществом Муртазы от руки красноордынца Игнатова отозвалась в ее измученном сердце: и то не скорбью и горем, а «безмерным удивлением». Это был переломный момент, после которого у Зулейхи началась новая жизнь. Несмотря на еще более трудные испытания, — счастливая.

  Были и иные новые жизни, например переселенцев из Петербурга — интеллигентов Изабеллы и Константина Арнольдовича Сумлинских, врача Вольфа Карловича Лейбе, художника Ильи Петровича Иконникова — и, конечно, коменданта Ивана Игнатова, наравне с заключенными вынужденного оставить Большую землю. Силами ссыльных в тайге на берегу Ангары был возведен многонациональный поселок Семрук, для большинства из них навсегда ставший домом.

  Самое страшное: он не хотел уезжать. Как получилось, что за годы он прикипел к этой недружелюбной и суровой земле? К этой опасной реке, коварной в своем вечном непостоянстве, имеющей тысячи оттенков цвета и запаха? К этому бескрайнему урману, утекающему за горизонт? К этому холодному небу, дарящему снег летом и солнце — зимой? Черт возьми, даже к этим людям — часто неприветливым, грубым, некрасивым, плохо одетым, тоскующим по дому, иногда — жалким, странным, непонятным. Очень разным.

  Освоившие охоту и рыболовство, лесозаготовку и строительство, собирательство и сельское хозяйство, жители поселка каждую зиму боролись за выживание с честной тайгой и государством, которое отчаянно мухлевало, забывая доставлять в Семрук инструменты и продукты питания, вербуя доносчиков и выдумывая преступления и наказания.

  Описания природы тайги по причине некоторой сценарности (короткие односоставные мало распространенные предложения) мелькают в воображении кадрами из роликов National Geographic. Завораживают, заставляя вместе с героями затаивать дыхание, чтобы уберечься от выбравшегося из лесу медведя или подкараулить тетерку на ужин, и вызывают трепет перед семидневной историей сотворения мира.

  Переселенцы перерождаются в лесных жителей, как мифологические оборотни, чья внешность и поведение зависят исключительно от лунного цикла, а не от собственного желания. Приобретая новые привычки, подчиняясь новым правилам, они забывают о прошлом, успокаиваются. Даже война приходит в Семрук «отзвуком далекого эха».

  Все, чему учила когда-то мама, что считалось правильным и нужным в полузабытой жизни в мужнином доме, что составляло, казалось, суть Зулейхи, ее основу и содержание, — рассыпалось, распадалось, рушилось. Правила нарушались, законы оборачивались своими противоположностями. Взамен возникали новые правила, открывались новые законы.
  
  И — бездна не разверзалась у нее под ногами, карающая молния не летела с небес, бесы урмана не ловили в свои липкие паутины. Да и люди не замечали этих прегрешений, не видели — не до того было.

  «Зулейха открывает глаза» — трагическая история экспериментов властителей, готовых ради понятных только им целей жертвовать миллионами человеческих жизней, как и в недавно вышедшей книге «Зона затопления» Романа Сенчина, повествующей о переселенцах, которые вынуждены бросать дома, расположенные в местах строительства ГЭС. Вместе с тем это очень деликатная женская проза, образец сострадания к каждому персонажу, пример невероятной чувственности, от которой заходится сердце.

  Любовь — основа существования человека, единица его измерения. Проникновенная — к сыну Юзуфу, которая помогла жить, невзирая на невозможность; и опасная, но от этого не менее честная — к Ивану, с которой Зулейха боролась долгие шестнадцать лет: «Убийца мужа смотрел на нее взглядом мужа — и она превращалась в мед. От этого становилось мучительно, невыносимо, чудовищно стыдно».

  Личная история писательницы (семья бабушки Раисы была раскулачена; в Сибири в поселке Пит-Городок она прожила 17 лет), вырвавшаяся на бумагу, непременно найдет отклик у каждого взявшего в руки книгу, а динамичные эпизоды — убийство скота, побег из вагона-теплушки, затопление баржи, охота — не позволят выпустить ее ни на минуту, заставляя всюду носить за собой.

  Художник Андрей Рыбаков изобразил на обложке книги Зулейху, провожающую сына. Кажется, если медленно наклонять книжку влево, то героиня перейдет сначала на шаг, а затем побежит вслед за Юзуфом, тяжело дыша и заправляя выбившуюся прядь волос за ухо; а если наклонить вправо, то развернется и медленно двинется к дому на пригорке — туда, где для нее всегда горел свет.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Анастасия Бутина

• Роман Сенчин. Зона затопления. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 381 с.

  Роман «Зона затопления», написанный Романом Сенчиным, новым деревенщиком, вызывает у недавних выпускниц филфака некоторый интерес, но отнюдь не желание его прочитать. Книга о далеких сибирских районах в Красноярском крае и Иркутской области, о каких-то затопляемых из-за строительства новой ГЭС (как это вообще работает?) деревнях, да еще и с выраженными аллюзиями и едва ли не копированием узловых моментов «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина. Тема, откровенно говоря, неблизкая, бабушка какая-то с курочкой на обложке нарисована — есть ли под ней что-то, о чем не говорили на университетском курсе русской литературы?

  Для того чтобы в этот роман окунуться, нужно совсем немного, двадцать-тридцать страниц. Дальше начинает свое воздействие магия текста Романа Сенчина, уроженца Тувинской области, долгое время жившего в Красноярском крае и Хакасии, который, видимо, настолько сильно любит эти места, что способен посредством своих текстов заразить переживаниями о судьбе чужих и неизвестных земель даже самого равнодушного читателя. Содержание романа действительно напоминает о знаменитой повести Распутина «Прощание с Матёрой»: на реке Ангара строится новая ГЭС. Ее начали возводить еще в 1980-е годы, но затем, в перестройку, бросили из-за недостатка финансирования. Имя у новостроя практически говорящее — БоГЭС, Богучанская гидроэлектростанция.

  Строительство такого сооружения всегда становится вмешательством и в естественный ландшафт, в флору и фауну тайги, и в уклад жизни людей, населяющих окрестные территории: ГЭС требует наличия масштабных водохранилищ для исправной работы станции. Водохранилища создаются искусственным путем, то есть необходимые районы попросту затапливаются. Людей, зарегистрированных в зоне затопления, переселяют, и те, кто веками жил на одной земле, вынуждены переезжать в места, с которыми их ничего не связывает.

  Здесь, в деревне, у героев романа был дом, в котором порой умещались до трех семей, они кормились от своего огорода, держали свой скот. Вместо этого они получают квартиру с прописанным метражом на каждого члена семьи — и больше ничего. И даже те, кто переехал в надежде на лучшую жизнь, в панике возвращаются: обещанные новенькие домики построены практически из картона и на деле не выдерживают суровых сибирских морозов.

  Несмотря ни на что всех переселят. Личные интересы небольшой группы людей не должны тормозить прогресс:

  — Они хоть кого укатают, — поддержала мать. — Мы-то люди, а они — механизьм!
  
  Дмитрию понравилось это сравнение. Представился огромный стальной мутант с сотнями шестеренок, пил, наждаков, поршней, отверток, кувалд… Пыхтит, скрежещет и лезет, лезет на людей, не желающих сойти с дороги. Кувалды, наждаки, пилы бьют, долбят, скребут, режут…

  Герои романа — жители деревень из затопляемого района. Таких людей в действительности около двенадцати тысяч — конечно, это не рекордные восемьдесят тысяч человек, снятые с мест во время строительства Братской ГЭС, но это первое крупное переселение в новейшей истории России. Сенчин описывает умирающую накануне переезда старушку и ее похороны, главу сельсовета и журналистку, освещающую события в затопляемых районах. Композиция повествования складывается из различных точек зрения, которые сливаются в единый гул боли, разочарования и невозможной любви к родным местам.

  Сенчин прибегает к изображению ситуации с точки зрения горожанки-журналистки: ее непонимание, сменяющееся переживанием за чужих людей и оставляемые ими земли, близко каждому читателю. Она ввязывается в борьбу за справедливость, зная, что без этой борьбы жить намного проще и спокойнее; именно ей принадлежит мысль о том, что окружающий ее мир просто отгораживается от бед и несчастий, создавая невидимую пленку, которая не защищает людей от ударов, а только еще больше подставляет их. Несмотря на слова, сказанные в аннотации к книге («люди <…> не верят, протестуют, смиряются, бунтуют»), смиряющихся — хотя и возмущенных — в книге все же больше, но именно городская журналистка Ольга — одна из немногих, кто действительно подтверждает слова: «Вам надо, чтоб нас не было, а мы — будем!» — сказанные самым стойким жителем покинутой деревни.

  Так показана сплоченность людей, не знающая границ: деревня, город — для настоящих несчастий все одно. Люди пытаются пережить переселение «всем миром», и неслучайно в начале книги вся деревня сходится для того, чтобы вместе похоронить свою соседку, а в конце описывается встреча бывших односельчан уже в городе. Но и в каждый из этих эпизодов вторгается незримая противостоящая сила: похороны в деревне отменяют из-за «санитарных чисток», собрания «дедов» — из-за жалоб соседей на шум. Даже этим проявлениям силы представители деревенского мира не в силах дать отпор, а что говорить о том, чтобы сопротивляться переселению.

  Жена Людмила скривилась, покачала головой:
  
  — <…> А весь народ никогда не подниматся.
  
  — Весь народ не поднимется, — повторил-согласился Александр Георгиевич.

  Сенчин пишет совсем не так, как его именитый предшественник Валентин Распутин (хотя и у его героев есть отчетливый «деревенский» говорок и в конце книги дан специальный словарик с расшифровкой диалектизмов), но эта литературная аналогия, безусловно, подтверждаемая на тематическом уровне вплоть до некоторых деталей, на самом деле важнее, чем просто источник для сравнительного анализа текстов. Посвящение, данное перед текстом романа, — это не просто условная «защита от дурака», который возьмет книгу и сразу же начнет возмущаться количеством совпадений. Распутин и сам становится героем книги — ему дают государственную премию и в этот же момент продолжают делать то, что описано в его произведении как громадная трагедия человечества.

  Сенчин отдает себе отчет: то, что он делает, даже если обретет признание, останется делом бессмысленным и ничего не сможет изменить. Написание романа «Зона затопления» становится красивой демонстрацией подчинения властной силе, которая все равно сломает то, что считает нужным, во имя светлого и только ей понятного будущего. Ее не остановит никакое слово — зато это слово может привлечь к себе внимание читателей.

  Заговорив немного другим языком, добавив современных реалий, Роман Сенчин дает новую жизнь и повести Распутина, которое из произведения золотого фонда русской литературы превращается в текст актуальный и сегодня. К слову, сейчас Ангарский каскад ГЭС состоит из четырех станций, а по плану их должно быть построено семь, так что о событиях, подобных описанным и в «Зоне затопления», и в «Прощании с Матёрой», к сожалению, еще не раз можно будет прочитать в средствах массовой информации.

  Некоторое недовольство агрессивной социальностью этого романа разбивается в пух и прах, как только становится ясно, что книга написана «по горячим следам». Невозможно здраво оценить проект строительства БоГЭС, прочитав книгу, однако можно заразиться безумным человеколюбием, состраданием и наивной верой в то, что когда-нибудь государственным проектам, направленным на развитие страны и ее регионов, не будут приносить в жертву искалеченные человеческие судьбы. Просто потому, что любовь к людям, с которой написана «Зона затопления», не должна пропасть даром.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Елена Васильева

• Сергей Носов. Фигурные скобки. — СПб.: Лимбус Пресс, 2015. — 268 с.

  Заглядывая в очередной лонг-лист «Букера», «Большой книги» или «Нацбеста», вы практически на сто процентов можете быть уверены, что обнаружите в нем фамилию петербургского прозаика Сергея Носова. Однако до настоящего момента писатель, на днях получивший премию «Национальный бестселлер» за роман «Фигурные скобки», по удивительному стечению обстоятельств дальше шорт-листа не попадал.

  Надо сказать, что странности — неотъемлемая часть не только жизни, но и всех произведений Носова. Один из его персонажей пытается совершить покушение на Ельцина, но убивает в запале сожительницу, второй влюблен в свою межпозвоночную грыжу Франсуазу, третий и вовсе стремится к общению с педофилом — другими словами, час от часу не легче.

  «Фигурные скобки» — поистине странный роман. Его герой, математик Евгений Капитонов, наделен даром свыше: он с помощью незамысловатых алгебраических операций может отгадывать задуманные любым человеком двузначные числа. Именно эта способность становится причиной, по которой Капитонова приглашают на съезд микромагов в Петербург, где также присутствуют Архитектор Событий, Пожиратель Времени, Господин Некромант, несколько шулеров и наперсточников, ныне покойный Водоемов и еще ряд нонстейджеров.

  Только ленивый не стремится разоблачить Капитонова, объяснив его умение обыкновенной проницательностью. Капитонов обреченно демонстрирует фокус за фокусом, верно называя загаданные числа, а читатель всякий раз ожидает подвоха.

  …знаешь, почему я с детства не люблю жонглеров? Мне наплевать, сколько они предметов подбрасывают. Но мне некомфортно ждать, когда кто-нибудь хотя бы раз промахнется.

  И он промахивается, а точнее — попадает. В разные нелепые истории сплошь с участием сумасшедших. В руках у Капитонова оказывается дневник совершившего самоубийство коллеги Мухина, жена которого по старой дружбе просит Женю прокомментировать странные записи, заключенные в фигурные скобки и сопровождаемые особыми знаками препинания.

  {{{<…>Я понял вдруг со всей очевидностью, что никакой я не Мухин: что Мухин сам по себе, а я сам по себе; и что Мухину я не брат и не кум; и что Мухин я —: только временно Мухин, и что не Мухин совсем —: лишь Мухин по форме, формально<…>}}}

  Тетрадь, конечно, исчезает. Описывать фабулу до конца бессмысленно, поскольку события закручиваются в фантасмагорическом вихре так, что вроде бы показавшаяся на глаза развязка одного из них вновь исчезает из поля зрения, обнажая детали другого.

  Язык романа, напротив, довольно легок. Даже заключенные в скобки фрагменты, несмотря на нарочитую нелогичность, воспринимаются как сами собой разумеющиеся. Подмигнуть читателю — тоже для Носова дело чести. Все возгласы вроде: «Что за фокусы, господа?», «Не теряйте чувства реальности!» и «Гибель зрителя при демонстрации фокуса это в лучшем случае вопиющий непрофессионализм! Это как если бы вы пилили женщину и распилили надвое!» — и вовсе заставляют, запрокинув голову, хохотать, распугивая парковых голубей, слетевшихся к скамейке за семечками.

  Отношения с аудиторией у писателя Носова складываются очень просто. Он либо нравится со всем этим навороченным безумием, напоминающим временами булгаковское, либо дальше нескольких подглавок дело не доходит — вы фыркаете под нос, не желая переваривать сотни страниц нелепицы, и захлопываете книжку, считая себя обманутыми. Тем временем едва ли найдется пародия на жизнь со всеми ее заседаниями, голосованиями, мнениями, предрассудками и стереотипами точнее, чем у Сергея Носова. Этот застенчивый бородач, мастерски владеющий словом, окружен плеядой единомышленников, которым не нужно выносить сюжетные обстоятельства за скобки, чтобы понять, о чем идет речь.

  Один из них, несомненно, художник Александр Веселов, автор иллюстраций на обложке книги. Похожий на любимца всех детей, Мистера Салфетную башку, персонаж благодаря фантазии Веселова может на деле оказаться кем угодно: Капитоновым или Водоемовым, Крусановым или Левенталем, не исключено, что даже самим Носовым.

  Кто скрывается за маской, доподлинно неизвестно. А вот если вы загадаете число, прибавите к нему такое же, умножите на 6 и разделите на первое задуманное, то получится — 12. Верно? После знакомства с «Фигурными скобками», национальным бестселлером 2015 года, и не такое начнете предсказывать.

Анастасия Бутина

• Антон Секисов. Кровь и почва. — Ил-music, 2015. — 173 с.

  В июне в издательстве «Ил-music» выходит дебютная книга журналиста Антона Секисова «Кровь и почва». Сатирическая зарисовка о расколе современной России на западников и ватников уже попала в длинный список премии «Нацбест» этого года. Повесть написана блестяще и с удивительным умением подметить такие детали и нюансы, которые сразу дают картинку редкой наглядности.

  «Я ухожу от вас. Увольняюсь», — Гортов бросил на стол заявление, и оно пролетело мимо стола.
  
  «Почерк, как у дегенерата», — хладнокровно подумал босс, расписываясь.
  
  С этого дня Гортов стал свободен.

  Таким диалогом открывается роман, с головой окуная читателя в круговорот реплик внезапных, резких, вызывающих. Повесть «Кровь и почва» выделяется на фоне многих работ современных авторов прежде всего удивительным, редким чувством языка — автор строит текст как сложную, многогранную скульптуру. С первой же фразы Гортов — борец, но и неудачник. Тот, кто хочет быть против, но не может — слаб, податлив, труслив.

  Как главный герой использует свою свободу, самое драгоценное, что может быть у каждого человека? Для саморефлексии. Гортов уезжает в заброшенную деревню (этот момент неизбежен для любого молодого автора, берущегося писать о дне сегодняшнем: герой обязательно должен уехать в заброшенную деревню, чтобы обрести там нечто, ведомое только автору). В деревне Гортов деградирует и зарастает бурьяном вместе со своим огородом. Новый Васисуалий Лоханкин, ищущий лубочную «сермяжную правду». Все его амбиции растворяются в древнерусской тоске: будущего нет, целей нет, смысла жизни тоже особо не наблюдается, как вдруг…

  Это знаменитое родом из романов Достоевского «как вдруг» встречается почти на каждой странице. Случай, играющий человеком, судьба, играющая чередой случайностей. Автор всматривается в эту накипь событий, где поверху плавают лица и образы, чтобы увидеть скелет дня сегодняшнего, зачерпнуть жизни и щедро плеснуть ее на страницы повести.

  Гортову звонит из Москвы старый знакомый и приглашает на работу. Гортов едет и оказывается в Слободе. Здесь разом заканчивается реализм, и начинается фантасмагория. Сатира — точная, острая, жалящая и, к сожалению, поверхностная. Умение автора с удивительной точностью замечать и подчеркивать детали так, что сразу становится и смешно, и грустно, в итоге работает против него: вместо грандиозного полотна, на которое был замах, получается забавная, но одноплановая карикатура.

  Слобода — некое обособленное место в центре Москвы, заповедник, где восстает из пепла времен Русь Изначальная. Деревянные избы, брички с ямщиками, храмы и огороды, где выращивают исконный русский продукт — репу. Слобода расположилась под боком у Кремля, укрепилась, вросла своими бревнами в землю, и поплыл над столицей колокольный звон, отбивающий способность мыслить и погружающий Россию в неодолимую дремоту. Кажется, и не было Петра с его окном в Европу, и вообще ничего не было, а только всегда бродили коровы по грязи и кричали петухи за заборами. Европа — далекая смутная сказка, призрачное видение, чужеродное и никому не нужное. В такой атмосфере Гортов должен жить и работать: в газете «Державная Русь».

  «Как удобно: вскопал репу, переоделся во фрак — и раз, уже у Кремля, быстро доехал на бричке». Пусть в избах сыро и холодно, а вокруг с тоски мухи дохнут — зато все натуральное, свое, родное: «Всюду были картины и иконы. Русь, много Руси».

  Руси в повести «Кровь и почва» действительно много, но страшной, дремучей и замшелой. Священники с бородами, сумасшедшие старухи, даже молодежь — диковатая, с пустыми глазами и с еще более пустыми головами. Серая безликая массовка, на груди каждого участника которой висит бейдж «народ».

  Олицетворением этого народа, антагонистом по отношению к Гортову, который все-таки осознает творящийся вокруг кошмар, становится его внезапная любовь. Девушка Софья тоже вся, как с картины Константина Васильева: плотная, округлая, сильная, с пустыми серыми глазами. «Русская бревенчатая красота», — так характеризует ее автор. Софья любит есть, спать и заниматься любовью. На этом круг ее примитивных интересов заканчивается. Гортов сначала испытывает к ней почти физическое отвращение: «Как много груди и бедер», «Софья крепко задумалась, на минуту даже забыв про питание…». Но постепенно привыкая, притягиваясь к теплу и женской нежности, Гортов в Софью влюбляется, изменяя самому себе.

  Моральная деградация настигает его на работе — где каждый день, громя проклятых либералов и воспевая Русь Державную, Гортов насилует свою душу. Кстати, не он один — его коллеги ненавидят свое занятие еще сильнее. Но терпят ради стабильных денег и куска хлеба с черной икрой. Вот это насилие, расхождение личных мыслей и мыслей, которые Гортов с коллегами выдают на страницах своей газеты, создает контраст всего светлого, европейского, и темного — того русского, что бытует с незапамятных времен.

  Постепенно картинка становится все страшнее, это уже не карикатура, а мрачная, тщательно отфотошопленная фотография. Черно-белая, без нюансов и глубины. Глянцевая, впечатляющая, но холодная. Среди бородатых лиц нет ни одного живого и человеческого. Персонажи и антураж здесь — помесь Гоголя и Кафки, но вместо тупика в конце повести брезжит свет выхода: самозваный властитель Слободы, лидер партии и хранитель скреп вдруг оказывается неугоден выше — там, где сияют алые звезды. Такое часто бывало в нашей стране: сегодня — кум королю и сват министру, а завтра — голова на плахе. В этом плане «Кровь и почва» перекликается с романом «Немцы» Александра Терехова (тоже, кстати, журналиста).

  Все стремительно рушится: червивеет репа, размываются женские лица в кокошниках, в газете заканчиваются деньги, а Софья из белой лебедушки превращается в плотоядное чудовище. Все бегут, все истекает слизью и мерзостью, соратники по партии скидывают рясу и начинают держать нос по другому ветру — дующему на Запад. Священники и певцы Руси Державной вдруг превращаются в эмигрантов, забывших русскую речь. Слобода оказывается картонными декорациями, а Русь Державная — лицемерием ради финансовой выгоды.

  Скучно на этом свете, господа, — вслед за Гоголем намекает автор. Скучно без света, интернета, инстаграма, фитнеса, afterparty и прочих признаков прогресса, без которых сегодня трудно представить молодых людей. Не зря единственное светлое пятно на фоне всей Слободы — девушка-подросток с тонкой рыжей косичкой, которая пытается облить лидера партии мочой. Протест действенный, хотя и безвредный, но обреченный на провал, потому что большинство — за репу и дыбу. Это тщательно выстроенный собственными руками тупик, в который все упирается даже тогда, когда Слобода разорена. Гортов второй раз становится свободным — но снова выбирает путь деградации, пассивного сидения на одном месте, без голоса и звука. Ради служения пустоте и тлену.

  Небольшой формат повести выгодно сказался на плотности и насыщенности текста. Временная канва произведения линейна, но подается прерывистым пунктиром: между событиями нет никакой ненужной лирики, авторских размышлений и прочих пустот. Событие передает эстафету событию. Все персонажи действуют взаимосвязано, каждый — цельный, выписанный с предельной прозрачностью характер. Почти все герои имеют одну ярко выраженную черту, которая определяет их как личности. Колебания и сомнения терзают только Гортова, но он здесь — безвольный наблюдатель, глазами которого читатель следит за разворачивающейся драмой. Даже коллега Гортова — журналист Николай Порошин, несмотря на свою двуличность (пишет, используя весь свой неординарный талант о том, с чего его воротит), в целом также прост и однопланов, как и все другие герои.

  Интересно, что в повести намеренно стерты реалии современности: действие происходит в наши дни, но по мелодике, по речевым характеристикам героев кажется, что текст несет все признаки исторического произведения. Вернее, все дело в атмосфере — автор с редкой интуицией внедряет в свой текст ту общую языковую среду, которая была свойственная авторам-«почвенникам», которые в свою очередь пытались имитировать произведения классиков.

  Читаешь, и становится в очередной раз ясно — Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не сойдутся они никогда. Но если пройтись по Слободе без предвзятости, нельзя ли, кроме репы, увидеть что-нибудь еще? Ведь можно, было бы желание. К сожалению, основная примета нашего времени — неготовность прислушиваться к чужому мнению в случае, если оно не совпадает с твоим собственным. Потому такой конфликт сегодня раскалывает общество на «Слободу» и противоположный ей мир.

  Взгляд автора злой, беспощадный и очень внимательный, юмор — убийственный. Сюжет сжатый, из него вырезано все лишнее и ненужное. Ни один герой не оставлен на полпути, ни одна сюжетная линия не оборвана. По концентрации событий текст напоминает воронку, в которую втягивается, словно в омут, все, что казалось надежным и незыблемым. Изначально искусственная, мертвая, пыльная и тусклая Слобода обречена на скорый конец. Первый же порыв враждебного ветра сдувает ее из-под стен Кремля вместе с идеями, слезами, верованиями и чаяниями жителей. Которые тем не менее продолжают упорно цепляться за то, что уже невозможно ни воскресить, ни сымитировать. Пожалуй, это главный вопрос повести — зачем же тогда люди цепляются за Слободу? Однако понять в чем причина и ответить на него автор не смог.

Анастасия Рогова