Испанская писательница Алисия Хименес Бартлетт прославилась серией детективных романов об инспекторе полиции Петре Деликадо и ее верном помощнике Фермине Гарсоне. Роман «Не зови меня больше в Рим» основан на реальных событиях. Барселонский предприниматель, почтенный отец семейства, убит при малопочтенных обстоятельствах — в обществе юной проститутки. В преступлении обвинили ее сутенера, но и он вскоре погиб от пули. Убийства следуют одно за другим, и развязка поражает своей неожиданностью. А по ходу расследования читатели вместе с героями пройдутся по улицам двух красивейших городов Европы — Барселоны и Рима.

Глава 1

Это было ужасно. Я очень медленно приближалась
к открытому гробу, не зная, кто в нем лежит. Гроб
был внушительный, из дорогого полированного
дерева. Вокруг тянулись вверх огромные свечи,
а в ногах покойного лежало несколько венков. Чем
ближе я подходила, тем тверже становился мой шаг
и тем меньше давил на меня страх. Оказавшись
у самого гроба, я глянула туда и увидела старика
в строгом черном костюме, грудь его была увешана
наградами, а тело прикрыто трехполосным флагом. Никогда раньше я этого человека не встречала
и понятия не имела, кто он такой, хотя, вне всякого
сомнения, был он персоной важной. И тут я решительно сунула руку в сумку и вытащила большой
нож. Затем рука моя, которую направляла рвущаяся
из меня неудержимым потоком ненависть, стала
наносить удары старику в грудь — один за другим.
Удары получались сильные, уверенные и оказались
бы смертельными, будь он жив, но из трупа сыпались наружу только опилки и старая скомканная
бумага. Это и вовсе привело меня в бешенство, и я,
уже не помня себя, все колола и колола его ножом,
словно не желая признать, что на самом деле несу
смерть лишь другой, уже случившейся, смерти.

Проснулась я в холодном поту, меня колотило
мелкой дрожью, грудь сжималась тоской. Мне почти никогда не снятся кошмары, поэтому, едва разум мой окончательно просветлел, я стала раздумывать над первопричиной увиденного во сне. Откуда
это вылезло? Может, нечто фрейдистское — с неизбежной фигурой отца как основы всего? Вряд ли.
Может, смутные воспоминания о временах Франко
с привкусом разочарования из-за того, что диктатору
удалось-таки умереть от старости и в собственной
постели? Слишком мудрено. Я бросила перебирать
возможные толкования недавнего сновидения и пошла на кухню варить себе кофе, так и не придя ни
к какому выводу. И только через несколько месяцев
мне откроется, что, вопреки всякой логике, сон этот
был, судя по всему, вещим и касался он моей работы.

Но лучше все-таки начать с фактов и забыть
о снах. Одна из задач, которым посвящает свои труды
и дни национальная полиция в Каталонии, — это копание в прошлом. И пусть мое утверждение кажется
абсурдом, заведомым парадоксом. Ведь все мы знаем,
что работа полицейских должна быть безотлагательной и своевременной — если пролилась кровь, то
надо как можно скорее избавить людей даже от памяти об этой крови. А еще мы вбили себе в голову,
будто сотрудник убойного отдела — это тип с пистолетом, обученный сразу, пока труп еще, так сказать,
не остыл, брать быка за рога. Как бы не так! На самом
деле всем нам, специалистам по вроде бы сегодняшним преступлениям, часто приходится заниматься
далеким прошлым, чтобы искать там убийц, чей след
давным-давно успел испариться. Как ни странно, но
прошлое — поле деятельности не только историков
и поэтов, но и наше тоже. У зла своя археология.

В таких случаях говорят, что «возобновлено
производство по делу», и выражение это сразу наводит на мысли об упущенных возможностях и вселяет мечты о каких-то невероятных и свежих находках, так что хочется поскорее взяться за работу —
засучив рукава и со свежими силами. Однако чаще
все складывается совсем иначе. Возобновление производства по делу предполагает невероятно трудное расследование, ведь, как нам хорошо известно,
время стирает все следы.

Иногда дело могут открыть повторно потому,
что прежнего обвиняемого пришлось выпустить из
тюрьмы, поскольку наконец-то был сделан анализ
ДНК, которых в ту пору, когда было совершено преступление, еще не делали. Или преступник бежал
из страны, обрубив все концы, а теперь некто вдруг
заявил, что ненароком где-то его встретил. В любом
случае такие расследования требуют немалых сумм
из государственной казны, поэтому просто так, без
веских на то оснований, производство по делу не
возобновляется.

Дело, которым поручили заниматься мне с моим
помощником, младшим инспектором Гарсоном,
было возобновлено по настоянию вдовы убитого.
Она встретилась с судьей Хуаном Мýро, человеком
опытным и, как о нем говорили, никогда не выпускавшим расследование из-под своего контроля до
самого конца. Вдова убедила его, что надо вновь заняться преступлением, случившимся в 2008 году, то
есть пять лет назад. Ее муж Адольфо Сигуан, хозяин
текстильной фабрики семидесяти с лишним лет, был
убит при обстоятельствах, прямо скажем, малопристойных. Тело обнаружили в снятой Сигуаном квартире, куда он привел проститутку самого низкого
пошиба, правда, совсем молоденькую. Подозрение
пало на ее сутенера, но и этот последний через несколько месяцев был убит в Марбелье. И хотя улики
против сутенера выглядели более чем убедительно,
следствие зашло в тупик, так как предполагаемый
убийца Сигуана по понятной причине уже не мог
рассказать, что же там случилось. Проститутка какое-то время отсидела в тюрьме за соучастие в убийстве, хотя доказательства ее вины были шаткими,
а потом история эта словно сама собой растворилась
в воздухе — за прошедшие месяцы и годы. И вот
теперь нам с Гарсоном достался в наследство этот
пятилетней давности труп, который, надо полагать,
успел безропотно смириться со своей участью.

Мой беспечный помощник был очень доволен,
так как, по его словам, ему еще никогда не доводилось заниматься таким давнишним преступлением,
а получить новый сыскной опыт в его годы — очень
даже полезно.

— Я еще вот что скажу вам, инспектор… — пояснил он. — Любой новый опыт, хоть на службе,
хоть в личной жизни, должен почитаться в моем
возрасте за редкую удачу, за дар, то есть, небес.
К примеру, только вчера я в первый раз попробовал
оливковый паштет и чуть не разрыдался от избытка
чувств… А повторно открытое дело — это все
равно что вызов, брошенный нам с вами… Только
с такой позиции и надо будет воспринимать какие
угодно трудности, с ним связанные.

Для меня самой все это было совсем не так
очевидно. Я моложе Гарсона, но трудности давно
перестали казаться мне каким-то там вызовом; я
воспринимаю их исключительно как новые проблемы, и не иначе. Я не из тех женщин, которых
подогревает чувство соперничества, которые всегда
готовы принять вызов и достойно ответить на него.
Мало того, мои мозги отнюдь не увеличиваются
в объеме, сталкиваясь со сложными задачами, и я
не чувствую в себе чудесного прилива сил, когда
предстоит взять очередной барьер. Поэтому мне
трудно понять тех, кто все время поднимает для
себя планку. И к альпинистам, карабкающимся на
снежные вершины, чтобы там замерзнуть, я отношусь как к марсианам, и так же воспринимаю атлетов, которые, добежав до финишной ленты, теряют
сознание и валятся на землю. Во мне нет ни их
пыла, ни их энтузиазма, я скорее чувствую склонность ко всему научному — назову это так, чтобы
меня легче было понять. Людьми науки движет
жажда знания, а не тупое упрямство, заставляющее
рваться все выше и выше. Разве мадам Кюри открыла радий с воплем: «Я не отступлюсь, хоть вы
меня убейте!»? Нет, конечно. С моей точки зрения и, полагаю, с точки зрения мадам Кюри, люди
должны чем-то заниматься, двигаться к определенной цели, потому что ими руководит потребность
пролить свет на то, что скрыто во тьме. Но если
мы уже прибыли в порт назначения, зачем продолжать состязание с самим собой и снова выходить
в море — на поиски еще более далеких земель? Нет,
надо уметь смиряться с собственными пределами,
жить в этих рамках и помнить о них, когда ты берешься за какую-нибудь новую работу. Возможно,
я слишком остро воспринимаю эти собственные
пределы и четко осознаю, до чего они осложняют
мне жизнь, а может, я просто более консервативна,
чем хочу признать. В любом случае история с возобновленным делом не очень-то мне нравилась.

Комиссар Коронас тоже не прыгал от радости.
В свое время именно наш комиссариат расследовал
убийство Сигуана, и теперь предстояло всколыхнуть устоявшиеся было воды, чтобы на поверхность
всплыли все недостатки проделанной пять лет назад
работы. Но такой кары, по его мнению, мы вряд ли
заслуживали. И теперь он метал громы и молнии:

— Черт бы их всех побрал! Сколько сил угрохали
без всякого толку на это убийство, будь оно трижды
проклято, и вот — начинай все сначала. Что, интересно знать, воображает себе судья? Что пять лет
спустя воссияет правда, осветив своими лучами священную империю закона? А ведь опытный человек…
Но ведет себя как мальчишка-новичок. Всякому дураку понятно: если только случайно не обнаружился
какой-нибудь след решительной важности, снова
браться за расследование преступления, совершенного столько лет назад, — полный идиотизм.

Но комиссару пришлось скрепя сердце подчиниться решению судьи Муро, чья позиция была
твердой и несокрушимой. Так что труп Сигуана,
образно выражаясь, вновь встал перед нами во весь
свой рост. И я, убедившись, что шеф явно не одобрял возобновления производства по этому делу,
рискнула спросить:

— Так что, комиссар, мы и вправду должны рыть
носом землю или достаточно только изображать
кипучую деятельность?

Тотчас в лице его произошла разительная перемена, и он стал похож на свирепого пса, готового
к броску.

— Что такое? Что вы сказали, инспектор? Я не
понял вашего вопроса. Разве хоть раз в нашем комиссариате и под моим началом кто-нибудь «изображал кипучую деятельность»? Будьте уверены:
если такое и случалось, то я об этом не знал.

— Это я… неудачно выразилась.

— Впредь постарайтесь выражаться поудачнее.

Здесь мы всегда роем землю — носом, лопатой,
грызем ее зубами, дерем ногтями — и будем рыть,
пока не сдохнем. Так вот, я хочу, чтобы вы все свои
силы, весь свой опыт употребили на поиски того,
кто убил убийцу Адольфо Сигуана. Сегодня, как
никогда прежде, поставлена на кон честь нашего
комиссариата. Мало кому дается шанс исправить
совершенные в прошлом ошибки.

— Слушаюсь, сеньор комиссар, не беспокойтесь,
сеньор комиссар, все будет исполнено! — выкрикнула я почти по-военному.

— И нечего тут изображать из себя морского
пехотинца, черт возьми! Вы что, издеваться надо
мной вздумали? И вообще, вы, Петра Деликадо,
обладаете редкой способностью портить мне настроение.

Кажется, знаменитый серб воскрешает в прозе магическую атмосферу лучших своих фильмов. Ткань жизни с ее устоями и традициями, семейными ритуалами под напором политических обстоятельств рвется, сквозь прорехи мелькают то змеи, пьющие молоко, то взрывающиеся на минном поле овцы, то летящие влюбленные («лететь — значит падать?»). В абсурдных, комических, бурлескных, а порой трагичных ситуациях, в которые попадают герои новелл, отразились взрывная фантазия автора, размышления о судьбе его родины, о том, как юность сталкивается с жестоким миром взрослых и наступает миг, когда детство остается далеко позади.

Сам Кустурица объясняет, что действие всех шести рассказов, вошедших в сборник, происходит в последние десятилетия двадцатого века и что написал он их в противоположность и даже назло современной жизни.

«Ослиные годы» Бранко Чопича мне прислали из Белграда по почте. На упаковке стоял штамп главпочтамта Сараева и значился адрес: Алексе Калему, ул. Ябучице Авдо, д. 22. Это была первая посылка, которая пришла на мое имя. В пакет была вложена визитная карточка, на обратной стороне которой Ана Калем, директриса Института международных рабочих связей, написала: «Моему дорогому Алексе на его десятилетие. С днем рождения! Тетя Ана».

Этот подарок не доставил мне удовольствия. Я ушел в школу, преисполненный утренних опасений. Когда колокол возвестил начало большой перемены, я первым завладел взрослой уборной — она так называлась потому, что там курили. Сигареты с фильтром «LD» считались школьными, потому что продавались поштучно. Одной хватало на десятерых третьеклассников.

— Не так! — укоризненно сказал Цоро мальчику по фамилии Црни. — Смотри, вдыхать дым надо так глубоко, чтобы он дошел до самого кончика твоего мизинца на ноге!

С первого взгляда могло показаться, он объясняет, как курить, хотя на самом деле он пользовался этим, чтобы затягиваться чаще, чем подходила его очередь.

— У меня проблемы, — внезапно признался я. — Что мне делать?

— Это зависит… от того, в чем проблема.

— Меня хотят заставить читать книги… А я бы уж лучше в колонию загремел!

— Есть одно средство.

Я чуть не поперхнулся табачным дымом. Перемена, конечно, большая, но не сказать, чтобы на курение нам была отпущена целая вечность.

— Какое?

— Мой братан до конца года должен был прочесть «Красное и черное» Бальзака.

— Стендаля. Бальзак написал «Отца Горио».

— Если не заткнешься, сейчас схлопочешь.

— Но я почти уверен…

— Тебе так важно, что ли, знать, кто написал? Значит, братану в школе сказали: не прочтешь, мол, книжку, останешься в седьмом классе на второй год. Мать привязала его к стулу и пригрозила: «Глаз с тебя не спущу, пока не дочитаешь до конца! Даже если ты сдохнешь, пока будешь читать, а я ослепну, на тебя глядя, но ты его прочтешь, этого чертова мужика!»

— Какого мужика?

— Ну, этого… да Бальзака же! Тут Миралем принялся ныть: «Мам, ну за что?» Но она его отругала: «И ты еще спрашиваешь?! Твой бедный отец был носильщиком. Но ты не повторишь его судьбу! А иначе во что верить…» Так что она привязала его. Как следует!

— Да ладно… И чем?

— Шнуром от утюга! А меня послала в библиотеку за книгой. Я уже собирался бежать, но Миралем знаком подозвал меня и сунул мне в руку записку: «Сходи к мяснику Расиму. Попроси сто пятьдесят ломтиков тонко нарезанного вяленого мяса». Я пошел в библиотеку, а потом к мяснику. Расим нарезал все прозрачными лепестками, чтобы проложить между книжными страницами и подкрепляться. Вечером мать уселась на диван против Миралема с полным кофейником кофе и больше не спускала с моего братца глаз. А он пялился на вяленое мясо, будто читает, и, когда ему хотелось съесть кусочек, придвигал к себе книгу, якобы чтобы перевернуть страницу Бальзака, и вытягивал оттуда прозрачный ломтик. Сто пятьдесят ломтиков — это как раз книга в триста страниц! А мать-то думала, что он все прочел!

Из-за «Ослиных годов» вся наша семья впала в крайнее возбуждение. Вместо того чтобы заниматься важными делами, отец с матерью принялись составлять список шедевров мировой литературы, которые я не читал.

— Мам, а что, если не читать, можно умереть?

Это был первый серьезный вопрос, который я задал матери. Она загадочно улыбнулась и усадила меня на стул. Я испугался, что она одобряет метод матери Цоро и решила взять на вооружение технику связывания.

Если так, то мне не удастся повторить трюк Миралема… Я ненавижу вяленое мясо! Мой желудок бунтует, стоит мне только представить себе сало или жир. Однако у моей матери была своя стратегия.

— Ты только взгляни, какие они умные, — говорила она, поглаживая нарядные корешки. — Достаточно прочесть одну, и непременно узнаешь новое слово. Слыхал о таком правиле?

Проблема обогащения словарного запаса меня вообще не колыхала. Мать показала мне «Виннету» Карла Мая, «Отряд Перо Крвжица» и «Поезд в снегу» Мато Ловрака¹. Вся эта суета вокруг чтения меня бесила. Я прямо кипел. Моя тетя была знакома с Бранко Чопичем, что мне особенно не нравилось.

— Лучше бы она была знакома с Асимом Ферхатовичем!² Тогда я мог бы бесплатно ходить на матчи футбольного клуба «Сараево»!

— Твоя тетя революционерка, Алекса! Тебе не следует говорить такие вещи! Ты не должен проявлять такую ограниченность!

— Что?! Это Хасе ты считаешь ограниченным?

Во мне все бурлило. Я готов был взорваться, если бы при мне кто-то осмелился оскорбить футболиста, который в одиночку разгромил загребский «Динамо» на их поле! Три — один!

— Я не имею ничего против твоего Ферхатовича, сынок, но у тебя оба дедушки — ответственные работники, и ты не можешь не любить книгу!

— Ну и что? Я не обязан из-за этого перестать играть в футбол! Дожить до такого ужаса вам не грозит!

Я все больше распалялся, как огонь на ветру, и тут моя мать вдруг взялась за утюг.

— О нет! — завопил я. — Ведь ты же не собираешься связать меня шнуром?!

— С чего ты взял, что я тебя свяжу? — разволновалась мать. — Что с тобой, совсем спятил?

Психологическое давление не возымело никакого эффекта, меня по-прежнему не тянуло читать что-нибудь, кроме футбольных сводок в «Вечерних новостях». В знак протеста я заинтересовался еще и теми, которые касались второго, третьего и даже четвертого дивизиона. На тумбочке возле моей кровати высилась стопка книг, которые предстояло прочесть в первую очередь. Теперь отец убедился: сделать из меня интеллигентного человека не удастся…

— Если он упрется, ничего не поделаешь… Пускай играет, у него вся жизнь впереди. Может, в один прекрасный день опомнится!

Эти слова проникли в мой сон. Едва мать подоткнула вокруг меня шерстяное одеяло, как я провалился в мучительное видение: передо мной возникла гигантская раковина размером с бассейн турецких бань в районе башни Барчаршия. В раковине плавала мочалка. Издали я увидел приближающегося незнакомца; надо было вынуть мочалку, заткнувшую сливное отверстие. Из крана текла вода; она переливалась через край и затопляла мне голову. Я очнулся в полном сознании, но не мог пошевелить ни рукой ни ногой. Проснувшись посреди ночи и плавая в собственном поту, как сказал бы наш сосед Звиждич, я заорал.

— Что случилось, малыш? — спросила мать. — Почему твое сердечко так испуганно бьется?
Как объяснить ей, что меня сильно потрясли слова отца?

— Пожалуйста, скажи Брацо, чтобы оставил меня в покое! — всхлипывал я в объятиях матери, прижавшей меня к груди, чтобы успокоить.

— Ну что ты, Алекса, он желает тебе только добра!

И тут я отчетливо понял фразу «Дорога в ад вымощена благими намерениями»! Господи, сделай так, чтобы у Брацо их оказалось не много!

— Смотри, видишь? — Мать указывала пальцем на мой пупок.

— Да. Ну и что?

— Это врата твоей души.

— Пупок… врата души! Ты смеешься?

— Нет, я серьезно. А книги — пища для души.

— Тогда душа мне не нужна.

— Человек без души не может.

— А душа… что-то ест?

— Нет. Но чтобы она не утратила силы, необходимо читать…

Она пощекотала меня, и я улыбнулся. Но это вовсе не означало, что я попался на ее россказни о душе.

— Я еще не человек.

— Что ты говоришь?

— Человек — это взрослый.

Я вовсе не собирался ссориться с матерью, потому что был уверен в своей правоте. Но меня бесило, что она кормит меня байками.

Желая не то чтобы приохотить меня к чтению, но просто заставить прочесть хотя бы одну книгу, мать вдруг вспомнила, что я член Союза югославских скаутов. И как-то вечером принесла в мою комнату книгу Стевана Булайича «Ребята с Вербной реки«³.

— На, прочти! И ты об этом не пожалеешь, сынок!

— Азра, умоляю! Лучше накажи! Хочешь, заставь меня встать коленками на рис, только давай перестанем мучить друг друга!

— За что же тебя наказывать? Ты не сделал ничего плохого!

— Потому что ваше чтение — настоящее мучение! У меня уже на третьей странице глаза слипаются, и мне это ничего не дает! Лучше рис под коленками, чем ваши книги!

Раз уж история со скаутами потерпела неудачу, мать решила обратиться к более популярной литературе. Зная, что ковбоям я предпочитаю индейцев, она на свою тринадцатую зарплату купила для меня полное собрание книг Карла Мая. Однако милый индеец имел не больше успеха, чем предыдущие герои. Как и раньше, мои глаза начинали косить на третьей странице, на четвертой останавливались, а на пятой каменело мое сознание.

Исчерпав свое терпение, отец вынужден был стоически смириться с мыслью, что среди Калемов интеллигентных людей больше не будет.

— Сынок, если так и дальше пойдет, кончится тем, что ты, как герой русской литературы Обломов, прочтешь свою первую книгу, когда выйдешь в отставку! — сделал вывод отец за чашкой кофе, под звуки радио Сараева, передававшего бодрые утренние песни.

1 Мато Ловрак (1899–1974) — крупнейший сербский и хорватский детский писатель.

2 Асим Ферхатович (1933–1987) — один из самых популярных сараевских футболистов.

3 «Ребята с Вербной реки» — повесть о жизни югославских ребят, воспитанников дома сирот войны, об их мужестве и дружбе, которая помогает им выследить и поймать опасного преступника. (В оригинале «Скауты с озера выдр», но такой книги на русском языке нет.)

«Тайный воин» — первая книга нового цикла «Братья» писательницы Марии Семеновой, написанного ей не в соавторстве. В основу романа легла идея о мире, пережившем природную катастрофу и погрузившемся в вечную зиму, где жизнерадостную, праздничную веру сменила угрюмая, жестокая религия, могущество которой ревностно охраняется тайными воинами.

НАЧИН

Ветка рябины

— Наша девчушка гоит¹ ли? — спросил мужчина. — Всё из
памяти вон, Айге, как ты её назвала?

Женщина улыбнулась:

— Больше ругаю Баламошкой, потому что она умница и
опрятница. А так — Жилкой.

Мужчина рассеянно кивнул:

— Жилкой… ну да. Привезёшь однажды, покажешь.

Если бы не разговор, ускользавший от посторонних ушей,
они выглядели бы самыми обычными странствующими торгованами, каких много в любом перепутном кружале. Двое крепких молодых парней, скромно помалкивавших в уголке, сошли
бы за сыновей.

— Привезу, — пообещала Айге. — Вот наспеет, и привезу.
Ты, Ветер, едешь ли за новыми ложками по весне?

Он снова кивнул, поглядывая на дверь:

— В Левобережье… за Шегардай.

— А я слышала, гнездари бестолковы, — поддела Айге.

Ветер усмехнулся, с уверенной гордостью кивнул на одного из детин:

— Вот гнездарь!

В большой избе было тепло, дымно и сыровато. В густой
дух съестного вплетались запахи ношеных рубах, сохнущей кожи, влажного меха. По всем стенам сушилась одежда. Снаружи мело, оттепель раскачивала лес, ломала деревья, забивала хвойник густыми липкими хлопьями. Хорошо, что работники загодя насушили целую сажень дров. Все знают, что печь
бережливее греет скутанная, но гостям по сердцу, когда в отворённом горниле лопаются поленья и дым течёт живым коромыслом, ныряя в узенький волок. А гости были такие, что угодить им очень хотелось. В кружале третий день гулял с дружиной могучий Ялмак по прозвищу Лишень-Раз. С большого
стола уже убрали горшки и блюда с едой, воины тешили себя
игрой в кости.

— Учитель… — подал голос парень, сидевший рядом с наставником.

Вихры у него были пепельные, а глаза казались то серыми,
то голубыми.

Ветер не торопясь повернул голову:

— Что, малыш? Спрашивай.

— Учитель, как думаешь, где они всё это взяли?

За стеной, в просторных сенях, бойко шёл торг. Отроки
продавали добычу. Да и старшие витязи у стола, где выбивали
дробь костяные кубики, ставили в кон не только монету. Зарево жирников скользнуло по тёмно-синему плащу, расшитому
канителью. Сильные руки разворачивали и встряхивали его,
стараясь показать красоту узорочья — да притаить в складках
тёмное пятно с небольшой дыркой посередине.

Айге положила ногу на ногу и заметила:

— Вряд ли у переселенцев. Те нищеброды.

Ветер пожал плечами. В серых глазах отражались огни, русую бороду слева пронизали морозные нити.

— Источница Айге мудра, — сказал он ученикам. — Однако в поездах, плетущихся вдоль моря, полно варнаков и ворья. Мало ли как они плату Ялмаку собирали.

За столом взревели громкие голоса. К кому-то пришла хорошая игра. Брошенные кубики явили два копья, топор и щит
против единственных гуслей. Довольный игрок, воин с как
будто вмятой и негоже выправленной левой скулой, подгрёб
к себе добычу. Кости удержали при нём плащ, добавив резную
деревянную чашу с горстью серебра и тычковый кинжал в дорогих ножнах.

Ветер задумчиво проводил взглядом оружие:

— А могли и с соищущей дружиной схватиться…

Беседа тянулась вяло, просто чтобы одолеть безвременье
ожидания.

— Отважусь ли спросить, как нынче мотушь? — осторожно полюбопытствовала Айге.

Ученики переглянулись. Ветер вздохнул, голос прозвучал
глухо и тяжело:

— Живёт, но не знает меня.

— А о единокровных что-нибудь слышно?

Ветер оторвался от наблюдения за игрой, пристально посмотрел на Айге:

— Двоих, не желавших звать меня братом, уже преставила Владычица…

— Но младший-то жив?

Глаза Ветра блеснули насмешкой.

— Говорят, Пустоболт объявился Высшему Кругу и вступил в след отца.

— Пустоболт, — с улыбкой повторила Айге.

— Если не врёт людская молва, — продолжал Ветер, — старый Трайгтрен ввёл его в свиту. Может, ради проворного меча,
а может, надеется, что Болт ещё поумнеет.

Над большим столом то и дело взлетал безудержный смех,
слышалась ругань, от которой в ином месте давно рассыпалась
бы печь. Здешняя, слыхавшая и не такое, лишь потрескивала
огнём. Канительный плащ так и не сменил обладателя, увенчавшись витой гривной и оплетённой бутылкой. Щедрый победитель тут же распечатал скляницу, пустил вкруговую. Как
подобало, первым досталось отхлебнуть вожаку. Под хохот
дружины Лишень-Раз сделал вид, будто намерился одним
глот ком ополовинить бутыль. Он выглядел вполне способным
на это, но, конечно, жадничать не стал. Отведал честно, крякнул, передал дальше. Два воина за спиной воеводы стерегли
стоячее копьё, одетое кожей. Из шнурованного чехла казалась
лишь чёлка белых волос и над ней — широкое железко.

— Учитель, Мятой Роже везёт шестой раз подряд, — негромко проговорил второй парень. — Как такое может быть?

Ты сам говорил, кости — роковая игра, не знающая ловкости
и науки…

Волосы у него были белёсого андархского золота, он скалывал их на затылке, подражая наставнику.

Ветер зевнул, потёр ладонью глаза:

— Удача своевольна, Лихарь. Ты уже видел, что делает с человеком безудержная надежда её приманить.

— А вот и он, — сказала Айге.

Через высокий порог, убирая за пояс войлочный столбунок
и чуть не с каждым шагом бледнея, в повалушу проник неприметной внешности середович. Пегая борода, пегие волосы, латаный обиванец… Как есть слуга в небольшом, хотя и крепком
хозяйстве. Ступал он бочком, рука всё ныряла за пазуху, словно там хранилось сокровище несметной цены.

Зоркие игроки тотчас разглядели влезшего в избу.

— Прячь калитки, ребята! Серьга отыгрываться пришёл!

Ученик, сидевший подле наставника, чуть не рассмеялся
заодно с кметями:

— А глядит, как тухлое съел и задка со вчерашнего не покидал…

— Не удивлюсь, если вправду не покидал, — сказал Ветер.

Томление бездействия сбежало с него, взгляд стал хищным.

Глядя на источника, подобрались и парни.

Мужичонка по-прежнему боком приблизился к столу, словно до последнего борясь с погибельной тягой, но тут его взяли
под руки, стали трепать по спине и тесней сдвинулись на скамье, освобождая местечко.

— Удачными, — обращаясь к ученикам, пробормотал Ветер, — вас я сделать не властен. А вот удатными… умеющими
привести на службу Владычице и удачу мирянина, и его неудачу…

Игра за столом оживилась участием новичка. В прошлые
дни Серьга оказал себя игроком не особенно денежным, но забавным. Стоило поглядеть, как он развязывал мошну и вытаскивал монету, которую, кажется, удерживала внутри вся тяга
земная. Долго грел в ладони, словно что-то загадывая… потом
выложил на стол. Когда иссякли шуточки по поводу небогатого кона, в скоблёные доски снова стукнули кости. Пять кубиков подскакивали и катились. Игроки в очередь вершили
по три броска; главней всего были гусли, вторыми по старшинству считались мечи. Когда сочлись, Серьга из бледного стал
совсем восковым. Его монета, видавший виды медяк с изображением чайки, заскользила через стол к везучему ялмаковичу.

Лишень-Раз вдруг поднял руку — трезвый, несмотря на всё
выпитое. Низкий голос легко покрыл шум кружала.

— Не зарься, брат! Займи ему, с выигрыша отдаст. А проиграется, всё корысть невелика.

Взятое в игре так же свято, как боевая добыча, но слово
вождя святей. Мятая Рожа рассмеялся, бросил денежку обратно. Серьга благодарно поймал её, поняв случившееся как знак:
вот теперь-то счастье должно наконец его осенить!

Стукнуло, брякнуло… Раз, другой, третий… Словно чьё-то
злое дыхание поворачивало кости для Серьги кверху самыми
малопочтенными знаками: луками да шеломами. Медная чайка снова упорхнула на тот край. Серьга низко опустил голо-
ву. Если он ждал повторного вмешательства воеводы, то зря.
Ялмак не зря носил своё прозвище. А вот ялмаковичу забава
полюбилась. Монетка, пущенная волчком, вдругорядь прикатилась обратно. Серьга жадно схватил её…

— Бороду сивую нажил, а ума ни на грош, — прошипел
Ветер.

…и проиграл уже бесповоротно. Дважды прощают, по третьему карают! Витязь нахмурился и опустил денежку в кошель.

Ближний ученик Ветра что-то прикинул в уме:

— Учитель… Ему правда, что ли, двух луков до выигрыша
не хватило? Обидно…

Ветер молча кивнул. Он смотрел на игроков.

Серьгу у стола сочувственно хлопали по плечу:

— Ступай уж, будет с тебя. И обиванец свой в кон вовсе не
думай, застынешь путём!

Серьга, однако, уходить не спешил. Он медленно покачал
головой, воздел палец, двигаясь, словно вправду замёрзший до
полусмерти. Рука дёрнулась туда-обратно… нырнула всё же за
пазуху… вытащила маленький узелок… Серьга развернул тряпицу на столе, будто не веря, что вправду делает это.

— Как же Ты милостива, Справедливая, — шепнула Айге.

На ветошке мерцала серебряной чернью ветка рябины.
Листки — зелёная финифть, какой уже не делали после Беды,
ягоды — жаркие самограннички солнечно-алого камня. Запонка в большую сряду красной госпожи, боярыни, а то и царевны!
Воины за столом чуть не на плечи лезли друг дружке, рассматривая диковину. Сам Ялмак отставил кружку, пригляделся,
протянул руку. Серьга сглотнул, покорно опустил веточку ему
на ладонь. Посреди столешницы уже росла горка вещей. Недаровое богатство, кому-то достанется!

Воевода не захотел выяснять, какими правдами попало сокровище к потёртому мужичонке. Лишь посоветовал, возвращая булавку:

— Продай. Сглупишь, если задаром упустишь.

Серьга съёжился под тяжёлым взглядом, но ответил как
о решённом:

— Прости, господин… Коли судьба, упущу, а продавать не
вели…

Ялмак равнодушно передёрнул плечами, снова взялся за
кружку.

И покатились, и застучали кости… На Серьгу страшно стало
смотреть. Живые угли за ворот сыпь — ухом не поведёт! И было отчего. Диво дивное! Им с Мятой Рожей всё время шли
равные по достоинству знаки. Кмети, уже отставшие от игры,
подбадривали поединщиков. Остался последний бросок.

Вот кубиками завладел ялмакович. Коснулся оберега на
шее, дунул в кулак, шепнул тайное слово… Метнул. Кмети выдохнули, кто заорал, кто замолотил по столу. Мятой Роже выпало четверо гуслей и меч. Чтобы перебить подобный бросок,
требовалось истое чудо.

Серьга, без кровинки в лице, осоловелые глаза, принял кости и, тряхнув кое-как, просто высыпал на стол из вялых ладоней.

И небываемое явилось. Четыре кубика быстро замерли…
гуслями кверху. Пятый ещё катился, оказывая то шлем, то щит,
то копьё. Вот стал медленнее переваливаться с боку на бок…

…лёг уже было гуслями… Серьга ахнул, начал раскрывать
рот…

…и кубик всё-таки качнулся обратно и упокоился, обратив
кверху топор.

Серьга проиграл.

Крыша избы подскочила от крика и еле встала на место,
дымное коромысло взялось вихрями. Мятой Роже со всех сторон предлагали конаться ещё, но ему на сегодня испытаний
было довольно. Он сразился грудью на выигранное богатство,
подгрёб его к себе и застыл. Потом встрепенулся, поднял голову, благодарно уставился на стропила, по-детски заулыбался —
и принялся раздавать добычу товарищам, отдаривая судьбу.
Серьга тупо смотрел, как рябиновая веточка, в участи которой
он более не имел слова, блеснула камешками перед волчьей
безрукавкой вождя.

— Спасибо за вразумление, воевода, твоя мудрость, тебе
и честь!

Ялмак отхлебнул пива. Усмехнулся:

— На что мне девичья прикраса? Оставь у себя, зазнобушке в мякитишки уложишь.

Воины захохотали, наперебой стали гадать, какой пышности должны оказаться те мякитишки…

Ветер кивнул ближнему ученику:

— Твой черёд. Поглядим, хорошо ли я тебя наторил.

Парень расплылся в предвкушении:

— Учитель, воля твоя!

Обманчиво-неспешно поднялся, выскользнул за порог. Разминулся в дверях с кряжистым мужиком, казавшимся ещё шире в плечах из-за шубы с воротом из собачьих хвостов. Лихарь
понурил белобрысую голову, пряча полный ревности взгляд.
Айге отломила кусочек лепёшки, обмакнула в подливу.

— И надо было мне тащиться в этакую даль, — шутливо
вздохнула она. — Кому нужны скромные умения любодейки,
когда у тебя встают на крыло подобные удальцы!

Ветер улыбнулся в ответ:

— Не принижай себя, девичья наставница. Кости могли
лечь инако…

Веселье в кружале шло своим чередом. Витязи цепляли за
подолы служанок, хвалили пиво, без скупости подливали
Серьге: не журись, мол, день дню розь, выпадет и тебе счастье.
Он кивал, только взгляд был неживой.

Черева у дружинных вмещали очень немало. Обильная
выпивка всё равно отзывала наружу то одного, то другого. Мятая Рожа было задремал у стола, но давняя привычка не попустила осрамиться. Воин протёр глаза, вынул из-под щеки ставший драгоценным кошель и на вполне твёрдых ногах пошёл
за дверь отцедить. Миновал в сенях отроков, занятых торгом,
кивнул знакомым коробейникам из Шегардая и Сегды…

Наружная дверь отворилась с мучительным визгом, в лицо
сразу ринулись даже не хлопья — сущее крушьё, точно с лопаты. Мятая Рожа не пошёл далеко от крыльца. Повернулся к
летящей пáди спиной, распустил гашник, блаженно вздохнул…
Он даже не отметил прикосновения к волосам чего-то чуть
более твёрдого, чем упавший с ветви комок. Ну проросла в том
комке остренькая ледышка, и что?..

Ялмакович открыл глаза, кажется, всего через мгновение.
Стоя на коленях в снегу, тотчас бросил руку за пазуху, проверить, цел ли кошель. Кошель был на месте. Только… только не
ощущались сквозь мягкую замшу самогранные ягодки под зубчатыми листками, которые ему уже понравилось холить…

Другой витязь, в свой черёд изгнанный пивом из тепла
повалуши, едва не наступил на Мятую Рожу. До неузнаваемости облепленный снегом, тот шарил в сугробе, пытался что-то
найти. Боевые побратимы долго рылись вместе, споря, достоило ли во избежание насмешек умолчать о пропаже — либо,
наоборот, позвать остальных и раскопать всё до земли.

Серьга волокся заметённой, малохожей тропой, плохо понимая куда. В глазах покачивался невеликий, но тяжёленький ларчик. Доброго старинного дела, из цельной, красивейшей, точно изнутри озарённой сувели… ларчик, ключ от которого посейчас висел у него, Серьги, кругом шеи, гнул в три
погиба… Из метельных струй смотрели детские лица. Братец
Эрелис и сестрица Эльбиз часто открывали ларец, выкладывали узорочье. Цепочки финифтевых незабудок — на кружевной платок матери. Серебряный венец, перстни с резными печатями — на кольчугу отца.

Он знал, как всё будет. Ужас и непонимание в голосах:

«Дядюшка Серьга… веточку не найти…»

И он пойдёт на поклёп, а что делать, ведь Космохвост за
утрату их пальцем не тронет, ему же — голову с плеч.

«А вы, дитятки, верно ли помните, как всё назад складывали?»

И — две горестно сникшие, без вины повинные голо вёнки…

И — раскалённой спицей насквозь — взгляд жуткого
рынды…

И — нельзя больше жить, настолько нельзя, что глаза уже
высмотрели над тропой сук покрепче, а руки вперёд ясной
мысли взялись распутывать поясок. Длинный, с браным обережным узором, вытканный на бёрде старательными пальчиками, все бы по одному перецеловать: «Носи на доброе здоровье, дядька Серьга…»

— Постой, друже! Умаялся я тебя настигать.

Злосчастный слуга не сразу и понял, что голос прозвучал
въяве и что обращаются вправду к нему. Вздрогнул, обернулся, только когда ворот сжали крепкие пальцы.

Незнакомец годился ему в сыновья. Серые смешливые
глаза, в бровях застряли снежные клочья, на ногах потрёпанные снегоступы… Серьга успел решить, что нарвался на лиходея, успел жгуче испугаться, а потом обрадоваться смерти, только подивившись: да много ли у него, спустившего хозяйское достояние, надеются отобрать? — но против всякого
ожидания человек вложил ему в ладонь маленькое и твёрдое
и замкнул руку, приговорив:

— Утрись, не о чем плакать.

Серьга стоял столбом, пытаясь поверить робкому голосу
осязания. И таки не поверил. Мало ли что причудится сквозь
овчинную рукавицу. Послушно утёрся. Бережно расправил
ладонь… Света, гаснувшего за неизмеримыми сугробами туч,
оказалось довольно. Серьга упал на колени, роняя с головы
столбунок:

— Милостивец… отец родной…

Всё качалось и плыло. Возвращаться с исподнего света
оказалось едва ли не тяжелее последнего безвозвратного шага.

— Встань, друг мой, — сказал Ветер. Нагнулся, без большой надсады поставил Серьгу на ноги. — Мне будет довольно,
если ты вернёшь булавку на место и никогда больше не подойдёшь к игрокам, искушающим Правосудную. Служи верно
Эре лису и Эльбиз, а я рядом буду… — Он выпустил Серьгу и
улыбнулся так, словно вечный век его знал. Собрался уже уходить, но вспомнил, подмигнул: — Да, смотри только, Космохвосту молчи… Он добрый малый, Космохвост, одного жаль,
недалёкий. Да что с рынды взять! Никому не верит, не может
в толк взять, кто истинные друзья.

Серьга опустил взгляд всего на мгновение — убедиться,
что рябиновая гроздь вправду переливается в ладони. Когда
он снова поднял глаза, рядом никого не было. Лишь деревья
размахивали обломанными ветвями, стеная и жалуясь, точно
скопище душ, заблудившихся в междумирье.

1 Автор, отнюдь не занимавшийся придумыванием новых слов или удивительных толкований, всего лишь пытался писать эту книгу по-русски. Честно предупреждаю: в тексте встретится ещё немало замечательных старинных слов, возможно выводящих из зоны привычного читательского комфорта. Полагаю, незаинтересованный читатель сумеет их с лёгкостью «перешагнуть». Заинтересованного — приглашаю в самостоятельное путешествие по сокровищнице русского языка. Поверьте, это может стать захватывающим приключением. А найдёте вы гораздо больше, чем предполагали…

В центре повествования — судьба Веры, типичная для большинства российских женщин, пытающихся найти свое счастье среди измельчавшего мужского племени. Избранники ее — один хуже другого. А потребность стать матерью сильнее с каждым днем. Может ли не сломаться Вера под натиском жестоких обстоятельств? Роман-метафора Александра Снегирева, финалиста премии «Нацбест» 2015 года, ставит перед читателями больные вопросы.

<…> Будущей матери шёл пятый десяток.

Доктора констатировали благополучное вынашивание, но роды обещали нервные — возраст, а кроме того двойня.

Прогнозы сбылись — во время схваток акушер сообщил покрытой испариной, хрипящей проклятия и молитвы роженице, что обоих спасти не удастся, и предложил выбрать.

Видимо, он испытывал несвойственное волнение и не подумал о нереализуемости своего предложения и некотором даже издевательском его тоне.

Хапая воздух ртом, она передала право выбора ему, и он оставил девочку, хотя вторая тоже была девочка, но она ему не приглянулась, впрочем, он и не вглядывался.

Вернувшись со смены рано утром, акушер выпил не обычную свою рюмку, а все оставшиеся в бутылке полтора гранёных, и сын, поднявшийся в школу, его застукал. В конечном счёте, он никого не выбирал, просто пуповины перепутались, и сестрёнка задушила сестрёнку, а он только извлёк трёхкилограммовую победительницу утробного противостояния.

Назвали Верой.

После родов мать прежнюю форму так и не обрела.

Не телом, но душой.

С телом всё было в порядке, а вот непрошибаемый, казалось, рассудок пошатнулся.

Она винила новорожденную в гибели сестрички, не брала на руки, отказывалась даже видеть, не то что давать прикладываться к одной из своих прелестных грудей.

В роддоме Вера питалась родовитой таджичкой с неправильным положением плода, которую муж привёз рожать под присмотром центровых врачей и чья беременность в итоге разрешилась благополучно.

Та молоком исходила и с радостью сцеживала излишки в орущую Верину глотку.

Жена Сулеймана-Василия была твёрдо уверена — перед ней маленькая убийца, лишившая её дочери, которая наверняка была бы красивее, ласковее, умнее. Как только ни пытался молодой отец убедить её в несостоятельности претензий, каких только евангельских притч ни приводил.

После нескольких лет взвинченной жизни Сулейман-Василий не придумал ничего лучше, как предпринять ещё одну попытку.

Новый ребёнок должен был избавить жену от душевных страданий, а дочь от несправедливых нападок.

Поистине животная, от праматери Сары доставшаяся фертильность позволила слабо сопротивляющейся супруге зачать года за четыре до полувекового юбилея.

Вере исполнилось пять, и появление у мамы живота волновало.

Мама перестала тиранить.

Мама как бы заснула.

Однажды живот совсем вырос, мама ахнула и сосредоточилась.

А папа забегал.

И стал звонить по телефону.

Потом они уехали, попросив соседку присмотреть за Эстер и Верой.

В ту ночь Вера спала урывками. Задрёмывала и просыпалась от непривычной духоты.

Отец вернулся рано, Вера вскочила с кровати и выбежала в коридор. Отец выглядел так, будто на него взвалили рояль. В прошлом году на третий этаж привезли старый «беккер», Вера видела, как мужики корячились на лестнице.

Соседка поинтересовалась, хотя и без всяких вопросов было ясно.

Мама отсутствовала до воскресенья, а когда вернулась, лицо её было размазанным, а живот пропал.

Подружка в детском саду стала расспрашивать.

Вера сказала, что всё хорошо.

Как назвали?

Верочкой.

Так не бывает.

Бывает.

Подружка наябедничала воспитательнице. Вера врёт.

Вера продолжала настаивать, что новорожденную зовут так же, как и её, и от неё отстали.

Воспитательница не видела причин сомневаться в словах девочки. Кто их знает, этих религиозных. Вера сама поверила в сестру, переименовала в её честь куклу.

Детсад располагался во дворе, Вера ходила туда одна. Недели через две, вечером, после смены, когда она, зашнуровав ботиночки, надела пальтишко и поздоровавшись с умилёнными её самостоятельностью чужими взрослыми, потянула дверь, та вдруг сильно подалась на неё, обнаружив за собой мать, неожиданно решившую встретить дочурку.

Вера хотела было поскорее мать увести, но воспитательница прицепилась с доброжелательными назойливыми расспросами.

Что да как. Поздравляю. Как самочувствие маленькой?

Не поняв сначала и осознав наконец суть подлога, мать принялась хлестать Веру по лицу теми самыми скрипучими коричневыми перчатками. Поволокла ревущую дочь за собой, толкнула дорогой в сугроб и предъявила дома едва живой.

Сулейман-Василий выслушал бессвязные вопли супруги, заглушаемые рёвом дочери, и попытался успокоить обеих валерьянкой и словами о прощении и милосердии.

Вскоре пришлось прибегнуть к ежедневному подмешиванию в еду и напитки жены сильного успокоительного, выписанного знакомым врачом из числа тайных христиан.

Вопреки седативному действию препарата те сонные чёрно-белые времена проходили для Веры бурно.

Если раньше мать винила её в смерти, едва ли не в убийстве сестры, то теперь вся её апатия и тоска переработались в невиданную злобу. Вера оказалась не только убийцей, но и больной, неуравновешенной, требующей лечения, мерзавкой и лгуньей.

Осенью, когда она вернулась из Ягодки, где проводила лето под присмотром состарившейся Катерины, матери втемяшилось, что дочь выбелила волосы. Сколько бы та ни уверяла, что кудряшки выгорели на солнце, мать не унималась.

Разразился скандал, в котором невольно принял участие и Сулейман-Василий.

Как любой по природе спокойный и выдержанный, он неожиданно проявил себя сумбурным разрушителем — схватил Веру за косички и под назидательное одобрение вконец обезумевшей супруги откромсал под корень.

О своих действиях он тотчас пожалел и позже вспоминал с отвращением. А Вера с того дня стала очень бояться отцовского гнева и вместе с тем, сама того не понимая, нуждалась в нём. Впервые ей явился Бог — беспощадный, иррациональный, настоящий.

Несколько последующих годов, под предлогом спасения малышки от пагубного украшательства самой себя, а заодно предупреждая опасность завшиветь, мать перед наступлением лета остригала Веру под ёжика.

А волосы продавала на парики.

В такие дни приходила краснощёкая жирная баба, сгребала пряди в мешочек и приговаривала:

— Хорошие волосы.

Волосы и в самом деле были хороши. Прямо как у матери, цвета перезревших зерновых, только у той с первыми родами потемнели. Забрала Вера у матери цвет.

В редкие моменты пробуждения инстинкта мать, укладывая Веру спать, рассказывала сказки.

Они имели сюжет весьма произвольный, но обладали одной неотъемлемой деталью — за стенами устроены тайные ходы и целые комнаты, в которых прячутся соглядатаи, днём и ночью они блюдут, дурное пресекают, а за добропорядочных граждан вступаются.

В вопросах веры мать проявляла поистине иудейский фанатизм. Октябрятский значок, знак сатаны, носить запрещала. Вступить в детскую организацию дочери не позволила, но Вера, скопив копеечки, купила себе звёздочку и тайно надевала, снося насмешки одноклассников.

Звезду с вьетнамской целебной мази, приобретшей в те годы большую популярность, мать тоже не терпела и соскребала, хоть та была и жёлтой. Крестообразную решётку слива в ванной выпилила, точнее, заставила мужа выпилить. Чтобы мыльная вода не оскверняла крест.

Сулейман-Василий, напротив, отличался мягкостью нрава и к маниакальному следованию догмам склонен не был. Если Вера уставала стоять службу, вёл её гулять, благо никто не препятствовал — супруга, ссылаясь на духоту, богослужения посещала редко. Это не мешало ей требовать отказа от празднования Нового года. К счастью, удалось найти компромисс — ёлку ставили к Рождеству, заполучая совершенно бесплатно. Сразу после первого числа Сулейман-Василий с Верой обходили ближайшие помойки, куда самые торопливые отпраздновавшие выносили попользованных, но всё ещё пригодных лесных красавиц.

Несмотря на столь экстравагантную окружающую атмосферу, Вера росла девочкой бойкой и любознательной. Маленькой любила вскочить на какого-нибудь дядю и требовать катания. Воцерковлённые университетские умники, члены художественных союзов, докладчики и священники из далёких углов империи, немногочисленные, сбившиеся в кучу подпольные верующие того времени, воссоединяющиеся на тайных собраниях, не отказывали Вере. Они напяливали её на свои жирные и тощие шеи и послушно скакали, предусмотрительно огибая люстры, чтобы не снести плафоном прелестную белобрысую головку.

Эта белобрысость подкупала и пленяла. Чернавок вокруг хватало, а вот деток-ангелков становилось всё меньше. Веру же тянуло к противоположностям. Негры с головами-одуванами, бровастые грузины, высовывающие носы из-за плодоовощных рыночных груд. Эти обязательно преподносили фруктик, и мать, хоть со странностями, всегда брала дочку на рынок, что позволяло отовариться почти не раскрывая кошелька.

Вера картавила.

Как тебя зовут?

Велочка.

Долго и безуспешно водили к логопеду.

«Л-л-л-л-л, л-л-л-л», — рычала Вера.

С тех пор во всём русском языке больше всего слов она знала из тех, что содержат рык.

Когда специалист готов был махнуть рукой, Вера, обнаружившая в ходе занятий недетское вовсе упорство, вдруг издала громовое рычание.

Логопед, задремавший было, очнулся и потребовал повторить.

И Вера в самое его дипломированное лицо зарычала и ещё долго рычала на все лады, пока не вышло положенное время.

Логопед так рад был этой нежданной уже победе, что позволил себе, впервые за тридцать с лишним лет практики, шалость — подговорил ребёнка не рассказывать сразу маме, а вечером устроить обоим родителям сюрприз, громко произнеся за столом:

— Сюрприз!

Вера, однако, и за ужином тайну не раскрыла. Дождавшись, когда родители заснут, пробралась мимо видавшего виды буфета в их комнату, прислушалась к дыханию и завопила: «Сюр-р-р-р-пл-л-л-из!»

Супруги вскочили в ужасе и, узнав, что не случилось ничего особенного, кроме того что восемнадцатая буква алфавита наконец покорена, успокоились и даже не очень удивились, чем немного Веру разочаровали.

Она ещё долго не могла уснуть, слыша доносящуюся сквозь стенку смутную возню, которую старики на радостях затеяли. Сюрприз взбудоражил инстинкты, и только комочек, нащупанный мужем на левой груди жены, омрачил ночь.

Вскоре подтвердилось, что неуёмная в чувствах дочь Эстер и танкиста смертна. И года не прошло, как её похоронили, причём только с одной, а именно с правой, из двух вызывавших некогда многочисленные восторги, округлостей.

Бойкие особы под предлогом помощи по хозяйству стали стремиться в дом овдовевшего Сулеймана-Василия. Помогали с Эстер, подлизывались к Вере.

«Трансатлантика» — самый зрелый роман Колума Маккэнна, это глубокое размышление о том, как История поступает с людьми и как люди меняют Историю. Множество персонажей, подлинных и воображаемых, — это плотное повествование о жизнях, которые были, есть или могли бы быть, что, в общем, одно и то же.

Ньюфаундленд, 1919 год. Авиаторы Джек Алкок и Тедди Браун задумали эпохальную авантюру — совершить первый беспосадочный трансатлантический перелет. Дублин, 1845 год. Беглый раб Фредерик Дагласс путешествует морем из Бостона в Дублин, дабы рассказать ирландцам о том, каково это — быть чужой собственностью, закованной в цепи. Нью-Йорк, 1998 год. Сенатор Джордж Митчелл летит в Белфаст в качестве посредника на переговорах о перемирии между ИРА и британскими властями. Мужчины устремляются из Америки в Ирландию, чтобы победить несправедливость и положить конец кровопролитию. Три поколения женщин пересекают Атлантику ради того, чтобы продолжалась жизнь. Все линии сойдутся в одной точке, повторив изгибы мировых трагедий.

Книга первая

1919

облакотень

Вылет назначен на пятницу, 13-е. Так авиатор облапошивает смерть: выбери роковой день, выйди сухим из воды.

Повешены компасы, рассчитаны углы, настроена рация, оси обернуты амортизаторами, покрыты шеллаком нервюры, аэролак высушен, очищена вода в радиаторе. Все заклепки, шплинты, стежки проверены и перепроверены. И рычаги насоса. И магнето. И аккумулятор, который согревает их летные комбинезоны. Начищены сапоги. Приготовлены термосы с горячим чаем и растворимым бульоном «Оксо». Упакованы аккуратно нарезанные бутерброды. Списки тщательно размечены галочками. Солодовое молоко «Хорликс». Шоколадные батончики «Фрайз». Каждому по четыре лакричных конфеты. Одна пинта бренди — на крайний случай. В подкладки шлемов они на счастье вставляют веточки белого вереска, сажают под ветровое стекло и привязывают к подкосу за кабиной двух плюшевых зверушек — двух черных котов.

А потом на сцену с реверансом выскакивают тучи, дождь преклоняет колена над землею, и непогода отбрасывает их назад на целых полтора дня.

На почтамте в Сент-Джонсе Лотти Эрлих прыгает по классикам теней на полу, приближается к окошку за тремя перекладинами решетки, и оттуда на нее, приподняв черный козырек, взирает почтмейстер. Лотти придвигает к нему запечатанный конверт.

За пятнадцать центов покупает марку с Джоном Каботом и просит почтмейстера шлепнуть долларовый штемпель для трансатлантической пересылки.

— Ой, — говорит почтмейстер, — у нас, мисс, таких марок уже и нету. Давным-давно распродали.

Ночью Браун долго сидит в гостиничном вестибюле, шлет послания Кэтлин. С телеграфом робок — понимает, что его слова ни для кого не тайна. Посему он формален. Зажат.

Всего-то за тридцать, а по лестнице ходит медленно, сильно тыча тростью деревянные ступени. В желудке плещутся три бренди.

Странный блик играет на перилах, и в резной деревянной раме зеркала на верху лестницы Браун видит Лотти Эрлих. На миг девушка предстает призраком, является из зеркала, затем становится четче, выше, рыжее. Она в ночной сорочке, халате и шлепанцах. И она, и Браун слегка удивлены встречей.

— Вечер добрый, — говорит Браун. Язык у него отчасти заплетается.

— Горячее молоко, — отвечает девушка.

— То есть?

— Несу маме горячее молоко. Не может уснуть.

Он кивает, пальцем касается невидимых шляпных полей, шагает мимо.

— Она никогда не спит.

Щеки у Лотти горят — смущается, думает Браун, что ее застали посреди коридора в халате. Он снова касается невидимой шляпы и, проталкивая судорогу в больную ногу, взбирается еще на три ступени; бренди в клочья дерет ему рассудок. Лотти замирает двумя ступенями ниже и говорит церемоннее, чем того требует случай:

— Мистер Браун?

— Да, барышня?

— Вы готовы к объединению континентов?

— Честно говоря, — отвечает Браун, — мне бы для начала сгодилась приличная телефонная линия.

Лотти спускается еще на ступеньку, прижимает ладонь к губам, будто хочет откашляться. Один глаз выше другого, словно в голове давным-давно застрял очень упрямый вопрос.

— Мистер Браун.

— Мисс Эрлих?

— Вас не очень затруднит?

И стреляет глазом в пол. Замолкает, будто на кончике языка замерла стайка мимолетных слов, беглых пустячков, что не вытекут сами по себе и никак их не вытолкнуть. Она стоит, держит их на языке, ждет — не упадут ли. Наверное, думает Браун, она, как и все обитатели Сент-Джонса, хочет покататься в кабине, если вновь случится тренировочный вылет. Решительно невозможно; нельзя тащить в воздух кого попало, тем паче девицу. Даже когда аэроплан стоит на лугу, газетчикам в кабину хода нет. Это ритуал, это суеверие, он попросту не сможет, и вот как ей сказать? Теперь он в ловушке — жертва своих полуночных прогулок.

— Вас не очень затруднит, — говорит она, — если я вам кое-что дам?

— Ну разумеется.

Она одолевает лестницу и бежит по коридору к себе. В белизне халата движется юность ее тела.

Он щурится, трет лоб, ждет. Может, талисман какой? Сувенир? Памятный дар? Вот дурак — зря позволил ей заговорить. Надо было сразу сказать «нет». И пусть. Ушла к себе в номер. Исчезла.

Она появляется в конце коридора, шагает размашисто. В вырезе халата — треугольник белой кожи. Внезапно Брауну остро хочется увидеть Кэтлин, и он рад этому желанию, и этой заблудшей минуте, и странной извилистой лестнице, и гостинице в глуши, и излишку бренди. Он скучает по невесте, вот и все дела. Он хочет домой. Прижаться к ее стройному телу, увидеть, как ее волосы струятся по ключице.

Он сильнее вцепляется в перила; Лотти приближается. В левой руке у нее бумага. Он протягивает руку. Письмо. Всего-навсего. Письмо. Он глядит на конверт. Адресовано некоему семейству в Корке. На Браун-стрит, ты подумай.

— Это мама написала.

— Вот оно что.

— Можете положить в почтовый мешок?

— Ничуть не затруднит, — говорит он, поворачивается, сует конверт во внутренний карман.

Утром они смотрят, как Лотти выходит из гостиничной кухни — рыжие волосы наперекос, халат туго застегнут под горло. Она тащит поднос с бутербродами в мясницкой вощенке.

— С ветчиной, — торжествующе объявляет она, ставя поднос перед Брауном. — Я специально для вас сделала.

— Благодарю вас, барышня.

Она уходит из ресторана, машет через плечо.

— Это же дочка репортерши?

— Совершенно верно.

— Они чуток того, а? — замечает Алкок, натягивая летную куртку, через окно созерцая туман.

Сильный ветер неверными порывами налетает с запада. Авиаторы уже опаздывают на двенадцать часов, но минута настала — туман рассеялся, и долгосрочные прогнозы сулят добрую погоду. Безоблачно. Небо над головою точно написали маслом. Первоначальная скорость ветра высока, но, пожалуй, поуспокоится узлов до двадцати. Потом выйдет славная луна. Под недружное «ура» они забираются в кабину, пристегивают ремни, в который раз проверяют приборы. Краткий салют сигнальщика. Контакт! Алкок дергает рычаг, запускает оба двигателя на максимальной мощности. Машет — велит убрать деревянные башмаки из-под шасси. Механик наклоняется, ныряет под крыло, зажимает башмаки под мышками, выкидывает, отступив. Задирает руки. Двигатели фыркают дымом. Крутятся пропеллеры. «Вими» уставила нос по ветру. Слегка под углом. Вверх по склону. Ну давай, поехали. Дыхание греющегося масла. Скорость, движение. Невероятный рев. Вдалеке маячат сосны. С дальнего края луга дразнит сточная канава. Оба молчат. Никаких «боже правый». Никаких «выше нос, дружище». Они ковыляют вперед, втискиваются в ветер. Давай, давай. Под ними катит махина аэроплана. Как-то нехорошо. Медленно. Вверх. Тяжеловата сегодня егоза. Столько бензина тащит. Сто ярдов, сто двадцать, сто семьдесят. Слишком медленно. Будто сквозь студень ползешь. Теснота кабины. Под коленками пот. Двигатели взревывают. Гнется конец крыла. Трава стелется, рвется. Аэроплан подскакивает. Двести пятьдесят. Слегка приподымается и опускается со вздохом, полосуя землю. Боже правый, Джеки, поднимай ее уже. Край луга окаймляют темные сосны, они все ближе, ближе, еще ближе. Сколько народу вот так погибло? Тормози, Джеки. Поворачивай. Отбой. Скорей. Триста ярдов. Иисусе боже милосердный. Порыв ветра задирает левое крыло, и их слегка кренит вправо. А потом — вот оно. Холодом разрастается ветер под ложечкой. Взлетаем, Тедди, взлетаем, гляди! Легчайший подъем души на малой высоте, аэроплан в нескольких футах над землей, носом вверх, и ветер свищет в подкосах. Высоки ли сосны? Сколько народу погибло? Сколько нас пало? В уме Браун переводит сосны в шумы. Хлест коры. Путаница стволов. Тра-та-та сучьев. Крушение. Держись, держись. От ужаса сводит горло. Они чуточку привстают над сиденьями. Как будто это уменьшит вес аэроплана. Выше, ну давай же. Небо за деревьями — океанская ширь. Поднимай, Джеки, поднимай ее, бога ради, давай. Вот и деревья. Вот и они. Шарфы взлетают первыми, а затем внизу аплодируют ветви.

— Нервишки-то пощекотало! — орет Алкок, перекрикивая грохот.

На протяжении десяти лет Мэтью Барроуз работал над отчетом «Глобальные тенденции» — ключевым футурологическим материалом для Белого дома и Министерства обороны США. Этот отчет отличается смелыми и при этом точными прогнозами. Именно этот секретный документ определял и определяет основные вехи и направления американской политики.

«Будущее: рассекречено» — исчерпывающий анализ того, какие значительные сдвиги и тренды ждут нас до 2030 года. Мы живем в эпоху глобальных, значимых и быстрых изменений в истории — и жизненно важно направить их в правильное русло. Это важная книга для всех, кто принимает решения на любом уровне. Она для тех, кто заботится о своем будущем и будущем своих детей.

Заключение

Готовы ли мы к будущему?

<…> Самые большие вопросы вызывают, пожалуй, Китай и Россия. Уверенность, с которой Китай действует в Южно-Китайском и Восточно-Китайском морях, свидетельствует о его вере в свое право на региональное доминирование. А заявления о деамериканизации мировой финансовой системы кажутся мне несколько надуманными. По крайней мере на сегодняшний день Китаю нужно то, что производят США: технологические ноу-хау и инновации, которых он жаждет.

С Россией, возможно, будет труднее. Многие россияне — не только президент Путин — считают, что Москва пожертвовала многим, мирно развалив советскую империю и завершив холодную войну, и эти жертвы были недооценены Западом и соседями по СССР. Для многих россиян сейчас наступило время реванша. Тот, кто считает, что статус-кво несправедлив, не стремится сдерживаться. Разрыв с Западом будет иметь для России тяжелые экономические последствия, которые усилят проблемы страны в долгосрочной перспективе. И все же мы на Западе должны быть осторожны и не списывать Россию со счетов, что мы уже неоднократно делали в прошлом. Нам придется найти пути сохранять открытыми каналы связи в этот период отчуждения. Новая холодная война не в интересах Запада, она только сильнее раздробит международную систему, которая и без того очень хрупка. Главный актив России — человеческий капитал, и если режим сместит акцент на развитие этого важнейшего источника могущества, страна может выйти из кризиса.

Много лет я считал, что Китаю, России и другим новым мировым державам суждено переписать некоторые, пусть и не все, правила международного порядка. Почему бы им не стремиться к этому? Такие амбиции есть у всех новых мировых держав, и нам следует быть к этому готовыми. Это будет непростой процесс, но он не обязательно должен закончиться конфликтом. Всем сторонам нужно быть готовыми к компромиссам, но на данный момент у нас есть преимущество.

Большинство развивающихся мировых держав слишком заняты своими проблемами. Пытаясь реформировать международные организации, мы можем помочь создать международную систему, которая, как и прежде, будет основываться на правилах и не вернется к исторической политике баланса сил, которая уже вызвала немало конфликтов в прошлом. Но я боюсь, что возможности оживить эти организации тают на глазах перед лицом растущего напора со стороны Китая и России. И мы можем раньше, чем я или кто бы то ни было предполагали, оказаться в многополярном мире, где не будет действовать принцип многосторонних отношений, что увеличит потенциальную возможность конфликта.

Насколько эти страны готовы к будущему? Финансовый кризис 2008 г. тяжелее всего ударил не по США, а по другим странам, например в Европе. Сейчас еще рано судить, но, подорвав самые основы Евросоюза, кризис мог оказать европейским странам хорошую услугу, заставив их посмотреть в лицо своей структурной слабости. Как Швеция или Канада, пережившие финансовые кризисы в начале 1990-х, страны, которые проведут местами весьма болезненные структурные реформы, в итоге станут гораздо сильнее. Путь наверх будет крутым. Меня особенно беспокоит спад в области образования и поддержки науки и технологий во многих европейских странах, что делает их менее конкурентоспособными на мировом рынке.

После пары десятилетий стагнации японский премьер-министр Шинзо Абе совершает попытку подстегнуть прогресс и взять курс на иное будущее, отличное от постепенного экономического спада. Перед Японией стоят, пожалуй, самые острые демографические проблемы, но эта небольшая страна все еще представляет собой третью по величине экономику, является одним из государств, наиболее продвинутых технологически, и родиной многих мировых корпораций. Картина будущего Японии может быть совсем не так печальна, хотя вряд ли ее экономика станет быстро расти.

Пожалуй, самой трудной задачей для Японии может стать приспособление к стремительным переменам у соседей и на Западе. По соседству находится Китай, готовящийся стать крупнейшей экономикой с огромным влиянием внутри региона. Как я уже говорил, Китай наверняка станет более уверенным в себе, последовав по пути большинства развивающихся мировых держав. Японские лидеры, возможно, необоснованно рассчитывают, что США автоматически встанут на сторону Японии в случае конфронтации с Китаем. Но скорее Америка будет искать пути привести свои интересы в соответствие с китайскими и избежать конфликта. Существование рядом с быстро меняющимися соседями и в новой международной системе может стать большой проблемой для Японии, которая до сих пор не слишком преуспела в преодолении такого рода трудностей.

Лучшим примером крупной страны, которой удалось осуществить масштабное стратегическое планирование и достичь поставленных важных целей в ходе роста, продолжающегося три с половиной десятка лет, можно считать Китай. Тут трудно не позавидовать. Нередко американские главы крупнейших мировых корпораций восхищаются способностью Китая к стратегическому планированию. У этой страны есть одно преимущество: партия, у которой монополия на власть, и народ, страстно желающий поквитаться за два столетия упадка и колониальной эксплуатации. Эта мощная и разделяемая всеми идея помогает правительству получить поддержку для воплощения долгосрочных стратегических планов. Двигаться вперед будет все труднее. Становится все больше конкурирующих интересов, которые нужно удовлетворять. Цель создать инновационное общество — более сложная, и непонятно, можно ли достичь ее, не развивая демократии. Это признают даже сами китайцы. Из того, что мы знаем о непостоянной и сложной природе демократизации, попытка наметить стратегический план движения по скользкой тропе к демократии кажется чем-то вроде оксюморона. И все же многие китайцы настаивают на том, что демократия необходима. Никто пока не знает, как этого достичь, не ослабив остальные столпы государства и общества.

Научно-исследовательские центры и государственные органы во многих других развивающихся странах, например в Центральной Африке, особенно преуспели по части стратегического мышления и планирования сценариев, однако они сталкиваются с устрашающими вызовами. На них идет девятый вал климатических изменений, демографического взрыва, дефицита ресурсов и проблем управления. Я попытался донести до читателя мысль, что помощь им — не просто моральная необходимость, но и вопрос безопасности для всех нас. Здесь технология получает возможность продемонстрировать, как она может решить самые серьезные проблемы человечества.

Ни для одной страны нет готового рецепта стратегического планирования. Большинство правительств планирует на короткий срок, хотя всем известно: если не решать долгосрочные проблемы как можно раньше, ситуация усложняется. До недавнего времени американцы, казалось, не слишком нуждались в стратегическом планировании. Они существовали в менее конкурентном окружении на мировой арене. Да и проблемы были менее комплексными. Мы сталкиваемся со сложной задачей, нам нужно изменить привычные алгоритмы в условиях потока большой плотности. Но при этом растет страх, что демократия и частая смена власти непригодны для долгосрочного планирования и воплощения планов в жизнь.

Первым шагом должно стать совмещение анализа будущих тенденций с процессом принятия решений, чтобы кризисы не превращали процесс принятия решения в поиск немедленного выхода вне зависимости от последствий. Бывший заместитель советника по национальной безопасности США Леон Фюрт разработал предложение по интеграции прогнозирования в процесс принятия решений на высшем уровне. В случае США это предполагало размещение в Белом доме форсайт-группы, которая прорабатывала бы тенденции и возможные сценарии как внутри страны, так и на международной арене. Группа работала бы над тем, чтобы предвидеть появление проблем и возможностей, а также проводить структурный анализ долгосрочных последствий любых решений. Тем, кто принимает решения, стало бы труднее игнорировать нежелательные последствия своих действий. Такое изменение на правительственном уровне поможет гарантировать, что ликвидация текущего кризиса не вызовет новый. Тесная координация прогнозирования со стратегическим планированием и принятием решений может стать образцом для частного сектора, который сталкивается с такой же проблемой, перед лицом все большей неопределенности и волатильности в будущем.

Как долго мы можем ждать? Думаю, не так уж и долго. Пожалуй, для США ставки самые высокие: мы потеряем больше других, если международная система перестанет работать. Но старый Pax Americana угасает, мы наблюдаем восход нового многополярного мира. Мы можем попытать удачу и понадеяться на лучшее, но это кажется мне безответственным. Перемены могут быть к лучшему или к худшему. И наша задача — направить неизбежные перемены так, чтобы они превратились в возможности и принесли пользу.

Андрей Аствацатуров — автор романов «Люди в голом» и «Скунскамера», лауреат премий «НОС» и финалист премии «Национальный бестселлер». «Осень в карманах» — это истории из жизни обаятельного и комичного интеллигента в четвертом поколении. Книга открывается веселыми анекдотами, немного грустными сценами детства, но затем неожиданно погружает читателя в ритмичный мир современного города с его суетой и страстями. В Санкт-Петербурге и Париже, в университетских аудиториях, в лабиринтах улиц, в кафе и гостиницах среди нелепостей повседневной жизни городскому невротику в очках доведется пережить любовную драму, которая изменит его жизнь.

Есть странные города, размышляю я, заходя в Латинский квартал, есть странные континенты и страны, очень робкие и невротичные. В них если что-нибудь вылезет, высунется наружу, покрасуется, то обязательно недолго, и тут же болезненно скукоживается, сморщится, забивается, забирается обратно. Примерно вот так в Петербурге поздней весной из серых и желтых зданий на тротуары выползают рестораны. Выползают столиками, стульями, столовыми приборами, выползают вместе с посетителями, официантами и администраторами. Горожане сидят, едят-пьют, глотают запах бензина, разглядывают пешеходов, брезгливыми жестами отгоняют попрошаек.

Я останавливаюсь. Вот она, знаменитая парижская мечеть. Выступы, углы, зеленый геометрический купол, сложенный из треугольников, высокая зубчатая башня. Зайти — не зайти? Дергаю ручку. Дверь заперта. Тем лучше. Значит — в другой раз.

Я снова начинаю думать о ресторанах. Весной они выползают наружу, а осенью прячутся обратно, туда, откуда вылезли. Осенью в Петербурге прячется всё. Люди — в теплую одежду, памятники — в фанерные коробки, зоопарковые животные — в теплые вольеры. И всю зиму тихо сидят себе и не высовываются. В этом есть что-то болезненное, невротическое. Нет, конечно, случается всякое, и что-нибудь конечно высунется даже зимой. Например, метровые сосульки, кои иногда появляются под козырьками крыш. Помню наш прежний губернатор, крупная чувственная женщина, однажды назвала их «сосулями». Видимо из уважения к огромному свисающему размеру. Москвичи потом долго от смеха в себя прийти не могли. Несколько лет над нами потешались. Припомнили и «куру», и «поребрик», и «гречу», и что-то еще. Все эти вещи москвичи, в отличие от нас, конечно же, называют правильно. И «сосули» никакое не исключение.

Впрочем, «сосули» тоже исчезают, также же внезапно, как и появляются. Робко, испуганно, словно косули. Видно от стыда, от неловкости…

Латинский квартал. Узкие улочки, кафе, кондитерские, блинные, квартира Хемингуэя, квартира Валери Ларбо, где жил Джойс. Интересно, кто сейчас в ней живет? Тоже — Джойс? Я ловлю себя на мысли, что здесь, в Париже, все время отвлекаешься на собственные ощущения, все время возвращаешься к самому себе, словно читаешь текст Марселя Пруста. Это — самое здоровое чтение, какое только можно себе представить, гигантский собор, поставленный автором в честь самого себя, покруче Нотр-Дама. Поставленный только затем, чтобы победить болезнь и неврозы.

Париж, похоже, ничуть не страдает неврозами. Он неизлечимо, безнадежно здоров. Даже памятники, каменные истуканы тут выглядят физически здоровее и куда увереннее в себе, чем у нас. Если в Париже что-то и высунется наружу, то обратно уже ни за что не спрячется. Взять, к примеру, этих горгулий. Это вам не петербургские сосули, которые вылезли покапали и отвалились. Горгульи здесь навсегда, навечно. Раз появившись, свесившись вниз бессмысленными мордами, они никуда не исчезнут. В их водосточных глотках всегда будет булькать вечная проливающаяся с неба жизнь.

Тоже самое и с ресторанами. Однажды покинув свои здания, оказавшись на тротуаре, они не спрятались обратно, а, наоборот, бесстыдно, по-бабьи развалились, растеклись по улицам. И теперь я шагаю вдоль этих столиков, обсиженных людьми и словно я не на улице вовсе, словно я не прохожий, а посетитель ресторана и сейчас подойдут, пригласят за столик, усадят, дадут в руки меню.

Париж не знает робости и границ. Вот этот человек, впихивающий на ходу себе в рот гигантский багет, напичканный ветчиной и сыром, он откуда? Из ресторана? Только что встал от стола? Или просто идет мимо по своим делам? А мужчина за соседним столиком, в черном стильном пальто, обвязанный красным шарфом? Вот этот, что раскрыл «Фигаро», реакционер чертов. Он постоянный посетитель ресторана или как вот я, просто гуляет по Парижу и присел полистать журнал, кем-то оставленный?

Ох, господи… Ну надо же! Я почувствовал, что у меня заколотилось сердце. Снова — она. Точно она, рядом с этим «фигаро». И это загорелое лицо, и выворченные влажные губы, которые так хочется поцеловать, и выбеленная челка. Сидит, курит. Нет, не может быть, чтобы она… Я замедляю шаг. Точно — она. Да и гостиница эта тут рядом. Подняла голову, посмотрела. В уголках больших глаз — тени. Странно она как-то смотрит. Что-то в этом взгляде непроницаемое, водянистое, как у болотной ведьмы, бессмысленное и потому возбуждающее. Узнала… Сейчас отвернется. Нет, кивает, сухо, нетерпеливо. Мол, узнала, узнала, давай — проходи…

С утра наша группа посетила открытие выставки современного искусства. Мне показалось, что на этот раз все были очень сильно интеллектуально перевозбуждены. Особенно философ-постмодернист Саша Погребняк. Мы вдвоем долго разгуливали по залу среди картин, инсталляций и арт-объектов и в какой-то момент остановились возле картины Гвоздева. Я заметил, что глаза философа-постмодерниста сразу же налились серьезной философской мыслью.

— Разглядывание, — медленно произнес он, — это, Андрюша, не модус наличного бытия-для-себя, понимаешь? Ты размыкаешься вне себя, и это-то как раз тебя и завершает.

Я не понимал, что он говорит, но в ответ серьезно кивнул и тоже стал смотреть на картину. Там была нарисована голая изможденная женщина, приподнимавшаяся с кровати. Гвоздев изобразил ее со спины. Я запомнил худую зеленоватую задницу и название картины — «Мария».

— У Маши — жопа тощая! — громко произнес рядом чей-то голос. Я повернул голову и увидел здоровенного длинноволосого парня в черной матерчатой куртке, из под которой виднелись армейские подтяжки. На ногах у парня были злые шнурованные ботинки. Я его прежде тут не видел.

— Извините, — хмуро улыбнувшись, сказал парень, встретив наши удивленные взгляды. — Не удержался. А вообще-то — хорошая картина, только немного психопатичная.

Он, небрежно дернул плечами и отошел в сторону, а мы встали возле небольшой в пол человеческого роста пирамиды кофейных коробок. Я сказал, что эти коробки приклеены друг к другу очень криво, но Погребняк, вытянув руку вперед, возразил:

— Ты не в теме… Видишь, о чем здесь? Художник тебе объясняет, что мерность едина, хотя бытие всегда полиморфно. Современное искусство это очень хорошо понимает.

Я снова кивнул, соглашаясь, но на всякий случай зачем-то спросил:

— А как же тогда Лакан? И вообще, Саша, каким тогда должно быть современное искусство?

— Лакан сосёт, понял? Современное искусство уже переросло Лакана, оно должно быть…

Но в этот момент нас прервали. В зале появился Геннадий Емельяныч. Рядом с ним были какие-то люди в костюмах, дамы в вечерних туалетах и журналисты, державшие наготове диктофоны. Все, кто находились в зале, тут же оживились, зашумели и ринулись к ним.

Оказавшись в центре всеобщего внимания, Геннадий Емельяныч остановился, прокашлялся, и начал громко обстоятельно говорить. Он говорил, как это важно — заниматься искусством и вообще чем-либо, творить, сочинять, сеять разумное и вечное, и, что на этот счет подготовляется соответствующий указ министерства. Речь он, как и прежде, щедро разбавлял междометиями и своим любимым выражением «как гоорицца». «Министерство поддержит художников, — сказал он. — И это не просто слова. Наше министерство умеет работать, как гоорицца, не только ртом».

Мне вдруг почудилось, что я попал в какие-то очень давние годы. Вспомнилось детство, черно-белый телевизор, 25 съезд партии, который родители смотрели весь вечер, товарищ Кириленко на трибуне… Геннадий Емельяныч тем временем закончил свою речь, достал из кармана бумажный носовой платок и принялся энергично вытирать запотевшую лысину. Тут же рядом с ним встал человек в сером костюме.

— Вопросы? — деревянным голосом спросил он.

— Геннадий Емельяныч, можно вопрос? Я от газеты «Комсомольская правда», — толстенькая девушка с очень сосредоточенным выражением на лице подняла вверх шариковую ручку.

— Пожалуйста, — осторожно разрешил серый костюм.

— Геннадий Емельяныч, каким, по-вашему, должно быть современное искусство?

— Современное искусство? — вслух задумался Геннадий Емельянович. — Ну-у, это такое, в котором ощущается, гармония. Которое, как гоорицца, гармональное!

Все захлопали.

— Слыхали, мужики?! — услышали мы сзади голос Гвоздева. Он обнял нас за плечи. — То-то же!

Пожалуй, со времен Сомерсета Моэма ни один писатель так глубоко не погружался в атмосферу театра, как погрузилась в нее Анна Матвеева. Повести «Взятие Бастилии» и «Найти Татьяну» насквозь пропитаны театральным духом. Но в отличие от Моэма театр Матвеевой — не драматическая сцена, а высокая опера. Блеск дивного таланта и восторг музыкального самозабвения сменяют здесь картины горечи оставленности, закулисных интриг и торжища амбиций. По существу «Призраки оперы» — развернутая шекспировская метафора жизни, порой звучащая хрустальной нотой, порой хрустящая битым стеклом будней.

Взятие Бастилии

Надо было все же оставить Бастилию в назидание потомству, как англичане сохранили свой Тауэр — и с ним уцелели привидения маленьких принцев, и чёрные вороны — такие блестящие, как будто их начистили сапожным кремом.

А здесь, в Париже — кафельная ракушка оперного театра, и туристы вглядываются под ноги, чтобы разглядеть очертания некогда стоявших здесь суровых стен.

Опера, которую сочиняет Марианна, может называться «Взятие Бастилии». Она с детства знала наизусть все женские партии из «Онегина» и «Травиаты». Слух был такой точный, что от чужого фальшивого пения у девочки поднималась температура. В шесть лет папа отвел её в музыкальную школу, ждал под дверью, пока прослушают.

Принимали вначале холодно, но когда Марианна начала петь — забегали. Сначала в один кабинет побежали, потом в другой. Явился руководитель хора — очень элегантный мужчина, и, в конце концов, приплыла директриса, старорежимная особа в длинном бархатном платье (если вести пальцем против ворса, можно что-нибудь написать).

Ахали — какой слух, какой голос!

Все годы Марианна шла в музыкальной школе первой ученицей. То, что происходило в общеобразовательной, её мало волновало — и сама она, и родители сразу поверили, что настоящая жизнь будет проходить вблизи от музыки. Она и в ансамбле солировала, с гастролями ездили в Чехословакию, в Венгрию, даже в Австрии была! По тем временам Австрия — как сейчас Луна.

Лирико-драматическое сопрано, широкий диапазон, будущее размером с полмира — а потом умерла мама, и в тот же день пропал голос.

Возможно, голос был как-то связан с мамой — поэтому они ушли вместе.

Подружки в музыкалке злорадничали. Вторая по звёздности солистка целый месяц просыпалась с улыбкой на лице. Но Марианна была оперной героиней по самой своей сути. Все авторитеты её жизни — сумасшедшие (Эльвира, Марфа, Лючия ди Ламмермур) или самоубийцы (Дидона, Норма, Сента). У самоубийц — самые красивые партии.

Однажды вечером оставила папе безжалостную записку с цитатой: «Самоубийство входит в капитал человечества». (Даже сейчас стыдно вспомнить.) Потом надела куртку, перешла через дорогу — к шестнадцатиэтажке. Рядом с магазином «Цветы» гремели досками скейтеры, Марианна всегда смотрела на них с ужасом — а сегодня прошла мимо, ничего не чувствуя. Поднялась в лифте на шестнадцатый этаж, открыла дверь на общую лоджию. Люди внизу — маленькие и бессмысленные. В этом доме раньше проживали мамины друзья — и у них выпал кот из окна. Разбился, бедный, лежал внизу крошечным ковриком, потратил все свои девять жизней разом, как неумелый игрок. Друзья вскоре переехали отсюда — не из-за кота, конечно, просто так совпало.

Марианна представила, как через несколько минут будет лежать на месте несчастного зверя, как будет расплываться вокруг её головы блестящая, красная, лаковая звезда… Подняла голову вверх, закинула её так, что схватило шею, — и увидела дымное небо.

Год назад, в хоре, они пели песню против атомной войны, и там были такие слова:

Над землей бушуют травы,

Облака плывут как павы,

А одно, вот то, что справа,

Это я, это я, это я,

И мне не надо славы…

Марианна зажмурилась, чтобы не плакать, потом открыла глаза — и вдруг уродливый городской задник превратился в прекрасную декорацию, а сама она стала героиней оперы, несчастной юной девушкой, за которой уже выехал со спасительной миссией лучший тенор региона. К третьему акту тенор будет ждать её под окном, и они исполнят для слушателей свой знаменитый дуэт.

На той лоджии с видом на помойку и трансформаторную будку с Марианной произошло истинное чудо. Если принять на веру, что тебе не надо славы, то можно прожить свою жизнь не без удовольствия.

А если повезет, то и не только свою.

Девятьсот девяносто девять жизней.

Она успела домой ещё до папиного возвращения — и разорвала предсмертную записку.

Мало написать «люблю», чтобы читатель понял — герой полюбил, и мало написать «ужас», чтобы у нас по спине рассыпались мурашки. Автор «Комнаты страха» умеет сделать так, чтобы его словам поверили. Сборник малой прозы Вадима Левенталя, блестяще дебютировавшего романом «Маша Регина», открывает новые грани его дарования — перед нами сочинитель таинственных историй, в которых миражи переплетаются с реальностью, а предметы обнажают скрытый в них огонь. Городской нуар и готическая новелла — вот жанры, которым на этот раз отдает дань финалист премии «Большая книга» Вадим Левенталь.

Император в изгнании

Лето выдалось жарким, нечем было дышать, но он не покидал полутемных комнат — его душили ярость и стыд. Прятал изуродованное лицо от служанки, которая приносила еду. Не говорил. Иногда забывался, пытался что-то сказать, слышал собственное позорное шепелявенье и со злостью толкал глупую старуху.

Ему нужно было заново учиться говорить, дотягиваясь обрезанным языком до десен, и заново учиться смотреть на людей, пока они разглядывают обрубок носа и делают вид, будто не делают этого. Он пил, ел, ходил из одной комнаты в другую, читал, справлял нужду, вероятно, мастурбировал, плакал.

О чем он думал? О затмении. Пятого сентября прошлого года солнце почернело, и его город упал в полутьму. Народ набивался в храмы, он и сам молился, но — на террасе дворца, отводя глаза от страшного знамения. Он думал о том, что Господь предупредил его, подал ему знак, а он не смог разгадать знака. Кроме того, перед его глазами бесконечно крутилось кино, в котором его выволакивали из дворца и с улюлюканием тащили вниз, на ипподром. Когда в кадре появлялись щипцы, воспоминание становилось невыносимым, и он старался прогнать его криком, бил в стену кулаками и головой. Почему он не покончил с собой? Эта мысль не могла не приходить ему в голову, его должна была манить любая веревка, каждая высокая скала над морем. Впрочем, веревки, возможно, от него прятали, а чтобы добраться до скалы и моря, нужно было выйти на улицу. Когда его, уже здесь, вели по городу, прохожие останавливались, глазели, перешептывались, а дети бежали вслед и тянули в его сторону пальцы. А ведь не все знали. Объяви, кого поведут, заранее, и на улицу высыпал бы весь город.

От самоубийства его могло удерживать пророчество. А может быть, дело в том, что еще более сладкой, чем мысль о смерти, была для него мысль о мести. Он хотел отомстить всем — не только Леонтию, но и остальным, вплоть до самого последнего местного мальчишки, показывавшего на него пальцем. Он еще утопит этот город в крови. (Действительно, утопит, хотя мальчишки к тому времени вырастут.)

Я всё время думал о Юстиниане, хотя нельзя сказать, чтобы Нина мне им все уши прожужжала, нет. Мне приходилось спрашивать, чтобы услышать ее речь, и я спрашивал — хотя бы для того, чтобы посмотреть, как двигаются ее губы, — а она рассказывала с видом, будто просит прощения за свою невежливость. Что ей это нравится — она бы не призналась никогда в жизни: нельзя быть умнее собеседника, даже если собеседник лежит рядом голый и гладит твою сиську, — подобными вещами она была набита под завязку.

Пару раз я слышал, как ее друзья говорят со смешком: она же у нас без пяти минут кандидат наук — и хотя Нина была умнее своих друзей всех вместе взятых и, вероятно, знала это, не могла не знать, она протестующе поднимала руки и говорила, что думает бросить писать эту ерундистику, так она называла свою диссертацию. Не ерундой были клубы, наркотики, шмотки, отношения, вот это вот всё — и иногда у меня складывалось ощущение, будто только я знаю: каждое утро после ночных разъездов по клубам и бесконечных разговоров о том, кто гей, а кто нет, Нина садится в свою «тойоту» и катит в Публичку, чтобы несколько часов просидеть там с источниками — на секундочку, в основном греческими и арабскими. И однако же, если бы она услышала, как я это говорю, она убила бы меня.

Нет, Нина не была Штирлицем в стране дураков, засланным казачком на безумном чаепитии — она искренне была своей в своем кругу, хотя как раз в эту искренность поверить было сложнее всего. Нужно было, чтобы она кричала, выкидывая мои вещи на лестницу, найди себе в растянутом свитере с немытыми волосами — это то, что тебе нужно.

Думать о Юстиниане было способом не думать о ней, или, точнее, думать о ней другим способом — конечно, я понимал это и, наверное, с тем бо́льшим сладострастием думал. Мы попали в город с разных сторон — меня встретил в аэропорту в Симферополе стесняющийся дядечка, посадил в машину и полтора часа вез до гостиницы, изо всех сил выдумывая светские темы для разговора, а его, даже если не связанного, то всё равно под конвоем вели со стороны моря — но где-то на параллельных линиях (я сейчас ходил бы ему по голове) наши пути наверняка хоть раз да пересеклись. Где-то в одном из этих домов он жил — и рано или поздно он вышел на улицу, причем его скривило от убожества этого городка, после Константинополя-то. Узкие, как коридоры, улицы, запах рыбы, тесные храмы, бедно одетые люди.

Он стал выходить по вечерам, в сумерках. Отворачивался от прохожих, прятал лицо. Выходил за стену к берегу и сидел, смотрел на море. Солнце, от которого он днем прятался по перистилю, садилось в море далеко за его городом, освещало там — триклиний и террасы дворца, а здесь — правую половину его изуродованного лица, всё окрашивая в прозрачный гранатовый цвет. Мало-помалу он стал привыкать к себе — смотреть на себя в зеркало и слышать звуки собственной речи. Наконец, он стал выходить и днем — тем более что уже все в городе знали, кто он, и сами опускали глаза. Те, кто пялился, встречали его взгляд и не выдерживали его — было страшно.

В этом городе он рождался заново, нащупывая внутри себя саму возможность быть дальше, и возможность такая открывалась только одна — переродиться в новое существо, оно-то и царапало его изнутри деревенеющими когтями, толкало новым изогнутым скелетом, цокало хитиновыми конечностями. И хотя среди монет, которыми он расплачивался с проститутками, всё еще попадались деканумии с его изображением, сам он всё меньше был похож на себя прежнего. Пропасть в десять лет, разверзшаяся между его изгнанием сюда и его побегом отсюда, хранит две тайны: с одной стороны, почему так долго, а с другой — что дало ему силы так долго ждать.

«Эта книга — воспоминания о вещах моей жизни. Вся вторая половина ХХ и порядочная часть ХХI века сохранились в этих предметах. Думаю, что о времени они могут сказать не меньше, чем люди.

Я твердо стою на том, что одежда героев и мелкие аксессуары никак не менее важны, чем их портреты, бытовые привычки и даже социальный статус. „Широкий боливар“ и „недремлющий брегет“ Онегина, „фрак наваринского дыму с пламенем“ и ловко накрученный галстух Чичикова, халат Обломова, зонт и темные очки Беликова, пистолет „манлихер“, украденный Павкой Корчагиным, „иорданские брючки“ из аксеновского „Жаль, что вас не было с нами“, лендлизовская кожаная куртка трифоновского Шулепникова — вся эта барахолка, перечень, выражаясь современно, брендов и трендов есть литературная плоть названных героев. Не стану уж говорить о карьеристах Бальзака и титанах буржуазности, созданных Голсуорси, — без сюртуков и платьев для утренних визитов их вообще не существует…»

(Александр Кабаков)

Никогда не мог понять, да так и не понял, почему соотечественники всегда и везде, в двухместном купе поезда или в палате на шестерых профсоюзного пансионата, безумно спешат сменить любую одежду — костюм банкира от Brioni или черную униформу охранника из магазина «Спецназ» — на домашнюю. Причем ею может быть что угодно, лишь бы достаточно старое и уродливое — линялая хлопчатобумажная гимнастерка и полугалифе, в которых пришел по дембелю; купленный для медового месяца стеганый халат на тонком поролоне, который стоит колом; драная телогрейка на голое тело; вязаная кофта, растянутая так, что карманы приходятся на колени…

Как уже сказано, в первые послевоенные годы в качестве одежды для дома и особенно для курортного отдыха мужчины самых суровых профессий поголовно и с одобрения начальства носили полосатые атласные пижамы. Женщины этого круга — не все, но многие — называли себя дамами и в тех же обстоятельствах носили длинные, до земли халаты, выглядевшие на отнюдь не хрупких дамах комично. Впрочем, и выше описанную отнюдь не уникальную историю с трофейной ночной рубашкой следует считать эксцессом, но показательным.
Однако всё кончается, кончилась и эпоха народной наивности. Бусы и зеркальца перестали считаться вечными ценностями. Персонаж кинофильма, с наслаждением использующий доставшуюся в трофеях буржуйскую клизму как прибор для медленного и потому особо приятного потребления самогона, вызывал в зале добродушный смех превосходства — секреты этикета и комфорта стали достоянием строителей социализма. И примерно с середины пятидесятых универсальным костюмом для релакса стал так называемый тренировочный: брюки-рейтузы и блуза-фуфайка из бумажного трикотажа или трикотажные брюки и любая рубашка с обтрепавшимися от многих стирок воротником и манжетами. Стилистика расслабленности, будуарной неги, сонного ничегонеделания была привлекательна для намучившихся советских людей в первые послевоенные годы. Теперь она уступила место образу подтянутого спортсмена, собранной, гибкой спортсменки.

Ну, естественно, народный характер внес поправки и уточнения в картину. Во-первых, сам материал — хлопчатобумажный тонкий трикотаж — сразу же снижал спортивный пафос: рейтузы вытягивались на коленях пузырями, придавая атлетам вялый силуэт подагрика на слабых ногах. К тому же огромный, свисающий мешком пузырь образовывался и на заднице, что давало моей суровой на язык бабушке повод для сравнения «ходят, будто с полными штанами». Во-вторых, черный или темно-синий цвет — других не бывало — превращался в никакой после первой стирки. Продолжал он линять и в дальнейшем… В сочетании со свойством притягивать пух, нитки и другой мелкий сор этот ужасный трикотаж превращал любого, самого аккуратного и при этом крепкого мужчину в неопрятного уродца…

Полагаю, что, дочитав примерно до этого места, вы возмутитесь: «Что он, идиотами нас считает? Без него прекрасно помним, как выглядит тренировочный костюм, сами носили! Да и не делся он никуда…» Тише, господа, тише. Носили — и прекрасно, вместе и вспомним. А что не делся — да, существует, но на периферии, периферии…

Кстати, трениками стали называть этот поразительный костюм только тогда, когда он стал универсальным и всеобщим, — в шестидесятые. Официальное торговое название «трико гимнастическое», естественно, не прижилось. А народные «треники» совершенно органично вошли и в быт, и в речь. Тогда же, в шестидесятые, тренировочные брюки обрели несколько важнейших деталей. Во-первых, появилась узенькая складка-защип, застроченная вдоль «фасада». Во-вторых, внизу треники заканчивались штрипкой — ну, прямо девятнадцатый век!.. То и другое преследовало одну цель: придать вытянутой линялой тряпке стройный вид не то лейб-гвардейских лосин, не то балетного костюма…
Но ничего из этого не вышло — растягивающееся в момент надевания уродство осталось уродством. Не в обиду соотечественникам будь сказано: я убежден, что именно безобразие треников сделало их любимейшей и долговечнейшей одеждой наших мужчин, да и в некоторой степени женщин. Вкус и элегантность — не главные качества русского человека. Вот всемирная отзывчивость — это да.

Но к концу того бурного и полного новинок десятилетия компромисс между удобством треников и не до конца изжитым желанием советских людей выглядеть на досуге прилично был все же найден. Результатом борьбы противоречий стали… да те же треники, вот как! Новый костюм стал называться «олимпийский» или «олимпийка» (часто носили только верхнюю часть костюма к обычным брюкам). В чем были его отличия от общегражданских треников? Первое — материал: не бумажный, а чисто шерстяной тонкий трикотаж, как правило, ярко-синего цвета. Преимущество шерсти бросалось в глаза: она не растягивалась или почти не растягивалась. Второе — фасон: фуфайка горловину имела не круглую, в которую даже заурядная голова пролезала с трудом, а застегивающуюся на короткую, примерно до середины груди, молнию. И, наконец, самая убедительная составляющая престижа: на спине было написано крупными белыми буквами: «СССР». Кто ж мог сомневаться, что это именно олимпийка? А некоторые неразборчивые жертвы тщеславия украшали олимпийку еще и значком «Мастер спорта СССР», купленным за две бутылки «Московской» у законного владельца. В разговоре — с девушками, с кем же еще — обычно назывался спорт экзотический, для демонстрации мастерства в котором требовались особые условия, почти не встречающиеся в обычной жизни. Ну, например, стендовая стрельба — а мимо курортного тира, где соревновались азартные аборигены, следовало проходить с высокомерной усмешкой…

В общем, олимпийский тренировочный костюм достойно исполнял роль домашнего.

И все же не вошел в почетную, формируемую мною в уме категорию «Составляющая национального образа жизни».

А вот обычные треники — вошли.

Нам, воспитанным в уважении к идеалам равенства и коллективизма, вот эти, с пузырями на коленях и мотней ниже колен, больше подходят.

Мой первый тесть, высокий и статный, с русым вьющимся чубом генерал, очень любил свою олимпийку. В ней я его и запомнил.

Но на даче он поливал клубнику в трениках. Возможно, потому, что они органичней соответствовали запаху той субстанции, которой дачники поливают клубнику.