- Свобода ограничения. Антология современных текстов, основанных на жестких формальных ограничениях / Составители Т. Бонч-Осмоловская, В. Кислов. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 216 с.
В этой книге собраны современные тексты, написанные при помощи всевозможных формальных установок: стихи-палиндромы, анаграммы, акростихи, тавтограммы и многие другие. Идея ограничивать письмо жесткими рамками витает в воздухе всю историю существования человечества и литературы. Представители каждой эпохи, от Авсония до Амелина, воплощали ее по-своему. Мы помним, что такие эксперименты ставились и в больших прозаических формах — у Довлатова и Жоржа Перека.
Суть одна: убрать произвол, за счет резкого сужения русла — повысить скорость и напряженность речи. Когда мы пишем обычный текст, наша единица — фраза, словосочетание; здесь — даже не слово, а буква. Автор такого текста принципиально отказывается от себя, препоручая задачу формирования текста созданной им «машине». Так в макропалиндроме Александра Бубнова (можете себе представить палиндром в лицах на несколько страниц текста?!) речь вьется, корчится и выводит причудливые фрактальные узоры, создавая такое, что автор не смог бы выдумать при помощи разума.
Формальное ограничение помогает освободиться от штампов, разбивает слипшиеся комья привычных словесных и логических ходов. Некоторые писатели используют традиционные, старинные способы ограничения, другие придумывают свои («заикалочки», «проявы», «волноходы»…) Надо сказать, что, переставая походить на «общий язык», подобные эксперименты (особенно самые жесткие из них) чем-то неуловимо похожи друг на друга. Так икона похожа на икону, а мозаика — на мозаику. Если попытаться выделить общие черты, прежде всего можно сказать, что формальные тексты — афористичны. И если подбирать по букве, поневоле нанижешь афоризм!
Сигару о майку майору гаси
На золотой горе сидели павиан и кобыла
Они тайно вели диалог про сизые облакаПоэт в России больше чем поэт
Поэт в России больше чем По
Поэт в России больше Че
Поэт в России боль
Поэт в России…
Поэт…Попытайтесь определить, какими именно формальными ограничениями пользовались Сергей Федин и Василий Силиванов — авторы трех приведенных текстов.
Начитавшись такой литературы, перестаешь понимать, как вообще люди смеют писать по-другому — например, подбирать в предложении слова, начинающиеся не на одну и ту же букву. Происходит сдвиг оптики. Серьезное отношение к тексту в наше время информационного изобилия — настолько редкая вещь, что, когда погружаешься в эту стихию, возникает желание присоединиться. Во всяком случае, это очень, очень и очень интересно.
Метка: рецензия
Люди гибнут за металл!
- Сергей Самсонов. Железная кость. — М.: РИПОЛ классик, 2015. — 672 с.
Здешние люди внушают проезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, с громадными кулачищами. Родятся на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствуют не акушеры, а механики.
А. ЧеховИ все-таки это удивительно — насколько порой на автора не влияют внешние обстоятельства. Вот писатель Сергей Самсонов, родившийся где-то под Москвой, вдруг сочиняет историю об уральском городе Могутове, чьим прототипом является Магнитогорск. И если бы он вышел к своим героям на площадь у заводской проходной, те явно сочли бы его чужаком — настолько сильно противопоставление «местных» и «столичных» в мире, который описывает Самсонов.
Аннотация к роману «Железная кость» дает понять, что главных героев двое — однако автор строит свое произведение, руководствуясь методом дедукции: от общего — к частному, от семьи (даже шире — от породы) — к человеку. Углубляясь в родословную, рассказывая о детстве, он дает характеристику в классических традициях русского романа XIX века обоим героям: Артему Леонидовичу Угланову, бизнесмену, стоящему у руля металлургического комбината, и Валере Чугуеву, молодому представителю рабочей династии Чугуевых. Сложный, изменчивый Угланов противопоставлен прямому и простому Валере: они, пожалуй, не враги, но уж точно антагонисты. Хотя оба могли бы подписаться под таким словами:
И я увидел льющуюся сталь, она стояла у меня перед глазами, вечно живая, вечно новая, как кровь, метаморфозы эти все расплавленного чугуна, и ничего я равного не видел этому по силе, вот по тому, как может человек гнуть под себя исходную реальность, — это осталось тут, в башке, в подкорке.
Фразы одного героя могут звучать и из уст другого — все действующие лица говорят как условный автор, и, начиная читать очередную главу, догадаться о том, кто является рассказчиком, можно только увидев имя персонажа. Это абсолютно не реалистично — и оттого прекрасно. Героев сплавляют обратно в ту единую породу, из которой жизнь их и выдолбила. Возвращение к истокам, к появлению на свет, к самому процессу родов — ключевая метафора всего романа. Все очень просто в этом мире: надо работать и надо рожать.
…гладким сиянием начальной новизны показывалась сталь — головкой смертоносного ребенка между ног неутомимой и неистовой роженицы.
…быть с этой домной, как с женщиной, и помыкать ее живородящим огненным нутром.
О сюжете романа практически невозможно рассказать так, чтобы не выдать авторских секретов. Героев, разумеется, ждут приключения, в результате которых они встретятся в весьма неожиданном (или, наоборот, в самом ожидаемом) месте, но с каждой новой страницей становится все менее понятно, к чему же писатель ведет. По своей композиции роман тяжеловесен. Сложности ему добавляет и стиль автора, в котором сочетаются элементы советской риторики и политической пропаганды, кое-где появляется воровской жаргон, а украшают текст сложные метафоры и инверсии. Некоторые эпитеты становятся семантически значимыми: «стальные», «железные», «чугунные» — в восьми случаях из десяти это будут синонимы слову «рабочие».
По статистике, каждый десятый россиянин живет в моногороде — промышленном царстве, молящемся на языческого заводского бога. Такие города похожи друг на друга настолько, что подобный роман мог бы быть написан и о Карабаше, и о Норильске, и о Нижнем Тагиле. Наряду с «региональной» литературой (в пример можно привести особенно сильную сибирско-уральскую ветвь — Александра Григоренко, Виктора Ремизова и Алексея Иванова) вполне может народиться и литература «заводская»: начало положили Ксения Букша и Сергей Самсонов. Разница между ними не только тематическая: если «региональная» старается феномен объяснить изнутри, то «заводская» литература все еще пытается в первую очередь показать и понять его извне.
В отличие от советских производственных романов, построенных, словно сказки, по одной схеме, новые сочинения не похожи друг на друга ни в чем, кроме одного: завод можно назвать государством в государстве. Такое пространство позволяет продемонстрировать сложные социальные процессы. И рабочего материала достаточно —целых полтора миллиона «железных» человек по всей стране.
Театр на любителя
- Ольга Лукас. Бульон терзаний. — М.: АСТ, 2015. — 480 с.
Настоящая литературно-театральная афера, в которой замешаны большой босс с бритой головой, в темных очках и черном костюме и неизвестный актер, играющий в сериале обезображенных трупов, могла бы стать идеальной основой для детективного сюжета. Ольга Лукас воспользовалась этим ингредиентом, добавила к нему динамичные диалоги и приправила все легким юмором. Писательница, известная едва ли не всем жителям обеих столиц благодаря сопоставлению петербуржцев и москвичей в книге «Поребрик из бордюрного камня», представляет свое новое «блюдо» — «Бульон терзаний», очаровательную историю режиссера Виленина и его непрофессиональной труппы.
Владимир Виленин, актер Среднего Камерного театра, получает странное предложение поставить для офисного корпоратива спектакль по комедии Грибоедова «Горе от ума» с сотрудниками «Мира Элитной Мебели» в качестве актеров. Сначала эта идея кажется герою ужасной, но финансовые трудности подталкивают его к режиссерскому эксперименту. «Горе от ума» трансформируется в «Возвращение Чацкого» — пьесу, которую с трудом пытаются освоить офисные работники. Неожиданно выясняется, что их жизнь не ограничивается перекладыванием бумажек с места на место, телефонными звонками и курьерской работой. Ольга Лукас показывает человеческие судьбы, стоящие за фигурами мебельных королей и пешек. Постепенно репетиции превращаются из формальных в любимые и режиссером, и артистами встречи, а сам спектакль — в дело, за которое они болеют душой.
Лукас пишет просто и легко, разбавляя описания репетиций и творческих мук главного героя курьезными случаями из его жизни. Чего стоит одна лишь пощечина, полученная Вилениным-Тригориным в спектакле «Чайка»!
На премьере, полностью вжившись в роль и дойдя до последней стадии отчаяния от перспективы потерять своего возлюбленного, Аркадина неожиданно отвесила Тригорину полноценную и совсем не сценическую оплеуху, да так, что у Владимира в буквальном смысле зазвенело в ушах, а из левого глаза вылетела линза. До конца спектакля Тригорин был как будто немного не в себе: разница между зрячим и подслеповатым глазом была велика, от этого кружилась голова и все вокруг двоилось. То и дело Владимир зажмуривал ослепший глаз, чтобы сориентироваться в пространстве, отчего казалось, что Тригорин подмигивает публике. Постоянные зрители отметили этот факт на театральном форуме. «А меня уже артисты узнают. Виленин мне подмигивал все второе действие!»— хвасталась Звездочка98.
Подобные случаи из жизни актера, как это ни парадоксально, демонстрируют искреннюю симпатию автора к театру. Вместе с главным героем мы начинаем любить загадочную атмосферу сцены и всех, кто на ней работает. Переживаем за талантливых актеров и смеемся над бездарностями, которых Лукас безжалостно подвергает осмеянию. Намеки на духовную тупость влиятельных начальников, желающих окультуриваться и поглощать обед из пяти блюд одновременно, понятны любому, кто хоть немного уважает искусство. Сатира Ольги Лукас ненавязчивая, но острая. Она заставляет оглядеться вокруг и обратить внимание на «театральных гуру», которые на самом деле ничего из себя не представляют.
«Бульон терзаний» — еще одна попытка переосмыслить классический текст «Горя от ума». На этот раз кареты превратились в дорогие машины, апартаменты Фамусова — в сцену для нового спектакля. Связь грибоедовской истории с жизнью мебельного офиса прослеживается почти в каждой главе: хозяева и слуги, интриги и сплетни. Повторяются даже сюжетные ходы. Так, новость о самочувствии Владимира разлетается с такой же быстротой, что и слух о сумасшествии Чацкого.
— Я сразу поняла, что он заболел, едва он ответил! — заявила одна из княжон. — Вот когда такой голос — то это сразу ясно.
— Кто заболел? — спросил пробегавшая мимо Ульяна.
— Да режиссер наш! Лежит дома, говорить не может! — был ответ… Открылось еще несколько дверей.
— Заболел? Кто? — спросили друг у друга Эдуард Петрович, компьютерный гений Федя и Сапелкина-жена.
— Режиссер заболел! — отвечал Горюнин, — лежит дома, ни рукой, ни ногой пошевелить не может!
— Да вы что? Прямо ни рукой, ни ногой? — воскликнула Сапелкина — а сама уже тянулась к мобильному телефону.И все-таки Лукас не во всем следует за писателем-классиком. Выводы, к которым можно прийти, прочитав ее книгу, во многом неожиданные. Бесперспективная затея научить офисных работников театральному мастерству приводит к достойному результату. Обитатели мебельного мира заставляют Виленина поверить в себя и в других. Неслучайно после постановки он сворачивает создание пьесы с пессимистичным названием — так «Мир пустой» превращается в «Полный вперед».
Ольга Лукас рассуждает на весьма популярные сегодня темы. Она не одинока в стремлении задать злободневные вопросы и разоблачить злодеев, покушающихся на святое искусство. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить «Роман с попугаем» Андрея Волоса. Однако финал в «Бульоне терзаний» более оптимистичный. Эта книга вряд ли понравится тому, кто привык после прочтения погружаться на несколько дней в печальные раздумья. Зато она придется по вкусу любителям незатейливых историй со счастливым концом. Скептикам, не допускающим существования сказок, лучше попробовать что-нибудь поострее.
Про уродов и людей
- Эрик Аксл Сунд. Слабость Виктории Бергман. Девочка-ворона. Голодное пламя. — М.: АСТ: Corpus, 2014, 2015.
Ждать выхода второго тома дебютной детективной трилогии «Слабость Виктории Бергман» двух патлатых готического вида шведов, чтобы отрецензировать первый, — это нормально. Ведь, разумеется, «Девочка-ворона» по законам жанра обрывается на самом интересном месте.
Надо сказать, что хитрости новоиспеченному авторскому дуэту, объединенному псевдонимом Эрик Аксл Сунд и интересом к психологическим темам, не занимать. После того, как на первой сотне страниц романа объявляется убийца, сразу названный по имени и фамилии, мозг читателей, привыкших до последнего вести свое расследование, отключается. Увидеть разбросанные по всей книге подсказки и намеки на неоднозначность происходящего все равно что найти кота на популярной интернет-серии фотографий. Ты точно знаешь, зверь прячется в траве или кустах — он есть на снимке, но обманутое визуальным рядом сознание настроено против тебя.
В Стокгольме происходит серия жестоких убийств мальчиков, которых находят накачанными наркотическими веществами и с отрезанными гениталиями. Комиссар полиции Жанетт Чильберг, у которой мало что ладится в личной жизни, вопреки возражениям начальства берется за поиски садиста вместе с напарником Хуртигом, который, кажется, по отношению к ней не ровно дышит (впрочем, может, он просто заботливый человек). Необходимость привлечь к расследованию психотерапевта Софию Цеттерлунд, специализирующуюся на лечении пациентов, перенесших тяжелые травмы в детстве, становится роковой. Женщины обретают друг друга, что, ежу понятно, ни к чему хорошему привести не может, как и тот факт, что Чильберг является, помимо прочего, мамой мальчика-подростка.
Для того чтобы описать однополую любовь, одних фантазий недостаточно. Эрику Аксл Сунду это и не удается. Тривиальные размышления героинь и их «трепетные» диалоги вызывают только улыбку.
Встреча с Софией вопреки ее ожиданиям вылилась в нечто совершенно иное, и она надеялась, что София чувствует то же самое. Они целовались, и она впервые испытала к женщине чувства, которые раньше испытывала только к мужчинам.
„Может, сексуальность необязательно привязана к полу человека?“ — думала она в растерянности. Возможно, все куда банальнее и главным является конкретная личность.
А мужчина это или женщина, не имеет значения.Может, просто не стоит браться за изложение того, что никак не проверить? Впрочем, так даже веселее: «Моя София, подумала Жанетт, и ей стало жарко».
Язык простенький, но достаточный для того, чтобы переключиться на неплохой сюжет, не обращая внимания на стилистические неровности. Множественные флешбэки загадочной Виктории Бергман и описания обстоятельств и мест действия во втором томе «Голодное пламя» затягивают успевшую поднадоесть историю донельзя. К тому же женщины мало того что продолжают томиться, так и в себе разобраться никак не способны. Однако за отозвавшийся в сердце легким ностальгическим покалыванием абзац излишнюю монотонность авторам можно просить.
Единственный город в мире, где погода зимой хуже, чем в Стокгольме, — это, наверное, Санкт-Петербург, возведенный на болотах по ту сторону Балтики, на далеком берегу Финского залива. Первыми здесь начали строить город шведы, потом пришли русские. Такие же мазохисты, как шведы.
Тем временем дело об убитых мальчиках уходит на второй план, поскольку кто-то начинает уничтожать мужчин, в прошлом обвиненных в насилии над детьми, да и не только их. Смутно подозревая, что-то этот кто-то уже знаком по первой книге, читатели вновь попадают в ловушку «поиска котов на фотографиях». С ловушками в «Слабости Виктории Бергман» все прям отлично. Второй том тоже обрывают неясные обстоятельства, что, впрочем, не мешает успокоиться и забыть об истории насовсем. Хотя бы потому, что раскрывать интриги непорядочно, а стиль изложения едва ли изменится.
Сравнивать «Слабость Виктории Бергман» (что уже успели сделать многие) с трилогией «Миллениум» шведского писателя Стига Ларссона, конечно, нельзя: роман проигрывает по всем показателям. Однако в условиях отсутствия других детективов будет кстати.
Расскажете, надеюсь, чем дело закончилось, поскольку дожидаться выхода третьего тома для того, чтобы отрецензировать всю историю, я не намерена.
Купить книги в магазине «Буквоед»:
- Эрик Аксл Сунд. Слабость Виктории Бергман. Девочка-ворона.
- Эрик Аксл Сунд. Слабость Виктории Бергман. Голодное пламя.
Открыться Востоку
- Василий Голованов. Каспийская книга. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. — 832 с.
Бывают такие «сильные места», в которых каждый сантиметр — имеет отдельную историю. Василий Голованов написал книгу об одном из них — Каспийском море и странах вокруг него. Задача масштабная: культура и политика, люди и природа, нефтедобыча и язык, древность и современность, религия и экономика… И все это основано на опыте личного восприятия; своими ногами и своей душой.
Книга полна знакомств, которыми не устаешь восхищаться. Голованов познает чужие страны через людей: только подружившись с кем-то, открыв свое сердце, он начинает понимать, что происходит вокруг. В странствиях ему обязательно нужен «витамин общения». Кроме того, Голованов знакомит читателя с историями целых народов, вводит в повествование поэзию и философию. Он пользуется не только словами, но и фотографией. Казалось бы, при таком эклектичном подходе к делу может получиться банальный путеводитель, но уж чего-чего, а путеводителя в «Каспийской книге» нет совсем. Хотя бы потому, что повторить путь автора невозможно: это не только путь физический, географический, но и странствия души и ума. Голованов в этом смысле человек не ленивый, наоборот, по-хорошему беспокойный. Он склонен размышлять о жизни в свете последних событий и все проверять на себе.
Автор ввязывается в дискуссии о религии с мусульманским фундаменталистом. Прославляет древний свод законов Дагестана, противопоставляя его дикую наивность «принципам современной цивилизации, построенной на насилии и роскоши». Рассказывает о нефти и клеймит нефтяную иглу. Познает на собственном опыте азербайджанский деловой этикет (и его отсутствие). Учит иранский. Слышит страшный рассказ о спецоперациях. Пишет СМС-сообщение любимой женщине. Да, Василий Голованов точно не турист, и даже определением «журналист» его не нельзя охарактеризовать в полной мере.
Это путешественник в старинном смысле слова, странник, который прекрасно понимает, что любой измерительный прибор имеет погрешность измерений. «Вызвать действительность на контакт» непросто, за это она требует солидную плату. Особенно на Востоке. Но Голованов умеет путешествовать, а в путешествии смотреть и слушать, говорить и, что самое главное, просто быть — а на это в наше время решаются немногие, уж очень это долго, хлопотно, «неэффективно», а порой и болезненно. Его метод — процесс, а не цель. Если что-то не получается или автор от чего-то отказывается в силу настроения, ошибки, неразберихи — он и об этом пишет: ведь это значит, что так его ведет путь, и в этом тоже есть некий смысл. Поэтому «увидеть такой-то город» или «записать интервью» — такой же результат, как «не увидеть» или «не записать» по какой-то причине. Последнее даже интереснее.
Божественная сущность уподоблена Аттаром соляной шахте, в которую проваливается осел. Погибнув и напитываясь солью, осел теряет все свои низменные качества и постепенно сам целиком превращается в божественную соль.
Принято считать, что сейчас такие тексты не нужны. Мир тонет в информации, никому не интересны рассуждения посторонних, их эмоции, откровения и встречи. Но дело обстоит ровно противоположным образом. Только такая публицистика и имеет значение в наше время. Именно человеку, который может увидеть ценность чужого, другого, которому есть что сказать, но который также умеет и слушать, — только ему стоит вообще куда-то ехать и что-то об этом писать. Это и есть главный вывод «Каспийской книги».
Эй, вы там, наверху!
- Пьер Леметр. До свидания там, наверху / Пер. с фр. Д. Мудролюбовой. — СПб.: Азбука-Аттикус, 2015. — 544 c.
Десять евро. Именно такую награду можно получить, если стать лауреатом Гонкуровской премии, самой желанной для французских прозаиков. И хотя сумма весьма скромная, зато к ней прилагается всемирная слава, завидные места на полках в книжных магазинах и переводы на иностранные языки. Пьер Леметр, удостоенный этой награды в 2013 году, не упустил возможность воспользоваться приятными бонусами. Его роман «До свидания там, наверху» спустя почти два года переведен на русский язык. Настало время оценить выбор французского жюри.
Пьер Леметр уже знаком нашим соотечественникам как мастер детективного жанра. Он любит интриговать широкую публику загадками и запутанными историями. Его романы придутся по вкусу как неискушенному читателю, так и интеллектуалу, на досуге почитывающему Марселя Пруста. В прозе писателя соединяются захватывающий сюжет, аллюзии на произведения классической литературы и кинематографичность стиля. Беспроигрышный вариант. На первый взгляд.
Удивительно, но именно роман, удостоенный крупнейшей литературной награды Франции, показывает, что набора этих признаков недостаточно для того, чтобы признать Пьера Леметра хорошим писателем. «До свидания там, наверху» совершенно не оправдывает ожидания читателя, избалованного современной русской прозой.
Роман рассказывает о жизни двух молодых людей, Альбера и Эдуара, лишь чудом выживших в Первой мировой войне. Честолюбивый и абсолютно безнравственный капитан французской армии Анри Прадель ради собственной выгоды посылает их в бессмысленный бой в тот момент, когда победа над немцами на деле уже была достигнута. После окончания войны Прадель затевает жуткую аферу, занимаясь захоронениями погибших на фронте солдат. Эдуар, обезображенный ранением в лицо, и Альбер, навсегда потерявший возможность жить без страха, влачат жалкое существование. Они остаются на грани разорения до тех пор, пока не пускаются в опасную авантюру с целью заработать деньги.
Однако не стоит потирать в удовольствии руки, предвкушая захватывающие приключения. На деле повествование оказывается до ужаса предсказуемым. Возникает ощущение, что автор решил слепо довериться канонам массового искусства и ступил на порочный путь схематичного кино и литературы. Число героев в романе строго регламентировано, и все они соединены между собой определенными связями. Сюжетные ходы легко угадываются наперед. Играть в предсказателя судеб интересно лишь в начале книги, затем становится откровенно скучно.
Герои Леметра — восковые куклы с застывшими лицами. Каждому из них отведена конкретная роль, за пределы которой он не выходит. Мир романа поделен на хищников и их жертв, на волков и овец. Автор настолько прямолинеен, что даже не стесняется открыто обличать негодяев, обращаясь к читателю на «вы». Вероятно, он забыл, что просветительская литература нынче не в моде.
Впрочем, два главных персонажа, Альбер и Эдуар, — личности небезынтересные. Поклонникам фрейдизма они бы точно понравились. У Альбера сложные отношения с матерью, у Эдуара — с отцом. Альбер мучается психическим расстройством, появившимся у него после того, как во время боя он был закопан заживо. Художник-гомосексуалист Эдуар, в прямом смысле потерявший лицо, начинает творить собственную реальность, для чего облачается в невероятные маски и вкалывает себе героин. Такие герои — просто мечта любого символиста! Но Леметр довольствуется малым. Он лишь очерчивает характеры, не показывая в полной мере их развитие. Образы двух друзей не раскрываются полностью, их поступки не всегда понятны. Если какой-нибудь скептик обзовет их простыми сумасшедшими, то защитить их перед ним будет непросто.
К набору незавершенных образов присовокупляется совершенно не выразительный язык Леметра. Изысканность французского слога убита русским переводом наповал. Логические несоответствия и стилистические курьезы пестрят на страницах книги:
Для нас с вами эта Сесиль всего лишь хорошенькая девушка. Но для него — совсем другое дело. Каждая клеточка ее тела состояла из особых молекул, ее дыхание истончало особенный аромат. <…> Или хоть взять ее губы <…>. С этих губ он срывал такие горячие и нежные поцелуи, что у него сводило живот и что-то взрывалось внутри, он ощущал, как ее слюна перетекает в него, он упивался, и эта страсть была способна творить такие чудеса, что Сесиль была уже не просто Сесиль.
Пожалуй, самое сильное место в книге — описание того, как происходило перезахоронение французских солдат (кстати, история вовсе не выдуманная). Предприимчивые дельцы хоронили убитых в очень маленьких гробах, переламывая трупам кости. Именно в этой части текста талант Леметра раскрывается в полной мере. Он следует традициям французских экзистенциалистов, заставляя почувствовать леденящий душу холод с того света:
Он видел невеселые сны: солдаты, уже давно начавшие разлагаться, садились в своих могилах и плакали; они звали на помощь, но из их уст не вырывалось ни единого звука; единственным утешением им служили огромные сенегальцы, голые, как черви, продрогшие от холода, которые обрушивали на них полные лопаты земли, как набрасывают пальто на утопленника, которого только что выловили из воды.
Леметр признается, что был вдохновлен не одним классиком: от Гомера до Эмиля Ажара и Габриеля Гарсиа Маркеса. Не обошлось и без влияния семейного романа XIX века. Список источников большой — его приводит сам автор в конце книги. Этот благородный жест (который наверняка будет оценен будущими исследователи творчества писателя) заставляет задуматься, не сомневается ли писатель в умственных способностях своих читателей. Он не только упростил сюжет, но еще и раскрыл перед ними все карты.
Щепки летят
- Джонатан Литэм. Сады диссидентов / Пер. с англ. Т. Азаркович. — М.: АСТ: Corpus, 2015. — 586 с.
Сколько бы писатели не доказывали, что никакие революции не стоят человеческих жизней, вера в возможность изменения мира все равно захватывает умы людей, заставляя их забывать о себе и окружающих. Роман «Сады диссидентов» Джонатана Литэма добавляет к теме подавления личности идеей актуальный материал, буквально вчерашний — молодежные митинги «Оккупай».
Эта волна, захлестнувшая не только Запад, но и Россию (в Москве люди узнали про казахского поэта Абая на «Оккупай Абай», в Петербурге молодежь протестовала на «Оккупай Исаакий») — всего лишь очередная возможность нарисовать яркие и гневные плакаты и вынести их на городские площади. Литэма интересует не «Оккупай», а люди, которые выходили и выходят на улицы — бывшие диссиденты и те, кто сегодня хотел бы относить себя к таковым.
«Сады диссидентов» отчасти напоминают «Поправки» Франзена — оба романа представляют собой сагу, в которой умные американцы негодуют на мыльный пузырь семейных ценностей. Однако тема семьи у Литэма ложится на условную тему диссидентства, наглядно показывая, что сплоченность родных людей разрушается не только под спудом жизни (слишком глобально), но и под натиском идей и убеждений каждого из них.
Автор, знакомя нас с матерью семейства ярой коммунисткой Розой Циммер, «титанически волевой женщиной», сам же ее и побаивается. Однако, несмотря на это, находится в «Садах…» место и для любования героиней, сопереживания ей: Литэм изображает сильную личность, ради идеи ставшую одинокой. Это парадокс и трагедия человека XX века, «века, лежавшего в руинах».
Внук Розы, Серджиус, из XXI столетия, по сравнению с ней всего лишь осадок. Наследие бабушки и родителей-хиппи делает его несчастным: наплевав на ребенка, они отправились протестовать на другой континент, считая, что лучше погибнуть, чем жить «при такой власти». Автор своих героев не осуждает, скорее — жалеет. Потому что их жизнь могла сложиться иначе, но она закончилась. Глупо и бездарно — так, что даже описания в книге не будет. Они хотели стать героями, а добились того, что оставили сына сиротой.
Родители — Мирьям и Томми — люди неординарные. История их любви занимает лучшие страницы романа. Томми сочиняет тексты для своего музыкального альбома, записывая истории «маленьких» жителей Нью-Йорка: нищих, бродяг, бездомных. (Литэм сам отчасти похож на своего персонажа — он рассказывает об обычных людях, которые захотели стать необычными, которые измучены «избытком собственной индивидуальности», у которых нет родины). По мнению Томми, «из воспоминаний о девушке, которая вызывала скуку, никакой песни не сделаешь». Но Мирьям — другая. Потому эпизод знакомства молодых людей в метель — кульминация книги. Литэму удается схватить читателя за горло: чувства оказываются важнее любых оппозиционных палаток. Автор считает, что «идеология — это покров неистребимой выдумки, движущей миром, это фикция, в которую людям необходимо верить».
Большое внимание в романе уделено месту действия. Писатель рассказывает о Нью-Йорке так, что хочется в нем родиться и знать все пересечения нумерованных улиц. Для нашего слуха география книги — абракадабра, через которую сложно пробиться. И хоть «Сады диссидентов» будут ближе американскому читателю, есть в романе и универсальные темы — предназначение человека и его одиночество. Автор часто любуется своими героями, отходит от них на полшага и подробно останавливается на портрете. Вот как описывается, например, кузен Ленни:
Выгибом спины он напоминал раввина, а вот глаза выдавали еретика. То, что под его дурно пахнущим черным пальто виднелись кое-какие отличительные признаки хиппи — заношенная вудстокская футболка с птицей, сидящей на гитаре, истрепанный шерстяной тканый шарф радужной расцветки вместо ремня на сальных брюках от костюмной пары, — нисколько не меняло его облика: казалось, этот человек целиком принадлежит прогорклому, выродившемуся прошлому, а в настоящее его впихнули силком, с превеликими мучениями.
Люди стали мельче, а государство осталось прежним. И оно готово напомнить об этом каждому — в любом веке, на любом митинге или партийном собрании. Система всегда залезет в личное пространство, в человеческий сад. Залезет так, что одни щепки останутся. Топор за сценой.
Не зевните ферзя!
- Макс Базерман. Искусство замечать. Секреты наблюдательности истинных лидеров. — М.: Азбука-Аттикус, Азбука-бизнес, 2015. — 288 с.
Свою книгу «Искусство замечать» ее автор, профессор Макс Базерман, представляет читателю как дверь в мир нового видения — такого, каким обладают не более трех процентов всех людей. Не пропускать мимо ушей неудобные факты, а мимо глаз — не относящиеся (якобы) к делу подробности. Не позволять личным отношениям влиять на оценку профессиональной компетентности. Снять шоры, брать от мира всю нужную информацию. Очень заманчиво.
В этой книге, написанной напористо и по-деловому, приводится множество примеров такого «незамечания», что хочется просто руками развести. Директора компаний, общественные деятели и обычные люди сплошь и рядом не видят того, что происходит у них под носом. Базерман рассказывает о крахе JPMorgan, о теракте 11 сентября, о скандале с тренером, насиловавшим мальчиков, и всякий раз подробно разбирает механизмы, по которым очевидные факты прошли мимо вовлеченных в ситуацию людей. Иногда эти механизмы до боли примитивны. Иногда — весьма хитроумны. Например, в книге есть очень интересный рассказ о десяти способах подтасовки результатов исследований: «Более чем возможно работать в рамках установленных правил и прийти к желаемым, но неверным результатам». При этом исследование будет проведено как надо — комар носа не подточит. После знакомства с размышлениями Базермана сомнения относительно фармацевтики, экономики, психологии только усиливаются.
Даже если не принимать в расчет усилия людей, специально направленные на сокрытие фактов, следует помнить, что мы можем остаться «слепыми» и по собственной инициативе. Оказывается, дело в том, что человек слишком сосредоточен. Нас, людей западной цивилизации, с детства учат концентрироваться, развивая произвольное внимание. Напротив, чтобы действительно замечать все, требуется внимание непроизвольное, которое работает само по себе, без задействования волевой сферы. А чтобы увиденные таким образом детали были нами осознаны, нельзя думать быстро и принимать решения спонтанно: мозг должен успеть обработать всю поступившую информацию. «Первоклассные наблюдатели, — пишет Базерман, — выходят за рамки ложной интуиции и внимательно исследуют данные, которые важны для той или иной проблемы».
На этом этапе читателям «Искусства замечать» начинает чего-то не хватать для полного понимания описанного процесса. Базерман предстает типичным американским учителем, вроде Дейла Карнеги: сказано много правильных слов, но не хватает ключа, который позволил бы применить все эти рекомендации. Поэтому после знакомства с книгой остается привкус некого прекраснодушия, местами переходящего в благоглупость. Например, в главе о «мотивированной слепоте», когда мы не замечаем, как наше начальство потворствует коррупции, на вопрос «Как этого избежать?» даются бесполезные ответы, вроде «Учитесь обращать больше внимания на то, что творится вокруг вас» и «Вы можете сделать так, чтобы руководители, бездействующие, когда рядом с вами совершаются аморальные поступки, понесли наказание». Правда, можем? А как? Впрочем, на некоторых подобная прямолинейность сама по себе действует оздоровляющим образом.
Видение, о котором говорит автор, все-таки дело не теории, а практики и еще раз практики. Как писал Паскаль, можно знать о добродетели все, но не любить ее. Так же после прочтения книги вы будете знать все о том, как все замечать, но вот будете ли вы и впрямь замечать — не факт. Между тем одна моя знакомая цыганка, растущая в нецыганской приемной семье, уже в возрасте двух лет была способна с ходу запомнить, какой гость в какой обуви пришел, и, улыбаясь, вытащить ему именно его ботинки из десяти прочих пар. Интересно, Макс Базерман такое умеет?
Крест-накрест
Эрик-Эмманюэль Шмитт. Попугаи с площади Ареццо. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. — 576 с.
Уже в одном звучании имени Эрика-Эмманюэля Шмитта чувствуется сладострастие. Виной тому «Эммануэль» — известная кинематографическая сага, навеки вошедшая в историю эротического кино. С большой долей чувственности, присущей всему творчеству автора, написан и роман «Попугаи с площади Ареццо». Действие происходит на реально существующей площади в Брюсселе, и вправду заселенной попугаями, которые превратили этот элитный квартал бельгийской столицы в птичий вольер. День и ночь они кричат, дерутся за самочек, отбирают друг у друга самцов, скрещиваются с разными видами и творят традиционные для птиц бесчинства. Эрик-Эммануэль Шмитт проводит простую параллель: люди — те же птицы.
На площади Ареццо живут весьма разнообразные личности: богач-банкир с семьей, европейский высокопоставленный политик, обедневшая представительница интеллигенции, школьный учитель, студент юридического факультета, владелец галереи, цветочница, консьержка и прочие. Всем им однажды приходит двусмысленное любовное послание, которое никто не может проигнорировать. Люди начинают менять жизнь в соответствии со своими представлениями об отправителе письма. На разгадке того, кто же он на самом деле, а также на смаковании подробностей личной жизни персонажей и основан сюжет.
Однако текст претендует и на наличие философской подоплеки. Автор верит в любовь и считает ее чувственную составляющую неотделимой от душевных переживаний. Тот же, кто не воспринимает любовь как иррациональное, неземное чувство, будет наказан. Эта справедливость постулируется едва ли не как божественная, и ее абсолютизация отражена даже в композиции романа.
Он состоит из четырех частей. Первая, «Благовещение», названа в честь христианского праздника, посвященного евангельскому событию: архангел Гавриил сообщает Деве Марии о будущем рождении Христа, и в этой части жители площади Ареццо получают любовные послания. Вторая часть, «Магнификат» — так называют прославление Девы Марии, — показывает, что все герои счастливы в обретенной любви. Следующая за ней, «Респонсорий», соответствует жанру католических песнопений, совершаемых в течение дня (в них, кстати, часто входит магнификат). Так и любовные истории героев развиваются, претерпевая некоторые метаморфозы. От возвещения благой вести о грядущем рождении Христа роман подходит к своей финальной части «Dies Irae», то есть к «Судному дню». Гром грянул, и каждому воздалось по его заслугам.
По мнению одного из ключевых героев романа, женщина — это «место, откуда мы вышли и куда мы возвращаемся, женщина — источник любви, одновременно и мать, и любовница, сразу и пункт отправления, и пункт прибытия». Дева Мария породила любовь, воплотившуюся в Иисусе Христе: роман призван проиллюстрировать слова апостола Иоанна Богослова: «А кто не любит, тот не знает Бога, потому что Бог — это любовь». Однако Эрик-Эмманюэль Шмитт эротизирует богословские высказывания, тем самым смешивая языческого Эрота и христианского бога, древнегреческую Афродиту и Пресвятую Богородицу, секс и любовь. Просто какой-то «Декамерон» просвещенного XXI века!
Кажется, автор насмехается над бульварной риторикой любви, вкладывая шаблонные объяснения в уста далеко не самых образованных героев:
Забудь мой телефон. Я не скажу тебе «здравствуй», если мы встретимся, не отвечу, если ты заговоришь со мной, не открою дверь, если постучишь. <…> Теперь ты отведешь мне место в своей памяти, и я стану для тебя одним из воспоминаний, <…> а ты… ты тоже станешь для меня воспоминанием.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это — попытка не только дифференцировать героев в авторских описаниях, но и дать им индивидуальную речевую характеристику: например, постоянная посетительница салонов красоты знает лишь один эпитет — «прелестно», а вот потомственная аристократка вышивает нитками «цвета бедра испуганной нимфы». Испытывая сердечные переживания, каждый говорит о них так, как может. В конце концов, и крестьянки любить умеют.
Шмитт шутит над подробностями интимной жизни: кое-кто из персонажей у него «член на ножках», а кто-то — «Эйнштейн оргазма». Это было бы даже смешно, если бы он не включил в книгу выдержки из «Энциклопедии любви» одного из героев — тоже писателя.
Pènètration / Совокупление — 1. (С мужской точки зрения) Результат нескольких ужинов в ресторане, ряда выходов в театр и постоянных визитов в цветочный магазин. 2. (С женской точки зрения) Способ вознаградить мужчину, который много раз повторил ей, что она красавица. 3. (С медицинской точки зрения) Рискованное действие (болезни, дети…) 4. (Редк.) Проявление сильной любви.
Вся эта «Энциклопедия…» вбирает в себя примеры человеческой жестокости, а не любви, и состоит сплошь из клише, достойных скорее женских журналов, чем высокоинтеллектуальной литературы. Вот так, находя в романе заплаты, едва прикрывающие прорехи на авторской концепции, запинаясь о скучные шуточки, замечая, что Шмитт претендует на полноту в выражениях любви, но при этом — о, какая непростительная ошибка! — умалчивает о подробностях взаимоотношений в гомосексуальных парах, потихоньку начинаешь сомневаться:
«И есть ли во всем этом смысл? Может, эти влечения, домогательства, эта простая грубая энергия и есть собственно цель жизни?»
Шмитт, стремясь раскрасить жизнь, населил площадь Ареццо такими породами попугаев, которых на самом деле там нет, но не заметил, что жизнь давно уже стала многограннее, чем ему кажется. Он пытался создать величественную концепцию любви, а написал самый обычный эротический роман.
Под кайфом и в смятении
- Донна Тартт. Щегол / Пер. с англ. А. Завозовой. — М.: АСТ: Сorpus, 2015. — 827 с.
Едва появившись в русском переводе, «Щегол» Донны Тартт тут же облетел все книжные магазины страны, приземлившись на полках с бестселлерами. Роман, принесший автору Пулитцеровскую премию, пришелся по вкусу и нашим соотечественникам. О нем пишут восторженные отзывы и уже с нетерпением ждут экранизации. Еще немного, и книга в восемьсот страниц станет, что называется, мейнстримом. Тут бы и прийти высоколобому критику, чтобы разнести в пух и прах расхваленную новинку. И, надо сказать, при большом желании это очень даже возможно. Но только пропадает оно сразу, как только перелистываешь последнюю страницу.
Пересказывать историю Тео Деккера, мальчика, оказавшегося во время теракта в музее и случайно унесшего с собой оттуда маленький шедевр голландского художника Карела Фабрициуса, — лишать будущих читателей невероятной доли удовольствия. Хотя темп повествования весьма размеренный, сюжет выстроен так, что расслабиться не удастся. Пожалуй, столь же незаметно и сильно к своим текстам привязывали Сэлинджер или Фолкнер. Не успеешь отложить книгу, как руки тянутся к ней обратно. Этому отчасти способствует сплав многочисленных жанров — от криминального до приключенческого романа в духе XVIII века. Удивительно, каким образом Тартт удалось совместить клише традиционной литературы с современной тематикой. Рассказчик повествует о времени своего взросления, о трудностях жизни сироты, предвосхищает развитие действия. Человек, который умудрился в свое время прочесть хоть один просветительский роман, так и вздрогнет, увидев подобную фразу: «„ПОЗВОНИ МНЕ ПОТОМ“, — написал я. Но он ничего не ответил, и пройдет еще много, очень много времени, прежде чем Борис снова появится в моей жизни».
О связи романа Донны Тартт с классикой не писал разве что ленивый. С кем только не сравнивали главного героя — с Оливером Твистом, Родионом Раскольниковым, Гарри Поттером. Американская писательница упаковала в одной книге сразу несколько литературных типов. Не обошлось тут, кстати, и без битников. Наркотики, алкоголь, желание бросить все и отправиться в бесконечное путешествие — автор с легкостью обманывает читательское ожидание. Хотели книжку про живопись и высокое искусство — получите малолетних торчков, наркотический бред и намеки на однополую подростковую любовь:
Внизу было настоящее место преступления. На каменной дорожке, ведущей к бассейну, — полоса кровавых брызг. Вокруг беспорядочно раскиданы, разбросаны ботинки, джинсы, промокшая от крови рубашка. На дне бассейна, в самом глубоком месте, плавал прохудившийся Борисов ботинок. И самое ужасное: на отмели, у ступенек, колыхалась жирная пена блевотины.
Впрочем, высказываний об искусстве в романе ничуть не меньше, чем описаний состояния под кайфом. Рассуждения одного из героев о шедеврах живописи — настоящий подарок, невероятно вкусная конфета, взятая тайком до ужина: «Искусство любят совсем не за это. А за тихий шепоток из-за угла. „Пссст, эй ты. Эй, малый. Да-да, ты“».
«Щегол» полностью состоит из противоречий. Их сосредоточие — Тео. Если посмотреть на него со стороны, то отыскать в нем что-либо хорошее получится с трудом: запихивает в себя тонны таблеток и литры алкоголя, нюхает всякую дрянь, ворует, обманывает всех вокруг, в том числе и человека, который стал для него вторым отцом. Но то ли потому что судьба поступает с ним слишком уж жестоко, то ли из-за того, что повествование строится на точке зрения Тео, не проникнуться к нему симпатией невозможно. Чертовски обаятельный, а самое главное необыкновенно реалистичный герой.
Неоднороден текст и на языковом уровне. Речь Теодора в диалогах почти вся состоит из одних междометий и частицы «ну». Последняя встречается так часто, что волей-неволей приходится подсчитывать количество ее употреблений. Даже если это художественный прием, выглядит он слишком навязчиво. Впрочем, это не мешает восхищаться безупречным стилем Тео-рассказчика: образец идеального романного слога, позволяющего в одном слове выразить всю полноту чувств и суть образов:
Незнакомые улицы, необъяснимые повороты, безликие расстояния. Я уже и не пытался разобрать названия улиц или понять, где мы вообще находимся. Из всего, что меня окружало — из всего, что было мне видно, — узнавал я только луну, которая неслась высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, не та ясная луна-якорь, что висела над пустыней, а скорее луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму.
Наконец, есть противоречия и на сюжетном уровне. Например, приключение Тео в Амстердаме — настоящий триллер с перестрелками и убийствами — заканчивается, как в сказке. Будто по взмаху волшебной палочки Тартт освобождает героя от всех проблем, не забывая при этом наградить его свалившимся с неба богатством.
Однако «Щегла» невозможно уместить в рамки дискуссии о правдоподобности и художественной ценности. Разбирать недостатки этой книги — дело совершенно бесполезное хотя бы потому, что ее автор написала невероятно честное произведение. Этот роман — подтверждение того, что катастрофой можно признать не только теракт в музее, но и всю жизнь:
Никто, никто не убедит меня в том, что жизнь — это главный приз, величайший дар <…>. Как по мне — и я упорно буду твердить это, пока не умру, пока не рухну в грязь своей неблагодарной нигилистической рожей <…>: уж лучше не рождаться вовсе, чем появиться на свет в этой сточной канаве. В этой выгребной яме больничных кроватей, гробов и разбитых сердец. Ни выйти на свободу, ни подать апелляцию <…>, путь вперед только один — к старости и утратам, и только один выход — смерть.
Донна Тартт достигает уровня широкого философского обобщения и открывает такую бездну отчаяния, что выбираться оттуда придется долго. «Щегол» имеет много параллелей с творчеством Достоевского. Но, пожалуй, главное сходство между Тартт и русским классиком в том, что после их книг жить становится гораздо труднее. Впрочем, как это ни парадоксально, только благодаря таким произведениям и можно существовать дальше. Тео Деккер уверен: человека нельзя уместить в какие-либо границы. Так и конечный смысл «Щегла» невозможно выразить в одной фразе. Это ли не признак вечной литературы?