- Алексей Никитин. Victory Park. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. — 376 с.
Случилось так, что заголовок «Как я провел это лето» уже давно перестал быть темой школьного сочинения и превратился в идею для отчетной заметки в социальных сетях. Альбомы с пляжными снимками, эстафеты рассказов об отдыхе в трех словах и многочисленные песни о наступающей осени — этим последние две недели до отказа заполнены френд-ленты. Если вы устали следить за тривиальными постами и смотреть одинаковые фотографии, прочтите роман Алексея Никитина «Victory Park».
Время действия: конец мая — начало сентября 1986 года. Место действия: жилой район «Парк „Победа“» в Киеве. Героев всех и не перечислить: студент-физик (в прошлом историк) Пеликан, его возлюбленная (а по совместительству любимица завсегдатаев парка) Ирка, их ровесник Иван Багила, его дед — старый Багила, фарцовщик Белфаст, продавщицы гастронома Катя и Гантеля, химик-технолог Леня Бородавка, криминальный авторитет Алабама, букинист Малевич… Традиционные для Никитина подробные биографические сводки о каждом из них позволяют почувствовать себя дальним родственником в тесном, почти семейном кругу героев романа. Все свои недолгие каникулы они твердят: мы знаем, что вы делали в прошлом веке.
Шутки-прибаутки о «пятнах коммунизма в ультрафиолетовом диапазоне», «ритуалах инициации советскоподданного» и «грехе интеллектуального первородства» сопровождают многонациональных героев, приехавших из Киргизии, Казахстана, Эстонии и Литвы:
— Вы, эстонцы, такие нетерпеливые! — ответил Йонас Бутенас своему другу, Акселю Вайно, когда тот в третий раз намекнул, что вильнюсскую базу Легпищепромоптторга давно уже пора брать.
— Мы не только нетерпеливые, мы еще и быстрые, как балтийский шторм, — согласился подполковник Вайно.Работники проправительственных структур здесь чем-то неуловимо смахивают на героев советского производственного романа, студенты — на повзрослевших крапивинских мальчиков, а покровители подпольной жизни парка словно сошли со страниц уже послеперестроечных детективов. Постепенно разница между художественным миром книги и окружающим миром читателя стирается: мы сейчас точно знаем разве что где найти «левайсы» и «Остров Крым» Аксенова, а вот ответы на более серьезные вопросы мироздания по-прежнему прячутся в безвоздушном пространстве:
Будь другом, достань из моего дипломата еще бутылку, а то не хочется заканчивать разговор вакуумом. При мысли о нем оптимистический ужас, в котором я существую постоянно, сменяется экзистенциальным. А победить его можно только коньяком.
Получившаяся картина увлекает читателя в думы о судьбах родины, которые в совокупности с предыдущими заслугами русскоговорящего украинца Никитина обеспечивают «Victory Park» попадание и в список «Нацбеста», и в лонг-лист «Русского Букера», а также второе место в «Русской премии».
В этом романе Алексей Никитин избавился от почти мистической раздвоенности сюжетных линий, отличавшей повесть «Истеми» и роман «Маджонг», также вышедших в издательстве «Ад Маргинем Пресс», но создал неевклидово пространство, в котором параллельные прямые все-таки пересекаются. Автор с деланной простотой описал одну из самых неоднозначных эпох страны, которая, похоже, никогда не была единой. Посмотреть на привычное советское глазами украинцев, прожить маленькую часть чужой жизни — вот что в полной мере позволяет сделать «Victory Park».
Три части книги — словно три месяца лета. Каждый герой — друг из дворовой компании, парень с района. Даже город словно бы тот, в котором прошло детство. Это не книга. Это песня — о прекрасном и далеком.
Рубрика: Рецензии
Ба!
- Саша Филипенко. Бывший сын. — М.: Время, 2014. — 208 с.
Еще недавно, играя с подругой в карточную игру «Или то», я дала однозначный ответ на вопрос, что бы предпочла: «Быть полностью парализованной три года или пролежать в коме десять лет и потом восстановиться?» Основываясь на том, что родственникам будет гораздо легче ухаживать за мной, я представляла, что просто погружусь в умиротворяющий сон. Однако дебютный роман Саши Филипенко «Бывший сын» заставил изменить мнение.
Шестнадцатилетний в меру испорченный, как и все подростки, юноша Франциск Лукич учился по настоянию бабушки в минском музыкальном лицее. Эльвира Александровна строго следила за успехами внука, мечтая, что однажды он станет профессиональным виолончелистом и пригласит ее на концерт. Однако мальчик каждый год в конце весны («— Ковчегу знаний всех не утащить, товарищи! Отстающим — за борт!») находился на грани отчисления. Не дождавшись результатов заседания очередного педагогического совета и понадеявшись на случай, Лукич отправился к подружке Насте, с которой договорился встретиться у Ледового дворца. Спустя несколько часов об отчислении из лицея никто и не вспоминал.
Описанная Филипенко сцена давки в пешеходном переходе станции метро «Немига» очень кинематографична. Количество использованных автором деталей позволяет очутиться на месте событий и беспомощно оглядываться, наблюдая за происходящим и содрогаясь от ужаса.
… Пытаясь отыскать опору, Франциск посмотрел вниз. Мрамор был завален людьми. Циск не понимал, как они оказались под ним. Теперь он видел лишь окровавленную девушку, чья голова подвергалась такому напору, что ее правый глаз увеличился в несколько раз. Франциск испугался, что этот самый глаз вот-вот лопнет и заляпает его, но глаз продолжал жить…
Картинки перед глазами меняются невероятно быстро, как обычно и бывает в жизни. Крики и стоны задавленных людей пробиваются сквозь бумажные страницы и достигают мозга. Прервать чтение хоть на секунду, не узнав, чем закончится трагедия, невозможно. Учащается пульс. Выдох приходится на момент появления карет скорой помощи.
Смириться с тем, что мальчик никогда не вернется к нормальной жизни, отказалась лишь бабушка. Количество предпринятых ею попыток вывести внука из комы (объяснить некоторые из них можно лишь отчаянным положением) смущало всех: мать Циска, не готовую к борьбе; врачей больницы, предлагавших усыпить юношу; друзей, плохо понимающих последствия трагедии, и знакомых, охотно дающих советы. Старушку вскоре списали со счетов вместе с внуком, поняв, что она не перестанет беседовать с Циском, слушать с ним музыку и читать книги.
Бабушка часто гуляла с Франциском по городу. Она рассказывала о новых местах, на которые теперь обращала внимание лишь затем, чтобы позже описать внуку. Эльвира Александровна пыталась узнать все, что хоть как-то могло заинтересовать, удивить, разбудить его. Когда она принесла в палату телевизор, медсестры хором подумали: „Ну вот еще одна устала от своего чада!“
Впереди — ожидание жизненно важных реакций и любовь, которую уносят с собой в могилу.
Занявший в 2014 году первое место в «Русской премии» в номинации «Крупная проза» молодой ведущий телеканала «Дождь» Саша Филипенко, помимо множества комплиментарных, получил еще и десятки удивленных отзывов. Никак в сознании издателей, критиков и искушенных читателей не укладывался образ медийной личности и автора большого романа.
А «Бывшего сына» тем временем можно без оглядки включить в шорт-лист современной русской литературы этого года. Книга не о политике, но об истории Беларуси; не о жалости, но о любви; не о слабости, но о мужестве и вере в чудо. Эффект обманутого ожидания сработает и в этот раз. Все то, что вы предвкушаете, открывая «Бывшего сына», даже сравниться не может с тем, что вы получите, прочитав ее.
Блестящий с точки зрения языка, композиционно выстроенный роман наполнен правдивым лиризмом и тоской. Это гимн всем скорбящим бабушкам, которые, как известно, внуков любят больше, чем детей. Гимн, который хочется петь стоя, положив руку на сердце.
«Когда родился Циск, бабушка решила, что оставшиеся годы посвятит воспитанию внука. Так и случилось».
Философия шоколадной ванны
- Филипп Перро. Роскошь: Богатство между пышностью и комфортом в XVIII–XIX веках. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. — 288 с.
В этой книге француз Филипп Перро предлагает нам вместе с ним поразмышлять о феномене сейчас, казалось бы, не слишком актуальном — о роскоши. До того как сборник попал мне в руки, в интернете появилась новость о создании и выставлении на продажу настоящей ванны из бельгийского шоколада стоимостью пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Вещь совершенно бесполезная и вопиюще непрактичная. Однако едва ли при Людовике XVIII кто-либо осмелился бы усомниться в ее необходимости. Истинное понимание значения роскоши нами утрачено, а значит, и определенная связь с предками и историей.
Филипп Перро рассказывает о зависимости философии роскоши от времени. Роскошь как святыня или как знак особого (королевского например) достоинства не вызывала у черни негодования: эти предметы призваны были ослеплять и очаровывать, являлись праздником, чем-то недосягаемым. Далее, к XVIII веку, роскошь, так сказать, спустилась на ступень ниже — и сделалась «двигателем экономического прогресса»: спрос на роскошь среди дворян рождал рабочие места. Экономисты и философы XVII–XVIII века: Кенэ, Тюрго, Кольбер, Вольтер, Руссо, Мандевиль, Паскаль и другие очень много размышляли о роли роскоши в подъеме национальной экономики и в гибели души.
Вскоре наступил демократический век, век прагматизма, и роскошь как человеческая эмоция, как изысканный грех стала исчезать из повседневности. «Отныне красота заключается не в роскоши, бессмысленной, бесполезной и эфемерной, а в ее подчеркнутом отсутствии», — пишет Перро. В то же время общественные классы сближались, и все больше людей получали доступ к тому, что англичане назвали комфортом. Так, изобретение нового способа серебрить столовые приборы сделало их доступными для буржуа. Но главное — принципиальная внутренняя разница между роскошью и комфортом. Роскошь — бесцельна; комфорт — практичен; роскошь — безумна; комфорт — разумен, роскошь — трата энергии, комфорт ее экономит. Эта тенденция сохранилась и до наших дней: и традиционная, ритуальная роскошь, и безудержная роскошь богачей кажутся сегодня архаичными. Какое-то время еще существовала скромная роскошь буржуа: строгая, но изысканная одежда, аксессуары, еда, — но в наши дни и эти различия стираются. Стоит вспомнить, что у многих модных домов есть свои коллекции прет-а-порте.
Автор задается вопросом, куда же ушли те чувства, которые питали наше стремление к роскошному. И, отвечая на него, цитирует Сартра: «роскошь — это не качество предмета, которым владеют, но качество самого владения». Амбивалентность роскоши заключается в том, что в ней изначально заложена нехватка.
Делая редкими и, следовательно, дорогими такие ценности, как пространство, тишина или красота, наша современность еще дает иногда роскоши возможность проявить себя, но она тоже все в большей степени становится нематериальной, а ее конкретное воплощение кажется пародией. В сущности, она лишь метафора.
Перро писал об отношении к вещам, а получилась книга об эволюции человеческих эмоций.
Нелинейное чтение
- Глеб Шульпяков. Музей имени Данте. — М.: Эксмо, 2013. — 416 с.
От романа всегда ждешь откровения, потрясения, а еще лучше — маленького перерождения; такова память жанра, который пронес сквозь века суть, оставив за скобками формальные ограничения и правила. В случае «Музея имени Данте» Глеба Шульпякова читательское ожидание оказывается обмануто, и это тот редкий случай, когда данный художественный прием не играет на руку автору.
Вошедший в этом году в длинный список «Русского Букера», до этого Шульпяков был награжден в 2000 году премией «Молодежный Триумф» как поэт (сборник «Щелчок»), а в 2005 году премией «Действующие лица» как драматург (пьеса «Пушкин в Америке»). Кроме этого, он известен как журналист, переводчик и автор травелогов. Заметнее всего в романе «Музей имени Данте» проявились три ипостаси Глеба Шульпякова: поэта, журналиста и прозаика. Последняя, кажется, проигрывает первым двум.
Впрочем, описания русской провинции добавляют сходства с книгой-путешествием, а третья часть романа, состоящая из тринадцати сцен, не позволит забыть о театре. Здесь есть буквально все: вплоть до открытого финала с просвечивающим сквозь него хэппи-эндом.
У книги говорящее название: как музей, она собирает, копит и коллекционирует саму жизнь. Даже текст, состоящий из коротких предложений, часто — описательных, порой — разбитых чередой вопросительных или назывных предложений, ассоциируется если не с экскурсией, то с подписями к экспонатам или легендой на музейном стенде.
Я оделся, оглядел комнату. Подумал, что нужно обязательно все запомнить. Белеющую женскую руку, прижатую к спящим губам. Журналы, разбросанные на полу. Комочки белья и провода от наушников. Треугольники, квадраты и звезды на покрывале. Контуры русской усадьбы на ватмане и даже коляску и фигуру извозчика, пририсованные у входа. Мне хотелось запомнить даже то, что будет.
Сюжет «Музея имени Данте» по-журналистски лихо закручен. Главных героев романа, представителей различных сфер искусств и наук, связывает между собой фигура рассказчика, который как настоящий музейщик испытывает больше страсти к прошлому, чем к настоящему. Он читает дневники поэта, жившего в Ленинграде в 1930-е годы, и обнаруживает важные совпадения между тремя любовными историями: Данте, безымянного стихотворца и своей. Каждая из них проходит сквозь годы и никак не может умереть, ведь, как шутит сам рассказчик, старая любовь — это оксюморон.
Кроме любовной, в романе есть и историческая составляющая: это и распространенные легенды, и индивидуальные переживания героев по отношению к своей стране. Словно включается телевизор и в научно-популярной телепередаче (которой по сюжету занимается главный герой, а в недавнем прошлом — и сам Шульпяков) дают слово каждому прохожему. А чуть позже, после рекламы, детективы выясняют, что жизни этих случайных людей тесно связаны друг с другом.
Единственной вещью, мешавшей принять новую жизнь, было то, что тогда, ночью тот самый Виталик ни у какой любовницы не был по той простой причине, что эту ночь его любовница провела с другим человеком. И этим человеком был я.
Но когда строгая математичность сюжетных расчетов грозит замкнуть всю систему своей безэмоциональной красотой, Шульпяков добавляет последнюю главу — «Из книги „Стихи на машинке“».
человек состоит из того, что он ест и пьет,
чем он дышит и что надевает из года в год
— вот и я эту книгу читаю с конца, как все;
затонувшую лодку выносит к речной косе,
ледяное белье поднимают с мороза в дом
и теперь эти люди со мной за одним столом;
тьма прозрачна в начале, и речь у нее густа —
открываешь страницу и видишь: она пустаКажется, не желая того сам, автор оставил рекомендации к прочтению собственной книги: если начать с последней главы, то поэзия задаст нужный тон роману. Хороший прозаик Глеб Шульпяков спрятан между поэтом и журналистом. Не ищите его в обратной последовательности, расхаживая по Музею в соответствии с заявленным планом.
Закон сохранения горя
- Марина Степнова. Безбожный переулок. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 328 с.
О том, что мы умрем. О том, что мы живем.
О том, как страшно все. И как непоправимо.Г. Адамович
Проза Марины Степновой по праву занимает особое место в современной литературе. Ее романы — лирические переживания, облеченные в прозаическую форму. Грустные истории, говорящие о простых, но очень важных вещах — о том, что каждый человек должен любить и быть любимым.
«Безбожный переулок» — новый роман писательницы, в котором она остается верной себе. Тот, кто полюбил «Женщин Лазаря», будет рад совершить глубокое погружение в подсознание новых героев, присвоить себе их мечты, испытать на себе их боль. Также он еще раз сможет убедиться в том, что творчество Марины Степновой — это продолжение традиции, заложенной русскими классиками несколько веков назад.
По своей трагической интонации «Безбожный переулок» необыкновенно похож на произведения Чехова. В то время как современные люди пьют чай, ходят на работу и в магазин, рушится их жизнь. Самым важным в книге Степновой является вовсе не сюжет — его можно рассказать в двух предложениях и тем самым абсолютно опошлить. В центре внимания оказываются «подводные течения» — скрытые в оговорках и намеках сильнейшие переживания персонажей. Перед главным героем стоит задача распознать эти зашифрованные послания в поведении своей возлюбленной и разгадать ее тайну. Однако он, как и действующие лица в пьесах классика, с треском провалился.
В романе есть и наследница женских образов Чехова — Маля. Главное в ее жизни — мечта: «Я всегда мечтала просто жить, понимаешь? Это же самое интересное. Жить. Ехать. Останавливаться где хочешь. Снова ехать. Смотреть. Жить». Но в отличие от своих предшественниц Маля не останавливается на полпути к мечте, а идет к ней до конца.
Впрочем, сравнением с одним Чеховым здесь не обойтись. Роман охотно играет с цитатами Фета, Ахматовой, Адамовича, Хлебникова, Георгия Иванова. Образы и ситуации, встречающиеся в нем, уже были когда-то описаны русскими поэтами: «Осенний крупный дождь стучится у окна, обои движутся под неподвижным взглядом. Кто эта женщина? Зачем молчит она? Зачем лежит она с тобою рядом?». Удивительно, что даже готовят здесь по рецептам, которыми наверняка пользовалось женское общество из «Анны Карениной». Что уж говорить об имени главного героя — Иван Сергеевич Огарев. Оно будто бы предопределяет его трагическую судьбу. Многочисленные отсылки к писателям-классикам свидетельствуют о том, что во все времена люди страдают по одним и тем же причинам: «Бедные люди — пример тавтологии. Кем это сказано? Может быть, мной?».
Но в конце Огарев напоминает персонажа не столько русского романа, сколько немецкой романтической повести, который видит реальность, неподвластную взгляду других людей. Грань между открывшейся ему истиной и безумием необычайно тонка. Одни решат, что Иван Сергеевич сошел с ума, другие — что он открыл для себя новую, настоящую жизнь, полную свободы, — ту самую, о которой мечтала его возлюбленная.
Художественный стиль Марины Степновой подталкивает принять позицию вторых. Язык романа чрезвычайно поэтичен и легок. Он заставляет поверить в каждое описанное чувство. Писательница подмечает мельчайшие детали, вкусы, делая созданный ею мир по-настоящему живым. Она искусно сочетает необыкновенно трогательные описания с фрагментами текста, написанными нарочито грубым стилем, с откровенным обличением, а иногда и вовсе с выдержками из медицинского справочника:
В комнату ползла, оставляя мокрый длинный след, уже не мать, не человек даже, просто все еще живое существо, почти оставленная Богом протоплазма, надоевшая пластилиновая игрушка, локтем сброшенная с поделочного стола. Аневризма, тихая, страшная ягода, невидимый пузырек, присосавшийся к сосуду, наконец-то лопнула. Мозг заливало тяжелой черной кровью, закупоривались по одному сосуды, захлопывались дверцы, суетливая возня, паника, разбегающаяся в разные стороны обезумевшая жизнь.
Такое разнообразие повествовательных регистров необходимо писательнице для того, чтобы как можно более точно отобразить все проявления жизни, подчеркнуть бессилие человека перед своей судьбой. Быть может, поэтому конец «Безбожного переулка», несмотря на всю его нереалистичность, кажется таким естественным.
Персонажи Марины Степновой, как и их литературные предки, ищут самое важное место на Земле — свой Дом. Заветное детское «чур, я в домике» они проносят через всю жизнь, превращая это заклинание в формулу счастья. Иван Сергеевич Огарев наконец-то нашел пристанище для своей души. Для этого, как и положено по традиции, ему пришлось лишиться всего, возможно, даже рассудка. Стоило ли это таких больших жертв?
Извлечение камня глупости
- Елена Чижова. Планета грибов. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 348 с.
Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла
Второзаконие 32:28
Методы владения читательским вниманием петербургской писательницы Елены Чижовой имеют удивительное, абсолютно нескромное сходство с воздействием на аудиторию одного экспериментального спектакля о тоталитарном режиме. Он был поставлен в Цюрихе в конце прошлого века в цирковом шатре, куда за определенную плату впускали всех желающих, но до финала не выпускали никого. Тесно, душно и темно — такова обстановка, которую безо всякой сценографии наполнял чеканный барабанный бой. Громкость звука постепенно усиливалась, ритм становился быстрее и быстрее, а вскоре и вовсе заходился в истеричном биении, вызывая чувство паники у многочисленной толпы посетителей.
Откуда идет тенденция осовременивать, почти что одомашнивать казематы, тюрьмы, орудия пыток, можно размышлять долго. И даже если беззаботные туристы, весело фотографируясь на гильотине или в испанском сапожке, так нивелируют страх смерти, то только будучи уверенными, что механизм не приведен в решительное действие. В сравнении с парком садистских развлечений новый роман Чижовой «Планета грибов» потрясает сильнее. Он основан не на устаревших кодах, а на реальности знакомой, дебелой, удушающей.
Сосново. Два дома по соседству. Два героя. Собственники чужой земли, которая еще принадлежит фантомам их родителей. Голосами наполнены комнаты, память: «Учти, ягодный сок не отстирывается», «Надо было пошевелиться. Принять меры», «Ты — дочь писателя». Напоминание о родословной — спазм, подобный эффекту от инквизиторской казни «Дочь дворника». Классовый упрек, которым понукаются безымянные он и она, звучит как заповедь: почитай отца твоего и мать. Но — не вняли. Сын инженеров-технологов стал переводчиком, девочка из интеллигентной семьи — торговкой.
Отрезать пуповину, ведущую к истории отечества, — идея фикс для многих персонажей автора. Как и попытка эмиграции. Сменить гражданство в этой книге стремится женщина, резкая, строгая, стальная, бездетная по факту, но мысленно ведущая беседы с нерожденным сыном. Он говорит ей: «Все эти советские души, обожающие своего Создателя… Знаешь, у меня такое впечатление, что они — не совсем люди». И, оглядываясь по сторонам, как в подтверждение этой догадки герои замечают жутких и непременно скудоумных монстров, сошедших с полотен Босха: «Стараясь отрешиться от давящей головной боли, он всматривался в их лица, но видел только овощи — на старушечьих плечах, вместо голов. Старуха-огурец. Старуха-картофелина. Старуха-кабачок…»
Не столь решительный, в отличие от женщины, мужчина держит с призраками прошлого нейтралитет, взаимный договор о невмешательстве. Нетронутыми остаются предметы родительского быта (тогда как героиня бьет статуэтки, сжигает наволочку, рвет форзацы книг), границы дачного участка. Он мучится тщеславием, но не имеет смелости встать в полный рост. Он собирает свои черновики для будущих исследователей, но сделанные им переводы незаметны. «Кавдорский тан», «король в грядущем» — ему так импонировало перекликаться титулами с другом-филологом — встретил не тех ведьм, не богинь судьбы, а среднестатистических обычных женщин.
Предвестье зла, таящееся в пекле солнца, в порывах бури, в шуме леса, в растущем из глубины влечении, доподлинно и осязаемо. Но обращение романных персонажей к Богу всегда идет с союзом «если». Заминка, достаточная для того, чтобы с опаской наблюдать за исполнением молитв. В спокойной интонации повествования слышна угроза и пессимизм:
Счастье, что Он терпелив. Готов повторять снова и снова, надеясь, что рано или поздно народу наскучит повторение — мать учения, и он перестанет кружить по широким полям шляпы Его извечного врага.
Все, кто стоит у власти божественной или человеческой, чьи звания мы пишем с прописной, кровавыми руками дергают за нити жизней. О том — свидетельства скрижалей и летописей. Об этом роман Чижовой, где несовершенство мира как настоящего, так и мифического, населенного грибами, одинаково обременительно автору и его неразумным созданиям.
Отчаявшаяся домохозяйка
- Сью Таунсенд. Женщина, которая легла в кровать на год. — М.: Фантом Пресс, 2014. — 416 с.
Как известно, женский глянец отличается от мужского в первую очередь тем, что его нельзя давать в руки никому, кроме целевой аудитории: ни один мужчина не выдержит и минуты подобного чтения — да, честно говоря, и не каждая представительница слабого пола. Примерно то же самое можно сказать и о женской литературе.
Книга Сью Таунсенд «Женщина, которая легла в кровать на год» является исключением из правил. Автор знаменитых «Дневников Адриана Мола» и сборника заметок «Публичные признания женщины среднего возраста» своей внимательностью к миру и въедливостью напоминает чуть ли не Татьяну Толстую. Впрочем, уровня стилистики Толстой здесь ожидать не стоит, а адаптация текста произведения на русский язык и вовсе кажется весьма топорной. Ей занимались переводчицы сетевого дамского клуба Lady, профессиональная деятельность которых сосредоточена на любовных романах.
Содержанию книги, в общем-то, соответствует выражение «Anarchy in the UK». Приличная британская домохозяйка однажды утром решает отказаться от выполнения своих прямых обязанностей. Героиня, которая носит имя праматери всех людей, пробует, так сказать, запретный плод: попросту не вылезает из кровати.
Ева спала по двенадцать часов в сутки. Она не раз обещала побаловать себя такой роскошью с тех самых пор, как близнецов извлекли из ее утробы и вручили ей семнадцать лет назад.
Расплата заставляет себя ждать недолго: протестом против устоявшегося порядка вещей Ева привлекает слишком много внимания к своей персоне, поэтому ей приходится уйти в добровольное заточение — вплоть до заколачивания окон и дверей . Спасти ее из пучины отчаяния может только человеческая доброта (а вовсе не любовь, как можно было ожидать). Бессилие, испытываемое героиней, передается читателям. Книга, которую Сью Таунсенд уже будучи слепой писала в последние годы своей жизни, получилась немного грустной. Личная акция Евы «Bed-In For Peace» так и осталась непонятой другими людьми.
Прихотливое поведение женщины, порой так напоминающее сумасшествие, вызвано острой потребностью в смелости, которая отсутствует в ее жизни. В процессе своего «одиночного пикета» она выясняет, что люди очень легко осуждают поведение окружающих, постоянно задают друг другу вопросы о том, как им вести себя и таким образом стремятся избавиться от ответственности за свои поступки. В этом и проявляется человеческая трусость, против которой восстала (вернее, возлегла) героиня Сью Таунсенд. Жить день за днем по общепринятой схеме оказывается проще, чем отказаться от нее.
Впрочем, в романе есть и чему улыбнуться: рассуждениям о религии, шуткам, связанным с супружескими изменами, нравоучениям детей-зануд, спискам в стиле «из чего же сделаны наши девчонки» — и все это, разумеется, с налетом британского юмора. В книге также представлены отличные образцы типично женского поведения:
Наконец окончательно проснувшись, Ева увидела, что в пострадавшей ноге действительно дыра.
— Много крови… Промой рану, — простонал он. — Нужно полить ее дистиллированной водой с йодом.
Ева не хотела вставать с постели. Вместо этого она дотянулась до стоящего на тумбочке флакона «Шанель № 5». Направила распылитель на ссадину Брайана и нажала на пульверизатор. <…> Всем известно, что в чрезвычайной ситуации «Шанель № 5» — хороший антисептик.
В общем, какие только поводы не придумывают люди, чтобы не вылезать из постели и оставаться подольше под одеялом! Великая любовь человечества к спальному месту уже не единожды была обыграна в комиксах и мемах. К чему же на самом деле может привести подобная страсть, если отдаваться ей без остатка, рассказывает жизнеописание Евы Бобер, женщины, которая легла в кровать на год.
Волшебные яблоки
- Марк Чангизи. Революция в зрении. — М.: АСТ: Corpus, 2014. — 304 c.
«Революция в зрении» не просто научно-популярная «объяснялка» об устройстве глаза и соответствующих отделов мозга. Описанные факты и явления нужны Марку Чангизи в первую очередь для изложения собственных немыслимых гипотез о зрении, нестандартных вопросов и странных выводов, каждый из которых, однако, аргументирован данными современной науки. Потому что автор исследования не просто антрополог или популяризатор, он — человек, умеющий думать.
Книга построена на простом приеме. Естественные возможности человеческого глаза, например цветовое зрение или бинокулярность, рассматриваются как сверхспособности. Оказывается, мы умеем многое из того, о чем вроде бы только в сказках говорится. Например, видеть насквозь, потому что мы (приматы) — «лиственные» животные, для которых когда-то было жизненно важно по небольшой части предмета уметь угадать целое. Этим объясняется и расположение глаз человека. Ведь если бы они находились по сторонам головы (как у многих насекомых, рыб), позволяя охватывать широкую панораму, то мы видели бы ее только под одним углом зрения. А так — самая настоящая суперспособность! Или предсказание будущего: мы замечаем изменения вокруг быстрее, чем наш мозг получает информацию о них, потому что обладаем умением не «додумать», но именно буквально пред-видеть ситуацию и отреагировать на то, что еще не случилось. Отсюда и наша склонность к оптическим иллюзиям: мозг пытается приписать статичной картинке способность двигаться. Так нам велела эволюция.
Таких гипотез Чангизи генерирует десятки, пытаясь ответить на вопрос «Почему мы видим так, а не иначе?» или, вернее, «Зачем нам видеть именно так?». Особенно увлекательна последняя глава книги. В ней говорится о возникновении алфавитов и о характере начертания букв и иероглифов. Кстати, эту суперспособность владения письмом Чангизи называет спиритизмом. Потому что с помощью букв можно общаться с мертвецами. И рассказывает анекдот о первобытных соседях, которых мы (тоже первобытные) решили поразить невиданной «светской забавой» — чтением. Далее мы узнаем, как именно обозначают в разных странах лягушачье кваканье, как соотносятся алфавиты с детскими рисунками и иконками на рабочем столе компьютера…
Читать книгу, автор которой не просто знает больше и умеет рассказывать, но щедро разбрасывает перед читателем предположения и доказательства, позволяя подумать вместе, — истинное и редкое удовольствие.
Красивое и гнется
- Осхиль Канстад Юнсен. Полеш открывает музей. — М.: Пешком в историю, 2014. — 32 с.
Фантики от конфет или баночки из-под йогурта, мертвые насекомые или морские ракушки, Лего-человечки или наклейки с Hello Kitty — объектами детских коллекций, как показывает опыт, может быть что угодно. Но о каких бы вещах ни шла речь, они нуждаются в тщательной классификации. Ведь именно классификация и делает весь этот никчемный, на материнский взгляд, мусор коллекцией.
Книга норвежской писательницы и художницы Осхиль Канстад Юнсен «Полеш открывает музей» посвящена именно искусству собирательства и классификации. Она вышла в московском издательстве «Пешком в историю» и стала первой в его новой серии «Идем в музей».
Главный герой книги — Полеш — деревянный чурбанчик, что и следует из его имени, живет в лесу и любит собирать всякие разности. Найденные сокровища он раскладывает на полу в гостиной. (Здесь следует убористо зарисованный разворот, призванный продемонстрировать читателю богатство улова героя: от шишек и сучков до ножниц и носков). Далее Полеш все любовно сортирует по кучкам: у него есть коллекция листьев, коллекция щепок, палок и веток, а есть и вещицы, отнесенные им в группу под названием «Красивое и гнется» (кто бы не хотел заглянуть в эту категорию?).
Однако, несмотря на то, что экспонаты уложены в коробки, а коробки — на стеллажи, места в доме больше нет. Что делать? И Полеш звонит своей бабушке, самой мудрой деревяшке на свете.
История о Полеше — это и книжка-картинка для тех, кто еще не может слушать большие тексты, и кладезь идей для детей постарше, и руководство к действию для тех, кто уже привез с моря или дачи очередную коробку сокровищ. Но главное, это издание — друг всех матерей, потому что герой в ней, пройдя непростой путь от частной коллекции к открытию музея, делает вывод, что занятие это хлопотное и затратное, и приступает к изданию каталога, а оригиналы несет в утиль.
Правда, потом он увлекается современным искусством, но до этого этапа ваш ребенок может и не дойти.
Скороговоры за жизнь
- Гильермо Кабрера Инфанте. Три грустных тигра / Пер. с исп. и коммент. Д. Синицыной. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. — 576 с.
Вот я читал книги, и теперь у меня глаза больные, к тому же я представляю, как несовершенно устроен мир, и настроение у меня постоянно испорчено <…>
Зачем вам проблемы, как у меня?Андрей Аствацатуров
Куба, даже Гавана, всегда будет являться объектом пристального внимания романтиков, настроенных на волну болеро. Местом, известным шумными карнавалами и вечеринками, где легко встретить как начинающую певичку, так и Звезду, полноголосую и полнотелую. Не перестанет называться и родиной революции, оплотом социалистического режима, от которого бежал разочаровавшийся в нем писатель Гильермо Кабрера Инфанте. Его экспериментальный метароман «Три грустных тигра», созданный в 1967 году, — еще один шаг на пути к познанию латиноамериканской истории и культуры.
По словам потомственного филолога и писателя Андрея Аствацатурова, главная задача литературы заключается в ответственности перед языком. Книга «Три грустных тигра» с ней справляется, существуя по синтаксическим законам созданного специально для романа наречия, которое приправлено гаванскими жаргонизмами и кубинскими диалектами, а также вставными конструкциями, загадками, шарадами, палиндромами и скороговорками. Одна из них и вынесена в заголовок: три грустных тигра едят пшеницу на пшеничном поле* — «трес тристес тигрес…» — свистящая, но вместе с тем по-испански мелодичная.
К прочтению этого романа нужно готовиться заранее, как к знакомству с «Улиссом» Джеймса Джойса, опубликованным на полвека ранее. Претензии из разряда «трудно читать» принимаются и дополняются: «трудно переводить» и «трудно писать». Эти «трудно» — три тигра, на которых и строится проза, способная перевернуть сознание.
Излишне детализированные истории множества второстепенных персонажей путаются в голове, заставляя то и дело оглядываться назад, сопоставлять реплики героев, водить пальцем по слепым — без знаков препинания — строкам, отыскивая конец прямой речи. Фабула книги — фон для языка, а описания латиноамериканского быта — фракции, из которых складывается большая мозаика многоголосой Гаваны.
Три грустных героя (кажется, их несколько больше) — писатель Сильвестре, актер Арсенио Куэ и гениальный поэт Бустрофедон, — не переставая создавать литературные и коммуникативные препятствия всем, кто встречается друзьям на пути (пока смерть не разлучит их), кочуют из бара в бар, слушают музыку, «поводя открытой ладонью вниз на пианиссимо, спускаясь по невидимой, воображаемой музыкальной лестнице», пьют прохладительные напитки и знакомятся с девушками. Последние хоть и прекрасны, но пусты и не способны оценить глубину языка, юмора, аллюзий и «внутренних шуток».
— Вы такие странные.
— Кто это мы?
— Ты и этат твой приятиль. Куэ.
— Почему?
— Нипачиму. Странные и все. Говорите всяка страннае. Делаите все как-та странна. И все адинакава, как два брата прям. Гаварят и гаварят и гаварят. Зачем столька-та?Впрочем, не только они не способны.
Язык, понятный троим, родился из игр, в которых Бустрофедон, Бустрофонема, Бустроморфоза, Бустроморфема все перевирал, и друзья сначала «не различали, в шутку он это или всерьез, да и потом не знали, в шутку ли, подозревали, что всерьез, что он абсолютно серьезен, потому что дело уже не ограничивалось феко с коломом… от готан — танго навыворот — он произвел барум — румба наоборот, и танцуют ее вверх тормашками, вниз головой, вихляя коленками, а не бедрами…»
Случается, разговариваешь с челове-Куэ-м, казалось бы, о понятных вещах, а он смотрит на тебя (ресницы — вверх-вниз) и молчит в ответ, а то и вовсе подключает свои лексические возможности. Тогда очередь затихнуть к тебе переходит. И так — пока не надоест. А после трепанации выяснится, что у тебя, как у Бустрофедона, патология (он бы сказал «потолокия») и что-то давило тебе на мозг, заставляя играть словами, «словом, жить, называя все новыми именами», будто и вправду изобретая новый язык.
А тиграм, действительно, грустно, особенно если знают еще одну версию скороговорки: три грустных тигра поедают три корзины с пшеницей и давятся**. Бывает, и насмерть.
* Три грустных тигра едят пшеницу на пшеничном поле (исп. Tres tristes tigres comen trigo en un trigal).
** Три грустных тигра поедают три корзины с пшеницей и давятся (исп. Tres tristes tigres tragaron tres tazas de trigo y se atragantaron).