- Андрей Геласимов. Холод. — М.: Эксмо, 2015. — 352 с.
В жизни каждого добропорядочного человека наступают минуты, когда хочется отправить этот мир в тартарары. Начать с мелких пакостей — нагрубить официанту или не уступить место старушке, а затем припомнить близким давние ссоры, наломать дров и устроить из них погребальный костер. Для себя самого, конечно.
Среди множества способов выпустить пар наиболее изысканный и безопасный — литературное творчество. «Холод» Андрея Геласимова предлагает идеальный симулятор издевательства: сорокадвухлетний московский режиссер Филиппов (хам, алкоголик и подлец) известен всему миру не только своими эпатажными пьесами, но и подчеркнуто циничным мировоззрением. Унизить кого бы то ни было или сымитировать амнезию для него обычное дело, сходящее с рук за счет общественного пиетета перед громким именем. Впрочем, над блистательным резюме Филиппов трудился в паре с театральным художником — своим другом и земляком, которого теперь в силу выгодного делового контракта ему предстояло предать.
Возвращение в Якутск после десятилетнего отсутствия сопровождается чередой роковых обстоятельств. Одно из них — авария на электростанции вкупе с аномальной для октября температурой в −40 градусов — вынуждает Филю (так панибратски называет героя автор) мыкаться со случайными встречными по чужим домам. В мгновенно пустеющем и леденеющем городе, как на шабаш, собираются все кошмары его прошлого: скоропостижно скончавшаяся молодая жена, взрослая любовница, удушенный пес — а в роли конферансье выступает насмешливый демон пустоты.
Образ альтер-эго, классический для литературы всех веков и народов, получается в романе без деланного мистицизма — это внутренний голос, присущий всякому человеку с глубоким чувством самоиронии.
— Полжизни бухаешь, — глумился демон над Филипповым. — А кто тебе это время вернет? Думаешь потом как НДС на таможне его получить? Явился в аэропорт вылета, предъявил чеки, показал купленное шмотье — и распишись в получении? Нет, чувак, не прокатит. Половину второй половины жизни ты спишь…
Диалоги с демоном — живые и остроумные — относятся к разряду тех фраз, что не пишут, а записывают. Собственно, и режиссерское образование Андрея Геласимова, и его популярность во Франции утрированно обыграны в биографии Филиппова. Но ближе к концу книги негатив уходит, издевки исчерпываются, и просветленный писатель, поглядев на истерзанного главного героя, принимается спасать его душу.
Подобное отеческое отношение к персонажам встречается и в предыдущих текстах Геласимова: премированных «Нацбестом» «Степных богах» (счастливый поворот там имеет даже судьба волчонка) или в «Жажде», где воевавшим в Чечне парням рассказчик дорисовывает в голове «то, на что у судьбы не хватило времени»: ногу, жену, убитых друзей, здорового ребенка. Здесь же проложен целый маршрут к очищению и прощению через подвиг, вот только в искренность мотивов персонажа верится плохо.
Казалось бы, даже логика названия глав: «Заморозки», «Точка замерзания» и «Абсолютный ноль» — должна отражать фатальную деградацию Филиппова. Но вместо этого герой оттаивает, чувствуя себя «новым и свежим», корыстолюбие его испаряется, а демон пустоты предстает чуть ли не ангелом-хранителем, дающим шанс все исправить.
В этот яркий момент прозрения и неожиданного понимания счастья он совершенно отринул свои обычные претензии к жизни и к человечеству. Он больше не чувствовал пустоты. Привычная скука вдруг отступила, и все, что казалось ему банальным и плоским, обрело новый смысл. Друзья, празднование Нового года, чужие докучные дети, по поводу которых надо говорить дежурные комплименты их туповатым родителям, слащавое отношение к старикам — все, что обычно его тяготило, и от чего он всегда бежал как черт от ладана, в крайнем случае соглашаясь лишь делать вид нормального человека — все это перестало его раздражать, и он почувствовал, что может, что он готов примириться с этим, и все это не только не будет вызывать в нем привычной желчи, но даже наоборот, заполнит его пустоты, и он перестанет ощущать себя наполовину сдувшейся оболочкой подбитого дирижабля.
То ли зритель пошел чересчур пессимистичный, то ли путь к себе длиннее, чем кажется, но сердобольный и по всему очень хороший человек Андрей Геласимов так изогнул линию характера своего персонажа, что сам Филя, посмотрев на себя из зала и скептически хмыкнув, пошел бы в буфет за коньяком и долькой лимона. Чтобы горько и кисло. Так привычнее.
Метка: Анна Рябчикова
Извлечение камня глупости
- Елена Чижова. Планета грибов. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 348 с.
Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла
Второзаконие 32:28
Методы владения читательским вниманием петербургской писательницы Елены Чижовой имеют удивительное, абсолютно нескромное сходство с воздействием на аудиторию одного экспериментального спектакля о тоталитарном режиме. Он был поставлен в Цюрихе в конце прошлого века в цирковом шатре, куда за определенную плату впускали всех желающих, но до финала не выпускали никого. Тесно, душно и темно — такова обстановка, которую безо всякой сценографии наполнял чеканный барабанный бой. Громкость звука постепенно усиливалась, ритм становился быстрее и быстрее, а вскоре и вовсе заходился в истеричном биении, вызывая чувство паники у многочисленной толпы посетителей.
Откуда идет тенденция осовременивать, почти что одомашнивать казематы, тюрьмы, орудия пыток, можно размышлять долго. И даже если беззаботные туристы, весело фотографируясь на гильотине или в испанском сапожке, так нивелируют страх смерти, то только будучи уверенными, что механизм не приведен в решительное действие. В сравнении с парком садистских развлечений новый роман Чижовой «Планета грибов» потрясает сильнее. Он основан не на устаревших кодах, а на реальности знакомой, дебелой, удушающей.
Сосново. Два дома по соседству. Два героя. Собственники чужой земли, которая еще принадлежит фантомам их родителей. Голосами наполнены комнаты, память: «Учти, ягодный сок не отстирывается», «Надо было пошевелиться. Принять меры», «Ты — дочь писателя». Напоминание о родословной — спазм, подобный эффекту от инквизиторской казни «Дочь дворника». Классовый упрек, которым понукаются безымянные он и она, звучит как заповедь: почитай отца твоего и мать. Но — не вняли. Сын инженеров-технологов стал переводчиком, девочка из интеллигентной семьи — торговкой.
Отрезать пуповину, ведущую к истории отечества, — идея фикс для многих персонажей автора. Как и попытка эмиграции. Сменить гражданство в этой книге стремится женщина, резкая, строгая, стальная, бездетная по факту, но мысленно ведущая беседы с нерожденным сыном. Он говорит ей: «Все эти советские души, обожающие своего Создателя… Знаешь, у меня такое впечатление, что они — не совсем люди». И, оглядываясь по сторонам, как в подтверждение этой догадки герои замечают жутких и непременно скудоумных монстров, сошедших с полотен Босха: «Стараясь отрешиться от давящей головной боли, он всматривался в их лица, но видел только овощи — на старушечьих плечах, вместо голов. Старуха-огурец. Старуха-картофелина. Старуха-кабачок…»
Не столь решительный, в отличие от женщины, мужчина держит с призраками прошлого нейтралитет, взаимный договор о невмешательстве. Нетронутыми остаются предметы родительского быта (тогда как героиня бьет статуэтки, сжигает наволочку, рвет форзацы книг), границы дачного участка. Он мучится тщеславием, но не имеет смелости встать в полный рост. Он собирает свои черновики для будущих исследователей, но сделанные им переводы незаметны. «Кавдорский тан», «король в грядущем» — ему так импонировало перекликаться титулами с другом-филологом — встретил не тех ведьм, не богинь судьбы, а среднестатистических обычных женщин.
Предвестье зла, таящееся в пекле солнца, в порывах бури, в шуме леса, в растущем из глубины влечении, доподлинно и осязаемо. Но обращение романных персонажей к Богу всегда идет с союзом «если». Заминка, достаточная для того, чтобы с опаской наблюдать за исполнением молитв. В спокойной интонации повествования слышна угроза и пессимизм:
Счастье, что Он терпелив. Готов повторять снова и снова, надеясь, что рано или поздно народу наскучит повторение — мать учения, и он перестанет кружить по широким полям шляпы Его извечного врага.
Все, кто стоит у власти божественной или человеческой, чьи звания мы пишем с прописной, кровавыми руками дергают за нити жизней. О том — свидетельства скрижалей и летописей. Об этом роман Чижовой, где несовершенство мира как настоящего, так и мифического, населенного грибами, одинаково обременительно автору и его неразумным созданиям.
На птичьем языке
- Андрей Волос. Из жизни одноглавого: Роман с попугаем. — М.: ОГИ, 2014. — 240 с.
Как все это понять? Да так и понять, что не понять ни шиша,
Не разобрать ни бельмеса.Павел Белицкий «22 июня»
Владельцы животных — известные выдумщики. Стоит вам встретиться с другом-кошатником и завести беседы за жизнь, как довольно скоро человек начнет рассуждать о капиталистическом обществе на примере своего Барсика. Сверхспособности, стратегическое мышление, колонизаторские интенции — все эти качества, приписанные животным, давно вошли в обиход и совершенно не поражают даже в контексте литературы. Но так повелось, что на примере антропоморфных персонажей в шерсти или перьях легче прозревать действительность, свидетельство чему — неустаревающие басни из школьной программы и притчевые романы (яркий образчик современности — «Путь Мури» Ильи Бояшова).
Однако роль Соломона Богдановича, попугая неопределенной породы (с легкой руки художника книги приобретшего вид ары), оставляет балансировать «Из жизни одноглавого» на границе названных жанров. Насквозь сатирическая, эта повесть как будто содержит зловещий намек и сдавленное обещание: «Ужо тебе!»
Пернатый герой-рассказчик проводит дни в московской библиотеке, примечательной, пожалуй, лишь тем, что она находится в пределах Садового кольца. Местоположение капища разума не дает покоя коммерсантам — торговый центр, на их взгляд, здесь смотрелся бы лучше. Путем кадровых перестановок на смену скончавшемуся директору Калабарову приходит некий Виктор Сергеевич Милосадов, полковник и старый службист. Работая под прикрытием, он обаятельно дурит голову женскому трудовому коллективу библиотеки и реализует данный сверху план по расчистке площади под строительство ТРЦ «Одиссея».
Преградами на пути диверсанта становятся две непоборимые (и равно надуманные) вещи: любовь и полтергейст. Рассуждения о характере первой едва ли стоят читательского времени. Вторая же привлекательна своей фантасмагорией. Упокоившийся в гробу директор Калабаров в течение ряда ночей является главному герою и загадочным тоном раскрывает интригу произведения. Наделенный именем легендарного мудреца, Соломон Богданович тем не менее не считывает знаки судьбы, оставляя читателей в скуке обмахиваться книгой: разрешение конфликта не кажется внезапным, а всплески руками и оханья персонажей выглядят откровенным фарсом.
То, что воспринимать всерьез новую повесть Андрея Волоса совершенно невыносимо, не означает отсутствие в ней второго дна. В конце концов, бунт Соломона Богдановича против чиновнического произвола, выраженный в бомбометании птичьих фекалий и последующей попытки бегства, вполне можно соотнести с позицией автора:
— Вы хотите сказать, что все мои мечтания напрасны? — холодно спросил я. — Вы хотите сказать, что сейчас, когда я решил вырваться на свободу, у меня не получится? Мне казалось, вы и без лишних слов меня понимаете! Избавиться от гадкого ощущения поднадзорности! От вечной оскорбленности, какую не может не порождать в душе честной птицы деятельность этого государства! Я не могу ничего сделать с этим — корпорация заткнула все дырки, пережала все артерии, задавила все живое! Единственное, что могло бы поправить дело, это их собственная воля, их собственный стыд и ужас при взгляде на дела рук их! Но нет у них ни стыда, ни ужаса, и сделать ничего нельзя! Да только я — я не хочу в этом участвовать, и я могу уйти!
Следуя методу иносказания именитого баснописца, Андрей Волос, блистательный стилист, изобретает собственный птичий язык, на котором не опасно излагать гражданскую позицию. Болтовня Соломона Богдановича остается последним проявлением свободы. Ведь, в сущности, кто в нее вслушивается? Попугай в отличие от известной гордой птицы всего лишь одноглавый и скипетром с державой не наделен.
Хор оглашенных
- Майя Кучерская. Плач по уехавшей учительнице рисования. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. — 314 с.
В оратории эстонского композитора Арво Пярта «Плач Адама», пронзительной уже по своей литературной сути, есть фрагменты, заставляющие чуткого к музыке слушателя невольно вздрагивать и вжимать голову в плечи. Громкость, с которой исполнители сотрясают голосом своды зала, колеблет чувство глубокого трагизма и вносит в восприятие даже некую неловкость.
«Плач по уехавшей учительнице рисования» Майи Кучерской — сборник из четырнадцати рассказов, написанных за двадцать лет, — оглушает похожим образом. В первую очередь прямотой. Во вторую — надрывностью. Оба этих свойства вызывают у меня болезненную рефлексию. Ни в жизни, ни в произведениях искусства я не люблю смотреть на то, как люди балансируют на грани эмоционального срыва, как они повышают голос и захлебываются плачем. Пристыженный соглядатай, я многажды оставляла книгу со словами: «Нет, это уже слишком». (Кучерская написала бы «too much».)
Возвращало к чтению имя на обложке. Широкий круг читателей добавляет к нему, будто теги, слова «церковь», «православие», «патерик». Автором «рассказов для унывающих» Майю Кучерскую представляют по-прежнему. Короткие зарисовки из приходской жизни, милые и чудные анекдоты о духовных отцах и детях внесли оживление в диалог религиозной и светской литературы, прозвучали как легкая шутка, оборвавшая тягостное молчание посреди собрания родных, но разобщенных временем и обстоятельствами людей.
Выпущенная вслед за «Современным патериком» книга «Бог дождя», наполовину состоящая из последования к воцерковлению, а на вторую половину оказавшаяся мучительной проверкой понятий веры и любви, также выдержала несколько переизданий и разошлась внушительным тиражом по полкам студенчества.
Писательская честность Майи Кучерской и степень ее близости к читателям с тех пор только возрастали. В разрозненных рассказах, что появлялись в толстых журналах и тематических сборниках («Русские дети», «Все о моем доме», «Русские женщины»), ароматы елея и ладана доносились разве что случайным порывом ветра. Со страниц романа «Тетя Мотя» запахло домашней едой, свежеотпечатанными газетами, быстрорастворимым кофе. А еще гостиничными номерами — и от наполнявшей их пыли (а может быть, скорби) першило до слез. Так Майя Кучерская от большого института русской православной церкви обратила читательский взгляд к тому, что названо «церковью малой».
На днях в книжном магазине, где я задумчиво стояла у стеллажа с современной русской прозой, продавец посоветовала взять новинку — «Плач по уехавшей учительнице рисования». На мое вежливое «Это я уже читала, спасибо», девушка доверительно спросила: «И как?». Неопределенные движения рукой, игра бровями, внезапно проступившее косноязычие позволили тогда уйти от прямого ответа. Едва ли стоило говорить ей, что это жутко громко и запредельно близко — мне указали бы на отдел иностранных бестселлеров.
Смерть, насилие, голод, болезни — эти явления, неизменно приносящие глубокую боль, иногда кажутся ничем в сравнении с муками богоданного чувства. Мечта познать любовь, разделить ее и вместе согреться в лучах этого сияния слишком часто, чем можно вынести, воплощается грубо и как-то… по-земному.
Не обедневшая страстность вызывает «Плач…» Майи Кучерской, но попрание иконы, которую герои видят в своих возлюбленных. Так, оскоромившись духом либерализма, легко додумать в рассказах «Сказки на крыше» и «Игра в снежки» гомосексуальность персонажей. Впрочем, последний из них прямо иллюстрирует конфликт — достаточность духовной связи для одной из девочек и желание физической близости другой. Соображения, подтолкнувшие автора к выбору такого сюжета, представлены риторическим вопросом в предисловии к журнальному варианту этого произведения: «Не есть ли любовь, которая забывает о поле, искаженное, переведенное на грубый земной язык предвестие тех таинственных, будущих райских отношений?»
Принцип эквилибристического трюка заложен в большинстве новелл сборника: исполняя в воздухе сложную фигуру (как правило, петлю), автор приземляется точно на колеблющийся канат, удерживаясь от низвержения в бездну пошлости. Угнетенные женщины, неопределившиеся мужчины, ранимые дети, опустошенные писатели и — пчелы, жалящие до смерти. Населяй эти персонажи страницы книг другого автора, цвет лица бы портился от тошноты. Но угол зрения Майи Кучерской (острее не придумать!) упирается во тьму подсознания человека и немилосердно выхватывает сигнальным фонарем подступы к греху, отчаяние, самообман — то, что знакомо до появления на щеках обжигающих пятен.
Зажать уши, закрыть глаза и спрятаться в домик, точно та кукла на обложке, на которую умелый художник насадил скворечник до самых плеч, хочется из чувства внезапной наготы. Игра в «я — не я», когда смена местоимений третьего лица на первое происходит в рамках одного повествования или когда в образах узнаешь черты не только автора, но и свои, и ближних, чересчур схожа с реальностью.
Сколько людей ищут после прочтения обратную связь с писательницей, не знаю, но уверена, что их немало, потому что лично написала ей краткое письмо:
«Дорогая (Зачеркнуто.) Уважаемая (Зачеркнуто.) Слов не подобрать —
Майя Александровна!Постройте ковчег вашего сострадания и никогда больше — слышите? — никогда не погружайте скитальцев в пучину погибели».
Собрание сочинений и писем
Разлученные временем, расстоянием или обстоятельствами возлюбленные притягиваются друг к другу вопреки всему, подчиняясь законам чувственного магнетизма. Благодаря очень личному способу связи — письмам — им удается физически ощущать присутствие близкого человека. Ко Дню всех влюбленных «Прочтение» выбрало восемь книг, в которых эпистолярная линия является сюжетообразующей.
Иоганн Вольфганг Гете «Страдания юного Вертера»
«Помнишь, ты прислала мне цветы, когда в том несносном обществе мы не могли перемолвиться хотя бы словом или пожать друг другу руку? Полночи простоял я перед ними на коленях, — ведь они были для меня залогом твоей любви. Но, увы, эти впечатления изгладились, как в душе верующего мало-помалу угасает сознание милости господней, щедро ниспосланной ему в явных и священных знамениях».
Упущенная любовь становится запретной, и это приносит Вертеру страдания. Юная Лотта оборачивается в его сознании манящей Лорелеей, которая, сама того не зная, увлекает его в воды Рейна. Вертер лишний на празднике жизни, предназначенном для двоих. Вместо применения очевидной формулы «уходя — уходи» юноша мечется, не в силах остановиться. В письмах к другу Вильгельму он рассказывает о желании прервать муки жизни. Окружающие пытаются его отговорить, но ружью, однажды появившемуся в повествовании, положено выстрелить.
Януш Леон Вишневский «Одиночество в сети»
Еще несколько лет назад переписка с другом по «аське» считалась если не самым удобным, то наиболее быстрым способом связи. Беседы, завязавшиеся на этой платформе, исчисляются сотнями тысяч. Количество удачных знакомств стремится к нулю.
ОНА: Скажи только, какое у тебя образование. Это не нахальство. Всего лишь любопытство. Мне бы хотелось иметь с тобой общую частоту.
ОН: …Образование? Нормальное. Как у всех. Магистр математики, магистр философии, доктор математики, доктор информатики.
ОНА: Господи! Ну я и попала! Тебе что, уже под семьдесят? Если так, то это замечательно. Значит, у тебя есть опыт. Ты выслушаешь меня и дашь совет, ведь верно?
ОН: …Если это грустно, то не выслушаю. А подозреваю, что грустно. Семидесяти мне еще не исполнилось. И все-таки не рассказывай мне, пожалуйста. Сегодня ничего печального. Даже не пытайся…
«Интернету надо бы поклоняться точно так же, как вину и огню. Потому что это гениальное изобретение. Какая еще почта бывает открыта в два часа ночи?» — размышляла 29-летняя замужняя женщина из Варшавы. Найденный в чате Якуб стал для нее глотком воздуха, правда, несколько отравленного одиночеством.
Виктор Шкловский «Zoo, или Письма не о любви»
Когда автор вводит для себя запрет писать о любви, книга его становится дневником мученика. Тридцать писем — как высеченные штрихи на камне: я не сдамся, я выживу! Стихия безжалостна. Местность безлюдна. Если терзаниям когда-нибудь наступит конец, он этого уже не почувствует.
«Дорогая Аля! Я уже два дня не вижу тебя. Звоню. Телефон пищит, я слышу, что наступил на кого-то. Дозваниваюсь, — ты занята днем, вечером. Еще раз пишу. Я очень люблю тебя. Ты город, в котором я живу, ты название месяца и дня. Плыву, соленый и тяжелый от слез, почти не высовываясь из воды. Кажется, скоро потону, но и там, под водою, куда не звонит телефон и не доходят слухи, где нельзя встретить тебя, я буду тебя любить».
Харуки Мураками «Норвежский лес»
Герои романа — студент Ватанабэ, изучающий драматическое искусство, и Наоко, молчаливая девушка друга-самоубийцы. Не сумев справиться с чередой обстоятельств, Наоко ложится в клинику, чтобы провести какое-то время в уединении. Тогда-то Ватнабэ и начинает остро ощущать ее отсутствие и писать письма, терпеливо дожидаясь ответа.
«Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ».
Отношения, зародившиеся в чрезвычайных ситуациях, не бывают долгими. Истинность этой гипотезы подтверждается непостоянностью Ватанабэ. Физическая близость со знакомыми девушками для него становится единственным способом разобраться в себе. Будь у молодого японца аккаунт в социальной сети, там бы значилось «В активном поиске».
Габриэль Гарсиа Маркес «Любовь во время чумы»
История принцессы и трубадура, эта, ставшая уже традиционной, модель отношений влюбленных — отправная точка романа колумбийского писателя. Бедняк и простой служащий телеграфа Флорентино Ариса, встретив однажды дочь местного богача Фермину Дасу, понял: никто больше не тронет его сердце. Семьдесят страниц с обеих сторон исписал он каллиграфическим почерком, пытаясь уверить девушку в главном — своей неколебимой верности и вечной любви.
Но Маркес не был бы самим собой, если бы разлука, положенная по канону сказки, не подвигла Флорентино продолжать ежедневные сочинения писем. Правда, на заказ. Молодой человек соединял судьбы малограмотных и косноязычных влюбленных, выписывая в них под другими именами свое страстное чувство сеньорите Дасе.
«Целый год был заполнен одной любовью. И у того и у другого жизнь состояла только из одного: думать друг о друге, мечтать друг о друге и ждать ответа на письмо с той же лихорадочной страстью, с какой писался ответ… С момента, как они увиделись в первый раз, и до той минуты, когда полвека спустя он повторил ей свое решительное признание, им ни разу не случилось увидеться наедине и ни разу говорить — о своей любви».
Йэн Макьюэн «Искупление»
«Когда Сесилия открыла дверь, он заметил в ее руке свое сложенное письмо. Несколько секунд они стояли, молча глядя друг на друга. Он так и не придумал, с чего начать. Единственной мыслью, вертевшейся у него в голове, была мысль о том, что на самом деле Сесилия еще прекраснее, чем он воображал».
Робби всего лишь перепутал нежное послание, адресованное возлюбленной, с конспектом по анатомии женского тела. И эта случайность стала причиной заключения юноши под стражу и расставания с девушкой. Любопытство не оправдывает нарушения непреложного закона о чтении чужих писем. Хотя бы потому, что некоторые последствия могут стоить сломанной судьбы и долгих лет, посвященных искуплению вины.
Федор Достоевский «Бедные люди»
Нежные отношения Макара Девушкина к Варваре Алексеевне в романе «Бедные люди» стали, пожалуй, самой светлой сюжетной линией в творчестве Федора Достоевского. Длинные письма — единственное, что спасало героев от густого сумрака Петербурга, когда каждый день приносил унижение и нищету. Ласка, возведенная в плюс бесконечность, высыхала на страницах непривычными современному уху словами: ясочка, ангельчик, маточка. От изобилия «чиков» порой становится неловко. Слишком уж сложно такой любви уместиться под фраком, от которого отлетают последние пуговицы. И когда хрупкий бумажный мир рушится вместе с надеждами, только у героев остается вера в то, что платонические чувства, запечатанные в конверт, могут храниться веками.
«Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите… А то у меня и слог теперь формируется… Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»
Михаил Шишкин «Письмовник»
Созданный в эпистолярном стиле, этот роман — манифест всех влюбленных. Подобно листикам или цветам, что были собраны и бережно засушены, конверты наполняли строки. Он писал ей: «Сашка, родная! Я хорохорюсь, а на самом деле без тебя, без твоих писем я бы давно уже если не сдох, то перестал быть самим собой — не знаю, что хуже».
Она не медлила с ответом. Насколько это было возможно в условиях, когда героев разделяло больше полувека. «Любимый мой, мне тревожно. Забудусь — и лезут мысли, что с тобой что-то может случиться. Возьму себя в руки — и знаю, что все у нас будет хорошо. Чем дольше тебя нет со мной рядом, тем большей частью меня ты становишься. Иногда даже сама не понимаю, где кончаешься ты и начинаюсь я». Таинственная связь, невероятная — прямое подтверждение тому, что до адресатов не доходят лишь ненаписанные письма.
Двое суток рассказов о детях
- Русские дети. 48 рассказов о детях. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 800 с.
Одна из самых заметных книг уходящего года — антология жизней русских детей — вызывает у критиков немало разночтений. Судите сами — два рецензента в желании отразить свой взгляд на сборник заточили перья для литературной дискуссии. Произвольно разделив сорок восемь рассказов на две части и два дня, они представили на суд читателей свои размышления, призывая оппонентов к барьеру.
Господи, каким чудесным казался мир в детстве! Как много прекрасного он обещал!
…И все сбылось.
Захар Прилепин «Больше ничего не будет (Несколько слов о счастье)»
Сутки первые
Владимир Тучков, Марина Степнова, Анна Старобинец, Александр Снегирев, Алексей Слаповский, Виталий Сероклинов, Роман Сенчин, Сергей Самсонов, Герман Садулаев, Олег Постнов, Евгений Попов, Павел Пепперштейн, Майя Кучерская, Наталья Ключарева, Максим Кантор, Шамиль Идиатуллин, Алексей Евдокимов, Ольга Дунаевская, Мария Галина, Евгений Водолазкин, Владимир Богомяков, Белобров-Попов
Мудрецы говорят: худшим наказанием для человека становится исполнение его желаний. Причем исполнение не сиюминутное, по требованию, а как будто возвращенное из прошлого замешкавшимся курьером. Когда и адресат подрос, и присланный подарок уже не к месту. Да толку-то от этих наставлений, когда никто из мудрецов так в детстве не считал. А собирал в пульсирующий кулак все нарастающую мощь юности, поднимал взгляд ввысь и то ли молился небу, то ли клял его последними словами.
А мир ведь обещает очень многое. Кого-то он приветливо встречает цветными погремушками, сияющей и невесомой веткой с колокольцами, что держит в руках Няня, добрый и светлый Няньгел-хранитель. Перед другим — покорно распахивает двери, поддаваясь натиску и воли новобранца быть рожденным в российской деревне Ыч, носить имя Вовунец и не давать окружающей среде застыть в покое.
Как бы то ни было, детей, пришедших из иной реальности, приветствуют улыбкой, лаской, сказками, прививкой к чудесам, боясь спугнуть пришельцев грубостью земной фактуры. Так в малышах крепчает вера в незримое, доброе и вечное, силу которой взрослые еще успеют испытать слезами и обидами.
Усталые родители, чьи связи с этим миром давно запутаны и следствия поступков имеют тысячи причин, из чувства страха, возможно, зависти слепившие свою любовь, старательно передают потомству отравленные знания. Как не подставить левую щеку, не стать изгоем, не пукнуть в лужу, разбогатеть, с рождения начать работать на свое будущее и сжиться с мыслью, что никому никто не нужен. — «Приходится! А как иначе выжить здесь?»
И дети, сточив молочные зубы о гранит такой науки, со свойственной им нетерпеливостью затверживают правила на практике. Так предаются клятвы верности горнему свету и невинные фантазии разрастаются ложью. Так бесстрашие оборачивается жестокостью, а любовь — равнодушием.
Будто на марево пожара, смотрят взрослые на успехи своих мужающих детей, не зная, что происходит у них там, внутри. Ведь даже после экстерната по курсу счастливой жизни общий язык найти не удается. Замкнутые в себе, точно слепоглухонемые, безразличные к окружающему пространству, сыновья и дочери с большей готовностью созидают виртуальную реальность.
Куда направлен их задумчивый взгляд: в настоящее или предстоящее? Каким они захотят видеть завтрашний день и что за роль будет в нем отведена нам? Может быть, волшебники, а может, просто дерзкие фантазеры, дети с чистыми лицами и причудливыми именами мечтают повзрослеть и восстановить гармонию утраченного рая.
Сутки вторые
Леонид Юзефович, Сергей Шаргунов, Макс Фрай, Виктор Ч. Стасевич, Владимир Сорокин, Василий Семенов, Мария Семенова, Андрей Рубанов, Людмила Петрушевская, Сергей Носов, Татьяна Москвина, Анна Матвеева, Вадим Левенталь, Наталья Курчатова, Вячеслав Курицын, Павел Крусанов, Сергей Коровин, Александр Етоев, Михаил Елизаров, Михаил Гиголашвили, Илья Бояшов, Мирослав Бакулин, Василий Аксенов
Есть в сборнике утренние рассказы, предрассветные. Чуть-чуть зябко от них сначала, как от росы, падающей в галоши на босу ногу. Однако через мгновение «зеленый луч» солнца растапливает тревожные видения, населяющие долгую беззвездную ночь.
Обеденное настроение передается ароматом жареных в сметане грибов с картошечкой — им наполнена каждая страница рассказа Татьяны Москвиной. Вряд ли кто-то удивится тому, что трофейные грибы и сейчас принято укладывать верхним слоем в корзине и скромно, полушепотом, делиться со встреченными грибниками своими достижениями.
Ветер, приносящий нежную прохладу после полуденного сна, сопровождает вас на прогулке. Куда пойти в выходной день, каждый выберет сам. И вот уже мамаши и папаши искренне негодуют от того, что ребенок скучает в зоопарке и невероятно редкие и защищенные Красной книгой ястребы вызывают у него не больший восторг, чем петух, взгромоздившийся на деревенский забор.
Нагулявших аппетит детей дома ждет полдник. Пряники, в которых, как казалось еще несколько часов назад, нет ничего особенного, становятся лучшим лакомством, особенно если запивать сладкое послевкусие кружкой парного молока. Неминуемо сгущаются сумерки, и наступает темное время — пора страшилок. Рассказ «Ча — Ща пиши с буквой Кровь», пожалуй, не даст спокойно уснуть мамочкам, чьи обессиленные температурой малыши лежат в кроватях.
Беспросветность «Сказки о родителях и бедных детях» Людмилы Петрушевской сгодится для полуночи. Вроде бы жутко читать, но привычно. Словно вынужден в темноте дотопать босыми ногами до туалета, судорожно нащупать рукой выключатель, — свет! — а потом тем же маршрутом, но быстрее, и — скользнуть под теплое одеяло.
Добрые и сердитые, теплые и нахохлившиеся, несмышленые и любознательные, златокудрые и коротко стриженные, пахнущие молоком и чистотой, сыночки и дочки, одним словом, дети — герои жизней вышеупомянутых авторов и их творческих работ.
Сборник недаром предназначен для категории «18+», а именно тем, кто забыл или вот-вот забудет детский язык. Им прямо таки необходимо сделать книгу настольной и в случае непонимания своего чада искать страницу-подсказку. Язык потрясающий — у каждого свой — самобытный, узнаваемый. Читаешь «Здесь были качели» и понимаешь — Носов. Образцовая современная проза.
Открытием читального года стал рассказ Макса Фрая об удивительной дружбе двух детей, которую они, в отличие от многих не сумевших, сохранили на всю жизнь. Столь трогательного рецепта счастья — «две горсти гороха, одна морского песка…» — давно не попадалось на глаза. Благодаря Фраю, уберечь свою дружбу стало на «щепотку пыли из-под кровати» проще.