Собрание сочинений и писем

Разлученные временем, расстоянием или обстоятельствами возлюбленные притягиваются друг к другу вопреки всему, подчиняясь законам чувственного магнетизма. Благодаря очень личному способу связи — письмам — им удается физически ощущать присутствие близкого человека. Ко Дню всех влюбленных «Прочтение» выбрало восемь книг, в которых эпистолярная линия является сюжетообразующей.

Иоганн Вольфганг Гете «Страдания юного Вертера»

«Помнишь, ты прислала мне цветы, когда в том несносном обществе мы не могли перемолвиться хотя бы словом или пожать друг другу руку? Полночи простоял я перед ними на коленях, — ведь они были для меня залогом твоей любви. Но, увы, эти впечатления изгладились, как в душе верующего мало-помалу угасает сознание милости господней, щедро ниспосланной ему в явных и священных знамениях».

Упущенная любовь становится запретной, и это приносит Вертеру страдания. Юная Лотта оборачивается в его сознании манящей Лорелеей, которая, сама того не зная, увлекает его в воды Рейна. Вертер лишний на празднике жизни, предназначенном для двоих. Вместо применения очевидной формулы «уходя — уходи» юноша мечется, не в силах остановиться. В письмах к другу Вильгельму он рассказывает о желании прервать муки жизни. Окружающие пытаются его отговорить, но ружью, однажды появившемуся в повествовании, положено выстрелить.

Януш Леон Вишневский «Одиночество в сети»

Еще несколько лет назад переписка с другом по «аське» считалась если не самым удобным, то наиболее быстрым способом связи. Беседы, завязавшиеся на этой платформе, исчисляются сотнями тысяч. Количество удачных знакомств стремится к нулю.

ОНА: Скажи только, какое у тебя образование. Это не нахальство. Всего лишь любопытство. Мне бы хотелось иметь с тобой общую частоту.

ОН: …Образование? Нормальное. Как у всех. Магистр математики, магистр философии, доктор математики, доктор информатики.

ОНА: Господи! Ну я и попала! Тебе что, уже под семьдесят? Если так, то это замечательно. Значит, у тебя есть опыт. Ты выслушаешь меня и дашь совет, ведь верно?

ОН: …Если это грустно, то не выслушаю. А подозреваю, что грустно. Семидесяти мне еще не исполнилось. И все-таки не рассказывай мне, пожалуйста. Сегодня ничего печального. Даже не пытайся…

«Интернету надо бы поклоняться точно так же, как вину и огню. Потому что это гениальное изобретение. Какая еще почта бывает открыта в два часа ночи?» — размышляла 29-летняя замужняя женщина из Варшавы. Найденный в чате Якуб стал для нее глотком воздуха, правда, несколько отравленного одиночеством.

Виктор Шкловский «Zoo, или Письма не о любви»

Когда автор вводит для себя запрет писать о любви, книга его становится дневником мученика. Тридцать писем — как высеченные штрихи на камне: я не сдамся, я выживу! Стихия безжалостна. Местность безлюдна. Если терзаниям когда-нибудь наступит конец, он этого уже не почувствует.

«Дорогая Аля! Я уже два дня не вижу тебя. Звоню. Телефон пищит, я слышу, что наступил на кого-то. Дозваниваюсь, — ты занята днем, вечером. Еще раз пишу. Я очень люблю тебя. Ты город, в котором я живу, ты название месяца и дня. Плыву, соленый и тяжелый от слез, почти не высовываясь из воды. Кажется, скоро потону, но и там, под водою, куда не звонит телефон и не доходят слухи, где нельзя встретить тебя, я буду тебя любить».

Харуки Мураками «Норвежский лес»

Герои романа — студент Ватанабэ, изучающий драматическое искусство, и Наоко, молчаливая девушка друга-самоубийцы. Не сумев справиться с чередой обстоятельств, Наоко ложится в клинику, чтобы провести какое-то время в уединении. Тогда-то Ватнабэ и начинает остро ощущать ее отсутствие и писать письма, терпеливо дожидаясь ответа.

«Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ».

Отношения, зародившиеся в чрезвычайных ситуациях, не бывают долгими. Истинность этой гипотезы подтверждается непостоянностью Ватанабэ. Физическая близость со знакомыми девушками для него становится единственным способом разобраться в себе. Будь у молодого японца аккаунт в социальной сети, там бы значилось «В активном поиске».

Габриэль Гарсиа Маркес «Любовь во время чумы»

История принцессы и трубадура, эта, ставшая уже традиционной, модель отношений влюбленных — отправная точка романа колумбийского писателя. Бедняк и простой служащий телеграфа Флорентино Ариса, встретив однажды дочь местного богача Фермину Дасу, понял: никто больше не тронет его сердце. Семьдесят страниц с обеих сторон исписал он каллиграфическим почерком, пытаясь уверить девушку в главном — своей неколебимой верности и вечной любви.

Но Маркес не был бы самим собой, если бы разлука, положенная по канону сказки, не подвигла Флорентино продолжать ежедневные сочинения писем. Правда, на заказ. Молодой человек соединял судьбы малограмотных и косноязычных влюбленных, выписывая в них под другими именами свое страстное чувство сеньорите Дасе.

«Целый год был заполнен одной любовью. И у того и у другого жизнь состояла только из одного: думать друг о друге, мечтать друг о друге и ждать ответа на письмо с той же лихорадочной страстью, с какой писался ответ… С момента, как они увиделись в первый раз, и до той минуты, когда полвека спустя он повторил ей свое решительное признание, им ни разу не случилось увидеться наедине и ни разу говорить — о своей любви».

Йэн Макьюэн «Искупление»
«Когда Сесилия открыла дверь, он заметил в ее руке свое сложенное письмо. Несколько секунд они стояли, молча глядя друг на друга. Он так и не придумал, с чего начать. Единственной мыслью, вертевшейся у него в голове, была мысль о том, что на самом деле Сесилия еще прекраснее, чем он воображал».

Робби всего лишь перепутал нежное послание, адресованное возлюбленной, с конспектом по анатомии женского тела. И эта случайность стала причиной заключения юноши под стражу и расставания с девушкой. Любопытство не оправдывает нарушения непреложного закона о чтении чужих писем. Хотя бы потому, что некоторые последствия могут стоить сломанной судьбы и долгих лет, посвященных искуплению вины.

Федор Достоевский «Бедные люди»

Нежные отношения Макара Девушкина к Варваре Алексеевне в романе «Бедные люди» стали, пожалуй, самой светлой сюжетной линией в творчестве Федора Достоевского. Длинные письма — единственное, что спасало героев от густого сумрака Петербурга, когда каждый день приносил унижение и нищету. Ласка, возведенная в плюс бесконечность, высыхала на страницах непривычными современному уху словами: ясочка, ангельчик, маточка. От изобилия «чиков» порой становится неловко. Слишком уж сложно такой любви уместиться под фраком, от которого отлетают последние пуговицы. И когда хрупкий бумажный мир рушится вместе с надеждами, только у героев остается вера в то, что платонические чувства, запечатанные в конверт, могут храниться веками.

«Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите… А то у меня и слог теперь формируется… Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»

Михаил Шишкин «Письмовник»

Созданный в эпистолярном стиле, этот роман — манифест всех влюбленных. Подобно листикам или цветам, что были собраны и бережно засушены, конверты наполняли строки. Он писал ей: «Сашка, родная! Я хорохорюсь, а на самом деле без тебя, без твоих писем я бы давно уже если не сдох, то перестал быть самим собой — не знаю, что хуже».

Она не медлила с ответом. Насколько это было возможно в условиях, когда героев разделяло больше полувека. «Любимый мой, мне тревожно. Забудусь — и лезут мысли, что с тобой что-то может случиться. Возьму себя в руки — и знаю, что все у нас будет хорошо. Чем дольше тебя нет со мной рядом, тем большей частью меня ты становишься. Иногда даже сама не понимаю, где кончаешься ты и начинаюсь я». Таинственная связь, невероятная — прямое подтверждение тому, что до адресатов не доходят лишь ненаписанные письма.

Анастасия Бутина, Анна Рябчикова, Евгения Клейменова

Самолет спящей красавицы

Рассказ из книги Габриэля Гарсиа Маркеса «Двенадцать рассказов-странников»

О книге Габриэля Гарсиа Маркеса «Двенадцать рассказов-странников»

Она была красивая, гибкая, кожа нежная, цвета
хлеба, глаза — точно зеленый миндаль, гладкие
черные волосы спадали на спину; в ней было что-то
античное, может, из-за индонезийского или андского происхождения. И одежда обнаруживала тонкий
вкус: рысий меховой жакет, блузка из натурального
шелка в бледных цветах, брюки сурового полотна и
туфли без каблука, цвета бугенвиллеи. «Самая красивая женщина, какую видел в жизни», — подумал
я, глядя, как она таинственной поступью львицы
проходила мимо, пока я стоял в очереди на посадку
в самолет до Нью-Йорка в парижском аэропорту
Шарль де Голль. Через мгновение чудное сверхъестественное видение исчезло в толпе.

Было девять утра. С вечера шел снег, и движение
на улицах было плотнее обычного, а на шоссе — медленнее, по обочинам застыли грузовики, запорошенные снегом, от легковых машин шел пар. Но в здании
аэропорта как ни в чем не бывало цвела весна.

Я стоял в очереди на регистрацию за старухой
голландкой, которая почти час оспаривала вес своих
одиннадцати чемоданов. Я уже начал скучать, но тут
промелькнуло это видение, и у меня перехватило
дыхание, так что я даже не заметил, как окончился
спор, и служащая вернула меня на землю, упрекнув
в рассеянности. Вместо извинения я спросил, верит ли она в любовь с первого взгляда. «Конечно, —
ответила она. — Никакой другой и не существует».
И, не отрывая цепкого взгляда от экрана компьютера, спросила, какое место мне дать — для курящих
или некурящих.

— Все равно, — сказал я со всей откровенностью, — лишь бы не около одиннадцати чемоданов.

Она поблагодарила меня служебной улыбкой, не
сводя глаз со светящегося экрана.

— На ваш выбор три числа, — сказала она, — три,
четыре или семь.

— Четыре.

Ее улыбка сверкнула торжеством.

— За пятнадцать лет, что я здесь, — сказала она, —
вы первый не выбрали число семь.

Она пометила номер места в посадочном талоне и, протянув мне его вместе с остальными бумагами, в первый раз подняла на меня глаза цвета
винограда, и я вынужден был утешиться этим, коль
скоро красавица пропала из виду. И только тут она
сообщила мне, что аэропорт закрыт и все рейсы
отложены.

— Когда же полетим?

— Когда Бог даст, — сказала она с улыбкой. —

Утром по радио говорили, что ожидается самый
сильный в этом году снегопад.

И ошиблись: снегопад оказался самым сильным
за столетие. Но в зале ожидания для пассажиров первого класса цвела весна, в вазах стояли живые розы,
и даже консервированная музыка звучала так возвышенно и успокоительно, как того желали ее создатели.
Мне вдруг подумалось, что этот уголок вполне подходит моей красавице, и я пошел искать ее по залам,
поражаясь собственной отваге. Однако большинство
ожидающих оказались обычными мужчинами из
обычной жизни, они читали газеты на английском
языке, в то время как их жены, глядя в широкие панорамные окна на занесенные снегом мертвые самолеты и заледеневшие фабрики, думали о других мужчинах. После полудня в залах не осталось ни одного
свободного места, душная жара стала невыносимой,
и я вышел наружу — подышать.

Глазам предстало страшное зрелище. Залы были
битком забиты самым разнообразным народом всех
рас и вероисповеданий, люди расположились в душных коридорах и даже на лестницах, лежали вповалку на полу, вместе со своими детьми, животными
и пожитками. Сообщение с городом прервалось, и
прозрачный дворец из пластика стал походить на
попавшую в бурю огромную космическую станцию.
Я не мог отделаться от мысли, что красавица должна
находиться где-то здесь, в затихшей людской гуще,
и эта бредовая мысль давала мне силы ждать.

В обед мы полностью осознали свое положение
потерпевших крушение. Перед дверями семи ресторанов, кафе и баров вытянулись бесконечные очереди, но не прошло и трех часов, как все они закрылись, потому что там не осталось ни еды, ни питья.
Дети, а казалось, что тут собрались все, какие были
на свете, дружно заплакали, а от толпы завоняло
стадом. Пришла пора разгуляться инстинктам. Единственной едой, какую мне удалось добыть в этой
людской свалке, были два последних стаканчика
сливочного мороженого в лавочке для детей. Я ел
мороженое у стойки, пока официанты собирали стулья и складывали их на столы, и смотрел на свое
отражение в зеркале в глубине кафе: в руках — последний картонный стаканчик с последней картонной ложечкой, а в голове — мысли о красавице.

Самолет, который должен был вылететь в Нью-Йорк в одиннадцать утра, вылетел в восемь вечера.
Когда я наконец вошел в самолет, пассажиры первого класса уже сидели в креслах, и стюардесса провела меня на мое место. У меня перехватило дух.
В кресле рядом с моим, со спокойствием опытного
путешественника, устраивалась моя красавица. «Напиши я об этом, никто не поверит», —подумалось
мне. Я нерешительно пролепетал приветствие, но
она его не заметила. Она устраивалась так, словно
собиралась прожить в этом кресле долгие годы: раскладывала вещи в таком порядке, что ее место в
самолете стало похожим на идеальный дом, где все
под рукой. Пока она этим занималась, старший стюард, приветствуя пассажиров, обнес всех шампанским. Я взял бокал, собираясь предложить ей, но
вовремя одумался. Оказывается, она хотела лишь
стакан воды и попросила стюарда — сперва на недоступном французском, а потом на английском,
едва ли более понятном ему, — чтобы ее ни в коем
случае не будили до конца полета. В ее низком и
мягком голосе проскальзывала восточная грусть.

Когда принесли воду, она раскрыла на коленях
туалетный прибор, маленький кофр с медными наугольниками, как на бабушкиных баулах, и достала
две позолоченные таблетки из коробочки, где было
множество других разного цвета. Делала она все
размеренно и аккуратно, словно все на свете было у
нее предусмотрено заранее, с самого рождения.
И наконец задвинула шторку иллюминатора, опустила спинку кресла до отказа, не снимая туфель,
укрылась одеялом до пояса, надвинула на глаза полумаску для сна, повернулась в кресле на бок, спиною ко мне, и тотчас же заснула, и так проспала, ни
разу не проснувшись, не вздохнув, не поменяв позы,
все восемь часов и двенадцать минут, которые длился полет до Нью-Йорка.

Полет был трудным. Я всегда считал, что в природе нет ничего прекраснее красивой женщины, и
потому не мог ни на миг избавиться от очарования,
исходящего от сказочного существа, спавшего рядом
со мной. Старший стюард исчез, едва мы оторвались
от земли, вместо него появилась стюардесса и попыталась разбудить красавицу, чтобы вручить пакетик с туалетными принадлежностями и наушники —
слушать музыку. Я повторил просьбу, с которой моя
красавица обратилась к старшему стюарду, но стюардесса хотела во что бы то ни стало услышать от
нее самой, что и ужинать она тоже не будет. Старшему стюарду пришлось повторить ее распоряжение, и в довершение он укорил меня за то, что красавица не повесила себе на шею табличку с прось бой
не будить ее.

Я поужинал в одиночестве, проговорив про себя
все, что сказал бы ей, если бы она не спала. Она спала так крепко, что в какой-то момент я забеспокоился, не выпила ли она вместо таблеток для сна таблетки для смерти. Перед каждым глотком я поднимал бокал и произносил тост:

— За твое здоровье, красавица.

После ужина погасили свет и пустили фильм ни
для кого, и мы оказались вдвоем в потемках мира.
Самая страшная буря за все столетие осталась позади, ночь над Атлантикой стояла огромная и чистая,
и самолет, казалось, застрял среди звезд. И тогда я
на долгие часы погрузился в созерцание: я разглядывал ее всю, пядь за пядью, и единственным признаком жизни, который я мог уловить, были тени
снов, пробегавшие по ее лбу, точно тени облаков по
воде. Тончайшая цепочка на шее почти не была видна на золотистой коже, в ушах совершенной формы
не было дырочек для сережек, розовые ногти свидетельствовали о прекрасном здоровье, а на левой
руке виднелось гладкое кольцо. Поскольку ей нельзя было дать больше двадцати лет, я утешил себя
мыслью, что кольцо скорее всего не обручальное, а
от ничего не значащей помолвки. «И только знать:
ты спишь со мною рядом, в забвении, ласкаемая
взглядом, недостижимая для кротких рук моих», —
в парах шампанского повторил я про себя сонет Херардо Диего. А потом опустил спинку своего кресла
на уровень ее, и мы оказались лежащими ближе, чем
в супружеской постели. Теплота ее дыхания была
под стать ее голосу, и от кожи исходил теплый дух —
то был, конечно же, аромат ее красоты. Просто невероятно: прошлой весной я прочитал прелестную
повесть Ясунари Кавабаты о двух стариках буржуа
из Киото, которые платили огромные деньги за то,
чтобы провести ночь в созерцании самых юных красавиц города, обнаженных, усыплённых наркотиками; и, лежа рядом с ними, в той же постели, они
умирали от любовных мук, но не могли разбудить
или даже коснуться их, ибо суть наслаждения как
раз состояла в том, чтобы созерцать их сон. В ту
бессонную ночь, глядя на спящую красавицу, я не
только умом понял утонченное наслаждение стариков, но и сам в полной мере испытал его.

«Кто бы мог подумать, — шептало мне подогретое шампанским самолюбие. — Я — как тот старик,
на какие высоты взлетел».

Потом, наверное, я заснул, сморенный шампанским и беззвучными мелькающими кинокадрами,
и, проспав несколько часов, проснулся с больной
головой. Я встал и пошел в туалет. Позади, через два
ряда от меня, безобразно расползлась в кресле старуха — владелица одиннадцати чемоданов, — точно
труп, брошенный на поле битвы. На полу посреди
прохода валялись ее очки с цепочкой из разноцветных звеньев, и я испытал короткое удовольствие от
собственной подлости — не поднял их.

С облегчением избавившись от излишков шампанского, я вдруг увидел себя в зеркале таким гнусным и безобразным, что поразился, как разрушают
любовные страдания. Неожиданно самолет резко
пошел вниз, потом как мог выровнялся и поскакал
вприпрыжку дальше. Засветился приказ всем вернуться на место. Я поспешил к своему креслу, мечтая
о том, что посланные Богом воздушные вихри разбудят спящую красавицу и она укроется от страха в
моих объятиях. В спешке я чуть было не наступил
на очки голландки, что, наверное, доставило бы мне
удовольствие. Однако вовремя сдержался, поднял
очки и положил их ей на колени в приливе благодарности за то, что она не опередила меня и не выбрала место номер четыре.

Красавица продолжала спать непробудным сном.
Когда самолет снова пошел ровно, я едва удержался
от искушения под любым предлогом растормошить
ее, ибо в этот последний час нашего полета меня не
оставляло одно-единственное желание — увидеть ее
проснувшейся, пусть даже рассерженной, ибо только
так мог я вновь обрести свою свободу, а может быть,
даже и молодость. Но я не решился. «Черт подери, —
подумал я, испытывая к себе презрение. — Почему
я не родился под знаком Тельца». Она проснулась
сама в тот момент, когда зажглось извещение о посадке, и была так свежа и прекрасна, словно почивала в саду, среди роз. Только тогда я с сожалением
заметил, что в самолете, просыпаясь, соседи не желают друг другу доброго утра, точь-в-точь как давно
живущие вместе супруги. И она поступила так же.
Сняла с глаз полумаску, открыла сияющие очи, подняла спинку кресла, отбросила в сторону плед, тряхнула густой гривой волос, которые расчесались под
собственным весом, снова положила на колени туалетную шкатулку и чуть-чуть подкрасилась, наскоро, потратив на это занятие ровно столько времени,
чтобы не успеть взглянуть на меня, пока дверь самолета не открыли. Тогда она надела рысий жакет, прошла почти надо мною, произнеся положенное извинение на чистом латиноамериканско-испанском, и,
не простившись, даже не поблагодарив меня за то
огромное усилие, которое я совершил во имя нашей
счастливой ночи, ушла и исчезла до сегодняшнего
дня в амазонских джунглях Нью-Йорка.