Андрей Волос. Из жизни одноглавого. — М.: ОГИ, 2014.
Новый роман Андрея Волоса рассказывает о происшествиях столь же обыденных, сколь и невероятных. Однако в самом нашем мире невероятность настолько переплетена с обыденностью, что приходится заключить: при всей неожиданности образа главного героя и фантасмагоричности описанного, здраво взглянуть на окружающее, чтобы дать ему истинную оценку, можно, пожалуй, только под тем необычным углом зрения, который выбран автором.
4
— Ну хорошо, — пожал плечами Милосадов. —
А в какой форме вы проводите обсуждения?
Я в каких только семинарах не участвовал —
и у всех, знаете ли, по-своему.
— У нас просто, — начал разъяснять Петя. —
Сначала автор говорит два слова о себе и читает корпус (я заметил, что у Милосадова дрогнули брови; но, как всегда, не подал виду, что поплыл). Потом выступают оппоненты. Их два.
Они самым внимательным образом изучили
корпус представленных стихотворений (Милосадов снова двинул бровями: поймал, стало
быть, смысл незнакомого прежде слова и теперь уж покатит его направо-налево, не остановишь). Излагают свои позиции. После этого семинаристы высказываются… Ведь кое-кто, если не удалось помолоть языком, считает день
потраченным впустую…
— Ты сам поговорить мастак, — обиженно сказал златоуст Фима Крокус, признав тем самым,
что камушек летел в его огород.
— Ладно, ладно, какие счеты… В общем,
обычно у нас все хотят сказать. Потом руководитель — вы то есть — подводит итог. А уж
самым последним слово опять получает автор. — Петя взглянул на угрюмо глядящего
в пол Бакланова и решил для верности разъяснить: — Уже не читать, конечно, а просто
чтобы поблагодарить за внимание. Реверансы
всякие сделать… а никого ни в коем случае не
ругать и правоту свою поэтическую не отстаивать… Да, Витюш?
— Да, — утробно продудел Бакланов.
— Ну что ж, — покивал Милосадов. — Тогда
прошу.
Бакланов вышел на середину.
— О себе… да что о себе, все обо мне знают…
Однажды в поезде ехал… Там мужик один. Как,
говорит, фамилия. Я говорю: Бакланов. Поэт? Да,
отвечаю, поэт. Он чуть с полки не упал. Зарылся
в подушку, всю дорогу причитал: «Сам Бакланов!
Сам Бакланов!..» В общем, о себе мне говорить —
только время тратить. Лучше читать буду…
И стал читать.
Невысокого роста, сутулый, он смотрел исподлобья, что в сочетании с кривым вислым носом
оставляло довольно мрачное впечатление. При завершениях строк Бакланов производил неприятные громкие завывания наподобие волчьих и вращал глазами, а многие звуки вылетали из него скорее чавкающими, нежели шипящими. Вдобавок
он то и дело совершал неожиданные и резкие жесты, каждый из которых вызывал тревожные мысли насчет того, не вопьется ли он сейчас крючковатыми пальцами в горло кому-нибудь из ценителей поэзии, слушавших его с явной опаской.
Я хорошо помнил эффект, неизменно производимый его стихотворением «Змеи». Речь в пиесе шла насчет того, что лирический герой, предаваясь в весеннем лесу мечтаниям любви, ед ва не свалился в яму с гадюками. Сила искусства
поэта Бакланова была такова, что всякий раз какой-нибудь девушке становилось плохо.
В этот раз все обошлось, только Светлана Полевых, я видел, несколько позеленела и стала
обмахиваться ладошкой.
В заключение поэт Бакланов прочел «Стихи о клинической смерти». Мне запомнились
строки «Ты не взяла меня, косая!» и «Твои фальшивые туннели!..»
Когда чтение завершилось, слово перешло
к первому оппоненту. Это был Фима Крокус, и на
протяжении его речи я сполна получил то удовольствие, к которому заранее приготовился.
Не говоря худого слова, Фима Крокус выявил в представленных опусах массу неисправимых пороков и подверг резкой критике всю художественную систему автора. Скрупулезному
и жесткому разбору подверглись как принципы
построения стихотворений в целом, так и отдельные их художественные составляющие. Качество рифмовки было признано совершенно
неудовлетворительным, сравнения — натянутыми. Приличный эпитет, как заявил оппонент
Фима, в стихах Бакланова и не ночевал. Кажется, то же самое он был готов высказать и обо
всех прочих тропах, независимо от того, использовал их поэт Бакланов или нет.
Единственным, на его взгляд, отрадным исключением являлось стихотворение, в котором
автор описывал обстоятельства пережитой им
некогда клинической смерти. Фима Крокус счел
необходимым отметить, что и здесь можно обнаружить отдельные недостатки, однако разбирать их значило бы заниматься пустыми придирками, ибо ни один из имеющихся огрехов
не может повредить высокой правдивости, коей текст дышит от начала до конца. Несомненным доказательством этого, на его взгляд, являлся тот факт, что когда он сам переживал клиническую смерть, то видел точь-в-точь то же самое.
Фима поблагодарил слушателей за внимание
и сел.
Поднялся Вася Складочников.
— Говорить о поэзии трудно! — воскликнул
он. — Но это не значит, что о ней нужно говорить одни только глупости!..
В целом его высказывание носило характер,
принципиально отличный от речи предыдущего оратора.
Вася отметил композиционные завоевания
поэта Бакланова, тем более значительные, что
они стоят на базе свежего взгляда и душевной
чуткости, и заявил, что с одной стороны их
поддерживает богатство и даже роскошь образной системы, с другой — виртуозное использование рифмы (часто составной, а в некоторых
случаях каламбурной). Не желая показаться голословным, оппонент привел многочисленные
примеры как первого, так и второго. Завершая речь, Вася Складочников посулил поэту Бакланову мощное развитие его несомненного дарования, обещавшего в ближайшее время вывести автора в ряд крупнейших величин мировой
поэзии, а также выразил твердую уверенность,
что его произведения ждет ракетный взлет популярности и издательского интереса.
Не обошлось, конечно, и без капли дегтя.
Ею стало исследование стихотворения, посвященного клинической смерти. Подробно разобрав вещицу, оппонент заключил, что свойственная автору мастеровитость достойна не
только одобрения, но и самых горячих похвал.
Однако, при всей формальной виртуозности,
стишок все же грешит неточностями и даже откровенным враньем, о чем он вправе судить как
человек, которого в свое время клиническая
смерть тоже не обошла стороной.
Последовавшие далее высказывания простых семинаристов обнаружили, что аудитория
разделилась примерно поровну. Все ораторы,
с большим или меньшим вниманием пройдясь
по творчеству автора, обращали затем внимание на стихотворение о клинической смерти.
Но одни полагали сей труд главным завоеванием поэта и не находили похвал, достойных его
правдивости, поскольку на собственном опыте
знали, что при клинической смерти все происходит именно так. Другие же, во всем второстепенном зачастую не расходясь с первыми, гневно осуждали стихотворение как образец безответственной фальши: увы, их личный опыт
показывал, что во время клинической смерти
все происходит совершенно иначе.
Сел последний выступавший.
Петя вопросительно посмотрел на Милосадова.
— Гм, — произнес Милосадов. — Что ж. Мы
выслушали чрезвычайно интересные выступления. Так сказать, весь спектр. Ораторы верно
отметили несомненные достоинства, в полной
мере присущие творчеству поэта Бакланова.
С другой стороны, многие из них справедливо указали на очевидные недостатки, пока еще
свойственные отдельным его произведениям.
Подводя черту, нужно сказать, что все мы уверены в том, что поэт Бакланов находится в начале своего пути и сумеет указанные недостатки побороть… Вот в таком, собственно говоря,
разрезе.
— Виктор Сергеевич, а про последнее стихотворение
вы что думаете? — спросил Петя.
— Про последнее? Ну, знаете… Я смотрю, оно
вызвало в среде семинаристов прямо-таки раскол. Но советовал бы воздержаться от скоропалительных выводов. Лично я переживал клиническую смерть дважды: в первый раз все выглядело именно так, как описывает автор, а во
второй — совсем по-другому.
Повисло молчание. Мне оно показалось несколько испуганным.
— Имеет ли поэт Бакланов что-либо сказать
высокому суду? — едва не прыснув, торжественно спросил Серебров.
— Да что я, — снова сгорбился Бакланов, уперевшись руками в спинку впереди стоящего стула. — Спасибо, что ж… о себе мне говорить без
толку… Змеи весной — они у‑у‑у!.. Постараюсь,
ага, чего там.
В этот момент новичок, сидевший за Серебровым, наклонился к нему и дрожаще просвистел в ухо:
— Скажите пожалуйста, здесь все, что ли, после клинической смерти?
Петя обернулся.
— А! — сказал он вместо ответа. — Виктор Сергеевич, у нас тут, между прочим, новенький.
— И что? — недоуменно спросил Милосадов.
— Ну как что… обычно мы просим почитать,
а потом голосуем — принять в семинар или не
принимать.
Верно, именно так все и происходило. Только я не упомню, чтобы кого-нибудь не принимали: всегда находился мало-мальский повод кинуть одинокому человеку спасательный круг.
— Представьтесь, пожалуйста, — попросил Милосадов.
— Викентий Карацупа, студент Литературного института, — сообщил новичок, несколько свысока оглядывая притихших семинаристов. — Четвертый курс, скоро на диплом.
— Карацупа? — переспросил Милосадов, как
будто что-то припоминая.
— Это, короче, псевдоним. Я, короче, тему
собак широко поднимаю, — сказал Карацупа. —
Про собак пишу. И про их, короче, пограничников. То есть, короче, наоборот… ну, неважно.
Вот и выбрал по тематике. А что, короче, плохо?
— Отчего же? — Милосадов пожал плечами. —
Наоборот. Очень даже. И коротко. И патриотическое воспитание молодежи… Что ж, короче,
почитайте что-нибудь.
Действительно, про собак оказалось много.
Так много, что пограничники, тоже имевшие
место, совершенно терялись на их фоне. «Ты
смотришь умными глазами, // Ты лапу дружбы подаешь! — рубил Карацупа. — Пойдем с тобой за чудесами, // По жизни братство не пропьешь!» Потом было еще что-то про теплую
будку (рифмовалась, надо сказать, неплохо: побудку) и верность присяге. Заговаривая о задушевном, автор переходил с калечного хорея
прямиком на шамкающий выбитыми стопами
амфибрахий. Я отключился. Вспомнилось, как
вел заседания Калабаров. Память у него была
удивительная. Он мог позволить себе воистину
океанические блуждания по пространствам метрической речи, увлекая семинаристов в иные
области: в области точного и звонкого высказывания. Кстати о собаках: как-то раз прочел есенинское «Собаке Качалова». Семинар замер, осмысляя услышанное, потом кто-то вздохнул:
«Надо же: такое — о собаке написать!..»
— И последнее, — сказал наконец Викентий
Карацупа. — Это не о собаках. Это, короче, лирическое. Вы поймете.
Стихотворение выдалось недлинное — строф
пятнадцать. Последнюю я запомнил.
Выйду на гору —
Ширь, высота.
Верен простору,
Зрею места!..
Поэт замолчал.
— Слезы наворачиваются, — хрипло сказал
Милосадов. — Садитесь, Карацупа. Вы приняты.
