- Карина Добротворская. Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной. — 352 с.
Издательство АСТ открыло новую мемуарную серию «На последнем дыхании» автобиографическим романом Карины Добротворской «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже». Едва попав на полки магазинов, эта книга, посвященная прославленному петербургскому кинокритику и сценаристу Сергею Добротворскому, успела стать бестселлером.
Когда британский филолог Бенджамин Джоуэтт заметил, что нигде не найдешь столько искренних чувств и столько плохого вкуса, как на кладбище, он, конечно, имел в виду надгробные памятники и эпитафии. Однако уже в XX столетии, оказавшемся кроме прочего веком литературных биографий — как никогда интимных и нередко намеренно скандальных — эта печальная шутка обрела новый смысл. Чтобы посвятить несколько месяцев, а то и лет собственной жизни другому человеку — даже совершенно незнакомому и, такова уж специфика жанра, давно покойному — нужно непременно быть влюбленным в его образ. А влюбленность (какую бы гамму эмоций и ощущений каждый из нас ни подразумевал под этим словом), обостряя все прочие чувства, обыкновенно лишает чувства меры. Писать же об ушедших из жизни подлинно близких и любимых без пошлости, сантиментов и эгоистического эксгибиционизма, кажется, и вовсе невозможно.
Карина Добротворская — редкий человек, которому это удалось. Сергей Добротворский, умерший 17 лет назад, был ее первым мужем. «100 писем», по словам автора, поначалу сочинялись из стремления справиться с собственной застывшей болью и преодолеть прошлое; лишь написав половину текста, она решила опубликовать его в виде законченной книги. Как всякая история настоящей любви, «100 писем» оказываются триллером — исполненным чувственности, страсти, боли и горечи повествованием о человеческих слабостях со всем прекрасным и страшным, из чего они состоят и в чем заключаются.
Таланты и слабости — пожалуй, вообще главное, что в нас есть и что нас точнее всего определяет. Тем труднее рассказывать о них (говоря о себе и близких), не увлекаясь ни самобичеванием, ни самоупоением, не впадая в отчаянную откровенность — почти неизбежную, когда и автор, и читатель знают, что у этого любовного рассказа смертельный финал. Сергей Добротворский, ушедший из жизни в 37, предательски мало реализовал свой грандиозный потенциал: будучи блестящим критиком и сценаристом, он мечтал, но так и не решился снять собственное кино. «Мне казалось, что ты недостаточно честолюбив, что ты слишком боишься совершить ошибку, — пишет об этом Карина Добротворская. — Я ждала от тебя большего. И не понимала, что значат твои отчаянные слова, которые продолжают меня жалить: „Мне не нужна твоя правда, мне нужна твоя вера!“»
В другом письме, рассуждая о природе этого страха, она формулирует очень точную и — при всей неординарности самого Добротворского — почти универсальную причину подобного неуспеха: «Я поняла, что бесстрашными бывают только люди без фантазии, которые не могут вообразить последствия своих действий. Твоя фантазия была безграничной. Помноженная на твой безупречный вкус, она парализовала твою творческую волю. Я знаю, ты никогда не произнес бы слово „творческий“, не прикрывшись иронией, но мне уже наплевать, прости <…> Чтобы быть бесстрашным, нужно быть влекомым мощной внутренней силой, сопротивляться которой невозможно. Или обладать менее сложной душевной структурой, чем твоя („Так всех нас в трусов превращает мысль“)».
Как ни велик соблазн перейти после этого трудного самоанализа к мазохистским рассуждениям о том, уравнивает ли всех нас смерть или, напротив, определяет выдающихся, Карина Добротворская его изящно избегает. И сохраняет тем самым не только драматургическую цельность этого автобиографического произведения, но и его совершенно особую магию. Любая попытка передать суть «100 писем» собственными словами (хоть в форме последовательных фактов, хоть в виде отдельных сюжетов и эпизодов) обречена на абсолютный провал — все тут же рассыпается и разлетается буквально «к черту на куски».
Эпистолярный роман — неважно, описывает ли он подлинные или вымышленные события — редко отличается удачным темпоритмом: один (неосознанно любимый автором более других) голос вечно перебивает там остальные. Нарушается задуманная композиция, повествование либо обретает невротический тон, либо невыносимую монотонность. В центре же «100 писем» — гармоничный дуэт: текст полон не только повседневных слов и шуток главного героя, Сергея Добротворского, но и цитат из его блистательных киноведческих статей и рецензий, которые Карина Добротворская нередко приводит в качестве своеобразных «иллюстраций» к собственным сторонним психологическим наблюдениям. Иногда дуэт превращается в ансамбль — к нему присоединяются голоса людей из ближайшего окружения Добротворских. Так «100 писем» оказываются еще и текстом о времени или, если быть точнее, безвременьи, которым обернулись ленинградские 1990-е.
«100 писем» — книга невероятно кинематографичная: не только благодаря своей талантливой, почти сценарно выстроенной фабуле, а еще и по той причине, что оба Добротворских всегда были страстными киноманами. Из текста романа можно узнать немало любопытного о том российском и мировом «кино, которое мы потеряли» и том, которое обрели в эпоху долгожданного доступа к зарубежным лентам. Кроме того, «Письма» еще и своевременно напоминают о нескольких десятках прекрасных фильмов, которые многим наверняка захочется немедленно пересмотреть.
Читателю, имеющему отношение к петербургско-московской кинематографической тусовке и знакомому с большинством героев этого текста, едва ли увидится что-либо неуместно откровенное и/или жестокое в оценках и комментариях, которыми автор сопровождает собственный пересказ ряда сюжетов. Некоторые же участники тех событий, вероятно, с ними не согласятся — ведь у всякого здесь своя правда, но ни у кого нет того особого права на ее озвучивание, что есть у Карины Добротворской. Тем важнее ремарка, предваряющая финальные «титры»: «Писать эту книгу было больно. Многим ее было (будет) больно читать. Моя благодарность этим людям — это одновременно моя просьба о прощении».
Что ж, справедливости ради, читать «100 писем» будет больно каждому, даже самому далекому от их персонажей человеку, но этот болевой шок оказывает в итоге поистине живительное воздействие. Ведь роман Карины Добротворской — это прежде всего признание в любви, а уж только потом эпитафия. Да такая, что с ней бы жить и жить.
Рубрика: Рецензии
Тот, чье имя нельзя называть
- Тимур Вермеш. Он снова здесь / Пер. с немецкого А. Чередниченко. — М.: ACT: Corpus, 2014. — 380 с.
Первое желание после приобретения книги — купить для нее суперобложку, которая скрыла бы характерную челку и усы. Угадываемый силуэт Адольфа Гитлера, казалось, должен вызывать гнев в общественном транспорте. Однако скоро книгу можно было не только не прятать, но и смело выставлять напоказ. Прохожие словно не замечали, что он снова здесь.
Роман немецкого журналиста Тимура Вермеша «Он снова здесь» предлагает смоделировать ситуацию второго пришествия главного злодея XX века. Как и петербургские пенсионеры, современные немцы не признали в потертом временем соотечественнике рейхсканцлера Германии. Очнувшегося на задворках Берлина в 2011 году Адольфа Гитлера принимают за комедийного актера, исполняющего роль 24 часа 7 дней в неделю.
Повествование ведется от первого лица, поэтому читатель невольно смотрит на современный мир глазами Гитлера. Тот на удивление быстро оценил ситуацию, овладел компьютером и мобильным телефоном и стал придумывать план по созданию нового вермахта. Удобное амплуа актера исключало лишние расспросы. Появившегося из ниоткуда фюрера взяло под опеку местное телевидение. Громкие речи руководство и зрители восприняли как ловко придуманные монологи на потеху публике. С первой встречи Гитлер вызывает симпатию. Собеседники ловят каждую фразу, а кто-то уже робко вытягивает руку во вполне определенном жесте.
«— Как у вас нет паспорта? Никакого удостоверения? Неужели это возможно?
— Мне он никогда не требовался.
— Вы были за границей?
— Конечно. В Польше, Франции, Венгрии…
— Ладно, это все внутри ЕС…
— Еще в Советском Союзе.
— И вы въехали туда без паспорта?
Я ненадолго задумался.
— Не могу припомнить, чтобы кто-то у меня о нем спрашивал, — чистосердечно ответил я.
— Странно. А как же Америка? Вам ведь пятьдесят шесть лет, и вы что, ни разу не были в Америке?
— Я всерьез собирался, — недовольно ответил я. — Но меня, к сожалению, остановили».Вермеш не боится остроумно писать на тему, в которой вряд ли уместен юмор. Читателя, наблюдающего за приключениями Адольфа Гитлера, подстерегает и другая опасность. С каждой новой страницей в книге растет количество карандашных пометок. Механически растаскивая на цитаты приглянувшиеся мысли и изречения, внезапно осознаешь, кому они принадлежат.
Диктатор обличает минусы современной политики, слабость власти, ее уничижительные попытки заигрывания с народом. «В легкой атлетике совершенный бросок копья — превосходное зрелище. А теперь представьте себе, что выходит кто-то вроде Геринга или матроны-канцлерши, которые, кстати, по комплекции похожи как две капли воды. И кому захочется такое видеть?.. Как только политик снимает рубашку, его политике конец». Гитлер уверен, что и семьдесят лет назад, и сейчас Германии необходим сильный руководитель. Вряд ли какой-либо коренной немец станет ему возражать.
Вермеш заставляет не только прислушиваться к герою, но и симпатизировать ему. Современный мир, по мнению фюрера, полон глупости. Взять хотя бы телевидение. Переключая с канала на канал, Гитлер попадает то на кулинарные передачи («Провидение дало немецкому народу такую великолепную, грандиозную возможность пропаганды, а ее растрачивают на производство луковых колечек»), то на новости («Казалось, будто получаешь информацию из сердца сумасшедшего дома»), то на бесконечные сериалы («Всех этих убогих следует скопом засунуть в трудовой лагерь»). «Да, да», — согласно кивает читатель. Он рад, что их мысли сходятся. Старый новый герой нашего времени иронизирует по делу и начинает вызывать еще большее доверие.
То, что Гитлер похож не на истеричного правителя, а на Чарли Чаплина из фильма «Великий диктатор», вполне вписывается в современную картину мира. В ней английские дети думают, что фюрер был тренером футбольной команды, а Аушвиц — название парка развлечений. С другой стороны, недавний соцопрос показал, что большинство австрийцев считают систему правления в 1930-е годы подходящей для общества, а 42 % опрошенных полагают, что «при Гитлере не все было плохо».
В мире, где к фюреру относятся как к полузабытой мифической фигуре, ничто не мешает снова использовать те же пути. Тимур Вермеш дает Гитлеру полноправно властвовать на протяжении почти всего повествования, увлекать за собой читателя, заставляя добропорядочных немцев слушать его речи пусть и в рамках юмористической передачи. Автор словно проверяет, могут ли дети снова пойти за крысоловом. И сомневаться в успехе опыта не приходится.
Во французской комедии «Имя» герой забавы ради говорит друзьям, что хочет назвать сына Адольфом. Те недоумевают и возмущаются, доводя себя практически до истерики. «В мире знают только одного Адольфа», — заявляют они. Тимур Вермеш показывает, что любая шутка легко оборачивается правдой. Возможно, стоит быть осторожнее, столь часто рассуждая о Том, чье имя нельзя называть.
О нейромедиаторах — шутя
- Ася Казанцева. Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости. — М.: АСТ, Corpus, 2014. – 320 c.
«Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости» — это книга о том, что происходит в нашем мозгу, когда мы курим и пьем, испытываем влечение и занимаемся сексом, когда мы счастливы или тоскуем. Ее автор Ася Казанцева часто напоминает читателям, что она не ученый, а журналист, популяризатор науки; она, однако, не только закончила биофак СПбГУ, но и стажировалась в Израиле, так что в нейробиологии ориентируется свободно.
В книге строго соблюдены границы научно-популярного жанра: говорить понятно, об интересном и специальным языком, сочетающим увлекательность и точность. О научных проблемах, как правило, пишет человек, который не является специалистом, но умеет их понять и внятно описать. В отличие от России, за рубежом такой литературы много, и читают ее хорошо. Появление подобных книг в нашей стране — это вопрос времени.
Автору исследования «Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости» удалось точно скопировать не только этот жанровый замес (просто, нескучно, умеренно глубоко, без ошибок), но и тон — непринужденный и в нужных местах разбавленный легким юмором. Правильно выбрана и тема, вернее, несколько тем. В книге говорится о зависимостях, сексе и депрессии, то есть, о вопросах, которые в наше время считаются определяющими в человеческой жизни и потому волнуют многих.
Ася Казанцева сразу предупреждает: если вы и так в курсе обсуждаемых моментов и много знаете о выбранном для разговора предмете, вам будет неинтересно в сотый раз читать о нейромедиаторах и влиянии ароматов на влечение. Автор явно скромничает. Даже если вам уже приходилось сталкиваться с этими фактами, чтение вас все равно увлечет живыми историями и отличными формулировками.
«Когда я, в отчаянии от недельного перекапывания первоисточников, так и не достигнув иллюзии понимания, пошла жаловаться на свою никчемность самому прекрасному психиатру-наркологу России Павлу Бесчастнову, он подлил мне пива и сообщил, что он и сам толком ничего не понимает».
У научно-популярной литературы все же есть один серьезный недостаток. В таких книгах говорится только о том, что априори привлекает читателя. Между тем читатель — чистый лист; он далеко не всегда способен понять, что ему в принципе может быть интересно. Поэтому ввести в его мыслительный оборот неочевидные темы было бы неплохо. Например, о коллективном поведении, о чудесных способностях мозга к адаптации, о сне и о снах. А также о том, что не приходит в голову, поскольку он еще об этом не знает.
Другими словами, все, что описано Асей Казанцевой интересно, но в книге слишком многого нет. Может, создать новую, дополненную версию?
Тиккун. Теория Девушки
- Тиккун. Теория Девушки. Предварительные материалы / Перевод с фр. Степана Михайленко. — М.: Гилея, 2014. — 130 с.
Семеро студентов Сорбонны, неудовлетворенные результатами очередной стачки с руководством университета, выученные постструктуралистской философией, в процессе кухонных диспутов пришли к изучению феномена современных властных отношений и включенности в них обычного человека. Этой инициативной группой было выпущено всего несколько номеров альманаха «Тиккун», каждый из которых может быть воспринят как манифест. Большая часть материалов связана единой тематической (иногда и сюжетной) линией, с кульминационной вершиной формирующей отношение к современному человеку (и обществу, его окружающему). Однако в пределах текстов альманаха, достаточно хаотичных и фрагментарных, близких к практикам сюрреалистического письма и логике дада, концептуального события не происходит — завершение мысли осуществляется уже в условиях внежурнальной деятельности редакторов и авторов издания.
«Тиккун» — процесс исправления мира, потерявшего свою гармонию. Это понятие связано с еврейским мистицизмом, каббалой, которой увлекался редсовет альманаха (об этом нет ни слова в переведенной «Теории Девушки»). Мистическая экзальтация, капиталистический эскапизм левого толка (в предисловиях и комментариях открыто заявляется о большом интересе к Вальтеру Беньямину и Джорджо Агамбену) служат необходимым контекстом для концептуализации субъекта. В процессе критики, таким образом, «Тиккун» прибегает к разным аргументам: от цитат и интерпретации современной философии и эссеистичного (часто буквально коллажного) изложения собственной доктрины до реального проживания стратегий не-отчуждения.
Кто это, Девушка? Это условная, бесполая модель гражданина, созданная рыночным обществом. Это субъект, сознание которого ограничено системой товарообмена, знанием о собственной меновой стоимости; лишенный личной, «голой» жизни (Агамбен) вне общественных отношений, погруженный в Спектакль (Дебор) тотального отчуждения экономикой всех сфер человеческой деятельности.Формула предмета описания — Девушка — своеобразная катахреза, вызывающая самые отъявленные гротескные свойства слова. В отличие от типичного использования данной риторической фигуры историческим авангардом (1910–1920-е), когда в текст вкраплялась игра этимологического и контекстного значения (сравните с «красными чернилами»), здесь мы имеем дело с издевательским семантическим неологизмом, искусственно встроенным в готовое слово, постоянно апеллирующим к устоявшемуся его значению. Читателю очень сложно свыкнуться с мыслью о том, что Девушка заявляется вне гендерных корреляций, тем более что в течение текста разговоры о сексуальности, женственности и «натренированных» вторичных половых признаках ведутся беспрестанно. Прагматика гротеска, игра на самых явных медийных чувствах (влечении, желании, удовольствии), тем не менее подчиняющаяся правилам критики капитализма, — одна из современных форм рефлексии, тождественная мышлению художников позднего авангарда.
Другая важная поэтическая составляющая «теории Девушки» — присутствие художественных цитат из ограниченного набора текстов, сравнение Девушки с некоторыми женскими образами, обозначенными в самом начале и затем контрапунктом оформляющими единство книги. Это холостячка из одноименного романа Виктора Маргерита (1922), Альбертина из «Пленницы» Марселя Пруста (1923) и Фердидурка, главная героиня повести Витольда Гомбровича (1937).
Механизм проявления социально-философского концепта с помощью художественных образов не нов. Переводя сравнения на почву русской литературы, удобно будет назвать Девушку — Татьяной, которая стала Ставрогиным. Но в данном случае интересна механика вкрапления художественных цитат в аналитический текст. Художественный текст — не просто иллюстрация. Пассажи из Пруста граничат с заголовками из глянцевых журналов, перемежаясь с постструктуралистской терминологией и желтой публицистикой.
Стилистическая разноголосица, превращающая суть сообщения в непрекращающееся испытание на прочность, в конце которого каждый невольно свыкнется с мыслью, что и он — Девушка, вызывает некоторое замешательство. Точно так же, как автор беллетристики заставляет наивного читателя представлять себя в качестве героя произведения, «Тиккун» обязует верить в свою идею. Переведенный номер альманаха — не только манифест группы философов, это перформативный художественный акт, равно воздействующий и призывающий к действию.
И только в диалоге «автор — читатель» критический цикл представляется полным. Калейдоскоп субъективности вращается не только вокруг профессиональной идентификации (если говорить о конкретном случае «Тиккуна»), но и циркулирует в условиях художественной коммуникации, пересекая границу вымысла и реальности.
Основано на реальных событиях
- Анатолий Шалыто. Заметки о мотивации. — СПб.: Изд-во СПбГЭУ, 2014. — 286 с.
Cпециалист по автоматному программированию профессор Анатолий Шалыто на протяжении нескольких лет писал мотивирующие к творчеству заметки, которые благодаря неподдельному к ним интересу и сарафанному радио разошлись невероятным количеством копий и выдержали ряд переизданий. Короткие, пронумерованные на данный момент до 2018-й позиции зарисовки самим автором адресовывались скорее молодым людям, нежели барышням. «Для женщин, — считает Шалыто, — характерны мотивы, отличающиеся от рассматриваемых».
Надо сказать, не совсем. А для современных женщин — совсем не.
Обладая харизмой, Анатолий Шалыто с энтузиазмом и ответственностью взялся вести за собой стаю еще не оперившихся, как правило, социопатичных, но талантливых юношей-технарей, по преимуществу программистов. Профессор готов в любую минуту вырвать из груди сердце, чтобы осветить отрокам меркнущий в рейтинговости и имиджевости «работы за деньги и на дядю» путь к научным открытиям и достижениям, которые могут перевернуть мир.
В отличие от имеющихся мотивационных трудов, например Дэйла Карнеги, разработавшего собственную концепцию бесконфликтного и успешного общения, «Заметки…» Шалыто не ставят перед собой задачи «заговаривания» аудитории. Их лейтмотивом можно считать указанную на первой странице реплику Мишеля де Монтеня: «Если я цитирую других, то лишь для того, чтобы лучше выразить свою собственную мысль». Представляющие собой лирические размышления с вкрапленными в них высказываниями многих, иногда даже не столько великих людей, сколько сумевших грамотно выразиться в нужном месте в нужное время, сюжеты направлены на вдохновение читателей.
«Заметки…» также не похожи ни на какие иные популярные сборники разрозненных правил, афоризмов и цитат, объединенных лишь темой, поскольку являют собой мастерски сплетенные в единый текст истории. В них есть место и личному опыту, и недоумению, и юмору (Шалыто охотно пользуется эмотиконами!), но не журению, которого всегда ждешь от ученых мужей того самого поколения.
15. Мой опыт подсказывает, что если успешному в профессии молодому человеку позвонить в половине одиннадцатого утра в будний день (я, как неудачник ☺, как минимум час уже на работе), то можно услышать или понять следующее: я его разбудил, он уже встал, он собирается на работу, он уже выходит, он туда едет, он не берет трубку, так как играет в футбол, он находится на конференции (при этом в трубке слышен плач его ребенка) и т. д. и т. п. Это связано с тем, что у них отсутствует «зуд» каждое утро, как можно раньше, начать делать что-то очень важное для себя. Они, видимо, не боятся проспать свою жизнь, так как по большому счету, ею не дорожат, и не имеют «жизненного смысла». В корпорации про таких говорят: «Кто спит — тот не живет»…
Коллекция зарисовок обо всем на свете становится настольной книгой, которую необходимо открывать по утрам, чтобы заразиться желанием творить на целый день. Девушки и вовсе могут использовать «Заметки о мотивации» в качестве книги для гаданий, в которую в крещенский вечерок заглядываешь, выбирая случайную страницу, а потом томно вздыхаешь, раздумывая, как применить выпавшее предсказание в жизни.
416. «В фильме „Пролетая над гнездом кукушки“ герой Николсона убеждает обитателей психбольницы, что оторвет от пола каменный умывальник. У него это не получилось. И все начинают над ним подтрунивать, а он говорит: „По крайней мере, я попробовал“. Я вдруг понял, что в этом и состоит смысл жизни. Нельзя говорить: „не получится“. Ты обязан попробовать, это единственное, ради чего стоит жить» (В. Познер). И помните, что обычно, как писал Сергей Довлатов, «рожденный ползать летать… не хочет!»
Заметки (наверняка, неожиданно для автора) зажили самостоятельно: начали размножаться, дополняться, менять порядковые номера, обрастать мифами и чудесными историями. Они устремились в университеты и в люди, разумеется.
Моего сборника ситуация под кодовым названием «Из рук в руки» тоже не миновала. Читала я книгу в переполненной электричке по пути с дачи домой. Шептала сестре на ухо особенно понравившиеся моменты и хохотала, прикрывая рот ладонью. Напротив сидели три дачницы-старушки, одна из которых, обращаясь ко мне, спросила: «Что это вы такое интересное читаете?» Затем последовало множество вопросов о том, кто автор, как ко мне попала эта книга и можно ли ее где-то купить. Заинтересовавшаяся женщина оказалась преподавательницей из университета Бонч-Бруевича. Пришлось мне сборник заметок отдать.
Каждому до сих пор не овладевшему ценным чаще полученным напрямую от автора экземпляром «Заметок о мотивации» можно только пожелать «бороться и искать, найти и не сдаваться». Ведь он точно есть, а значит, вы сумеете его заполучить.
На птичьем языке
- Андрей Волос. Из жизни одноглавого: Роман с попугаем. — М.: ОГИ, 2014. — 240 с.
Как все это понять? Да так и понять, что не понять ни шиша,
Не разобрать ни бельмеса.Павел Белицкий «22 июня»
Владельцы животных — известные выдумщики. Стоит вам встретиться с другом-кошатником и завести беседы за жизнь, как довольно скоро человек начнет рассуждать о капиталистическом обществе на примере своего Барсика. Сверхспособности, стратегическое мышление, колонизаторские интенции — все эти качества, приписанные животным, давно вошли в обиход и совершенно не поражают даже в контексте литературы. Но так повелось, что на примере антропоморфных персонажей в шерсти или перьях легче прозревать действительность, свидетельство чему — неустаревающие басни из школьной программы и притчевые романы (яркий образчик современности — «Путь Мури» Ильи Бояшова).
Однако роль Соломона Богдановича, попугая неопределенной породы (с легкой руки художника книги приобретшего вид ары), оставляет балансировать «Из жизни одноглавого» на границе названных жанров. Насквозь сатирическая, эта повесть как будто содержит зловещий намек и сдавленное обещание: «Ужо тебе!»
Пернатый герой-рассказчик проводит дни в московской библиотеке, примечательной, пожалуй, лишь тем, что она находится в пределах Садового кольца. Местоположение капища разума не дает покоя коммерсантам — торговый центр, на их взгляд, здесь смотрелся бы лучше. Путем кадровых перестановок на смену скончавшемуся директору Калабарову приходит некий Виктор Сергеевич Милосадов, полковник и старый службист. Работая под прикрытием, он обаятельно дурит голову женскому трудовому коллективу библиотеки и реализует данный сверху план по расчистке площади под строительство ТРЦ «Одиссея».
Преградами на пути диверсанта становятся две непоборимые (и равно надуманные) вещи: любовь и полтергейст. Рассуждения о характере первой едва ли стоят читательского времени. Вторая же привлекательна своей фантасмагорией. Упокоившийся в гробу директор Калабаров в течение ряда ночей является главному герою и загадочным тоном раскрывает интригу произведения. Наделенный именем легендарного мудреца, Соломон Богданович тем не менее не считывает знаки судьбы, оставляя читателей в скуке обмахиваться книгой: разрешение конфликта не кажется внезапным, а всплески руками и оханья персонажей выглядят откровенным фарсом.
То, что воспринимать всерьез новую повесть Андрея Волоса совершенно невыносимо, не означает отсутствие в ней второго дна. В конце концов, бунт Соломона Богдановича против чиновнического произвола, выраженный в бомбометании птичьих фекалий и последующей попытки бегства, вполне можно соотнести с позицией автора:
— Вы хотите сказать, что все мои мечтания напрасны? — холодно спросил я. — Вы хотите сказать, что сейчас, когда я решил вырваться на свободу, у меня не получится? Мне казалось, вы и без лишних слов меня понимаете! Избавиться от гадкого ощущения поднадзорности! От вечной оскорбленности, какую не может не порождать в душе честной птицы деятельность этого государства! Я не могу ничего сделать с этим — корпорация заткнула все дырки, пережала все артерии, задавила все живое! Единственное, что могло бы поправить дело, это их собственная воля, их собственный стыд и ужас при взгляде на дела рук их! Но нет у них ни стыда, ни ужаса, и сделать ничего нельзя! Да только я — я не хочу в этом участвовать, и я могу уйти!
Следуя методу иносказания именитого баснописца, Андрей Волос, блистательный стилист, изобретает собственный птичий язык, на котором не опасно излагать гражданскую позицию. Болтовня Соломона Богдановича остается последним проявлением свободы. Ведь, в сущности, кто в нее вслушивается? Попугай в отличие от известной гордой птицы всего лишь одноглавый и скипетром с державой не наделен.
Непечатное слово
- Марат Басыров. Печатная машина. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2014. — 224 с.
Как относиться к нецензурной лексике в произведениях искусства в те времена, когда вступает в силу закон о запрете мата, каждый решает самостоятельно. Однако теперь не всякую новинку в книжном магазине можно взять в руки и полистать, раздумывая о покупке. Потому что часть из них, та часть, что содержит экспрессивную народную лексику, будет продаваться в упаковке и с предупреждающей пометкой. Книга «Печатная машина» успела выйти до введения закона — нагой, как абстрактно изображенная женщина на обложке.
Имя Марата Басырова не было известно в читательских кругах, пока его роман не попал в номинанты на «Национальный бестселлер». Активно обсуждать, кто он и откуда взялся, начали, когда «Печатная машина» вошла в шорт-лист премии, а ее крестным отцом стал Павел Крусанов. Роман написан таким языком, словно Энтони Берджесс ожил и создал книгу теперь уже полностью на русском. И дело не только в нецензурной лексике. Скорее, поражает ощущение пустоты, возникновение которой можно объяснить простым словосочетанием «ничего святого». Вот, например, о чем размышляет герой после своего первого раза с девушкой: «Я стоял, ссал и думал: вот я ссу, и что-то из меня убывает. Что-то, что я в обратке чувствую как реально нарастающую в себе пустоту».
Но ни специфический язык, ни предельная откровенность не нарушают сакральности, напротив, мат как табуированная лексика становится самым гармоничным средством ее изображения. Космос, пустота и женщины — именно эти образы главенствуют в монологах героя. Сам Басыров признается, что большинство решающих моментов в его жизни связаны с женщинами — представительницами внеземной цивилизации, с которой ему постоянно хотелось найти контакт. «Я не могу полюбить непонятно что! Хоть бы и оно любило меня», — к такому выводу приходит герой в конце главы под названием «Хаос».
Первая девушка, медсестра в военном госпитале, жена, любовницы, мама — все эти женщины не открываются ему до конца, так и оставаясь загадкой. Но отсутствие понимания не исключает контакт. Жена, которая молча ложится рядом и неясно каким образом забирает половину его боли. Мать, которая подчиняясь законам природы, любит свое чадо и становится самой важной женщиной в его жизни. Святость отношений матери и сына возрастает настолько, что именно слово «мама» становится непечатным (в буквальном смысле!), отодвигая обсценную лексику, делая ее всего лишь фоном. Об этом последняя и самая важная глава книги. В ней герой пытается обуздать муки творчества и выдать результат на клавиатуре «слямзанной машинки», которой не хватает всего двух букв — «а» и «м».
«Кто-то может сказать, что это сущий пустяк, но без этих букв некоторые слова теряли значение, а, например, слово „мама“ вообще растворялось в пустоте без остатка. Моя мама и вправду была далеко, так что мне ничего не оставалось, как просто принять обе эти данности, объединив их в одну».
Машинке не хватает букв, герою — любящего человека рядом, а писателю Марату Басырову хватило всего, чтобы создать книгу, которую хоть и неловко читать, например в метро, но очень хочется.
Беги, Гоголь, беги!
- Владимир Шаров. Возвращение в Египет: роман в письмах. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2013. — 759 с.
Содержание романа Владимира Шарова «Возвращение в Египет» укладывается в формулу «христианство, Гоголь, история России». Автор, исходя из библейских сюжетов, посредством гоголевских образов раскрывает свое понимание того, как все в России могло бы случиться совсем иначе. Но знакомство с этой книгой должно происходить после определенного рода подготовки к чтению. В первый день необходимо вспомнить содержание Ветхого Завета. Во второй — повторить ключевые моменты старообрядческого раскола. Задача на третий день: пролистать все сочинения Гоголя. И на четвертый, наконец, — учебник истории России, особенно обращая внимание на Смутное время, дворцовые перевороты, революцию и гражданскую войну 1917 года.
Совокупность этих сведений поможет понять вынесенную в заглавие книги метафору предательства. Владимир Шаров считает, что, скрываясь от зла в течение всего XX века, в момент открывшейся абсолютной свободы выбора наш народ «случайно забежал обратно в Египет» — в лоно ничуть не изменившегося властного православия. Определение принадлежности Шарова к староверам или единоверам неоднозначно. Он — сторонник изначального единства всех монотеистических религий: иудаизма, христианства и ислама. Величие этой идеи полностью раскрывается в романе.
Учитывая высокую степень религиозности книги, вполне можно соотнести Шарова с поздним Гоголем, возомнившим себя пророком и решившим наставить свой народ на путь истинный. Да и сама книга представляет собой «выбранные места из переписки» потомка Гоголя и по совместительству полного его тезки. В предисловии автор указывает, что этот материал был обнаружен в Народном архиве — реальной организации, вызвавшейся сохранить письменное наследие обычных людей для поколений. Автор, выполнив лишь редакторскую правку двадцати пяти папок, публикует выборку из корреспонденции Гоголя-младшего. Понять, насколько на самом деле письма обработаны Шаровым, невозможно.
Разбираться, где в книге истина, а где ложь, какие сообщения — выдумка, а какие — исторические документы, что представляет собой быличку, а что — бывальщину, скорее даже вредно, чем просто бесполезно. Очарованию этой книги способствует полнейшее бессилие читателя перед звучащей в переписке псевдополифонией, которая, как эхо, дробит и усиливает единственный источник звука — голос автора. Его точка зрения и на религию, и на творчество, и уж тем более на историю страны не просто необычна — экзотична:
«На допросах чекист избивает и пытает подследственного, добиваясь одного-единственного признания, что он не робкий маленький человек, жертва обстоятельств и жизни, которая затопчет и не заметит, а равноправный, больше того, решающий участник истории. Бесстрашный, безмерно опасный враг страны и народа: чтобы справиться с ним, обществу приходится напрягать все силы. И вот, едва несчастный подписывает протокол, где это сказано черным по белому, то есть в самый миг его торжества, его расстреливают. Убивают лишь для того, чтобы не отыграл обратно, не сделался снова ничтожным существом, дрожащим от каждого шороха».
Для читателя принятие позиции автора, точнее, даже смирение перед ней обернется расширением рамок собственного взгляда на мир. Оказывается, что остаться на месте, прирасти к земле, пустить в нее корни значит превратиться в оплот греха — другими словами, испортить себе жизнь. Но постоянное пребывание в точке бифуркации чревато поворотом не в ту сторону. «Возвращение в Египет» — это история о грехопадении, об исходе из рая в сторону дома рабства. Кроме размышлений о сущности религии, книга позволяет понять, что у каждого из нас есть свой Египет, и возвращение в него станет моментом, после которого невозможно будет войти в личную Землю Обетованную.
«Иногда кажется, что и самому Гоголю, и тем, кого он пишет, хорошо лишь в дороге. В пути все плохое отпускает, отстает, не успевает вскочить на запятки. В дороге он делался тих и покоен, но стоило добраться до места — все повторялось. Снова мучительные боли, и опять можно спастись только бегством. Так до последнего дня».
Наконец, приходит осознание того, что процесс чтения — это тоже бегство, исход из еще одного Египта — окружающей реальности. Странствие от буквы к букве, от слова к слову, от письма к письму, от книги к книге.
Сквозь кровь и пыль
- Александр Григоренко. Ильгет. Три имени судьбы. М.: ArsisBooks, 2013. — 332 с.
Возвращение в прошлое — выбор многих современных писателей. Вероятно, говорить о высоком, о судьбе и смысле жизни легче, когда отвлекаешься от века сегодняшнего, от его бешеного ритма и сиюминутных проблем. Александр Григоренко вошел в литературу так же стремительно, как летит стрела, пущенная одним из его персонажей. Имя автора становится все более известным: оба его романа, «Мэбэт» и «Ильгет», в разные годы проходили в финал «Большой книги». А последний отметился и в шорт-листе премии «НОС».
«Ильгет. Три имени судьбы», по словам самого Григоренко, — вторая часть дилогии о человеке тайги. Идейное содержание здесь то же, что в «Мэбэте». Герой на протяжении всего романа упорно пытается выяснить, где его истинное место на Древе мира: «Жизнь спутанной сетью лежит у моих колен, и я мучительно пытаюсь отыскать в ней начальную нить, чтобы извлечь все, что видел сам, слышал от других людей, то, что приходило в снах и видениях, чтобы понять ее строй и надобность моего появления на земле».
Задача эта не из легких — чтобы ее решить, придется пройти сквозь множество испытаний и потерь. Но если в первом романе навстречу своей судьбе шел сильный Мэбэт, любимец богов, то здесь главным героем является «маленький» человек, сирота, взятый из жалости чужой семьей. Ильгет тем не менее переживает не одну метаморфозу. Из обиженного приемыша он превращается в великого война, отца большого семейства, а потом вновь становится рабом.
Погони, бои, испытания, неожиданные повороты конфликта, появление забытых героев — мир романа не позволяет замерзнуть от скуки в выдуманной тайге. Заслуга автора в том, что он не бросает ни одну сюжетную линию. «Ильгет» населяет большое количество персонажей. И судьба каждого прослеживается до конца.
Художественный язык писателя одурманивает, заставляет полностью погрузиться в повествование. Подобно художнику, Григоренко выдумывает новые яркие краски для того, чтобы точнее передать настроение: «Помимо воли вспоминалось другое — день, блистающий цветами осени и солнца, растворенного в воде. Ябто вздрогнул от мысли, что по цвету этот день очень похож на нынешний».
Автор не боится шокировать читателя физиологическими подробностями и описаниями кровавых битв:
«Железный Рог вынул из ножен большой кривой нож, вспорол грязную худую малицу мертвеца, оголив тело — бледное, покрытое струпьями — следом неизвестной болезни. В одно мгновение нож разрезал кожу под ребром, широкая рука тунгуса проникла в тело, как в узкий мешок, и шарила что-то нужное. Олени приплясывали на щеках, когда он резким движением вынул руку, и я увидел на почерневшей ладони неровный вздрагивающий шар.
— Ешь».Постепенно привыкаешь к подобным пассажам. В результате можно не заметить, как сознание меняется: вместо человека XXI века появляется древний житель тайги, всегда помнящий о том, что опасность поджидает на каждом шагу, а человек человеку — скорее враг, нежели друг.
Проблемы правдоподобия в этом романе не возникает. Реальность легко сосуществует с потусторонними мирами. Духи предков возвращаются и разговаривают с живыми людьми. Женщина, спасенная волком, превращается в волчицу. Супруги, разлученные, казалось бы, навсегда, неожиданно встречаются вновь. Рассказчик умеет проникать в мысли других героев и пересекать любые временные и пространственные границы. За спинами у людей живут демоны, которые в трудный момент подсказывают верное решение. И стоит только прислушаться к себе, чтобы понять, что многое из этих чудес не выдумка.
Роман Александра Григоренко обнаруживает демонов и в современном человеке, который мучается теми же желаниями, что и люди Нга. Одежда из оленьих шкур — всего лишь декорация, главный предмет изображения — душа, которая может «говорить», «плакать», «одеваться тревогой» и жить сама по себе: «Слова, которые изрекал рот, существовали за тем пределом, где уже нет слез, ровно как нет ни горя, ни радости, ни смеха. Душа превратилась в жилище, которое давно оставили люди и увели за собой запахи жизни».
«Ильгет» дает возможность освободиться от множества культурных наслоений, чтобы понять: «жизнь и люди одинаковы», «ничего не меняется, никто не меняется». Это напоминание о том, что всегда и везде человечество будет идти в поисках своей судьбы вдоль реки, на которой стоит мир.
Объясните, как все было
- Андрей Колесников. Диалоги с Евгением Ясиным. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 240 с.
Эта книга — своего рода биография в диалогах. Биография одного из интереснейших людей России — Евгения Ясина, чья судьба совпала с историей экономической мысли последних десятилетий. Разговор с ним ведет шеф-редактор «Новой газеты» Андрей Колесников, журналист, способный задать собеседнику нужные вопросы. В центре повествования — сам Ясин, его научная и практическая эволюция; а также Канторович и Косыгин, Явлинский и Кириенко, Гайдар и Чубайс, Греф и Касьянов и другие. Некоторых из них мы помним и сейчас, многие — почти забыты.
Ясин был тесно связан, кажется, со всеми творцами экономических реформ и сам был в их числе. Это тот человек, чьи выводы о происходящем, с одной стороны, объективны и подтверждены знаниями, а с другой — являются наблюдениями непосредственного участника событий. Уникальное и ценное сочетание. К тому же, в отличие от иных реформаторов, Ясин находился в гуще событий много десятилетий подряд: буквально с брежневских до путинских времен. Он начинал инженером-мостостроителем; потом стал экономистом — марксистом, естественно; потом, под влиянием работ Канторовича, «математически» убедился в том, что плановая система неэффективна.
Его взгляд не замутнен идеологией. Ясин признается, что «кто не жалеет о развале Советского Союза, тот не имеет сердца, а кто хочет обратно все завоевать — не имеет разума». Экономист однозначно оценивает события начала девяностых: «Году в 1994 или 1995 Гайдар приехал с Чубайсом ко мне на дачу в Успенское. Я к нему подошел, когда вокруг никого не было, и сказал: „Поверь, есть люди, которые знают, кто по-настоящему великий человек“». Когда такие фразы произносила покойная Валерия Новодворская, ее почти никто не слышал. Но вот в книге Колесникова то же самое повторяет уважаемый, немолодой человек, блестящий ученый, не замеченный в радикальной риторике. Ясин не порицает конкретных людей, не пытается обвинять, он лишь говорит о простых вещах: для полноценного развития стране нужна демократия и внятная экономическая политика. В какой-то момент создать демократию удалось, но так как внятная экономическая политика не была выстроена, то постепенно просела и демократия. Говоря о выходе из создавшейся ситуации, Ясин придерживается умеренной и оптимистической позиции. Он долго живет и видел много «волн».
Все мы, слушая радио, просматривая прессу и сидя в социальных сетях, постоянно сталкиваемся с километрами бесплодных дискуссий о прошлом, настоящем и будущем нашей Родины. Бесконечные политические споры, разнообразные трактовки тех или иных событий порой начинают вызывать усталость и желание махнуть на все рукой. Так происходит потому, что исследовать политическую историю без четкого осмысления экономических процессов, лежащих в ее основе, бесполезно. В этом диалог Ясина с Колесниковым может нам здорово помочь. По мере прочтения ближайшее прошлое обрастает в сознании тем самым экономическим контекстом, которого большинству из нас для понимания того, что происходит в стране, не хватает. Интервью, биография, «практическая» история экономической мысли России за последние полвека в событиях и лицах — вот что лежит в основе «Диалогов с Евгением Ясиным».