Рубрика: Заметки

В Москве открылась ярмарка интеллектуальной литературы Non/Fiction № 16. Корреспондент «Прочтения» оказался в самой гуще книжного круговорота. О том, как все проходит, рассказываем в красках и лицах.

27 ноября

Панорама

Первое, что замечаешь, подходя к Центральному дому художника, — очереди. В 11 утра в будний день люди толпятся на улице, чтобы попасть в образовавшийся посреди Москвы отдельный город, пожалуй, даже страну. На Non/Fiction’е можно оказаться в Швейцарии, США или Германии. Последнему государству был посвящен весь 2014-й год в России. В рамках этого проекта Ульрике Никель, председатель организации Kulturkind, делилась опытом культурной педагогики — обучения через танец, музыку, изобразительное искусство, литературу.

Ульрика Никель: «Наша задача — научить детей смотреть на мир без предрассудков. Важно, чтобы у них были равные шансы на образование». Детям на ярмарке выделен целый этаж. Там, помимо книжных прилавков, есть мышиные норы, пиратский корабль, а также зоны для проведения мастер-классов.

Крупный план

В издательстве Слово/Slovo вышел альбом «Эрмитаж 250 лет. Искусство 1:1». Для проекта была сделана съемка 30 картин из коллекции музея. Как отметила издатель Наталья Аветисян, этот проект стал уникальным для издательства — впервые оригинал и само изображение совпадают по цветопередаче.

Автор идеи, директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский: «В книге собраны фрагменты произведений. Слезы Марии Магдалины стоят самой картины. Все детали, такие как кровь на лбу Христа на полотне Веронезе или сосудик у глаза на картине „Дама в голубом“, есть на полотнах, но мы их не всегда замечаем. А художникам это было важно. Выделение фрагментов — это то, о чем они мечтали. Альбом завершается „Черным квадратом“ Малевича. Если смотреть внимательно, то там десятки оттенков черного. Тираж книги — только 110 экземпляров. Мне как музейщику это нравится».

День на ярмарке расписан по минутам. Проходных мероприятий нет. В одном зале издатели пытаются договориться о совместной работе с небольшими книжными магазинами. Дескать, те после получения книг часто забывают об обратной связи. Неподалеку решается вопрос: «Нужны ли друг другу писатель и читатель?» Non/Fiction не только возбуждает книжный аппетит, но и призывает к дискуссии. Посмотрим, какие диалоги будут вестись завтра.

Евгения Клейменова

В день рождения «Библиотеки Гоголя» в рамках проекта «Урок литературы» Герман Садулаев рассказал о творчестве Захара Прилепина. Прочитав стихи из сборника «Грех», он грозно спросил: «Так, называйте, какие произведения Захара вы читали?» «„Патологии“ не читали?!» — зазвенело в воздухе. Почувствовав себя в школе, я захотела раскрыть тетрадь и записать: «Захар Прилепин — классик русской современной литературы». Под диктовку учителя, разумеется.

О создании образа

Захар был одним из первых, кто поверил в себя и в современную русскую литературу и прервал ледяное молчание. Прилепин — объект притяжения, вокруг которого будет вращаться русская литература, русская мысль и русская общественная жизнь. Он не только писатель, но и очень редкая в наше время цельная личность. Это человек из древних времен. Мы сейчас все очень раздроблены: на работе одни, в общественном транспорте — другие, а как войдем в интернет, нас совсем не узнать! Захар же будто сделан из одного куска металла. Он готов свою жизнь отдать, поступиться личным комфортом и успехом ради принципов. Ему говорят: «Как умело вы создали свой образ!» Люди думают, что он сидит перед монитором, пьет виски, курит сигару, а PR-специалисты создают ему образ. Нет! Вот автомат — вперед на войну, потом на демонстрацию, потом — на Донбасс. Это как у Кормильцева: «Видишь, там на горе возвышается крест… Повиси-ка на нем». Место вакантно! Кресты стоят! Дайте себя распять, примите аскезу, сделайте то, о чем пишите в блогах, и будет у вас образ.

О нежелании читать

Нам внушили, что русская литература закончилась вместе со всей Россией. Кому-то, видимо, надо, чтобы мы так думали. Нашего премьер-министра однажды спросили: «Что вы читаете?» Он сказал, что классику. Я в молодости, когда знакомился с девушками, всегда спрашивал их, что они читают. Если девушка говорила о классике — это означало, что она ничего не читает. Когда люди так говорят, они надеются вырулить на школьной программе. У нас руководство похоже на таких барышень. Но я знаю одного человека, он был очень злой и плохой и звали его Иосиф Виссарионович Сталин. Он управлял одной немаленькой страной и судьбами половины мира. При этом он находил время читать всю современную ему русскую литературу. Он читал всех и все знал. А сейчас это стало не очень важным, кажется кому-то.

О безупречном вкусе

У меня есть барометр — писатель Леонид Юзефович. У него безупречный литературный вкус. Как он определяет писателей в иерархию, так они и остаются. Недавно я прочитал его слова о том, что в списках на премию «Большая книга» есть произведение, которое на три порядка превосходит все остальные. Это «Обитель» Захара Прилепина. Высокая оценка Леонида Юзефовича никогда не пропадает даром. После этого можно уже и премию не брать. Я сразу же вспоминаю другого человека с безупречным вкусом — Николая Гумилева. Ему было очевидно, что Бунин войдет в историю как прозаик, хотя в тот момент он очень много энергии и надежды вкладывал в стихи. Даже если от нашего поколения больше никого не останется, то Захар Прилепин останется. Это наш живой классик.

Об отсутствии противостояния

Во время чеченского конфликта мы были по разные стороны фронта. Мои симпатии были не на стороне России, потому что наша семья пострадала в ходе боевых действий. Захар же воевал за российские федеральные войска. О тех событиях он выпустил книгу «Патологии». У меня тоже вышла книга, где все описывалось с другой стороны. Это не помешало Захару прочесть мое произведение, дать ему высокую оценку, не помешало нам подружиться. Может, он почувствовал, что мы все равно заодно, пусть и с разных сторон. «Патологии» ведь не про то, что надо идти убивать, а о человеке.

О семейных ценностях

В богемной среде бытует упрощенное отношение к сексуальным связям, как бы оправданное тем, что мы творческие люди и нам нужно вдохновение. Но у Захара всегда была четкая и однозначная позиция по этому поводу — верность. Для него очень важна семья. И он пропагандирует семейный образ жизни и не раз говорил: «Ребята, если вы хотите настоящее, серьезное, то держите себя в руках. Просто ничего не бывает». Мужчина — это тот, кто контролирует ситуацию и не позволяет чувствам играть. Это не значит, что Захара оставляет безразличным красота, но он всегда соблюдает четкие рамки. Однажды нас пригласили выступать в Университет Профсоюзов, а там просто конкурс красоты. Десятки девушек так и смотрели на него голодными пожирающими глазами. А Захара еще и поселили в их общежитии гостиничного типа. Ужасно опасная ситуация… Ноль. Джеймс Бонд.

О контексте литературы

У Захара Прилепина очень широкий круг чтения. Он энциклопедически начитан. Интерес к литературе — одна из составляющих его успеха. Читает он очень много, хорошо, профессионально, умеет не просто наслаждаться текстом, но и учиться. Помню, мы были в гостях на одном загородном мероприятии. Утром я довольно рано проснулся, привел себя в порядок и пошел будить Захара. Стучу в дверь, захожу, а он сидит, с полночи читает. Он не сосредоточен только на себе, а понимает, что существует в литературном контексте. Захар использует все возможности, чтобы вытаскивать других, помогать им публиковаться. Мы, находясь в контексте, понимаем, что он лучший.

Евгения Клейменова

Курсируя между Москвой и Петербургом, Андрей Георгиевич Битов выбрал на сей раз северное направление. В минувший понедельник он встретился с читателями в «Буквоеде на Восстания», для того чтобы рассказать им о «коллекции» своих произведений, выпущенной издательством «АСТ». Восемь книг, расположившихся в разных измерениях, — итог полувековой работы писателя.

Об издании своих произведений в восьми томах

Я не люблю слово «собрание», тем более — «собрание сочинений». В издательстве для рекламной аннотации придумали другое название — «Проза Андрея Битова в восьми томах». Оно вполне пристойно и справедливо. Никакой полноты в этом нет, но есть некоторая законченность. От «Пушкинского дома» до «Пушкинского тома» прошло ровно полвека. Одну букву поменял — вся жизнь прошла. Нулевой том — ранние произведения. В предисловии говорится о том, что читатель волен оставить его там, где я его поставил, поставить вперед либо поместить в конец, чтобы посмотреть, с чего все начиналось. Обычно собрания сочинений составляются по хронологическому или по жанровому принципу. Они являются одновременно могилой, неживыми книгами. Этого я боюсь. У меня нет ни хронологии, ни единого жанра. Поэтому каждая книга образована как самостоятельная, живая — ее можно отдельно читать, отдельно смотреть, нюхать, щупать и класть под подушку или на тумбочку.

О своей Империи

Книги можно приобретать и оптом, и в розницу. Но я всегда мечтал, чтобы «Империю» кто-то купил целиком. Первые четыре тома, «Империю в четырех измерениях», я воспринимаю как единое целое. Первый том называется «Аптекарский остров». Аптекарский остров является моей малой родиной. Там я родился, оттуда я вынес свои первые воспоминания, связанные с блокадой, там я жил, пока не эмигрировал на некоторое время в Москву. Может быть, это мой самый талантливый том, потому что первый. А вторые полтора измерения оказались наиболее успешными и брендовыми: «Пушкинский дом» и «Уроки Армении» сильно прозвучали в свое время. Третье измерение составлено по жанру путешествий — «Путешествие из России». «Оглашенные», четвертое измерение, является магистралью, которая соединяет все и по жанрам, и по географии. И повести, и рассказы складываются в единый жанр романа-путешествия. По времени написания это шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы. Четыре измерения.

О «Пушкинском томе»

На «Пушкинском томе», на единственном, обозначен номер, поскольку он восьмой. Но номер я расположил лежа — как бесконечность. Потому что Пушкин бесконечен. Нам кажется, что у Пушкина все в порядке. В «Пушкинском томе» я пытался объяснить, насколько это неверно, поскольку поэт этот абсолютно трагический, совершенно неровный, кризисный — и черт знает что такое. Если его правильно прочитать, то становится просто страшно. А так он у нас светлый. Мы его так заклеили, такие памятники воздвигли, будто и не было ничего. Все это заслужено, конечно. Но это в основном переведено в оперу, а если взять и посмотреть его насквозь, последовательность текстов, как он их писал, получается немножко другая картина — довольно страшная жизнь. И гениальный характер, который с этим справлялся и который это усугублял к тому же. Он не вписывался, и у него многое не получалось. Не получалось даже то, что он хотел. Он хотел быть как все, но — нет.

О том, как пишет

Как я вообще пишу? Внезапно, очень быстро и практически набело. На работу над рукописью у меня тоже не уходит время. Основой некоторого качества моих книг является лень — не написать ничего лишнего, делать тогда, когда тебе это действительно хочется и когда есть возможность. Возможность — это чтобы тебе никто не мешал. Надо готовиться к этому. Куда-то удрать, чтобы местность подходила, чтобы ничего больше не было. Уйти в какую-то схиму, пост, чтобы целиком сосредоточиться на мгновенном письме. Без вдохновения здесь не было написано ничего. Хоть это и устаревшее понятие.

О профессионализме и русских писателях

Профессионалом я никогда не был, я не люблю это слово. Оно при Сталине соответствовало только проституции и журналистике, во время гласности распространилось сначала на киллеров, потом на финансистов, потом на политиков — на всякие сомнительные категории людей. А в русской литературе профессионализма не существовало, не было производства. Оно было на Западе, где таким образом зарабатывают. У нас в этом смысле умел писать Федор Михайлович Достоевский (хотя все упрекали его в том, что он плохо пишет). Так ему нужно было все время себя загонять в лужу долгов, проигрышей. Писал он со страшной скоростью. Женился на стенографистке. У него сразу возникла новая технология. Толстой уже так не писал… Толстой был барин, поэтому он написал очень много. Но все главное было написано для себя. А вот как он осилил эпопею — я уж не знаю. По-видимому, что-то хотел себе доказать. Или миру. И доказал. «Войной и миром» и «Анной Карениной».

О советской литературе

Из-за чудовищной истории с Октябрьским переворотом нашу литературу отбросило к состоянию младолитературы. Для меня важны в литературе советского периода именно те писатели, которые пробовали оценить новое время и новый язык по-своему. Потому что язык всегда впереди нас и отражает все. Зощенко, Платонов, из поэтов Заболоцкий, поздний Мандельштам — это люди, которые осмелились говорить на языке времени, сохраняя связь с общей культурой. В живописи был Филонов, в музыке — Прокофьев, Шостакович. Таких трагических нот, какие они взяли, не исполнял никто — ни до, ни после. Заканчивается все, наверное, «Архипелагом ГУЛАГом», который является более историческим произведением, но и более художественным из всего, что написал его автор. Этот человек взял весь аккорд, ему хватило пальцев на всю октаву.

О времени и планах на будущее

Я сейчас только что из больницы. Туда я взял с собой верстку последней книжки «Все наизусть: К столетию 1913 года». И я полностью ее исписал — сзади. Похоже, что там содержится книга. Но ее еще предстоит написать, сесть за компьютер и все развить. Я сейчас, быть может, в подростковом возрасте, когда и стар, и мал. Говорят, сложи возраст родителей и подели пополам — это самая рабочая методика, созданная японцами. У меня получается, что я имею еще год в запасе. Это много, кстати. За этот год у меня хотя бы родится еще один правнук.

Об определении писателя

Где-то в «Пятом измерении» у меня есть фраза — скажу правду, я ей горжусь: «Писатель — наиболее безотходное производство. Горстка пепла в костре тщеславия». Тот, кто сумел оставить после себя горстку пепла (я вообще не сторонник гроба), пепел и есть. Я не знаю других критериев кроме пути. Как ты его проходишь — это и есть критерий. Ни славой, ни гонораром, ни властью ничего измерить нельзя.

Надежда Сергеева

• Алан Мур, Дэйв Гиббонс. Хранители. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. — 528 с.

   

  Не надо быть книжным червем, чтобы понять, что владение самым полным в мире изданием графического романа «Хранители» Алана Мура и Дэйва Гиббонса прерогатива не только коллекционеров и гиков. Килограммовый фолиант в суперобложке, для создания которой использована страница буклета Британского конвента любителей комиксов, внушает отверзающему его священный трепет. Вдохнув аромат типографской краски, вы переноситесь в стоящий на пороге ядерной катастрофы Нью-Йорк 1985 года.

  Герои комикса, созданные на основе персонажей серии Charlton Comics, существуют в замкнутом кропотливо выстроенном мире, невероятно похожем на наш, но населенном суперлюдьми, которые находятся вне закона. Усилием воли изменяющий атомную структуру Доктор Манхэттен, обладающий совершенным умом Озимандия, наиболее человечный из всех Ночная Сова, ведущий двойную жизнь Роршах, агрессивный Комедиант и чувственная Шелковая Тень разобщены и не вынашивают совместных планов по борьбе с преступностью.

  Несмотря на то, что супергероями они называются условно (лишь Доктор Манхэттен может продемонстрировать сверхъестественные способности), а сняв маски и костюмы, и вовсе перестают отличаться от простых американцев, каждый из персонажей ведет гонку на выживание со своими моральными принципами. По словам Алана Мура, «заурядные, лишенные телепатии, не подвергавшиеся мутациям и не слишком высокомерные гуманоиды» в какой-то момент стали казаться ему более ценными, чем «любители поворачивать вспять реки и потрясать планеты».

  Героиня фильма «Люси» Люка Бессона утверждает, что в мире реально существует лишь одна единица измерения — время. Эту же мысль почти на тридцать лет раньше обозначили создатели комикса «Хранители». Иллюзия тикающих за спиной часов, после остановки которых произойдет неминуемый взрыв, не развеивается до конца романа.

  «Будущего нет. Прошлого нет. Понимаешь? Время едино. Оно как драгоценный камень, только люди упорно смотрят на каждое ребро алмаза по очереди, хотя общая структура видна в каждой грани», — рассуждает Доктор Манхэттен — единственное существо на планете, способное в секунду изменить ход истории всего человечества. Например, уменьшить потери Соединенных штатов во Вьетнамской войне или помочь Америке получить преимущество перед СССР в гонке вооружений.

  «Утром: дохлый пес в переулке, на раздавленном брюхе след покрышки. Этот город меня боится. Я видел его истинное лицо. Улицы — продолжение сточных канав, а канавы заполнены кровью. Когда стоки будут окончательно забиты, вся эта мразь начнет тонуть… У них ведь был выбор, у них у всех. Они могли пойти по стопам хороших людей вроде моего отца или президента Трумэна… А теперь весь мир стоит на краю и смотрит вниз, в преисподнюю, все эти либералы, интеллектуалы и краснобаи… И вдруг оказывается, что им нечего сказать», — слова из дневника Роршаха, до последнего отстаивающего свою правду, станут эпитафией на смерть случайных американцев, оказавшихся не в том месте не в то время, эпитафией, зачитанной под композицию Тайлера Бэйтса The American Dream.

  Формат комикса — это всегда набор иллюстраций, которые благодаря фантазии читателей превращаются в связную историю. От того, насколько она привлекательна, зависит, станут ли картинки подсказками в литературном квесте. Обращая внимание на задний план рисунков в «Хранителях», можно предугадать развитие событий, до того как Алан Мур и Дэйв Гиббонс раскроют карты.

  Обложки и эскизы, постеры и афиши, пошаговая прорисовка отдельных сцен, личная переписка создателей комикса, их напутственные слова и сомнения, отрывок из сценария, постраничный комментарий, разъясняющий некоторые интертекстуальные моменты и песни Боба Дилана, с которого все началось, — этими артефактами наполнено абсолютное издание графического романа конца XX века.

  Говорят, чтобы предотвратить нечто ужасное, иногда нужно совершить плохой поступок. Этому принципу, недолго думая, следуют все супергерои. Они-то точно знают, что время принять решение уже пошло.

  Купить книгу в магазине «Буквоед»

Анастасия Бутина

В четверг, 25 сентября, в отеле «Старая Вена» состоялась встреча с карельским писателем польского происхождения Мариушем Вильком. Бывший политический активист и военный корреспондент, он с 1991 года живет в России и ведет записи в своем самобытном «Северном дневнике» — художественном цикле, который том за томом выпускает Издательство Ивана Лимбаха. В камерной, дружеской обстановке Мариуш поделился размышлениями, которые возникают у него в доме над Онего.

О «Северном дневнике»

Все мои книги (на сегодняшний день их шесть) напоминают бетонные кольца — если кто-нибудь из вас копал колодец, то понимает, о чем речь. Первое кольцо, которое в самом низу, это роман «Волчий блокнот», второе — «Волок», третье — «Тропами северного оленя», четвертое — «Дом над Онего», пятое — «Путем дикого гуся». Шестой роман сейчас в переводе, а седьмой я пишу. Каждое кольцо отдаляет смотрящего в колодец от зеркала воды. Я бы хотел, чтобы все, кто возьмут эти книги, могли бы по мере чтения увидеть в них не мое отражение, а свое.

О задумке нового цикла книг

В последней главе «Путем дикого гуся» появляется моя дочь, которая родилась в тот момент, когда я заканчивал этот том. И я понял, что во всех предыдущих книгах на разный лад описал ее родину — Север. Теперь я задумываю начать другой цикл под названием «Дом отца», в котором мне надо успеть описать для нее Отчизну. Так получилось, что понятие «Отчизна», как и понятие «Бог», сильно политизировано и является игрушкой в руках партий. Поэтому в польском языке я использую слово XIV–XV веков, которое означает наследие по отцу, оно тогда было прежде всего отождествлено с домом или куском земли, но для меня важно оставить дочери наследство духовное — в виде книг и ценностей, размышлений о писателях и местах, которые я люблю. То есть Отчизна — это не только Польша, а шире — Европа, начиная с острова Крита, куда, по мифологии, бык привез маленькую девчонку на своей спине.

О дочери

Когда родилась Мартуша, для меня совсем по-другому пошло время — с этой темой связаны мои медитативные раздумья во всех томах. Каждый год, когда дочь задувает свечи на торте, я понимаю, что для нее это прибавление жизни, а для меня — убывание. Я отсчитываю от конца: минус шесть, минус семь.
Ее полное имя — Марта Матильда. И в посвящении своей новой книги я напишу уже не «Мартуше», не «дочери», а «М.М.», навязывая этим буквам смысл, который вкладывали в них средневековые монахи: каждую рукопись они начинали с сокращения М.М. — memento mori. Для меня моя дочь ассоциируется с размышлениями о смерти, но не в негативном смысле. Когда она родилась, я понял, что смерти не существует.

Об образе диких гусей

Первую зиму после рождения моя маленькая девчонка провела на печке в доме в Заонежье, которое я называю Зазеркальем. Следующая зима была для нее уже опасной, потому что она научилась ходить, а с пола всегда дует так, что замерзает вода. К тому же недостаток солнца и витаминов мог отразиться на здоровье. Мы решили, что каждую зиму будем жить на юге. И тут появилась тень дикого гуся, который на лето прилетает на север. Знаете зачем? Для любви. Это понятно, когда слышишь их крики: весной это крик радости, они кувыркаются в воздухе от счастья, что будут размножаться, и чувствуется энергетика в воздухе; а осенью — тоскливый, жалостный крик: «Опять этот юг!» И в нашей жизни получилось точно так же.

Но тогда встает вопрос, где же Отчизна. Я помню разговор на эту тему с Анной Нива, дочерью известного слависта, — она родилась в Швейцарии, живет во Франции, очень любит Россию. Я спросил ее: «Как ты думаешь, где отчизна гусей?» Мы поразмышляли и решили, что это ни юг и ни север. Это небеса. Ведь там тоже есть Отец, к которому мы все вернемся, независимо от вероисповедания.

О том, что есть на Севере, чего больше нет нигде на Земле

В цивилизованном мире, например, Европе на каждом шагу встречаются архитектурные и исторические памятники. Как на картине один слой накладывается на другой: видно и Средневековье, и Ренессанс — следы везде, где ни копнешь. На Севере есть пустота. Потому что там жили кочевники, которые не оставляли никаких трактов, базилик, замков, парков. Единственная архитектура — деревянная, которая со временем гниет и уходит в землю. Пустота в том числе пространственная, которая сближает с Папой.

Я считаю, что детство, если оно складывается в естественных условиях и не спеша, — это рай, из которого нас потом выгоняет знание. Неслучайно Ева дала Адаму плод Древа познания добра и зла. Факт того, что Север пустой и там нет напластований, может ассоциироваться с чистотой детства.

Анна Рябчикова

В «Буквоеде на Восстания» 17 сентября состоялась презентация нового романа Эдуарда Лимонова «Дед. Роман нашего времени», опубликованного в издательстве «Лимбус Пресс». Один из самых неоднозначных и одиозных писателей оказался и одним из самых народных. Эдуард Вениаминович объяснил многочисленной публике, почему войны не будет, а также рассказал, как его партия помогает бедствующим на Донбассе. Однако наиболее душевными оказались рассуждения, политики не касающиеся. «Прочтение» предлагает ознакомиться с шестью высказываниями Эдуарда Лимонова.

О романе «Дед»

Это похоже одновременно на «Один день Ивана Денисовича» по своей детальности, тюремной скрупулезности и на «Портрет художника в юности» Джеймса Джойса. Только здесь портрет художника уже такого… Неудобно говорить о себе и старости в одном предложении! Автопортрет художника в пообносившемся слегка виде. У нас считается, что герои книг должны быть молодые, пышущие здоровьем люди. У этого здоровье есть, однако человек он не молодой, но дико интересный. Это русский тип — такие люди ходят по просторам нашей родины, не попадая в «объектив» художника.

На фоне бурлескного памфлета разворачиваются вполне серьезные события: вражда между лидерами оппозиции и проблемы, которые с течением времени приводят к краху противоборствующих лагерей. Книга достаточно веселая, несмотря на то, что рассказывает о невозможности и ненужности перемирия.

Я, ей-богу, никогда таких книг не писал.

О творчестве

Ни одна моя книга не повторяет другую. Меня упрекали и хотели представить таким локальным автором всяческих похождений молодежи — сексуальных, наркотических. Я отказался от этой роли. Я автор пятидесяти семи книг, которые неравноценны для читателя, но нужны ему. Они как части мозаики. Если что-то убрать, картина будет неполной.

О России

Я считаю, что современная оценка российской истории никуда не годится. Нам внушили, что у нас плохая история, что мы чего-то не сделали, не достигли. Это не так. Мы сумели создать хорошее государство, хотя — да, нам не всегда отлично жилось. Не надо прибедняться, стоит выбросить к чертовой матери эти вот «мы самые несчастные», «история у нас самая чудовищная». У всех стран история чудовищная.

О веке информации

Сейчас грех жаловаться на недостаток информации. Я не хочу славословить интернет, но он дает огромную возможность ознакомиться и с самыми нелепыми, невероятными слухами, и с достоверными данными. Я считаю, что это, конечно же, благо: так мы имеем возможность увидеть ситуацию с разных точек зрения. Не стоит скорбеть, что информации нет — она есть, надо просто пытаться понять, кому она выгодна. В море фактов очень сложно разбираться, но у меня есть несколько своих источников.

О личной жизни и превратностях судьбы

Вот скажут потом: хвастается. Все в порядке. У меня есть подруга, уже пять лет как мы вместе, я очень счастлив и иногда с ужасом думаю, что буду делать без нее, если вдруг что-нибудь. Вы никогда не поверите, чем она занимается: она госслужащая. Вот как бывает в жизни.

О двух столицах

Я о Москве очень плохо всегда отзываюсь. Питер мне дико нравится. Я сегодня гулял и говорил: такой европейский город, такой шикарный город, такой великий город! Москва — она как монгольская купчиха, а Петербург — как граф. Граф Санкт-Петербург. Так что вот вам комплименты.

Елена Васильева

 

• Эмманюэль Гибер, Дидье Лефевр, Фредерик Лемерсье. Фотограф / Пер. с фр. Анны Зайцевой. — СПб.: Бумкнига, 2014. — 272 с.

   

  Чтобы там умереть, не надо быть невезучим. Мирное население Афганистана — страны, в которой гражданская война продолжается уже более тридцати лет, — во время противоборства с Советским Союзом было еще более уязвимым. Дети, подорвавшиеся на минах, женщины и старики с младенцами на руках, спасающиеся от бомбардировок, и так рано повзрослевшие юноши, которых невозможно увидеть без оружия, нуждались в регулярной медицинской помощи.

   

  В прошлую миссию я видел чувака с дырой вместо носа, дырой под подбородком и в каждой руке. И все это — от одной пули <…> Как такое возможно? — Без понятия. — Ну чувак сидел, сложив руки под подбородком и оперев их на ствол заряженной винтовки. А трехлетний сын, игравший у него под ногами, нажал на курок.

  «Фотограф» — это «история, пережитая, заснятая и рассказанная Дидье Лефевром, написанная и нарисованная Эмманюэлем Гибером, раскрашенная и сверстанная Фредериком Лемерсье». Это рассказ о реальных героях, следующих с миссией «Врачи без границ» по охваченному войной Афганистану. О гуманистах — Режисе, Робере, Жюльет, Джоне, Сильви и еще десятках мужчин и женщин, — страдающих хроническими заболеваниями после возвращения, посвятивших себя спасению человеческих жизней и ни секунды не сомневающихся в важности своего дела.

  Текст в этом романе вторичен: он не конкурирует с черно-белыми снимками и отсканированными негативами. Он словно начитывается размеренным закадровым голосом и описывает миниатюры. На них видно, как болезненно жмурится при извлечении пули раненый афганец, как беззвучно плачет девочка с обожженной рукой или испуганно смотрит трехлетний малыш, которому осталось жить несколько часов. Некоторые кадры зачеркнуты автором — вероятно, неудавшиеся, — иные, напротив, обведены красным цветом. Чем одни уступают другим, понять сложно: репортажный характер делает их бесценными.

  Впервые попав в Пешавар, важнейший стратегический центр Пакистана, откуда началось путешествие, Лефевр старается не упустить ни одного кадра, полагая, что его глазами на события в восточных республиках будут смотреть жители всех стран Европы.

   

  Все это — круговерть, которую я вижу, слышу, чувствую, угадываю, но мне ее сложно анализировать. Не хватает дистанции и политической культуры. Я гуляю, делаю фото, жду отправления. Мне интересно быть посреди этого нескончаемого базара — как в прямом, так и в переносном смысле.

  Дидье еще не знает, что из четырех тысяч фотографий, сделанных им во время миссии, опубликовано будет лишь шесть. Не знает он и о том, что в течение двадцати лет предпримет восемь путешествий в Афганистан.

  Впереди — движение по бездорожью через границу Пакистана в составе последнего перед зимой каравана, ночные переходы, крутые горные склоны, ущелья, усыпанные снегом, небо, непривычная кухня и непреходящая усталость, к которой тело постепенно приспосабливается.

  Путевые заметки европейца Дидье иногда вызывают улыбку: «Сразу бросается в глаза одна черта нуристанцев: женщины вкалывают, а мужчины пинают балду. Бабы пашут в полях с огромными заплечными корзинами по 10 кг, а мужики сидят по обочинам дороги и созерцают». Давая представление о быте и укладе жизни исламских республик, записи чрезвычайно точно передают чувства человека, воспитанного по другим законам. Чужого, который может случайно брошенным словом вызвать гнев принимающей стороны, даже не подозревая об этом.

  Тем более удивительным кажется желание Лефевра проделать обратный путь в одиночку. Совершая личный подвиг, несколько раз балансируя на грани жизни и смерти, он не только не сворачивает с тропы, но продолжает снимать, придерживая обессилившими руками камеру, сквозь объектив которой Дидье увидит и конец своего перехода через ущелья.

  Спустя тринадцать лет художник Эмманюэль Гибер, услышавший рассказ о путешествии из первых уст, предлагает другу сделать книгу. Результатом работы становится графический роман «Фотограф», который легко назвать памятником всем добровольцам миссии «Врачи без границ». Тем, кто вернулся на родину и сумел войти в привычный ритм жизни, и тем, кто навсегда остался в далеком Афганистане.

Анастасия Бутина

Фотограф: Любовь Смоляр

Татьяна Толстая провела три встречи с петербургскими читателями. В зале книжного магазина «Буквоед» 17 июля приходилось стоять на носках и передавать вопросы в записках. Беседа с писательницей коснулась свободы слова, издания кулинарных рецептов и классики в современной интерпретации. Оставив за скобками эти темы, «Прочтение» выбрало 9 фраз из речи Татьяны Толстой.

О новой книге «Легкие миры»

Этот сборник состоит из трех блоков текстов. Название первого одноименно повести: в нем собрано то, что я называю «высокая лирика», — рассказы, написанные с установкой на художественную стилистику без вранья. У меня возник интерес: отражать действительность без выдумки с новой точки обзора. Мое обычное восприятие мира расположено на высоте глаз — метр пятьдесят пять. Если бы я была змея или крокодил, все выглядело бы по-другому: надо мною ходили бы ноги людей, которые я, будучи крокодилом, иногда хватала бы, конечно. Если бы была птицей, я смотрела бы на все сверху. В зависимости от того, как вы разместитесь в пространстве (а у него направлений сколько угодно), угол вхождения в понимание действительности будет разным.

Второй блок текстов называется «С народом» и состоит из документальных заметок, соображений, фиксации разных встреч с теми, кого ты видишь на улице или в магазине, кто приходит чинить засор в твоей квартире и так далее. Народ — это загадка и писать о нем интересно. Следующая часть называется «Может быть, свет», и она о том, что существует жизнь (или надежда на нее) за этим миром: все не кончается нашим существованием, а есть еще продление куда-то. Кроме того, в книгу входит большое интервью, которое у меня брал остроумный московский журналист Иван Давыдов, и маленький текстик в самом конце — «Волчок». Это рассказ о том, что, несмотря на творящиеся вокруг ужасы, с нами ничего не случится.

О сплетнях в «Фейсбуке»

Я очень люблю сплетни и отношусь к ним как к виду передачи информации. Сейчас общество выстраивает себя через социальные сети. «Фейсбук» оказался довольно удобным для фиксации ежеминутного: увидел — написал или фотографию сбросил. В условиях позиции властей на уничтожение нормальных СМИ, говорящих хоть какую-то правду, мы переходим на сплетни.

О жизни в Америке

Для меня это был первый опыт работы с людьми, которые общаются на другом языке, нежели я, опыт деятельности, которая мне неприятна и несвойственна. В Америке я была вынуждена преподавать художественное письмо студентам, которые ни хрена в этом не понимают и не знают, зачем им это нужно. В этом смысле там было очень трудно, а всякие трудности закаляют.

О переводах своих книг

Неприятно видеть свой текст на другом языке — ты же не писал этих слов: там другие интонации, связки, синтаксис. В английском нет уменьшительных суффиксов, а в моем случае это одна из красок. У меня было две переводчицы на английский. Одну из них я не звала, мне ее навязало американское издательство, и книга вышла с сорока шестью грубыми ошибками. Местами фраза была переведена с точностью до наоборот. Но мне удалось найти другую переводчицу и настоять на своем, и тогда стала очевидна разница между хорошим и плохим переводами. Я видала французские и немецкие переводы, но не могу оценить их качества. Однажды прислали перевод на японский, и я с почтением рассматривала эту книжку. Потом оказалось, что я ее держала вверх ногами и задом наперед.

О «Школе злословия»

Передача закрыта, новых проектов с Дуней Смирновой не будет — двенадцать лет вместе проработали и достаточно. Мы обе устали от «Школы злословия». Дуне есть чем заниматься — она фильмы снимает. Несколько лет назад передачу уже закрывали, а теперь наш договор не продлили по причине того, что мы не в формате. Нас стали давить и теснить, и время трансляции с пятидесяти двух минут сократилось до тридцати восьми. Мы старались звать людей, которых никто не знает. Но представить человека, сделать так, чтобы он проявился в ответах на вопросы, за полчаса невозможно.

О своей принадлежности к язычеству

Я отношу себя к христианству, но это не мешает мне интересоваться язычеством. Никто ничего не знает о Боге. Современное христианство — это результат церковной политики в районе IV века и позже, проведенной во времена Вселенских соборов, на которых епископы устанавливали каноны. Я понимаю религию как нечто более таинственное, широкое, теплое, доброе и загадочное, нежели то христианство, которое нам сейчас пытаются преподнести. Церковная вера отличается от истинного понимания Бога, как нормальная еда от бургеров.

О принятии закона о запрете мата в произведениях искусства

Всякое затыкание рта мешает. На обложке «Легких миров», которые вышли до первого августа, было велено поставить 18+. По моим наблюдениям, мат преимущественно используется людьми до восемнадцати лет, потом они успокаиваются и им становится легче. Следующий тираж выходит после первого августа, и он будет весь завернут в целлофан с крупной надписью 18+, означая: «Да, там есть мат! Бери!»

О развитии литературы

Никуда литература не идет, она всегда находится на одном месте. Появляется человек со своим голосом, и он сообщает о мире, который за последние пять тысяч лет базово не изменился. Трагическое проживание жизни, вопросы «к чему?», «зачем?», «как?», «нельзя ли иначе?» — он не успевает найти ответы, как вот уже умирать пора. Первый текст, важный для европейской литературы, — шумерский, о царе Гильгамеше, который задумался, почему надо умирать. Сейчас люди пишут о том же самом. Они славят жизнь, которую проживают, или испытывают горечь от ее кратковременности.

Я не читаю современную литературу, потому что это отнимает время от написания своих текстов. Я не могу на всех кораблях путешествовать в один и тот же порт. Но после того, что случилось недавно в метро, советую познакомиться с книгой Александра Терехова «Немцы» — это про московскую мэрию и префектуру. Из книги становится понятно, как все устроено и почему происходят такие ужасы.

О своем отношении к Александру Солженицыну

С одной стороны, он написал великие книги, лучшая из которых «Архипелаг ГУЛАГ», которая многим людям открыла глаза на происходящее. Первый том написан высокохудожественно, картины Дантова ада показаны в высшей степени мощно. Но история взаимоотношений Солженицына с его поклонниками — это история вполне кровавая, там труп на трупе. Я разговаривала с разными, не связанными между собой людьми, которые были преданы Солженицыну и по разным причинам оказались им вышвырнуты. Я вижу в этом вечную историю: можно быть в чем-то гениальным, а в чем-то — чудовищным, никто не гарантирован от того, чтобы не сеять зло.

Анна Рябчикова

Фотография: Илья Демидов

Понять, почему женщин-писательниц члены Ассоциации «Премия Горького» не решились вывезти на Капри, посетителям презентации книги «Очарованный остров. Новые сказки об Италии», состоявшейся в конце прошлой недели в «Буквоеде на Восстания», так и не удалось. Зато все пришедшие стали свидетелями крепкой дружбы писателей Андрея Аствацатурова и Германа Садулаева, а также их моно- и диалогов о сказочном острове, омываемом Тирренским морем.

О сборнике «Очарованный остров»

А.А.: Десять русских писателей в разное время на протяжении двух лет ездили на Капри и жили на острове в течение недели. Результатом поездки должно было стать эссе или травелог, рассказ или повесть. Писатели размещались в одной гостинице и ходили по одним и тем же улочкам.

Г.С.: Этот проект был инициирован Ассоциацией «Премия Горького», которая поддерживает культурные связи между Россией и Италией. Отечественные произведения переводятся на итальянский язык и наоборот. Таким образом, осуществляется взаимопроникновение культур. Мне повезло: переводчик моего рассказа была удостоена первого места в конкурсе переводов, поэтому я присутствовал на награждении.

На Капри очень заметно, что Европа (и Италия в частности) Максима Горького считает своим, а не просто каким-то русским писателем. На острове владелец каждого ресторана, отеля или магазина что-нибудь расскажет вам о Горьком. Капри — очень маленький остров, поэтому не исключено, что Горький действительно успел везде побродить.

Об экономике Капри

Г.С.: Я отправился на Капри после поездки в Нью-Йорк, где мы жили в районе, который носит название Meet Factory. Оказалось, что в истории этого пространства и острова Капри много общего, поскольку существует особый алгоритм, по которому развиваются дорогие территории. Студентам проживание на Капри не по карману: они приезжают с утра на пароме, чтобы погулять по острову в течение дня, а вечером отправляются обратно. Кстати говоря, помидоры там бесподобные! Несмотря на очень высокую стоимость земли, огородничество на острове приветствуется.
Дорогим остров, так же как и район Meet Factory, стал не сразу. Сначала это были дикие места, по которым среди заброшенных римских развалин бродили козы. Подобные пейзажи, конечно, интересовали художников. Некоторые из написанных там картин стали продаваться в салонах, привлекая на Капри полубогемную буржуазию, за которой последовали капиталисты, скупавшие земли и возводившие отели и бутики. Художники же бежали оттуда в новые дикие места.

Об истории острова

А.А.: Капри знаменит тем, что там свой дворец построил Тиберий. Это была эпоха, в которую римские императоры к концу жизни тихо сходили с ума и каждый из них устраивал что-то более кошмарное, чем предыдущий. Тиберий, несмотря на то, что его затмил Калигула, тоже морально разложился. Боясь, что в Риме его убьют, император засел на Капри, построил дворец и устроил в нем самое настоящее гнездо разврата. Помимо этого, по прихоти самодура-Тиберия людей сбрасывали со скал, а внизу дежурили рыбаки, которые разрубали тела на куски. Император развесил на стенах замка картины непристойного содержания и заказал библиотеку эротической литературы. Руины замка — торчащая вставная челюсть — есть на острове до сих пор.

Максим Горький жил на Капри на своей вилле. Сейчас там выставочное пространство. Вилла очень красивая: понятно, почему буревестник революции проводил там свободное время. В гости к писателю приезжали В.И. Ленин и революционер, а также ученый-естествоиспытатель А.А. Богданов. На острове есть стела с изображением вождя в не совсем привычном для русского человека образе: есть что-то хитровато-итальянское в глазах.

Еще одним важным для истории Капри событием стали стратегические переговоры Дуайта Эйзенхауэра и Уинстона Черчилля, которые имели знаковое значение для Второй мировой войны. Также на острове на побережье построил виллу великий режиссер Федерико Феллини. На Капри побывало множество русских, в том числе Бунин и Айвазовский. Также заметной фигурой, посетившей остров, стал чилийский поэт Пабло Неруда, который отдыхал на Капри с любовницей.

О природе и особенностях Капри

А.А.: На острове невероятно красивая природа, которая хорошо изображалась в готических романах XVII века. Что-то подобное Иммануил Кант называл возвышенным. Вы восхищаетесь, например, глетчерным ледником, или обрывом, или скалой, когда находитесь на расстоянии и объект вас не беспокоит. Нужна дистанция. Пожар — это очень красиво, особенно если вы не внутри горящего дома. На Капри именно такая, чудовищно красивая природа. В пенном море стоят скалы, небо прострочено чайками, потоки воздуха просверливают арки в каменных возвышенностях. На побережье, источенном волнами, располагаются гроты.
Еще одна важная особенность острова — это столкновение культур. Там есть средневековые постройки и античные руины, улицы настолько узкие, что кажется, будто идешь по коридору задания с большим количеством арок. Тут же конструктивизм и ар-деко; рядом современная вилла и строение с балконом в испанском стиле. Нагромождение невероятное.

О повести «Дуэль в табакерке»

Г.С.: Содержащая флешбэки повесть Андрея показалась мне медитативной. Воспоминания, возникающие в атмосфере райского острова, имеют совершенно иное значение. Оказывается, что сам человек всегда был другим. Глубоко погрузившись «в остров», он что-то понимает для себя и изменяется. У героя повести есть развитие, а это самое важное для серьезной прозы.

А.А.: Если в моем тексте и существует левая идея, то обыгрывается она горько, поскольку в конце этой полуавтобиографической повести героиня, возлюбленная главного героя, погибает от рук радикальных террористов. Я ставил перед собой задачу описать дух Средиземноморья и соединить похожие ландшафты (идеология меня тоже волнует, но она не должна диктовать форму). Часть действия происходит в Петербурге в апреле, когда пробуждается природа. Оказывается, Капри похож на наш город чудовищной яростью, присутствующей в старых памятниках, и одновременно пейзажными открытками. В моем тексте можно найти отсылки к «Весне в Фиальте» Владимира Набокова, «Смерти в Венеции» Томаса Манна и каприйским сочинениям Пабло Неруды. Мне было важно разобраться с застывшей историей: развалины когда-то были дворцом, а со скал, над которыми сейчас мирно летают чайки, сбрасывали людей. В Петербурге ярость тоже замерла: когда-то немцы все жгли в городе и рушили, а теперь по улицам ходят престарелые туристы из Германии. Каково значение истории? Смыслы рассыпаются о горы и о скалы. Все исчезает.

О рассказе «Жизнь на Капри»

А.А.: Это хороший рассказ. Герман пишет серьезную социальную прозу (это я все превращаю в балаган). Текст Германа — идеологический; это столкновение мощных идей и попытка проверить сюжетом несколько важных строгих концепций. Герман действительно почувствовал ландшафт. Эффект созерцания со стороны возможен именно на Капри: куда бы ты не посмотрел — красивая открытка. Такая красивая, что дурацкая, даже противная. Это очень важное наблюдение.

Герману удалось поймать дух Средиземноморья: его лирический герой поднимается пешком в Анакапри — ему очень тяжело (Ты что, поднимался? Видите: мы по телосложению разные, поэтому Герман в состоянии подняться. А я доехал на автобусе.) — и рассматривает в нишах статуи богов. Рассказ словно списан с картины или скульптуры. Герман показывает, что на острове господствуют объемы, реальная жизнь. Если же двигаться по направлению к Востоку, все становится более плоским: люди заняты скорее духом и идеями, нежели плотностью жизни. Я тоже отчасти об этом пишу. Как правило, идеи не нуждаются в людях, а у Германа наоборот — они реализуются через человека.

Г.С.: Я с удовольствием слушал. Писателям всегда нравятся, когда говорят об их творчестве. Андрей уловил моменты, которые я сам, кажется, до конца не понял. Природа Капри — это и правда застывшая ярость. Море ударялось о скалы, а на фоне этого великолепия чайки в небе дрались и одна за другой падали замертво на землю. Что они там не поделили? Есть в этой красоте что-то страшное.

Моей главной идеей было соотнесение острова с Лениным, Богдановым и Горьким. Его культура и природа повлияли на формирование идей. Некоторым образом русская революция родилась на Капри. Когда я попал на остров, то понял, что только такой и может быть родина этого безумного, бессмысленного и обреченного на провал советского проекта.

Анастасия Бутина

В третий день работы Санкт-Петербургского международного книжного салона состоялась творческая встреча с Майей Кучерской. Автор книг «Бог дождя» и «Тетя Мотя» представила новый сборник рассказов и поделилась своим пониманием чувства свободы и компромисса в литературе.

О сборнике рассказов «Плач по уехавшей учительнице рисования»

Когда я составляла эту книгу, я увидела: тексты тоже имеют возраст. Бывают молодые, бывают зрелые. Интонация, напор, подбор образов у автора в двадцати пять и в тридцать четыре — разные. Здесь собраны произведения, рассчитанные на разных читателей, разные вкусы: экспериментальные, абсурдистские, реалистические — написанные за последние двадцать лет. В идеале хорошо было бы помечать, прямо в оглавлении, какой текст кому читать, рядом с этим рассказом нарисуем цветочек — он для нежных душ, возле этого кривую рожицу — он для любителей поржать, это — для языковых гурманов, это — поклонникам Бунина, это — ученым в начале карьеры, это — женщинам трудной судьбы.

О литературных наградах

В основе решения любого жюри лежит компромисс. Особенно, если жюри состоит не из ста, как в Большой книге, а из нескольких, из пяти-шести человек. Естественно, что чаще побеждают не лучшие книги, а те, на которых все могут сойтись. Другой, более редкий вариант: побеждают произведения по-настоящему выдающиеся, перед которыми и свои, и не свои немеют и молча снимают шляпу. Или шляпку. Вот Захар Прилепин написал «Обитель», великолепную, безумно талантливую, и всех обезоружил, даже самых яростных своих противников. Но если безусловного лидера нет, остается путь компромисса.

О молодежной премии «Дебют»

Я судила номинацию «Малая проза» и должна была выбрать одного автора из нескольких десятков рассказов и повестей. Меня поразило, что большая часть работ дышала такой безнадежностью… Крупную прозу в тот год судил Александр Терехов и тоже очень удивлялся тому, что в каждом втором романе кого-нибудь обязательно тошнило. Может быть, дело было в том, что свои работы присылали авторы со всей России, из самых дальних ее концов, а там — далеко не так весело, как в Питере или в Москве. Может быть, дело было в возрасте: как известно, в годы юные мироощущение, особенно у натур художественных, трагическое. Но один рассказ, Анны Гераскиной, был иным — невероятно свободным, светлым, поэтическим, о молодом человеке, почти подростке, который ищет себя… Я провела тяжелую ночь перед принятием решения, мне очень понравилась повесть Бориса Пейгина из города Северск, о жизни дальнобойщиков, тоже отличная, полная неожиданных и совершенно новых для меня реалий. Но в итоге проголосовала за литературу, а не за жизнь — рассказ Гераскиной показался мне эстетически совершеннее.

О становлении своего писательского голоса

Я очень рано почувствовала себя писателем, хотя долгое время не хотела в этом признаваться — публично. В тринадцать лет я пришла в литературный кружок во Дворце пионеров рядом с домом на Воробьевых горах. Я, естественно, тогда писала стихи и не подозревала, что будет как-то иначе. Меня записали в кружок к Александру Архангельскому. Ему было тогда лет двадцать. Но вы знаете, он уже и тогда был необычайно зрелым. И очень хорошо с нами занимался, возился. Именно он сказал мне, что я не поэт никакой, что надо перестать валять дурака и писать прозу. Потом наступил момент ужаса: оказалось, что надо обсуждаться по графику и принести к назначенному сроку одно произведение. Стихи мои не годились, пришлось срочно написать рассказ. Им стал документальный текст об учительнице — но не рисования и без плача.

О либерализме

Я очень люблю свободу, и всякое ее нарушение меня ранит. Я аполитична. И не очень умею быть за эту свободу борцом. И все же если сконцентрироваться и подумать, то конечно, получается, что я — либерал. Я только не люблю, когда во имя каких бы то ни было, любых, ценностей люди собираются в свору и начинают рвать на куски не своих. Нет таких ценностей на земле, ради которых можно порвать человека. Если бы была такая система взглядов, политических, в центре которых — человек, я бы исповедовала ее. Впрочем, это кажется, просто христианство?

О «женском» романе «Тетя Мотя»

Полтора года я отстреливалась и повторяла: это не женская проза. Как филолог, которого учили исходить из замысла книги, я пыталась сражаться с раздачей ярлыков, потому что это — путь не к раскрытию замысла, а к упрощению его до понятных формул. Хватит. Автомат зарыт в землю, да здравствует мир! Хочется кому-то видеть в «Моте» — женскую прозу, пожалуйста. Его главная героиня женщина, там действительно описываются ее переживания, мысли о семье, верности — так что, пусть… Это ровно полромана, но пусть. Мир! И знаете что мне интересно? В центре следующей книги, над которой я сейчас думаю, будет мужчина. Ее тоже назовут женской прозой?

Анна Рябчикова