Время мужчин

В женском лексиконе нет ни одного столь же богатого смыслами сочетания слов, как «настоящий мужчина». При перечислении присущих ему качеств трудно удержаться от противоречий: романтик и реалист, мягкий и деспотичный, щедрый и бережливый… В День защитника Отечества «Прочтение» по-новому взглянуло на героев русской литературы и собрало основные представления о том, каким должен быть настоящий мужчина.

…любящим

Валентин Каверин, «Два капитана»

Саня Григорьев

Катя стояла рядом со мной и была какая-то новая. Она была причесана по-взрослому, на прямой пробор, и из-под милых темных волос выглядывало удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала голову, как настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она была новая, и снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее — ну, просто больше всего на свете!
Все было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это — навсегда, что Катя — моя, и я — ее на всю жизнь!

…добропорядочным семьянином

Захар Прилепин, «Ничего не будет»

Люблю целовать его, когда проснется. Щеки, молоком моей любимой налитые, трогаю губами, завороженный.
Господи, какой ласковый. Как мякоть дынная.
А дыхание какое… Что мне весенних, лохматых цветов цветенье — сын у лица моего сопит, ясный, как после причастия.
Подниму его над собой — две щеки отвиснут, и слюнки капают на мою грудь.
Трясу его, чтоб засмеялся. Знаете, как смеются они? Как барашки: «Бе-е-е-е…»

…хозяйственным

Лев Толстой, «Война и мир»

Николай Ростов

Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик.

…бесстрашным

Николай Гоголь, «Тарас Бульба»

Тарас Бульба

Притянули его железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.
— К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!
На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками.

..самоотверженным

Михаил Булгаков, «Белая гвардия»

Феликс Най-Турс

— Юнкегга! Слушай мою команду: сгывай погоны, кокагды, подсумки, бгосай
огужие! По Фонагному пегеулку сквозными двогами на Газъезжую, на Подол! На
Подол!! Гвите документы по догоге, пгячьтесь, гассыпьтесь, всех по догоге
гоните с собой-о-ой!

Вдали, там, откуда прибежал остаток най-турсова отряда, внезапно
выскочило несколько конных фигур. Видно было смутно, что лошади под ними
танцуют, как будто играют, и что лезвия серых шашек у них в руках.

Най-Турс сдвинул ручки, пулемет грохнул — ар-ра-паа, стал, снова грохнул и
потом длинно загремел. Все крыши на домах сейчас же закипели и справа и
слева.

…непреклонным

Александр Пушкин, «Капитанская дочка»

Петя Гринев

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»

— Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.

Пугачев задумался. «А коли отпущу, — сказал он, — так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?»

— Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду.

…воином

Даниил Гранин, «Мой лейтенант»

Бомбежка эта сделала свое дело, разом превратив меня в солдата. Да и всех остальных. Пережитый ужас что-то перестроил в организме. Следующие бомбежки воспринимались иначе. Я вдруг обнаружил, что они малоэффективны. Действовали они прежде всего на психику, на самом-то деле попасть в солдата не так-то просто. Я поверил в свою неуязвимость. То есть в то, что я могу быть неуязвим. Это особое солдатское чувство, которое позволяет спокойно выискивать укрытие, определять по звуку летящей мины или снаряда место разрыва, это не обреченное ожидание гибели, а сражение.

Мы преодолевали страх тем, что сопротивлялись, стреляли, становились опасными для противника.

…верным своим идеалам

Антон Понизовский, «Обращение в слух»

Федор

— Вам все не дают покоя напудренные букольки? А под пудрой-то — все равно запах старости, запах мочи и катетер — и не работают ни «права» ваши, ни ваше «достоинство», ни «красота» — в вашем понятии о красоте, ни «любовь» — в вашем понятии о любви: «как можно любить Достоевского?» Да, конечно: можно любить только сладкую булочку — если путать «любить» с «наслаждаться», с «употреблять»… только ведь любое животное будет любить, где тепло и фертильная самка: что в этом — я уж не говорю «божественного» — что в этом человечного? Какая в этом заслуга? Какая победа? Человечное начинается, когда… Может, брак для того и придуман, чтобы люди вместе старели, заболевали, делались некрасивыми! Чтобы из этого постепенно — хоть к одному человеку! — рождалось не потребление или взаимное потребление — а настоящая жертвенная любовь: когда не сильные, молодые, здоровые и красивые — а когда муж немощный и больной, когда жена старая и некрасивая…

Анна Рябчикова

Даррелл и Хэрриот: к двадцатой годовщине ухода писателей из жизни

Их книги соседствуют на книжных полках. Условный раздел «О животных». Англия. Двадцатый век. Юмор. Даже не стало их с промежутком менее чем в месяц. 30 января 1995 года умер Джеральд Даррелл, 23 февраля — Джеймс Хэрриот.

Удивительно, но различий между ними больше, чем сходств.

Об англичанах есть два стереотипа. Согласно первому, они традиционалисты. В англичанах есть нечто старомодное, олицетворяющее опрятность и уют. Согласно второму, они странные, почти сумасшедшие. «В нас как бы укрепилась с детства вера… что всякий англичанин чудак и эксцентрик», — писал Достоевский. На этой развилке Даррелл и Хэрриот расходятся в строго противоположные стороны.

Хэрриот — это здоровый консерватизм: раз и навсегда избранные земля и жена, равномерно развивающаяся карьера, йоркширский пудинг по вечерам и писательство как хобби. Даррелл — полубезумный авантюризм: путешествия по всему миру, малярия и укусы ядовитых змей, жена — соратник по общему делу и писательство как способ заработать на звероловные экспедиции. Хэрриот пытался избежать публичности, переименовав в своих книгах жену, коллег, самого себя и даже город Тирск. Даррелл без стеснения высмеял ближайших родственников.

Считать их книги «прозой о животных» — поверхностно. С тем же основанием «Моби Дик» можно назвать романом о китах. Безусловно, животные у Даррелла и Хэрриота — не только повод для сюжетных линий, но и самостоятельные личности — полноценные участники повествования. И все же это книги не о животных, а о живом. Здесь писатели снова сходятся.

Центральные персонажи историй Даррелла — необычные люди, чаще всего такие же эксцентрики, как он сам. Свой в доску африканский король — фон Бафута, фехтующий с деревьями Джордж, властная владелица борделя Паула, добродушный убийца с чайкой, мать Кралевского, понимающая язык цветов… Полный список охватывает почти всех даррелловских героев. Без животных его проза еще может существовать (есть примеры), но с одними животными она не выживает, превращаясь в дневник зоолога.

На страницах книг Хэрриота людям отведено еще больше места. Среди них тоже встречаются чудаки, но большинство персонажей — грубоватые йоркширские фермеры, которых вряд ли можно назвать эксцентричными. Хэрриот описывает довольно рядовые происшествия — неудачное свидание, бегство от быка, озадачивающую болезнь овцы. Животные для него — пациенты, иногда друзья, а в целом что-то вроде соседей по городку. Он с симпатией пишет «о всех созданиях прекрасных и удивительных», но не так уж удивляется. Это скорее даррелловская черта — удивляться и восхищаться, всматриваясь во все творения природы.

Книги Даррелла — ода широте, парадоксальности и разнообразию мира. Стремись к мечте, не бойся и не сиди на месте. И смотри во все глаза. Книги Хэрриота о том, что мир может открыться и через обыкновенную тяжелую работу, в общении с самими простыми людьми. Пойми, в чем твое призвание, и старайся любить все живое — в провинции родной страны найдешь и радость, и смысл, и книгу.

Два разных пути. Разных, но не противоречащих друг другу.

Пусть их книги так и стоят рядом.

Иллюстрация: Cliff Spohn

Илья Симановский

Осторожно – Рубинштейн

Сегодня исполнилось 68 лет писателю и публицисту Льву Рубинштейну. В день рождения создателя концептуалистского жанра картотеки «Прочтение» вспоминает, как автор неофициальной поэзии стал известным эссеистом с активной правозащитной позицией.

Начало легитимации андеграундной культуры принято относить к концу 1970 — началу 1980-х годов и связывать с активной издательско-информативной помощью Запада. Организация групповых выставок художников-концептуалистов в Германии, Англии, США, издание и распространение каталогов русского неофициального искусства, публикации поэтов в иностранных журналах с одной стороны, и построение теоретической базы для осмысления феномена русского авангарда второй половины ХХ века — с другой, автоматически перевели новое явление искусства в исторический факт.

Впрочем, и в социокультурном пространстве СССР уже к 1986 году концептуализм перестал восприниматься как явление чужеродное и неподцензурное. С началом перестройки представители андеграунда получают право на публичные выступления: в домах культуры разворачиваются персональные и групповые выставки, квартирные чтения сменяются выступлениями в клубах, театры создают «Творческие мастерские», участие в которых могут принять различные, в том числе поэтические, коллективы. Концептуалистский круг 1970-х годов распадается, возникают несколько самостоятельных небольших групп. Одна из них — «Альманах» — создается при участии Льва Рубинштейна и вмещает в себя также Пригова, Айзенберга, Кибирова, Новикова, Коваля и Гандлевского.

В 1988 году литературное объединение трансформировалось в концертную группу, преподносящую свои выступления на театральных сценах под видом спектакля. Так поэзия, изначально не имевшая установки на массовость, в один момент оказалась востребована широким кругом людей, однако воспринималась им поверхностно, без учета внетекстуальных обстоятельств. Смена адресата оказалась серьезной проблемой для авангардных поэтов, и, составляя первый литературно-художественный альманах «Личное дело №» из стихов участников группы, Лев Рубинштейн включает в него свою теоретическую статью, в которой проясняет принципиальные для концептуализма идеи и задачи и констатирует состояние современной ему культуры:

Мне думается, что на сегодняшний день мы переживаем явную дегероизацию и размывание авангарда как способа художествования и бытия. Сейчас, слава богу, кто только не авангардист. Для меня авангардизм всегда означал предельно осознанную неофициальность моего … положения и бытования в местной культуре. Причем неофициальность, осознанную как эстетика и поэтика1.

Конец 1980 — начало 1990-х годов отмечены преувеличенным вниманием критики и общественности к работам Пригова, Рубинштейна, Сорокина. Их провозглашают «отцами-основателями», «патриархами» отечественного концептуализма. Однако ситуация выхода «на поверхность» имела оборотную сторону, которую Дмитрий Пригов прокомментировал следующим образом: «В результате исчезла наша позиция непонятости, уединенности, противопоставленности — и обществу, и другим направлениям в искусстве»2. Социально-политический слом нивелировал границу между официальным и андеграундным искусством, и имидж запрещенного при советской власти поэта или художника оказался популярен и коммерчески успешен. Внимание постперестроечной публики было акцентировано на вещах остросоциальных, остропублицистических, и потому использование концептуалистами советских лозунгов и клише трактовалось упрощенно, как сатира на существовавший строй, без учета деконструктивистских устремлений.

Однако на пике интереса к литературе концептуализма Рубинштейн решает поставить точку в каталожном периоде своего творчества и принимает предложение Дины Годар и Сергея Пархоменко войти штат сотрудников журнала «Итоги». Причиной тому стала не только необходимость в заработке, но и потеря мотивации к созданию картотек, связанная с ощущением, что итерация вырождается в самоповтор, новые смыслы уже не производятся. Показателен в этом плане самый поздний поэтический текст Рубинштейна «Лестница существ», написанный в 2006 году по заказу издательского дома «Афиша» и использованный как художественное оформление лестничных пролетов в здании редакции. Поэма является конденсатом всех наработанных ранее приемов, начиная от цикла «Программа работ» и заканчивая произведениями Рубинштейна середины 1980-х. По примеру своих «программных» текстов поэт переносит акцент с воспроизведения сюжета на подготовку к репрезентации; рефреном в интервалы от восьми до двадцати пяти строк звучат вопросы относительно времени начала действия: «А когда начнем-то?», «Когда начало-то?», «Мы когда-нибудь начнем или нет?» и т.п. Наряду с приемом активизации чувства ожидания в читателе Рубинштейн эксплицирует процесс формирования идеи, перебивающийся несколько абсурдными стихотворными фрагментами:

59.

«Вот медленная свинка колышется, поет»

60.

Как лучше? Может быть, просто «Лестница»? А что — благородно, минималистично…

61.

«Картинки половинка пускается в полет»

62.

Или «Лестничный марш» лучше? Вроде, понаряднее как-то. Или «Лестничный пролет». Тоже ничего… <…>

65.

«И свет повсюду тухнет, и в горле ватный ком»

66.

«И радио на кухне о чем-то о таком»

67.

А лучше всего — «Лесница существ». Так и оставим, хорошо?

Уже в поэтических текстах 1990-х годов Рубинштейн избегает цитации разнородных дискурсов, отдавая предпочтение стилю художественной литературы, — именно он, являясь авторитетным в современном языке, подлежит последовательной деконструкции (то есть разрушению и воссозданию одновременно) в зрелых работах автора.

«Проклятые вопросы» русской словесности становятся предметом и ранней эссеистики Рубинштейна. Первый прозаический сборник под названием «Случаи из языка» (1998) вмещает в себя двадцать небольших заметок, жанр которых «объединил воспоминательную часть, какие-то истории, общие рассуждения»3, иными словами, поэт создал вполне свойственный ему «междужанровый жанр». Эссе сборника посвящены состоянию современного русского языка и его связи с письменной культурой. В центре внимания рассказчика — момент превращения жизни в искусство, обиходной речи — в литературу.

Обновляя эстетическую парадигму, Рубинштейн, однако, не отказывается от использования концептов — языковых клише и расхожих формул, почерпнутых как из идеологической риторики советского времени, так и из классики русской литературы. Автор не изменяет своему концептуалистскому убеждению в том, что непоэтического, равно как и специфически поэтического, языка не существует — наша речь уснащена цитатами, «мы говорим на языке высокой поэзии, хотя мы говорим о пустяках»4. Впрочем, внутренние связи с поэтической практикой оказываются еще глубже, если обратить внимание на создаваемые Рубинштейном речевые новации, которые в большинстве случаев носят каламбурный характер, вроде фразы «скажи-ка дядя самых честных правил», получившейся в результате сращения первых строк из произведений Пушкина «Евгений Онегин» («Мой дядя самых честных правил…») и Лермонтова «Бородино» («— Скажи-ка, дядя, ведь не даром…»). Таким же «речевым кентавром» является фразеологический оборот нового образца «мухи не укусит», но можно привести пример другого порядка — реплика о неношеном пиджаке, который висит в шкафу, «как собака на сене», иллюстрирует деконструкцию семантики идиомы.

Сохраняя приверженность к квазичужым высказываниям, Рубинштейн переводит взгляд от фактуры речи к внешнему миру, который она призвана отражать. Рассуждения о «повсеместном смешении политического и делового языка с „блатной музыкой“ и следственно-судейским жаргоном»5 подкрепляются рядом историй: одни из них извлечены из анналов, другие переданы знакомыми рассказчика, а некоторые — откровенно выдуманы им самим. К примеру, фантастический характер носит эпизод эссе «Что в имени тебе, или Пора переименований», в котором описывается некий проект памятника Ленину в виде «полого шара с четырьмя отверстиями по бокам». При этом «заглянув в любое из них неравнодушный и любознательный зритель обнаруживал внутри подсвеченную фигуру Ильича»6.

Балансирование Рубинштейна на грани анекдота, исторической сводки и автобиографии вновь ставит вопрос о роли автора в тексте и его отстраненно-мерцательном отношении к материалу. С одной стороны, такие жанры нон-фикшн, как дневники и мемуары, не предполагают художественного вымысла, и в этом смысле эссе Рубинштейна стоит признать автобиографическими. С другой стороны, личности рассказчика в его текстах близко амплуа режиссера, искусно распределяющего реплики между персонажами. Эту особенность отчасти объяснил П. Вайль: по его мнению, специфика творчества Рубинштейна заключена в «понимании того, что пересказанная чужая реплика — твоя, если ты ее вычленил из людского хора, запомнил, записал и к месту привел»7.

Как и прежде, автор привлекает огромный пласт литературной традиции. Эссе «Осторожно — Пушкин» вбирает в себя около двух десятков интертекстов, из которых восемьдесят процентов принадлежат непосредственно А. Пушкину, а остальные двадцать распределены между М. Цветаевой, А. Григорьевым, А. Терцем, Д. Хармсом, Ф. Достоевским и др. В этом смысле проза Рубинштейна сохраняет структурный принцип поэтических текстов: та же система аллюзий, аллитераций, «ссылок» на известные источники.

С течением времени поле анализа писателя значительно расширяется в сторону злободневных проблем общественной жизни. Несмотря на неоднократные заявления Рубинштейна о том, что он не считает себя вправе влиять на общественное сознание, интонация его статей, равно как и авторская позиция, с середины 2000-х годов переживает серьезные трансформации. Успех прозаических сборников сделал Рубинштейна активным героем текущей жизни и авторитетной фигурой литературного мейнстрима. Его высказывания на общественно-политические темы появляются в «Еженедельном журнале», «Итогах», на сайте «Грани.ру» и вызывают многочисленные отклики читательской аудитории. В 2008 году наиболее заметные публикации собираются в сборник «Словарный запас», охарактеризованный в предисловии как «словарь современной политической культуры». Действительно, оглавление книги представляет собой словник таких неоднозначных и спорных понятий, как «Аполитичность», «Большинство», «Выборы», «Оппозиция», «Пропаганда», «Терпимость» и др. Спектр исследуемых явлений необычайно широк, однако то общее, что позволило объединить эссе под обложкой данной книги, — скрупулезное проведение параллелей между прошлым временем и настоящим. Лишенный ностальгии взгляд на советскую действительность оказывается сопряжен с критикой современной политической культуры. В отличие от ранних образцов рубинштейновской прозы, где «я» рассказчика возникало на пересечении множества дискурсов, субъект речи этой книги выстраивает монологическое высказывание, формулируя четкую гражданскую позицию.

Сейчас в колонках Льва Семеновича для «Стенгазеты.нет» и «Граней.ру» можно найти обсуждение самых болезненных и острых вопросов современной российской действительности, поддержку ЛГБТ-сообщества, проекта «Против гомофобии», участниц Pussy Riot и противостояние действующей системы власти.


1. Рубинштейн Л. Что тут можно сказать… // Личное дело №. М., 1991. С. 234.

2. Пригов Д., Рубинштейн Л. Д.А.Пригов + Л.С. Рубинштейн. Отцы-основатели московского концептуализма / Интервью М. Смоляницкого // Столица. 1992. № 4. С. 49.

3. Рубинштейн Л. Лев Рубинштейн, собиратель камней / Беседу ведет Н. Александров // Лехаим. 2010. № 3(215). С. 65.

4. Рубинштейн Л. Язык — поле борьбы и свободы / Лев Рубинштейн беседует с Хольтом Майером // Новое литературное обозрение. 1993. № 2.С. 308.

5. Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 18.

6. Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 64.

7. Вайль П. Ежик кучерявый // Рубинштейн Л. Духи времени. М., 2008. С. 14.

Анна Рябчикова

Писать интересно обо всем, или 5 высказываний Сергея Самсонова

В пятницу в «Буквоеде на Восстания» прошла встреча с писателем Сергеем Самсоновым, автором романа «Железная кость». Как выяснилось, свою первую книгу Самсонов написал в 11 лет, роман «Аномалия Камлаева» он считает «омерзительным», а женскую прозу и артхаусное кино и вовсе не признает. «Прочтение» выбрало самые серьезные высказывания писателя.

О времени и литературе

Мне захотелось написать историю о российском капитализме 1990–2000-х годов, о периоде начального накопления капитала, о великом сломе эпох в нашей стране, о смене общественных формаций и так далее. Мне казалось, что это время заслуживает самого пристального исследования и отображения, но этого почему-то не происходит, и я решил восполнить этот пробел. Но книга моя не только про 1990-е — она упирается в сегодняшний день. Потому что жить всегда интересно, и писать интересно обо всем.

О новом романе

«Железная кость» — роман об огромном заводе, который когда-то был основой советской промышленности, а с наступлением эпохи перемен захирел, начал впадать в ничтожество, ржаветь, и десятки тысяч людей, которые на нем работали, потеряли смысл своего существования, лишились средств к пропитанию. А потом появился один из героев — очень изворотливый человек, уже накопивший первоначальный капитал всякими нечестивыми способами. Ему начало казаться, что все эти деньги мертвы, и он решил их оживить и вложить в производство такого чистого и крепкого вещества, как сталь. В книге есть прямая параллель между реальным Магнитогорском и «книжным» Могутовым. Магнитогорск строился в начале 1920-х годов рекордными темпами — и это отражено в книге. Выдуманные герои имеют прототипы: это книга о моем отце и его друзьях. Мне интересно влезать в чужую шкуру и проживать чужие жизни. Это как бы все мой собственный опыт, который проходит через какие-то фильтры, определенным образом преломляется. Каждый из моих героев — это я.

О сюжетах и преемственности

Я живу в окружении людей, которые занимались реальным производством, но сами косноязычны и не могут рассказать о собственном смысле жизни — и я решил сделать это за них. У этих безъязыких людей крайне мало представителей в литературе. Есть, конечно, вечный Андрей Платонов. Но в какой-то момент эта линия русской литературы оборвалась, и мне захотелось ее продолжить в меру своих скромных способностей. Но какой-то прямой связи, зависимости от языка, стиля этого автора у меня нет, и ее искать не стоит. Давно уже началась эпоха цитат. Человек не может родиться на пустом месте, ни на кого не ориентироваться, ни от кого не зависеть и никого не цитировать.

О читательском опыте

Это настолько темный процесс — взаимоотношение каждого конкретного читателя с каждой конкретной книгой, что, может быть, это зависит от каких-то атмосферных явлений. Возможно, если бы ты открыл эту книжку на год раньше или на год позже, она произвела бы совершенно другое впечатление. А вот не сложилось, и все. Это какая-то биохимия, когда в составе крови что-то меняется. Соприкасаясь с одной и той же книжкой сегодня или вчера, ты можешь сделать два совершенно противоположных вывода. Мне кажется, есть какие-то стечения обстоятельств, которые позволяют мне вовремя столкнуться с нужным текстом.

О тяжелой писательской судьбе

Для меня выход и первой, и каждой последующей книжки сопряжен с каким-то чувством стыда, как будто какие-то самые интимные подробности о себе рассказываю. Терпеть не могу, когда меня читают близкие и родственники — а они ведь читают! Про это Розанов говорил: «Стыдно — а что делать?»

Елена Васильева

Ставки на литературу: кому достались премии в 2014 году

Иллюстрация: http://csneal.com.

В минувшую пятницу, 30 января, состоялась церемония вручения премии «НОС», на которой были подведены заключительные итоги 2014 года. Пока писатели готовятся к новому премиальному сезону, «Прочтение» решило вспомнить недавних лауреатов.

Большая книга: Захар Прилепин «Обитель»

Самая весомая литературная премия страны, которая во многом определяет лидеров продаж в книжных магазинах на полгода вперед, в последнее время столкнулась с главной трудностью — формированием тройки победителей. Небольшой круг писателей и книг, подходящих, по мнению членов Литературной академии, на роль главного романа страны за текущий год, варьируется редко. Захар Прилепин, который вообще премиями не обижен, равно как и читательским интересом и издательским вниманием, постоянно в списках значился, но главная премия проходила мимо. Наконец, настало его время и здесь: 800-страничный роман «Обитель» получил первую премию.

В том, что именно «Обитель» войдет в тройку лидеров, никто и не сомневался, но у Прилепина были серьезные конкуренты в борьбе за верхнюю строчку: «Время секонд-хенд» Светланы Алексиевич и «Теллурия» Владимира Сорокина. Однако Алексиевич получила только приз зрительских симпатий, а Сорокин, который уже становился победителем «Большой книги» — вторую премию.

Если смотреть на выбор академии объективно, то он вполне логичен. Прилепин «Большую книгу» еще не получал, автор он широко известный, а «Обитель» и по объему и по тематике — серьезная заявка на «большой» роман. Разумеется, из-за темы — бытописания будней соловецкого лагеря особого назначения — «Обитель» сравнивают с произведениями Солженицына, что, опять же, подразумевает солидность книги и глубину ее содержания.

Однако если что и перекликается в «Обители» с произведениями Солженицына, то разве только заявленное время да соответствующий антураж. В остальном писатель остался верен себе, и его герои — это те же самые водители и пассажиры «Восьмерки», ботинки которых полны горячей водки. Слова, образ мыслей, менталитет, логика поступков — все в них выдает наших современников. «Обитель» не является историческим исследованием, как бы ни пытался ее так позиционировать сам автор, скорее, это попытка переосмыслить для себя сталинскую эпоху. Зачем? Да потому, что прошлое — это неотъемлемая часть настоящего, а Прилепин известен своей активной гражданской позицией и живой реакцией на политические процессы, происходящие в стране и мире.

Видимо, чтобы браться за такие темы, мало ловкого пера, а требуется еще нечто, пережитое и переосмысленное на собственном опыте. Поэтому «Обитель», несмотря на бодрый слог и коронные писательские приемы Прилепина, все равно выглядит постановочными декорациями для съемки телесериала о советской эпохе. Но, в конце концов, для литературы очень важно, как написано произведение, а пишет Прилепин блестяще, да и за такой объем сегодня редко кто возьмется. Поэтому «Обитель» заняла свое законное место среди других «больших книг»-лауреатов премии.

Русский Букер: Владимир Шаров «Возвращение в Египет»

«Букер» вручают после «Большой книги», что ставит членов жюри этой премии в некие рамки: нельзя же давать две самые знаковые литературные премии одному и тому же автору. Что, у нас писателей нет, что ли? Однако хоть и есть, но выбор не так уж велик. В сезоне-2014 «Букера» получил Владимир Шаров со своим «Возвращением в Египет» (забавно, что в предыдущем сезоне победил Андрей Волос с романом «Возвращение в Паранджруд»), хотя ему же и была вручена третья награда «Большой книги».

Шаров — автор сложный, неоднозначный. Поэт, писатель, кандидат исторических наук, эссеист. Его произведения подчеркнуто литературны, повествование запутано, усложнено пространными отступлениями, а над всем мерцает неявная, но высокодуховная идея.

«Возвращение в Египет» — имитация романа в письмах, что уже само по себе отдает литературной мистификацией. Некий потомок русского классика Николая Гоголя ведет переписку со своей бесконечной родней, делясь своими соображениями о судьбах родины. Разумеется, главное — это революция и последующие события. То есть Шаров подходит примерно к той же идее, что и Прилепин, но очень издалека, в мировых масштабах и кружными путаными тропами, с уклоном в историю философии и многочисленными отсылками к религиозным текстам.

Разбивка на письма условна, она нужна Шарову для того, чтобы повествование превратить в набор тезисов, объединенных общей сюжетной и смысловой канвой. Постепенно сквозь переписку проступает мысль о том, что революция — это повторившийся библейский Исход, то есть посланное России свыше испытание. Пути Господни неисповедимы, пути авторской мысли тоже иной раз заставляют поломать голову.

По сути, нельзя «Возвращение в Египет» назвать романом в традиционном смысле этого слова, потому что персонажей как таковых там нет, а есть интересное изложение автором малоизвестных исторических фактов и попытка эти факты как-то систематизировать и найти в хаосе истории логику. Отсюда и довольно лаконичный и простой язык писем, причем письма разных персонажей по стилю сливаются в одно, и письма-главы читаются как единое повествование. Здесь как раз тот случай, когда условность формы не умаляет достоинств произведения. Читатель постепенно «врастает» в созданную автором реальность, словно в разговор с умным, увлеченным собеседником, когда сам процесс беседы важнее результата.

Национальный бестселлер: Ксения Букша «Завод „Свобода“»

Ксения Букша — молодой автор, выпустивший несколько книг. Букша начинала с фантастики, и много ее рассказов в этом жанре можно прочитать на различных сетевых ресурсах и в литературных альманахах и сборниках.

«Завод „Свобода“», обозначенный как роман, обязан своему появлению, видимо, временной профессии Букши — журналистике. Некоторые сравнивают эту книгу с производственным романом, что, разумеется, не так, потому что в производственном романе главным были люди, которые через труд менялись в лучшую сторону, и коллектив, который своим благим влиянием воспитывал различных заблудших членов общества.

«Завод „Свобода“» посвящен не людям, а непосредственно самому заводу, на примере которого показана вся история СССР вплоть до его развала.

Каждая глава — монолог нового героя, связанного с заводом. Букша экспериментирует с формой и стилистикой, отчего общая картинка получилось несколько схематичной, но сквозь это бессвязный гул голосов постепенно вырисовывается здание завода, его жизнь, расцвет и увядание, точно совпадающие с судьбой СССР. Прием интересный, сложный, но не сказать, что новый. К сожалению, при таком подходе фокус размывается, и черты личностей тех, кто рассказывает историю завода, оказываются стерты.

Отдавая должное смелости авторского эксперимента, можно отметить, что он был бы гораздо свежее, если бы основная тема романа была иной. Ретроспектива в недавние времена для молодых авторов всегда сложна тем, что автор опирается не на собственные воспоминания, как, например, Людмила Улицкая в «Детство 45-53. А завтра будет счастье», а только на свое внутреннее ощущение той эпохи, а потому зачастую блуждает с завязанными глазами вокруг да около. Правда, и о своем времени писать не легче.

Ясная поляна. Арсен Титов «Тень Бехистунга»

Премия была учреждена музеем-усадьбой Льва Толстого и корейской компанией Samsung в 2003 году. Хотя призовой фонд у нее немногим меньше, чем у «Большой книги» и «Букера», но премия не имеет того общественного значения, как вышеперечисленные. Да и для литературной среды она не так показательна в плане лакмусовой бумажки развития всего процесса в целом. Вручают ее, как правило, авторам не «топовым» и романам мало известным, во всяком случае в актуальной номинации «XXI век». Причем как раз тут все прогнозы критиков попадают мимо, и кто станет лауреатом — угадать почти невозможно, настолько результат каждый раз оригинален.

В номинации «Современная классика» победителями обычно становятся авторы признанные фактически новыми российскими классиками, которые награждаются за вклад в развитие отечественной литературы.

В 2014 году «Ясная поляна» отдала основную премию писателю Арсену Титову, председателю отделения СРП в Екатеринбурге. Роман исторический, посвящен Первой мировой войне. Его объем внушает уважение — трилогия. Очень подходящая книга для юбилейного года — тенденция обратиться к Первой мировой наметилась и в театре, и в кино, ну и литература не отстала. Поэтому награждение трилогии Титова правильный с точки зрения времени ход. Министерство культуры всегда уделяет внимание этой тематике, и трилогия пришлась как нельзя кстати.

Едва ли она вызовет громкое обсуждение и вал рецензий, но зато теперь у нас есть эпохальное (по объему) литературное произведение к юбилейному году. Тем более что долгое время Первая мировая война вообще никого, кроме историков, особенно не интересовала.

Поэт: Геннадий Русаков; Григорьевская поэтическая премия: Андрей Пермяков

Если с прозаическими премиями у нас все более ли менее понятно и хорошо, то с поэзией дело обстоит несколько иначе.

Поэтическая жизнь сегодня процветает не только в столицах, но и в регионах: чтения собирают множество слушателей. Издаются альманахи и журналы, существуют сайты, посвященные поэзии. С премиями же ситуация странная.

Самая известная не только внутри среды, но и обществу — «Поэт». С 2005 года ее вручают тем авторам, которые у всех на слуху и давно стали классиками. Исключение составляет последний лауреат Геннадий Русаков, присуждение награды которому вызвало легкое недоумение у критиков и поэтов. Менее просвещенные сограждане, плохо разбирающиеся в контенте толстых литературных журналов, и вовсе не поняли, кому и почему. Тем интереснее выбор лауреата созданной в 2012 году Григорьевской поэтической премии, которую можно назвать живым отображением литературного процесса. Инициаторами ее создания выступили Вадим Левенталь и Виктор Топоров.
Лауреатами ее становились Всеволод Емелин, Александр Кабаков и другие актуальные фигуры современной поэзии. Те, кого можно послушать на поэтических вечерах, и чьи стихи можно найти в интернете на самых передовых литературных ресурсах.

Победитель этого года, Андрей Пермяков, конечно, менее известен, однако в современной поэзии лицо не последнее — один из основателей сообщества «Сибирский тракт», автор журналов «Арион», «Воздух», «Волга», «Дети Ра», «Знамя», «Новый мир» и сборника «Сплошная облачность». Стихи Пермякова очень земные.

За кажущейся простотой скрыты сложные вопросы, которые каждый человек задает себе в течение дня, года, жизни. Несмотря на легкость формы и простоту — печальные. В традиционной и стройной форме каждого завернут анализ бытия. Пермяков подбирает ключи к ежедневной загадке, к той, которую мы видим в зеркальном отражении. И хотя их нельзя подобрать, загадка нас все равно волнует:

Думаешь: «Вот ты стоишь, а насквозь тебя радиоволны.

А смотришь ты тоже на волны, но на простые волны.

Одни сквозь тебя проходят, другие нет».

То есть не думаешь ни о чём, а день такой полный-полный.

Слабая вегетация. Остывающий континент.

НОС: Алексей Цветков-младший «Король утопленников»

Премия «Новая словесность», учрежденная Фондом Михаила Прохорова, подчеркнуто обособлена от перечисленных выше литературных кулуаров. Дело даже не в том, что вручается она за прошедшие 12 месяцев в конце января следующего года, выдерживая мхатовскую паузу после букеровского ажиотажа и опустошающих новогодних каникул. Самым показательным является, конечно, список номинантов, который в 70 % не совпадает с лонг- и шорт-листами других премий.

Оставленный на втором месте в «Большой книге» Владимир Сорокин здесь получил приз читательских симпатий — за «Теллурию» в интернете проголосовало 902 человека. Основное жюри, отметив такой расклад за два дня до церемонии награждения, вынесло решение в пользу Алексея Цветкова-младшего, который, к слову, еще в октябре был награжден Премией Андрея Белого.

Впрочем, по масштабу гласности событие это оказалось локальным и сильно аудиторию писателя-абсурдиста не расширило.
Как и в предыдущие сезоны, часть книг-финалистов «НОС» этого года известна лишь в среде искушенных читателей, которые отслеживают новинки по ассортиментам малых издательств (Common place, ОГИ, Dodo Magic Bookroom) или по поступлениям в независимые книжные магазины Москвы. Такая выборка в совокупности с открытыми дебатами, на которых жюри аргументированно выдвигает на первый план того или иного писателя, — настоящий пример просветительской деятельности.

Не повторяя всем известные имена и не банально фиксируя предпочтения публики, организаторы и жюри «НОС» формируют близкое себе интеллектуальное сообщество, что является единственно верным решением на пути поддержки и развития современной литературы.

Анастасия Рогова

Сделано в России: 2014-й год в срезе литературы

При подведении итогов этого года никак не обойтись без калькулятора, актуальной информации о курсе валют и пачки бумажных платочков. Чтобы разрядить обстановку, «Прочтение» проанализировало, насколько выгодно было делать вклады в интеллектуальный капитал в 2014-м.

Ставка на отечественный продукт — главный лозунг последнего полугодия. Туристические компании терпят убытки из-за возврата заграничных путевок, денежные сбережения ложатся фундаментом взятого в ипотеку дома, а разговор с друзьями о новогодних каникулах изобилует названиями городов Золотого кольца. Лучше познакомиться с российской глубинкой поможет книга «Воля вольная» писателя Виктора Ремизова, ранее работавшего геодезистом в тайге. Рассказ о жизни «деревенских мужиков с задубевшей от непогоды кожей и коричневыми желудями ногтей» в окружении непроходимого леса был отмечен литературным сообществом и помещен в шорт-лист «Русского Букера».

Премии в этом году не отличались разнообразием номинантов: в финале плотной группой плечом к плечу стояли идеологически и эстетически полярные друг другу Ксения Букша, Владимир Сорокин, Владимир Шаров, Светлана Алексиевич и Захар Прилепин. Эпопея «Обитель» последнего из упомянутых авторов стала камнем преткновения в отношениях не только между почвенниками и западниками, но и в кругу ревнивых по своей природе писателей. Сам Прилепин, избегая литературных баталий, пристально следит за развитием событий в Новороссии, между делом получая то главную литературную премию, то «Книжную премию Рунета».

Впрочем, обиженным никто не остался: Шарова наградили «Русским Букером» дважды (от лица Большого и Студенческого жюри), народное голосование «Большой книги» присудило первое место Светлане Алексиевич, Сорокин по-прежнему номер один для читателей-интеллектуалов, а многоголосный роман Ксении Букши «Завод „Свобода“» победил в «Национальном бестселлере». Что из современной литературы отмечает сама писательница, можно было на протяжении года отслеживать по ее публикациям на страницах «Прочтения».

Новинки нон-фикшена заставляли задуматься об устройстве человеческого мозга, наличии секса в СССР, философии роскоши, роли цирка в общемировой культуре и многих известных, но не исследованных вещах. Из числа нехудожественных изданий приз зрительских симпатий с формулировкой «За утонченность» редакция «Прочтения» присуждает Паоле Волковой — книги искусствоведа «Мост над бездной» держались в топе продаж магазинов Петербурга и Москвы с февраля по сентябрь. Что само по себе абсолютно беспрецедентный случай.

Чуть менее успешным у покупателей был сборник произведений другой заметной женщины — писателя и публициста Татьяны Толстой. «Легкие миры» стали в ее творчестве первым за четырнадцать лет новым объемным текстом, по-барски занявшим сразу два стула — художественной литературы и эссеистики.

А вот Виктор Пелевин бесстрастно продолжил работать в привычной манере. Шум, образовавшийся вокруг «Любви к трем цукербринам», утих сразу после выхода книги. Кажется, автор утратил дар гипноза даже в отношении самой преданной ему аудитории, так что теперь остается «только детские книжки писать», ведь этой области издательского дела всегда сопутствует успех. Правда, над созданием таких запоминающихся персонажей, как без умолку болтающая собака Марта, деревянный чурбанчик — коллекционер, Кубарик и Томатик или плывущий по небу кашалот, надо серьезно потрудиться!

Еще одним литературным бумом 2014-го года стали графические романы — такие же яркие, как детские издания, но предназначенные совсем для другой аудитории. Комиксы о божественных отметинах на неисправимых грешниках, любви вопреки неизлечимому заболеванию и ужасах мировой истории подчас могут тягаться в серьезности смыслов с художественной литературой.

Непростые отношения с европейскими странами повлияли на список гостей книжных ярмарок:  если на сентябрьской ММКВЯ центральным событием стал Форум славянских культур во главе с Беларусью, то организаторам Non/fiction удалось привезти писателей из Швейцарии, США и Германии. Российские авторы побывали на всех книжных слетах не только в Москве, но и в Петербурге, Красноярске, Новосибирске, в каждом из этих городов терпеливо отвечая на вопросы о запрете мата, миссии литератора в современном мире и конкуренции между коллегами.

Проблемным моментом для издателей, чье число, к сожалению, с годами только сокращается, остается острая нехватка профессиональной критики, способной привести автора к читателю и наоборот. Работающий именно с этой просветительской целью журнал «Прочтение» в течение всех двенадцати месяцев не опуская забрало боролся за свое существование. И выстоял. Собранные на краудфандинговой платформе «Планета.ру» денежные средства стали отличным вкладом в начало Года литературы с тем, чтобы полностью оправдать его название.

Анна Рябчикова

Грядет новое время, или 6 высказываний Михаила Елизарова

В воскресенье в Петербурге выступил Михаил Елизаров. Он представил сборник «Русский жестокий рассказ», составленный Владимиром Сорокиным, и упомянул, что сам Владимир Георгиевич вряд ли имеет к этому большое отношение. Высокий, под два метра ростом, Елизаров признался, что на своих концертах страшно волнуется и никогда не допустит присутствия в зале родителей.

О творческих планах

К сожалению, у меня не получается писать быстро. Я бы очень хотел быть плодовитым и создавать по книжке в год. Когда я приехал в Москву, я позволил себе такой темп и за три года чудовищно выдохся. После «Библиотекаря» накидал четыре книги и сдох. Все-таки нужно отдыхать и набирать новый материал.

О снисхождении к писателям

Будьте добрее к людям, которые что-то сочиняют. Художественная природа хрупкая, как очень слабое молекулярное соединение. Лишний комментарий, который вы написали: «Ну, прочел — фуфло, исписался» — может ранить больнее, чем гнусная критическая статья. Если вы будете плевать в колодец, то потом около него и окажетесь. Останетесь вместе с Дмитрием Быковым, Людмилой Улицкой — очень специфическими людьми. Вам станет так тоскливо в окружении одних новостей и духовных скреп. Поэтому берегите художника, прощайте ему промахи, если вы его когда-то любили. Он живой человек.

О смене художественных ориентиров

До последнего времени мы в литературе существовали в состоянии постмодерна, и все было дозволено. Это очень комфортная среда, где любую небрежность можно было списать на аллюзии или интертекст. Вместе с войной на Донбассе внезапно вернулся модерн. Это очень конкретная четкая литература. В модерне люди умирают всерьез, по-настоящему. Какая там «Теллурия» на Донбассе?! Там вполне работает «Обитель» Захара. Он раньше всех понял, что наступает модерн и предложил советский роман. «Советский» в моем понимании — это хорошо, это великая писательская школа, мастерство.

О Викторе Пелевине

Роман Пелевина «Любовь к трем цукербринам» я воспринял спокойнее, но не потому что он хуже написан. Он создавался для прежней среды, а ее больше нет. Наше поле зрения поменялось, хотим мы этого или нет. Теперь мы каждый день видим войну, предательство, которое происходит в Кремле, рыла чиновников, которые что-то мямлят, подставляют миллионы людей, всех нас. Все шутки и условности сыплются к чертовой матери. Остается настоящее — модерн.

О Захаре Прилепине

Захар Прилепин — единственный из всей нашей среды, кому нетрудно сказать доброе слово о коллеге. Это его фантастическое человеческое качество и за это ему низкий поклон. Вот стоишь ты с плохим настроением, а Захар подойдет и скажет: «Ты так классно написал!» И становится легче. Хороший человек.

О вере

Я человек верующий, особенно когда лечу в самолете. Там я читаю все молитвы, которые в течение моей наземной жизни пропустил и не прочел. В самолете я просто службу «выстаиваю». Как сели на борт, сразу и начинаю. Так что я верующий, наверное. С погрешностью, что пока гром не грянет, я не перекрещусь. Но гремит-то часто.

Евгения Клейменова

Подслушано: реплики 11 писателей, гостивших на ярмарке Non/Fiction

Каждый день на ярмарке Non/Fiction проходили встречи с писателями. Некоторые из литераторов невозмутимо прогуливались между книжными рядами, общаясь с коллегами по цеху. Эдуард Лимонов, например, передвигался в плотной «чашке» из охраны. Слова литераторов жадно ловили журналисты. Самые заметные высказывания зафиксировала корреспондент журнала «Прочтение» Евгения Клейменова.

Людмила Улицкая: «Наталья Горбаневская властно и твердо предостерегла меня от того, чтобы писать стихи, зато про первый мой рассказ сказала: „Людка, это твое!“»

Фредерик Пеетерс: «Я вообще не думаю о читателе и пишу для себя. Это мне приносит удовольствие. Если человек пишет и держит в голове читателя — это маркетинг».

Анна Брекар: «Романтики придумали, что писателю кто-то что-то нашептывает, так вот и я тоже считаю, что кто-то водит моей рукой. Чтение мне необходимо, это комната, в которой я запираюсь на ключ. В художественной литературе разлита жизнь, и даже перечитывая книги, я каждый раз будто захожу в новые залы».

Захар Прилепин: «В связи с тем, что юность моя прошла под звуки рок-н-ролла, биг-бита, под „Время колокольчиков“, это, конечно, является частью моей физики и биохимии. Писательство — одинокое занятие: сидишь и тюкаешь по клавиатуре. А группа — это какое-то другое воспроизведение человеческой энергии: звуки гитары, радость сотворчества, сочинение песен. Это может никому на свете не нравиться, но вдруг неожиданно нравится тебе. В первую очередь, это удовольствие. Когда мы сделали ряд песен, я предложил нескольким нашим рок-звездам ничтоже сумняшеся сделать „совместки“ с нами. Они послушали песни и согласились. Когда мне было 14–16 лет, их портреты висели у меня на стене, а теперь я делаю то, что, кажется, было совершенно невозможно. Как если бы я предложил Есенину написать вместе стихотворение. И он бы сказал: „Да, давай! У тебя хороший куплет. Я тоже сейчас напишу свой“. Меня это внутренне по-хорошему смешит. Я думаю про себя: „Вот ты сукин сын, вот до чего тебя жизнь довела“».

Максим Осипов: «Врач-писатель часто встречается. Это дает необходимое для творчества сцепление с жизнью. А вот писателя во враче должно быть поменьше».

Дина Рубина: «Если держать руку на том, что происходит в России, постоянно сидеть в „Фейсбуке“, смотреть новости, ты перестанешь быть писателем и создавать свои миры. Все, чем интересен писатель, есть в его книгах. Он в долгу перед своей творческой судьбой. Самая главная книга для меня та, в которой я только что поставила точку. Мой герой некогда не будет злодеем. Это человек, которому нужно преодолевать препятствия. Я бы также никогда не выбрала героем романа вялого, неторопливого человека».

Татьяна Москвина: «Роман „Жизнь советской девушки“ о культуре, на которой я выросла. Следующая книга будет совершенно другая, например о 1980-х, о Курехине. Я веселая и одновременно угрюмая девушка из Петербурга и все время хочу пробовать что-то новое, что-нибудь отчебучить. Например, летом мы с петербургскими писателями — мальчишками и девчонками за пятьдесят — путешествовали вокруг Онеги. Сейчас нужно всем талантливым людям собираться в войска, чтобы сражаться с пошлостью. Пока у нас есть прилепины и крусановы, мы так просто не сдадимся».

Татьяна Толстая: «Книга „Невидимая дева“ создавалась как варьете, не монотонной, очень разной. Мне интересно из памяти и владения языком свинчивать разные вещи. Правда, больше всего всем нравятся разговоры про еду. Если я пишу в „Фейсбуке“, как что-то купила или сварила, то у меня тысячи лайков, а если что-то литературное, гул стихает».

Денис Драгунский: «Раньше литература была на слуху, потому что критик печатался тиражами большими, чем автор».

Светлана Алексиевич: «Некоторые писатели свою малограмотность компенсируют агрессией».

Евгения Клейменова

Литература нон грата

На ярмарке Non/Fiction не хватит пары рук, чтобы унести все понравившиеся книги, и пары глаз, чтобы выбрать то, что действительно нужно. «Что у вас такое? Про Кафку? Нет, я его не читала. Что-нибудь  женское подскажете?», — наперебой спрашивают покупатели. Журнал «Прочтение» решил узнать у издателей, какие новинки моментально сметаются с прилавков и есть ли запретные для России темы.

Ирина Кравцова, редактор Издательства Ивана Лимбаха:

— Российскому читателю интересны мемуары (в основном русская мемуаристика), классика, религиозные размышления, научно-популярная литература. Например, выпущенная нами книга Дика Свааба «Мы — это наш мозг» стала бестселлером. Совершенно не пользуются популярностью книги, связанные с маргинальными аспектами жизни. У нас вышел роман Паскаля Брюкнера «Дом ангелов» о том, как успешный риэлтор опускается на самое дно, буквально становится бомжом. Этот сюжет отторгается читателем с порога. Он даже не откроет книгу, если рассказать ему, о чем она. К писателю, пускай и не очень известному, возникает интерес, если о нем убедительно рассказать. Нужен дополнительный посыл.

Мы очень надеемся, что молодой аудитории будет интересна наша новинка — роман о приезжих «Чефуры, вон!» словенского писателя Горана Войновича. Книга очень заметная и похожа на произведение «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Это монолог семнадцатилетнего подростка о самосознании в чужой для себя стране. Он ведь тоже в некотором роде чефур, тот самый приезжий неизвестно откуда, неизвестно куда.

Ирина Трефильева, специалист по связям с общественностью издательства Livebook:

— Наши читатели крайне тяжело воспринимают книги на остросоциальные темы. Люди привыкли действовать по принципу «с глаз долой, из сердца вон», «меня это не коснется». Мы выпустили книгу Летти Коттина Погребина «Испытание болезнью: как общаться, сохранить отношения и помочь близкому» и сотрудничаем с благотворительными фондами, поднимаем тему культуры помощи. Сейчас это необходимо. На выставке мы наблюдаем, как люди, если берут книгу в руки и начинают вчитываться, тут же ее не просто кладут, а бросают. Они будто боятся прикоснуться и стать прокаженными. Конечно, это книга не для каждодневного чтения, но подобные темы не должны восприниматься как табу.

Неожиданно для нас оказалась востребована поэзия. Прекрасно продаются сборники Веры Полозковой, а недавно вышла книга стихов Андрея «Дельфина» Лысикова. Тираж пришел в конце ноября, а мы уже поднимаем вопрос о допечатке. Также читателей потрясла книга Миры Дэй «Мистер Вуду и дни недели». Она легкая и уютная, а после чтения хочется пойти испечь лимонный пирог. Этой наивной детскости сейчас многим не хватает. При этом книга глубока по внутреннему содержанию, в ней есть философский подтекст. Еще мы отмечаем интерес к качественному фэнтези. Читателям нравятся полностью выдуманные миры без магических особенностей с ощущением, что туда можно добраться на электричке. Не угасает интерес к нон-фикшн, например к нашей серии книг Леонарда Млодинова. Там серьезные научные темы поданы в доступном виде.

Ольга Бушуева, руководитель PR-службы издательской группы «Азбука-Аттикус»:

— Нашим читателям интересны хорошие романы, в том числе женские. Выведенных недавно на рынок авторов Джоджо Мойес, Лиан Мориарти и Элис Манро с большим удовольствием обсуждают на форумах. Пользуется популярностью остросюжетная проза, например роман Гиллиан Флинн «Исчезнувшая» стал мировым бестселлером. Читателям интересны произведения Ю Несбе, Жана-Кристофа Гранже. Популярен и исторический нон-фикшн. Недавно вышла новая книга Энтони Бивора «Высадка в Нормандии», а в прошлом году его книга «Вторая мировая война» вошла в топ-лист нон-фикшн. «Нерассказанная история США» Оливера Стоуна в первую очередь вызывает интерес из-за качества ее исполнения.

Мы видим, что спросом пользуются красиво изданные книги. Также мы являемся эксклюзивным издательством, публикующим тексты Джоан Роулинг в России, выпускаем почти всю детскую классику. Еще есть интересный проект раскрасок, который мы называем «От нуля до 105». Взрослые с радостью покупают раскраски с рисунками Ив Сен-Лорана и Жана Кокто.

Евгения Клейменова

Карта событий ярмарки Non/Fiction № 16. Часть 2

В Москве открылась ярмарка интеллектуальной литературы Non/Fiction № 16. Корреспондент «Прочтения» оказался в самой гуще книжного круговорота. О том, как все проходит, рассказываем в красках и лицах.

28 ноября

Третий день ярмарки, кажется, негласно посвящен философии. Сегодня здесь обсуждают дневники Мартина Хайдеггера. А норвежский философ Ларс Свенсен рассказывает о необходимости спускать философию с неба на землю: «Все мои книги связывает попытка осмысления существования человека в современном мире. Книга „Философия моды“ показывает, как мы создаем личность. Мода — наша вторая натура. Понимание ее природы помогает нам понять нас самих. Но мыслители игнорировали ее, считая недостойной глубины философии. Мне важно заниматься темами, которые не получили должного осмысления. Этому я посвятил и книгу „Философия страха“. Задумайтесь, кто и почему говорит вам, что надо бояться терроризма и эпидемий. Тот, кто контролирует рычаги страха, контролирует и общество. Страх подавляет чувство свободы, которой посвящено мое следующее исследование. Надеюсь, на русском языке оно выйдет уже в следующем году».

На фоне кадров прогулки по чешской столице проходит презентация книги «Магическая Прага» итальянского слависта Анджело Марии Рипеллино. Об авторе говорят как о фигуре масштаба эпохи Возрождения. Сицилиец Рипеллино, живший и преподававший в Риме, одинаково любил русскую и чешскую литературу. Он переводил Пастернака и приехал в Переделкино, чтобы лично познакомиться с поэтом. Увидев его, Пастернак спросил: «Вы, наверное, грузинский поэт?» Уже будучи тяжело больным, Рипеллино писал своим студентам: «Любите Прагу, как любил ее я, не бойтесь ничего нового, будьте открыты и любопытны». Чешская писательница Сильвия Рихтерова вспоминает: «Его лекции превращались в художественные произведения, которыми вдохновлялись ученики. Прямо на лекции они начинали читать стихи и показывать спектакли. Рипеллино был пророком принципа поэзии».

Автор предисловия Иван Толстой: «Рипеллино удивил меня тем, что начинает рассказ о Праге с середины истории города. Для него магическая Прага начинается в XVI веке, когда мировоззренческое пространство начинает искривляться. Это книга о безумии города. Как поэт Вергилий, Рипеллино ведет читателей по закоулкам, которые выводят в тупики или на широкие площади. Каждая глава — это сказка, байка, исторический анекдот. Рипеллино написал книгу по законам, которые властвуют над разлученными влюбленными. После 1968 года он стал персоной нон грата в ЧССР, и „Магическая Прага“ — одновременно воспоминания и песня, наполненные тоской по городу».

На презентации третьего тома «Энциклопедии русского авангарда» вопросы о том, считать ли современные перформансы искусством, так и сыпались. «Малевич тоже ходил по Кузнецкому мосту с красной ложкой в петлице. Это были первые перформансы, в этом их связь с актуальным искусством. Что считать настоящим, рассудит история», — отвечает соавтор сборника Андрей Сарабьянов. Последний том энциклопедии состоит из двух книг, в которых фигурирует почти 700 персонажей. В книги вошли 1218 статей, а материалы предоставили 88 музеев. Это цельный исторический срез 1900–1940-х годов, а также обзор современных коллекций. «Сейчас два самых дорогих российских художника — Малевич и Кандинский. На мировом рынке Россия лучше всего представлена авангардистами», — отмечает Андрей Сарабатьянов. Фекла Толстая добавляет, что даже на Олимпиаде в Сочи на церемониях открытия и закрытия этой странице истории уделили особое внимание.

Автор комикса «Голубые таблетки» Фредерик Питерс, пожалуй, самый обаятельный участник ярмарки. По его словам, 15 лет назад у него не было желания показывать книгу. Она не планировалась к изданию, а задумывалась как личный опыт: «В классическом комиксе принято сначала писать сценарий, потом делать раскадровку, выполнять рисунки карандашом и только потом тушью. Моя же идея состояла в том, чтобы отбросить условности и сценарий и не исправлять ни один кадр. Но один все же пришлось поменять. Книга была закончена в 2000 году, а вышла в 2001. Часть действия происходит в Нью-Йорке, и чтобы это было понятно, на одном кадре я изобразил символ города — две башни. Их я заменил на Эмпайр-Стейт-Билдинг».

Когда Фредерик показал первые 35 страниц издателю, тот попросил его закончить книгу. В успех никто не верил. До этого комиксы швейцарца разошлись в количестве 750 экземпляров. «Голубые таблетки» прочитали тысячи людей. В Швейцарии о том, что у тебя ВИЧ, можно говорить открыто. Также в комиксе были изменены все имена, а формат рисунка, по словам автора, снимает эффект подглядывания и делает его универсальным. Поэтому книга не повлияла ни на кого, кроме Фредерика.

Фредерик Питерс: «Книга говорит не о болезни. Это история любви. Настоящая болезнь была бы, если бы герой попытался победить свои чувства. В ней есть два вида сомнений. Первое — медицинское. Основная проблема болезни — чувство вины. Когда у вас диабет или рак, вы его не ощущаете. Здесь же появляется боязнь заразить другого. Вы становитесь опасным в самом интимном моменте — близости. Все сомнения и переживания исходят со стороны больного человека. Моя позиция была простой и ясной: никто не несет ответственности. Другие сомнения посещают всех влюбленных. Ведь втягиваясь в историю любви, мы отказываемся от всех остальных. Но у меня такой характер: я предпочитаю рисковать».

Евгения Клейменова