• Робин Слоун. Аякс Пенумбра 1969 / Пер. с англ. В. Бойко — М.: Livebook, 2017. — 160 с.

«Аякс Пенумбра 1969» — приквел романа Робина Слоуна «Круглосуточный книжный мистера Пенумбры», ставшего бестселлером в десятках стран мира.

Тайное сообщество «Festina lente» ищет секрет бессмертия. Это знание из тех, что хочется получить при жизни, а другие дела можно отложить на потом. В августе 1969 года молодой Аякс Пенумбра приезжает в Сан-Франциско в поисках единственного экземпляра древней книги, потерянной почти сто лет назад. Книга, если она не сгорела при пожаре и не рассыпалась в древесный прах, на протяжении нескольких веков предсказывает судьбы. Книга указывает Пенумбре нужный поворот, а за поворотом… круглосуточный книжный.

Круглосуточный книжный

Приезжий ходит по городу в поисках. По списку: библиотеки и книжные, музеи и архивы. Ныряет в недра «Сан-Франциско кроникл». Угрюмый секретарь препровождает к самым давним подшивкам. Газетная бумага хрупка на ощупь. Листает бережно, но уверенно, пальцы к такому делу приучены, но «Кроникл» слишком юна. Искомого имени там нет.

Приезжий прочесывает китайский квартал, выясняет, как спросить про книжный магазин на кантонском диалекте: «Шудянь?» Устремляется в серую дымку Хейт-стрит, беседует с длинноволосым парнем, торгующим разложенными на одеяле книгами в парке «Золотые Ворота». Пересекает залив, заглядывает в «Коудиз» и «Кэл», расположенные южнее магазина Кеплера и Стэнфордского университета. Наводит справки в «Сити-Лайтс», но кассир по имени Шиг качает головой: «Впервые слышу, друг. Впервые слышу». Взамен продает приезжему экземпляр «Вопля».

Идет 1969 год, Сан-Франциско застраивается. Большая центральная артерия Маркет-стрит вся перерыта. К югу от нее снесены и стерты с лица земли целые кварталы, ограда пестрит вывесками «САДЫ ЙЕРБА-БУЭНА», хотя поблизости не видно ни кустика, ни деревца. С северной стороны приезжий огибает стройплощадку, где возносится в небо огромный зиккурат, а надпись поверх тонких очертаний сверкающего копья на плакате сулит:

ЗДЕСЬ БУДЕТ ПИРАМИДА ТРАНСАМЕРИКА.

Приезжий разочарованно ходит по городу. Податься больше некуда, список свернут, исчерпан. Бредет к мосту Золотые Ворота, потому что знает: родители будут расспрашивать об этом месте. Пройдя четверть пути, поворачивает обратно. Он рассчитывал лицезреть панораму города, но над заливом встал туман, и рубаха с короткими рукавами топорщится на студеном ветру.

Приезжий неторопливо возвращается в гостиницу, смиряясь с неудачей. Утром он купит обратный билет на поезд. Какое-то время идет вдоль воды, затем, срезая дорогу, направляется в город. Продвигается по границе, разделяющей Северный пляж и Чайна-таун, и там обнаруживает втиснутый между итальянским рестораном и китайской аптекой книжный магазин.

В ресторане все стулья водружены на красно-клетчатые скатерти. Аптека стоит в тени, двери стянуты мрачной цепью. Вся улица спит, дело к полудню. В книжном же кипит жизнь.

Не видно еще, но уже слышно: приглушенный шум голосов, резкая песенная трель. Звук нарастает, когда дверь магазина распахивается и на улицу вываливаются люди. Они молоды, длинноволосы, небрежно одеты. Приезжий слышит щелчок зажигалки, примечает вспыхивающую искру. Люди что-то передают друг другу, вдыхают — и выдыхают длинные струйки дыма, которые смешиваются с туманом. Приезжий медлит, наблюдая. Они вновь что-то пускают по кругу, потом выбрасывают на мостовую и возвращаются внутрь.

Он подходит ближе. С фасада у магазина сплошь витрины, сверху донизу, оформленные железной решеткой стеклянные квадраты наглухо затуманены. Внутри, похоже, в самом разгаре вечеринка. Мелькают лица и руки, темные шевелюры, за мглистым стеклом всё размыто, как на полотнах импрессионистов. Звучит песня, которую он уже слышал в городе, какая-то модная вещь.

Толкает дверь, и его обволакивает волна пенного тепла. Где-то вверху звонко дребезжит колокольчик, возвещая о его приходе, но никто не обращает внимания. Дверь не открывается до конца, бьется в чью-то спину, чью-то широкую куртку с россыпью ярких заплат. Приезжий протискивается бочком, тихонько бормоча извинения, но человек в куртке ничего не замечает — он поглощен беседой с женщиной, вцепившейся в транзистор, откуда и несется песенка.

Книжный магазин крохотный — высокий и узкий. Стоя в уголке, приезжий оглядывает помещение и прикидывает: покупателей здесь меньше, чем в «Сити-Лайтс», и двух десятков, наверное, не наберется — просто все они толкутся в зале на одном пятачке.

Эта малочисленная и компактная толпа крутится вокруг нескольких приземистых столиков — каждый из них увенчан лаконичной надписью от руки:

ПОЭЗИЯ,
ФАНТАСТИКА,
СОГЛАСНО «КАТАЛОГУ ВСЕЙ ЗЕМЛИ».

Кто-то из присутствующих листает книги; два бородача склонились, споря и жестикулируя, над столиком КИНО. Другие читают, не отрываясь; женщина в зеленом платье так и застыла, зачарованная комиксами «Фантастическая четверка». Большинство, впрочем, не забывает о себе: люди разговаривают, кивают, смеются, флиртуют, поправляют прически. Волосы у всех длинные, и приезжий внезапно начинает стесняться своей стрижки под насадку № 3.

Он пробирается сквозь толпу в сторону кассы, стараясь ни до кого не дотрагиваться. Мало ли как у людей с гигиеной. Голоса гулко разносятся над голыми половицами, и он улавливает обрывки разговоров:

«… просто отпад, понимаешь…»
«… в Марине…»
«… на Лед Зеп…»
«… типа собачьего корма…»

В книжном есть кое-что еще. Поодаль от столиков, которыми заставлена вся задняя половина магазина, высятся, исчезая во тьме наверху, стеллажи. Во мрак ведут шаткие лестницы. Грузные тома, обитающие на этих полках, выглядят куда серьезнее тех книжек, что стоят на виду, и публика, похоже, их не трогает — хотя, возможно, предполагает приезжий, в потемках вершится некое сокровенное действо.

Ему совсем уж неуютно. Развернуться бы и уйти. Но… это же книжный магазин. Быть может, таящий разгадку.

Достигнув кассы, приезжий обнаруживает там продавца, спорящего с покупателем. Фигуры резко контрастируют: два разных десятилетия глядят друг на друга в упор через широкую, массивную стойку. Покупатель — согбенная хворостинка, жидкие пряди собраны в хвост. Продавец — крепыш с мощными бицепсами, растягивающими свитер в рубчик. Зачесанные назад темные волосы, аккуратные усики — он скорее похож на моряка, чем на книготорговца.

— Туалет — для покупателей, — настаивает продавец.

— Я же купил книгу на прошлой неделе, парень, — протестует покупатель.

— Разве? Не сомневаюсь, что на прошлой неделе вы читали книгу, — ну да, сам видел, — но что касается покупки… — продавец достает пухлый том в кожаном переплете, ловко перелистывает страницы. — Нет, боюсь, я тут ничего не вижу. Еще раз: как вас зовут?

Покупатель расплывается в улыбке:

— Койот.

— Койот, как же. Нет, не вижу здесь никакого Койота. Вот есть Старчайлд… Фродо… а Койота нет.

— Старчайлд, ну да! Это моя фамилия. Давай, парень. Мне надо отлить.

Покупатель — Койот… Старчайлд? — подскакивает на каблуках.

Продавец стискивает зубы. Выдает простую отмычку с длинной серой кисточкой:

— Побыстрее.

Покупатель хватает ключ и исчезает между высокими стеллажами, за ним пристраиваются еще двое.

— Не сорить! — кричит им вслед продавец. — Не…

Он вздыхает и резко поворачивается к приезжему:

— Ну? Что?

— А, здравствуйте, — улыбается приезжий. — Я ищу книгу.

Продавец застывает. Переваривает.

— В самом деле? — челюсть его, кажется, разжалась.

— Да. Вернее сказать, ищу определенную книгу.

— Маркус! — зовет чей-то голос.

Продавец поднимает взгляд. Женщина с транзистором вздымает над толпой книгу, тыча пальцем в обложку с названием «Незнакомец пришел обнаженным».

— Мар-кус! Ты вот это читаешь, пока никого нет, что ли?

Продавец хмурится и не удостаивает ее ответом, а стучит кулаком по стойке и бормочет, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Не понимаю, зачем он держит такую безвкусицу…

— Определенную книгу, — мягко торопит приезжий.

Взгляд продавца возвращается. Губы плотно сжимаются в бледное подобие улыбки:

— Конечно. Как она называется?

Приезжий выговаривает медленно, четко произнося звуки:

— «Техне Тюхеон». По буквам: тэ-е-ха…

— Да, «техне», понял. А вместе с «тюхеон»… это значит «искусство судьбы», верно?

— Именно так! — восклицает приезжий.

— Мар-кус! — вновь зовет женский голос. На сей раз продавец вообще не обращает внимания.

— Может, так с виду и не скажешь, — безапелляционно заявляет он, — но на самом деле мы тут занимаемся научными исследованиями.

Достает продолговатую книгу — в ширину больше, чем в высоту.

— Название мне незнакомо, но дайте-ка перепроверю.

Листает страницы, раскрыв разграфленный гроссбух — что-то вроде каталога.

— На букву «Т» ничего… Как фамилия автора?

Приезжий качает головой:

— Это очень старая книга. У меня есть только название. Но я знаю, что она была здесь, в Сан-Франциско, в книжном магазине, которым заведовал некто… В общем, довольно запутанная история.

Глаза продавца сужаются, но в них сквозит не подозрение, а глубокий интерес. Он откладывает каталог.

— Расскажите.

— Видите ли, — приезжий озирается, предполагая, что за ним уже выстроилась очередь, но сзади никого. Он снова поворачивается к продавцу. — Это займет некоторое время.

— Магазин работает круглосуточно, — говорит продавец с невеселой улыбкой. — Кроме времени у нас ничего нет.

— Мне следует начать с начала.

— Вам следует начать с главного, — продавец откидывается на стуле, скрещивает руки. — Как вас зовут, дружище?

— Ой. Да, конечно. Меня зовут Аякс Пенумбра.

 

• Сьюзан Хинтон. Изгои / Пер. с англ. А. Завозовой. — М.: Livebook, 2017. — 288 с.

За что американская ассоциация библиотекарей может внести книгу в список «100 запрещенных книг XX века»? Например, если она будет правдиво рассказывать о проблемах реальных подростков, о молодежных бандах, о жителях бедных кварталов, о детях из неполных семей ‒ то есть об обычных проблемах маленького американского городка в Оклахоме в 60-е годы. А именно об этом повествует опубликованная в 1967 году книга Сьюзан Элоизы Хинтон «Изгои», в которой описывается давний конфликт между двумя бандами: грязерами и вобами.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В постели пришлось проваляться еще целую неделю. Меня это бесило, не люблю лежать без дела и таращиться в потолок. В основном я читал и рисовал картинки. Однажды я листал старый школьный альбом Газа и наткнулся на снимок, который показался мне смутно знакомым. Но даже имя под фотографией — Роберт Шелдон — мне поначалу ни о чем не сказало. Но потом до меня дошло — это же Боб. И я хорошенько вгляделся в снимок.

На фото он был совсем не похож на того Боба, которого помнил я, но на школьных фото мало кто вообще на себя похож. Здесь он в десятом классе, значит, когда погиб, ему было лет восемнадцать. Да, он уже тогда был симпатичным, с бесшабашной улыбкой — в этом он чем-то напоминал Газа. Красивый черноволосый парень с темными глазами, может, карими, как у Газа, а может, и темно-синими, как у братьев Шепард. А может, глаза у него были черными. Как у Джонни. Раньше я особо не думал про Боба — не было времени о нем подумать. А тут задумался. Каким он был?

Я знал, что он любил нарываться на драку, потому что, как и все вобы, считал, что он такой мистер Суперкрутыш, раз живет на западной стороне, знал, что ему идут бордовые свитера и что он гордился своими кольцами. Но что насчет Боба Шелдона, которого знала Черри Валанс? Она была девчонка умная, он ей не за красивые глаза нравился. Милый и приветливый, не такой как все — вот, что она сказала. Настоящий человек, лучше друга не найдешь, все хотел, чтобы его остановили, — вот, что мне сказал Рэнди. Был ли у него младший брат, считавший его своим кумиром? Или старший, который все нудел — мол, полегче на поворотах? Родители разрешали ему творить все, что вздумается, — потому что слишком его любили или любили недостаточно? Ненавидят ли они теперь нас? Я надеялся, что они нас ненавидят, что у них не лезет из ушей вся эта чушь насчет того, как нам надо пожалеть жертв дурного влияния среды, которую Кудряхе Шепарду скармливали соцработники всякий раз, когда он попадал в исправиловку. Пусть уж лучше ненавидят, лишь бы не жалели. Но, как знать, может, они все понимали, как Черри Валанс. Я смотрел на фото Боба, и из него начинал проглядывать человек, которого мы убили. Бесшабашный, вспыльчивый парень, нахальный и в то же время до смерти перепуганный.

— Понибой.

— Чего?

Я даже головы не поднял. Думал, врач пришел. Он почти каждый день заходил, хоть ничего особо и не делал, только со мной болтал.

— Там к тебе парень пришел. Говорит, что тебя знает, — Дэрри это таким тоном сказал, что я вскинул голову. — Зовут Рэнди.

— Ага, я его знаю, — сказал я.

— Пустить его?

— Ну да, — я пожал плечами. — Давай, почему нет?

Народ из школы заходил меня навестить, у меня в школе много приятелей, даже несмотря на то, что я младше всех и не очень разговорчивый. Но школьные приятели — они и есть школьные приятели, это тебе не друзья. Я радовался их приходу, но мне и неловко было тоже, потому что район у нас паршивый, а дом не то чтобы шикарный. Он какой-то весь обветшалый, а внутри — так даже и бедняцкий, хоть мы и вполне неплохо тут моем-убираем, даром что парни. Почти у всех моих школьных приятелей дома поприличнее, не такие прямо богатые, как у вобов, но средний класс, в общем. Странно, кстати, — я переживал, что мои школьные приятели увидят, как я живу. А вот на то, что там Рэнди подумает, мне было наплевать.

— Привет, Понибой, — Рэнди смущенно топтался в дверях.

— Привет, Рэнди, — ответил я. — Садись, если найдешь куда.

Везде лежали книги. Он снял парочку со стула и сел.

— Как себя чувствуешь? Черри сказала, что про тебя в школьной газете написали.

— Я нормально. Мое имя в любой газете не пропустишь.

Он усмехнулся, но вид у него был по-прежнему смущенный.

— Курить будешь? — я предложил ему сигарету, но он помотал головой.

— Нет, спасибо. Эммм, Понибой, ну, я вообще, конечно, пришел, чтобы узнать, как ты, но тебе… нам… завтра в суд надо.

— Угу, — ответил я, закуривая. — Знаю. Слушай, свистни, если кого из моих братьев увидишь. А то мне влетит за то, что я в кровати курю.

— Отец сказал, чтобы я говорил правду, что это никому не повредит. Он, короче, здорово расстроился из-за всего этого. Ну, то есть отец у меня мужик что надо, уж получше, чем у многих, а я его, короче, подвел, потому что в историю эту вляпался.

В ответ я только поглядел на него. Ничего тупее я в жизни не слышал. Он, значит, думает, что вляпался? Он никого не убивал, ему в драке башку не разбивали, и это не его друга застрелили под фонарем. И кроме того, чего ему терять-то? У его старика куча денег, любой штраф оплатит — за пьянку или за драку там.

— Насчет штрафа я не переживаю, пусть штрафуют, — сказал Рэнди, — но из-за старика я себя очень паршиво чувствую. А я впервые за долгое время что-то чувствую.

Я же долгое время чувствовал один только страх. Дичайший страх. Я как можно дольше старался не думать ни о суде, ни о слушании. Газ с Дэрри тоже об этом говорить не любили, поэтому мы все молча считали дни, пока я болел, считали, сколько дней еще проведем вместе. Но Рэнди как сел на эту тему, так и поехал, так что и я теперь ни о чем другом и думать не мог. Моя сигарета начала подрагивать.

— Твои предки тоже, наверное, здорово переживают.

— Мои родители умерли. Мы с Дэрри и Газом — это мои братья — одни тут живем, — я сделал глубокую затяжку. — Вот я и переживаю. Если судья решит, что Дэрри — плохой опекун, ну или типа того, меня могут упечь в приют. Вот что самое поганое. Дэрри — хороший опекун, он заставляет меня учиться и всегда знает, где я и с кем я. Ну, мы, конечно, не всегда ладим, но он следит за тем, чтобы я ни в какую передрягу не попал, ну, или следил. Отец на меня столько не орал, сколько он орет.

— Про это я не знал, — Рэнди встревожился, прямо по-честному встревожился.

Воб, значит, встревожился из-за того, что малолетнего грязера могут отдать в приемную семью или еще куда. Чудно´. В смысле, чу´дно. В общем, вы меня поняли.

— Послушай, Пони. Ты ни в чем не виноват. Это у твоего друга Джонни нож был…

— Нож был у меня, — перебил я его. Он как-то странно на меня смотрел. — У меня. И я убил Боба.

Рэнди помотал головой.

— Я все видел. Тебя чуть не утопили. А у черноволосого парня оказался выкидной нож. Боб его так напугал, что ему деваться было некуда. Я все видел.

Я растерялся.

— Я его убил. У меня был нож, я испугался, что меня изобьют.

— Да нет, парень, это был твой друг, тот, который в больнице потом умер…

— Джонни не умер, — голос у меня задрожал. — Джонни не умер.

— Эй, Рэнди, — Дэрри просунул голову в дверь. — Мне кажется, тебе пора.

— Да-да, — сказал Рэнди. Он по-прежнему как-то странно на меня глядел. — До встречи, Пони.

— Даже не заикайся при нем о Джонни, — услышал я шепот Дэрри, когда они с Рэнди вышли за дверь. — Он пережил сильное потрясение, психическое и эмоциональное. Врач сказал, что все пройдет, но нужно время.

Я с трудом сглотнул, заморгал. Ничем он от вобов не отличается. Такой же бесчувственный. К убийству Боба Джонни никакого отношения не имеет.

— Понибой Кертис, а ну потуши сигарету!

— Ладно, ладно, — я потушил сигарету. — Дэрри, да не усну я с сигаретой. И где мне еще

курить, если ты велел мне лежать в постели и не вставать.

— Не умрешь, если лишний раз не покуришь. А вот если кровать подожжешь — умрешь. До двери не добежишь по такому бардаку.

— Блин, ну я не могу это все разобрать, а Газ не станет, так что, похоже, кроме тебя этого и сделать некому.

Тут он на меня так уставился.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, — есть кому. Может, Газ тут немного приберется.

— А может, ты, дружок, будешь поаккуратнее?

Раньше он меня так никогда не называл. «Дружком» он только Газа звал.

— Ладно, — сказал я. — Буду поаккуратнее.

• Мервин Пик. Мальчик во мгле и другие рассказы / Пер. с англ. С. Ильина и М. Немцова.— Москва : Livebook, 2016.— 248 с.

   

  Книга «Мальчик во мгле» — первое издание рассказов на русском языке классика английской литературы, драматурга и художника Мервина Пика. Помимо центрального произведения — повести «Мальчик во мгле», примыкающего к вселенной романного цикла «Горменгаст», — сборник включает рассказы, написанные в разных стилях: от причудливых фантазий, расширяющих представление читателей об обыденном, до юмористических бытовых зарисовок.

  В книге собраны более 40 авторских иллюстраций — рисунки, наброски и картины — созданные Мервином Пиком в разные периоды жизни.

   

  Диковинное путешествие

  
  

  Давным теоретически давно, пребывая в одиночестве на великой постели, обнаружил я, что не ранее, чем голова моя покидает подушку, просыпаюсь я и в одном, и в другом глазу. Насколько много сна просыпалось у меня из того и другого глаза, сказать не могу, но свет был ярок окрест меня, а пронзительные крики птиц глушили мне уши — такими громкими слышались мне они, что не мог я распознать, в мозгах у меня звучат они или же вокруг головы моей и членов рисуют спирали, слишком проворные для взора. Не мог я припомнить ничего — разве что выступаю из мрака, из благой, все приглушающей мглы, тьмы дневной, летнего сезона сепии, и вот я в сиянье, свеченье ночи, весьма будоражащем кости мои, где все представлялось алмазно-ясным и близким, пугающе недалеким, а также осязаемым, объемным и четким, и простейшая каменная песчинка — малейший листок древесный — окрашены светом будто бы вручную.

  Поначалу не мог я определить и своего размера, но меня пронизывало ощущенье высоты, и я, посмотрев вниз, с первого взгляда не сумел понять, что за обувь предпочитаю, хотя ни облачка не застило обзора, открывавшегося от головы моей на новехонькую пару походных сапог змеиной кожи. Не только были они крепчайшей и блистательнейшей змеиной кожи, но и скорость, с которой один заступал за другой, меня поразила, ибо очевидно было, что вознамерились они отправиться в некое путешествие с самой незамедлительной целью. Представленья о том, куда направляются они, у меня было не больше, нежели о том, почему руки мои воздеты, а кончики пальцев сведены вместе и нацелены на уровень сердца моего, словно бы нос судна. Но я отчетливо понимал, что все мои попытки остановить продвиженье будут тщетны, ибо я уже пустился в путь. Куда? Этого я не знал. Да и в таком стеченье обстоятельств безразлично мне было. Довольно и того, мнилось мне, что я — в пути после долгих лет бездвижности.

  Я поднял взор от умелого и целеустремленного перемещенья стоп моих, облеченных в змеиную кожу, и обратил внимание на иные свои одеянья, которые там, где это было возможно, развевались в непреклонном горизонтальном полете: два конца галстука моего, к примеру, расходясь от узла, летели поверх того и другого плеча моего, как вымпелы, а пиджак, какой бы ни был черный и потускневший, развертывался за мною следом, будто крылья некой огромной дичи — пернатого преисподней, о состояньи чьего спутанного гнезда (вне сомнений располагавшегося в мутовчатой глотке некой вершины, заплатанной кровью) я размышлял с содроганием. Но что за печаль — сколь зловещ бы ни был мой летучий пиджак, навредить мне он никак не мог, и я даже не удостоил его вторичным взглядом через плечо, а обратил глаза на то, что лежало впереди и окрест меня.

  У меня не было ощущенья скорости, хотя предметы пролетали мимо — не так стремительно одесную, как ошуюю — что есть, то есть, — но, несмотря на все это, весьма стремительно, а поспешнее всего — над моею головой, где, обгоняя меня, неслись попугаи с библиями в клювах. Одного за другим проносило их потоком, красных, оранжевых, желтых, зеленых, синих, индиго, фиолетовых, в таком вот порядке чередованья, листы Бытия трепетали в клюве пурпурной птицы, Левит у следующей и так далее, до Иисуса Навина, после кого у меня в ушах вновь трещала зелеными страницами своими дикая история об Эдеме, проносясь мимо, и я на несколько мгновений смежил веки, меж тем как ноги мои спешили дальше. Немного погодя мне удалось вновь распахнуть глаза и вовсе уже не замечать спектральных птиц, разве что время от времени все попугаи разевали убийственные клювы свои и орали «Аминь», после чего с лязгом снова закрывали рты, чтобы не лишились равновесия библии и не спорхнули вниз. Но даже к этому привык я и сумел сосредоточиться на том, что лежало еще дальше впереди.

  Одесную от меня кашлял и чихал зеленый океан, несколько цвета неспелого яблока. Пески вдоль кромки его покрыты были бессчетными лонгшезами, и холст каждого окрашен однообразными полосами красного и белого. Очень аккуратны были они, очень чисты — совокупно или же порознь, в зависимости от их предпочтений. Но в них никто не сидел, да никого и не видать было на том широком, ясном променаде. Насколько хватало глаз, у ножек самых мористых пляжных стульев скользили кружочки пены. Ошуюю же серый горный хребет был весь усеян виллами креветочного цвета, всякая — подобье своей соседки. В саду подле каждой сидело что-то курящее трубку. Я быстро отвернулся.

  Впереди меня лежала дорога, по которой я путешествовал. Была она холодна и смертельно бела от искусственного снега, и вот тут-то приметил я нечто весьма причудливое. Обративши внимание, что в отдалении белая дорога по середине своей крапчата, я постепенно уронил взгляд, покуда не осознал, когда в поле зренья моего попали мои же ноги, что смотрю на следы. Они стремились мне навстречу — или же так мне казалось, — по долгой полосе искусственного снега, и покуда меня влекло вперед и по ним, я обнаружил, что стопы мои безошибочно попадают в их мелкие чаши-рыбки. Как бы я ни старался, избежать их не мог. Шаг за шагом падали так, словно им эти места предначертаны. Я пытался прыгнуть вбок, однако некий магнетизм притягивал подошвы моих сапог змеиной кожи в летучие отпечатки. Но мало того. Вглядываясь в каждый по очереди сразу перед спуском любой моей ноги в чашу, я отчетливо видел, что следы это — мои: в придавленном снегу являли отпечатки чешуйки змеиной кожи. Сомнений никаких быть не могло — не говоря уж об улике попроще: ступни мои, длинные, изящные и с подвернутыми внутрь пальцами, не имели подобий, да и, говоря вообще, никаких соперников средь всех ног на белом свете.

  Ответа я избежать никак не мог. Я шагал по себе, по своему прошлому; по ранним своим дням; по своему детству, когда странствовал по белым дорогам чуда и невинности, что подобны были отзвукам давно известного и временно забытого. Но все это, конечно, мило. Детство мое таким отнюдь не было. Его окружали высокие серые просторы обоев и пожелтевших фотографий свадебных компаний, собачьих голов и крикетных команд. И громадные тетушки сидели, словно бы проглотивши кол, по углам полуосвещенных комнат и заполняли их собою, а дядюшки ковыляли по коридорам с ружьями подмышкой, волоча за собою колчие свои ноги. А сам я был шалопай. Никакого белоснежного чуда во мне или невинности не наблюдалось. Напротив, я всех раздражал — и ничего странного, насколько мне припоминалось, не могло объяснить этого переживанья. Все было так заурядно: громадный грецкий орех за окном детской, а в зеленой листве его застряла обломленная белая ветвь и не упала наземь. Еще я был жадина — а мои родители слабосильны, и все очень уныло. Как связано это со следами, в которые я ступал, — с этими остатками меня? Никакого ответа не находилось.

  Мне начало досаждать то, как тело мое перемещается вперед в полном пренебреженье какою бы то ни было целью. И без того нелепо оказаться на пути туда или сюда, не имея ни малейшего желания где- либо оказаться, но путешествовать, как заводная кукла, к неведомой цели представлялось мне делом нездоровым и нелепым. Я утратил всяческий интерес к тому факту, что это странно, ибо таковым все это больше не было — лишь отвратительно унылым.

  Ноги мои, очевидно, обладали большею нравственной силой и виденьем, чем я сам, и на миг я вдруг вспылил и растоптал бы сами ноги мои, что несли меня, будь я в силах подчинить их себе. Я начал их ненавидеть. Меня злило, что их две. Тот простой факт, что пары ног требует сам принцип локомоции, меня убеждал мало. Две ноги вдвое докучливей одной, если путешествуют по собственной воле, а я у них во власти, покуда несут они меня вперед по безымянному краю. И вот тут мне страшно: безымянный край. Сами слова эти пугали меня больше обстоятельств — и я затрясся на ходу, и разум мой исполнился ужаса от возможностей, какие передо мной раскрыло это перемещенье.

  Предположим, меня выведет на кромку некоего обрыва и принудит выйти в пространство… Предположим, ноги мои приведут меня в какую-то колкую берлогу клыков — или в полночный погреб, полный плещущей воды, где над холодной поверхностью то и дело мелькают спины мягких зверей, да время от времени какая-нибудь мокрая желтая голова мяукнет да утонет вновь… Или же, предположим, ноги мои вынесут меня в какую-нибудь обширную залу, всю заставленную партами, и поднесут к единственной незанятой, искромсанной и исчирканной десятилетьями перочинно-ножевых ран, изувеченной инициалами битых мальчишек, не способных разобраться в алгебре… которые рыдали и страдали от ужаса и вихренья алгебраических знаков… которые болели из-за алгебры и умирали от нее; а на другом краю великой этой залы учитель, чье лицо без черт, повернулся пустой своею маской ко мне так, что запястья и лоб у меня все в поту от страха, а в испятнанной чернилами руке не удержать скользкую вставочку, и алгебра пляшет на бумаге, как мухи по оконному стеклу…

  Или, допустим, ноги приводят меня в такую округу белизны, где не способны дышать никакие краски, и я кричу, зову цвет, а он все нейдет; лишь белизна, что как теория, сцеживает из жизни -любовь.

  Я стукнул себя по голове, чтобы убить страх, мною овладевший, и в потугах отвлечь рассудок поглядел влево и вправо. Но лонгшезы по-прежнему стояли тьмами своими у моря. Долгие нескончаемые пески изгибались за горизонт. Пена все так же окружала ножки самых мористых кресел — чаек там не было, но море оставалось ярко, и кашель и чих миллионов его маленьких волн звучал жидко и очень далеко — очень несчастно — и ужасно, — ибо где тут совочки и песчаные замки, и купальные кабинки, и ослики, тетушки и женщины-страшилища, воздушные змеи и детвора? О, далеко они — в дали, на каких-то школьных каникулах — когда, если б боль сердечная была моей, я уже и не мог их припомнить.

  А ошуюю — хребет серых гор и розовые виллы, но я быстро отвернул голову свою из страха увидеть то самое в садиках, с трубками во ртах. По смерти томился я, терзался и молился я, лишь бы прекратилось все хотенье — лишь бы настало невыразимое достижение окончательной атрофии.

  Однако же, как ни диковинно, усталости я не ощущал. Сапоги змеиной кожи летели подо мною, а тело мое было легко, как дыханье воздуха. А затем случилось так, что, хоть и отвернул я голову свою ненадолго от суши слева от меня и от моря справа, какой-то непокой шире и превыше моих мук вынудил меня вновь обратиться к океану, ибо помстилось мне, будто обеспокоило меня воспоминанье о том, что я только что увидел, но вспомнить, что это, я не мог. Но тут же узрел то, что на меня так подействовало, хотя глаза не передали мозгу никакого сообщенья, когда в последний раз видели они прибой. Он был ближе. Он надвигался. Но не только сами волны — с ними и лонгшезы. Мотнувши головою влево, я обнаружил то, чего ожидал: горы с розовыми виллами тоже подступали — дистанция меж склонами и морем сужалась, покуда не стало казаться, что вот-вот, и лонгшезы окажутся в садах вилл, а курившие трубки — по колено в соленой воде, и волны заплещут вверх и зальют собою аккуратные зеленые лужайки, и затопят гостиные домов креветочного цвета. Но дорога из искусственного снега все еще расстилалась предо мной—и вдруг следы прекратили лететь вперед, и меня дернуло судорогой косности и безмолвия, а небо спустилось свинцовым пологом с желтым кругом, нарисованным посредине его. И желтый этот круг снизошел с небом вместе мертвым грузом, и, ударивши по голове мне, солнце растеряло весь свой вес и все очертанья, ибо растаяло и, ручейками стекши мне по лицу и плечам, мягким лепестком пламени, словно плюха меда, застыло в складке моего рукава.

  И вот уже снова раздался клич попугаев: «Аминь! Аминь! Аминь!» — и страницы Второзакония спорхнули на лицо мне, и я, опустив лампу, расплылся в сон безмятежной красоты, а белые простыни постели моей, прохладные, как вода, колыхались вокруг моих членов и вздыхали: «Твое путешествие окончено — так заведи ж часы… так заведи часы… так заведи часы…» — и неизреченно счастливый оттого, что более не бодрствую крепко, повернулся я в великой постели на другой бок, и сна мне стало и в том, и в другом глазу вдоволь.

• Робин Слоун. Круглосуточный книжный мистера Пенумбры/ Пер. с англ. В. Апрелева. — М.: Livebook, 2016. — 360 с.

  В романе американца Робина Слоуна «Круглосуточный книжный мистера Пенумбры» есть все, что может привлечь фанатов чтения: интригующее название, необычное место действия, запутанный сюжет. Но не стоит завидовать главному герою — молодому программисту, случайно устроившемуся ночным продавцом в лавку, до потолка уставленную толстыми фолиантами. У хранителя магазина мистера Пенумбра эксцентричный характер и слишком много секретов, связанных с его книгами: если верить Google, они и вовсе не существуют.

  Ищем сотрудника

  Во мраке среди стеллажей, я почти упал со стремянки. Я завис в самой ее середине. Далеко внизу виднеется пол книжного магазина — поверхность планеты, которую я покинул. Вершины стеллажей теряются высоко надо мной, в сумраке: полки плотно набиты книгами и не пропускают света. Да тут и воздух, похоже, разреженный. Мне кажется, я даже вижу летучую мышь.

  Спасая свою жизнь, я цепляюсь одной рукой за стремянку, другой за край стеллажа, так что пальцы белеют.

  Пробегаю взглядом по книгам как раз над собственными
  костяшками, читая надписи на корешках — и замечаю
  ее. Книгу, которую ищу.

  Но мне лучше начать с самого начала.

  Меня зовут Клэй Дженнон, и было время, когда мне практически не приходилось иметь дела с бумагой. Я садился за кухонный стол, открывал ноут и просматривал вакансии, но тут в браузере начинала моргать какая-нибудь вкладка, я отвлекался и шел по ссылке на длинную статью о генно-модифицированном винограде. Статья оказывалась слишком длинной, так что я добавлял ее в закладки. А потом шел по другой ссылке, читать рецензию на книгу. Рецензия тоже отправлялась в закладки, а я загружал первую главу книги — третьего романа из серии про вампирскую полицию. Дальше, забывая про объявления, я перебирался в гостиную, устраивал ноут на животе и читал весь день напролет. Свободного времени у меня было навалом.

  Я был безработным — результат усекновения пищевой цепи, что ураганом пронеслось по Америке в начале двадцать первого столетия, оставляя за собой разорившиеся сети бургерных и рассыпавшиеся в прах империи суши.

  Работа, которой я лишился, была должностью в главном офисе «НовоБублика», расположенном не в Нью-Йорке или каком-нибудь другом славящемся бубликами городе, а прямо тут, в Сан-Франциско. Компания была совсем крохотная и совсем новенькая. Основали ее двое бывших работников Гугла, которые написали программу для создания и выпекания идеальных бубликов: ровная хрустящая корочка, нежный вязкий мякиш, и все это — в форме идеального тороида. Я устроился туда сразу после выпуска из художественного колледжа, дизайнером, клепал маркетинговую агитацию для продвижения и рекламы этого вкусного тороида: меню, купоны, схемы, плакаты для витрин и один раз даже целый стенд для выставки хлебопекарных изделий.

  Дел хватало. Сначала один из бывших гугловцев попросил меня набросать новый дизайн логотипа. На старом были крупные аляповатые радужные буквы в бледно-коричневом круге, и выглядел он так, словно был нарисован в Paint. Я переделал его, взяв шрифт посвежее с четкими засечками, которые, в моем представлении, чем-то напоминали общий рисунок еврейского письма.

  Это добавило «НовоБублику» чуток солидности, а мне принесло награду от местного филиала АИГИ^*. Потом, когда я обмолвился второй компаньонше, что умею кодить (немного), меня назначили ответственным за сайт.
  Я переделал и его, а потом освоил небольшой маркетинговый бюджет, нацеленный на поисковые запросы типа «бублик», «завтрак» и «топология». Кроме того, я стал голосом @НовоБублика в Твиттере и привлек несколько сотен новых фолловеров интересными фактами о завтраке
  и скидочными купонами.

  Все это, конечно, не было новой стадией человеческой эволюции, но я чему-то учился. Рос. И тут экономика поплыла, и оказалось, что в рецессию людям хочется старых добрых бубликов, ноздреватых и кособоких, а не симметричных, как НЛО, пусть даже посыпанных мелко
  размолотой каменной солью.

  Бывшие гугловцы привыкли к успеху и не собирались покорно сматывать удочки. Они по-быстрому переименовались в «Староиерусалимскую бубличную компанию», напрочь забросили свой алгоритм, так что бублики стали получаться подгоревшими и бесформенными.

  Меня попросили придать сайту ностальгический облик, и это задание не принесло мне ни радости, ни наград от АИГИ. Маркетинговый бюджет усох, потом пропал. Работы становилось все меньше и меньше. Я ничему не учился и никуда не рос.
  Наконец мои работодатели сдались и слиняли в Коста-Рику. Печи остыли, сайт погас. Никакого выходного пособия не было, но мне остался корпоративный макбук и аккаунт в Твиттере.
  Словом, со стажем меньше года, я оказался безработным. И увидел, что пострадала не только пищевая отрасль. Люди переселялись в мотели и палаточные лагеря.

  Вся экономика внезапно стала похожа на музыкальную игру в свободный стул, и я твердо понимал, что стул, хоть какой, нужно захватить как можно скорее.

  С учетом конкуренции перспектива рисовалась удручающая. У меня водились друзья, такие же, как я, дизайнеры, но за ними уже числились всемирно известные сайты или передовые интерфейсы для тачскринов, а не какие-то логотипы новорожденных бубличных. Некоторые из них работали в Эппл. Мой лучший друг Нил основал собственный бизнес.

  Еще годик в «НовоБублике», и мне тоже было бы что показать, но мне не хватило времени, чтобы собрать нормальное портфолио или как следует вникнуть хоть во что-нибудь. От колледжа остался лишь диплом по швейцарской типографике (1957–1983) и трехстраничный сайтик.

  Но я не оставлял попыток найти работу. Запросы мои таяли на глазах. Сначала я был уверен, что буду работать только в компании, миссию которой разделяю. Потом подумал, что неплохо было бы хотя бы иметь возможность узнать что-то новое. После этого решил, что лишь бы не какая-нибудь гадость. И вот уже старательно уточнял свое понимание гадости. И вот бумага-то меня и спасла. Оказалось, сосредоточиться на поиске работы я могу, лишь оторвавшись от интернета, так что я распечатал кипу объявлений с вакансиями, закинул телефон в ящик стола и двинул на прогулку. Объявления, в которых требовался опыт, я, скомкав, выкидывал в ребристые зеленые мусорки по пути, и к тому времени, когда я устал и сел в автобус, чтобы ехать домой, у меня оставалось лишь два-три потенциально перспективных листка, сложенных и сунутых в задний карман для дальнейшего прозвона.

  Этот путь и привел меня к новой работе, хотя и не так,
  как я ожидал.

  Сан-Франциско — хорошее место для прогулок, если ноги крепкие. Центр города — это крошечный холмистый квадрат, с трех сторон окруженный водой, так что потрясающие пейзажи здесь на каждом шагу. Идешь себе один, думаешь о своем, с пучком распечаток в кулаке, и вдруг земля уходит из-под ног, и прямо перед тобой открывается вид на бухту, окаймленную подсвеченными оранжевым и розовым зданиями. Такого архитектурного стиля, как в Сан-Франциско, не встретишь больше ни в одном другом городе страны, и даже если ты тут живешь, до конца привыкнуть к странности этих видов невозможно: высокие и узкие дома, с окнами, похожи ми на глаза и зубы, и финтифлюшками, как на свадебном торте. А на фоне этого всего парит, если смотришь в верном направлении, ржавый призрак моста Золотые Ворота.

  Я двинулся вдоль одной из таких причудливых перспектив, вниз по крутому ступенчатому тротуару, затем прошел по берегу, возвращаясь домой длинной кружной дорогой. Я шел вдоль линии старых причалов, тщательно сторонясь клокочущего рагу Рыбацкой пристани, и наблюдал, как рыбные рестораны перетекают в мореходно-инженерные фирмы, а дальше — в здания, где базируются различные интернет-стартапы. Наконец, когда мой живот заурчал, сообщая, что не прочь пообедать, я свернул обратно в город.

  Всякий раз, двигаясь по улицам Сан-Франциско, я высматривал в витринах объявления о найме — не самое обычное занятие, верно? Наверное, стоило бы относиться к ним поскептичнее. Легальные работодатели публикуются в «Крейглисте».
  Разумеется, это объявление круглосуточного книжного магазина на законную работу ничуть не походило:

  Ищем сотрудника
  
  ночная работа
  
  особые требования
  
  своя выгода

  В общем, я почти не сомневался, что «круглосуточный книжный магазин» — это такой эвфемизм. Нашел я его на Бродвее, в самой эвфемистической части города. Поиск вакансий завел меня далеко от дома; рядом с книжным располагалось заведение под названием «Попки»: их движущаяся неоновая вывеска изображала пару то скрещивающихся, то раздвигающихся ног.

  Я толкнул стеклянную дверь книжного. Надо мной весело звякнул колокольчик, и я нерешительно переступил порог. В тот момент я и знать не знал, какой важный рубеж только что пересек.

  Представьте себе форму и объем нормального магазина, только перевернутого на бок. Помещение было абсурдно узким и головокружительно высоким, и до самого потолка вздымались стеллажи: три этажа книг, а то и больше. Я запрокинул голову (почему в книжных всегда приходится проделывать такое, от чего страдает шея?) — полки плавно уходили в сумрак и казались бесконечными.

  Забиты они были под завязку, и у меня появилось чувство, будто я стою на опушке леса — и притом не какого-то дружелюбного калифорнийского леса, а старого трансильванского, полного волков, ведьм и вооруженных кинжалами бандитов, притаившихся сразу за границей лунного света. Лестницы-стремянки были прикреплены к стеллажам на роликах, чтобы можно было их двигать. Обычно такие кажутся прикольными, но тут, возносящиеся в сумрак, они выглядели зловеще. Намекали шепотом о всяких случаях в потемках.

  Так что я топтался в передней части магазина, которую заливал яркий полуденный свет, отпугивающий гипотетических волков. Стена вокруг дверей была прозрачная:
  толстые квадратные стекла, обитые железом, по которым
  высокими золотыми буквами было полукругом выведено (задом наперед):

  Ы Р Б М У Н Е П А Р Е Т С И М Н И З А ГА М Й Ы Н Ж И Н К Й Ы Н Ч О Т У С О Л Г У Р К

  А ниже этой надписи, под сводом буквенной арки, красовался знак — две ладони, абсолютно плоские, сложенные как раскрытая книга.

  Ну а кто такой мистер Пенумбра?

  — Кто там, привет, — раздался негромкий голос из книжной чащи. Вышел человек — мужчина, долговязый и худой, похожий на одну из стремянок, одетый в светло-серую сорочку и синий джемпер. На ходу он покачивался, опираясь длинной ладонью на края полок. Вот он вышел на свет, и я увидел, что свитер у него под цвет глаз: они были тоже синие и выглядывали из глубоких гнезд морщин. Он был очень стар.

  Он кивнул и вяло махнул мне рукой.

  — Что вы ищете на этих полках?

  Хорошая реплика, и, не знаю почему, от этих слов мне стало легко. Я спросил:
  — А вы мистер Пенумбра?
  — Я Пенумбра, — он кивнул, — и я хранитель этого места.

  Я и сам как-то не думал, что произнесу эти слова, пока не сказал:

  — Я ищу работу.

  Пенумбра моргнул, кивнул и проковылял к стойке возле входной двери. Это было мощное сооружение из темного свилеватого дерева, настоящая крепость у края леса. В такой, наверное, можно не один день выдерживать осаду стеллажных полчищ.
  — Трудоустройство.

  Пенумбра опять кивнул. Он опустился на стул за стойкой и теперь разглядывал меня из этого убежища.

  — Приходилось уже работать в книжных магазинах?

  — Ну, — отозвался я, — в школе я подрабатывал официантом в рыбном ресторане, так там хозяин продавал
  свою собственную кулинарную книгу.

  Книга называлась «Новая минтайность», и там описывался тридцать один способ — ну, вы поняли.
  — Это, наверное, не считается.
  — Не считается, но неважно, — сказал Пенумбра. —
  Прежний опыт книготорговли здесь вам мало пригодится.

  Погодите-ка: а может, у них тут сплошная эротика?

  Я мельком оглядел полки, но не заметил никаких корсетов, ни кружевных, ни любых других. Напротив, рядом со мной на журнальном столике лежала стопка пыльных романов Дэшила Хэммета. Хороший знак.

  — Расскажите, — сказал Пенумбра, — про какую-нибудь книгу, которую вы любите.

  Тут уж я не задумывался. Это без вопросов.

  — Мистер Пенумбра, — ответил я, — это не одна книга, а целая серия. Не шедевр художественного слова и, пожалуй, слишком длинная, да и конец ужасный, но я перечитывал ее три раза и лучшего друга нашел благодаря тому, что мы с ним оба фанатели по этой книге в шестом классе.

  Я перевел дух.

  — Я люблю «Хроники поющих драконов».

  Пенумбра поднял бровь, затем улыбнулся.

  — Это хорошо, просто отлично, — сказал он, расцветая в улыбке, обнажающей наползающие друг на друга белые зубы.

  Потом он прищурился, оценивающе глядя на меня.

  — Ну а на стремянку сумеете вскарабкаться?

  Вот так я и оказался на этой лестнице на высоте третьего этажа, в помещении круглосуточного книжного магазина мистера Пенумбры. Книга, за которой меня отправили, называется «Аль-Асмари» и стоит на расстоянии примерно полутора длин руки слева от меня. Очевидно, придется спуститься и передвинуть лестницу.

  Но оттуда, снизу, Пенумбра кричит мне:

  «Тянитесь, мой
  мальчик! Тянитесь!»

  Вау, мечтал ли я когда-нибудь о такой работе?

  ---

  *Американский институт графических искусств (прим. перев.)