В нашем мире идет охота на облака. Преследовать их, ловить и выжимать — единственный способ получить драгоценную воду. Однажды я стану Охотником за Облаками, бесстрашным путешественником, который, рискуя жизнью, доставляет воду на самые дальние и опасные острова, обгоняя небесных акул и пиратов. Родители, разумеется, против, но на всех не угодишь. В конце концов, все, что делает жизнь по-настоящему интересной, приходится преследовать, будь то мечты, облака или Дженин, девушка с двумя шрамами на лице. Она из семьи Охотников за Облаками, так что я вцепился в нее как оголодавшая китовая блоха. И знаете что? Ни разу не пожалел.

Восхитительная история в духе сказочника Миядзаки о мире, который парит в небесах, понравится всем любителям приключений и путешествий, невозможных животных и миров, в которых хочется поселиться.

ДЖЕНИН

В разгар второй четверти в школе появилась новенькая. Звали ее Дженин. Ее лицо, от нижних век до верхней губы, пересекали два шрама. Они остались у нее не от увечий, они не были врожденными. Это были обрядовые шрамы. Они были сделаны намеренно и таили в себе давний ритуал. А еще они ставили на ней печать скитальца и кочевника — иммигрантки неизвестного происхождения. По традиции, такие люди становились охотниками за облаками.

Корабль ее семьи появился однажды откуда ни возьмись и пришвартовался в нашем порту. Отец Дженин погиб — по слухам, пропал во время шторма,— и командование небесным судном взяла на себя ее мать. Хотя, сказать по правде, командовать было особо нечем.

Корабль был невелик, экипажа на нем был один человек, мужчина с почти черной от загара кожей. Звали его Каниш. В ушах у него были кольца, а одну руку сплошной лентой обвивала большая татуировка вроде браслета. Его затылок был гладко выбрит, на груди не было ни волоска, и он всегда как-то лоснился, будто намазался маслом.

Мать Дженин звали Карла; как и у дочери, и у Каниша, по ее лицу до самых губ бежали два шрама. Ее длинные густые волосы, которые она часто собирала в хвост, были черными как смоль. Она была высокой, стройной, и своим видом напоминала воительницу — даже когда просто приходила на родительские собрания. У нее была довольно экзотичная внешность, и духи у нее тоже были странные и необыкновенные. Мама сказала, это называется мускусом. Еще она сказала, что мускус добывают из желез мертвого небесного кита, что показалось мне очень жестоким и в то же время завораживающим.

Каждое утро Карла и Каниш поднимали паруса и покидали порт, а каждый вечер возвращались. Иногда улов бывал хорош, иногда не очень, а порой они возвращались с пустыми руками и трюмами.

Если выдавалось несколько неудачных дней подряд, приходилось заплывать дальше обычного, и тогда они могли не возвращаться целую неделю, а то и больше. Тогда Карла нанимала кого-нибудь присматривать за Дженин и кормить ее, чтобы девочке не приходилось пропускать школу.

Карла хотела дать дочери образование. Ведь одно дело быть охотником за облаками, потому что это твое призвание, и совсем другое — быть им, потому что у тебя нет другого выбора, и ты больше ничего не умеешь. Впрочем, твоя внешность будет против тебя независимо от образования.

А по выходным, когда занятий не было, они уплывали все вместе: их корабль отчаливал в пятницу вечером и не возвращался до позднего воскресного вечера, а то и до самого утра понедельника, как раз вовремя, чтобы Дженин могла успеть к первому уроку. На вопрос, как она провела выходные, она всегда отвечала одинаково.

— Мы охотились за облаками.

— Много поймали?

— Ну, так. А ты что делал?

Да мало ли что. Но чем бы я ни был занят, это всегда казалось мне бессмысленным, скучным и пресным по сравнению с тем, чтобы плыть по чистому синему небу в погоне за клочьями пара где-то вдали, лететь во весь опор, настигая этот облачный сгусток, стремясь успеть к нему раньше других, а после, когда корабельные резервуары уже полны воды на продажу, возвращаться домой.

С этим ничто не могло сравниться. В моих глазах уж точно. Я ужасно хотел поехать с ними, но боялся даже просить об этом, понимая, что даже если я наберусь смелости, мне ответят отказом. А не откажут они, так не отпустят родители.

И все же дело было не в том, что мне не хватало бы смелости отправиться в такое путешествие.

Мне лишь не хватало смелости попросить об этом.

Забавно: иногда действовать проще, чем говорить. А ведь, казалось бы, все должно быть наоборот.

Мальчики и девочки отличаются друг от друга во многих, не заметных на первый взгляд, вещах. И даже когда мальчики дорастают до определенного возраста и начинают помногу времени проводить в мыслях о девочках — и наоборот, — девочки с мальчиками, тем не менее, редко проводят время вместе. До поры до времени. До той, значит, поры, пока не начнут проводить его вместе. Но пора эта еще не настала.

А вот Дженин в чем-то сама походила на мальчишку: своими мыслями, своим поведением, — так что сблизиться с ней было совсем не сложно. Наверное, мне даже казалось, что я сумею поймать ее, как ловит облака корабль ее матери, и у меня в руках окажется самая ее сущность, которую я дистиллирую и сохраню себе. Я думал, это будет как на химии, когда ты выделяешь из какой-нибудь взвеси несколько чистых капель, которые можно налить в пузырек или пробирку и закупорить пробкой.

В общем, если я и думал что-то в таком роде, то ошибался. Человека нельзя поймать, как облако, нельзя переделать его, превратив из облака в воду. Зато человек может стать твоим другом — просто прими его таким, как он есть, просто дай ему понять, что ты дорожишь им. И тогда — вот оно — облако в твоих руках, и если только ты не будешь пытаться стиснуть его в кулаке, то сможешь оставить себе, оно твое. Но если попробуешь удержать, оно выскользнет у тебя из пальцев.

Меня не заботило, что нас дразнили, называли женихом и невестой, хотя у нас все было совсем не так. Она была моей подругой, но никак не подружкой. Я и вел себя вполне прилично: не проводил с ней чересчур много времени, не выставлял это на всеобщее обозрение. Мы просто дружили, и все. Я поддерживал доверительные отношения, выжидая подходящий момент, чтобы однажды набраться смелости и задать свой вопрос. И если мне повезет, услышать в ответ «да».

Хотя сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что вопросов у меня было намного больше.

Серия «Новая поэзия», созданная под кураторством Веры Полозковой, — это книги современных молодых поэтов, с которыми радостно жить в одно время. Открывает серию Дана Сидерос — автор с удивительно своеобычным чувством языка, известная под ником «Шутник» («lllytnik»), лауреат премии «Нова», участник фестивалей и поэтических концертов. Книга ее стихов — о стариках и героях, высшем родстве, будущем и никогда-не-бывшем, об ослеплении красотой. Но прежде всего она — о тончайшей границе между этим миром и другим, полным стрекота и мерцания.

Юрию Смирнову

июнь 2014

Юрию Смирнову

март 2014

декабрь 2013

На русский язык переведена трилогия «Братья Волф» знаменитого австралийского писателя, автора бестселлеров «Я — посланник» и «Книжный вор» (последний был экранизирован в Голливуде под названием «Воровка книг») Маркуса Зусака. Голод терзает братьев изнутри, заставляет рваться вперед. Но герои должны вырасти; ползти и стонать, грызть, лаять на любого, кто вздумает помешать им или приручить. Они братья Волф, волчьи подростки, бегут, выслеживают жизнь, одолевая страх. И если не справятся, винить им некого. О подростках с улиц Сиднея, верности крови, музыке девушек, тайных поединках на ринге, о семье и поиске самоуважения рассказывает эта книга.

ПОДПЁСОК

Моей семье

Ограбить зубного мы решили, сидя перед теликом.

— Зубного? — переспросил я.

— Ну да, а что? — отозвался брат. — Знаешь сколько денег за день проходит через зубную клинику? Космос. Если бы премьер-министр был зубным врачом, страна у нас была бы другая, точно говорю. Ни безработицы, ни расизма, ни сексизма. Сплошь монеты.

— Ага. Я поддакнул лишь для того, чтобы братец Рубен был доволен. На самом деле он просто опять взялся выпендриваться. Одна из самых ужасных его привычек.

Это было первое «самое дело» — из двух.

А второе было вот в чем: как там Руб ни решай, грабить нашего зубного мы бы нипочем не стали. В этом году мы уже договаривались грабить булочную, овощную лавку, хозяйственный, закусочную и оптику. Не ограбили никого.

— И на этот раз я серьезно.

Руб поерзал на диване. Понял, видно, о чем я думаю.

Никого мы не ограбим.

Безнадежные мы.

Безнадежные, жалкие, только руками развести какие никчемные.

Вот у меня, например, была работа на два дня в неделю — газеты разносить, но меня выперли за то, что я разбил одному типу окно на кухне. И бросил-то несильно. Но так вышло. Окно было приоткрыто. Я газету швырнул, и — хрясь! Она попала в стекло. Чувак выскочил да как понес, и поливал меня, а я стоял с нелепыми горбами слезищ в глазах. Работа тю-тю — да и была она паршивая.

Меня зовут Кэмерон Волф.

Я живу в Сиднее.

Учусь в школе.

Девчонкам я не нравлюсь.

Я более-менее смышленый.

Но не очень.

У меня густые дикие волосы, они не длинные, но всегда торчат во все стороны, как ни прилизывай.

Мой старший брат Рубен постоянно втравливает меня в неприятности.

Я втравливаю его столько же, сколько он меня.

У меня есть еще один брат, Стив, самый старший, и единственный у нас чемпион. У него уже было несколько девушек, у него хорошая работа, и он многим нравится. Вдобавок ко всему еще и вроде как приличный футболист.

Еще есть Сара, сестра, всякую свободную минуту она на диване с дружком, его язык у нее в глотке. Сара вторая по старшинству.

Еще у нас есть отец, который все время велит нам с Рубом мыться, поскольку мы кажемся ему грязными и вонючими, как твари из дикого леса, извозюканные в грязи.

(— Ни фига от меня не воняет! — спорю я с ним.— Я в душ регулярно лазаю!

— Ну а про мыло слыхал?.. Я, межпрочим, сам когда-то был в твоем возрасте и знаю, какие грязнули подростки.

— Да ладно?

— Да конечно. А то я бы и говорить не стал.

Дальше спорить бесполезно.)

Еще мать, она мало говорит, но у нас она самый крепкий орешек.

В общем, это моя семья, которая в принципе не фурычит без томатного соуса.

Я люблю зиму.

Вот такой я.

Ах да, и на тот момент, о котором пойдет рассказ, я в жизни никого не грабил, вообще ни разу. Только трепался про это с Рубом, точно как и в тот раз в гостиной.

— Эй!

Руб шлепнул Сару по руке — посреди ее поцелуя с дружком у нас на диване.

— Эй, мы идем грабить зубного врача.

Сара оторвалась от своего дела.

— Э?.. — уточнила она.

— Ладно, замнем. — Руб глянул в сторону. — Ну что за дом бестолковый, ну? Сплошь темнота, всем плевать, только о своем могут думать.

— Кончай ныть, — сказал я.

Руб посмотрел на меня. И больше ничего, а Сара вернулась к своему занятию.

Я выключил телик, и мы вышли. Двинули на разведку в зубную клинику, которую собрались «бомбануть», как выразился Руб. (На самом деле мы туда отправились лишь бы смыться из дому, потому что в гостиной Сара с ее дружком бесновались, а на кухне мама готовила грибы, которыми воняло на весь двор.)

— Опять чертовы грибы, — сказал я, как мы вышли на улицу.

— Ну, — Руб ухмыльнулся, — залить, как всегда, томатным соусом, чтобы вкус не чувствовался.

— Во-во.

Такие нытики.

— Ну вот и оно, — Руб улыбнулся, и мы вышли на Мэйн-стрит в меркнущий свет июня и зимы.

— Доктор Томас Дж. Эдмондс. Бакалавр стоматологии. Красота.

Мы взялись разрабатывать план.

Разработка плана у нас с братом состояла из того, что я задавал вопросы, а он отвечал. Примерно так:

— Возьмем ствол или еще какое оружие? Может, нож? Тот липовый пистолет, который у нас был, потерялся.

— Не потерялся. Он за диваном.

— Че, правда?

— Правда, правда… Но хоть как, он нам не понадобится. Возьмем только крикетную биту и у соседей займем бейсбольную, понял? — он хохотнул, ехидненько. — Махнем пару раз этими штучками, и нам нипочем не откажут.

— Ладно.

Ладно.

Ага, точно.

Мы наметили дело на завтра на после обеда. Заготовили биты, повторили все, что нужно было запомнить, и знали, что ничего не сделаем. Даже Руб знал.

Назавтра мы все равно отправились к зубному и впервые за все наши налеты взяли и вошли внутрь.

Там нас ждало настоящее потрясение: за стойкой сидела самая великолепная на свете медсестра. Не шучу. Что-то писала в журнале, и я не мог оторвать от нее глаз. Какая там бейсбольная бита. Я о ней забыл сразу и начисто. Никакого грабежа. Мы с Рубом просто застыли.

Я, Руб и медсестра вместе, в одной комнате.

— Одну секундочку, — не поднимая взгляда, вежливо сказала она. Господи боже, ну и красавица она была. Совершенная. Ослепительная.

— Эй, — шепнул ей Руб, тихонечко. Так, чтобы слышал только я. — Эй… Это ограбление.

Она не услышала.

— Чертова корова, — Руб глянул на меня и покачал головой. — Теперь и зубную не грабанешь. Дожили. Куда катится мир?

Она наконец подняла голову.

— Ну. Чем помочь, ребята?

— Э-э… — я растерялся, но что было говорить? Руб молчал. Повисла тишина. Нужно было ее нарушить. Я улыбнулся и потерял голову. — Э, записаться на осмотр.

Она улыбнулась в ответ.

— Когда бы хотели?

— Э-э, завтра?

— В четыре подойдет?

— Угу. Я кивал, забалдев.

Она посмотрела на меня. Прямо внутрь заглянула. И ждет. Сама предупредительность.

— И как вас зовут?

— Ах да, — спохватился я и засмеялся как дурак. — Кэмерон и Рубен Волф.

Она записала, опять улыбнулась и тут заметила наши биты, крикетную и бейсбольную.

— Так, тренировались немного.

Я поднял биту, у меня была бейсбольная.

— Среди зимы?

— Футбольный мяч нам не по карману, — вмешался в разговор Руб. Футбольный и дыня для регби валялись у нас где-то на заднем дворе. Руб подтолкнул меня к выходу. — Мы завтра придем.

Она отвесила нам улыбочку, мол, рада служить. Сказала:

— Отлично, пока-а-а.

Я потупил секунду и сказал:

— Пока.

Пока.

Ничего получше придумать не мог?

— Ну ты и дебил, — сказал Руб на улице. — «На осмотр», — прогнусил он. — Папан хочет, чтоб мы пахли розами, само собой, но наши зубы ему не сдались. Никуда они ему не уперлись!

— Так кто нас туда затащил вообще-то, а? Чья была гениальная мысль грабить зубного? Уж никак не моя, чувак!

— Ладно, ладно.

Руб привалился к стене. Машины лениво текли мимо нас.

— И че ты там начал бубнить? Я уже решил, что, раз прижал его к стене, нужно дожимать.

— Ты только «пожалуйста» забыл сказать. Может, она бы тебя тогда услышала. Эй, это ограбление, — я передразнил его шепотом. — Полная тютя.

— Хватит! — разозлился Руб, — Ладно, я все испоганил… Но что-то я не заметил, чтоб ты битой-то размахивал, — молодец Руб: теперь мы опять говорили про мою лажу, а не про его. — Ты ей ваще не махал, друган… Какое там, когда ты стоял и пялился красотке в большие синие глаза, уставился ей… ей на груди.

— А вот и нет!

Груди.

Кого он пытался обмануть?

Такими разговорами.

— Да, да. — Руб все ржал. — Я видал, извращенец малолетний.

— Враки.

Но вообще-то правда. Шагая по Мэйн-стрит, я понял, что влюблен в прекрасную медсестру-блондинку из приемной дантиста. Я уже воображал, как лежу в зубоврачебном кресле, а она сверху, сидя на мне верхом, спрашивает:

— Кэмерон, вам удобно? Вам хорошо?

— Отлично,— отвечаю я,— Отлично.

— Эй. — Эй! — Руб меня пихнул. — Ты слушаешь?

Я повернулся к нему. Он продолжил.

— Ну, может, скажешь теперь, где мы возьмем деньги на этот осмотр, а? — Он с минуту думал, пока мы топали, ускорив шаг, в сторону дома. — В общем, надо отмениться.

— Нет, — сказал я, — ни за что, Руб.

— Ах ты поганец, — умыл меня Руб, — забудь про сестричку. Она щас, пока мы тут болтаем, поди кое-чем занимается с мистером зубным доктором.

— Ты так про нее не говори, — предупредил я. Руб снова замер на месте. Потом уставился на меня. Потом объявил:

— Да ты убогий, ты в курсе?

— В курсе. — Оставалось только согласиться. — Наверное, так.

— Как всегда.

Мы пошли дальше. В который раз. Поджав хвосты.

А, кстати, мы не отменились.

Мы думали, не попросить ли денег у предков, но они в первую очередь захотели бы узнать, зачем мы вообще туда пошли, а подобные обсуждения нам были не особенно нужны. Лично я вынул нужную сумму из своего тайника под жеваным углом ковра в нашей комнате.

И мы пришли снова.

Я прилизывался как проклятый. Для медсестры.

Мы пришли назавтра.

Ничего не вышло — с волосами.

Мы пришли на другой день, и за стойкой сидела какая-то страшила лет, наверное, сорока.

— Ну вот тебе и подружка в самый раз, — шепотом сообщил мне Руб в приемной. Он лыбился, как похотливый несовершеннолетний бандит, каким всегда и был. Он меня презирал, но опять-таки я сам себя частенько презирал.

— Эй. — Я поманил его пальцем. — По-моему, у тебя там в зубах что-то застряло.

— Где? — Руб всполошился. — Тут? — Он разинул рот и изобразил широченный оскал. — Всё?

— Да не — правее. Вон там.

Ничего у него, конечно, не застряло, и, посмотревшись в стекло аквариума и убедившись в этом, он вернулся и шлепнул меня по затылку.

— Ха, — завел он всю ту же песню. — Поганец. — Он хмыкнул. — Но так-то признаю. Та была классная. Красотка ваще.

— М-м-м.

— Не как эта пожилая толстуха, а?

Я посмеялся. Пацаны вроде нас — пацаны вообще — это, в общем, отбросы общества. Большую часть времени уж точно. Клянусь, мы большую часть времени — сущие животные.

Нам не хватало хорошего пинка под зад, так постоянно говорит папаша (и дает его нам).

Он прав.

Подошла медсестра.

— Ладно, кто первый?

Тишина. И тут:

— Я.

Я поднялся. Подумал, лучше покончить с этим поскорее.

Ну, в итоге все оказалось не так уж страшно. Замазали холодком с привычным вкусом, да дядя доктор поковырялся немного во рту. Сверлежки не было. Нас пронесло. Нет справедливости на свете.

Или, может, есть…

В конце концов, это дантист ограбил нас. Нехило заломил, а работал-то самую малость.

— Столько денег, — пожаловался я, когда мы вышли на улицу.

— Зато, — в кои-то веки ныл не Руб, — не сверлили.

Он двинул меня в плечо.

— Так думаю. Что у нас не водится шоколадных печенюшек. Это для чего-то хорошо, вишь. Для бивней… У нас гениальная маманя.

Я не согласился.

— Да просто скупая.

Мы поржали, но, вообще-то, оба понимали, что мама у нас офигенная. Па — вот кто нас беспокоил.

Дома ничего особенного не происходило. Пахло остатками грибов, что грелись на плите, а Сара опять со своим то же самое на диване. Смысла не было заходить.

Я пошел в нашу с Рубом комнату и посмотрел в окно на город, который смрадно надышал по всему горизонту. Сквозь него бледно желтело солнце, а здания казались лапами громадных черных зверей, прилегших отдохнуть.

Да, была где-то середина июня, и погода уже стала и впрямь кусачая.

Вообще-то, не могу сказать, что в этой истории много всего происходит. Вообще-то, ничего особенного и не происходит. Это просто запись того, что со мной было прошлой зимой. То есть что-то происходило, но как всегда. У меня не вышло вернуться на ту работу. Отец дал мне возможность подработать у него. Наш старший брат Стивен вывихнул лодыжку, дико меня оскорбил, а в конце начал кое-что понимать. Мать устроила показательное боксерское выступление в кабинете директора школы и однажды вечером на кухне, разъярившись, швыряла в меня мусором. Сару бросил парень. Руб начал растить бороду и в конце концов немного разул глаза на самого себя. Грег, парень, что когда-то был моим лучшим другом, попросил у меня взаймы триста баксов, чтобы спасти свою жизнь. Я познакомился с девушкой и влюбился в нее (надо сказать, я мог бы втрескаться в любое недоразумение, прояви оно каплю интереса). Мне снилось до фига странных, болезненных, извращенных, иногда прекрасных снов. И я все это пережил.

Ничего особенного не происходило.

Все вполне обыденно.

Первый сон

Дело к вечеру, я иду в зубную клинику и вдруг замечаю человека на крыше дома. Подойдя поближе, понимаю, что это зубной врач. Узнаю по белому халату и усам. Стоит на самом краю и, кажется, собрался прыгать.

Я останавливаюсь и снизу кричу ему:

— Эй! Какого черта вы там делаете?

— А ты как думаешь?

Тут у меня кончаются слова.

Остается только броситься в пассаж, где клиника, добежать до приемной и все рассказать прекрасной медсестре.

— Что?! — это ее ответ.

Боже, она такая умопомрачительная, что я готов сказать: «К чертям мистера Зубодера, пойдемте на пляж или как-то». Но я больше ничего не говорю. Бегу в конец коридора, толкаю дверь и поднимаюсь по лестнице на крышу.

Почему-то, когда я оказываюсь на краю крыши, медсестры рядом нет.

Я стою рядом с угрюмым усатым зубным и гляжу за край, а она там внизу пытается уговорить его спуститься.

— Что вы не поднимаетесь? — кричу я ей.

— Я не пойду! — кричит она в ответ. — Высоты боюсь!

Я верю ей, поскольку, сказать по совести, я доволен, что мне видно ее ноги и тело, и в животе под кожей у меня что-то натягивается.

— Ну что ты, Том! — она пытается уговорить зубного. — Спускайся. Пожалуйста!

— Скажите, а зачем вы все-таки сюда влезли? — спрашиваю я его.

Он оборачивается ко мне.

Начистоту.

И говорит:

— Из-за тебя.

— Из-за меня? Да что я такого, на фиг, сделал?

— Я тебя обсчитал.

— Ну-у, чувак, некрасиво, конечно. — И тут я вдруг подначиваю, издевательски: — Так давай прыгай — так тебе и надо, жулик чертов.

Теперь даже красавица-сестра хочет, чтобы он прыгнул. Она кричит:

— Давай, Том, я тебя поймаю!

И оно происходит.

Вниз.

Вниз.

Он прыгает, летит, и красавица-медсестра ловит его, целует в губы и бережно ставит на землю. И даже приобнимает, слегка прижимаясь. Эх, в этом белом халатике, трется об него. У меня все кипит внутри, и в следующий момент, когда она кричит и мне прыгать, я шагаю с крыши и падаю…

В кровати, проснувшись, я чувствую во рту привкус крови и помню тротуар и удар головой.

Антиутопия Салли Гарднер «Червивая луна» получила несколько литературных премий, в том числе главную британскую награду — Медаль Карнеги. Эта история о мальчике с разноцветными глазами, который живет в мире, где подчинение — высшее из достоинств, глупость — условие выживания, а человек может в любой момент исчезнуть, оставив после себя дыру. Но если хочешь однажды проснуться свободным — неважно, что ты в меньшинстве, важно отличать правду ото лжи. Наперекор всему.

Интересно, что было бы, если бы.

Если бы мяч не улетел за стену.

Если бы Гектор не пошел его искать.

Если бы он не утаил страшную тайну.

Если бы.

Тогда, наверное, я рассказывал бы сам себе совсем другую историю. Потому что «если бы» — они, как звезды, никогда не кончаются.

Мисс Конноли, наша бывшая учительница, всегда велела начинать историю с начала. Чтобы было как чистое окно, сквозь которое все хорошо видно. Хотя я так думаю, что она не это имела в виду. Никто, включая даже мисс Конноли, не посмеет сказать, что нам видно через заляпанное стекло. Лучше не выглядывать. А уж записывать это на бумагу… я не такой дурак.

Даже если бы я мог, все равно не смог бы.

Потому что я не знаю, как пишется мое имя.

Стандиш Тредвел.

Писать — затык, читать — молчок,

Стандиш Тредвел — дурачок.

Мисс Конноли одна-единственная из учителей говорила, что Стандиш стал для нее особенным, потому что он не такой, как все. Когда я рассказал об этом Гектору, он улыбнулся.

И сказал, что лично он это просек в момент.

— Есть такие, которые думают по накатанному, а есть — как ты, Стандиш, — ветерок в саду воображения.

Я это повторил про себя. «А есть Стандиш, у него воображение веет, как ветерок в саду, не замечает даже скамеек, видит только, что собаки не насрали там, где собаки обычно срут».

Я не следил за уроком, когда пришла записка от директора. Потому что мы с Гектором были в городе за морями, в другой стране, где здания растут и растут, и прикалывают облака к небесам. Где солнце как в цветном кино. Мир под радугой. Пусть говорят, что хотят, — я его видел, по телевизору. Там поют на улице. Там поют даже под дождем, поют и танцуют вокруг фонарного столба.

Тут у нас темные времена. Никто не поет.

Но зато мечталось мне в тот день лучше, чем за все время с тех пор, как исчез Гектор с семьей. По большей части я старался о нем не думать. Вместо этого я изо всех сил воображал себя на нашей планете. На той, которую выдумали мы с Гектором. На Фенере. Все разумнее, чем без конца дергаться, что с ним случилось. Так вот, у меня получилось замечтаться лучше, чем за все это время. Как будто Гектор снова был рядом. Мы катались в таком огромном кремовом «кадиллаке». Я даже чувствовал запах кожаной обивки. Ярко-синей, синей, как небо, синей, как могут быть только кожаные сиденья. Гектор сзади. У меня одна рука опирается на хромированный край открытого окна, другая на руле. Мы едем домой, а там — «Крока-кола» на чистенькой кухне, за столом с клетчатой скатертью, а трава в саду такая, будто ее только что пропылесосили.

И вот тут-то я понял, что мистер Ганнел произносит мое имя.

— Стандиш Тредвел. Срочно явиться в кабинет директора.

Трепать-колотить! Вот это я прозевал. Трость мистера Ганнела выбила у меня слезы из глаз, резкий удар оставил на моей руке его личную подпись. Две узких красных полосы. Роста мистер Ганнел был небольшого, но мышцы у него были стальные, как у старого танка, и руки будто танковые, хорошо смазанные. Парик на его голове жил своей жизнью, изо всех сил цепляясь за блестящую потную лысину. Да и остальные черты лица тоже его не красили. Усики у него были маленькие и темные, как грязная сопля от носа до рта. Улыбался он только тогда, когда махал тростью; улыбочка эта скручивала уголки его рта, и тогда дохлой пиявкой вылезал язык. На самом деле я не уверен даже, что это можно было назвать улыбкой. Может, его просто так крючило, когда он отдавался любимому занятию — причинению боли. Ему было все равно, куда бить, лишь бы по живому, лишь бы достать.

Потому что поют только за морями.

Здесь небо давно обвалилось.

Но что меня больше всего задело, так это то, что я, похоже, совсем не присутствовал в классе. Не видел даже, как мистер Ганнел шел ко мне, а ведь между его столом и моей партой целая взлетная полоса. Ну, я сижу сзади, от меня до доски — как до другой страны. Слова прыгают, будто лошади в цирке. Во всяком случае, мне никогда не удавалось их остановить и разобраться, о чем они.

Единственное слово, которое я мог прочесть, — это то большое, красное, выбитое над картиной, изображавшей Луну. Такое слово, что сразу в рожу с размаху.

РОДИНА.

Я ведь дурачок, в разлинованную бумагу помещаться не умею и обитаю на задах класса так давно, что стал уже почти невидимым. Меня можно отличить от стенки, только когда у мистера Ганнела чешутся его танковые руки.

Тогда мир наливается красным.

Никуда не денешься. Я разленился. Я так привык полагаться, что Гектор предупредит меня в случае надвигающейся опасности. А мечтания заставили забыть, что Гектор исчез. Что я теперь сам по себе.

Мистер Ганнел схватил и резко выкрутил мое ухо, так резко, что у меня опять слезы на глаза навернулись. Но я не заплакал. Я никогда не плачу. Какой смысл? Дед говорит, что если начать плакать, то уже не остановишься — столько есть разных причин для слез.

Думаю, он прав. К чему эта соленая водичка, эти грязные лужицы. Слезы, они заливают с головой, встают комом в горле. От них хочется кричать, от слез. Но по правде, было непросто, с выкрученным-то ухом. Я изо всех сил старался остаться на Фенере, на планете, про которую знали только мы с Гектором. Мы собирались добраться до нее вдвоем, и тогда все поняли бы, что мы не одиноки во Вселенной. Мы вступили бы в контакт с фенерианцами, а они отличают добро от зла и разнесут и Навозников, и кожаные пальто, и мистера Ганнела до самой жопы мира.

Луну мы решили облететь стороной. Зачем туда стремиться, когда Родина и так вот-вот установит свой красно-черный флаг на ее нетронутой серебристой поверхности?

Издательство Livebook выпустило книгу заметок Михаила Бару о русской провинции. «Повесть о двух головах» открывает мир малоизвестных, а подчас и вовсе незнакомых городов вроде Южи или Васильсурска, Солигалича или Горбатова. Остроумно и добродушно автор описывает глубинку с ее неповторимой и захватывающей историей, уникальными людьми, тайнами, летописями и подземными ходами.

Самое интересное в поездках по провинции — это
процесс выбора городка, в который поедешь. Мечтаешь о том, чтобы приехать в такой медвежий
угол, куда до тебя никто не добирался, и чтобы
там — музей с несметными сокровищами и привидениями, с библиотекой Ивана Грозного; чтобы
в глухом углу заброшенного кладбища тебе под
расписку о неразглашении показали могилку старца Федора Кузьмича; чтобы через городок этот
проезжал Александр Сергеевич или Антон Павлович, не говоря о Николае Васильевиче, и все трое
оставили записи в книге постояльцев местной гостиницы и написали на обоях в нумере на втором
этаже кто — стих, кто — небольшой рассказ,
а кто — и маленькую повесть; чтобы на улицах стояли удивительной красоты памятники архитектуры всех стилей; чтобы из подземелья местного, еще
домонгольского храма, с удивительной сохранности фресками, вел подземный ход за реку; чтобы
можно было по нему пройти и найти наконечник
копья или стрелы, или берестяную грамоту, или страничку из старинного девичьего альбома с четверостишием Антона Павловича; чтобы Москва
была как можно дальше и чтобы никто слыхом
не слыхивал ни о вечном, как игла для примуса,
президенте, ни о депутатах, ни о ценах на нефть,
ни даже о курсе доллара и евро.

Исключая президента, все остальное найти довольно просто. Даже страничку с четверостишием Чехова в девичьем альбоме.

Устюжна

А мне нравится здешний городок. Конечно,
не так многолюдно — ну что ж? Ведь это
не столица.

В Устюжну я ехал через Тверь, Бежецк, Красный
Холм и Весьегонск. Последний участок дороги от Весьегонска до Устюжны составляет всего шестьдесят
километров. Первые тридцать километров дорога
идет от Весьегонска до границы Вологодской области и вторые тридцать — от границы до Устюжны.
Всякий знает, что дороги районного значения между
областями в нашем государстве… Если дорога
от Красного Холма до Весьегонска имеет вид убитой,
то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так,
точно над трупом еще и надругались. Деревень здесь
совсем немного — все больше леса и болота. Места,
надо сказать, довольно глухие, но… нет-нет, да
и промчится, вздымая облака желтой пыли, огромный черный джип с московскими номерами, состоящими из сплошных семерок, или заполнит собой
всю дорогу чудовищных размеров трейлер, на котором везут на берег Мологского залива, аккуратно завернутую в чехол белоснежную красавицу-яхту. Кто
ее владелец… неприметный ли чиновник жилищнокоммунального хозяйства, отказывавший себе во
всем все четыреста… нет, пятьсот лет своей беспорочной службы и откладывавший всю до копейки
зарплату и квартальные премии на покупку корабля,
или мэр какого-нибудь города, не имевший сил отказаться от подарка, преподнесенного ему на юбилей
благодарными предпринимателями, или депутат,
случайно нашедший эту яхту под дверью своей однокомнатной квартиры, или прокурор, который, конечно, порядочный человек, да и тот, если сказать
правду, свинья.

На улице с названием «Торговая Площадь» солнечно и пыльно. Когда-то красивые купеческие особняки,
с растрескавшейся и частью обвалившейся лепниной,
магазин канцтоваров с оригинальным названием
«Канцлер», Ленин в двубортном пальто и с кепкой
в руке. Рано он ее, конечно, снял. Ветер в начале мая
холодный. Голова-то у него выкрашена серебрянкой,
а она защищает хорошо от перегрева, но не от холода.
Первый этаж двухэтажного дома, где располагается
«Пирожковая», выкрашен в ядовитый ярко-розовый
цвет. Перед входом в заведение с озабоченным, деловым видом ходила рыжая собака с белым, закрученным колечком хвостом. Я заметил, что провинциальные собаки, в отличие от столичных, всегда при
каких-то делах. Лежит себе где-нибудь у входа на станцию метро «Тимирязевская» ленивая, безразличная
ко всему собака и нос воротит от сосиски, заботливо
подложенной кем-то из торговок кроссвордами или
горячей выпечкой. Не то ее провинциальная сестра.
Всегда-то она занята: или ожидает важного известия,
или спешит поделиться этим известием с другими
собаками. И при такой занятости провинциальная
собака всегда выкроит минутку, чтобы подойти к тебе
поздороваться за кусочком хлеба или колбасы, или
колбасы с хлебом, всегда подождет, если ты колбасу
вот-вот купишь, или проводит туда, где эта колбаса
продается. Почему она отказалась от пирожка с докторской колбасой, который продавался в «Пирожковой» на углу улицы Торговая Площадь и Конного переулка, — понятия не имею. Взяла зубами пирожок
и отнесла его в кусты, в кучу какого-то сора. На всякий случай я из солидарности с ней отказался еще
от двух пирожков с капустой, купленных там же.

Внутри храма Рождества Богородицы, в котором
находится устюженский краеведческий музей, еще
холоднее, чем на улице. Молодые девушки, работающие музейными старушками, сидят на своих стульях в валенках, закутанные в толстые шерстяные
кофты. Когда заходишь в зал, где находится живопись и коллекция русского и западноевропейского
фарфора, то, честно говоря, чувствуешь себя неловко. Шел ты в гости к соседям по лестничной площадке на чай и потому на тебе домашние тапочки и потертые джинсы, а они тебя встречают во фраках,
вечерних туалетах, подлинниками Айвазовского,
Кустодиева и Верне. И ты стоишь в пропыленных туристических ботинках и с рюкзаком за спиной перед
огромным, в роскошной золоченой раме «Видом
Принцевых островов у Константинополя с высоты
птичьего полета на Мраморном море», и тебе хочется
немедля выйти и если и не переодеться во фрак, то
хотя бы вычистить ботинки.

Айвазовский, Кустодиев, Кузнецовский и Мейсенский фарфор в собрании провинциального музея
объясняются просто. Некоторое время, еще при советской власти, Устюжна относилась к Ленинградской области, и ленинградские музейщики в качестве
шефской помощи… Вроде как в Юрском периоде
здесь было море, а потом оно отступило и оставило
после себя картины, фарфор и часы немецкой работы в корпусе из золоченой бронзы.

Но и без Айвазовского, без тонких французских
кофейных чашек есть что посмотреть в Устюженском музее. И не только посмотреть, но даже и ограбить. В лихие девяностые вынесли из музея шесть
старинных икон. Таких икон, что уже через малое
время одна икона оказалась в частном немецком,
а другая в таком же частном английском собраниях.
У немца пришлось ее выкупать, англичанин же усовестился и вернул купленную у воров икону даром.
Теперь она в Москве, в храме Христа Спасителя. Там,
сказало начальство, целее будет. Вот сделаете себе
надежную охрану — тогда и вернем ее в Устюжну.
Начальство — оно ведь как замполит из известного
советского анекдота — ртом работает. Денег у него
в этом рту на охрану нет. Хоть обыщись. Пошли
по наименее затратному пути — запретили фотографировать оставшиеся иконы. Будь я директором музея — тоже бы, наверное, запретил от греха подальше. Я бы даже смотреть запретил. Завязывал бы
глаза посетителям в этом зале и водил бы их за руку,
останавливаясь перед той или иной иконой, и доверительным шепотом сообщал бы: «„Борис и Глеб“.
Пятнадцатый…» Впрочем, лучше и не говорить какого века. Нечего людей смущать. Сказать просто —
старая. Даже очень.

По правде говоря, не за иконами и картинами
ехал я в Устюжну, которая была и есть город замечательных кузнецов, а не иконописцев. Железной руды здесь было много, и выплавлять из нее металл
стали еще две с половиной тысячи лето тому назад.
Потому, начиная со средних веков, к имени Устюжна всегда прибавляли фамилию — Железопольская, а то и просто называли ее Железным Устюгом.
Устюженские кузнецы были так искусны в своем
ремесле, что в начале семнадцатого века Москва заказала им огромные кованые решетки для Спасских
ворот в Китай-городе, к воротам Белого государева
города, к Петровским, Арбатским и Яузским воротам. Тогда дешевые китайские решетки из хромированной пластмассы купить было негде — приходилось ковать свои. Устюженские мастера сделали
пробную решетку и отправили ее в Москву с припиской, что хотят оплату по полтора рубля за каждый пуд живого веса решетки. Московские приказные крючки не соглашались и даже угрожали
устюженским — мол, кто не хочет ковать решетки
к воротам за разумные деньги, будет стучать по
тюремным бесплатно, но кузнецы, не будь дураками, дозвонились на прямую линию накатали царю челобитную с просьбой поддержать отечественного производителя. Царь Михаил Федорович с их
просьбой как бы согласился, но гривенничек с цены
все же сбросил. Кузнецы с новой ценой как бы тоже
согласились, но обиду затаили и отковали всего две
решетки. Тут вдруг выяснилось, что решетки уж
очень вышли велики, чего никто ожидать не мог,
и на обычную крестьянскую подводу никак… и на две тоже. С превеликим трудом их все же в столицу
доставили, но больше уж решеток в Устюжне не заказывали.

Впрочем, решетки эти были для устюженских кузнецов, так сказать, непрофильным заказом. Профильным было оружие — сабли, кинжалы, пищали,
фузеи, осадные пушки, ядра. Качества все было отменного. Ручная во всех смыслах этого слова работа.
Мало кто знает, что местные оружейники делали
удивительные ружейные замки — их можно было
открыть только одним-единственным на свете ключом, который выдавался изготовителем. Неприятель,
подобравши на поле брани такое ружье, не знал, что
с ним и делать — без ключа оно не открывалось. Что
же касается наших фузилеров или пищальников, то
они имели секретную инструкцию — при попадании
в плен ружейные ключи проглатывать, каких бы размеров они ни были. К концу восемнадцатого века,
когда большую часть оружейных заказов перетянула
к себе Тула, устюжане придумали пистолеты с потайными курками. Вроде популярных в то время бюро
или секретеров с потайными ящичками. Нажал неприметную кнопку в неприметном месте — он и открылся. В том смысле, что выстрелил. Ну, а пока
не найдешь — хоть об голову им стучи. Говорят, что
такой пистолет с секретным курком Александр Первый подарил Наполеону после заключения Тильзитского мира. Бонапарт его везде с собой возил. Как
улучит свободную минутку — так достанет пистолет
и давай искать на нем потайную кнопку. Маршал Ней
вспоминал, что у императора даже был постоянный
синяк на правой руке — вот до чего часто колотил
он кулаком по пистолету от злости. Так он из него
и не выстрелил ни разу. Даже после Ватерлоо, когда
хотел… но так и не смог найти кнопки. Пришлось
ему ехать помирать своей смертью на остров Святой
Елены.

И все же мало-помалу железоделательное производство и оружейное дело в Устюженском крае умирало. Часть, и, как водится, самую лучшую часть,
оружейников перевели в Тулу и на Урал, а оставшиеся кустари-одиночки делали лопаты, серпы, сковороды, ломы, подковы и гвозди. В начале прошлого века
череповецкий купец Носырин построил в Устюженском уезде целый гвоздарный завод. До этого он четыре года прожил в Америке, изучая тамошнее производство гвоздей. Да так хорошо изучил, что смог
придумать свои собственные машины для выделки
подковочных гвоздей из нашего железа. Невелика
важность, скажете вы. Ан нет — велика! До Носырина подковочные гвозди делали из более дорого шведского железа. Стал купец добиваться подрядов в кавалерийские полки и артиллерийские бригады, но…
тогдашние Рособоронкавалерия и Рособоронартиллерия, прикинувши гвоздь к носу, то есть посчитавши прямую выгоду… то есть убытки… решили
не рисковать и переплатить шведам, чтобы уж точно
не остаться в накладе. Так и разорился передовой завод в десятом году, за четыре года до Первой мировой. Потом, когда враг вступит в город, пленных не
щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя… Потом
непременно нарядят следствие и тридцать шесть тысяч следователей следственного комитета допросят
с плохо скрываемым пристрастием тридцать шесть
тысяч подозреваемых и тотчас же арестуют тридцать
шесть тысяч счетов на Кипре и на Сейшелах, с которых деньги будут заблаговременно…

Ну да сколько можно о грустном. Лучше о комическом. Как известно, Устюжна, ее чиновники и ее
городничий послужили прототипами гоголевскому
«Ревизору». Увы, не осталось ни гостиницы, в которой закусывали свежей семгой Добчинский и Бобчинский на глазах у голодного Хлестакова, ни дома
городничего, ни богоугодных заведений^*. Висит
в одном из залов музея портрет Ивана Александровича Макшеева, бывшего городничим в Устюжне
в том самом, тысяча восемьсот двадцать девятом,
году, когда проехал через город некий Платон Волков и здорово обобрал местное начальство, представляясь чиновником министерства. К чести Ивана
Александровича надо сказать, что он не был полным
Антоном Антоновичем. Герой войны двенадцатого
года, участник Бородинского сражения, награжденный золотой шпагой за храбрость… очень боялся
чиновников. Он был из тех русских военных, что
«смело входили в чужие столицы, но возвращались
в страхе в свою». А кто у нас, позвольте спросить,
в этом смысле не военный? То-то и оно. Справедливости ради надо сказать, что история устюженского
городничего окончилась не так печально, как гоголевского. Макшеев еще семь лет благополучно
исполнял свою должность. Не потому, что… а по
той причине, что приходился дальним родственником всесильному графу Аракчееву. А как был бы
ближним, то, может статься, и на повышение пошел
бы. Да и Платон Волков, мелкий вологодский чиновник, в сущности, отделался легким испугом
по той же самой причине. Нет, он не был родственником Аракчеева, но его жена состояла в родстве
с князьями Бобринскими.

Понятное дело, что городские власти к двухсотлетнему юбилею со дня рождения Гоголя решили…
но передумали. На общий памятник всем героям
пьесы денег не хватило, а ставить памятник Ивану
Александровичу Макшееву в обнимку с Иваном
Александровичем Хлестаковым — так это получится насмешка и ничего больше. Над кем, мы, спрашивается, смеемся? Один умник, из числа местных европейцев и либералов, и вовсе предложил изваять
на постаменте унтер-офицерскую вдову в тот самый
момент, когда она сама себя сечет, но как только о такой, с позволения сказать, идее узнало вологодское
начальство… Думали, думали и решили, что бюджетнее и безопаснее всего изготовить памятник веревочке. Той самой, про которую слуга Хлестакова,
Осип, сказал: «Что там? веревочка? Давай и веревочку!» Призвали даже кузнеца, который должен был,
сообразуясь с художественным вкусом, выковать ее
из железа… и передумали. Оно, конечно, веревочка — тьфу. Ничего не значит эта веревочка, но черт
знает, что может она означать…

«А ведь, однако ж, признайтесь, ведь и в маленьком городке можно прожить счастливо?» — спрашивал Хлестаков у почтмейстера Шпекина. Можно. Отчего же нельзя. Бонтона, конечно, столичного нет,
и провинциальные гуси ходят по улицам. С другой стороны — где же, спрашивается, ходить провинциальным гусям, как не у себя в провинции? В столице
им места нет — там ходят столичные гуси. Зато
в Устюжне хватает места и гусям, и курам, и сидящим на заборах кошкам, и собакам, гоняющим этих
кошек, и селезням, степенно плавающим в синей-пресиней воде речки с колдовским названием Ворожа, через которую перекинут изящный деревянный
мостик, увешанный разноцветными свадебными замочками. Можно прожить счастливо в Устюжне.
Только упаси вас Господь от местных пирожков
с докторской колбасой. Да и с капустой тоже.

* Вот разве что к заборам, как и прежде, «черт их знает
откудова наносят всякой дряни».

Идея написания книги «Волки в стенах» пришла в голову Нила Геймана после того, как его дочь Мэди рассказала писателю о ночном кошмаре. Девчушке привиделось, что в стенах живут волки. Книга прекрасна и очаровательна; она повествует о том, что не стоит бояться тех, кто и сам тебя страшится. А иллюстрации Дейва Маккина многих наверняка побудят «простукать» и домашние стены на предмет наличия в них живых существ!

1. Психолог спрашивает: «Почему?»

Она спрашивает меня: «Почему?» Это она
психолог, не я. Но спрашивает она меня: «Почему?»

— То есть — почему я это сделала?

— Именно. Тебе повезло, что рана небольшая.

Мне все равно. Мне плевать, сколько ему
придется лежать в больнице. Если я все время буду думать, что мне все равно, то избавлюсь от него. Пройдет какое-то время, и все
будет так, словно я его никогда не встречала.
Вот моя месть, Себ, — тебя не станет. Ни следа
не останется.

2. Синяя палатка

Мокрый песок. Пустой берег. Синяя палатка.
Два человека. Себ и я.

Чтобы забыть, нужно время. Чтобы забыть последнюю ночь, когда даже дождь
не шел. И мы разглядывали созвездия, потому что облаков на небе не было.

— Это Возничий. Куда он нас повезет,
Сандра?

Ты так сказал, хоть и знал, что поедешь
один. Всю ночь я верила, что будущее — наше и весь мир — наш. Ты, Себ, заставил меня
поверить, что на тебя можно положиться. Что
я всегда буду лежать рядом с тобой, в твоей тени. Что наши тени в палатке сольются в одну.

Я забыла, что ты был Недостижимым.
Как мне было понять, что ты можешь снова
ускользнуть? Отстраниться, удалиться.
Стать еще одним из Исчезнувших. Ты открыл
дверь и вошел ко мне. Никто до тебя не заходил внутрь. Кажется, я всегда была готова
к тому, что все может исчезнуть в любой момент. Но только не ты. Ты был настоящим.
Ты был Настоящей жизнью. Я ощущала поры
твоей кожи, я не придумывала, не сочиняла.
Ты был со мной, живой и настоящий. В синей
палатке, которая протекала, когда шел дождь.

Только той, последней ночью дождя
не было.

Он думает, что я сплю. Гладит меня
по спине. По телу бегут мурашки, хочется
обернуться и впиться в его губы, запустить
пальцы в его волосы. Показать, что я не сплю,
что я изголодалась по нему. Изголодалась.
Но я лежу, не шевелюсь и жду, когда голод
станет таким сильным, что больше не вытерпеть.

Я не собираюсь ревновать, хоть и слышала о тебе всякое, Себ. Это было раньше.
А сейчас — это сейчас. И я хочу стать новым
человеком. Я буду новой, тебе понравится.
Тебе понравится любить меня.

Когда ты запускаешь пальцы в мои стриженые волосы, ум отключается, меня захлестывает волна желания, и соски твердеют.
Мне хочется обвить тебя всем своим существом — так я и делаю. Обвиваю тебя, как
змея. И ты смеешься, уткнувшись в мои волосы, так что они за мгновение вырастают
на несколько миллиметров от твоего влажного дыхания, и так крепко обнимаешь меня,
что я знаю: больше никогда не останусь одна.
И тело выгибается дугой от желания. Ты моя
половинка, я нужна тебе. Палатка растворяется в лунном свете, и Возничий уносит нас
выше и выше, а потом все взрывается таким
ослепительно белым светом, что нам приходится зажмуриться.

После мы дрожим, покрытые пленкой
пота, как простыней, и ты вылезаешь из палатки и тащишь меня с собой к воде, которая
стала еще холодней, чем прежде. Но внутри
мы горячие, и ты держишь меня за руку, вода
уже по бедра, уже скрывает наше тело, одно
на двоих, и мы падаем, смеемся, плещемся,
играем… Я даже не знала, что умею играть,
раньше со мной никто не играл.

3. О чем ты не узнаешь

— Неужели ты ни с кем не играла, Сандра? —
спрашиваешь ты, вынося меня на берег, как
маленького ребенка.

— Не-ет, — и это абсолютная правда.
В детстве я совсем не умела играть.

— Все дети умеют играть, — возражаешь
ты. Так решительно, что меня разбирает смех.

— Ты думаешь, что всегда прав? — дразнюсь я, а сама думаю — ну и пусть. Ну и что,
что ты не прав. Ты никогда не узнаешь, какой
я была до того, как встретила тебя. Раньше
я делала много такого, о чем теперь жалею,
но сейчас это не имеет значения. Например,
ты никогда не узнаешь, что я:

резала и царапала себе руки, когда злилась на себя за то, что совсем одна (глупо,
правда?);

злилась, что я толстая, уродливая и одинокая, и еще думала, что раз меня никто
не любит, то так мне и надо (меня и правда
никто не любил);

иногда, если надоедало уродовать руки,
морила себя голодом (и никому не хватало
сил со мной возиться, такая я была невыносимая).

А однажды, когда мне было четырнадцать, я сбежала в Копенгаген, и моя приемная мамаша чуть с ума не сошла. (Хотя этим-то я горжусь. Села на поезд без билета, а когда
появился кондуктор, спряталась в туалете.
Классно придумала.)
Но обо всем этом ты никогда не узнаешь,
я ни за что не расскажу. Потому что сейчас —
это сейчас, и мне довольно того, что ты несешь меня на руках, хотя я тяжелая и мокрая,
и вода с моих волос капает тебе на лицо, а ты
ловишь ее языком. И я так рада, что ты глотаешь капли с моих прядей. Внутри мы горячие, а носы ледяные. Засыпаем, укрывшись
твоей курткой.

Мы просыпаемся в согретой утренним
солнцем палатке. Я рассматриваю твое лицо,
хотя раньше не решалась. Вдруг я вижу тебя гораздо отчетливее, чем прежде, как будто всего в тебе больше, чем я думала. И мне
нравится, что тебя так много. Кожа, волосы,
глаза, руки — все большое, больше, чем мне
казалось. Только шрам на подбородке такой
же маленький, как и прежде. Может быть, ты
упал, когда учился кататься на велосипеде?
Или подрался? Или ударился, едва научившись ходить? Может быть, ты упал с лестницы, пошла кровь, мама сильно испугалась?
Я трогаю белую ниточку шрама пальцем,
но почти ничего не чувствую. У тебя такие
темные, ровные брови. Как будто ты — мудрец, который знает все на свете. Но рот похож
на мой. Можно даже перепутать. Наверное,
скажи я, что у тебя мягкие-премягкие губы,
а язык как мед, ты обидишься. Поэтому я тебя и не боюсь, хотя у тебя большое и сильное
тело, все в черной шерсти. С тобой я верю, что
что-то значу. Я есть. Я тоже есть. Тебе на лоб
садится муха. Пошла прочь! Я прогоняю муху, ты просыпаешься.

4. Наш третий утренний костер

Мы разводим костер, третье утро подряд,
и тогда ты начинаешь говорить. Чай обжигает язык, и ты спокойно сообщаешь, что тебе надо на время уехать. Я поднимаю голову
от кружки и спрашиваю, куда и надолго ли.

Ты прохладно улыбаешься и ничего
не отвечаешь. Встаешь и говоришь, что пора
собирать вещи и складывать палатку, что тебе надо спешить.

Я ничего не понимаю.

Тогда ты начинаешь объяснять медленно
и отчетливо, чтобы дошло даже до такой дуры,
как я. Ты будешь служить в армии. Год и два
месяца. Ничего странного в этом нет. Конечно,
это не обязательно и почти никто не служит,
но ты гордишься тем, что тебя приняли. Ты
поедешь на север, в Вестерботтен, потому что
прошел отбор в егерские войска. То есть какое-то время тебя не будет — все это ты сообщаешь
с таким видом, как будто едешь на край света,
где нет даже телефонных проводов. Я вижу, что
ты обиделся. Ты ждал, что я буду в восторге.
Настоящий мужик, прошел отбор в элитные
войска! «В егерский полк берут только лучших». Но мне не хочется прыгать до потолка
от радости. Я чувствую, что все это мне не по
душе. Что ты собираешься уехать, ты уже приготовился исчезнуть насовсем. По тебе видно.
«Было очень хорошо, просто здорово. Если подумать, то даже слишком. И на будущее — я не
могу тебе ничего обещать».

Это я — слишком? Неужели я для тебя
лишний груз, как камни в кармане? Я сижу
на сыром песке и смотрю на полоску берега
между соснами и морем.

— Я хочу служить pодине, — говоришь
ты. Какие-то непонятные слова.

— Шутишь?

Ты сердишься, раздраженно бросаешь
спиртовку в рюкзак.

Я говорю, что хочу поехать с тобой. Что
я сама могу купить билет на поезд. Что я тоже
могу переехать на север. Как бы в шутку. Чтобы заполнить жутковатую пустоту, которая
возникла между нами.

— Я могу делать гамбургеры или убирать
номера в какой-нибудь лесной гостинице, —
с отчаянием добавляю я.

Ты что, не понимаешь, Себ? Нельзя все
так взять и испортить! Нам нельзя терять
друг друга!

— А может, и меня возьмут в егерский
полк?

— Тебе нельзя туда, — отрезаешь ты и решительно направляешься к красной «хонде». — Пойми, Сандра.

— Не называй меня Сандрой! — я срываюсь на визг.

— Тебя разве не Сандрой зовут?

— Просто С. Эс.

— Ладно, Эс.

Ты кидаешь мне шлем. Я не ловлю его.
Сажусь на землю и злобно смотрю прямо
перед собой. Ты не подходишь ко мне, не обнимаешь. Только повторяешь, что надо спешить, что надо уезжать.

Мы едем в город, я сижу, обхватив тебя
сзади и чувствуя тепло твоей кожаной куртки, хотя в лицо уже дует холодный осенний
ветер. Я знаю: что-то заканчивается, едва
успев начаться.

5. Ты удивлен?

Наверное, я должна была чувствовать себя
избранной, раз оказалась с тобой в той дырявой палатке? Нет, тебе не только со мной надо было попрощаться. С той, другой, ты прощался на стройке.

Я видела вас. Она цеплялась за тебя и не
хотела отпускать. А ты, наверное, чувствовал
себя ужасно крутым. Вокруг полосатая строительная пленка, как конфетная обертка.
А вы карамельки. Липкая начинка лезет наружу, небо нависает серыми облаками.

Интересно, ты увидел меня до того, как
я закричала? Удивился? Не помню, кричала
ли я какие-то слова или просто вопила. А ты
помнишь? Может быть, я выла, как бешеный
зверь? А ты ничего лучше не придумал, чем
послать меня домой. Как собаку:

— Сандра, домой!

На стройке всегда найдется кирпич или
еще что-нибудь острое.

Ты удивился? Наверное, ты не думал, что
я такая меткая? Или вообще не успел ничего
подумать? А потом уже было поздно. Скоро
я тебя забуду. Холодную воду, синюю палатку
и песок буду помнить, а тебя нет. Я была там…
с кем-то. С кем угодно. Какая разница, с кем.

Не надо цепляться за мелочи, как говорит
моя приемная мама. От этого одно расстройство.

6. Скажи спасибо

«Скажи спасибо, что на тебя не завели дело», —
сказала психолог. Директор школы и София
благодарны, по ним видно. А мне все равно.

— Себ не хочет писать заявление в полицию, — уточняет психолог и выжидающе
смотрит на меня. — Так что последствий для
тебя, Сандра, не будет.

— Значит, в тюрьму меня не посадят? —
иронизирую я. Вопросительные взгляды
пронзают воздух, как стрелы.

За окном толпятся мои одноклассники.
Выпускной курс, специальность «Медицинский уход». Все знают, что произошло: я пыталась убить Себа Фарука, я ненормальная,
мне нужна смирительная рубашка, у меня
что-то не в порядке с головой. Пора мне бросать этот «Медицинский уход».

По дороге домой мы с Софией проходим
мимо дома, где живет Себ с родителями. Мы
идем быстро. Я смотрю прямо перед собой,
хотя он все еще лежит в больнице. Но София
говорит, что ей не хотелось бы встречаться
с его родителями. Мне-то все равно. Зря София беспокоится: в них я кирпичи кидать
не стану.

София помогает мне собирать вещи. Старается спрятать слезы, но я-то вижу.

— Все будет хорошо, — утешаю я. — Со
мной, наверное, нелегко было, но теперь все
наладится.

Она смотрит на меня, приоткрыв рот, как
будто хочет что-то сказать, но вдруг убегает
в ванную и запирается на замок. Из-за двери доносятся всхлипывания. Бедная София.
Но если я сейчас к ней подойду, то пиши пропало. Надо действовать по плану. Я складываю оставшиеся вещи в рюкзак. Пусть она
плачет, а я не буду.

Я собрала волю в кулак, теперь у меня стальные нервы. Один раз расслабилась,
размякла — в палатке на берегу — и чуть
не пропала. Больше никогда в жизни ни перед кем не буду так раскрываться. Показывать человеку, что любишь — опасно, только
я не сразу это поняла. Если любишь человека слишком сильно, то всё — ты в его власти.

С мамой тоже так было, наверное. Она знала,
что я слишком сильно ее люблю — все дети
любят своих мам слишком сильно. Если бы
она сомневалась, если бы не была уверена
в этом, тогда, наверное, не бросила бы меня.

Больше не буду о ней думать. Она того
не стоит. Ненавижу всех предателей!

София выходит из ванной. Глаза красные
и мокрые. Я подхожу к ней, обнимаю. Коротко. Она понимает почему.

Пора идти на автобус.