Необычное имя этой московской легенды слышали многие. Паола Волкова была ученицей философа Мераба Мамардашвили и востоковеда Льва Гумилева, печаталась в журналах и газетах, написала несколько книг о Тарковском. Появившись на телеканале «Культура», Паола Дмитриевна завоевала любовь зрителей и стала интеллектуальной звездой. Потом вышли ее книги, лишь одна из которых была выпущена при жизни. «Алфавит Паолы Волковой» – что-то вроде справочной книги, состоящей из рассказов обо всех, кого Паола любила, о том, что ценила, и о чем размышляла.

Гений

Художники оставляют отпечаток внутреннего своего мира (только не ругайте меня за высокопарность). А гений кто? Гений — это тот, кто пришел в одном экземпляре, и до него никто не делал того, что он делает. И после него никто не сделает. Его интересует другое, чем всех. Его не интересуют бытовые вещи, его интересует природа связи человека, космоса, времени; его интересует совесть, его интересует долг.

Все гении — обладатели пассионарного сознания (от лат. «носитель энергетики нации»). Для своих эпох они были возбудителями спокойствия. У всех у них отсутствует чувство самосохранения. Если девиз любого обывателя — осторожность и предусмотрительность (а среди них встречаются очень умные, талантливые люди, но делающие всё, как все, и любящие, чтобы у них было всё, как у всех, — только дороже), то гении — это люди совершенно свободные в своих мыслях и в поведении. Они как бы выпадают из жизненной нормы и создают мощный мотор цивилизации.

Гений — это всегда Откровение.

Да, есть люди, которые, попадая в определенные ситуации, становятся Великими. Но, как правило, они чаще разрушают, так как думают только о себе (примером могут служить и Сталин, и Ленин).

Гении раздвигают границы нашего сознания, и получается, что их сознание, доходя до нас, влияет и изменяет наше. Полностью или частично — это не столь важно. Важно то, что в этот момент мы начинаем эволюционировать. Они — спасители мира. Без них мир пропадет.

Поэтому личностей любят уничтожать. Нет личности — нет и культуры. У Конфуция как-то спросили: «Что скажешь о будущем?» И он ответил: «Давно лошадь не выходила из воды, давно птица Феникс не возрождалась на Аравийском полуострове. Боюсь, что все кончено». Что имел он в виду? Под Фениксом Конфуций имел в виду раскрытие сознания и возрождение из пепла. Он как бы говорит: как мы узнаем что-либо, пока к нам не придут и не скажут об этом?

Гогосов, Вадим

второй муж Паолы Волковой

Я почему-то вспомнила, как пришла в библиотеку «Ленинку», где занимался Вадим. Пришла то ли раньше, то ли позже времени и пошла не по основной, а по боковой запасной лестнице. И он бежал вниз, по ней же, и мы столкнулись случайно, а так — разминулись бы. Случайностей не бывает. Это была судьба или звено в цепи судьбы, которая есть необъяснимая идея жизни. Необъяснимая, потому что нам не дано знать о ней заранее. Наверное, она не бывает плохой или хорошей, и нам не дано о ней знать вообще. Надо быть Слепой в этот момент.

Габриадзе, Резо

художник, режиссер

В 1996 году Резо Габриадзе получил премию «Триумф», а в 1998 году решено было отметить дни «Триумфа» в Париже. В программу входила и большая выставка работ художников-лауреатов. В особняке Десо каждый имел отдельный зал. Одни имена чего стоили: Юрий Норштейн, Андрей Вознесенский, Давид Боровский, Эрнст Неизвестный, Рустам Хамдамов, Резо Габриадзе.

Резо — художник разносторонний, разноодаренный. Экспозиция отразила все грани его таланта. Живопись, эскизы декораций, графика «Дюма в Париже» и «Пушкиниана» (совместно с Андреем Битовым), оригинальная скульптура и скульптурная миниатюра. Все было красиво экспонировано, экстравагантно, значительно. Перед открытием прибыл и сам Резо. Как всегда, в кепке и с загадочными искрами в глазах. Я говорю ему: «Пойдем, посмотри какая у тебя экспозиция». Он сверкнул глазами, сдвинул кепку на затылок и сказал: «Слушай, где у тебя тут красное вино?» Это Резо. Театральный, остроумный и очень грустный, выше меры талантливый и общительный, как кинто. И абсолютно замкнутый в себе.

Реваз Леванович Габриадзе из Кутаиси. К моменту поступления на Курсы (1964 год) окончил Тбилисский государственный университет с дипломом журналиста. Уже будучи слушателем Высших курсов Габриадзе написал сценарий «Агули Эристави», который сразу же взял для экранизации сам Эльдар Шенгелая (экранное название этого незабываемого фильма — «Необыкновенная выставка»). А в 1969 году вышел на экраны фильм «Не горюй!» Георгия Данелии по сценарию Резо Габриадзе.

Его жизнь в искусстве — в самом корне того явления, которое мы знаем как грузинский кинематограф. Нет грустнее комедий, чем те, которые он пишет. Стилистически его литература возрождает эксцентрику маски. Может быть, именно поэтому он нашел себя в создании уникального кукольного театра марионетки в Тбилиси. В соавторстве со своим однокурсником Андреем Битовым создал «Пушкиниану» и поставил одну из самых философско-поэтических кукольных драм «Песнь о Сталинграде». А может быть, так и есть, и мы не более чем типы-маски, марионетки кукловодов-сценаристов, и Реваз знает эту тайну, и потому такой грустный…

Гумилёв, Лев Николаевич

ученый

Лев Николаевич обладал прямо-таки дефектами речи, шепелявил (говорят, унаследовал от отца). Говорил «я зов» вместо «зол», меня называл «Паова». Но ничего, нам это не мешало сидеть с вытянутыми шеями и открытыми ртами.

Как-то он читал лекции, в мае. Страстный его поклонник Саша Кайдановский вызвался привезти его на своей машине. Но Саша заблудился, и они опоздали на час. Мы стояли на улице около Курсов. Курили, болтали, ждали. Наконец подъехала машина. Из нее вышли смущенный Саша и раскаленный добела Гумилёв. Он был в старомодном габардиновом плаще и в старомодной шляпе, надетой, как детская панама. Очи метали молнии. Став передо мной в любимой позе итальянского патриция, с рукой, согнутой в локте и упертой в бедро, профессор изрек: «Паова, я зов! Зов… как помесь квакадива с осьминогом». Виновата была, конечно, я, так как привела его на Курсы читать лекции по этногенезу. Отошел он быстро, благодаря общей любви и вниманию. После лекций предложил немедленно «пропить гонорар» (пил только водку и много курил), а домой его отвез Саша.

Лев Николаевич без всяких сантиментов сводил счеты с блаженным Августином Гиппонским, с наделенным всеми пороками Ричардом, но придыхал, когда речь шла о Чингисхане. Это просто был идеал всех времен и народов. Ну, если недостатки, то незначительные, простительные. Он хорошо знал всякие детали, как и чем и в какой цвет красили волосы, например, лангобарды. «Только не врите, да или нет, в какой и как завязывали. Это очень важно. Не знаете — в зеленый, вот», — и так далее…

«Век-волкодав» безошибочен в выборе мишени. Он безжалостно целится в поэтов, философов, да и во всех, кто не «волк по крови своей». Таким трудно всегда и везде, в России же особенно. Лев Николаевич Гумилёв был идеальной мишенью. Ему было очень трудно выжить, для этого не было никаких оснований.

Русский дворянин, сын расстрелянного в 1921 году поэта и путешественника Николая Гумилёва и поэта Анны Ахматовой, он никогда, с самого детства, не знал ни покоя, ни семьи, ни сытости. Его сажали и ссылали с 1932-го до 1956-го. Он воевал в Великую Отечественную в штрафном батальоне с 1943-го по 1945-й. И все-таки ничто, ничто не помешало Льву Николаевичу стать самим собой и равнодостойным своих родителей.

«Рыжий львёныш, с глазами зелеными, страшное наследие тебе нести…» — так предсказала Цветаева судьбы четырехлетнему Лёве.

Поэты видят далеко и ясно. Гумилёв обожал своих родителей, и направление его научных интересов определилось рано и не без влияния отца, который занимался Чёрным континентом и ездил на «озеро Чад». Был Николай Гумилёв и профессиональным воином, награжденным золотым оружием за храбрость (как за сто лет до него другой поэт-воин — Михаил Юрьевич Лермонтов). На стене комнаты ленинградской коммуналки, где жил Лев Николаевич, висела картина — портрет Николая Степановича на фоне «Битвы св. Георгия со змием».

Сломаться, согнуться Льву Николаевичу не дало родовое чувство ответственности, воля и упрямство — «Вам он бродяга, шуан, заговорщик, / Нам он — единственный сын» (А. Ахматова). До 1956 го да Лев Гумилёв учился, вернее, сдавал экзамены, и даже защитил диссертацию в перерыве между посадками. А уже после 1956 года он не отвлекался от своего труда ни на минуту, и не было у него иной жизни, кроме любимого дела. Светским человеком он не был. Ученый-энциклопедист Лев Николаевич Гумилёв создал свое интеграционное направление науки, где сплавились история, география, востоковедение, философия, психология. Он установил зависимость землепользования от уровня или стадии исторического развития этноса. Но политики, к великому сожалению, не читают книг Гумилёва. Если бы они их читали! Кому бы в голову пришло поворачивать реки и сливать отходы в Каспий?

Думаю, что открытая им зависимость, взаимозависимость среды обитания и обитателей будет наконец осмыслена как закон. А психологические императивы, выражающие такую взаимосвязь, могут стать своего рода психологическими тестами самопознания общества. Его высказывания были шокирующими, но крепко западавшими в память слушателей: «Памятник надо поставить английским шерифам, охранявшим леса, а не разбойнику Робин Гуду!»

Гойя

То, что запечатлевал Гойя, — тоже опыт нашей блуждающей души, не умеющей обрести покой. И ведь этим даром запечатления ужаса, страдания, страха наделено очень малое количество художников. Для этого надо иметь очень большое мужество, надо очень глубоко заглядывать в себя, в свое время и — не бояться. Но для этого надо быть таким, как Гойя. Это случай очень редкий. Случай, может быть, только испанский… Или надо быть таким, как Босх…

Гумилёв первый и единственный в мировой науке описал в книгах историю кочевых народов и Великой степи. Согласно его теории этногенеза, исторического «сиротства» не существует. Нет великих и малых народов, есть лишь разные культурные традиции и фазы системы. Да, именно системы или антисистемы, в которую может залететь безумная нота в развитии музыки этногенеза. Этнос держится единым полем, традициями и системой ценностей. А если система ценностей и традиций распадается, то распадается и Дом как мир, и Семья как население Дома.

Это лишь одно из положений труда всей мятежной, сказала бы я, детективно-драматической жизни Гумилёва. А труд называется «Этногенез и биосфера Земли». Сегодня эту книгу можно купить в любом книжном магазине, а когда Лев Николаевич читал на Курсах, мы подписывались на самиздат. Эту книгу полулегально печатал Институт информации, и мы ее заказывали, покупали, зачитывались ею.

С историей он был интимен, Александра Македонского запросто называл Александром Филипповичем. Изображение на монете, найденной в Эрмитаже, идентифицировал с личностью иранского царя Бахрама Чубины, первым перевел на русский язык его стихи. Лекции Гумилёв читал бесподобно, эмоционально — восклицал, удивлялся, готов был часами отвечать на тысячи вопросом. Потом долго сидел, пил чай, водку, сплетничал. Однако мы не сказали о главном. А главное — гипотеза о том, что движет процессом этногенеза. «И море, и Гомер, все движется любовью», — так писал Осип Мандельштам. (Лев Николаевич с детства знал и очень любил Осипа Эмильевича.) Так вот, он говорил почти то же самое, только слово «любовь» заменял словом «страсть». Пассионарность — бессознательная одержимость, некая биоэнергетическая доминанта, которая стимулирует новый толчок к историческому развитию, т. е. этногенезу.
Согласно теории Гумилёва, вся история этноса укладывается примерно в 1200–1400 лет и протекает как растрата пассионарной энергии этноса, т. е. «от человека к обезьяне». Наши мозги трещали, тем более, повторяю, книги его тогда не издавались.

Лев Николаевич всегда был фигурой спорной. Его теория вызывала и вызывает несогласие и раздражение. Он прикасался к больным точкам. Например, «монголо-татарское иго», «теория викингов» и многое другое. Он замечательно рассказывал, как викинги в момент своего пассионарного апогея называли себя «шикарным словом шпана и лопали наркотики в виде белой поганки». Студенты, в отличие от официальной науки, его ждали всегда. А прав он «по истине» или нет — доказать невозможно. Но он единственный, кто предложил на сегодняшний день строгую теорию о возникновении и исчезновении наций и государств в мировой истории.

Гуэрра, Тонино

писатель, сценарист, художник

Он трудится, как крестьянин, с утра до вечера, постоянно. Неустанно рисует, делает коллажи, лепит из глины, пишет… Какой праздник, какое ликование света и воды в его фонтанах! Как прочно и на века сколочено уникальное дерево шкафов! И тут же, одновременно, — учитесь слушать тишину. Она бывает оглушительной. Любите и берегите любовь каждым атомом своего чувства. Она хрупка и, «к сожалению, настоящие слова прячутся под языком» (Тонино Гуэрра).

До самого последнего дня Тонино писал сценарий, принимал мэров Романьи, интересовался всем на свете: от личной жизни друзей до мировой политики.

Он сам и все пространство вокруг него — дом, сад, город — являлись, становились художественной формой, воплощением идей и воображения этого поистине гениального художника и поэта.

О Тонино Гуэрре следует сказать: «Он был поэт». Где поэзия не стихосложение, но универсальная форма целостного проживания жизни во всем и до конца, включая Музу — жену Лору Гуэрру.

Покой? Отрешенность? О, нет! Скорее нескончаемая пьеса Пиранделло. Хлопают двери. Действующие лица (все) входят, выходят, и все — со своими репликами в драматургии фантастического спектакля — жизни. Атанелла стоит, руки в бок, и орет так, будто конец света. На самом деле утверждается меню обеда и чем заправлять бульон. У великого друга Джани (он Дон Кихот буквально, и одновременно Санчо Панса — Тонино) вопросы более сложные и тонкие, но все же ежедневные (и не один раз на дню). Всего не перечесть.

Талант Тонино Гуэрры — скольжения по грани — делает его ясно видящим людей, политику и особенно самое хрупкое, что есть, — любовь и красоту мира в непрерывности и разнообразии его сотворения.

Тонино не называл смерть по имени. Он говорил: «Я перехожу из одной комнаты в другую». Он прав. Смерть бесповоротна, а у него впереди долгая и славная жизнь. Просто мы остались без его физического, живого дыхания, взгляда незабываемого и совсем особого. Это и есть потеря. И еще. Он больше не сделает фонтанов, не смастерит шкафов, игрушек, кувшинов, не нарисует еще одну бабочку. Он не напишет новые пьесы и сценарии, не нарисует чудесные, как аромат травы забвения, картины. Не преобразит своей рукой мир и не спросит: «Ты сясливи?» А я спрошу: «А ты?» А он скажет: «Я сегодня сясливи». Тонино радуется любому чужому успеху: «Это феноменально!»