Рубрика: Заметки

Один из самых заметных писателей современности Захар Прилепин представил в Петербурге свой новый роман «Обитель». Готовый ответить за каждое произнесенное и написанное им слово, автор рублеными фразами объяснил свою позицию относительно русской государственности, словесности и экзотики. «Прочтение» выбрало восемь цитат из речи Захара Прилепина.

Об историческом контексте романа «Обитель»

Для меня эпоха 1920-х годов родная, я чувствую себя в ней растворенно. Многие вещи, которые характерны не только для всех нас, но и в целом для российской истории, артикулированы там. История книги — это история моего собственного взросления. Моя читательская биография была связана с литературой 1920-х годов: поэзия Есенина, Багрицкого, Маяковского, Луговского, проза Бабеля, Мариенгофа, Шолохова, дневники Пришвина — это пространство моей естественной человеческой жизни, моей физиологии. В мировой истории мало таких времен, которые соразмерны 1920-м годам советской России.

О главном герое романа Артеме Горяинове

Все персонажи моих предыдущих книг являлись носителями какой-то одной мысли или эмоции, о которой мне было очень важно рассказать. В «Обители» я хотел воспроизвести типаж, который так или иначе отражает все архитипические черты русского человека. А так как эти черты в принципе неуловимы, их нельзя расшифровать, он получился персонажем со всеми свойствами: смелым, жалким, беспощадным, милосердным, очаровательным, отвратительным и так далее. Мне кажется, это как раз обычно для русского человека — в разных обстоятельствах проявлять себя каким угодно образом. Артем Горяинов, попадая в среду чекистов, блатных, контрреволюционеров, священников, отражает их, а не светит сам. Это очень важно.

О власти романа над автором

В итоге получился плутовской, авантюрный роман. Все само по себе двигалось и мной руководило. Жуть, я даже не могу этого объяснить. Я всегда иронизировал над русской литературой, которая наделяет себя уникальными свойствами и возможностями: кто-то ей что-то надиктовывает, а она записывает. Все это казалось мне абсолютной ерундой. В моем романе есть сто персонажей, большая часть из них имеет реальные прототипы. Когда документы начали оживать, люди — разговаривать, я стал меньше, чем свой текст. Роман довлеет надо мной.

О тексте «Письмо товарищу Сталину»

История написания этого текста случайна. Когда я отдыхал в своей деревне Ярки Борского района Ижорской области в Керженских лесах, мне в голову вдруг пришла строчка: «Мы обязаны тебе всем, будь ты проклят». Это не имело никаких видимых привязок, я даже не знаю, зачем оно появилось. С другой стороны, когда перемещаешься по России, видишь колоссальное количество людей, которые не имеют голоса в медиа или литературной сфере. В этом смысле я ощущаю себя, может быть, ложно, человеком, который должен проговорить эти мысли. Который может сказать о том, что назрело, что всем очевидно. Я пришел и сообщил об этом. Я во многом разделяю озвученную в письме точку зрения.

О русской литературе

Самое важное значение русской литературы заключается в том, что она свободна — доступны любые движения, жестикуляция и слова. Гуманизм русской литературы в том, что она не толерантна, не политкорректна, она может быть милитаристская или ксенофобская, она задает самые страшные вопросы и отвечает на них. Когда я нахожусь в этом пространстве, я могу позволить себе какие угодно вещи, я свободный человек в свободной стране в свободной литературе: что хочу, то и говорю.

Разнообразная мозаика современной русской литературы дико любопытна. Однажды мне рассказали про Дмитрия Сергеевича Лихачева, который на вопрос студентов о его обширном художественном вкусе ответил, что для него литература — это огромная мозаика, в которой все сообразуется и одно проистекает из другого. Может быть, и я так воспринимаю. Мы переживаем не самое худшее время в русской литературе.

О теории теплопожатий

У писателя Леонида Максимовича Леонова была история про теплопожатия. Он говорил, что Пушкин жал руку Гоголю, Гоголь жал руку Толстому, Толстой жал руку Чехову, Чехов жал руку Горькому, Горький жал руку Леонову, Леонов жал руку Распутину… А Распутин жал руку мне. Вот в этих восьми рукопожатиях и есть вся русская литература. Внутри этого ощущения находиться очень приятно, но я думаю, что есть и параллельные теплопожатия.

Об отце Эдуарде и деде Сане

Имеются в виду Лимонов и Проханов. Конечно, писательская моторика восходит у меня к этим именам. Эти люди подействовали на меня очень сильно, освободиться от их энергетики невозможно. Что бы мы о них не думали, они останутся вписанными в контекст русского слова и государственности.

Об экзотике в литературе

Мой друг Миша Тарковский в возрасте 16-18 лет уехал на Енисей, поселился в избе, и главной экзотикой в его случае стала сама жизнь — деревенская, русская, енисейская. Он там строит церкви, ходит на охоту… Человек, помещенный в Россию, — самая большая экзотика русской литературы. Такого у нас не хватает совершенно.

Анна Рябчикова

В «Парке культуры и чтения» состоялась презентация книги Павла Крусанова «Царь головы». На встречу пришли петербургские писатели, и Крусанову не пришлось представлять рассказы в одиночестве. «Прочтение» выбрало четыре фразы друзей автора, которые рассказали, как 17 апреля стало магической датой и почему вопрос о переселении душ по-прежнему актуален.

Сергей Носов о луне и магии чисел:

— У Павла Крусанова редко бывает указатель чисел, а в этой книге одна дата указана — 17 апреля. Как раз объявили шорт-лист «Нацбеста». Правда, в тексте в этот день ничего особенного не происходит, героиня просто произносит монолог. Меня поразило еще одно совпадение. Я плохо спал сегодня, подошел к окну и увидел над крышами огромную луну. Я сразу вспомнил, что перед неосуществившимся сном дочитывал эту книгу и последняя фраза была: «Луна смотрит в окно словно глаз. Глаз зверя, который сильнее».

Борис Аверин о единстве и Достоевском:

— Вчера я прочитал рецензию, написанную для «Нацбеста», и ее автор указал на особенность, которую сам бы я не заметил! Оглавление книги напечатано так, что по форме напоминает вазу. Удивительно, если учесть, что последний рассказ называется «Глина» и все вместе они образуют некую общность. Открытием для меня стал рассказ «Это не сыр». Самая сложная задача, которую ставит перед собой автор, — создание положительного героя. Здесь это идеал женщины, и психологизма там даже больше, чем у Достоевского.

Александр Секацкий о маленьком человеке и рассказах о животных:

— Перед нами своеобразный бестиарий нового образца. Это характерная примета времени — вызов все форматам культуры. Сейчас нужно по-новому разобраться с идеей метемпсихоза и метаморфоза. Проблема обретения нового тела и новой телесности, безусловно, хотя и неосознанно, встала на повестку дня. Рассказ «По телам» передает род подобного путешествия и постижение мира через него. Это самый уязвимый ресурс, которым сейчас интересуется и биология, и Голливуд, и, конечно, литература. Происходит отступление от психологизма, маленький человек стал неинтересен. Вместо того чтобы проникать и обживать не очень интересных людей, можно смело вторгаться в мир чудес и примерять тело зверя.

Леонид Юзефович о детских мечтах и котятах:

— Я много лет преподавал в школе. На собеседовании в первый класс, куда приходили шестилетние дети, в числе прочего их спрашивали, кем они хотят стать, когда вырастут. Это было еще в советское время, и мальчики говорили, что хотят быть геологами и космонавтами, а девочки — врачами и учителями. Одна девочка, когда ее спросили, говорит: «Я не могу сказать. Мне очень стыдно». Естественно, всем стало интересно, ее расспрашивали и в конце концов раскололи. Она сказала: «Когда я вырасту, я хочу стать котенком». Так вот, я хочу опровергнуть слова о том, что проза Павла Крусанова непсихологическая.

Павел Крусанов о летающих монахах и премии «Нацбест»:

— На протяжении лет восьми, а то и десяти я пытался написать книгу рассказов. Садился писать рассказ, но получался всегда роман. Это меня страшно раздражало. Я, наконец, сделал над собой нечеловеческое усилие, научился говорить себе «нет» и ставить точку. И все равно книга построена как нечто цельное, шлейфы впечатлений от одного текста накладываются на шлейфы впечатлений от другого, появляются дополнительные смыслы. Меня порадовало, что некой оценкой работы стало то, что «Царь головы» вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер». Эти рассказы — отчасти волшебные истории. В каждом из них происходят чудесные события, сродни историям Пу Сунлина о летающих монахах и лисицах-оборотнях. Друзья так интересно рассказывали, что мне захотелось перечитать свою книгу. Пока у меня еще только должен устояться взгляд на нее. Жду, когда впечатления улягутся.

Евгения Клейменова

Вчера в «Парке культуры и чтения» прошла встреча с Диной Рубиной. Публика жаждала благодарить и спрашивать. Впрочем, писательница считает зрительские симпатии минутной слабостью, а мысль, что ее книги используют в качестве путеводителя по Израилю и вовсе не приводит ее в трепет. За полчаса она лихо раскрыла сюжетные интриги своих романов и подарила каждому по ангелу под обложку.«Прочтение» делится самыми интересными ответами, каждый из которых напоминает отдельный рассказ.

О трилогии «Русская канарейка»

Все герои — мои дети, но когда вы создаете центральную фигуру, в ней должна быть искра Божья. Неважно, авантюрист он или поддельщик картин. Необходимо любить героя. Одна героиня из последнего романа должна была просто родить главного персонажа и смыться в сторонку. Однако я до сих пор с ней вожусь, а она все диктует и диктует свои правила.

У каждого писателя есть две-три волнующие его темы, о которых он думает постоянно. Новый роман, несмотря на неожиданный для меня сюжет, продолжат тему рода, семьи, пересечения человеческих судеб, одиночества и любви. Трилогия «Русская канарейка» мне очень дорога, поскольку это последняя любовь.

О съемках фильма по роману «Синдром Петрушки»

Сейчас в Петергофе идут съемки фильма по моему роману «Синдром Петрушки». Для меня это огромное событие. Главные роли играют люди, которых я обожаю: В роли Пети-кукольника Евгений Миронов, а Лизу, его жену и куклу, играет Чулпан Хаматова. Я ахнула, увидев ее: это была Лиза из внутреннего пространства моего воображения. Я была куплена с потрохами, хотя ненавижу кинематограф и сценаристов. Всех! Поскольку они отнимают у меня моих героев… Конечно же, я шучу.

О медвежьей услуге

Грех и преступление говорить человеку, который взял в руки перо, что стоит и чего не стоит делать. У маститого писателя тоже есть свои предпочтения, и о коллегах он порой высказывается совершенно умопомрачительно. Бунин, например, писал: «А Алешке Толстому нет места в русской литературе!» Если человек взялся писать, то, как говорится, перо ему в… Вдруг получится! Десять лет он может создавать всякую муру, а потом попасть в тюрьму, выйти и написать гениальную вещь! Так было с Сервантесом. А представьте, сказал бы Лопе де Вега: «Сервантес, ну какого ты… пишешь? Нельзя, это большая ответственность».

О читательском признании

Во время презентации романа «Белая голубка Кордовы» мне из зала пришла записка: «Какая же вы сволочь, Дина Ильинична, зачем вы его убили?» Я берегу ее, понимаю, что это — выражение любви. А как-то на выступлении в Израиле ко мне подошла женщина со словами: «Я приехала из Ростова и хочу передать привет от соседки. Она цыганка и все время сидит в тюрьме. Выйдет недели на две, а потом опять садится. Она мне сказала: „Людка, ты в Израиль едешь, найди там писательницу, Динрубина зовут. Она из наших, из цыган. Ты ей передай, если возьмут ее, пусть просится на нашу 275-ю зону строгого режима. Мы ее здесь подкормим и в обиду не дадим“». Я поняла, что это тоже признание в любви.

О политике

Я не отвечаю на вопросы о политике. Не только потому, что не имею права, покинув Россию, комментировать действия ее властей. Я уже все прокомментировала, когда уехала почти 25 лет назад. Сейчас я житель другой страны и только ее могу и хаять, и защищать. Писатель — частное лицо, его дело писать книги. Прекрасно, если они каким-то образом влияют на общественное мнение. Но в первую очередь он художник и уже в десятую — какой-то трибун. Наверное, создав роман «Что делать?», Чернышевский изменил реальность, но это плохая книга и плохой писатель.

О жизни и литературе

Я циник и пессимист, и не думаю, чтобы книга кого-то могла изменить. Может, минут  двадцать после прочтения человек находится под впечатлением, хочет на какое-то время остаться и пожить с героями. Проходит время, и он снова занят собой. И это правильно. Я не могу создавать мир, не связанный с пространством, в котором живут мои читатели. Я же не Толкиен. Однако литература никогда не равна жизни, это всегда сконструированный мир. Там существует все то, с чем мы сталкиваемся каждый день, но в концентрированном виде.

О вдохновении

Я ненавижу слово «вдохновение». Для меня норма — проснуться в три часа утра, дотянуть, лежа в кровати, до четырех, понять, что ты больше ни за что не заснешь, почапать к компьютеру и начать работать. К 12 часам дня у меня заканчивается шестичасовой рабочий день, я гуляю с собакой и занимаюсь другими делами. Если за это время у вас получилось два абзаца, значит, вы победили. Вдохновение наступает, когда роман написан, и его надо завтра отослать в издательство. Ты сидишь и думаешь: «Вот этот эпитет надо перенести или написать не „он сказал“, а „сказал он“, не золотистое море, а блещущее». Тогда и приходит вдохновение, полет фантазии. Все остальное — каторжная работа очень неслабого бульдозера.

О чтении во время работы

Когда я пишу, то стараюсь не читать других авторов, кроме тех, кто помогает мне и не сбивает с интонации. Я всегда читаю прозу Мандельштама, Цветаевой. Могу перечитать Лоуренса Даррелла, Бунина, Чехова, Набокова. Все остальное мне очень мешает. Конечно, друзья присылают мне свои произведения, и в ответ надо написать: «Вася, ты гений». Ведь мы, писатели, такие ранимые и несчастные. С одной стороны, уверенные в том, что мы гении, а с другой — что полное дерьмо.

О переезде в Израиль

Переезд — это культурный шок, обморок, нокаут новой жизни. Со временем ты смиряешься с солнцем, чокнутыми людьми и нищими. Любой писатель очень тяжело переносит встречу с собственным народом. В Израиле не покидает уверенность, что библейские истории произошли на самом деле. Из моего окна виден перекресток — место встречи с милосердным самаритянином. Если посмотреть налево, увидишь деревню Азарию, где произошло воскрешение Лазаря. Там находится его могила. Это историческое и культурное пространство, которое заставляет думать.

Евгения Клейменова

Писатель, сценарист «Прожекторперисхилтон» и ведущий телеканала «Дождь» Саша Филипенко встретился с петербуржцами 29 марта в читальном зале Библиотеки Гоголя. Беседа лавировала между проблемами острополитического характера, вопросами о смысле жизни и дискуссией о моральных ценностях. «Прочтение» выбрало семь высказываний автора, в которых проявляется его отношение к окружающему и романному миру.

О Петербурге

Когда я выбирал вуз для продолжения образования после минского университета, моя бабушка сказала: «Любой образованный молодой человек должен пожить в Петербурге». Послушавшись ее, я в конце октября приехал в этот город и внезапно для самого себя оказался в фатально грязном месте, где было слякотно и промозгло. Я не увидел того, что обещала мне бабушка, напротив — столкнулся с высоким уровнем агрессии в обществе, к которому был не готов. В первый же день на пешеходном переходе меня дважды чуть не сбил автомобиль… И только по прошествии пяти-шести лет я смог признаться себе, что мои чувства по отношению к Петербургу изменились.

О «трудностях перевода»

В минском университете меня учили начинать предложение со слова «вероятно», потому что мы все, обладая сформированной годами личной позицией, тем не менее ничего не знаем до конца и можем только предполагать. С приездом в Россию мне пришлось испытать лингвистическое потрясение: здесь люди начинают монолог со слов «на самом деле». Не потому что собеседник хочет убедить вас в своей точке зрения, просто никто не сомневается в истинности сказанного. Или в том, например, что надо войти в вагон до того, как люди оттуда вышли.

О романе «Бывший сын»

Я называю эту книгу компиляцией поводов или энциклопедией причин, по которым мы покидаем родную страну. Фабула такова: главный герой Франциск в 1999 году попадает в давку в подземном переходе Минска возле станции метро «Немига», впадает в кому и проживает большую часть жизни современной Белоруссии в бессознательном состоянии. Он просыпается накануне выборов президента в 2010 году, участвует в митинге и после его разгона, отказываясь сражаться с режимом, уезжает из страны.

Я был в Минске 19 декабря 2010 года. И когда отправлялся туда, я знал: то, что произойдет на площади, куда выйдут после оглашения результатов и мои друзья, будет финалом романа. Мне всегда хотелось написать поколенческую вещь, взять один период из жизни государства и одной семьи. В Белоруссии живет девять миллионов человек, при этом три миллиона находится за ее пределами, в эмиграции. Мне было важно понять, почему люди продолжают уезжать и почему я сам стал бывшим сыном своей страны.

О политизированности романа

Я не считаю, что «Бывший сын» политизирован. Я не писал агитку, а пытался передать жизнь такой, какая она есть — со спорами о деньгах, мечтах, политике. Ничего нового о личности Александра Лукашенко в книге нет, и запрещать ее не за что. В черный список обычно попадают тексты, которые могут открыть вам глаза на скрываемые до сих пор аспекты. А мой герой просто не может принять эту всем известную коматозную действительность. Кстати, несмотря на строгость режима, о которой принято говорить, в Белоруссию сейчас вернулась писательница Светлана Алексиевич. Она живет в Минске и иногда устраивает встречи с читателями, во время которых под окна зачем-то пригоняют оркестр, и музыканты громко бьют в тарелки.

О мессианстве

У меня нет иллюзий относительно того, что я смогу повлиять на мир при том количестве произведений, которые сейчас пишут и том количестве информации, что нас окружает. Но я верю, что моя книга может стать маленьким осколком в витраже вашего представления о жизни. В идеале мне хотелось бы, чтобы «Бывший сын» вошел в факультативный список литературы по истории Белоруссии как наглядное изображение этих десятилетий.

О билингвизме

Я учился в школе на белорусском языке и разговаривал на нем с одноклассниками, при том что в семье мы общались только по-русски. Сейчас я пишу на обоих языках, разделяя между ними прозу и поэзию. Так, петь колыханные (колыбельные) сыну и сочинять стихотворения я продолжаю на белорусском. И конечно, мне хотелось бы, чтобы мой сын знал язык своего отца.

Об известности

Медийность помогает в том случае, когда ты ходишь по издательствам и предлагаешь рукопись. В таком случае она не сразу оказывается в урне с макулатурой, ее читают. Моя известность мешает, скорее, тем людям, кто знает меня по работе на «Дожде» и «Первом канале». Им кажется, что роман должен быть написан в легком и шутливом стиле. А эта книга печальная, серьезная, в нее я вкладывал совершенно другой образ. «Бывший сын» это единственное высказывание, в котором я убежден и в которое я верю.

Анна Рябчикова

Пока мы пытаемся отстоять последние крупицы здравого смысла в информационном потоке недавних мировых потрясений, нейробиологи и психологи выяснили о нашем мозге уже практически все. Специалисты научились транслировать на экраны с помощью камер сигналы радости и горя, вспыхивающие в коре больших полушарий. Разделили истинные и ложные воспоминания. Даже разыскали центр, отвечающий за религиозный экстаз, и успешно простимулировали его электродами. Для тех, кто уже понял, что наш мозг не обычное how-to-do устройство, и хочет им управлять, «Прочтение» выбрало четыре книги.

Дэвид Рок. Мозг. Инструкция по применению. Как использовать свои возможности по максимуму и без перегрузок — М.: Альпина паблишер, 2013

Исследование, проведенное американцем Роком, сосредоточено на важных для современного человека вещах, таких как выживание в стрессовых ситуациях или организация повседневного труда. Включиться в чтение книги будет проще всего тому, кто либо привык к существованию тайм-менеджмента и составляет расписание на день, либо хочет научиться это делать. На жизненных примерах, особенно актуальных для офисных служащих, автор показывает, почему человек отвлекается во время работы и какие процессы при этом происходят в мозге, а после предлагает инструкцию, как оптимизировать решение задач в полевых условиях. Идеальная книга для прокрастинаторов, желающих управлять не только временем, но и собой.

Ася Казанцева. Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости. — М.: Corpus, 2014

Внутри этой книги скрывается не совсем то, что заявлено на обложке. Причины глупостей, совершаемых по команде мозга, в ней разбираются очень подробно, но кроме глупостей Ася Казанцева описывает и способы если не избавления от них, то хотя бы защиты. Например, разбираясь в причинах курения и попытках отказа от него, можно понять, почему бросить курить так легко для некоторых из нас и почти невозможно для многих других, а также отчего нельзя поучать окружающих, даже если очень хочется. Язык книги чуть менее сух, чем у Рока (здесь инструкций-списков вы не найдете, равно как и конспектов решений), а примеры из жизни помогут лучше разобраться в каждой из представленных проблем.

Дик Свааб. Мы — это наш мозг. От матки до Альцгеймера. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2013

Это теоретический труд известнейшего исследователя мозга из Нидерландов, начавшего свою работу еще тогда, когда техника значительно уступала нынешней, а общество принимало отличные от популярных теории очень близко к сердцу. В свое время публикация его работ на родине вызвала бурное возмущение тех, кто был оскорблен фактической отменой для людей «свободы выбора», которой восхищался герой Достоевского. По мнению ученого, причина абсолютного большинства «нестандартных» состояний тела и сознания (например транссексуализма) закладывается еще на стадии формирования мозга. Теоретически сложная книга написана легко читаемым слогом. Примеры и вовсе выглядят как лирические отступления, а критические точки трудов Свааба, чуть было не стоившие ему в свое время карьеры (и даже жизни), актуальны в наши дни ничуть не меньше.

Рита Картер. Как работает мозг. — М.: Астрель, Corpus, 2014

Большое и подробное издание Картер в оригинале называется «Mappind the Mind», и основной его идеей является создание точной карты человеческого мозга. Каждый его элемент в сочетании с прочими контролирует ту или иную эмоцию, побуждение, реакцию. Неизученных нами участков мозга все еще много, но теперь человечество уже не прячется от неизвестности, как средневековые картографы, заполнявшие чудовищами белые пятна географических карт, а старается познать ее. По словам Картер, ей всегда «не терпелось узнать, как работает человеческий мозг». Книгу легко прочтет даже не посвященный в нейробиологию. Первые главы изложены довольно просто, сложность текста возрастает по мере приближения к концу книги. Многие американские студенты и вовсе использовали пособие Картер в качестве учебника.

Юлия Березкина

Один из основателей московского концептуализма, поэт, изобретший стихи на библиотечных карточках, а ныне известный эссеист Лев Рубинштейн празднует 67-летие. В день рождения писателя «Прочтение» публикует видеозапись его выступления с поэмой «„Это я“» и литературоведческий разбор названного текста.

Прочесть произведение полностью можно на сайте автора.

«„Это я“» (1995) — последнее каталожное произведение Льва Рубинштейна 1990-х годов. Композиция поэмы воспроизводит большой семейный альбом или, точнее будет сказано, стопку старых фотографий. Уровень автобиографичности здесь довольно высок: мы находим упоминание родителей, брата, соседей и близких, четкое описание исторической эпохи (даты: 1952, 1940, 1954). Снимки архива, однако, невидимы: взамен фотографий нам показывают их обратную сторону — белую основу с комментарием, кого или что изображает данный кадр.
Сдержанное перечисление людей, находящихся на групповой фотографии, с подразделением на тех, кто стоит, и тех, кто сидит, перемежается отступлениями лирического характера.

15.

Лазутин Феликс.

16.

(И чья-то рука, пишущая что-то на листке бумаги.)

17.

Голубовский Аркадий Львович.

18.

(И капелька дождя, стекающая по стеклу вагона.) <…>

21.

Кошелева Алевтина Никитична, уборщица.

22.

(И беззвучно шевелящиеся губы телевизионного диктора.),

а также последующие тридцать фрагментов оказываются экспликацией того, что не в состоянии зафиксировать фотоаппарат. «Мимолетные виденья» становятся объектами созерцания и бережного хранения в каталоге памяти.

Очевидно, что логически они никак не соотнесены с соседними именами, графика текста прямо указывает на их вторичность, «вынесенность за скобки». Однако именно несовместимость фрагментов придает визуальному ряду поэтический оттенок, делает необычным восприятие, по сути, вполне тривиальных моментов, с которыми читатель неоднократно встречался в своей жизни. Впрочем, стоит вернуться к тому, что перед нами альбом фотографий, в котором наряду с изображениями мест и людей можно найти засушенный лист, цветок или срезанную прядь волос — те незначительные с точки зрения стороннего человека предметы, которые вызывают во владельце альбома определенные воспоминания и чувства.

Картотека Рубинштейна является таким реестром памяти с одной оговоркой: поэт коллекционирует не образы или вещи, но интонацию, личное отношение воспринимающего субъекта к ним. Текст поэмы все больше напоминает симфонию, развитие которой сопровождается последовательным вступлением в игру новых партий, — именно последняя из них вносит в ритмический рисунок классический размер — четырехстопный ямб:

36.

Толпыгин Г. Я.

37.

И мы видим заплаканное лицо итальянской тележурналистки.

38.

И надпись: «С тех пор прошло немало лет, а ты все тот же, что и был, как некогда сказал поэт, чье даже имя позабыл» <…>

51.

Замесов В. Н.

31.

И мы видим детский пальчик, неуверенно подбирающий на клавишах мелодию шубертовской «Форели».

53.

И надпись: «Терпенье, слава — две сестры, неведомых одна другой. Молчи, скрывайся до поры, пока не вызовут на бой».

В мелодии текста начинает «вызвучиваться» одна нота — нота тревоги. Прозаические и метризованные фрагменты так или иначе варьируют мотив боли, слабости. Процесс поиска автоидентичности неизменно сопровождается трудностями и испытаниями: герой проходит некий обряд посвящения, после которого ему откроется ответ на главный жизненный вопрос: «Кто я?».

Впрочем, готовность «я» к переменам совсем не очевидна. Герой пытается осознать деформирующуюся реальность, достигнуть ее черты, предела, рубежа, но при этом не делает ни одного шага, будучи скован сомнениями. Беспокойство, сопровождающее Рубинштейна «и в детстве, и потом», так как «страх не исчезает, а лишь опускается все глубже и глубже», наполняет произведение «„Это я“», достигая эмоционального пика в карточках № 56–62 и претворяясь в тему душевной и телесной дрожи. Примечательно, что эта дрожь впервые охватывает персонажа-ребенка («И мы видим шесть или даже семь ярко-оранжевых таблеток на дрожащей детской ладошке») — главного объекта отождествления поэмы, и лишь затем резонирует в образах классической литературы:

56.

И тут наконец-то появляется большая серебряная пуговица на дорожном плаще молодого человека, едущего навестить умирающего родственника.

57.

И дрожит дуэльный пистолет в руке хромого офицера.

58.

И дрожит раскрытый на середине французский роман в руке молодой дамы.

59.

И дрожит серебряная табакерка в руке бледного молодого человека.

60.

И дрожит оловянный крестик в руке пьяного солдата.

61.

И дрожит большой серебряный самовар в руках пьяного военного врача.

62.

И слегка подрагивает блестящий клюв большой черной птицы, неподвижно сидящей на голове гипсового бюста античной богини.

Именно здесь выразилось уникальное рубинштейновское понимание самости как набора того, что «я» услышал, прочел, увидел, пережил. Личность героя создается в точке пересечения своего и чужого: чужих имен и имен родителей, цитат и прямых высказываний, — «я» осмысляется как хаомос, в котором сосредоточен весь мировой опыт, а потому «литературные образ(ц)ы судеб, причем, судеб в основном страдальческих, несчастных» (М. Липовецкий) из самостоятельных текстов превращаются в вариации драмы лирического героя.

При этом важно понимать, что перед нами аллюзии к классическим произведениям: начальный фрагмент вызывает ассоциацию с второй строфой первой главы «Евгения Онегина»; эпизод встречи князя Мышкина с пьяным солдатом, который продает князю свой «серебряный», а на деле оловянный нательный крест, отчетливо прочитывается на карточке № 60; наконец, завершается ряд книжных выдержек отсылкой к известному «Ворону» Эдгара Аллана По. Вероятно, руководствуясь тем фактом, что личная идентичность оборачивается коллажем заимствований и отражений чужого, Рубинштейн использует в заглавии поэмы кавычки — «я» тоже оказывается цитатой.
В факте мимикрии героя в окружающем мире выражено новое в условиях концептуального искусства понимание субъективности. Субъективности как «текучей, но всегда неповторимой комбинации различных элементов повторимого или „чужого“: слов, вещей, цитат, жестов, изображений и т.п.» (М. Липовецкий). Обретение себя в Другом спасает не только от «бури» или «жизненной катастрофы», слитность с Другим равнозначна бессмертию.

Подтверждением этих слов является одна из «надписей»: «Когда устанешь ждать беды в своем таком родном углу, запомни влажные следы на свежевымытом полу» («„Это я“»). Следы становятся метонимическим выражением социума, а сама память о нем уберегает от подступающей тревоги и страха. Здесь, как и в «Мама мыла раму», тема воспоминаний обрамляет лейтмотив: просмотр фотографий оказывается сродни воскрешению изображенных на них людей — так можно объяснить появляющиеся с 64-го фрагмента голоса, которые принадлежат именам с нижнего ряда группового снимка. Реплики персонажей входят друг с другом в диалог, содержат размышления о тайном смысле бытия и природе вещей, однако неизменно завершаются словами прощания и ремаркой «Уходит».

Репрезентация подписей к фотографиям меньше всего способствует полноценному раскрытию сюжета снимка и в большей степени демонстрирует ассоциативный механизм памяти — безличные детали и отрывочные мысли тянут за собой вереницу образов, из которых появляется «я»:

113.

А это я.

114.

А это я в трусах и в майке.

115.

А это я в трусах и в майке под одеялом с головой.

116.

А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке.

117.

А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке, и мой сурок со мной.

118.

И мой сурок со мной.

119.

(Уходит)

Ушедшее прорастает в настоящем, изменение места и времени действия не предполагает перемену в субъекте восприятия, на что прямо указывает стихотворная строка «С тех пор прошло немало лет, а ты все тот же, что и был». Нахождение в измерении детства дает автору возможность вновь и вновь вернуться к жизненному старту и осмыслить сюжет «самонаписания».

В одном из интервью Лев Рубинштейн отметил, что поэма «„Это я“» подвела черту определенному периоду его творчества и утвердила в решении «содержательным образом завершить свою картотечность». По словам автора, идея нон-фикшн разрабатывалась им с конца 1980-х годов путем внедрения «непосредственных автобиографических воспоминаний». Обращаясь к внешним реалиям, событиям личной и общественной жизни, выделяя из гула голосов один «авторский» дискурс, Рубинштейн сумел сконструировать тот характер субъективности, который сделал органичным переход от поэзии к мемуарной прозе.

Анна Рябчикова

Разлученные временем, расстоянием или обстоятельствами возлюбленные притягиваются друг к другу вопреки всему, подчиняясь законам чувственного магнетизма. Благодаря очень личному способу связи — письмам — им удается физически ощущать присутствие близкого человека. Ко Дню всех влюбленных «Прочтение» выбрало восемь книг, в которых эпистолярная линия является сюжетообразующей.

Иоганн Вольфганг Гете «Страдания юного Вертера»

«Помнишь, ты прислала мне цветы, когда в том несносном обществе мы не могли перемолвиться хотя бы словом или пожать друг другу руку? Полночи простоял я перед ними на коленях, — ведь они были для меня залогом твоей любви. Но, увы, эти впечатления изгладились, как в душе верующего мало-помалу угасает сознание милости господней, щедро ниспосланной ему в явных и священных знамениях».

Упущенная любовь становится запретной, и это приносит Вертеру страдания. Юная Лотта оборачивается в его сознании манящей Лорелеей, которая, сама того не зная, увлекает его в воды Рейна. Вертер лишний на празднике жизни, предназначенном для двоих. Вместо применения очевидной формулы «уходя — уходи» юноша мечется, не в силах остановиться. В письмах к другу Вильгельму он рассказывает о желании прервать муки жизни. Окружающие пытаются его отговорить, но ружью, однажды появившемуся в повествовании, положено выстрелить.

Януш Леон Вишневский «Одиночество в сети»

Еще несколько лет назад переписка с другом по «аське» считалась если не самым удобным, то наиболее быстрым способом связи. Беседы, завязавшиеся на этой платформе, исчисляются сотнями тысяч. Количество удачных знакомств стремится к нулю.

ОНА: Скажи только, какое у тебя образование. Это не нахальство. Всего лишь любопытство. Мне бы хотелось иметь с тобой общую частоту.

ОН: …Образование? Нормальное. Как у всех. Магистр математики, магистр философии, доктор математики, доктор информатики.

ОНА: Господи! Ну я и попала! Тебе что, уже под семьдесят? Если так, то это замечательно. Значит, у тебя есть опыт. Ты выслушаешь меня и дашь совет, ведь верно?

ОН: …Если это грустно, то не выслушаю. А подозреваю, что грустно. Семидесяти мне еще не исполнилось. И все-таки не рассказывай мне, пожалуйста. Сегодня ничего печального. Даже не пытайся…

«Интернету надо бы поклоняться точно так же, как вину и огню. Потому что это гениальное изобретение. Какая еще почта бывает открыта в два часа ночи?» — размышляла 29-летняя замужняя женщина из Варшавы. Найденный в чате Якуб стал для нее глотком воздуха, правда, несколько отравленного одиночеством.

Виктор Шкловский «Zoo, или Письма не о любви»

Когда автор вводит для себя запрет писать о любви, книга его становится дневником мученика. Тридцать писем — как высеченные штрихи на камне: я не сдамся, я выживу! Стихия безжалостна. Местность безлюдна. Если терзаниям когда-нибудь наступит конец, он этого уже не почувствует.

«Дорогая Аля! Я уже два дня не вижу тебя. Звоню. Телефон пищит, я слышу, что наступил на кого-то. Дозваниваюсь, — ты занята днем, вечером. Еще раз пишу. Я очень люблю тебя. Ты город, в котором я живу, ты название месяца и дня. Плыву, соленый и тяжелый от слез, почти не высовываясь из воды. Кажется, скоро потону, но и там, под водою, куда не звонит телефон и не доходят слухи, где нельзя встретить тебя, я буду тебя любить».

Харуки Мураками «Норвежский лес»

Герои романа — студент Ватанабэ, изучающий драматическое искусство, и Наоко, молчаливая девушка друга-самоубийцы. Не сумев справиться с чередой обстоятельств, Наоко ложится в клинику, чтобы провести какое-то время в уединении. Тогда-то Ватнабэ и начинает остро ощущать ее отсутствие и писать письма, терпеливо дожидаясь ответа.

«Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ».

Отношения, зародившиеся в чрезвычайных ситуациях, не бывают долгими. Истинность этой гипотезы подтверждается непостоянностью Ватанабэ. Физическая близость со знакомыми девушками для него становится единственным способом разобраться в себе. Будь у молодого японца аккаунт в социальной сети, там бы значилось «В активном поиске».

Габриэль Гарсиа Маркес «Любовь во время чумы»

История принцессы и трубадура, эта, ставшая уже традиционной, модель отношений влюбленных — отправная точка романа колумбийского писателя. Бедняк и простой служащий телеграфа Флорентино Ариса, встретив однажды дочь местного богача Фермину Дасу, понял: никто больше не тронет его сердце. Семьдесят страниц с обеих сторон исписал он каллиграфическим почерком, пытаясь уверить девушку в главном — своей неколебимой верности и вечной любви.

Но Маркес не был бы самим собой, если бы разлука, положенная по канону сказки, не подвигла Флорентино продолжать ежедневные сочинения писем. Правда, на заказ. Молодой человек соединял судьбы малограмотных и косноязычных влюбленных, выписывая в них под другими именами свое страстное чувство сеньорите Дасе.

«Целый год был заполнен одной любовью. И у того и у другого жизнь состояла только из одного: думать друг о друге, мечтать друг о друге и ждать ответа на письмо с той же лихорадочной страстью, с какой писался ответ… С момента, как они увиделись в первый раз, и до той минуты, когда полвека спустя он повторил ей свое решительное признание, им ни разу не случилось увидеться наедине и ни разу говорить — о своей любви».

Йэн Макьюэн «Искупление»
«Когда Сесилия открыла дверь, он заметил в ее руке свое сложенное письмо. Несколько секунд они стояли, молча глядя друг на друга. Он так и не придумал, с чего начать. Единственной мыслью, вертевшейся у него в голове, была мысль о том, что на самом деле Сесилия еще прекраснее, чем он воображал».

Робби всего лишь перепутал нежное послание, адресованное возлюбленной, с конспектом по анатомии женского тела. И эта случайность стала причиной заключения юноши под стражу и расставания с девушкой. Любопытство не оправдывает нарушения непреложного закона о чтении чужих писем. Хотя бы потому, что некоторые последствия могут стоить сломанной судьбы и долгих лет, посвященных искуплению вины.

Федор Достоевский «Бедные люди»

Нежные отношения Макара Девушкина к Варваре Алексеевне в романе «Бедные люди» стали, пожалуй, самой светлой сюжетной линией в творчестве Федора Достоевского. Длинные письма — единственное, что спасало героев от густого сумрака Петербурга, когда каждый день приносил унижение и нищету. Ласка, возведенная в плюс бесконечность, высыхала на страницах непривычными современному уху словами: ясочка, ангельчик, маточка. От изобилия «чиков» порой становится неловко. Слишком уж сложно такой любви уместиться под фраком, от которого отлетают последние пуговицы. И когда хрупкий бумажный мир рушится вместе с надеждами, только у героев остается вера в то, что платонические чувства, запечатанные в конверт, могут храниться веками.

«Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите… А то у меня и слог теперь формируется… Ах, родная моя, что слог! Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»

Михаил Шишкин «Письмовник»

Созданный в эпистолярном стиле, этот роман — манифест всех влюбленных. Подобно листикам или цветам, что были собраны и бережно засушены, конверты наполняли строки. Он писал ей: «Сашка, родная! Я хорохорюсь, а на самом деле без тебя, без твоих писем я бы давно уже если не сдох, то перестал быть самим собой — не знаю, что хуже».

Она не медлила с ответом. Насколько это было возможно в условиях, когда героев разделяло больше полувека. «Любимый мой, мне тревожно. Забудусь — и лезут мысли, что с тобой что-то может случиться. Возьму себя в руки — и знаю, что все у нас будет хорошо. Чем дольше тебя нет со мной рядом, тем большей частью меня ты становишься. Иногда даже сама не понимаю, где кончаешься ты и начинаюсь я». Таинственная связь, невероятная — прямое подтверждение тому, что до адресатов не доходят лишь ненаписанные письма.

Анастасия Бутина, Анна Рябчикова, Евгения Клейменова

• Арт Шпигельман. Маус. — М.: АСТ: Corpus, 2014. — 296 с.

   

  Рецензию можно было начать с того, что адаптация на русский язык единственного в мире комикса о Холокосте «Маус», за который автор, американский художник Арт Шпигельман получил Пулитцеровскую премию по литературе, очень странна. Однако это разрушит интригу и едва ли подвигнет вас прочесть отзыв до конца. Поэтому перемотаем.

  Основанное в декабре 2008 года Варей Горностаевой и Сергеем Пархоменко издательство «Корпус» публикует невероятно красивые книги. Чего только стоит подарочное издание «1913: Год отсчета»! Ради владения экземпляром рецензент, несомненно, согласится даже на ряд бесплатных статей. Приятный дизайн обложек, тряпичные переплеты и плотные (глянцевые — в зависимости от случая) страницы, пахнущие итальянской краской, — все это неопровержимые свидетельства того, что художники «Корпуса» очень любят свою работу и делают ее от души.

  Комикс «Маус», на отрисовку которого Шпигельману потребовалось 13 лет, — из их числа. Острое желание приобрести фолиант — почти 300 страниц черно-белых, продуманных до мельчайших элементов иллюстраций — возникает, как только «Маус» попадает в поле зрения. Трагичнейший период мировой истории предстанет перед владельцем книги как на ладони, а от реальности и биографичности описываемого сердце будет биться тише положенного.

  В «Маусе» рассказывается о том, как художник Арти, у которого довольно сложные отношения с отцом Владеком, решает нарисовать комикс и в нем поведать миру историю своих прошедших через Аушвиц в годы Второй мировой войны родителей-евреев. Изуродованный концлагерем и послевоенным самоубийством жены Ани, характер Владека становится настоящим испытанием для всех домашних. Бережливый до скупости, вспыльчивый и мнительный отец, в компании которого невозможно находиться долгое время, с неохотой погружается в воспоминания.

  Особенность графического романа (сам автор против подобного определения комикса) заключается в том, что представители каждой упомянутой на страницах нации носят соответствующие стереотипным образам маски. Евреи предстают мышами, немцы — котами, поляки — свиньями, а французы — лягушками. Форма государственного правления под кодовым названием «Скотный двор» («Все животные равны, но некоторые животные равнее других»), увидевшая свет в 1945 году, не выдержала проверки на прочность, «Маус» («Евреи, несомненно, раса, но не человеческая») теорию только подтверждает.

  Поразительна и прорисовка деталей: пересекающиеся свастикой дороги; с инженерной скрупулезностью составленные схемы укрытий и лагерей; перевоплощение евреев в поляков путем появления на их лицах масок свиней; татуировка Владека и, конечно же, вставная новелла «Узник планеты Ад» — навсегда разрушат общепринятые представления о жанре комикса. Впервые презентованный на Международной книжной ярмарке Non/fiction № 15, «Маус» тиражом в 2000 экземпляров разошелся как горячие пирожки в пригородной электричке в морозный день. Комикс был отправлен на допечатку.

  За это время в сети разгорелся, мягко говоря, скандал. Около двенадцати разгневанных мужчин почувствовали себя обманутыми и в едином порыве обвинили переводчика с английского Василия Шевченко в использовании возможностей Google и уродовании родного языка. Народ отчаянно сканировал страницы с «безграмотно» сформулированными предложениями и выкладывал их в сеть: «Арти! Иди держать немного, пока я пилю», или «…Я не хотел с ней быть более ближе, но она правда не отпускала меня», или «…Когда моему брату Марку стало 21 год, отец посадил его на голод».

  Василий Шевченко устало отбивался от назойливой толпы: «В книге есть несколько уровней языка. Авторская речь — абсолютно нормальный английский. Прямая речь Владека тоже нормальная, поскольку по сюжету он говорит по-польски, хоть в книге это и сделано по-английски. А вот рассказ его — с ошибками. Это язык польского еврея, который очень плохо говорит по-английски, примерно как русские на Брайтон-бич… Это утяжеленный, местами корявый, нарочито неправильный язык, но это все-таки язык».

  Подобный прием «искаженного» перевода на русский уже был использован в литературе. Половина романа «Полная иллюминация» американского писателя Джонатана Фоера написана от лица человека, который не знает английского: «то он употребляет слова в невероятном контексте, то сыпет канцеляризмами, полагая, что этого требует эпистолярный слог, то путает времена, то слишком прямолинейно истолковывает значение идиомы». Раздражение, закономерно возникающее во время чтения этой книги (слова «абнормально» и «емкотрудно» навсегда въелись в память), сменяется смехом, а после — восхищением мастерством переводчика, который превратил многократно повторяющиеся ошибки в индивидуальный стиль.

  Однако даже после публикации в СМИ интервью с Василием Шевченко количество комментариев от людей, уверенных в том, что переводчик придумал отличную отмазку, не уменьшилось. Возможно потому, что одесский анекдот — как ни старались издатели этого избежать — все-таки кое-где проскальзывает. «Фото не закатывала истерик, не попадала в неприятности… Она была идеальным ребенком, а я — занозой в пальце. У меня не было шансов», — делится Арти воспоминаниями с супругой Франсуаз. Поскольку эта реплика не имеет отношения к рассказу Владека, адаптация ее, если следовать логике переводчика, не должна быть искажена, однако — увы!

  Все-таки книге не хватило плавности повествования, которая бы сгладила острые углы, искусственно созданные для сохранения исторической значимости событий. Проблемы перевода, к счастью, не порождают сомнений в том, что проведенная работа поистине эпохальна, а также в желании самостоятельно познакомиться с «Маусом», который, разумеется, не Микки, а вечно преследуемый котом Джерри.

Анастасия Бутина