Новый роман лауреата премии «Русский Букер» 2009 года Елены Чижовой передает историю мужчины и женщины: переводчика, погрязшего в рутинной работе, и удачливой бизнес-леди. Он интеллигент, для которого сломанный замок — чудовищная проблема. Она с пятнадцати лет привыкла все решать сама. Существа с разных планет, они объединены общим прошлым: прошлым страны, города, семьи.

Чердачную комнату он называл кабинетом. Топчан,
покрытый линялой попоной, пара разнокалиберных
стульев, по стене — полки, набитые выцветшими папками: не любил ничего выбрасывать — ни старых рукописей, ни черновиков. Втайне надеялся на будущих
ученых, которые явятся после его смерти: изучать наследие, сверять варианты.

Рабочий стол стоял у окна, обращенного к лесу. Половину столешницы занимала пишущая машинка. Другая — портативная, с латинским шрифтом, — томилась
на тумбочке в углу. Лет десять назад, когда издательство окончательно перестало принимать машинопись,
он отвез их на дачу и обзавелся стареньким компьютером — не задорого, по случаю. Переводы, сделанные
летом, осенью приходилось перегонять. Конечно, на
это уходит уйма времени, но не возить же сюда компьютер: нанимать машину. Весной — туда, осенью —
обратно. Тысяч пять как минимум…

В этот раз, учитывая срочность заказа, главный
редактор обещал выделить наборщика. Просил привозить порциями: по три-четыре главы. Он было заартачился: мало ли, понадобится внести уточнения. Но получил обещание: предоставят распечатку. Пока оригинал-макет не подписан, он свободен вносить любую
правку.

Машинка обиженно хохлилась. Он покрутил боковое колесо, будто потрепал по плечу старую, но
верную спутницу жизни, и заправил чистый лист.
«Ну-ну, виноват. Замок. Непредвиденное обстоятельство», — жалкие оправдания. В глубине души он
соглашался с нею: ритуал есть ритуал. Каждый божий день, не обращая внимания на выходные и праздники, просыпался без пятнадцати восемь, наскоро
ополоснув лицо и почистив зубы, завтракал и шел
к письменному столу. Сломанный замок внес свои коррективы.

Сел и потер ладонями щеки. Верная спутница еще
не догадывалась, но он, мужчина, знал: завтра тоже
придется нарушить. Уйти ни свет ни заря.

Лист, заправленный в каретку, белел соблазнительно. Обычно этого соблазна было достаточно, чтобы,
отрешившись от посторонних мыслей, погрузиться
в иное пространство, в котором звуки чужого языка
превращаются в русские буквы — складываются в слова. Первые годы, пока не приобрел устойчивого навыка, ощущение было острым, сродни тому, которое испытал в четыре года, научившись читать. Теперь, конечно, притупилось: работа есть работа. Над этой
книгой он корпел третью неделю, все это время чувствуя, что ступает по шатким мосткам. Текст, выползавший из-под каретки, оставался сомнительным —
даже на его взгляд, что уж говорить о специалистах.

«Хоть отказывайся… — чтобы как-то войти в колею,
попытался найти подходящее оправдание: — Фантастика — не мой жанр», — осознавая, что дело не в жанре — достаточно вспомнить замечательные книги, чтимые интеллигенцией: Брэдбери, братья Стругацкие.

Действие происходит в космическом пространстве,
точнее, на инопланетном корабле. По отдельным замечаниям, разбросанным по тексту, можно догадаться,
что он приближается к Земле. Днем астронавты занимаются текущими делами, но по вечерам собираются
в общем отсеке, где — по воле автора, увлеченного дарвиниста, — обсуждают теорию эволюции в разных ее
аспектах: естественный отбор, наследственность, выживание наиболее приспособленных, противоречия
между поколениями, борьба полов и все прочее. Для
него, далекого от этой проблематики, все это объединялось словом генетика.

Пугала не столько терминология — на это существуют словари. Трудности перевода начинались там, где
герои вступали в споры: Что первичнее: благополучие
вида или спасение индивидуума? От каких факторов
зависит вероятность выживания той или иной популяции? Какой отбор важнее: индивидуальный или групповой? Он боялся содержательных ошибок: в его дилетантской интерпретации реплики персонажей — попадись они на глаза профессиональному биологу — могли
звучать бредом.

Едва приступив к работе, он отправился к главному
редактору, чтобы поделиться своими сомнениями и выговорить себе пару дополнительных недель: подобрать
специальную литературу, спокойно посидеть в библиотеке, короче говоря, войти в курс.
— Поймите, у меня школьные знания. Дальше Менделя с его горохом и мушек-дрозофил я не продвинулся.

Главный свел белесоватые брови и постучал ладонью
по горлу красноречивым жестом, намекающим на то,
что уважаемый переводчик, обращаясь к руководству
с просьбой об отсрочке, режет его без ножа.

— Вы же понимаете: серия есть серия… Ох!.. Ох!..
А-апчхи!! — чихнул оглушительно и помотал голо-
вой. — Извините. Кондиционер проклятый… А без него вообще смерть! — заключил мрачно. — О чем, бишь,
мы? Ах, да… — сморщился, прислушиваясь к себе, видимо, чувствовал приближение нового чиха.

— Ну хотя бы неделю… — он предложил неуверенно.

Рука главного редактора пошарила в столе. Не обнаружив ничего похожего на платок, редактор нажал на
кнопку. В дверях появилась секретарша.

— Наташа, у нас есть салфетки?

— Не знаю, Виктор Петрович. Сейчас проверю.

Оглядев стол, заваленный рукописями, редактор
вернулся к теме разговора:

— И что это даст?

— Как — что? — он старался говорить настойчиво.

— Тем самым мы избежим ошибок, не введем в заблуждение читателей.

Секретарша явилась снова:

— Салфеток нету. Только это, — протянула рулон
туалетной бумаги. — Хотите, схожу в магазин.

— Не надо. Идите работайте, — главный редактор
отмотал и с удовольствием высморкался. — Я так и не
понял: что это даст?

Он попытался объяснить:

— Нельзя идти поперек смысла. В конце концов, мы
живем в двадцать первом веке. У любого мало-мальски
образованного читателя возникнут претензии. Мы
обязаны хоть как-то соответствовать…

Собеседник, мучимый насморком, слушал невнимательно.

— При чем тут образованные? Серия изначально
рассчитана на… — видимо, затруднившись с точным
определением, редактор понизил голос. — О, господи!
А-апчхи!

— Будьте здоровы, — он откликнулся вежливо и обежал глазами стены. На задней, под портретами правящего тандема — они, в свою очередь, располагались под
иконой Богородицы, — висели фирменные календари.
Их выпускали ежегодно в представительских целях.
Правую стену — еще недавно, кажется, года три назад,
она пустовала — украшали старые плакаты с логотипом
прежнего издательства, на фундаменте которого выросло нынешнее. После ремонта кабинет главного редактора оформили в ностальгическом ключе. — Вы
должны понять и меня. Переводчик не имеет права нести отсебятину. Его задача — довести до читателя
именно то, что автор имел в виду. Иначе… — он придал
голосу оттенок серьезности, — может возникнуть скандал. Международный.

— Лишь бы не внутренний, — его собеседник оттопырил большой палец, но ткнул не в икону и даже не
в портреты, а куда-то в угол, где висел выцветший плакат. Напрягая глаза, он разобрал цифры: 1975. — С заграницей мы как-нибудь справимся. Нехай клевещут.
Нам, как говорится, не привыкать.

— Но ведь… Есть же права автора, — он покосился
на телефон, будто ожидая, что автор или его агент,
узнав о существе спора, каким-то чудом объявятся —
позвонят.

Судя по тому, что главный редактор сморщился,
мысль о защите прав иностранного автора не показалась ему конструктивной:

— Кто он нам, этот ваш автор? Может, он вообще
умер.

— Но я-то?.. Дело и во мне, — он хотел объяснить,
что переводчик является полномочным представителем автора в той культуре, на языке которой он делает
свою работу.

Но главный редактор его не слушал:

— Этот ваш… как его… — он щелкнул пальцами,
вспоминая имя. — Не Стейнбек. Не Йэн Макьюэн…
И даже, господи прости, не Бэнкс. Мне казалось, уж
вы-то, с вашей квалификацией, как никто понимаете. Мы выпускаем чтиво. Вто-ро-сорт-ное… — выговорил четко. — Так что поверьте мне: не надо мудрить.

Слово, произнесенное по слогам, впилось жалом
в сердце:

— Я работаю добросовестно. Свою работу я подписываю собственным именем, так что если я, как переводчик, полагаю…

— Не хотите — не подписывайте, — редактор нехорошо усмехнулся. — Желающих тьма. На ваше место.
Стоит только свистнуть.

Он растерялся, неловко встал и направился к двери,
обостренно чувствуя за спиной шуршание туалетной
бумаги. Потом шуршание оборвалось.

На другой день редактор, конечно, позвонил. Смущенно сопел в трубку, ссылался на головную боль: вы
же видели, в каком я был состоянии. Когда человек просит прощения, несправедливо не простить.

— Я хотел… — все-таки он решил воспользоваться
моментом. — Есть одна книга, я думал предложить издательству…

— Предлóжите, конечно, предлóжите. Но позже,
когда закончите эту работу. Тогда и поговорим, — редактор попрощался и положил трубку.

Этот разговор он начинал не в первый раз. Раньше
редактор внимательно выслушивал его предложения,
просил подождать: «Поймите, редакция переживает
трудные времена. Еще несколько убойных книг, и у нас
появится возможность выбора. В смысле, у вас. Выберете сами. Обещаю: издам. Даю слово. Надеюсь, вы
мне верите?»

Конечно, он верил. А что оставалось? Тем более начальство можно понять: первые четыре книги серии
вышли в свет через равные промежутки: раз в квартал. Если затянуть с пятой, внимание читателей может переключиться на другие серии, с которыми работают конкуренты. Такие истории случались и раньше. В этих обстоятельствах главный редактор всегда
обращался к нему, говорил: на вас вся надежда, счет
идет на дни, кроме вас в такие сроки никто не уложится, и разные другие слова, которые даже профессионалу его уровня редко приходится слышать. Отказать не хватало духу. Однако разговор, в котором редактор упомянул про второсортное чтиво, что-то
изменил.

Пишущая машинка блеснула клавишами.

Отвечая на ее улыбку, он погладил каретку: «Ладно,
мир…»

Команда космического корабля собиралась к ужину. Эти ежевечерние трапезы он назвал летучками.
Импонировала игра слов: в помещение, отведенное
для этой цели, участники действительно влетали.
Главное блюдо — его подавали в красивом расписном
сосуде, чем-то похожем на канистру, во всяком случае, верхняя крышечка откручивалась, — было приготовлено из овощей.

Пожав плечами: овощи на космическом корабле?
Интересно, как их там выращивают? — двинулся дальше. Обвив подлокотники зеленоватыми щупальцами,
астронавты расселись и приступили к трапезе. Больше
не отвлекаясь на посторонние мысли, он закончил вторую главу.

Под стропилами собирался душный воздух. Он
поднял глаза, представляя себе невидимое солнце.
Раскаленные лучи били по крыше прямой наводкой.

Встал, распахнул оконные створки. Высокие корабельные сосны стояли в двух шагах. Солнечный свет
заливал вершины, оставляя в тени подлесок. Только теперь заметил: березы начали желтеть. «Конец июля…
Рановато. Обычно желтеют в августе».

Сел, подперев ладонью щеку: «Второсортное…
второсортное, — проклятое слово впечаталось в память. Как след в мокрый песок. — Можно ли оставаться хорошим переводчиком, если переводишь всякую ерунду?..»

Ты стал прекрасным переводчиком.

«Во всяком случае, если сравнивать с молодыми…»
Время от времени наведывался в книжные магазины.
Не покупал — пролистывал. Чтобы отловить очевидные глупости, хватало пары минут. Конечно, встретимся, — без убеждения повторил Джон. Или вот: Задумчивые глаза Ифигении грезили среди травы. Так и
видишь глазные яблоки, самочинно выпавшие из подобающих им впадин, чтобы покататься в траве. Вот, тоже симпатично: негнущийся маятник. Любопытно
взглянуть на маятник, который гнется, будто помахивает хвостом. Рядом с этим какое-нибудь Исчез по направлению к лесу смотрелось образчиком стиля.

«А все потому, что ни вкуса, ни школы», — он выпрямился в кресле и покачал головой.

Обычно лингвистическая терапия действовала.
Сегодня — нет.

В книге «Интернет как иллюзия. Обратная сторона Сети» политолог, автор термина «твиттер-революция» Евгений Морозов спорит с «киберутопической» верой в то, что современные технологии сами по себе способны решить проблемы общества или отдельных людей — они лишь инструмент, которым можно по-разному воспользоваться. Морозов предлагает новый, критический взгляд на феномен интернета и новый язык, которым можно о нем говорить.

Глава 4

Хотя западная пропаганда времен холодной войны была не такой уж убедительной, она оказалась
действенной по крайней мере в одном отношении. Она породила настолько устойчивый миф
об авторитаризме, что его трудно развенчать даже
сейчас, десятилетие спустя после начала XXI века. Многие западные обозреватели до сих пор считают, что авторитарные
государства населены гиперактивными двойниками Артура
Кестлера (умными, бескомпромиссными и готовыми к смертельному риску во имя свободы), а управляют ими нелепые
диснеевские персонажи — глупые, рассеянные, без навыков
выживания, постоянно находящиеся на грани группового самоубийства. Борьба и сопротивление — нормальное состояние первых, пассивность и некомпетентность — нормальное
состояние последних. А если так, то все, что требуется для изменения мира — это представить бунтарей друг другу, направить на них струю шокирующей статистики, доселе им не известной, и вручить несколько новеньких блестящих гаджетов.
Ура! Революция не за горами: перманентный бунт, согласно
этому взгляду, — естественная черта авторитаризма.

Но такая картина больше говорит о западных предубеждениях, чем о современных авторитарных режимах. Их живучесть можно объяснить самыми разными причинами — высокими ценами на нефть, полным или частичным отсутствием
опыта демократии, тайной поддержкой аморальных западных
правительств, дурными соседями, но в этот перечень, как
правило, не входит неосведомленность граждан, которые жаждут освобождения при помощи электронной бомбардировки фактоидами и колкими твитами. Подавляющее большинство граждан современной России или Китая не читают
«Слепящую тьму» Кестлера перед сном. И будит их по утрам
не джингл «Голоса Америки» или «Радио Свобода», а, скорее
всего, та же надоедливая песня леди Гага из надрывающегося
айфона, что и западных обывателей. Даже если они предпочли бы жить в демократической стране, для многих это означает скорее работающее правосудие, чем наличие свободных
выборов и других институтов западной либеральной демократии. Для многих свободные выборы не столь ценны, как возможность получить образование или медицинскую помощь,
не давая при этом взяток десятку жадных чиновников. Более
того, граждане авторитарных государств не обязательно считают, что их правительства, получившие власть недемократическим путем, нелегитимны. Легитимность правительству могут
обеспечить не только выборы, но и шовинистические настроения, как в Китае, или страх перед иностранными агрессорами,
как в Иране, или быстрый экономический рост, как в России,
или низкий уровень коррупции, как в Беларуси, или эффективность государственного управления, как в Сингапуре.

Чтобы понять, как интернет влияет на авторитаризм, нужно отвлечься от очевидных способов использования интернета
политической оппозицией и посмотреть, как он способствует легитимации современного авторитаризма. Внимательно
изучив блогосферу почти любого авторитарного государства,
вы, вероятно, увидите, что она представляет собой питательную среду для национализма и ксенофобии, причем нередко
настолько ядовитую, что правительство на фоне блогеров выглядит настоящим клубом космополитов. Трудно сказать, как
отразится радикализация националистических взглядов на легитимности режима, но очевидно, что сторонникам модели
плавной демократизации, которой кое-кто ожидал после появления интернета, рассчитывать не на что. Точно так же блогеры, разоблачающие местную коррупцию, легко могут стать
(и становятся) участниками антикоррупционной кампании,
затеянной федеральными политиками. Общий эффект для режима в этом случае трудно оценить. Блогеры могут ослабить
влияние местных властей, одновременно усилив позиции федерального центра. Трудно предугадать, какой может быть роль
интернета, не осознав прежде, как именно поделена власть между центром и периферией и как изменение отношений между ними влияет на демократизацию.

Взгляните на то, как «вики» и социальные сети (не говоря
уже о разнообразных сетевых начинаниях государства) повышают эффективность и правительств, и бизнеса, которому те
покровительствуют. В речах нынешних авторитарных лидеров, одержимых модернизацией экономики, модные словечки
звучат чаще, чем в среднестатистической передовице «Гарвард
бизнес ревю». (Владислав Сурков, один из главных кремлевских идеологов и попечитель российской Кремниевой долины, недавно признался, что ему очень нравится «метод краудсорсинга или, как раньше говорили, ‘народной стройки’».)
Так, центральноазиатские авторитарные режимы охотно перенимают методы электронного правительства. Однако причина
их увлечения модернизацией заключается не в желании сделать
чиновников ближе к народу, а в том, чтобы получить деньги
от зарубежных спонсоров вроде МВФ и Всемирного банка,
а также устранить препятствия на пути экономического роста.

Современные диктаторы, вопреки западным стереотипам, —
вовсе не недоумки, которые бездельничают в своих непроницаемых для информации бункерах, пересчитывают богатства,
как Скрудж Макдак, и только и ждут, когда их свергнут. Совсем наоборот: диктаторы — активные потребители и поставщики информации. На самом деле сбор информации,
особенно об угрозах режиму, — одно из важнейших условий
сохранения авторитаризма. Но диктатор не может просто выйти на улицу, чтобы расспросить прохожих, — ему приходится
прибегать к помощи медиаторов (чаще всего эту роль играет
тайная полиция).

Обращение к посредникам редко дает адекватное представ
ление о происходящем (потому, например, что никто не хочет
нести ответственность за неизбежные промахи системы). Вот
почему с глубокой древности правители всегда старались получать информацию из разных источников. Интернет-стратегия
Махмуда Ахмадинежада имеет давнюю традицию. В XIX веке
иранский монарх Насреддин-шах Каджар опутал страну сетью
телеграфных проводов и требовал ежедневных докладов даже
от чиновников низшего ранга (чтобы перепроверять доклады
вышестоящих чиновников). Эта линия поведения вполне соответствовала наставлению из знаменитой «Книги о правлении» визиря Низама аль-Мулька (XI век): «Государю необходимо ведать все о народе и о войске, вдали и вблизи от себя,
узнавать о малом и великом, обо всем, что происходит».

Известному социологу Итиэлю де Сола Пулу, одному из видных теоретиков XX века, размышлявших о технике
и демократии, принадлежит важная роль в формировании
западного понимания роли информации в авторитарных государствах. «Авторитарное государство внутренне непрочно
и быстро потерпит крах, если информация станет распространяться беспрепятственно», — писал Пул. Подобная точка зрения породила популярный взгляд на проблему и, несомненно,
заставила Пула и его многочисленных последователей переоценить освободительную силу информации. (Пул, разочаровавшийся в троцкизме, также широко известен тем, что пере-
оценил влияние западных радиоголосов, поскольку опирался
главным образом на письма, которые восточноевропейцы слали в редакцию «Радио Свободная Европа».) Подобный техноутопизм проистекает из поверхностного прочтения политики
и динамики авторитарных государств. Если вслед за Пулом
предположить, что структуры авторитарного государства покоятся главным образом на подавлении информации, то, стоит
Западу найти способ наделать в этих структурах дырок, как демократия информационным ливнем хлынет сквозь них на головы угнетенных.

При внимательном рассмотрении позиция Пула и его
единомышленников оказывается противоречащей здравому
смыслу, и это не случайно. Разумеется, выгодно иметь как
можно больше источников информации, хотя бы для того,
чтобы замечать возникающие угрозы режиму. (В этом отношении древние иранские правители были мудрее современных западных ученых.) Информация, поступающая из различных независимых источников, может усилить авторитарные режимы или по крайней мере законсервировать их.
Проницательный свидетель последних лет СССР заметил
в 1987 году: «Наверняка бывают дни (может быть, наутро
после Чернобыля), когда Горбачеву хочется купить кремлевский эквивалент ‘Вашингтон пост’ и выяснить, что же на самом деле происходит в его… стране чудес». (Горбачев упоминал о том, что западные радиопередачи помогли ему следить
за событиями путча в августе 1991 года, когда он был заперт
на даче в Форосе.)

Сейчас нет нужды охотиться за российским эквивалентом
«Вашингтон пост». Даже в отсутствие действительно свободной прессы Дмитрий Медведев может узнать почти все, что
ему нужно, из блогов. Однажды он признался, что зачастую
именно с этого начинает рабочий день (Медведев — большой
поклонник электронных книг и айпада).

Президенту не приходится тратить много времени
на поиски жалоб. Обиженный местным чиновником россиянин может пожаловаться президенту, оставив комментарий
в его блоге (это очень распространенная в России практика).
Чтобы заработать пару бесплатных очков, подчиненные Медведева с большой помпой латают ветшающую инфраструктуру и увольняют коррумпированных чиновников. Президент,
однако, действует избирательно и скорее в целях пиара, чем
ради устранения недостатков системы. Никто не знает, что
происходит с жалобами, содержащими слишком серьезную
критику в адрес властей, однако известно, что довольно много едких комментариев быстро исчезают из президентского
блога. Владимир Путин тоже любит собирать жалобы в ходе
ежегодной «прямой линии» на ТВ. Но в 2007 году офицер
милиции сообщил оператору линии, что хочет пожаловаться
на коррупцию в своем подразделении. Звонившего вычислили и наказали.

Китайские власти поступают сходным образом: блокируют откровенно антиправительственный контент, не трогая записи в блогах, обличающие местную коррупцию. Власти Сингапура следят за блогами, в которых звучит политическая критика, и утверждают, что учитывают замечания «сетян» в свой
адрес. Поэтому, хотя темы многих блогов современным авторитарным режимам явно не по вкусу, есть множество других,
авторов которых власти терпят или даже поощряют.

Действие нового романа лауреата нескольких литературных премий, постоянного автора серии «ЖЗЛ» Алексея Варламова происходит с лета 1914-го по зиму 1918-го. В героях «Мысленного волка» угадываются известные личности (Григорий Распутин, Василий Розанов, Михаил Пришвин и другие), происходят события реальные и вымышленные. Персонажи романа философствуют и спорят о природе русского человека, вседозволенности, Ницше и будущем страны. По словам писателя, «не было бы Варламова-прозаика, не было бы и биографа». Надо сказать, работать на славу ему удается в обоих литературных направлениях.

Больше всего на свете Уля любила ночное небо и сильный в нем ветер. В ветреном черном пространстве она во сне бежала, легко отталкиваясь ногами от травы, без устали и не сбивая дыхания, но не потому, что в те минуты росла — она невысокая была и телосложением хрупкая, — а потому что умела бежать, — что-то происходило с тонким девичьим телом, отчего оно отрывалось от земли, и Уля физически этот полубег-полулет ощущала и переход к нему кожей запоминала, когда из яви в сон не проваливалась, но разгонялась, взмывала, и воздух несколько мгновений держал ее, как вода. А бежала она до тех пор, пока сон не истончался и ее не охватывал ужас, что она споткнется, упадет и никогда больше бежать не сможет. Тайный страх обезножеть истязал девочку, врываясь в ее ночные сны, и оставлял лишь летом, когда Уля уезжала в деревню Высокие Горбунки на реке Шеломи и ходила по тамошним лесным и полевым дорогам, сгорая до черноты и сжигая в жарком воздухе томившие ее дары и кошмары. А больше ничего не боялась — ни темноты, ни молний, ни таинственных ночных всполохов, ни больших жуков, ни бесшумных птиц, ни ос, ни змей, ни мышей, ни резких лесных звуков, похожих на взрыв лопнувшей тетивы. Горожанка, она была равнодушна к укусам комаров и мошки, никогда не простужалась, в какой бы холодной речной воде ни купалась и сколько б ни мокла под августовскими дождями. Холмистая местность с островами лесов среди болот — гривами, как их тут называли, — с лесными озерами, ручьями и заливными лугами одновременно успокаивала и будоражила ее, и, если б от Ули зависело, она бы здесь жила и жила, никогда не возвращаясь в сырой, рассеченный короткой широкой рекой и изрезанный узкими кривыми каналами Петербург с его грязными домами, извозчиками, конками, лавками и испарениями человеческих тел. Но отец ее, Василий Христофорович Комиссаров, выезжал в Высокие Горбунки только летом, ибо остальное время работал механиком на Обуховском заводе и в деревне так скучал по машинам, что почти все время занимался починкой нехитрых крестьянских механизмов. Денег с хозяев за работу он не брал, зато на завтрак всегда кушал свежие яйца, молоко, масло, сметану и овощи, отчего болезненное, землистое лицо его молодело, лоснилось, становилось румяным и еще более толстым, крепкие зубы очищались от желтого налета, а азиатские глазки сужались и довольно смотрели из-под набрякших век. На горбунковских мужиков этот хитрый опухший взгляд действовал столь загадочным образом, что они по одному приходили к механику советоваться насчет земли и хуторов, но об этом Василий Христофорович сказать не умел, однако мужикам все равно казалось, что петербургский барин что-то знает, но утаивает, и гадали, чем бы его к себе расположить и неизвестное им выведать.

Иногда, к неудовольствию молодой жены, Комиссаров ходил на охоту вместе с Павлом Матвеевичем Легкобытовым, надменным нервозным господином, похожим чернявой всклокоченностью не то на цыгана, не то на еврея. Легкобытов по первой профессии был агрономом, но на этой ниве ничего не взрастил, если не считать небольшой книги про разведение чеснока, и заделался сначала журналистом, а потом маленьким писателем, жил в деревне круглый год, арендуя охотничьи угодья у местного помещика князя Люпы — загадочного старика, которого никогда не видел, потому что у Люпы была аллергия на дневной свет и на людские лица, за исключением одного — своего управляющего. Про них двоих говорили дурное, но Легкобытов в эти слухи не вникал, он был человек душевно и телесно здоровый, с удовольствием охотился в прозрачных сосновых и темных еловых лесах, натаскивал собак, писал рассказы и в город ездил только за тем, чтобы пристраивать по редакциям рукописи да получать гонорары по двадцать копеек за строчку. Журналы его сочинения охотно брали, критика их то лениво бранила, то снисходительно хвалила, а механик Комиссаров любил своего товарища слушать и был у Павла Матвеевича первым читателем и почитателем. Однажды он даже привез сочинителю из Германии в подарок велосипед, на котором Легкобытов лихо разъезжал по местным дорогам, вызывая зависть мальчишек и ярость деревенских собак. На первых он не обращал внимания, а от вторых отбивался отработанным приемом: когда пес намеревался схватить его за штанину, велосипедист резко тормозил, и животное получало удар каблуком в нижнюю челюсть. Но столь жестоко Павел Матвеевич относился только к чужим псам, в своих же охотничьих собаках души не чаял, ценил их за ум, выносливость и вязкость и дивные давал имена — Ярик, Карай, Флейта, Соловей, Пальма, Нерль, а у иных было и по два имени: одно для охоты, другое для дома. Однажды купил гончую по имени Гончар и переименовал в Анчара. Он был вообще человек поэтический, хоть и казался грубым и резким.

После стычек с невоспитанными сельскими псинами штаны у Легкобытова оказывались порванными и их зашивала красивая, дородная и строгая крестьянка Пелагея, которая всюду за Павлом Матвеевичем следовала. Помимо охотничьих собак у них было трое детей: младшие — общие, такие же цыганистые и плотные, как их отец, а старший — белесый, худощавый, синеглазый, с длинными девичьими ресницами и пухлыми губами, — Алеша, был Пелагеиным сыном от другого человека. Павел Матвеевич пасынка не слишком жаловал, и не потому, что Алеша был ему по крови чужой, а потому, что относился к детям равнодушно и занимался в жизни только тем, что ему нравилось. А что не нравилось — отметал и в голове не держал.

Уля же с Алешей часто играла и очень его жалела. Оттого что сама она росла с мачехой, ей все время казалось, будто бы Алешу обижают в семье и даже занятая хозяйством мать относится хуже, чем к младшим сыновьям. Уля с детства таскала для своего товарища из дома лакомства и, перенимая крестьянскую печаль, во все глаза смотрела, как Алеша уплетает гостинцы, хотя впрок печенья и конфеты ему не шли и кости все равно выпирали из загорелого мальчишеского тела, а нежное лицо оставалось всегда трагически готовым к обиде. Однажды Уля накопила денег и купила ему нарядную рубашку, но Алеша смутился, потому что надеть обновку ему было некуда, а как объяснить матери, откуда рубашка взялась, он не знал.

— Не нравится? — истолковала по-своему его смущение Уля.

— Велика, — не соврал он, потому что с размером Уля и в самом деле ошиблась, и спрятал рубашку в овине подальше от чужих глаз, но зоркая Пелагея ее нашла.

Она выслушала Алешины спутанные объяснения, однако ругать сына не стала, а как-то странно хмыкнула, и обыкновенно сухие, прищуренные глаза ее помутнели и сузились, не давая выходу той судорожной материнской любви, которую Пелагея в себе носила, но о которой ни Павел Матвеевич, ни Уля не догадывались. Павел Матвеевич по самонадеянности, а Уля если во что уверовала, то переубедить ее не было никакой возможности. И Алеша с нею не спорил, а делал все, как она велела, — качался до головокружения на гигантских шагах, устроенных механиком, плавал на лодке-плоскодонке, учил свою подружку ловить рыбу и раков, которых они варили на костре, и, тараща глаза — ему спать хотелось, потому что утром вставать ни свет ни заря, — слушал Улины сказки про трехглазых людей, которым третий глаз дан для того, чтобы не видеть обыденного и прозревать сокровенное, и Уля верила, что у нее этот глаз есть, но еще пока не открылся.

— А чтобы глаз открылся, — говорила Уля Алеше чужим голосом, — надо делать особенные упражнения. Хочешь, научу?

— Хочу, — отвечал Алеша, и Уля чувствовала, как по ее позвоночнику от шеи до пояса пробегает легкий озноб.

Она невзначай касалась Алеши и тотчас отдергивала руку:

— А ты отчего в школу не ходишь?

— Зачем мне? Я и так все, что мне надо, умею и знаю. Читать умею, писать, знаю счет. Для чего мне лишнее?

— Это не лишнее, — возражала Уля, наблюдая за тем, как лихо Алеша делает рачницу, обвязывая сеткой ивовый прут и прикрепляя к центру камень с тухлой рыбой, а сама думала: «А правда, что толку, что он знал бы кучу ненужных вещей, которые знаю я?» Она вспоминала воспитанных петербургских мальчиков, с которыми бывала вместе на детских утренниках и елках: «Окажись они здесь, то пропали бы, не знали бы, как меня укрыть, а с Алешей ничего не страшно».

Страшно было только однажды, когда под вечер вытаскивали из реки перемет и после лещей, язей, налимов увидели на предпоследнем крючке человеческий нос, от которого шел резкий запах. Уля закричала, затряслась, Алеша побледнел, поднял голову и, ни слова не говоря, показал пальцем на реку. На самой ее середине, медленно вращаясь, плыл на спине человек в шубе, брюках и валенках. Лицо у утопленника было белое, обезображенное, волосы тоже белые, спутанные.

— Это мы его… переметом зацепили.

— Надо взрослым сказать.

— Не надо, пусть плывет куда плывет. А мы ничего не видали. Зимой управляющий князя Люпы пропал. Поехал с утра на станцию, а вечером лошадь пришла с пустыми санями. Мужики его, говорят, убили.

— За что?

— Немец был. Нитщ. А князь запил и от тоски вслед за ним помер. А перед тем наказал выставить на похоронах три ведра самогону, напоить всех, и чтобы на поминках до упаду плясали и плакать не смели.

Уля втянула голову в плечи и посмотрела по сторонам. Но ничего особенного не происходило: виднелись вдали темные деревенские избы с растрескавшимися бревнами и нарядными окнами, цвели луга, пели птицы и шли по полю загорелые, уверенные в себе женщины в узорчатых платках. Ничто не могло эту мирную картину порушить, и только отец, когда читал газеты, говорил странное, тревожное, иногда ему присылали телеграммы, от которых он смурнел, но Уля в эту сторону его жизни не вникала. Когда мачехи не было рядом, ей хотелось прижаться к нему, почувствовать родной запах и сладко заплакать, но отец в те минуты, когда она к нему ластилась, становился беспомощным, деревенел, пугался, и это останавливало ее и будило мысли мутные, тяжкие: «А может, и он мне неродной? Может быть, я вовсе подкидыш, сирота? И у меня были другие родители?»

Дни стояли долгие, не по-северному сухие, безветренные, жаркие. Жирное, студенистое солнце поднималось над горизонтом и лениво плыло по белесому небу, обжигая и суша кожу земли. Уля ждала вечера, тех часов, когда деревья начнут отбрасывать долгие тени, которые постепенно размывались, смешивались с сумерками, и все холмистое пространство слабо озарялось прохладной луной. Чем ближе было полнолуние, тем сильнее волновалась в ней кровь. Она знала, что такою ночью будет бежать, была возбуждена и тормошила худого большеголового Алешу, но взять его с собой не могла, а он смотрел на нее двумя грустными прищуренными глазами и, как умная собака, чуял ее недолгую судьбу.

Под вечер возвращались охотники. Измученный, мокрый от пота, грузный механик едва волочил стертые ноги и надсадно дышал, а жилистый, неутомимый Павел Матвеевич был бодр, будто не по лесам и болотам вдоль Шеломи шарашил, а сидел весь день в тени в парусиновых креслах и читал модного иностранного писателя Гамсуна вперемежку с иллюстрированным журналом «Нива», как это делала Вера Константиновна Комиссарова, жена механика, высокая, крупная женщина с тяжелыми медными волосами, относившаяся к Легкобытову с такой насмешливостью и подчеркнутым презрением, что даже Уле становилось неловко. Однако охотник невежливости не замечал или придавал женским уколам значение не большее, чем лаю деревенского беспородного пса. Веру Константиновну его снисходительность и пренебрежительность еще пуще злили и красили. За что именно мачеха своего деревенского соседа презирала, наблюдательная Уля уразуметь не могла — то ли за простонародную хозяйку с ее курами и козами, то ли за то, что Павел Матвеевич ничем своей бабе не помогал, а лишь пользовался ее трудами и услугами: она даже портянки ему наматывала, он так и не научился, зато был высокомерен сверх меры, воображал себя знаменитостью и, когда приезжал в Петербург, вечерами ходил на религиозные собрания в философский клуб для интеллигентов, а ночами водил дружбу с темными и страшными людьми — сектантами-чевреками. Об этих сектантах он вполголоса рассказывал, что есть у них главный человек — Исидор Щетинкин, бывший ученый иеромонах, бывший черносотенец, оратор и миссионер, которому чевреки поклоняются как богу, а он заставляет женщин делать с ним половые мерзости.

— Они все там бывшие.

— Это как? — недоумевал механик Комиссаров.

— Родители, когда их дети становятся совершеннолетними, от них отрекаются и говорят: мой бывший сын или моя бывшая дочь. А дети — моя бывшая мать или бывший отец.

Все это было и страшно, и непонятно, но странным образом сильный, кряжистый Легкобытов с его черной с проседью бородой и крючковатым носом Улю то пугал, а то завораживал, и она старалась почаще попадаться ему на глаза, хоть и боялась красивой Пелагеи.

Павел же Матвеевич был с девочкой ласково-равнодушен, но при этом не слишком внимателен. Однажды только поинтересовался на ходу высоким, мальчишеским голосом, совсем не подходившим к его диковатому лесному облику:

— Что это вы читаете, милая барышня?

— «Антоновские яблоки», сочинение господина академика Бунина, — сказала она примерно и сделала глубокий книксен.

— А-а, соседушка… — Мягкие губы презрительно дернулись и приоткрыли коричневые зубы. — Однокашничек.

— Вы с ним учились? — спросила Уля благоговейно.

— Вот уж, слава богу, не довелось. Его прежде меня из гимназии выставили.

— За что?

— За неспособность к наукам, надо полагать. А чего с малокровного дворянского сынка взять?

— Вы-то кто тогда? — побелела от обиды Уля.

— Я — сын лавочника и радостный пан.

Пелагея Ивановна разделывала подстреленную птицу, бросая потроха собакам, и казалось, что-то насмешливое было в движении ее бесстрастных, больших, никогда не замиравших в работе рук. Тихо стрекотали кузнечики, мужчины пили водку, но немного — Улин папа пить не любил, а мнительный Павел Матвеевич любил очень, но еще больше боялся спиться подобно своему отцу-алкоголику, и, сидя в глубине террасы, Уля слушала, как Легкобытов рассказывает историю своей первой любви.

Впервые на русском — дебютный роман Кейт Аткинсон, автора цикла романов о частном детективе Джексоне Броуди.

Когда Руби Леннокс появилась на свет, отец ее сидел в пивной «Гончая и заяц», рассказывая женщине в изумрудно-зеленом платье, что не женат. Теперь Руби живет в тени йоркского собора, в квартирке над родительским зоомагазином, и пытается разобраться в запутанной истории четырех поколений своей семьи. Отыскивая дорогу в лабиринте рождений и смертей, тайн и обманов, девочка твердит себе: «Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс».

Нелл ничего не сказала — она думала о том, как
грустно было бы матери Перси, будь она сейчас здесь,
при виде троих его товарищей, что едут веселиться
в Скарборо. Ведь Перси уже не может с ними поехать.

Нелл не знала — может, она никогда по-настоящему не любила Перси, а может, просто забыла, каково
было его любить. В любом случае теперь ей казалось,
что она никогда в жизни ни к кому не испытывала
таких чувств, как сейчас к Джеку. От одной мысли о
нем ее бросало в жар, и она с новой силой осознавала, что живет на свете. Каждую ночь она молилась,
чтобы ей хватило сил устоять перед ним до свадьбы.

Она продолжала навещать мать Перси, но перенесла свои визиты с пятницы на понедельник, потому
что в пятницу вечером теперь гуляла с Джеком. Она
не говорила миссис Сиврайт, что полюбила другого:
ведь еще года не прошло, как Перси умер, и они продолжали беседовать о нем за бесконечными чашками
чаю, но теперь — скорее о выдуманном человеке, чем
о том, кто когда-то был плотью и кровью. И на снимок
футбольной команды Нелл смотрела виновато: теперь
ее взгляд проскальзывал по безжизненному лицу Перси и останавливался на дерзкой улыбке Джека.

На фронт первым пошел Альберт. Он сказал сестрам, что это будет «весело» и он «хоть мир повидает».
«Повидаешь ты разве что кусок Бельгии», — саркастически сказал Джек, но Альберта уже ничто не могло сбить с пути, и они едва успели с ним попрощаться,
как его уже отправили в Фулфордские казармы, где
зачислили в Первый Йоркширский полк и преобразили из машиниста поезда в артиллериста. Но все же
они все сфотографировались — это была идея Тома.
«Всей семьей», — сказал он. Может, у него было предчувствие, что другого раза не будет. У Тома был друг,
некий мистер Мэтток, страстный фотограф, он пришел
как-то в солнечный день и расположил всю семью на
заднем дворе: Рейчел, Лилиан и Нелл сидели на свежепочиненной скамье, Том стоял позади них, а Альберт присел на корточки посредине, на переднем плане, у ног Рейчел, совсем как Джек на той футбольной
фотографии. Том сказал — очень жаль, что Лоуренса
с ними нет, а Рейчел ответила: «Почем мы знаем, может, он умер». Если пристально вглядеться в фотографию, можно увидеть клематис — он вьется по верху
стены, словно гирлянда.

Фрэнк завербовался в армию в тот день, когда Альберта везли через Ла-Манш. Фрэнк знал, что он трус,
и боялся, что об этом догадаются другие люди, и поэтому решил пойти на фронт как можно скорее, пока
ни кто не заметил. Он так боялся, что рука, подписывающая документы, дрожала, и сержант-вербовщик,
смеясь, сказал:

— Надеюсь, когда придет пора стрелять во фрицев, у тебя рука потверже будет.

Джек стоял в очереди вместе с Фрэнком. Ему совершенно не хотелось идти воевать — про себя он считал войну бессмысленным делом, но не мог отпустить
Фрэнка одного, так что пошел вместе с ним и подписал бумаги шикарным росчерком.

— Молодец, — сказал сержант.

Лилиан и Нелл пошли на вокзал провожать парней, но на увешанную гирляндами платформу набилось столько народу, что девушкам удалось увидеть
Фрэнка лишь мельком, в последнюю минуту, — он
махал рукой в пустоту из окна вагона, пока состав
выезжал через широкие арочные, как у собора, своды
вокзала. Нелл чуть не заплакала от разочарования —
она так и не углядела Джека среди размахивающей
флагами и нагруженной вещмешками толпы и радовалась только, что отдала ему счастливую кроличью
лапку накануне вечером, во время нежного прощанья.
Она тогда вцепилась ему в руку и заплакала, и Рейчел
с отвращением буркнула:

— Прекрати шуметь, — и сунула ей в руку кроличью лапку. — На вот талисман для него.

Джек расхохотался и сказал:

— Их бы надо включить в стандартное снаряжение, а? — и запихнул лапку в карман куртки.

Они в жизни не получали столько писем, сколько
сейчас от Альберта, бодрых писем о том, какие в полку отличные ребята и как им тут не дают скучать.

— Он пишет, что соскучился по домашней еде
и что уже немного освоил военный язык, — читала
Лилиан вслух для Рейчел, потому что Рейчел он не
написал ни строчки, хоть она и рассказывала направо
и налево, что ее «сын» ушел на фронт одним из первых в районе Гровз; Лилиан и Нелл этому очень удивлялись, потому что Рейчел недолюбливала всех своих
приемных детей, но Альберта не любила сильнее всех.

Нелл, конечно, получала письма от Джека, не такие бодрые, как от Альберта, и не такие длинные; правду сказать, Джек был не ахти какой писатель и обычно ограничивался фразой «Я думаю о тебе, спасибо,
что ты мне пишешь», крупным корявым почерком.
Девушки даже от Фрэнка получали письма, что было
вполне естественно. «Ему же вовсе некому больше писать, кроме нас», — сказала Нелл. Его письма были
самые лучшие, потому что он рассказывал смешные
маленькие подробности о своих однополчанах и их
еже дневном распорядке, так что девушки даже иногда смеялись, разбирая его забавные угловатые каракули. Как ни странно, никто из троих — ни Фрэнк,
ни Джек, ни Альберт — не писал собственно о войне;
битвы и стычки словно происходили отдельно от них,
сами собой.

— Битва за Ипр уже кончилась, и мы все очень
рады, — загадочно выразился Альберт.

Нелл и Лилиан тратили много времени на ответные письма: каждый вечер они садились в гостиной,
под лампой в абажуре с бисерной бахромой, и либо
вязали одеяла для бельгийских беженцев, либо писали письма на особой, специально купленной сиреневой бумаге. У Лилиан появилось непонятное пристрастие к почтовым открыткам с меланхоличными
сюжетами. Она покупала их целыми наборами (под
названиями вроде «Прощальный поцелуй») и посылала без разбору всем троим солдатам, так что в итоге
ни у кого из них не оказалось ни одного полного
комплекта. А еще надо было слать посылки — с мятными леденцами, вязаными шерстяными шарфами
и 10 ½-пенсовыми жестянками антисептического порошка для ног, который покупали у Ковердейла на
Парламент-стрит. А по воскресеньям они часто ходили пешком до самой Лимен-роуд, чтобы поглазеть на
концентрационный лагерь для иностранцев. Лилиан
очень жалела заключенных в лагере и потому брала
с собой яблоки и швыряла их через забор. «Они точно такие же люди, как мы», — сочувственно говорила
она. Нелл решила, что Лилиан, видимо, права, посколь ку одним из заключенных в лагере был Макс
Брешнер, их мясник с Хаксби-роуд. Странно было,
что они носят яблоки врагам, которые пытаются убить
их собственного брата, но Макс Брешнер, которому
было все шестьдесят и который не мог пройти нескольких шагов без одышки, не очень-то походил на врага.

Первым из всех их знакомых пришел на побывку
с фронта Билл Монро, житель Эмеральд-стрит. За
ним — парень с Парк-Гров-стрит и другой с Элдон-
террас. Это казалось очень нечестным, потому что Альберт ушел на фронт самым первым. Однажды поднялся шум: Билл Монро отказался возвращаться на
фронт, когда вышел его отпуск, и за ним послали военную полицию. Его мать подперла парадную дверь
ручкой от метлы, и военной полиции пришлось убрать
даму с дороги — они просто вдвоем подняли ее под
локти и отнесли в сторону. Нелл, которая в это время
как раз шла с работы по Эмеральд-стрит, вспомнила
сцену на похоронах Перси.

И тут же испытала второе потрясение при виде
полицейского — из обычной, не военной полиции. Ей
вдруг показалось, что это Перси. На краткий нелепый миг она испугалась, что он сейчас подойдет к ней
и спросит, почему у нее на руке колечко с жемчугом
и гранатами, а не другое, с сапфировой крошкой, которое подарил ей он. То кольцо теперь лежало, завернутое в папиросную бумагу, в дальнем углу ящика
комода.

Билла Монро в конце концов уволокли, и Нелл не
стала задерживаться. Ей было стыдно за него, потому
что она увидела страх у него на лице и думала теперь,
как отвратительно быть таким трусом. И как непатриотично. Ее очень удивило, что к миссис Монро, которая
все еще ярилась, орала и плакала у себя на крыльце,
пришло так много женщин — сказать ей, что она поступила совершенно правильно.

Фрэнк пришел на побывку после второй битвы за
Ипр: он лежал в госпитале в Саутпорте с заражением
крови из-за раны на ноге, и ему дали несколько дней
отпуска перед отправкой на фронт. Очень странно —
до войны они его едва знали, а теперь он казался старым другом. Когда он постучал в заднюю дверь, Лилиан и Нелл бросились его обнимать, а потом заставили
выпить с ними чаю. Нелл побежала и достала селедку, Лилиан стала резать хлеб, и даже Рейчел спросила,
как Фрэнк поживает. Но когда они расселись вокруг
стола и стали пить чай из лучшего сервиза — с золотыми каемочками и голубыми незабудочками, —
Фрэнк обнаружил, что не может выдавить из себя ни
слова. Он хотел рассказать им кучу всего о войне, но,
к своему удивлению, понял, что аккуратные треугольнички хлеба с вареньем и хорошенькие голубые незабудочки сервиза каким-то образом мешают ему говорить о «траншейной стопе» и крысах, а тем более о
множестве разных способов умирания, которые ему
довелось наблюдать. Запаху смерти явно нечего было
делать в гостиной на Лоутер-стрит, с белоснежной скатертью на столе и лампой под абажуром с бисерной
бахромой, в обществе двух сестер с такими прекрасными, мягкими волосами, в которые Фрэнку безумно
хотелось зарыться лицом. Он думал все это, жуя бутерброд и отчаянно ища темы для разговора, и наконец нервно сглотнул среди всех этих золотых каемок
и незабудок и сказал:

— Вот это отличный чай, а посмотрели бы вы, что
мы пьем.

И рассказал им про хлорированную воду в окопах.
Но увидел ужас у них на лицах и устыдился, что когда-то хотел говорить с ними о смерти.

Они в свою очередь рассказали ему про Билли
Монро, и он возмущался в нужных местах, но про себя мечтал, чтобы и у него была такая мать, которая
как-нибудь — как угодно — не дала бы ему вернуться
на фронт. Он знал, что, вернувшись туда, погибнет. Он
вежливо слушал девушек, пока они описывали ему
свои повседневные занятия, показывали вязание —
они перешли с одеял для бельгийцев на носки для
солдат. Нелл рассказала про свою новую работу, на
фабрике солдатского обмундирования, — ее только что
сделали бригадиром, потому что у нее есть опыт работы со шляпами, а Лилиан теперь кондуктор в трамвае, и тут Фрэнк поднял брови и воскликнул: «Не
может быть!» — потому что не мог представить себе
женщину-кондуктора, и Лилиан захихикала. Сестры
были слишком живые, и война не смогла проникнуть
в разговор — конечно, за исключением того, что Джек
здоров и передает привет и что Альберта они совсем
не видят, но ему гораздо безопасней за большими
пушками в артиллерии, чем было бы в окопах.

Но Рейчел, сидевшая жабой в углу, вдруг заговорила:

— Ужасно, должно быть, в этих окопах.

Фрэнк пожал плечами, улыбнулся и ответил:

— Там не так уж плохо на самом деле, миссис Баркер, — и отхлебнул из чашки с незабудочками.

Большую часть отпуска Фрэнк провел с Нелл,
Лилиан или обеими сразу. Он сводил Нелли в мюзикхолл в театр «Эмпайр», а Лилиан повела его на собрание в Образовательное общество, но там говорили о
слишком сложных для него вещах. Там были сплошные квакеры, сознательные отказники и социалисты,
и все они твердили, что войну надо кончить путем переговоров. Фрэнк решил, что они просто трусы, и был
рад, что он в солдатской форме. «Может, тебе не стоит
якшаться с такими людьми?» — спросил он у Лилиан
на обратном пути, а она только засмеялась, посмотрела на него и воскликнула: «Фрэнк!» Гораздо приятней
было, когда они все втроем пошли смотреть «Джейн
Шор» в «Новом кинотеатре» на Кони-стрит — он только открылся и оказался просто потрясающим, огромным, с тысячей откидных сидений в зале.

Когда Фрэнку пришла пора возвращаться на фронт,
он чувствовал себя еще хуже, чем когда уходил туда
первый раз. Ему невыносимо было оставить Нелл и Лилиан.

Если у вас есть друг, который, стоит только вам заговорить о математике, чувствует дрожь в коленках, то книга «Удовольствие от Х» Стивена Строгаца станет отличным для него подарком. Проблема «математической фобии» не только в том, что странные символы не поддаются пониманию и трудны в произношении, но и в том, что многие не возьмут в толк, чем математики вообще занимаются. Почему Ромео и Джульетта ведут себя как простые гармонические осцилляторы, узнаете из главы «Любит не любит».

Часть IV ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

Любит не любит

«Весной, — писал Теннисон, — воображение молодого человека с легкостью поворачивается к мыслям о любви». Увы, потенциальный партнер молодого человека может иметь собственные представления о любви, и тогда их отношения будут полны бурных взлетов и падений, которые делают любовь столь волнующей и столь болезненной. Одни страдальцы от безответной ищут объяснение этих любовных качелей в вине, другие — в поэзии. А мы проконсультируемся у исчислений.

Представленный ниже анализ будет насмешливо-ироничным, но он затрагивает серьезные темы. К тому же если понимание законов любви может от нас ускользнуть, то законы неодушевленного мира в настоящее время хорошо изучены. Они принимают форму дифференциальных уравнений, описывающих изменение взаимосвязанных переменных от момента к моменту в зависимости от их текущих значений. Возможно, у таких уравнений мало общего с романтикой, но они хотя бы могут пролить свет на то, почему, по словам другого поэта, «путь истинной любви никогда не был гладким».

Чтобы проиллюстрировать метод дифференциальных уравнений, предположим, что Ромео любит Джульетту, но в нашей версии этой истории Джульетта — ветреная возлюбленная. Чем больше Ромео любит ее, тем сильнее она хочет от него спрятаться. Но когда Ромео охладевает к ней, он начинает казаться ей необыкновенно привлекательным. Однако юный влюбленный склонен отражать ее чувства: он пылает, когда она его любит, и остывает, когда она его ненавидит.

Что происходит с нашими несчастными влюбленными? Как любовь их поглощает и уходит с течением времени? Вот где дифференциальное исчисление приходит на помощь. Составив уравнения, обобщающие усиление и ослабление чувств Ромео и Джульетты, а затем решив их, мы сможем предсказать ход отношений этой пары. Окончательным прогнозом для нее будет трагически бесконечный цикл любви и ненависти. По крайней мере четверть этого времени у них будет взаимная любовь.

Чтобы прийти к такому выводу, я предположил, что поведение Ромео может быть смоделировано с помощью дифференциального уравнения

dR/dt = aJ,

которое описывает, как его любовь изменяется в следующее мгновение (dt). Согласно этому уравнению, количество изменений (dR) прямо пропорционально (с коэффициентом пропорциональности a) любви Джульетты (J). Данная зависимость отражает то, что мы уже знаем: любовь Ромео усиливается, когда Джульетта любит его, но это также говорит о том, что любовь Ромео растет прямо пропорционально тому, насколько Джульетта его любит. Это предположение линейной зависимости эмоционально неправдоподобно, но оно позволяет значительно упростить решение уравнения.

Напротив, поведение Джульетты можно смоделировать с помощью уравнения

dJ/dt = —bR.

Отрицательный знак перед постоянной b отражает то, что ее любовь остывает, когда любовь Ромео усиливается.

Единственное, что еще осталось определить, — их изначальные чувства (то есть значения R и J в момент времени t = 0). После этого все необходимые параметры будут заданы. Мы можем использовать компьютер, чтобы медленно, шаг за шагом двигаться вперед, изменяя значения R и J в соответствии с описанными выше дифференциальными уравнениями. На самом деле с помощью основной теоремы интегрального исчисления мы можем найти решение аналитически. Поскольку модель простая, интегральное исчисление выдает пару исчерпывающих формул, которые говорят нам, сколько Ромео и Джульетта будут любить (или ненавидеть) друг друга в любой момент времени в будущем.

Представленные выше дифференциальные уравнения должны быть знакомы студентам-физикам: Ромео и Джульетта ведут себя как простые гармонические осцилляторы. Таким образом, модель предсказывает, что функции R(t) и J(t), описывающие изменение их отношений во времени, будут синусоидами, каждая из них возрастающая и убывающая, но максимальные значения у них не совпадают.

Модель можно сделать более реалистичной разными путями. Например, Ромео может реагировать не только на чувства Джульетты, но и на свои собственные. А вдруг он из тех парней, которые настолько боятся, что их бросят, что станет остужать свои чувства. Или относится к другому типу парней, которые обожают страдать — именно за это он ее и любит.

Добавьте к этим сценариям еще два варианта поведения Ромео: он отвечает на привязанность Джульетты либо усилением, либо ослаблением собственной привязанности — и увидите, что в любовных отношениях существуют четыре различных стиля поведения. Мои студенты и студенты группы Питера Кристофера из Вустерского политехнического института предложили назвать представителей этих типов так: Отшельник или Злобный Мизантроп для того Ромео, который охлаждает свои чувства и отстраняется от Джульетты, и Нарциссический Болван и Флиртующий Финк для того, который разогревает свой пыл, но отвергается Джульеттой. (Вы можете придумать собственные имена для всех этих типов).

Хотя приведенные примеры фантастические, описывающие их типы уравнений весьма содержательны. Они представляют собой наиболее мощные инструменты из когда-либо созданных человечеством для осмысления материального мира. Сэр Исаак Ньютон использовал дифференциальные уравнения для открытия тайны движения планет. С помощью этих уравнений он объединил земные и небесные сферы, показав, что и к тем и к другим применимы одинаковые законы движения.

Спустя почти 350 лет после Ньютона человечество пришло к пониманию того, что законы физики всегда выражаются на языке дифференциальных уравнений. Это верно для уравнений, описывающих потоки тепла, воздуха и воды, для законов электричества и магнетизма, даже для атома, где царит квантовая механика.

Во всех случаях теоретическая физика должна найти правильные дифференциальные уравнения и решить их. Когда Ньютон обнаружил этот ключ к тайнам Вселенной и понял его великую значимость, он опубликовал его в виде латинской анаграммы. В вольном переводе она звучит так: «Полезно решать дифференциальные уравнения».

Глупая идея описать любовные отношения с помощью дифференциальных уравнений пришла мне в голову, когда я был влюблен в первый раз и пытался понять непонятное поведение моей девушки. Это был летний роман в конце второго курса колледжа. Я очень напоминал тогда первого Ромео, а она — первую Джульетту. Цикличность наших отношений сводила меня с ума, пока я не понял, что мы оба действовали по инерции, в соответствии с простым правилом «тяни-толкай». Но к концу лета мое уравнение начало разваливаться, и я был еще более озадачен. Оказалось, произошло важное событие, которое я не учел: ее бывший возлюбленный захотел ее вернуть.

В математике мы называем такую задачу задачей о трех телах . Она заведомо неразрешима, особенно в контексте астрономии, где впервые и возникла. После того как Ньютон решил дифференциальные уравнения для задачи о двух телах (что объясняет, почему планеты движутся по эллиптическим орбитам вокруг Солнца), он обратил внимание на задачу о трех телах для Солнца, Земли и Луны. Ни он, ни другие ученые так и не смогли ее решить. Позже выяснилось, что задача о трех телах содержит семена хаоса, то есть в долгосрочной перспективе их поведение непредсказуемо.

Ньютон ничего не знал о динамике хаоса, но, по словам его друга Эдмунда Галлея *, пожаловался, что задача о трех телах «вызывает головную боль и так часто не дает ему спать, что он больше не будет об этом думать».

Здесь я с вами, сэр Исаак.

* Эдмунд Галлей (1656–1742) — английский астроном и геофизик. Главные достижения — создание метода расчета кометных орбит и открытие периодичности некоторых комет. Знаменитая комета Галлея названа в его честь. Прим. перев.