Кейт Аткинсон. Музей моих тайн

Впервые на русском — дебютный роман Кейт Аткинсон, автора цикла романов о частном детективе Джексоне Броуди.

Когда Руби Леннокс появилась на свет, отец ее сидел в пивной «Гончая и заяц», рассказывая женщине в изумрудно-зеленом платье, что не женат. Теперь Руби живет в тени йоркского собора, в квартирке над родительским зоомагазином, и пытается разобраться в запутанной истории четырех поколений своей семьи. Отыскивая дорогу в лабиринте рождений и смертей, тайн и обманов, девочка твердит себе: «Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс».

Нелл ничего не сказала — она думала о том, как
грустно было бы матери Перси, будь она сейчас здесь,
при виде троих его товарищей, что едут веселиться
в Скарборо. Ведь Перси уже не может с ними поехать.

Нелл не знала — может, она никогда по-настоящему не любила Перси, а может, просто забыла, каково
было его любить. В любом случае теперь ей казалось,
что она никогда в жизни ни к кому не испытывала
таких чувств, как сейчас к Джеку. От одной мысли о
нем ее бросало в жар, и она с новой силой осознавала, что живет на свете. Каждую ночь она молилась,
чтобы ей хватило сил устоять перед ним до свадьбы.

Она продолжала навещать мать Перси, но перенесла свои визиты с пятницы на понедельник, потому
что в пятницу вечером теперь гуляла с Джеком. Она
не говорила миссис Сиврайт, что полюбила другого:
ведь еще года не прошло, как Перси умер, и они продолжали беседовать о нем за бесконечными чашками
чаю, но теперь — скорее о выдуманном человеке, чем
о том, кто когда-то был плотью и кровью. И на снимок
футбольной команды Нелл смотрела виновато: теперь
ее взгляд проскальзывал по безжизненному лицу Перси и останавливался на дерзкой улыбке Джека.

На фронт первым пошел Альберт. Он сказал сестрам, что это будет «весело» и он «хоть мир повидает».
«Повидаешь ты разве что кусок Бельгии», — саркастически сказал Джек, но Альберта уже ничто не могло сбить с пути, и они едва успели с ним попрощаться,
как его уже отправили в Фулфордские казармы, где
зачислили в Первый Йоркширский полк и преобразили из машиниста поезда в артиллериста. Но все же
они все сфотографировались — это была идея Тома.
«Всей семьей», — сказал он. Может, у него было предчувствие, что другого раза не будет. У Тома был друг,
некий мистер Мэтток, страстный фотограф, он пришел
как-то в солнечный день и расположил всю семью на
заднем дворе: Рейчел, Лилиан и Нелл сидели на свежепочиненной скамье, Том стоял позади них, а Альберт присел на корточки посредине, на переднем плане, у ног Рейчел, совсем как Джек на той футбольной
фотографии. Том сказал — очень жаль, что Лоуренса
с ними нет, а Рейчел ответила: «Почем мы знаем, может, он умер». Если пристально вглядеться в фотографию, можно увидеть клематис — он вьется по верху
стены, словно гирлянда.

Фрэнк завербовался в армию в тот день, когда Альберта везли через Ла-Манш. Фрэнк знал, что он трус,
и боялся, что об этом догадаются другие люди, и поэтому решил пойти на фронт как можно скорее, пока
ни кто не заметил. Он так боялся, что рука, подписывающая документы, дрожала, и сержант-вербовщик,
смеясь, сказал:

— Надеюсь, когда придет пора стрелять во фрицев, у тебя рука потверже будет.

Джек стоял в очереди вместе с Фрэнком. Ему совершенно не хотелось идти воевать — про себя он считал войну бессмысленным делом, но не мог отпустить
Фрэнка одного, так что пошел вместе с ним и подписал бумаги шикарным росчерком.

— Молодец, — сказал сержант.

Лилиан и Нелл пошли на вокзал провожать парней, но на увешанную гирляндами платформу набилось столько народу, что девушкам удалось увидеть
Фрэнка лишь мельком, в последнюю минуту, — он
махал рукой в пустоту из окна вагона, пока состав
выезжал через широкие арочные, как у собора, своды
вокзала. Нелл чуть не заплакала от разочарования —
она так и не углядела Джека среди размахивающей
флагами и нагруженной вещмешками толпы и радовалась только, что отдала ему счастливую кроличью
лапку накануне вечером, во время нежного прощанья.
Она тогда вцепилась ему в руку и заплакала, и Рейчел
с отвращением буркнула:

— Прекрати шуметь, — и сунула ей в руку кроличью лапку. — На вот талисман для него.

Джек расхохотался и сказал:

— Их бы надо включить в стандартное снаряжение, а? — и запихнул лапку в карман куртки.

Они в жизни не получали столько писем, сколько
сейчас от Альберта, бодрых писем о том, какие в полку отличные ребята и как им тут не дают скучать.

— Он пишет, что соскучился по домашней еде
и что уже немного освоил военный язык, — читала
Лилиан вслух для Рейчел, потому что Рейчел он не
написал ни строчки, хоть она и рассказывала направо
и налево, что ее «сын» ушел на фронт одним из первых в районе Гровз; Лилиан и Нелл этому очень удивлялись, потому что Рейчел недолюбливала всех своих
приемных детей, но Альберта не любила сильнее всех.

Нелл, конечно, получала письма от Джека, не такие бодрые, как от Альберта, и не такие длинные; правду сказать, Джек был не ахти какой писатель и обычно ограничивался фразой «Я думаю о тебе, спасибо,
что ты мне пишешь», крупным корявым почерком.
Девушки даже от Фрэнка получали письма, что было
вполне естественно. «Ему же вовсе некому больше писать, кроме нас», — сказала Нелл. Его письма были
самые лучшие, потому что он рассказывал смешные
маленькие подробности о своих однополчанах и их
еже дневном распорядке, так что девушки даже иногда смеялись, разбирая его забавные угловатые каракули. Как ни странно, никто из троих — ни Фрэнк,
ни Джек, ни Альберт — не писал собственно о войне;
битвы и стычки словно происходили отдельно от них,
сами собой.

— Битва за Ипр уже кончилась, и мы все очень
рады, — загадочно выразился Альберт.

Нелл и Лилиан тратили много времени на ответные письма: каждый вечер они садились в гостиной,
под лампой в абажуре с бисерной бахромой, и либо
вязали одеяла для бельгийских беженцев, либо писали письма на особой, специально купленной сиреневой бумаге. У Лилиан появилось непонятное пристрастие к почтовым открыткам с меланхоличными
сюжетами. Она покупала их целыми наборами (под
названиями вроде «Прощальный поцелуй») и посылала без разбору всем троим солдатам, так что в итоге
ни у кого из них не оказалось ни одного полного
комплекта. А еще надо было слать посылки — с мятными леденцами, вязаными шерстяными шарфами
и 10 ½-пенсовыми жестянками антисептического порошка для ног, который покупали у Ковердейла на
Парламент-стрит. А по воскресеньям они часто ходили пешком до самой Лимен-роуд, чтобы поглазеть на
концентрационный лагерь для иностранцев. Лилиан
очень жалела заключенных в лагере и потому брала
с собой яблоки и швыряла их через забор. «Они точно такие же люди, как мы», — сочувственно говорила
она. Нелл решила, что Лилиан, видимо, права, посколь ку одним из заключенных в лагере был Макс
Брешнер, их мясник с Хаксби-роуд. Странно было,
что они носят яблоки врагам, которые пытаются убить
их собственного брата, но Макс Брешнер, которому
было все шестьдесят и который не мог пройти нескольких шагов без одышки, не очень-то походил на врага.

Первым из всех их знакомых пришел на побывку
с фронта Билл Монро, житель Эмеральд-стрит. За
ним — парень с Парк-Гров-стрит и другой с Элдон-
террас. Это казалось очень нечестным, потому что Альберт ушел на фронт самым первым. Однажды поднялся шум: Билл Монро отказался возвращаться на
фронт, когда вышел его отпуск, и за ним послали военную полицию. Его мать подперла парадную дверь
ручкой от метлы, и военной полиции пришлось убрать
даму с дороги — они просто вдвоем подняли ее под
локти и отнесли в сторону. Нелл, которая в это время
как раз шла с работы по Эмеральд-стрит, вспомнила
сцену на похоронах Перси.

И тут же испытала второе потрясение при виде
полицейского — из обычной, не военной полиции. Ей
вдруг показалось, что это Перси. На краткий нелепый миг она испугалась, что он сейчас подойдет к ней
и спросит, почему у нее на руке колечко с жемчугом
и гранатами, а не другое, с сапфировой крошкой, которое подарил ей он. То кольцо теперь лежало, завернутое в папиросную бумагу, в дальнем углу ящика
комода.

Билла Монро в конце концов уволокли, и Нелл не
стала задерживаться. Ей было стыдно за него, потому
что она увидела страх у него на лице и думала теперь,
как отвратительно быть таким трусом. И как непатриотично. Ее очень удивило, что к миссис Монро, которая
все еще ярилась, орала и плакала у себя на крыльце,
пришло так много женщин — сказать ей, что она поступила совершенно правильно.

Фрэнк пришел на побывку после второй битвы за
Ипр: он лежал в госпитале в Саутпорте с заражением
крови из-за раны на ноге, и ему дали несколько дней
отпуска перед отправкой на фронт. Очень странно —
до войны они его едва знали, а теперь он казался старым другом. Когда он постучал в заднюю дверь, Лилиан и Нелл бросились его обнимать, а потом заставили
выпить с ними чаю. Нелл побежала и достала селедку, Лилиан стала резать хлеб, и даже Рейчел спросила,
как Фрэнк поживает. Но когда они расселись вокруг
стола и стали пить чай из лучшего сервиза — с золотыми каемочками и голубыми незабудочками, —
Фрэнк обнаружил, что не может выдавить из себя ни
слова. Он хотел рассказать им кучу всего о войне, но,
к своему удивлению, понял, что аккуратные треугольнички хлеба с вареньем и хорошенькие голубые незабудочки сервиза каким-то образом мешают ему говорить о «траншейной стопе» и крысах, а тем более о
множестве разных способов умирания, которые ему
довелось наблюдать. Запаху смерти явно нечего было
делать в гостиной на Лоутер-стрит, с белоснежной скатертью на столе и лампой под абажуром с бисерной
бахромой, в обществе двух сестер с такими прекрасными, мягкими волосами, в которые Фрэнку безумно
хотелось зарыться лицом. Он думал все это, жуя бутерброд и отчаянно ища темы для разговора, и наконец нервно сглотнул среди всех этих золотых каемок
и незабудок и сказал:

— Вот это отличный чай, а посмотрели бы вы, что
мы пьем.

И рассказал им про хлорированную воду в окопах.
Но увидел ужас у них на лицах и устыдился, что когда-то хотел говорить с ними о смерти.

Они в свою очередь рассказали ему про Билли
Монро, и он возмущался в нужных местах, но про себя мечтал, чтобы и у него была такая мать, которая
как-нибудь — как угодно — не дала бы ему вернуться
на фронт. Он знал, что, вернувшись туда, погибнет. Он
вежливо слушал девушек, пока они описывали ему
свои повседневные занятия, показывали вязание —
они перешли с одеял для бельгийцев на носки для
солдат. Нелл рассказала про свою новую работу, на
фабрике солдатского обмундирования, — ее только что
сделали бригадиром, потому что у нее есть опыт работы со шляпами, а Лилиан теперь кондуктор в трамвае, и тут Фрэнк поднял брови и воскликнул: «Не
может быть!» — потому что не мог представить себе
женщину-кондуктора, и Лилиан захихикала. Сестры
были слишком живые, и война не смогла проникнуть
в разговор — конечно, за исключением того, что Джек
здоров и передает привет и что Альберта они совсем
не видят, но ему гораздо безопасней за большими
пушками в артиллерии, чем было бы в окопах.

Но Рейчел, сидевшая жабой в углу, вдруг заговорила:

— Ужасно, должно быть, в этих окопах.

Фрэнк пожал плечами, улыбнулся и ответил:

— Там не так уж плохо на самом деле, миссис Баркер, — и отхлебнул из чашки с незабудочками.

Большую часть отпуска Фрэнк провел с Нелл,
Лилиан или обеими сразу. Он сводил Нелли в мюзикхолл в театр «Эмпайр», а Лилиан повела его на собрание в Образовательное общество, но там говорили о
слишком сложных для него вещах. Там были сплошные квакеры, сознательные отказники и социалисты,
и все они твердили, что войну надо кончить путем переговоров. Фрэнк решил, что они просто трусы, и был
рад, что он в солдатской форме. «Может, тебе не стоит
якшаться с такими людьми?» — спросил он у Лилиан
на обратном пути, а она только засмеялась, посмотрела на него и воскликнула: «Фрэнк!» Гораздо приятней
было, когда они все втроем пошли смотреть «Джейн
Шор» в «Новом кинотеатре» на Кони-стрит — он только открылся и оказался просто потрясающим, огромным, с тысячей откидных сидений в зале.

Когда Фрэнку пришла пора возвращаться на фронт,
он чувствовал себя еще хуже, чем когда уходил туда
первый раз. Ему невыносимо было оставить Нелл и Лилиан.