Роман Донны Тартт «Маленький друг» появился в 2002 году и спустя несколько лет был переведен на русский язык. В 2015 издательство CORPUS подготовило новый перевод текста лауреата Пулитцеровской премии.

«Маленький друг» — еще один повод убедиться в том, что Донна Тартт является непревзойденным мастером интриги и детективного сюжета. На этот раз она рассказывает историю Гарриет, которая ищет убийцу своего брата, найденного повешенным во дворе родительского дома, когда она была еще совсем маленькой. Девочка, превратившаяся в упрямого и решительного подростка, не подозревает, какую опасную игру она затеяла.

Когда Робин погиб, Первая баптистская церковь объявила о сборе пожертвований в его честь — на них купили бы потом куст японской айвы или новые подушки на скамьи, но никто не думал, что денег соберут так много. Церковные окна — шесть штук — были витражными, с изображением сцен из жизни Христа, один из витражей во время вьюги пробило суком, и оконный проем с тех пор так и был забит фанерой. Пастор, который уж отчаялся прикидывать, во сколько обойдется церкви новый витраж, предложил на него и потратить собранные деньги.

Значительную сумму собрали городские школьники. Она ходили по домам, устраивали лотереи, торговали печеньем собственной выпечки. Друг Робина, Пембертон Халл (тот самый Пряничный Человечек из детсадовской пьески), отдал на памятник погибшему другу почти двести долларов — этакое богатство, уверял всех девятилетний Пем, хранилось у него в копилке, но на самом деле деньги он стащил из бабушкиного кошелька. (Еще он пытался пожертвовать обручальное кольцо матери, десять серебряных ложечек и невесть откуда взявшийся масонский зажим для галстука, усыпанный бриллиантами и явно недешевый.) Но и без этих внушительных пожертвований одноклассники Робина собрали весьма солидную сумму, а потому вместо того, чтоб снова вставлять витраж со сценой брака в Кане Галилейской, было решено не только почтить память Робина, но и отметить так старательно трудившихся ради него детей.

Новое окно представили восхищенным взорам прихожан полтора года спустя — на нем симпатичный голубоглазый Иисус сидел на камне под оливковым деревом и разговаривал с очень похожим на Робина рыжим мальчиком в бейсболке.

— такая надпись бежала по низу витража, а на табличке под ним было выгравировано следующее:

Всю свою жизнь Гарриет видела, как ее брат сияет в одном созвездии с архангелом Михаилом, Иоанном Крестителем, Иосифом, Марией, ну и, конечно, самим Христом. Полуденное солнце текло сквозь его вытянувшуюся фигурку, и той же блаженной чистотой светились его одухотворенное курносое личико и озорная улыбка. И так ярко оно светилось потому, что чистота его была чистотой ребенка, а значит — куда более хрупкой, чем святость Иоанна Крестителя и всех остальных, однако на всех их лицах — в том числе и на личике Робина — общей тайной лежала тень вечного равно- душного покоя.

Что же именно произошло на Голгофе или в гробнице? Как же плоть проходит путь от скорби и тлена до такого вот калейдоскопного воскресения? Гарриет не знала. А вот Робин — знал, и эта тайна теплилась на его преображенном лице.

Воскресение самого Христа очень ловко называли таинством, и отчего-то никому не хотелось в этом вопросе докопаться до сути. Вот в Библии написано, что Иисус воскрес из мертвых, но что это на самом деле значит? В каком виде Он вернулся — как дух, что ли, как жиденький какой-нибудь призрак? Но нет же, вот и в Библии сказано: Фома Неверующий сунул палец в рану от гвоздя у Него на ладони; Его во вполне себе телесном обличии видели на пути в Эммаус, а в доме одного апостола Он даже немного перекусил. Но если Он и впрямь воскрес из мертвых в своей земной оболочке, где же Он сейчас? И если Он взаправду всех так любил, как сам об этом рассказывал, то почему тогда люди до сих пор умирают?

Когда Гарриет было лет семь-восемь, она пришла в городскую библиотеку и попросила дать ей книжек про магию. Но открыв эти книжки дома, она пришла в ярость — там были описания фокусов: как сделать так, чтобы шарик исчез из-под стаканчика или чтоб у человека из-за уха вывалился четвертак. Напротив окна с Иисусом и ее братом был витраж, изображавший воскрешение Лазаря. Гарриет снова и снова перечитывала в Библии историю Лазаря, но там не было ответов даже на простейшие вопросы. Что рассказал Лазарь Иисусу и сестрам о том, как он неделю пролежал в могиле? И что, от него так и воняло? А он сумел потом вернуться домой и жить с сестрами, как и прежде, или теперь все соседи его боялись и потому ему, может быть, пришлось уехать куда-нибудь и жить в одиночестве, как чудищу Франкенштейна? Гарриет никак не могла отделаться от мысли о том, что будь она там, то уж рассказала бы обо всем поподробнее, чем святой Лука.

Но, может, это все была выдумка. Может, и сам Иисус никогда не воскресал, а люди просто придумали, что Он воскрес, но если Он и впрямь откатил камень и вышел из гробницы живым, то почему тогда этого не мог сделать ее брат, который по воскресеньям сиял подле Него?

И это стало самой большой навязчивой идеей Гарриет, породившей все другие ее навязчивые идеи. Потому что больше «Напасти», больше всего на свете — она хотела вернуть брата. Или найти его убийцу.

На дворе был май, со дня смерти Робина прошло уже двенадцать лет, и как-то утром Гарриет сидела на кухне у Эди и читала путевые журналы последней экспедиции капитана Скотта в Антарктику. Она ела яичницу-болтунью с тостом, и книжка лежала у нее под локтем, возле тарелки. По пути в школу они с Эллисон часто заходили к Эди позавтракать. Дома у них за готовку отвечала Ида Рью, но раньше восьми утра она не приходила, а их мать, которая, впрочем, вообще почти ничего не ела, обычно завтракала сигаретой, иногда разбавляя ее бутылкой «Пепси».

День был будний, но каникулы начались, и Гарриет не надо было идти в школу. На Эди был фартук в горошек, она стояла у плиты и готовила яичницу себе. Чтение за столом она не слишком одобряла, но пусть уж Гарриет читает, все легче, чем одергивать ее каждые пять минут.

Вот яичница и готова. Она выключила плиту, пошла к буфету за тарелкой. При этом ей пришлось переступить через другую свою внучку, которая распласталась ничком на кухонном линолеуме и монотонно всхлипывала.

Всхлипывания Эди проигнорировала, осторожно перешагнула через Эллисон и ложкой переложила яйца на тарелку. Опять осторожно обошла Эллисон, уселась за стол рядом с погруженной в чтение Гарриет и молча принялась за еду. Нет, для такого она уже старовата все-таки. С пяти утра на ногах и все это время — с детьми.

Беда была с их котом, который лежал на полотенце в коробке возле головы Эллисон. Неделю назад он перестал есть. Потом начал вопить, когда до него дотрагивались. Кота принесли к Эди, чтоб Эди его осмотрела.

Эди умела обращаться с животными и частенько думала, что из нее вышел бы отличный ветеринар или даже врач, если бы в ее время девушки таким занимались. Она вечно выхаживала то котят, то щенков, спасала птенцов, выпавших из гнезд, промывала раны и вправляла кости попавшим в беду животным. Об этом знали не только ее внучки, но и все соседские дети, которые вечно тащили к ней не только своих прихворнувших питомцев, но и всех бездомных кошечек-собачек и прочих зверьков.

Эди животных любила, но сентиментальничать не сентиментальничала. И чудес не творила тоже, напоминала она детям. Деловито осмотрев кота — тот и вправду был вяловат, но с виду вполне здоров, — она встала и отряхнула руки об юбку, пока внучки с надеждой глядели на нее.

— Лет-то ему сколько уже? — спросила она.

— Шестнадцать с половиной, — ответила Гарриет.

Эди нагнулась и погладила беднягу — кот жался к ножке стола, таращился на них — безумно, жалобно. Этого кота она и сама любила. Котик был Робина. Тот его летом подобрал на раскаленном тротуаре, когда кот помирал и даже глаз уже не мог раскрыть, и с робкой надеждой притащил ей — в сложенных ковшиком ладонях. Эди пришлось попотеть, чтоб его спасти. Опарыши проели котенку бок, и она по сей день помнила, как он лежал покорно, не жалуясь, пока она промывала рану, и какая красная потом была вода.

— Он ведь поправится, правда, Эди? — спросила Эллисон, которая уже тогда была готова разреветься. Кот был ей лучшим другом. После смерти Робина он привязался к Эллисон: ходил за ней по пятам, как что убьет или стащит — нес ей (дохлых птиц, лакомые кусочки из мусорного ведра, а однажды каким-то загадочным образом притащил даже непочатую пачку овсяного печенья), а когда Эллисон пошла в школу, кот каждый день без пятнадцати три принимался скрестись в заднюю дверь, чтоб его выпустили и он мог встретить ее на углу.

И Эллисон обходилась с котом куда нежнее, чем с родственниками. Она вечно с ним разговаривала, подкармливала с тарелки курицей и ветчиной, а ночью брала к себе в кровать, где он укладывался у нее на шее и засыпал.

— Наверное, что-нибудь не то съел, — сказала Гарриет.

— Поживем — увидим, — ответила Эди.

Но, похоже, все было, как она и думала. Ничем кот не болел. Старый он был, вот и все. Она пыталась кормить его тунцом, поить молоком из пипетки, но кот только жмурился и сплевывал молоко, которое пенилось у него в пасти противными пузырями. Накануне утром, пока дети были в школе, она зашла на кухню, увидела, что кота, похоже, скрутило в припадке, завернула его в полотенце и отнесла к ветеринару.

Когда девочки пришли к ней вечером, она им сообщила: — Уж простите, но поделать ничего нельзя. Утром я кота носила к доктору Кларку. Говорит, его надо усыпить.

Гарриет могла бы тоже истерику закатить, с нее бы сталось, но она восприняла новости на удивление спокойно.

— Бедный старичок Вини, — сказала она, присев возле коробки, — бедный котик, — и погладила его вздрагивающий бок. Как и Эллисон, она очень любила кота, хотя он, правда, ее не особо жаловал своим вниманием.

Зато Эллисон вся так и побелела:

— Что значит — усыпить?

— То и значит.

— Ни за что. Я тебе не позволю.

— Мы ему больше ничем не поможем, — резко ответила Эди. — Ветеринару лучше знать.

— Я тебе не дам его убить.

— Ну а чего ты тогда хочешь? Чтоб несчастное животное еще помучилось?

У Эллисон затряслись губы, она рухнула на колени рядом с коробкой, где лежал кот, и истерично зарыдала.

Это все было вчера, в три часа пополудни. С тех пор Эллисон от кота не отходила. Ужинать она не ужинала, от подушки с одеялом отказалась и так и пролежала, плача и подвывая, всю ночь на холодном полу. Эди где-то с полчаса просидела с ней на кухне, деловито пытаясь ее вразумить — мол, все мы смертны, и Эллисон пора бы с этим смириться. Но Эллисон рыдала все громче и громче, и тут уж Эди сдалась, поднялась в спальню, захлопнула дверь и уселась за детектив Агаты Кристи.

Книга прозы «Коньяк „Ширван“» проходит по опасной грани — между
реальной жизнью и вымыслом, между историей и частным человеком,
между любовью и политикой. Но все главное в этой жизни одновременно и самое опасное. Поэтому проза Александра Архангельского, герои
которой лицом к лицу сталкиваются с грозным историческим процессом, захватывает и не отпускает. В рассказе «Ближняя дача» мелькает тень умершего Сталина, на страницы лирической повести «1962»,
построенной как разговор с сыном-подростком, ложатся отблески
Карибского кризиса, персонажи повести «Коньяк „Ширван“» попадают
в Карабах за несколько недель до начала конфликта и застают исчезающий рай, который может обернуться адом.

Москва бульварного кольца была неприбранной столицей коммуналок, облезлым остовом исчезнувшей роскошной жизни. Москва хулиганов Таганки спорила с Москвой
индустриальных зон, где шалили без финок и фикс, но со
свистящими нунчаками и свинцовыми кастетами, которые
напоминали сросшиеся перстни. Там, за горизонтом, начинался бесконечный край хрущевок и девятиэтажек, блочное
царство спальных районов: Черемушки, Беляево, чуть позже Теплый Стан.

И были мы. Матвеевка. Ни город ни деревня. Возле станции — темные избы, просевшие и мрачные; грязный сортир
во дворе, ржавая колонка на обочине, бабки, повязавшие
платки по самые глаза, и запах загаженной, тлеющей жизни. По другую сторону путей — случайные пятиэтажки;
ощущение, что строить начали, а заселить забыли. Два или
три универсама, где пахнет оттаявшей треской и размякшим минтаем, но зато из прозрачного конуса наливают томатный сок, на прилавке стоит стакан с бесплатной солью
и мокрой алюминиевой ложкой, а в жестяных гильзах пенят
молочный коктейль. Но при этом в бесконечно длинном перелеске можно собирать грибы. В нем пахнет пыльной электричкой, прелой листвой; мужчинки ласкают увесистых
женщин, жарят на костре сосиски и разливают из бидонов
пиво. Если мужчинки довольны, то могут предложить пивка
в немытой майонезной банке, если злы — держись подальше; ко мне однажды подошли такие трое, дыхнули кислым,
посмотрели сверху вниз: ну как тебе, жиденок, нравится
у нас? Сердце провалилось вниз; я трусливо ответил, что
нравится, и они меня не стали трогать.

Сейчас бы я вписал тот эпизод в большую историческую рамку, вспомнил бы борьбу с космополитами, которую Сталин задумал в Матвеевке, на своей Ближней Даче,
но в детстве имелись дела поважнее. Положить на рельсы
украденный у мамы пятачок, залечь в кусты, переждать
проносящийся поезд и отыскать раскатанную биту, горячую, как только что отлитый свинец. Или порыться в мокром шлаке бывшей свалки, найти двадцарик, оттереть его
и купить в продуктовом две булки по восемь копеек, одну
с маком, а другую с повидлом, еще останется на два стакана
газировки в красном автомате, один с сиропом, а второй, уж
ладно, без.

На балконах кукарекали петухи, за металлическими гаражами, крашеными салатовой краской, можно было встретить тетку в вечном пуховом платке и с замызганными козами на собачьих поводках; козы презрительно мекали. Вдоль
железки были вырыты глухие погреба; обитые жестью тяжелые дверцы затворены амбарными замками. В погребах
хранили капусту с проросшей картошкой — и то и другое
крали в соседнем совхозе, когда-то носившем имя Сталина.
Возле помоек всегда догорали костры, и коленки у любого
мальчика были прожжены насквозь. А внизу, в овражной
сырости, валялись могильные плиты — следы аминьевского
кладбища; старые кривые буквы были непонятны и поэтому веяли тайной.

Но главное было не здесь; главное начиналось на излете
Веерной, где городское шоссе обрывалось и тропинка вела
под откос, вдоль островерхого высокого забора, бесконечного, как двуручная пила. Поверх забора шла колючая проволока, она проржавела насквозь и где-то уже порвалась,
а где-то сбилась в колтуны; некоторые доски сгнили, и через щели видно было заросшую, заброшенную территорию.
Что там, за этим забором, меня не слишком волновало —
вплоть до четвертого класса. Очередная охраняемая зона.
Кем охраняемая, зачем и почему — какая разница? Что-то
там такое, краем уха, я слышал про вождя народов и его последнее пристанище в Матвеевке, но никакого интереса не
испытывал. Тем более, что в темной глубине раздавались
утробные гавки, а я особой храбростью не отличался. Мне
нравилось книжки читать, а бороться с большими собаками — нет.

Поэтому я шел все дальше, дальше, к милой сердцу речке-вонючке, она же Сетунь; там процарапывался через густой
кустарник, проползал сквозь ржавый ельник, и через полчаса выныривал возле Поклонной горы. Перебегал, рискуя
жизнью, Минское шоссе — и снова терялся в лесу. Имя Поклонной горы должно было рождать ассоциации с Наполеоном и Кутузовым, но как никого из нас не волновало имя
Сталина, так поверх сознания скользили и слова учителей
про Бонапарта, понапрасну ждавшего ключи от города: вот,
дети, в каком замечательном месте мы с вами живем. Какая
там Поклонная гора? Мир вокруг был размечен иначе. Не
кровавой историей, а вольной природой.

А чтобы понять, какая то была природа — в самом сгустке Москвы, в четверти часа езды от Ленинских гор! — достаточно узнать, что фильм про Дерсу Узала, легендарного
таежного проводника, снимался именно в Матвеевке. Представьте себе: чуть вперед — и уже Триумфальная арка, а немного назад — и пошла череда мосфильмовских посольств.
А тут — непролазные заросли. С непристойной силой прут
боровики и подосиновки; палая листва гниет так сладко,
так опасно; боярышник усыпан круглыми крепкими ягодами, зеленоватые орехи пахнут медом, ты один на целом белом свете, сам себе Дерсу и Узала.

Возвращаться домой никогда не хотелось. Еще немного,
еще полчаса… Одну из таких бесконечных прогулок я затянул до сумерек. И вдруг скорей почувствовал, чем осознал,
что поменялось время года. Из дому я выходил в разгар роскошной алой осени, а теперь наступила зима. Дунул ветер,
небо раскорячилось, встряхнулось — по-собачьи, бурно,
и на незавершившуюся осень вывалился первый снег. Он
падал ровно и отвесно. Фонари на трассе стали синими, автобусы включили оранжевые фары, и что-то военное проявилось в ландшафте.

Я поспешил домой, пока не развезло дорогу. Cтановилось
скользко, снег таял, ноги мокли. Пришлось тащиться в обход, вдоль шоссе. Добрел кое-как до гигантской больницы,
грозной именуемой аббревиатурой ЦКБ — в ней лечили
партийных начальников, прошмыгнул мимо официального въезда на Ближнюю Дачу, один в один складские ворота,
и понял, что дальше тащиться — нет сил. А, была не была,
и я свернул — на скользкую тропинку вдоль забора.

Она появилась внезапно. Бесшумно проскользнула через выбитую доску. Как в замедленном черно-белом кино.
И встала поперек дороги.

Топорщится мокрая шерсть. Глаза почти прозрачные,
зрачки как долька, узкие, смотрит ровно, не мигая. Ты уже
во всем признался или нет? Подумай.

Я замер как вкопанный. И она в ответ не шевелилась. Надежно расставила лапы, тяжело уперлась в землю; страшная
хозяйка этих мест, немецкая овчарка с Ближней Дачи.

Темнело, снег таял и стекал за шиворот; нужно было что-то предпринять. Но что? Будучи мальчиком робким, я на
всякий случай отступил — тихо-тихо, спокойно-спокойно,
усыпим бдительность, а там, глядишь, и отползем на трассу.
Овчарка убежденно рыкнула: стоять! И я бы охотно смирился, но в глубине закрытой территории на рык отозвались армейским лаем несколько других овчарок. И стало ясно, что
терять-то нечего. Либо эта пропустит, либо другие порвут.

Я резко наклонился, сделал вид, что поднимаю камень,
замахнулся. Овчарка глухо заворчала. Не опуская руку, я
шагнул вперед. Ворчание перешло в утробный рокот. Следующий шаг. Она открыла пасть, вывалила страшный язык, от
которого пошел тяжелый пар, и присела, готовясь к атаке.
Третий шаг — она не прыгнула! Отвела глаза, по-детски заскулила, и, огрызаясь, отползла к забору; нырнула в черную
дыру, исчезла.

На ватных ногах я добрался в тот вечер до дому. Что-то со
мной приключилось, из сознания выбило пробку, стало интересно, важно, до дрожи: что же там было, за этим забором?
Почему там никто не живет? Кто такой этот загадочный Сталин? И, даже чаю не попив, чтобы согреться, я полез в черную трехтомную энциклопедию, стоявшую на бабушкиной
полке. Сел в продавленное кресло и подряд, не пропуская ни
абзаца, от начала до конца прочел огромную статью.

Статья восхваляла вождя, описывала путь героя, клеймила врагов-отщепенцев, была скучна как смерть, ничего про
Сталина не объяснила. Недовольный, я перелистнул страницу и попал на огромную вклейку: портрет усталого мудреца, крест-накрест перечеркнутый учительским карандашом.
Жирно, злобно; даже покарябана бумага. Странно. В нашем
доме никогда о Сталине не говорили; вообще избегали политики. Не было ничего, не знаем, тссс. Ну тссс так тссс, какая
разница… Оказывается, страсти тут кипели, только до меня
не доносились… Я окликнул бабушку и маму: а чего это вы
Сталина? Карандашом? За что? Он плохой? И почувствовал,
что воздух загустел, как холодец; мама с бабушкой умолкли
и надулись, откровенно недовольные друг другом.

— Вырастешь — узнаешь.

И отобранный том был поставлен на полку.

Назавтра я снова спускался к вонючке вдоль щербатого забора. Было страшно. Вдруг опять появится овчарка?
Но при этом я сгорал от любопытства. А все-таки что там,
на Даче? Происходило что-то непонятное, меня, как металлическую стружку на магнит, напыляло на эту проклятую
дачу. Нельзя туда ходить. Нет сил сопротивляться. Порвут.
А, будь что будет. И я отодвинул повисшую доску.

Здесь было безжизненно, глухо. Осины почернели, высохшие заросли чертополоха перемешались с пижмой; передвигаться было тяжело — поваленные мертвые стволы
покрылись скользким мхом и струпьями наростов. Никаких
тебе расчищенных дорожек, никаких протоптанных тропинок. Холодная пустая тишина, поперек которой каркают вороны. И, что очень странно, никаких собак. После долгих
мучений я вышел к дому с тыльной стороны. Дом был деревянный, крашеный темно-зеленой краской: цвет сукна на
биллиардном столе. Аляповатый, несуразный: очень длинный, а при этом низкий, двухэтажный, с выпирающей пузом ротондой.

Из-за угла появился облезлый мужик в телогрее и высоких грязно-желтых валенках; в руках у мужика был эмалированный таз. Я отпрянул — спрятался за дерево. Но мужик
не глазел по сторонам, он был занят делом. Вывалил содержимое таза на снег, кисловато запахло крупой и тушенкой;
от кучи съестного пошел соблазнительный пар; мужик почмокал, посвистел, и в одну секунду на полянку перед несуразным домом набежали собаки. Виляя хвостами, переругиваясь, стаей! Им тоже было сейчас не до меня; их кормили,
и они так сладко, так жизнелюбиво жрали! А мужик стоял
и любовался на собачек.

Незачем испытывать судьбу; я немедленно ретировался.
Не буду врать, что думал про историю, про то, как вот отсюда, из пахнущей талым снегом и солдатской кашей матвеевской Дачи, мог управляться целый мир — и управлялся
ли он на самом деле отсюда? Конечно же, я думал только
про собачек. Что вот сейчас они покушают, пометят территорию, принюхаются, побегут за мной.

…Матвеевское разрасталось, разбухало; природной воли
становилось меньше, домов и жителей — наоборот; овраг
между Матвеевкой и Ломоносовским проспектом превратился в дорогой район, белые дома — как сахарные головы.
В лесу перестали попадаться могильные плиты, Поклонную
гору постригли под ноль… Только огороженная дача с аляповатым домом, перестроенным в несколько приемов, стоит как стояла. Говорят, что ее обиходили, расчистили упавшие стволы, прорыли дорожки, залили асфальтом.

А еще говорят, что собачки там бродят по-прежнему; я не
знаю, проверять не рисковал.

Молодой писатель Александр Снегирев, автор романа «Вера», прошедшего в финал премии «Национальный бестселлер», выпускает еще одну книгу прозы. В рассказе «Как же ее звали…», как и в других текстах сборника, не найти героев и негодяев, хороших и плохих, обличений и вердиктов. Случайное здесь становится роковым, временное — вечным, и повсюду царит пронзительное чувство драмы жизни и беззащитности любви.

<…> В тот день я возвращался от девчонки. Мы с ней жили на одном проспекте, она в начале, у памятника, а я в конце, у леса.

Посреди ее комнаты стояла стремянка.

Девчонка не белила потолок, не вешала люстру, не протирала пыль со шкафа. И перегоревшие лампочки не меняла. Просто ей нравилось все время сидеть на верхушке этой стремянки и обозревать. Спустя годы я узнал, что грызуны шиншиллы тоже любят забраться повыше.

Моя девчонка походила на шиншиллу не только этим, она была очень приятной на ощупь и любила сухофрукты. Разве что зубы не точила о твердые предметы.

В марте и апреле она задумчиво сидела на своей стремянке, а я нерешительно бездействовал на полу. В мае я снова обнаружил ее на стремянке, только на этот раз совершенно голой, и наши отношения перешли на новый уровень.

В тот день по пути домой, расположившись в троллейбусе у окошка, я не мог избавиться от образов девчонки-шиншиллы. Она мелькала передо мной, заслоняя машины, дома и обляпанные цветами плодовые деревья, а спортивные штаны из мягкой ткани не могли скрыть рефлекс тела.

Приближалась моя остановка, я перебрал в уме все успокаивающие и даже отвратительные сюжеты — тщетно. Встать на ноги, сохранив тайну своего эмоционального состояния, я не мог. Как назло, на каждом сиденье, в том числе и рядом со мной, сидели пенсионеры. Не хотелось своей разнузданностью шокировать льготников, и без того в те годы разочаровавшихся в молодежи.

Я проехал свою остановку.

Проехал следующую.

Так и до МКАДа недолго. С отчаянием я закрыл глаза, но девчонка-шиншилла проникла под веки. Я стал снова таращиться в окно и вдруг увидел ее, Лесную фею.

Несколькими годами ранее я учился в младших классах, но уже тогда был легковозбудимым. Наша классная так и говорила моей матушке: «Ваш мальчик легковозбудимый». Мама давала мне гомеопатию, но сладкие шарики бесследно растворялись в пучинах моих детских страстей.

Пресловутая возбудимость, как часто бывает, сочеталась с робостью. В целом я был тих и задумчив, но обстоятельства время от времени пробуждали во мне зверя. Я забрасывал девочек снежками, пинал под зад сыночка завучихи, бросался предметами школьного творчества в кабинете ИЗО. Ища выход постоянно накапливающейся во мне страсти и не умея излить ее, я связался с двумя хулиганами, в компании с которыми принялся бушевать. Одного вскоре выгнали, а мы с Лехой удерживались в школе из милости — директриса пожалела моих немолодых родителей и бабушку моего дружка, единственную его опекуншу.

В нашей школе, как и во многих других, была обустроена экспозиция, посвященная Великой Отечественной войне. Точнее, одному из авиационных полков и его боевому пути. Экспозиция состояла из фанерного, крашенного под натуральный камень, обелиска и стендов. На обелиске золотом были выведены патетические слова, а у подножия топорщились пластмассовые, покрытые пылью лепестки как бы вечного огня, лампочка в котором перегорела. Стенды располагались по обе стороны от обелиска и образовывали букву «П». Под стеклами лежали покоробившиеся, отклеившиеся от паспарту блеклые фотографии, расплывчатые копии приказов, нечитаемые карты, вырезки из газет и выцветшие письма. Этот бумажный хлам не мог привлечь мальчишку, но было кое-что еще — гильзы от авиационных пушек, наполненные землей городов-героев: Сталинграда, Одессы и других.

Время от времени, обычно ближе к Девятому мая, в школу приходили ветераны. Нас сгоняли в актовый зал, пришедшего ветерана сажали на сцене, и мы слушали. Я помню лысого летчика, который вспоминал облачка воздушных взрывов и смущенно признавался, что в жизни не видел ничего красивее. Помню пехотинца с желтой сединой. Он рассказал, как в самом начале начфин их части роздал деньги из сейфа. Никто не решался, а он взял, и ничего, пока отступали до самой Москвы, молоко покупал у крестьян. А однажды пришла она, бабушка-пирожок, Лесная фея.

Она была подтянутой, благообразной старушкой. Плотные шерстяные чулки облегали тонкие щиколотки. Строгие дамские ботинки на невысоком каблуке придавали стать, юбка и пиджак имели в своем крое что-то военное. Справа на груди блестела красной эмалью звезда ордена. Седые волосы она заплетала в толстую косу, а глаза были, как бетон — серо-голубые. При ней имелся портфель, из которого она достала фотографию. Мужчины и женщины в пиджаках, шинелях и ватниках. У некоторых — трофейные автоматы. В центре, рядом с командиром, девчонка-подросток, чуть старше нас, и только по материалу глаз, угадывающемуся на старом черно-белом снимке, можно было догадаться — это она.

Среди героических рассказчиков Лесная фея была единственной женщиной, а история ее оказалась самой увлекательной. Время стерло из памяти подробности, поэтому пересказ мой может показаться блеклым, однако основные относящиеся к тому дню факты я помню отчетливо.

Когда фашистские оккупанты вторглись в ее родную Белоруссию, Лесной фее исполнилось тринадцать лет и два месяца, она только что окончила восьмой класс. Во времена, когда она почтила визитом нашу школу, повсюду стали продаваться гороскопы с краткими характеристиками знаков Зодиака. Скопив рубль на жвачку Turbo, я в последний момент передумал и купил гороскоп. Хотелось понять, как сложится с одноклассницами, на кого стоит тратить время, а с кем тотальная несовместимость. Особой пользы мне новые знания не принесли, но гороскоп я невольно вызубрил и потому легко определил, что Лесная фея, вероятнее всего, Овен.

Сила, упорство, стремление к победе.

За сорок девять лет до этого папа Лесной феи решил добровольно сотрудничать с новыми властями. Об этом она сообщила нам обкатанным, гневным тоном. Предательство отца и подтолкнуло ее к побегу в партизанский отряд. Решила смыть кровью позор семьи.

Она произнесла вереницу фраз о героизме простых людей, о непростом быте и о подвиге народа. Только мы начали скучать, как она устроила мастер-класс. Сменив гневную, с нотками драматизма патетику на ласковую, светлую улыбку, Лесная фея принялась делиться секретами мастерства — рассказала, как натягивала поперек лесных дорог тонкую, невидимую глазу проволоку. Если немецкий мотоциклист налетал на такую, то гарантированно лишался головы. И так она в этом проволочном обезглавливании поднаторела, что немцы захотели получить ее собственную, тогда еще не седую, а белобрысую головку.

Правда, короткостриженую.

В лесной землянке не до бани, только и думаешь, как бы не завшиветь вконец.

Немцы награду назначили — тысячу марок. И неспроста, за год с небольшим Лесная фея умудрилась безвозвратно вывести из строя пятьдесят шесть мотопехотинцев противника.

Тут Леха потянул руку и, не дожидаясь разрешения, спросил у феи, как немцы узнали, что проволочные засады — ее рук дело.

Пленный из отряда выдал. Ему фотографию класса показали, и он опознал.

Тогда папашу и повесили.

Хоть и сотрудничал.

И мамашу паровозом.

А на той школьной фотографии она очень красиво получилась. Тогда немецко-фашистские романтики ее Лесной феей и прозвали.

Бетон ее глаз засветился. А может, просто лампочка на потолке мигнула.

Здесь-то я и встрял.

Неужели какой-то проволокой можно отрубить башку взрослому дяде, тем более откормленному фашисту?

Фея посмотрела на меня своим лучистым бетоном и сказала: «Иди сюда, покажу».

И я, стеснительный, но хорохорящийся, единственный сын пожилых интеллигентов, поднялся на сцену актового зала.

Дальше все произошло самой собой и как-то очень быстро. Возможно, причина такого восприятия — в моем волнении, когда лица сливаются в сплошное пятно, а звуки пропадают. Из-за занавеса, словно по мановению, появился школьный завхоз и подал Фее моток медной проволоки. Она попросила два деревянных бруска, и ей тут же были вручены ножки от расшатанного стула, который завхоз никак не удосуживался склеить.

Обратившись к залу, Фея пригласила помощника-добровольца. Помню, желание выразил лишь один — мой приятель Леха. Фея извинилась, что не может продемонстрировать метод обезглавливания мотоциклистов, но готова поделиться проволочным способом казни. Быстро, бесшумно, не затрачивая боеприпасов.

Сложив проволоку вдвое, Фея скрутила концы, образовав проволочное кольцо диаметром с обыкновенную бочку. Сделала по краям небольшие петли, в которые продела ножки стула. Подобрав юбку и деловито опустившись на колени, Фея накинула проволочное кольцо себе на шею и велела нам смело крутить ножки стульев. Зал смолк, завучиха приоткрыла рот.

Леха крутил бойко, я — сбивчиво, и через считаные секунды проволочные косички подобрались к шее, кольцо стянулось на горле.

— Еще! — скомандовала Фея с хрипотцой.

Леха нерешительно сделал один оборот. Проволока заметно сдавила кожу.

— Сильнее! — рявкнула Фея, клокоча. — Чего встали!

Мы не решались шевельнуться.

Фея вырвалась из наших рук и сама сделала по обороту каждой из ножек. Лицо ее налилось, как насосавшийся клещ.

— Теперь хорошо! — прохрипела она. — Еще один оборот — и каюк!

Фея ослабила петлю, стащила ее с головы, и тут-то все и случилось. Откашлявшись и посмотрев на меня, она сказала, что солдат, который не может казнить врага, плохой солдат и сам достоин смерти. Она погладила меня по макушке, а затем надавила. Я невольно встал перед ней на колени. Она накинула петлю мне на шею и стала быстро крутить с одной стороны, велев Лехе крутить с другой. Зал продолжал безмолствовать. Завучиха дастала из рукава платочек и промокнула свой выпуклый лоб.

— Теперь достаточно одного поворота, чтобы он стал задыхаться, и еще одного, чтобы проволока перерезала артерию, — сообщила Лесная фея.

Что было потом, не помню. Или петля затянулась туговато, или душно стало в помещении, только я потерял сознание. Вроде моргнул всего лишь, а уже лежу на спине, и лица вокруг взволнованные.

Даже та одноклассница, ради которой гороскоп купил, прибежала посмотреть. А над всеми, позади, возвышаясь над плечами и головами подростков и учителей, улыбались нежные бетонные глаза. <…>

Описывая жизнь Альберта Эйнштейна, Митио Каку погружает нас в бурлящую атмосферу первой половины XX в. — две мировые войны, революция в Германии, создание атомной бомбы. Он показывает читателю невидимый обычно за триумфальной стороной открытий и озарений мир ученого — этапы становления, баталии в научном мире, зачастую непростые отношения с близкими. В книге представлен свежий взгляд на новаторскую деятельность Эйнштейна, перевернувшего представления человечества о пространстве и времени.

Автор книги, Митио Каку, — всемирно известный физик и популяризатор науки. В своей книге ему не только удается увлекательно рассказать о жизни великого гения, но и дать четкое представление об открытиях Альберта Эйнштейна даже тем, кто далек от науки.

ГЛАВА 9

Пророческое наследие Эйнштейна

Биографы в большинстве своем игнорируют последние 30 лет жизни Эйнштейна, рассматривая их как нечто неловкое, недостойное гения, как пятно на его во всем остальном кристально чистой истории. Однако научный прогресс последних десятилетий позволил нам совершенно по-новому взглянуть на наследие Эйнштейна. Дело в том, что его работа была настолько фундаментальной, так перевернула само основание человеческого знания, что влияние Эйнштейна до сих пор ощущается в физике. Многие семена, посеянные Эйнштейном, прорастают только сейчас, в XXI в., прежде всего потому, что наши инструменты — космические телескопы, рентгеновские космические обсерватории, лазеры — стали достаточно мощными и чувствительными, чтобы проверить самые разные его предсказания, сделанные несколько десятилетий назад.

Можно утверждать, что крошки со стола Эйнштейна помогают сегодня ученым выиграть Нобелевскую премию. Более того, с появлением теории суперструн эйнштейнова концепция обобщения всех сил, служившая когда-то объектом осмеяния и пренебрежительных комментариев, в наше время выходит на центральное место в мире теоретической физики. В этой главе обсуждаются новые достижения в трех областях, где наследие Эйнштейна продолжает жить и править миром физики: это квантовая теория, общая теория относительности и космология, а также единая теория поля.

В 1924 г., когда Эйнштейн только написал работу по конденсату Бозе — Эйнштейна, он не думал, что это занятное явление будет обнаружено в сколько-нибудь обозримом будущем. Ведь для того чтобы все квантовые состояния коллапсировали в гигантский суператом, необходимо было охладить материалы почти до абсолютного нуля.

В 1995 г., однако, Эрик Корнелл из Национального института стандартов и технологии и Карл Виман из Университета Колорадо сделали именно это, получив чистый конденсат Бозе — Эйнштейна из 2000 атомов рубидия при температуре на двадцать милиардных долей градуса выше абсолютного нуля. Кроме того, Вольфганг Кеттерле из Массачусетского технологического института независимо от них тоже получил конденсат Бозе — Эйнштейна, в котором было достаточно атомов натрия, чтобы проводить на нем важные эксперименты. Он доказал, что эти атомы демонстрируют интерференционную картину, соответствующую состоянию, когда атомы скоординированы друг с другом. Иными словами, они вели себя как суператом, предсказанный Эйнштейном более 70 лет назад.

После первоначального объявления открытия в этой быстро развивающейся области посыпались как из рога изобилия. В 1997 г. в МТИ Кеттерле с коллегами создали первый в мире «атомный лазер» с использованием бозе-эйнштейновского конденсата. Как известно, удивительные свойства лазерному свету придает то, что фотоны движутся в унисон друг с другом, тогда как обычный свет хаотичен и некогерентен. Поскольку вещество тоже обладает волновыми свойствами, рассуждали физики, поток атомов можно сделать когерентным; однако прогресс в этом направлении стопорился из-за отсутствия бозе-эйнштейновского конденсата. Теперь же физики достигли своей цели тем, что сначала охладили набор атомов и превратили их в конденсат, а затем направили на этот конденсат лазерный луч, который выстроил из атомов синхронизированный пучок.

В 2001 г. Корнелл, Виман и Кеттерле были удостоены Нобелевской премии по физике. Нобелевский комитет наградил их «за экспериментальное наблюдение бозе-эйнштейновской конденсации в разреженных газах атомов щелочных металлов и за первые фундаментальные исследования свойств таких конденсатов». Практическое применение конденсата Бозе — Эйнштейна еще впереди, пока идет лишь процесс осознания. Лучи атомных лазеров могли бы оказаться в будущем ценным инструментом в применении к нанотехнологиям. Возможно, они позволят манипулировать отдельными атомами и создавать слои атомных пленок для полупроводников в компьютерах будущего.

Помимо атомных лазеров некоторые ученые говорят о построении квантовых компьютеров (компьютеров, вычисляющих при помощи отдельных атомов) на основе бозе-эйнштейновского конденсата, которые со временем могли бы заменить обычные кремниевые компьютеры. Другие говорят о том, что скрытая масса, или темная материя, может отчасти состоять из бозе-эйнштейновского конденсата. Если это так, то именно в этом странном состоянии может находиться бо́льшая часть вещества Вселенной.

Кроме того, деятельность Эйнштейна вынудила квантовых физиков заново обдумать свою преданность первоначальной копенгагенской интерпретации этой теории. Еще в 1930–1940-е гг., когда квантовые физики радостно хихикали за спиной Эйнштейна, игнорировать этого гиганта современной физики было совсем несложно, ведь значительные открытия в квантовой физике делались едва ли не ежедневно. Кто готов был тратить время на проверку фундаментальных положений квантовой теории, когда физики спешили собирать Нобелевские премии как яблоки с ветки? Проводились сотни расчетов по свойствам металлов, полупроводников, жидкостей, кристаллов и других материалов, результаты которых легко могли привести к созданию целых промышленных отраслей. На остальное просто не было времени. Вследствие этого физики десятилетиями просто привыкали к интерпретациям копенгагенской школы, «заметая под ковер» не имеющие ответа глубокие философские вопросы. Споры Бора с Эйнштейном были забыты. Однако сегодня, когда на многие «простые» вопросы о веществе получены четкие ответы, гораздо более сложные вопросы, поднятые Эйнштейном, по-прежнему остаются без ответа. В частности, по всему миру проводятся десятки международных конференций, на которых физики заново рассматривают проблему кота Шрёдингера, упомянутую в 7-й главе. Теперь, когда экспериментаторы научились манипулировать отдельными атомами, проблема кота перестала носить чисто академический характер. Более того, от ее решения может зависеть конечная судьба компьютерных технологий, которыми определяется значительная доля мирового богатства, поскольку компьютеры будущего, возможно, будут работать на транзисторах, построенных из отдельных атомов.

Сегодня признается, что из всех альтернативных вариантов копенгагенская школа Бора предлагает наименее привлекательный ответ на проблему кота, хотя до сих пор никаких экспериментальных отклонений от первоначальной боровской интерпретации не обнаружено. Копенгагенская школа постулирует существование «стены», отделяющей повседневный макроскопический мир деревьев, гор и людей, который мы видим вокруг себя, от загадочного контр-интуитивного микроскопического мира квантов и волн. В микроскопическом мире элементарные частицы существуют в промежуточном состоянии между бытием и небытием. Однако мы живем по другую сторону стены, где все волновые функции уже схлопнулись, поэтому наша макроскопическая вселенная кажется нам стабильной и вполне определенной. Иными словами, наблюдателя от наблюдаемого объекта «отделяет стена».

Некоторые физики, включая нобелевского лауреата Юджина Вигнера, пошли еще дальше. Ключевой элемент наблюдения, подчеркивал Вигнер, — это сознание. Чтобы провести наблюдение и определить реальность кота, необходим наделенный сознанием наблюдатель. Но кто наблюдает за наблюдателем? Наблюдателю тоже необходим свой наблюдатель (именуемый «другом Вигнера»), который определил бы, что наблюдатель жив. Но это подразумевает существование бесконечной цепочки наблюдателей, каждый из которых наблюдает за соседом и определяет, что предыдущий наблюдатель жив и здоров. Для Вигнера это означало, что где-то существует, возможно, некое космическое сознание, определяющее природу самой Вселенной! Он писал: «Само изучение внешнего мира привело к выводу о том, что содержимое сознания и есть конечная реальность». Кое-кто утверждал в связи с этим, что это доказывает существование Бога, некоего космического сознания, или то, что сама Вселенная каким-то образом обладает сознанием. Как сказал однажды Планк, «наука не в состоянии разрешить конечную загадку Природы. А все потому, что в конечном итоге мы сами являемся частью загадки, которую пытаемся разрешить».

За прошедшие десятилетия были предложены и другие интерпретации. В 1957 г. Хью Эверетт, в то время аспирант физика Джона Уилера, предложил, возможно, самое радикальное решение проблемы кота — «многомировую» теорию, согласно которой все возможные вселенные существуют одновременно. Кот в самом деле может быть мертвым и живым одновременно, потому что сама Вселенная расщепилась надвое. Следствия из этой идеи, откровенно говоря, неуютны, поскольку при этом подразумевается, что вселенная постоянно, каждое квантовое мгновение раздваивается, образуя бесконечное число квантовых вселенных. Сам Уилер, поначалу горячо поддержавший идею своего студента, позже отказался от нее, заявив, что с таким подходом связано слишком много «метафизического багажа». Представьте, к примеру, космический луч, пронзающий в подходящий момент чрево матери Уинстона Черчилля и вызывающий выкидыш. Таким образом, одно квантовое событие отделяет нас от вселенной, в которой Черчилль, способный поднять народ Англии и всего мира на борьбу с убийственными силами Адольфа Гитлера, попросту не родился. В той параллельной вселенной нацисты, возможно, выиграли Вторую мировую войну и поработили значительную часть мира. Или представьте себе мир, где солнечный ветер, запускаемый квантовыми событиями, сбил с пути ту комету или метеорит, который 65 млн лет назад угодил в мексиканский полуостров Юкатан и стер с лица Земли динозавров. В той параллельной вселенной человек не появился вовсе и Манхэттен, где я сейчас живу, населен неистовыми динозаврами.

Книга Энн Эпплбаум — это не только полная, основанная на архивных документах и воспоминаниях очевидцев, история советской лагерной системы в развитии, от момента создания в 1918-м до середины восьмидесятых. Не менее тщательно, чем хронологию и географию ГУЛАГа, автор пытается восстановить логику палачей и жертв, понять, что заставляло убивать и что помогало выжить. Эпплбаум дает слово прошедшим через лагеря русским и американцам, полякам и евреям, коммунистам и антикоммунистам, и их свидетельства складываются в картину, невероятную по цельности и силе воздействия. Это подробнейшее описание мира зоны с ее законами и негласными правилами, особым языком и иерархией.

«ГУЛАГ» Энн Эпплбаум удостоен Пулитцеровской премии в 2004 году и переведен на десятки языков.

Глава 15

Женщины и дети

…Когда мы возвратились с работы, дневальная встретила меня возгласом:
— Беги в барак, посмотри, что у тебя под подушкой лежит! Сердце у меня забилось. Я подумала: наверное, мне все-таки дали мой хлеб! Я подбежала к постели и отбросила подушку. Под подушкой лежало три письма из дома, три письма! Я уже полгода не получала писем.
Первое чувство, которое я испытала, было острое разочарование: это был не хлеб, это были письма! А вслед за этим — ужас. Во что я превратилась, если кусок хлеба мне дороже писем от мамы, папы, детей!

Я раскрыла конверты. Выпали фотографии. Серыми своими глазками глянула на меня дочь. Сын наморщил лобик и что-то думает.
Я забыла о хлебе, я плакала.

Ольга Адамова-Слиозберг.

Путь

Они должны были выполнять одни и те же трудовые нормы.
Они ели одну и ту же водянистую баланду. Они жили в одних
и тех же бараках. Они тряслись в одних и тех же телячьих вагонах. Их жалкая одежда и обувь была почти одинакова. С ними
одинаково обращались во время допросов. И все же — лагерный опыт мужчин и женщин не вполне совпадал.

Разумеется, многие из женщин, переживших лагеря, убеждены, что
в ГУЛАГе пол давал им немалые преимущества перед мужчинами. Женщины лучше умеют заботиться о себе, лучше следят за своей одеждой и волосами. Им, кажется, легче было переносить голод, они не так быстро заболевали пеллагрой и другими болезнями, связанными с недоеданием¹. У них возникали крепкие дружеские связи, и они оказывали друг другу такую помощь, на какую мужчины редко были способны. Маргарете Бубер-Нойман вспоминает, что с ней в камере Бутырок сидела женщина, арестованная в легком летнем платье. Теперь оно превратилось в лохмотья. Обитательницы камеры решили сшить ей новое платье:

Они купили в складчину полдюжины полотенец из грубого небеленого русского полотна. Но как скроить платье без ножниц? Немного смекалки —
и решение найдено. Разрез намечался обгорелым концом спички, ткань
складывалась по этой линии, а затем вдоль складки взад-вперед водили горящей спичкой. Пламя прожигало материю по линии. Нитки для шитья аккуратно выдергивались из других кусков ткани. <…>

Платье из полотенец (его шили для дородной латышки) переходило из рук
в руки, и вдоль ворота, на рукавах и на подоле появилась красивая вышивка.
Когда платье было готово, его увлажнили и аккуратно сложили. Счастливая
обладательница разгладила его, проспав на нем ночь. Невероятно, но утром,
когда она его продемонстрировала, оно выглядело роскошно. Оно не испортило бы витрину любого модного магазина².

Однако многие бывшие заключенные мужского пола придерживаются
противоположного мнения. Они считают, что женщины быстрее опускались нравственно, чем мужчины, — ведь у них были особые, чисто женские возможности получить более легкую работу и повысить свой лагерный статус. В результате они сбивались с пути, теряли себя в жестком мире
ГУЛАГа. Густав Герлинг-Грудзинский пишет, к примеру, о «кудрявой Тане,
московской оперной певице», посаженной за «шпионаж». Как «политически подозрительная» она сразу же попала в бригаду лесорубов.

[Ей] выпало несчастье понравиться гнусному урке Ване, и вот она огромным
топором очищала от коры поваленные сосны. Тащась в нескольких метрах
позади бригады рослых мужиков, она приходила вечером в зону и из последних сил добиралась до кухни за своим «первым котлом» (400 граммов
хлеба и две тарелки самой жидкой баланды — выполнение нормы меньше
чем на 100 процентов). Было видно, что у нее жар, но лекпом (помощник
врача, что-то вроде фельдшера) был Ванин кореш и ни за что не давал ей
освобождения.

Через две недели она отдалась Ване, а затем «стала чем-то вроде бригадной маркитантки, пока какая-то похотливая начальственная лапа не вытащила ее за волосы из болота и не посадила за стол лагерных счетоводов»³.

Бывали и худшие судьбы — о них пишет тот же Герлинг-Грудзинский.
Он рассказывает о молодой полячке, которую сразу же очень высоко оценили урки. Поначалу

…она выходила на работу с гордо вскинутой головой и каждого мужчину,
который посмел к ней приблизиться, прошивала молнией гневного взгляда. Вечером она возвращалась в зону несколько присмирев, но по-прежнему неприступная и скромно-высокомерная. Прямо с вахты она шла на кухню за баландой и потом, после наступления сумерек, больше не выходила из женского барака. Было похоже, что ее не так легко поймать в западню
ночной охоты…

Но и эта стойкость была сломлена. Заведующий овощным складом, где
она работала, неделю за неделей «бдительно надзирал, чтоб она не воровала подгнившую морковку и соленые помидоры из бочки». И девушка
не выдержала. Однажды заведующий «пришел вечером в наш барак и молча бросил мне на нары изодранные женские трусики». С тех пор девушка
совершенно переменилась.

Она не спешила, как бывало, на кухню за баландой, но, вернувшись с базы,
гоняла по зоне до поздней ночи, как мартовская кошка. Ее имел кто хотел —
под нарами, на нарах, в кабинках техников, на вещевом складе. Каждый раз,
встречая меня, она отворачивалась, судорожно стискивая губы. Только раз,
когда, случайно зайдя на картофельный склад на базе, я застал ее на куче
картошки с бригадиром 56-й, горбатым уродом Левковичем, она разразилась судорожными рыданиями и, возвращаясь вечером в зону, еле сдерживала слезы, прижимая к глазам два худых кулачка⁴.

Подобные истории рассказывались часто, хотя надо сказать, что из уст женщины они могли звучать несколько иначе. Например, лагерный «роман»
Татьяны Руженцевой начался с записки. Эта была «стандартная любовная
записка, чисто лагерная» от молодого, красивого Саши, заведующего сапожной мастерской, который входил в число лагерной «аристократии». Записка была короткой: «Давай с тобой жить, и я буду тебе помогать». Через
несколько дней Саша потребовал ответа: «Будешь со мной жить или не будешь?» Она отказалась, и он избил ее железной палкой. Он отнес ее в больницу и велел врачу и медсестрам хорошо за ней ухаживать (к его словам
там прислушивались). Она поправлялась несколько дней. Выйдя из больницы, она стала жить с Сашей, рассудив, что выхода нет — «иначе он меня
просто убьет».

«Так, — пишет Руженцева, — началась моя семейная жизнь». Выгоды
были очевидны: «Я поправилась, ходила в красивых сапожках, уже не носила
черт знает какие отрепья: у меня была новая телогрейка, новые брюки. <…>
У меня даже новая шапка была». Много десятилетий спустя Руженцева назвала Сашу своей первой настоящей любовью. К несчастью, Сашу затем отправили в другой лагерь, и она никогда больше его не видела. Офицер, отправивший Сашу, тоже ее домогался. «Я вынуждена была жить с этим подонком,
у меня не было выхода», — пишет Руженцева. Любви к нему у нее не было,
но связь давала ей преимущества: она могла выходить за зону, и у нее была
своя лошадка, на которой она развозила по объектам газеты и табак⁵. Ее рассказ, как и эпизод из книги Герлинга-Грудзинского, можно назвать историей
нравственной деградации, а можно — историей выживания.

Строго говоря, ничего подобного происходить не должно было. Мужчин
и женщин в принципе полагалось держать раздельно, и некоторые бывшие заключенные вспоминают, что годами не видели лиц противоположного пола. К тому же лагерному начальству не особенно нужны были арестантки. Физически более слабые, они плохо способствовали росту производства, и поэтому начальники некоторых лагерей старались их не брать.
В феврале 1941 года администрация ГУЛАГа даже разослала всем региональным руководителям НКВД и всем начальникам лагерей циркуляр
с жестким требованием принимать женские этапы; там же перечислялись
отрасли производства, в которых можно продуктивно использовать женский труд: швейная, текстильная, трикотажная, деревообрабатывающая,
металлообрабатывающая, обувная промышленность, некоторые виды работ на лесозаготовках и на погрузке и разгрузке вагонов⁶.

Возможно, из-за возражений лагерных начальников количество женщин в лагерях всегда было сравнительно низким. Сравнительно невелика и доля женщин среди расстрелянных в ходе чисток 1937–1938 годов. Согласно официальной статистике, например, в 1942-м женщины составляли
только около 13 процентов заключенных ГУЛАГа. В 1945 году их доля возросла до 30 процентов, отчасти из-за того, что огромное число мужчин
находилось в армии, но также и из-за того, что многих молодых женщин
наказывали «за побеги с заводов, <…> куда их мобилизовывали во время
войны»⁷.. В 1948 году женщин в лагерях было 22 процента, в 1951–1952 годах — 17 процентов⁸.. Правда, эти цифры не вполне отражают положение
дел, потому что женщин гораздо чаще отправляли в колонии, где режим
был легче. А в крупных промышленных лагерях Дальнего Севера их было
еще меньше.

1 Например, Виленский, интервью, взятое автором.

2 Buber-Neumann. P. 38.

3 Герлинг-Грудзинский. С. 148.

4 Там же. С. 146–147.

5 Левинсон. С. 72–75.

6 ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 107.

7 См., например: Алин. С. 157–160 и Евстюничев. С. 19–20.

8 Эти статистические данные собраны из разных источников в ГАРФ. Я благодарна за них Александру Кокурину