Рассказы Элис Манро, обладательницы Нобелевской премии по литературе 2013 года, продолжают с отточенной регулярностью переводиться на русский язык. Очередной сборник малой прозы канадской писательницы «Луны Юпитера» получился неоднозначным по настроению и тематике. Впрочем, фирменные лейтмотивы — темы семьи, предательства, жизненной катастрофы, увядания и смерти — представлены, как всегда, убедительно, с высоким художественным мастерством, что надолго обеспечит новые переводы и переиздания текстов Элис Манро.

В шесть вечера без нескольких минут Джордж, Роберта,
Анджела и Ева выходят из пикапа (переселившись на
ферму, Джордж обменял свою легковушку на пикап) и
шагают через палисадник Валери, под сенью двух надменных роскошных вязов, которые знают себе цену. По
словам Валери, эти деревья стоили ей поездки в Европу.
Под ними все лето поддерживается газон, окаймленный
полыхающими георгинами. Дом сложен из бледно-красного кирпича, дверные и оконные проемы подчеркнуты
декоративной кладкой более светлого оттенка, изначально — белым кирпичом. В Грей-каунти такой стиль не редкость; видимо, это был фирменный знак одного из первых подрядчиков.

Джордж несет складные кресла, захваченные по
просьбе Валери. Роберта несет замороженный десерт
«малиновая бомба», приготовленный из ягод, собранных в середине лета на их собственной ферме (на ферме
Джорджа). Десерт обложен кубиками льда и завернут
в кухонные полотенца, но Роберта стремится как можно
скорее поставить свое творение в морозильник. Анджела и Ева несут вино. Анджела и Ева — дочери Роберты.
По договоренности Роберты с мужем, девочки проводят
летние каникулы на ферме, а в течение учебного года
живут с отцом в Галифаксе. Муж Роберты — офицер военно-морского флота. Анджеле семнадцать лет, Еве двенадцать.

Четверо гостей одеты так, будто направляются в совершенно разные места. Джордж, коренастый, смуглый,
с мощной грудью, сохраняющий грозное профессиональное выражение непререкаемой самоуверенности (в прошлом он учитель), приехал в чистой футболке и каких-то нелепых штанах. Роберта надела светло-бежевые брюки и свободную блузку из натурального шелка. Цвет
мокрой глины в принципе неплохо подходит к темным
волосам и бледному лицу Роберты, особенно когда она в
хорошей форме, но сегодня она явно не в лучшей форме.
Подкрашиваясь перед зеркалом в ванной комнате, она
про себя отметила, что кожа у нее смахивает на вощеную
бумагу, которую вначале скомкали, а потом разгладили.
В то же время Роберта порадовалась своей стройности
и решила добавить гламурный штрих — надеть облегающий серебристый топ с бретелькой через шею, но в последнюю минуту передумала. Глаза пришлось скрыть за
темными очками: в последнее время на нее накатывают
приступы слезливости, причем не в самые скверные моменты, а в промежутках; приступы неудержимые, сродни чиханию.

Что же до Анджелы и Евы, те соорудили себе фантастические наряды из старых занавесок, обнаруженных
у Джорджа на чердаке. Анджела выбрала изумрудно-зеленый выгоревший полосами дамаск и присборила его
так, чтобы обнажить золотистое от загара плечико. Из
той же шторы вырезала виноградные листья, наклеила
на картон и закрепила в волосах. Высокая, светленькая,
Анджела еще не привыкла к своей недавно раскрывшейся красоте. Может всячески выставлять ее напоказ, вот
как сейчас, но стоит кому-нибудь отметить эту божественную внешность, как Анджела зальется краской и надуется с видом оскорбленной добродетели. Ева откопала несколько кружевных занавесок, тонких, пожелтевших
от времени, заложила складки, скрепила булавками, тесьмой и украсила букетиками диких флоксов, которые уже
изрядно подвяли и начали опадать. Одна занавеска, повязанная вокруг головы, спадает на спину, как подвенечная фата образца двадцатых годов. На всякий случай
под свой наряд Ева надела шорты, чтобы сквозь кружево не просвечивали трусы. Девочка строгих правил, Ева
не вписывается в общие рамки: она занимается акробатикой, выступает с пародиями, по натуре оптимистка,
возмутительница спокойствия. Ее личико под фатой вызывающе размалевано зелеными тенями для век, темно-
красной помадой и черной тушью. Эта боевая раскраска
подчеркивает детскую бесшабашность и смелость.

Анджела и Ева приехали сюда в кузове пикапа, растянувшись в креслах. Фермы Джорджа и Валери разделяет всего три мили, но Роберта велела дочкам, ради их же
безопасности, сесть на пол. Каково же было ее удивление, когда Джордж поднял голос в их защиту, сказав, что
подметать пол вечерними туалетами — это себя не уважать. Он пообещал не слишком давить на газ и объезжать все ухабы; сказано — сделано. Вначале Роберта слегка нервничала, но расслабилась, увидев с его стороны
снисхождение и даже сочувствие к тем манерам — позерству, рисовке, — которые, по ее расчетам, должны были
вызвать у него только раздражение. Сама она, к примеру,
давно отказалась от длинных юбок и платьев, потому как
Джордж заявил, что на дух не переносит женщин, которые щеголяют в такой одежде: их вид, по его словам, однозначно указывает на склонность к безделью и жажду
комплиментов и ухаживаний. Он-то жажду эту на дух не
выносит и борется с ней всю свою сознательную жизнь.

Когда Джордж помог девочкам забраться в пикап и
проявил к ним такую благосклонность, Роберта понадеялась, что он, усевшись за руль, поговорит и с нею, а может, даже возьмет за руку в знак прощения недоказанных
преступлений, но этого не произошло. И вот они вдвоем,
в замкнутом пространстве, ползут по раскаленному гравию со скоростью катафалка, придавленные убийственным молчанием. Из-за этого Роберта съеживается, как
желтушный лист. Она понимает: это истеричный образ.
Столь же истерично и желание завыть, распахнуть дверцу и выброситься на гравий. Чтобы не впадать в истерику, не драматизировать, ей приходится делать над собой
усилие. Но ведь Джордж постоянно себя накручивает,
молча ищет повод выплеснуть на нее свою ненависть
(ненависть, что же еще?), как смертоносное зелье. Роберта пытается сама нарушить молчание, тихонько цокает
языком, поправляя полотенца, которыми обмотана форма с малиновым десертом, а потом вздыхает — этот натужный, шумный вздох призван сообщить, что она утомилась, но всем довольна и едет с комфортом. Вдоль дороги тянутся кукурузные поля, и Роберта думает: до чего
же унылая картина — эти однообразные длинные стебли,
грубые листья, какое-то безмозглое полчище. Когда же
это началось? Да накануне утром: не успели они встать,
как она уже почувствовала неладное. А вечером они пошли в бар, чтобы только развеять тоску, но разрядка оказалась недолгой.

Перед тем как отправиться в гости, Роберта в спальне
застегивала на груди серебристый топ; тут вошел Джордж
и спросил:

— Ты в таком виде собираешься ехать?

— Да, как-то так. Сойдет?

— У тебя подмышки дряблые.

— Разве? Ну ладно, надену что-нибудь с рукавами.

В кабине пикапа, когда Роберте уже стало ясно, что
идти на мировую он не желает, она позволяет себе вернуться мыслями к этой сцене. В его тоне было явное
удовольствие. Удовольствие от выплеснутой гадливости.
Ее стареющее тело внушает ему гадливость. Этого следовало ожидать. Роберта начинает что-то мурлыкать себе
под нос, ощущая легкость, свободу и большое тактическое преимущество пострадавшей стороны, которой бросили хладнокровный вызов и непростительное оскорбление.

А если допустить, что он не видит за собой непростительного выпада, если допустить, что это она в его глазах не заслуживает прощения? Она всегда виновата; на
нее, что ни день, валятся новые напасти. Раньше, едва
заметив малейшие признаки увядания, Роберта начинала с ними бороться. Теперь все ее старания только приводят к новым бедам. Она лихорадочно втирает в морщинки крем — а на лице высыпают прыщи, как в подростковом возрасте. Сидит на диете, добиваясь осиной
талии, а щеки и шея усыхают. Дряблые подмышки… какие есть упражнения против дряблости подмышек? Что
же делать? Пришла расплата, а за что? За тщеславие.
Нет, даже не так. За то, что в свое время ты была наделена приятной наружностью, которая говорила вместо тебя; за то, что твои волосы, плечи, бюст всегда производили впечатление. Застыть во времени невозможно, а как
быть — непонятно; вот и открываешься для всяких унижений. Так размышляет Роберта, и жалость к себе — истолкованная ею в меру своего разумения — бьется и плещется горькой желчью у нее в душе.

Надо уехать, надо жить одной, надо переходить на
длинные рукава.

Из увитого плющом зашторенного окна их окликает
Валери:

— Заходите же, смелее. Мне только колготки надеть.

— Не надо! — дружно кричат ей Джордж и Роберта.

Можно подумать, они всю дорогу только и делали,
что обменивались милыми нежностями.

— Не надо колготки! — вопят Анджела и Ева.

— Ну, ладно, если колготки вызывают такой протест, — откликается из окна Валери, — я могу даже платье не надевать. Возьму да и выйду как есть.

— Только не это! — кричит Джордж и, пошатываясь,
закрывается складными креслами.

Но Валери, которая уже появилась на пороге, одета
великолепно: на ней свободное платье-балахон, сине-зеленое с золотом. По части длинных платьев ей не приходится считаться с предрассудками Джорджа. Так или
иначе, она у него вне подозрений: никому бы и в голову
не пришло, что Валери напрашивается на комплименты и ухаживания. Это высоченная, совершенно плоская
женщина с некрасивым вытянутым лицом, которое светится радушием, пониманием, юмором, умом и доброжелательностью. Волосы у нее густые, черные с сединой, вьющиеся. Этим летом она решительно обкорнала
кудри, сделав короткую волнистую стрижку, которая открыла и длинную жилистую шею, и морщины на скулах,
и большие приплюснутые уши.

— По-моему, я стала похожей на козу, — говорила
она. — Люблю козочек. У них такие дивные глаза. Мне
бы такие горизонтальные зрачки, как у них. Дико красиво!

Ее дети твердят, что она и без того сама дикость.

Дети Валери ждут в холле; туда же втискиваются
Джордж, Роберта и Анджела с Евой; Роберта сетует, что
у нее потек лед, а потому нужно как можно скорее засунуть этот пафосный шар в морозильник. Ближе всех
к гостям оказывается двадцатипятилетняя Рут, едва ли
не двухметрового роста, как две капли воды похожая на
мать. Отказавшись от мысли стать актрисой, она склоняется к профессии педагога-дефектолога. В руках у нее
охапка золотарника, хвоща и георгинов — цветы и сорняки вперемешку; все это она театральным жестом бросает на пол и раскрывает объятия «малиновой бомбе».

— Десерт, — любовно говорит она. — Объедение! Анджела, ты ослепительно хороша! И Ева тоже. Я знаю,
кто у нас Ева. Ламмермурская невеста!

— Какая невеста? — Ева довольнехонька. — Чья невеста?

Анджела с готовностью — и даже с восторгом — принимает похвалу Рут, потому что Рут (наверное, единственная в мире) вызывает у нее восхищение.

На пороге гостиной стоит сын Валери, Дэвид, двадцати одного года от роду, студент-историк; он с терпеливой и сердечной улыбкой взирает на этот ажиотаж.
Рослый, худощавый, темноволосый, смуглый, он похож
на мать и сестру, но неспешен в движениях, говорит тихо, никогда не суетится. Заметно, что в этом семействе,
не лишенном разнонаправленных подводных течений,
экспансивные женщины испытывают некое ритуальное
благоговение перед Дэвидом, словно так и ждут от него
покровительственного жеста, хотя совершенно не нуждаются в покровительстве.

Когда с приветствиями покончено, Дэвид объявляет:
«Это Кимберли» — и знакомит гостей, всех по очереди, с
девушкой, возникшей у его локтя. Она вся аккуратненькая, правильная, в белой юбке и розовой блузке с короткими рукавами. В очках; без косметики; волосы короткие,
прямые, чистые, приятного светло-каштанового цвета.
Каждому она протягивает руку и сквозь очочки смотрит
прямо в глаза. Держится абсолютно вежливо, даже скромно, но почему-то выглядит как официальное лицо на
встрече с шумной заморской делегацией.

Давно известно, что в трудные минуты жизни люди тянутся к книге — чтобы отвлечься от тягостных мыслей или получить разумный совет. Британские «библиотерапевты» Э. Берту и С. Элдеркин пошли еще дальше, предположив, что чтением можно лечить не только душу, но и тело. Они составили своеобразный «литературный лечебник», из которого читатель узнает, какие именно книги лучше всего читать при тех или иных заболеваниях. В этом справочнике литературных лечебных средств — бальзамы от Бальзака, кровоостанавливающие жгуты от Толстого, мази от Сарамаго, слабительное от Перека и Пруста и многое другое. Кроме того, «Книга как лекарство» — прекрасный обзор шедевров мировой литературы.

Предисловие

Перед вами — медицинский справочник. Но очень необычный.

Во-первых, описанные в нем целебные средства предназначены для лечения не только физических, но и душевных недомоганий: вы найдете на его страницах рекомендации, которые помогут вам справиться и с болью при сломанной ноге, и с тоской при разбитом сердце. Авторы также включили в перечень «заболеваний» проблемы и трудности, подстерегающие многих из нас на жизненном пути. Это и потеря любимого человека, и горечь одиночества, и воспитание ребенка в неполной семье, и печально знаменитый кризис среднего возраста. В общем, что бы вас ни мучило — икота или похмелье, тяжкое бремя взятых на себя непомерных обязательств или плохое настроение, — мы считаем, что всё это — болезни, которые нужно лечить.

Во-вторых — и это самое главное — идти за нашими целебными средствами надо не в аптеку, а в книжный магазин или библиотеку (электронная читалка тоже подойдет). Мы — библиотерапевты. Мы лечим книгами. На наших полках — бальзамы от Бальзака, кровоостанавливающие жгуты от Толстого, мази от Сарамаго, слабительное от Перека и Пруста и многие десятки и сотни тонизирующих препаратов, созданных гением человечества за более чем двухтысячелетнюю историю литературы, — от «Золотого осла» Апулея (II век) до современных романов Али Смита и Джонатана Франзена.

Библиотерапия, в том числе чтение популярных книг по психологии, помогающих человеку разобраться в себе и окружающих, успешно используется на протяжении нескольких последних десятилетий. Поклонникам художественной литературы уже не одно столетие отлично известно, что можно лечиться романами. В следующий раз, когда на вас нападет хандра или вы поймете, что запутались в собственных чувствах, возьмите в руки хорошую книгу. Наша вера в благотворное воздействие на читателя художественной литературы основана на опыте общения с многочисленными «пациентами» и подкрепляется массой примеров. Иногда вас так захватывает сюжет, что вы забываете обо всем на свете; иногда, поддавшись чарующему ритму красивой прозы, сами не замечаете, как успокаиваетесь; иногда с изумлением обнаруживаете, что у героя романа — точно те же проблемы, что и у вас, и с его помощью находите для них нетривиальное решение. В любом случае литературные произведения переносят вас в другую реальность, позволяя взглянуть на мир с другого ракурса. Погрузившись в перипетии той или иной вымышленной истории, вы смотрите глазами ее персонажей, прикасаетесь к тому, к чему прикасаются они, и слышите то, что слышат они. И хотя вы уверены, что сидите на диване у себя в гостиной, некая часть вашей сущности — ваши мысли, чувства, переживания — переносится в какие-то другие места. «Читая книгу того или иного писателя, я не просто вникаю в смысл того, о чем он рассказывает, — пишет Андре Жид. — Я путешествую вместе с ним, сопровождаю его повсюду». Подобные путешествия оставляют в душе человека глубокий след.

Чем бы вы ни «болели», мы горячо рекомендуем вам самый простой способ излечения: возьмите интересную книгу (или две) и прочитайте. В некоторых случаях вас ждет полное исцеление. В других — вы получите утешение и сознание того, что вы не одиноки. Но во всех без исключения — испытаете по меньшей мере временное облегчение, ведь литература отвлекает и стимулирует воображение. Есть произведения, которые лучше «принимать» в виде аудиокниги или читать вслух вместе с другом. Как любое другое лекарство, библиотерапия показывает наилучшие результаты после приема полного курса. Но мы не только рекомендуем «лечебные препараты», мы еще и даем «назначения» по их применению, например, объясняем, как быть, если вы так заняты, что времени на чтение совсем не остается. Из нашего лечебника вы узнаете, какие книги наверняка спасут вас от бессонницы, какие лучше читать в том или ином возрасте (мы подобрали по десять названий на каждые десять лет жизни), а какие — в переломные моменты жизни.

Мы искренне надеемся, что наши беллетристические микстуры, пилюли, пластыри и припарки принесут вам пользу и сделают вас не только здоровее, но мудрее и счастливее.

Прочесть все книги на свете невозможно. И даже все хорошие книги. Если при мысли об эвересте написанных книг у вас начинается головокружение, сделайте глубокий вдох. Единственный выход — тщательный отбор. На чтение и так трудно найти время — не хватало еще тратить его на проходные книжки. Читайте только шедевры. Но и шедевров в мировой литературе создано так много, что необходимо поставить себе какие-то ограничители.

Чтобы не заблудиться в литературных джунглях, используйте в качестве «навигатора» хотя бы нашу книгу. Хорошо, если у вас есть личный «библиотерапевт» — разбирающийся в литературе человек, мнению которого вы доверяете. Обратитесь к нему за помощью. Он выяснит, каковы ваши литературные вкусы и пристрастия, и составит вам индивидуальный список книг.

Чтобы чтение доставляло удовольствие и способствовало вашему внутреннему росту, советуйтесь с «библиотерапевтом» всякий раз, когда у вас возникнет потребность расширить или изменить этот список. Хорошая книга, прочитанная в подходящий момент, поднимает настроение, дарит вдохновение и заряжает позитивной энергией. Какой смысл читать романы, которые ничего не дают ни уму, ни сердцу, если в вашем распоряжении — вся сокровищница мировой литературы?

Чтение успешно выводит из тревожного состояния. Значит, оно полезно тем, у кого повышенное кровяное давление, особенно если читать, держа на коленях маленького пушистого зверька. Однако следует проявлять осторожность в выборе произведений. Остросюжетный роман или рвущая душу мелодрама заставят ваше сердце качать кровь еще быстрее. Чтобы снизить давление, старайтесь поменьше волноваться. Выберите книгу из представленного ниже списка романов, в которых действие не движется стремительно к развязке, а течет размеренно, спокойно, воспевая достоинства безмятежного существования. Отсутствие динамики компенсируется в них красотой повествования и описаниями, будящими воображение.

Николсон Бейкер. Бельэтаж.

Шарлотта Бронте. Городок.

Майкл Каннингем. Часы.

Карсон Маккалерс. Сердце — одинокий охотник.

Вирджиния Вулф. Волны.

Сельма Лагерлёф. Перстень Левеншёльдов.

Эмиль Золя. Страница любви.

Джованни Орелли. Год лавины.

Эрленд Лу. Лучшая страна в мире.

Джон Ирвинг. Молитва об Оуэне Мини.

Также см. Стресс; Трудоголизм.

Мартин Эмис. Лондонские поля.

Энн Бронте. Незнакомка из Уайлдфелл-Холла.

Джеффри Евгенидис. Средний пол.

Эрнест Хемингуэй. И восходит солнце.

Сомерсет Моэм. Бремя страстей человеческих.

Эптон Синклер. Джунгли.

Роберт Пенн Уоррен. Вся королевская рать.

Энтони Троллоп. Барчестерские башни.

Джон Голсуорси. Сага о Форсайтах.

Федор Достоевский. Идиот.

Дж. Г. Баллард. Бетонный остров.

Сол Беллоу. Лови момент.

Ивлин Во. Пригоршня праха.

Перл С. Бак. Земля.

Джордж Элиот. Миддлмарч.

Фэнни Флэгг. Дейзи Фэй и чудеса.

Антония Байетт. Обладать.

Хавьер Мариас. Белое сердце.

Джонатан Коу. Невероятная частная жизнь Максвелла Сима.

Джон Фаулз. Женщина французского лейтенанта.

Дж. М. Кутзее. Бесчестье.

Стеф Пенни. Нежность волков.

Салман Рушди. Сатанинские стихи.

Энн Тайлер. Обед в ресторане «Тоска по дому».

Ричард Йейтс. Плач юных сердец.

Доррис Лессинг. Пятый ребенок.

Донна Тартт. Щегол.

Сигрид Унсет. Улав, сын Аудуна из Хествикена.

Майгулль Аксельссон. Лед и вода, вода и лед.

Лев Толстой. Воскресение.

Если у вас когда-нибудь болели зубы, вы поймете Вронского из романа Толстого «Анна Каренина»: «Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот, мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко подкатывавшегося по рельсам тендера». Мгновением позже зубную боль вытесняет другая, еще более мучительная. Вид рельсов напоминает Вронскому ее, то есть «то, что оставалось еще от нее», когда он увидел на столе казармы железнодорожной станции «бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице с полуоткрытым румяным ртом застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему».

Если это описание тела несчастной Анны не поможет, вспомните какую-нибудь другую ужасную сцену, описанную в литературном произведении. Надеемся, это поможет вам унять боль, но к зубному врачу все-таки запишитесь.

В Средние века литературные герои и героини относились к любви не так, как мы. Паламон из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера («Рассказ рыцаря») увидел из окна башни, где он томился в плену, Эмилию и, понимая, что ему никогда не соединиться с ней, стал на глазах чахнуть от любви. В нашу менее романтическую эпоху мы в похожих случаях прибегаем к помощи психотерапевтов и лекарственных препаратов.

Любовная тоска охватывает, когда рядом нет любимого: вы в вынужденной разлуке, или он вас отверг (см. Безответная любовь), или вы потеряли его навсегда. Симптомы недуга у большинства проявляются одинаково: апатия, упадок сил, нежелание видеть окружающих, пристрастие к шоколаду. Родным и близким «больного» приходится нелегко (см. Семья). Альтернативное лечение заключается в приеме солидной дозы взаимной любви.

Именно этому посвящен искрометный роман Иоанны Хмелевской с говорящим названием «Клин клином» (по нему снят фильм с не менее красноречивым названием «Лекарство от любви»). Даже если вы не последуете примеру его героини Иоанны, которая часами сидит у телефона в надежде, что позвонит неверный возлюбленный, и незаметно втягивается в детективную историю, заканчивающуюся разоблачением шайки фальшивомонетчиков, настроение у вас точно поднимется.

Также см. Аппетит; Безнадежный романтизм; Безрассудная страсть; Бессонница; Вожделение; Неспособность сосредоточиться; Одержимость; Разбитое сердце; Смерть близкого человека; Томление; Тошнота; Усталость и эмоциональное возбуждение.

От простуды нет лекарств. Зато она — отличный повод, чтобы закутаться в одеяло, взять в постель грелку, попивать горячий чай и читать замечательные книги.

Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах.

Артур Голден. Мемуары гейши.

Сью Монк Кид. Тайная жизнь пчел.

Туве Янссон. Муми-тролль и комета.

Лорен Вайсбергер. Дьявол носит Prada.

Эдит Уортон. Век невинности.

Джозефина Тэй. Мистификация.

Сара Раттаро. Я сделаю с тобой все, что захочу.

Себастьян Жапризо. Убийственное лето.

Также см. «Мужской грипп».

Чтение как замена жизни

Чтобы глубже чувствовать литературу, живите полнокровной жизнью

«Люди, жизнь которых совсем не похожа на роман, нередко пишут романы», — говорит Томас Гарди о своих коллегах-литераторах в романе «Голубые глаза». Если вы предпочитаете реальной жизни книги, вы рискуете лишить себя очень многого. К тому же оценить по достоинству самые лучшие книги способен только тот, кто располагает богатым жизненным опытом. Как можно проникнуться сочувствием к Анне Карениной, если вы сами никогда не совершали безрассудных поступков, продиктованных любовью?

Чтобы найти золотую середину, постарайтесь посвящать свой досуг не только чтению книг. А мудрость, почерпнутую из романов, используйте в жизни. Вместо того чтобы писать письма дорогому человеку, навестите его, как это сделал герой романа Рейчел Джойс «Невероятное паломничество Гарольда Фрая». Совершите необыкновенное путешествие, как доктор Фергюсон в романе Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре». Читайте, чтобы жить, а не наоборот.

Основа книги — письма выдающегося физика Виталия Гинзбурга

ему Нобелевскую премию.

10/VI 46

Ниночка, милая, родная. Мне так хотелось бы быть вместе с тобой, и я столько хорошего сказал бы тебе; сейчас,

во всяком случае, у меня такое теплое чувство, что я даже

ручаюсь, что ты оценила бы его. Но пишу я, увы, какие-то

блеклые и пошловатые фразы, или, честнее, я боюсь, что

они тебе покажутся такими. Я хотел написать все время,

давно не испытывал потребности писать кому-либо, но все

время себя сдерживаю, я знаю, что все это писание не то.

Но ведь нечего сейчас еще делать, поэтому хочу хотя бы написать. Надеюсь, ты получила мое письмо. Я оставил его

у Ревекки Сауловны; она мне не понравилась, трудно сказать почему. Думаю, что дело в том, что она принадлежит

к предыдущему, более жизнеспособному, но и более пратично-жесткому поколению, в общем, «души не чувствуется». Ну, впрочем, может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли.

Мне почему-то, в этой связи, было неприятно, что я оставил письмо к тебе у нее; но надеюсь, что оно в целости попало в твои руки. Ниночка, кстати, извини, что я вообще

об этом упоминаю, но мне было бы крайне неприятно,

если бы кто бы то ни было видел мои письма к тебе. Ничего, конечно, в них нет, но ты, может быть, не понимаешь,

что таким, каким я был и, надеюсь, буду с тобой, я не бы-

ваю ни с кем и был только с Олей и, может быть, Ирочкой

и отцом, иногда. Поэтому хотя, к сожалению, в письмах

это плохо и мало проявляется, но все же я не хочу, чтоб эта

сторона вышла наружу. Я ведь боюсь, что даже тебе может

что-то показаться неприятным, сентиментальным или гиперболичным. Один раз, может быть, ты помнишь — ты

обратила внимание на одно мое гиперболическое выражение, я помню какое, и я до сих пор это вспоминаю, ты

была, впрочем, права.

Сейчас у меня, как-то сбилось настроение писать, так

как я сделал вынужденный перерыв на 2–3 часа, — ко мне

пришли М. А. Леонтович, Б. Гейликман и еще один товарищ, и мы трепались. Кстати, М. А. написал Мише с неделю тому назад, и я просил его поскорее высылать отзыв.

В отношении Фока вполне можно ограничиться отзывом,

имеющимся у Габы*. Кстати, я зашел к его сестрам. Им

туго приходится, особенно старшей, у которой арестован

муж и сын где-то на юге учится «на матроса» — это мальчик 16 лет! Лия (младшая) тоже живет плохо, хотя до конца я ее не понимаю и мне не все ясно.

Все вокруг замечают, что у меня плохое настроение,

я совсем не умею скрывать его. Приходится как-то отбрыкиваться. Ты думала, что я начну всем рассказывать здесь,

но ошиблась, я нем как рыба. Рассказать это значит как-то

все нарушить. В случае Габы просто было уж совсем паршиво на душе, и он находился тоже не в форме.

Впрочем, я кое-что сказал Оле. Я писал тебе, что у нас

был крупный, вернее грустный разговор в день моего приезда, и я уже хотел все сказать, но потом не смог, увидел,

что уж очень ей будет нехорошо. Поэтому как-то замял все,

и получилось так, что я просто за тобой приволокнулся или

что-то в этом духе и «случайно» поцеловал. Ну черт с этим

враньем. Ты только не сердись и не обижайся, я, конечно,

виноват, что начал вообще, но то, что я не сказал правду

(правда в том, что для меня это совсем не пустяк), было хорошо, иначе было бы очень тяжело. Вся эта проблема меня

сильно угнетает. Ситуация у нас примерно такая: я думаю

о тебе и, так как нахожусь довольно далеко и не знаю когда увижу, — мрачен и сижу как чужой. Оля чувствует это,

и я вижу, что она страдает, а тогда во мне просыпается к ней

хорошее, и я могу ее успокоить, что и делаю, так как хочу,

чтобы ей было лучше. Все это тяжело, по существу тяжело,

это настоящее противоречие. Не знаю, зачем пишу это тебе,

но ты уже убедилась, наверное, в моей печальной привычке

все сообщать для самооблегчения. Ты, пожалуйста, только

не вздумай заняться самоизничтожением. Ты ни за что не

несешь ни тени ответственности.

Кстати, я сижу дома и пишу спокойно, семейство на

даче, я вчера перевез их, а сегодня рано утром приехал. Как

доехала твоя мама? Мне очень жаль, что я ее не видел, но

6-го я сделал все, что мог, для этого, а 7-го утром скис и поехал к Р. С.

Такого кабака (кажется, получилось малограмотно),

как здесь, трудно себе представить. Сегодня, например,

писал всякие академические представления и сидел на

коллоквиуме. Не работал совершенно. Завтра в 12 совещание заместителей завлабораториями, в 3-м часу я должен

участвовать в обсуждении памирских работ и в 6 ч наш теоретический коллоквиум. Когда что-либо делать, не знаю.

Впрочем, и делать нет охоты. Приятнее разглядывать фотографии Н. Ермаковой. Что она делает и о чем думает?

Я все писал о себе и наставил такое количество «я», что прямо тошно, но поверь, думаю о тебе значительно больше.

Все же до конца мне все не ясно. У меня есть рабочая схема

для всего, и я ей мысленно следую, но правильна ли она?

Ниночка, обязательно напиши. С Рытовым, Габой

или еще кем-нибудь, с мамой. На мой домашний адрес

не пиши. После того, как я сказал кое-что, это получится

плохо. Если не будет оказии — пиши на ФИАН: Москва,

3-я Миусская, д. 3, Физический институт АН СССР, В. Л. Г.,

без обратного адреса, так как наши «дамы» канцелярские

во все лезут.

Мне так хотелось бы получить от тебя письмо, письма.

Боюсь только, что ты, так же как я, мало передаешь бумаге. Что у тебя? Что ты делаешь, о чем думаешь и вообще —

пиши обо всем. Я до получения хотя бы одного письма

писать больше не буду, иначе это может получиться как-

то не так — дело, конечно, не в счетах, а в боязни попасть

пальцем в небо. Что я хочу написать в конце этого письма,

так же как хотел это сделать в конце предыдущего, можешь

догадаться сама.

Была ли ты у врача? Сходи обязательно. Если тебе это

удобно, передай горячий привет Мише и Г. С. Как Н. К.?

Горький стал совсем родным.

Витя

[Горький, 1?/VI 46]

Витенька! Если бы знал, как я рада была, получив от

тебя письмо. Чувствую, что ты очень грустный. Не надо,

милый. Все пройдет, если уже сейчас не прошло.

Большое тебе спасибо за плащ.

Скучала я без тебя первые дни очень сильно, сейчас стало легче. Милка** грозилась рассказать тебе об этом, если

придется вам увидеться, но, как видишь, я сама этого не скрываю.

Талисман мне твой действительно приносит удачу

(но пока не счастье) — взяла его с собой на экзамен и получила 5, хотя ничего не знала, так как после твоего отъезда

только и делала, что грустила да мечтала.

Карточки наши, к сожалению, еще не готовы, так что

привезет их в Москву не С. М. [Рытов], а моя мама. Мне

еще осталось 2 экзамена.

Насчет лета никаких определенных планов пока нет,

одни предположения.

Благодаря приезду мамы я очень отдохнула.

Часто думаю о тебе, и очень хочется, чтобы тебе было

хорошо.

Пиши мне подробно о своей жизни, если сможешь это

сделать.

Я сама не очень хорошо умею это делать, как видишь.

Перескакиваю с одной мысли на другую, и в результате получается полный сумбур.

Мишка зубрит целый день философию и от этого стал

преглупый. Надеюсь, что это у него временное и скоро

пройдет.

Мне почему-то очень не хочется писать тебе почтой,

поэтому буду письма посылать с оказией. Только вот не

знаю, как тебе их передавать в Москве, по какому телефону можно тебе об этом сообщать. Например, когда приедет

мама — как ей тебя разыскать?

Но возможно, что карточки можно будет переслать

и раньше.

Больше ничего не пишется. Кончаю.

Не скромничаю, как ты, и очень нежно целую.

Нина

P. S. Да, чуть не забыла. Вчера покупала мороженое,

и у меня было на вафлях с одной стороны Витя, а с другой

Миша.

Здорово?

И еще: очень прошу не сердиться на грязь и беспорядок

письма.

Еще раз целую твои чудные глаза.

Нина

[1?/VI 46]

Ниночка, родная. Получил сегодня утром твое письмо,

оно такое хорошее, я очень обрадовался ему, я понял, что

я тебе действительно дорог. Но письмо и плохое, потому

что ты грустишь и не счастлива, как мне очень бы хотелось. Я думал сейчас написать подробнее, но совершенно

нет здесь (в ФИАНе) возможности. М. Т. Грехова*** уезжает,

и я хочу с ней отправить письмо, а с другой стороны, сейчас

за мной приедут и мне придется уехать и несколько дней

что-то делать. Я даже не успеваю перечитать твое письмо.

Милая моя и хорошая, перестань ты так грустить, мы не

виделись только 20 дней и увидимся обязательно. Я не то сейчас пишу, что нужно. Ниночка, нужно послать к черту

пессимизм и верить, что будет много хорошего, и я верю.

Я напишу или лучше скажу тебе массу вещей. Не хочется

сейчас писать, так как это главным образом ругня по моему адресу. Ник, я очень хочу тебя видеть и, конечно, не

только видеть, но я нарочно удерживаюсь от письменного

планирования, так как плохо будет, если не выйдет так,

как хочешь, а сейчас как раз еще ничего у меня организационно не установилось. Обязательно буду у твоей мамы.

Целую тебя крепко. Твой Витя

Тебе должно же быть приятно от того хорошего, что

у нас есть. Будь молодцом.

19/VI [46]

Ниночка, милая! Получил вчера твое письмо с С. М.

и очень обрадовался, так как последние дни все время

ждал письма, и в особенности вчера утром.

У меня ничего нового. Ну, потом обо мне. Что это у тебя

за личные изменения? Какие бы они ни были, обязательно

пиши, иначе я думаю, что это неприятное, так как о хорошем ты, наверное, писала бы. Ниночка, пиши все, мне

можно (какова самонадеянность?!). Действительно можно. Мне жаль, что мои письма заставляют тебя грустить,

но настроения как-то не скроешь. У меня ничего нового

и ничего хорошего. К сожалению, совсем не работаю, так

как все время занят всякой бузой: семинарами, консультациями, переездами, болтовней («научной»), партпоручениями

(обследую аспирантов) и т. п. Когда же я свободен, я думаю о Н. И. Ермаковой и мечтаю по-мальчишески о всем

самом хорошем — у меня с детства осталась такая привычка, я хожу или лежу и думаю, выдумываю, довольно

примитивно, но приятно! Плохо, только когда спускаешься на землю. По-настоящему стараюсь думать поменьше,

конечно, это достойно лишь страуса, но ведь и человек —

животное, это все, чем могу себя утешать. У меня сейчас

нет настроения писать как следует, в значительной мере

потому, что пишу на телеграфе и обстановка не располагает, а откладывать письма не хочу. Хочется, чтобы ты

узнала поскорее потрясающую новость: известный лоботряс и ловелас В. Л. Гинзбург за 15 дней еще не успел тебя

забыть и вспоминает n! раз в день, где n велико. Мишка

назвал бы такое остроумие «прапродавщиной» и был бы

прав.

Милый парень. Меня все же мучает, что я, конечно,

косвенно, сделал кое-что нехорошее. Ну ладно, об этом не

напишешь. Ниночка, пиши с оказией, но сообщить о приезде твоей мамы вполне можно по адресу ФИАНа (я его

сообщил), и я к ней зайду — очень буду рад познакомить-

ся, почему-то думаю, что она мне понравится и что она

такая же хорошая, как ты. Даже уверен. Вообще пиши на

ФИАН о том, кто едет, и о пустяках во всяком случае, но не

удивляйся, если я письма не получу, у нас дикий кабак. Что

будет летом? Я заведомо никуда не поеду, если не поедем

вместе, и буду на даче. Надеюсь Олю отправить на юг, она

совсем изнервничалась. Я начинаю верить в мистику —

до того она чувствует мои мысли, даже на расстоянии, но

все же не до конца. В общем, в этой области такое творится, что и писать не хочется — не думай ничего плохого,

но просто сложно и неприятно. Жалею о том, что написал

в конце. Не обращай на это внимания. У меня, в общем,

не такое уж плохое настроение, и я надеюсь на хорошее,

а не на плохое. Ниночка, перечитал письмо и увидел, что

ничего не написал путного. Наконец-то я могу написать,
что крепко тебя целую и не стесняться, мне действительно
было неудобно это писать. До свиданья, дорогая.

Была ли ты у врача? Твой Витя

Пиши обо всем подробно.

P. S. Посылаю полученную вчера памирскую фотографию. Виды есть значительно лучше, но я чванливо выбрал
дрянной вид со своей драгоценной особой.
Ви

* Грехова М. Т. — физик, организатор и декан радиофизического
факультета Горьковского универитета.

** Мила Рождественская — подруга Нины Ивановны.

*** Г. С. Горелик, в доме которого В. Гинзбург познакомился с Ниной.

В 1932 году будущая английская писательница Памела Трэверс, автор знаменитой «Мэри Поппинс»,
посетила Советскую Россию. В отличие от столпов
западной литературы, почетных гостей СССР, таких
как Бернард Шоу, Ромен Роллан, Анри Барбюс, молодая журналистка Трэверс увидела здесь не парадный
фасад, а реальную картину — сложную и противоречивую. Она не готова восхвалять новый революционный
порядок, но честно и по мере сил старается осмыслить
то, что видит. Результатом этого осмысления явилась
эта книга, вышедшая в Англии в 1934 году.

Хотела бы я знать, неужели все туристы в глубине души подозревают, что их водят за нос? Неужели тот, кто
любовался ночным Парижем, катя в шарабане, вернувшись в отель, терзается тайными сомнениями: уж не потратил ли он впустую свои
пятьдесят франков; а тот, кто отправился в
кругосветное путешествие, не задумывается ли
порой: а увидел ли он весь мир на самом деле?
Конечно, трудно дать однозначный ответ на подобный вопрос, ведь, почувствовав сомнения,
турист торопится заглушить их и принимается
показывать коллекцию почтовых открыток или
бронзовые безделушки из Индии. Но те, кто
возвращается из Советской России, привозят
менее материальные, но куда более изысканные трофеи. Пусть их нельзя развесить по стенам,
как африканские копья или тигровые шкуры,
зато вернувшийся из путешествия очевидец способен поразить слушателей образчиками пропаганды и статистическими данными, убедительно свидетельствующими о том, что со времен
Ветхого Завета земля Ханаанская значительно
сместилась на северо-восток.

Тех, кто не бывал в Советской России, подобные рассказы заставляют поверить, что туристам там показывают все самое лучшее. Вот и я,
отправляясь в Россию, верила (сколько меня ни
отговаривали) этим рассказам. Каково же было
мое разочарование, когда я поняла, что во всех
этих историях правды нет ни на грош! Настоящая Россия (которую все, кроме безнадежных
романтиков, должны считать лучшей Россией)
тщательно скрывается от глаз праздных простаков-туристов, как содержимое священного реликвария от обычных сынов Израилевых. Для
туриста десять дней — пустой звук. Он слышал,
что они потрясли мир, но их умирающее эхо не
долетело до его ушей. Этого не допустили. Вместо этого ему представили возрожденную Россию с ее фабриками, яслями, музеями и электростанциями — внешнюю оболочку, подобную
сброшенной коже. Если технические школы,
детские сады и электрифицированные заводы —
это все, что вы желали бы увидеть в России, то
советую вам поберечь деньги и купить билет в
Танбридж Велс или Брайтон. Там вы с равным
успехом сможете воочию познакомиться с результатами десяти дней — точь-в-точь такими же,
как их эквиваленты в Советской России. В конце концов, русский ребенок в русской колыбели
мало чем отличается от любого другого младенца, а обувные фабрики и электрические столбы
одинаковы по всему миру.

Но, боюсь, туристу не избежать осмотра подобных достопримечательностей. Волей-неволей ему приходится выполнять роль доверчивого простака, у которого нет и не может быть
своего мнения и которому все едино — что обувная фабрика, что Британский музей. Впрочем,
сам факт того, что новая страна организует
туристские поездки, уже свидетельствует о том,
что она остепенилась и занялась своими делами. И хотя у нее нет времени потакать капризам
чересчур любознательного путешественника,
по финансовым причинам она поощряет его интерес. Чтобы по-настоящему увидеть Россию, не
следует ехать туда туристом. Надо выучить язык
и путешествовать в одиночку без сомнительной
опеки государственных гидов. В противном случае путешественник с мало-мальским знанием
истории оказывается в недоумении: большинство исторических событий видоизменились в
трактовках до неузнаваемости, настолько они
подправлены марксизмом и целесообразностью. Правда о прошлом, особенно о том, что относится к царизму, столь ужасна, что не нуждается в приправах, но гиды, по инструкции или
из-за слишком живого воображения, склонны
трактовать ее исходя из советских принципов,
а бедные туристы, хоть и готовы из вежливости
разделять в разумных пределах гнев красных,
не могут не замечать, что гнев этот настолько
преувеличен, что уже приводит к contretemps*.
Именно эта намеренная фальсификация больше, чем что-либо другое, вызывает в вас возмущение, возможно, тоже чрезмерное, современным советским режимом. Как и тот очевидный
факт, что это новое государство, которое столь
благородно и героически сражалось в те десять
дней, просто переродилось ныне в новую, более
сильную форму буржуазной бюрократии. Вы
ищете новую страну, а наталкиваетесь на старую, принаряженную в новую шляпу, но все равно узнаваемую, прежнюю.

Письма, из которых состоит эта книга, содержат впечатления туристки, которая путешествовала по СССР прошлой осенью. Эти совершенно
личные заметки, конечно, не лишены предубеждения, поскольку изначально были обращены к одному-единственному адресату и не предназначались для публикации. Даже само название отражает их чисто временную значимость,
и любой, кто решит искать в них обстоятельное
рассмотрение Советского государства, обречен
на разочарование. Вопреки условию, поставленному (если не по закону, то по прецеденту)
авторам книг о России, эти письма не претендуют на исчерпывающую правду. Точно так же
как они не выражают поддержки ни одной из
партий. В мире, безумно балансирующем между
фашизмом и коммунизмом как двумя формами
тирании, писатели, оказавшись перед выбором,
предпочитают последний. Но это жалкая альтернатива, поскольку коммунизм в России существует лишь для одного-единственного класса и
поэтому имеет мало общего с определением из
словарей. Государство, где лев мирно лежит подле ягненка, а кулак — бок о бок с пролетарием,
существует лишь на бумаге. Считать, что превратив столь непримиримых противников в супругов, спящих в одной постели, можно создать желанное бесклассовое общество, значит признать
себя жалким идеалистом и благодушествующим
филантропом по отношению к России, поставившей своей целью механизацию, а не гуманизацию государства.

Просто диву даешься: в России, возвестившей
о своем стремлении к бесклассовому обществу,
все поделено на ранги и классы! Это основа государственного устройства. Вас пытаются убедить, что на границах, словно злобный дракон
святого Георгия, затаился классовый враг —
главная угроза современной России. И пусть
число таких врагов сократилось, тень их не стала меньше, что омрачает жизнь советским рабочим и воодушевляет их на все новые трудовые
подвиги. Как удачно классовый враг заменил
легендарное чудовище прошлого! Но не ищите
его на этих страницах: туристу известно о нем
только понаслышке — как жителям Крита о Минотавре. Жаль, но я его не встретила. Сладкая
ложь, может, и лучше горькой правды, только
верится в нее с трудом.

Нельзя не восхищаться мужеством и стойкостью нации, решившей ограничить свою жизнь
лишь материальной стороной. Впрочем, восторги не стоит доводить до крайности. Вера в
личность и в расширение человеческих возможностей не позволяет нам восхищаться механизированным государством, как бы прекрасно
оно ни было спланировано. Рационализация,
доведенная до своего логического завершения,
может означать только смерть. Разложив что-то
на составные части, мы не поймем целого; расчлененное тело не объяснит нам, как в него вдохнули жизнь.

И все же ни один путешественник, и уж точно ни один турист не осмелится отрицать, что
русская раса, темная, неведомая, исполненная
внутренней мощи, обладает силой, способной
переплавить разнообразные частички жизни в единый шаблон.

В заключение хочу отметить, что все персонажи этой книги собирательные, я намеренно
дала им вымышленные инициалы. Если кто-то
узнает здесь самого себя, я позволю деликатно
возразить: это ошибка. Наверняка это кто-то другой.

Отрывки этих писем были опубликованы
в недавних номерах The New English Weekly.
И я благодарна издателю за разрешение перепечатать их.

П. Т.

Март 1934

* Препятствие, затруднение (фр.)

Новая книга Марины Степновой «Где-то под Гроссето» — это собрание историй о людях, которых не принято замечать, да и они сами, кажется, делают все, чтобы остаться невидимками. На самом деле, их «маленькие трагедии» и «большие надежды» скрывают сильные чувства: любовь, боль, одиночество, страх смерти и радость жизни. Все то, что и делает нас людьми.

Слово, которое я первый раз в жизни читаю вслух, — «мёд».

Банка стоит на кухне — литровая, перевернутая, вся в солнечных липких наплывах. Остатки мёда торжественно стекают по стеклянным бокам в заботливо подставленную пластмассовую крышку. Все до последней капельки. Мёд — дефицит. Я его не люблю. Мёд означает простуду, окрашенную в тревожные, праздничные тона: розовый тетрациклин, голубой больничный листок, багровый жар воспаленного горла. По горячему белому молоку плывут желтые медово-масляные разводы. Ухо стреляет ярким, лиловым, грозовым. Я рыдаю, отбрыкиваюсь от маминых проворных рук, нападающих со всех сторон с капельками, компрессом, стареньким пуховым платком. Примиряет меня с простудой только камфара. Она хорошо пахнет, по-летнему — сухо, жарко, и на самом дне этого горячего аромата стрекочут тоже горячие температурные сверчки.

МЭ. ЙО. ДЭ.

Тут написано «мёд»?

Мама оборачивается — невысокая, легкая, молодая. Руки у нее в фарше, фаршем полна миска — много-много красно-белых пухлых червячков. Я люблю котлеты (с соленым огурчиком), папа — суп с фрикадельками, старший брат — пельмени. Мама успевает приготовить для всех. Она вообще всё успевает: делать ремонт, стирать, два раза в день мыть полы и работать на полторы ставки. Мама — врач в медсанчасти. Как она скажет, так и будет. Это я знаю твердо. Все знают. Мама в доме главная. Зато папа защищает всю страну. Он офицер.

Тут написано «мёд»? Я показываю на банку пальцем, хотя меня уже убедили, что это неприлично.

Ты откуда знаешь? Тебе баба Маня сказала?

Баба Маня — наша соседка. Когда меня не с кем оставить, бабе Мане стучат прямо в стенку и она прибегает, сухенькая, востроносая, шустрая, крепко пахнущая потом, кислой капустой и рыбным ́ пирогом. Пирог баба Маня делает с тюлькой. Тюльки, поджав ротик, смотрят из теста — каждая одним испуганным круглым глазом. У них даже хвостики целые! Мама не ест, брезгует, а мне вкусно. Бабе Мане сорок пять, и я очень ее жалею: такая старая. Мама дает ей рубль и говорит: Посидите с ребенком, пожалуйста. Посидеть — это просто такое слово. На самом деле мы с бабой Маней не сидим, а ползаем — по ковру, потом за креслами и снова по ковру. Играем в скорую помощь. Когда баба Маня устает и сдается, я делаю ей операцию. Аппендицит! Это мое любимое слово. Когда я вырасту, тоже обязательно буду врачом.

Нет, не баба Маня. Это я сама прочитала.

Мама хмурится. Не верит. Мне четыре года, я давно знаю все буквы, очень давно. С полутора лет. Но читать меня никто не учил. Бабушка считает, что учиться читать так рано — вредно. Бабушка — учительница и потому главнее мамы. Летом, когда меня отвозят к бабушке, мама слушается ее так же, как я. Даже еще лучше. С бабушкой не забалуешь. У нее губы в нитку, и она ни разу в жизни меня не поцеловала.

Пойдем. Мама моет испачканные фаршем руки под краном и вытирает их — тщательно-тщательно. Пойдем и проверим.

И мы идем.

В нашей с братом комнате очень много книг. И во всех остальных комнатах — тоже. Мама стоит, нахмурясь, по щиколотку в щекотном солнечном свете. Март. Окна еще заклеены, но ликующее воробьиное чириканье уже прорывается сквозь двойные рамы, стянутые лейкопластырем. Между рамами лежит посеревшая за зиму вата — для тепла. Мама берет с полки «Колобка». Нет, это ты наизусть знаешь. Лучше вот эту.

Мама сажает меня на кровать и сует в руки книжку. Большую. Очень большую. «Сказка о Золотом петушке». Я знаю в ней наизусть только картинки — очень красивые.

— Читай, — говорит мама. — Раз умеешь — докажи.

И — р-раз — вкусно, с хрустом открывает книжку, как будто разламывает пополам пирожное безе. Мне и брату. Я смотрю на гладкие страницы. Открылась как раз моя любимая картинка — с шамаханской царицей. Царица такая красивая, что я заляпала ее повидлом из пирожка. Не нарочно. Просто разинула рот от восторга. Я смотрю на подсохший коричневатый потек на царицыном шатре. И еще один — точно такой же — на другой странице. Если поскрести ногтем и облизать — будет сладко. Призрак прошедшей радости.

— Ну же, — говорит мама. — Читай. Или не хвастайся без дела. Ты же знаешь, я терпеть не могу брехни.

Я переворачиваю книжку вверх ногами и начинаю, аккуратно переваливаясь с одной неловкой буквы на букву, выводить:

— И. СИ. ЙА. ЙА. КА. АК. ЗЫ. А. РЯ.

— А вместе?

Мама смотрит на меня, напряженно хмурясь. Она всё еще не верит, но уже готова сдаться, как в цирке, когда фокусник прямо у тебя под носом сшивает из быстрого воздуха самую настоящую скрипящую атласную ленту, которую ты только что самолично разрезал тяжелыми ножницами. Тоже настоящими. Каждому хочется верить в чудо. Маме тоже.

Я поднимаю на нее глаза и повторяю:

— Иси яя какза ря!

— И что это значит?

— Это значит красивая, как солнышко!

Мама подхватывает меня на руки и смеется.

— Вот молодец! Кто тебя научил? А книжку зачем переворачиваешь?

От маминых вопросов щекотно, и я тоже смеюсь. Меня никто не научил. Я сама. Буква просто тянет за собой другую, как будто переводит за ручку через улицу. Иногда улица длинная, иногда короткая — называется «стихи».

— А вверх ногами почему?

Это еще проще. Вечерами я сижу на диване напротив брата и с обожанием смотрю на его белую макушку. Брат светлый-светлый, как молоко, а у меня волосы совсем темные. Мама говорит, что, когда мы оба вырастем, станем одинаковые, русые, но я не очень верю. Перед братом — книжка, он уже большой, учится в школе, и я люблю его больше всего на свете. Даже больше, чем маму и папу. Брат лупит меня, не пускает в комнату, таскает за волосы, дразнит Марлиндой — но я всё равно выйду за него замуж, когда вырасту. И когда стану врачом.

Я читаю ту же книжку, что и брат, только перевернутую. Читаю вверх ногами, быстро (куда быстрей, чем как надо) и сразу про себя, потому что, если бубнить вслух, получишь по заднице. Брат свое слово держит: по заднице я получаю часто. Сам он бубнит как раз вслух — он учит пушкинского «Пророка», которого я понимаю через слово, даже через два, но мне очень, очень нравится. «И он к кустам моим приник!» Я тоже ползаю за братом по кустам — подглядываю, как он с большими пацанами играет в ножички и в дурака, — поэтому вполне разделяю энтузиазм шестикрылого серафима.

Серафим — вообще мой любимый герой. Я рисую его в альбоме (у меня есть альбом!), а потом на обоях в родительской спальне. Серафим длинный, как такса, и крылья грозным гребнем торчат у него вдоль спины, одно за другим. Внизу я пририсовываю лапы — их тоже шесть, чтобы серафиму было удобнее держать равновесие. Голова у серафима круглая, словно шар, и вся в тугих пружинках, как у Пушкина. Пушкина я тоже знаю. Это он придумал серафима. И шамаханскую царицу. Еще Пушкин придумал про рыцарей, они воюют вместе с серафимом. Я в них играю. Ивиждь! — выкрикиваю я грозно, нападая на подушку. — Ивиждь! Ивнемли! И рыцари нападают вместе со мной, так что подушка отвечает испуганными пыльными вздохами.

Мама сердится — опять обои испортила! —  и смеется, когда я объясняю ей про серафима и про рыцарей. Ты еще маленькая; если будешь читать всё подряд, ничего не поймешь и голова зарастет сорняками.

Сорняков я боюсь, поэтому читаю не все подряд книжки, а через одну. Мои две полки — нижние. Книжки на них большие, яркие. Я их давно все знаю, многие даже на память. Неинтересно. Поэтому я пробираюсь в большую комнату (там вообще нет детских книг), лезу на кресло и дотягиваюсь до одинаковых томиков, которыми тесно уставлены полки. Во всю стену! Книжки толстые, отличаются только по цветам и называются «собрания сочинений». Я тоже люблю сочинять, бабушка называет меня «тыща слов в минуту» и огорченно говорит маме — разбаловала ты ее, больно умная. Хотя на самом деле мне нисколечко не больно.

На полке, до которой я достаю, только черные книжки и синие. Называются «Горький» и «Чехов». С марта до августа я прочитываю их все не подряд, а через одну (сорняки!), а потом снова через одну, но в обратном порядке, и ровные мелкие буквы похожи на мак из булки — такие же круглые и поскрипывают. Одну книжку (черную, горькую) я даже затрепала, но пока никто не заметил. В ней про сокола и ужа, очень торжественно, но не стихи. Ужа я ужасно жалею. Он спал на сырых камнях (очень вредно!), а потом упал и ушибся. Сокола мне тоже жалко, но меньше. Он умер, а в книжках это невзаправду. И вообще невзаправду. Дедушка тоже умер, и ничего не произошло. Я его даже не помню. Когда умер, уже ничего нет. Это не страшно.

Я читаю Оксанке про ужа — и она слушает, поджав круглый, как у тюльки, рот. Оксанка живет на втором этаже. Мы — на первом. Она старше меня на два года и умеет сидеть, как лягушка, распластав по полу коленки и уставив пятки в разные стороны. Зато я умею читать. Оксанка — нет. Мама у нее работает в школе для дураков, а папа не настоящий. Отчим. Смешное слово, как будто ириской чавкнули. Отчим Оксанки тоже смешной — ушастый. А в школе для дураков — одни дураки. Мама сказала, что тебя тоже возьмут, если читать не перестанешь! — грозит Оксанка мстительно, и я чувствую, как к горлу медленно поднимается круглый, горячий, красный рев. Дураков я знаю. Их выводят гулять за острым черным забором, и дураки, выстроившись парами, покорно вышивают по дорожкам круги и петли, пока головы их зарастают высокими шуршащими сорняками.

Оксанка какое-то время с удовлетворением наблюдает, как я жую нижнюю губу, чтоб не тряслась, а потом сжаливается.

Пошли, — говорит она. — Пошли, чего покажу!

И мы идем.

Только недалеко, — ною я по дороге. — Ладно? Мама не разрешает далеко, я обещала. Оксанка даже не смотрит на меня — так ей противно. Ей-то разрешают куда угодно — она даже на автобусе ездила одна, только ее быстро ссадили. А я в автобусе вообще ни разу в жизни не была — у нас машина, и я ее ненавижу, потому что внутри воняет бензином. Мама всегда дает мне с собой в дорогу соленый огурец и целлофановый мешочек. И огурец никогда не помогает, а мешочек — всегда.

Оксанка приводит меня за школу, и я успокаиваюсь. Школу видно из нашего окна. Это правда недалеко. Мама не будет ругаться. Школа белая, длинная и без забора, потому что не для дураков. Сюда ходит мой брат, и меня тоже отдадут — через два года. Или через год. Я сама слышала, как бабушка и мама ругались. Мама говорила — да что ей делать в первом классе? Она же со скуки там помрет. Надо сразу во второй, а то и в третий. А бабушка отвечала, что это непедагогично по отношению к другим детям и что я буду самая младшая в классе, а это грозит проблемами в пубертате. Проблемы в пубертате, — бормочу я восхищенно. — Проблемы в пубертате! Звучит таинственно, как туманность Андромеды. Эту книжку я тоже читала. И Таис Афинскую. И мамин «Справочник практического врача».

Оксанку отдадут в школу уже через месяц, первого сентября, но она бегает сюда каждый день всё лето. Осваивается. Я покорно плетусь за ней и всё время боюсь. Я вообще всё время боюсь. Брат дразнит меня трусихой. Это правда. Но за шко лой — ничего страшного. Самая обычная спортивная площадка. Тишина. Остовы пустых ворот, перед ними вытоптано до глины. Вокруг площадки — заросли, непродирные, густые, я туда не хочу, но лезу следом за Оксанкой, спотыкаясь о какие-то коряги и ржавые консервные банки. Вокруг пронзительно звенят насекомые, пахнет мокрым, горячим, зеленым и в самой чаще торчит скелет трехколесного велосипеда. У меня велосипеда нету. Мама боится, что я упаду с него и расшибусь. Как уж из книжки.

Оксанка останавливается так резко, что я тыкаюсь лбом в ее спину — расцарапанную, сутулую, перечеркнутую лямками ситцевого сарафана.

Боярышник, говорит Оксанка торжественно, и я сразу его вижу — как будто Оксанка сказала волшебное слово, от которого боярышник проступил на свет. Боярышник красный. Нет. Красновато-коричневатый, спекшийся. Огромный куст. Ой, даже два. Крупные ягоды присобраны в кисти, похожие на кошачьи лапки. Вот-вот приподнимет и закогтит. Я тянусь за нижней веткой — и ахаю. Действительно когтит. Боярышник колючий! Оксанка смеется. Небось, в книжках про это не написано. Крыть мне нечем. Ивиждь и Ивнемли, уж, сокол и даже серафим кажутся рядом с боярышником ненастоящими. Оксанка срывает целый пучок ягод, высыпает их на мою подставленную ладонь — мягкие, полураздавленные, сахаристые. Я трусливо трогаю одну ягоду языком. Сладко.

Они не ядовитые?

Я с подозрением смотрю на Оксанку. С нее станется. Один раз она велела мне открыть рот и зажмурить глаза, а сама плюнула. Было противно. А другой раз сняла во дворе перед мальчишками трусы, и они испугались и убежали.

Не ядовитые, дура!

Я всё еще чую подвох. Боярышник слишком красивый. Это явно опасно. Волчьи ягоды тоже красивые, даже еще лучше — алые бусины сидят на листе парами, прижавшись друг к другу, насквозь прозрачные, наливные, до отказа полные неотразимой гибелью. Их нестерпимо хочется покатать во рту или хотя бы облизать, как мамины янтарные сережки.

Подавишься! Засоришь животик — и будет аппендицит! Съешь — и немедленно умрешь!

Красота, как будто нарочно, накрепко зарифмована с опасностью.

Оксанка срывает еще несколько ягод боярышника и сует в рот. Она чавкает — не потому что дразнится, а потому что не умеет есть красиво. Мама — когда Оксанка у нас в гостях — кормит нас с ней ужином отдельно. Потому что папа — я сама слышала! — сказал, что это просто невозможно, честное слово. Меня или стошнит, или я ее выпорю. И вообще, она к себе домой уходит когда-нибудь или нет? Я умею есть красиво, это несложно. Надо просто жевать задними зубами и с закрытым ртом. Всего и делов.

Оксанка привстает на цыпочки и начинает объедать боярышник прямо с ветки. Ртом.

Я наконец решаюсь и аккуратно подбираю ягоды с ладони.

Боярышник вкусный. Правда, внутри он набит противными шерстяными семечками, от которых чешутся губы, но Оксанка в два счета научает меня сплевывать их на землю. Это здорово! Через час мы уже не можем есть и просто сидим под огромными кустами, держась за руки и заливаясь смехом. Смех без причины — признак дурачины. Я еле выговариваю любимую бабушкину фразу — и мы с Оксанкой валимся друг на друга, вялые, горячие, совершенно обессиленные хохотом. Дурачины!

Наконец Оксанка вытирает мокрые глаза, передергивает тощими плечами, поправляя бретельки, и встает.

Пошли домой, а то влетит.

Я честно пытаюсь подняться — и не могу. Жара кружится возле моей головы с низким жужжанием. Это какая-то очень жаркая жара. Я зажмуриваюсь, но всё равно вижу, как листья вокруг смыкают резные края, словно пытаясь собраться в непроницаемую головоломку. Оксанка, говорю я, давай одну минуточку поспим, всего одну минуточку«, — но Оксанка не слышит, и я сама не слышу, и только что-то катается внутри моей головы: бух, бух, бух, всё медленнее и медленнее. Сон без причины. Признак дурачины. Но Оксанка не смеется.

Вставай, ты чего, — просит она. — Ты чего? Вставай!

Оксанка тянет меня за длинную, длинную, страшно длинную руку. И я в первый раз в жизни слышу в ее голосе страх. Расходится клубами. Как будто в стакан с чистой водой опустили запачканную черным кисточку и быстро-быстро взболтали.

Дура! Дура чертова! Дебилка! Коза!

Бум, — отвечает шар в моей голове, и я засыпаю.

Когда я в следующий раз открываю глаза, передо мной — дверь. Наша. Синяя. Дерматиновая. Собака породы дерматин. У меня собаки нету. И кошки тоже. Только красная игрушечная лошадь. Конь- огонь.

Оксанка, громко всхлипывая, звонит в звонок.

Дзы-дзы-дзы!

Медленный шар внутри меня докатывается до невидимой стенки и невпопад откликается: бух.

Оксанка поворачивается, и я понимаю: она плачет.

Ключи! Где ключи, дура?!

Я ложусь на коврик и закрываю глаза. Ключи подо мной. Я чувствую их боком. Маленькие и твердые.

Оксанка изо всех сил пинает меня ногой в босоножке. Босоножка белая, стоптанная, растрескавшаяся. Время заносит ее, пудрит Оксанкины пальцы, поджавшиеся от ужаса, словно она вот-вот сорвется с насеста и полетит куда-то в воющую глубину. Баба Маня говорит неправильно: «нашест». У шестикрылого серафима тоже должен быть нашест, понимаю я. Иначе как же ему спать, бедному? Я представляю себе огромный курятник и уходящие до самого горизонта ряды крыльев и кудрей, крыльев и кудрей, крыльев и кудрей.

Оксанка плачет громко, некрасиво, навзрыд и еще раз пинает меня маленькой перепуганной ногой.

А мне не больно. Курица довольна.

Ивиждь, Ивнемли!

Дура! — снова кричит Оксанка где-то далеко-далеко.

И босоножка убегает.

А потом я вижу маму. Она идет на работу. Нет.

Она несет меня на работу.

Сначала медленно, потом бежит.

Мама держит меня на руках, и я вижу свою макушку, и болтающуюся ногу, и синие губы. Солнце надо мной и мамой — оранжевое. Оранжевое небо. Оранжевый верблюд.

Оксанка бежит за мамой, как собачка, то отставая, то догоняя, и плачет, растянув большой редкозубый рот. Среди других играющих детей она напоминала… напоминала…

«Что вы делали?» — мама вдруг кричит громко, так громко, что я открываю глаза.

Ивиждь!

Боярышник, — рыдает Оксанка.

Мамины губы снова движутся, но я больше ничего не слышу. Сорняки шуршат у меня в голове, разрастаясь, сочные, черные, и в них наконец-то запутывается шар.

Бух! — говорит он в последний раз.

И больше не катается.

Ивнемли!

Ибо. Гаглас.

ИБО. ГАГЛАС.

И бога глас ко мне воззвал.

Боярышник! — снова повторяет Оксанка, и я вижу шестикрылого серафима: на самом деле он розовый, с жуткими, как у шамаханской царицы, громадными глазами.

И бога глас ко мне воззвал!

Глас бога ревет и воняет бензином.

В медсанчасть! — кричит мама водителю, которого я уже не вижу. — В медсанчасть!

Серафим наклоняется ниже, ниже — и я замечаю у него в лапах литровую банку, полную липкого сияющего света.

Мёд, — читаю я старательно. — Мёд!

И шестикрылый серафим улыбается.

В этой книге собраны рассказы разных авторов, но все они о самом важном — о связи поколений, о человеческой любви и поддержке. Среди авторов сборника — Дина Рубина, Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская. В рассказе Юрия Буйды старик и мальчик оказываются выброшены на обочину жизни и пытаются выжить, держась друг за друга. Героиня Марии Метлицкой резко меняется, когда в ее жизни появляется чужой ребенок. «Прочтение» публикует отрывок из рассказа Ариадны Борисовой — о хитросплетениях семейных отношений.

Про нашу семейную ситуацию можно сказать загадкой: два конца, два кольца, посередине гвоздик. Это я — гвоздик примерно посередине в ножницах между началом и завершением только что прошедшего века.

Сын и мне подсунул журнал. Я хотела бросить его в Леркину наглую морду, но он меня знает и честно предупредил:

— Смотри, мамуля, обратно прилетит.

Я его тоже знаю, поэтому не бросила. И невозмутимо сказала:

— Ах ты, сволочь.

Надо же как-то сохранять остатки родительского достоинства. Кстати, если не ошибаюсь, Энгельс говорил, что ребенок, который переносит меньше оскорблений, вырастает человеком, более сознающим свое достоинство. У нас наоборот. Я Лерку обзываю, а достоинство страдает совсем не его, что вынуждает меня закреплять позиции:
— Броненосец по телкам.

Сын засмеялся:

— Не парься, мамуля. Лучше почитай, где лист загнутый. Я, такой, кумекаю: кем тебе бабуля приходится? И вообще, ху is ху в нашем семействе?

Я хмыкнула, но стало любопытно — что он имеет в виду? И прочла, как один мужчина женился на вдове. У той была дочь. Отец этого мужчины влюбился в его приемную дочь и женился на ней. Таким образом, отец превратился в зятя своего сына, а приемная дочь сына — в его же мачеху. Через некоторое время женщины родили детей — мальчика и девочку. Сын мужчины, женившегося на вдове, сделался братом деду и дядей собственному отцу. Дочь отца мужчины (мужа вдовы) стала одновременно его сестрой и внучкой. Следственно, вдова является бабушкой своему мужу, а он не только ее мужем и внуком, но внуком и дедушкой самому себе.

Ясно, идиотский родственный пасьянс раскладывается с целью высмеять тещ. (Теща — это я. Дочь Светка недавно вышла замуж). Наш народ возле тещиного дома без шуток не ходит. Свекровям меньше достается.

Моя свекровь с мужем (свекром) живет в большой квартире, но в другом городе. Роза Федоровна — мать матери моего мужа Вовы — живет с нами. Я ей — невестка. Деваться Розе Федоровне некуда по причине того, что к дочери (моей свекрови) она не хочет. Или, скорее, ее туда не хотят. Как называется бабушка мужа по отношению к невестке — жене внука, неизвестно. Свекровь в квадрате?

Энное время бабка-свекровь, действительно, проживала в квадрате — примерно столько места уделяли ей правнук Лерка и сиамский кот Михаил Самуэльевич Паниковский в их общей комнате. В зале ютились я с мужем Вовой, и отгороженная стенкой дочь. Стенка была не кирпичная, мебельная, но считалось, что закуток за ней — полноправная Светкина комната, где она заводила музыку в любое время суток. Понятно, какой «содом и геморрой» (цитирую Лерку) творился в доме.

Светка скоропалительно выскочила замуж на первом курсе пединститута. Ну, спасибо, — злилась я на дочь, а по пути на себя. Есть в кого. В мамочку пошла. То есть в меня. Потом подумала как следует и (нехорошо, конечно) вздохнула с облегчением. Во-первых, легкомысленная Светка оказалась по сравнению со мной очень даже разборчивой. Муж попался приличный, работает менеджером в процветающем предприятии и, как ни странно, влюблен в эту стрекозу по уши. Во-вторых, у него собственная квартира, причем в соседнем доме. Из чего вытекает «в-третьих» — в доме освободилось место. Подъезд очистился от Светкиных воздыхателей, мебель в зале встала вдоль стены, и Михаил Самуэльевич с постелькой и миской переехал к нам с Вовой.

Через определенное время Светка сообщила, что собирается стать мамой. Еще раз мерси, доча. Мне сорока нет, а уже отправляют в тираж. Примерила себя к новому статусу. Получалось не очень. В голову полез обидный анекдот: сначала она — девочка, потом — девушка, молодая женщина, молодая женщина… молодая женщина… старушка умерла.

Как всем беременным, дочери не хватало костного материала. Говорят, девочки «съедают» больше маминых зубов, чем мальчишки. Но Светке повезло с плановым зачатием во время изобилия витаминов в аптеках. В магазинах я в восторге замирала перед детскими туалетными наборами, платьишками, игрушками. Раньше, в диком безденежье девяностых, мы о таких мечтать не смели. В магазинах было пусто, как в стратосфере, только звездочки мерцали на коньяке «Наполеон». А между бутылками паленого коньяка — стопочки турецких презервативов с усами. Правда-правда, не вру. Усы были черные, свирепо встопорщенные, и весь комплект удивительно напоминал белого от ярости душмана-лилипута в полиэтиленовом дождевике. «Чтоб лучше щекотались», — объяснила продавщица, приметив, как я пялюсь на усатые презервативы. Позади нее на полках возвышались пирамиды из банок кукумарии. Ку-ку, Мария. Какой остолоп обозвал так бедное морское растение, не подумав, как по-русски звучит? Одиннадцать тысяч за банку теми деньгами, мамочки мои! А финансовая пирамида из трех букв, в которую мой Вован сдуру бросился, как в омут головой, а ваучеры рыжего пройдохи, а зарплата раз в год перед выборами?! Я из кожи вон лезла, чтобы дети голода не знали. Если на столе в праздник стояло блюдо с пельменями, значит, ночи не спала — тряпкой махала в борцовском зале по соседству. Зал великанский, почти стадион. Ни одна уборщица не держалась, понедельно нанимали. А еще надо было потакать гастрономическим претензиям Вовы, Михаила Самуэльевича, и диетическим нуждам Розы Федоровны. Вы, может, думаете, что жалуюсь… Ну и думайте, но выговориться дайте!

Чес-слово, выгадывать приходилось на всем. «Все» была я сама. Мне всегда хотелось дорогие серьги и косметику. Мне хотелось норковую шубу, сделать операцию на бедрах — убрать целлюлитные «месторождения», съездить на море. Вместо этого я пахала на двух работах, как папа Карло. Заходила за хлебом в соседний комок и целую минуту разглядывала дорогущий абрикосовый компот в мучительных спазмах — купить-не купить. Я тогда пылко любила этот компот. И так ни разу и не купила.

«Утренний чтец» — первый роман французского новеллиста, двукратного обладателя Международной премии Хемингуэя Жана-Поля Дидьелорана. Книга быстро завоевала популярность: шестидесятитысячный тираж разошелся меньше чем за четыре месяца, а права на перевод купили двадцать пять стран. Публику привлек сюжет, в центре которого находится история молодого человека, вслух читающего в поезде отрывки из книг, оказавшихся на заводе по переработке макулатуры. Однажды он находит под сиденьем флешку с дневником неизвестной девушки, и его жизнь обретает новую цель — отыскать незнакомку.

Атмосфера пустой бальной залы, царившая в этот час на заводе, леденила кровь. От всего, что происходило здесь накануне, не было и следа. И ничто, совсем ничто не предвещало шума и ярости, которые в ближайшие минуты обрушатся на эти стены. Не оставлять улик. Одна из навязчивых идей Феликса Ковальски. Каждый вечер шеф заставлял отмывать место преступления. Преступление, совершавшееся бесконечно, круглый год, кроме выходных и праздничных дней, должно было быть идеальным.

Белан шаркающей походкой пересек ангар. Брюннер ждал его. Молодой парень в неизменно безупречной спецовке, скрестив руки на груди, небрежно прислонился к пульту управления Твари. И как всегда, при виде Белана на его губах обозначилась странная, едва заметная улыбка. Ни слова, ни приветственного жеста, нет, только эта наглая улыбочка, посланная с высоты своих двадцати пяти лет и метра восьмидесяти пяти. Брюннер в основном занимался тем, что изрекал истины в последней инстанции: все чинуши — бездельники и леваки, бабы годны только на то, чтобы обслуживать мужиков, то есть днем возиться на кухне, а ночью давать себя обрюхатить, чурки (это слово он не произносил, а сплевывал через губу) только и делают, что жрут хлеб французов. Ну и до кучи — денежные мешки, социальщики на пособии, продажные политиканы, горе-водилы, нари-ки, педерасты, нарики-педерасты, инвалиды и проститутки. Этот молодчик судил обо всем, причем весьма категорично, так что Белан уже давно не пытался с ним спорить. В свое время он перепробовал все риторические приемы, стараясь ему объяснить, что все не так просто, что между белым и черным есть целая гамма оттенков, от светло-серого до свинцового, — тщетно. В конце концов Белан пришел к выводу, что Брюннер — безнадежный тупица. Безнадежный и опасный. Люсьен Брюннер в совершенстве владел искусством плевать на вас с высокой башни и одновременно перед вами пресмыкаться. В его снисходительном «месье Гормоль» сквозило глухое презрение. Брюннер был злобная змея, кобра, готовая ужалить, стоит лишь чуть-чуть оступиться, и Белан всегда старался держаться от него на расстоянии, подальше от ядовитых клыков. В довершение всего этот скот обожал свое палаческое ремесло.

— Эй, месье Гормоль, дадите мне сегодня ее включить?

В глубине души Белан возликовал. Нет, месье Гормоль не даст ему сегодня ее включить. И завтра не даст, и послезавтра! Месье Гормоль не доставит ему ни с чем не сравнимого удовольствия врубить этот чертов промышленный перерабатывающий объект!

— Нет, Брюннер. Вы прекрасно знаете, что это невозможно, пока вы не прошли аттестацию и не оформили допуск.

Белан обожал эту фразу и произносил ее сочувственным тоном, хоть и ждал с тоской дня, когда этот дебил сунет ему под нос вожделенный допуск. День этот недалек, и тогда придется ему уступить. Недели не проходило, чтобы Брюннер не приставал к Ковальски, не просил толстяка поддержать его заявление в дирекцию. При каждом удобном случае этот подхалим ходил за ним по пятам, осыпал его угодливыми «месье Ковальски» и «шеф», не упускал ни единой возможности просунуть свою хищную лисью морду к нему в кабинет и полизать ему сапоги. Скворец на спине буйвола. А тому страшно нравилось. Льстил его эго весь этот цирк. А покуда Белан, прикрываясь техникой безопасности, читал Брюннеру мораль. И всякий раз у него мелькало ощущение, что он дразнит палкой кобру. Не прошел подготовку — не трогай установку!

— Гормоль, мать вашу, какого не включаете, ждете, когда дождь пройдет? — Ковальски заметил его с высоты своей башни из слоновой кости и специально выскочил из кабинета, чтобы визгливо облаять.

Его застекленное логово находилось под крышей завода, на десятиметровой высоте. Ковальски сверху было видно все, он сидел там, словно божок, озирающий свои владения. Малейшая тревога, ничтожная ошибка — и он уже стоит на мостках, изрыгает приказы или извергает попреки. А если, как сейчас, решает, что этого мало, то заявляется вниз, скатившись по трем десяткам металлических ступенек, возмущенно визжащих под центнером его жира.

— Дьявол, Гормоль, пошевеливайтесь! На улице три полуприцепа ждут! Феликс Ковальски не разговаривал. Он гавкал, вопил, ревел, поносил, рычал; говорить нормально он не умел вообще. Это было выше его сил. Каждый день у него начинался со шквального лая на первого, кто окажется в пределах досягаемости его голоса, как будто скопившаяся в нем за ночь злость непременно должна была излиться через рот, а не то он захлебнется. Обычно этим первым становился Белан. Брюннер был мудак, но не слепой и не глухой; он быстро раскусил повадки шефа и чаще всего прятался за пультом управления. А Белану — Белану от воплей толстяка было ни жарко ни холодно. Они редко продолжались дольше минуты. Надо просто уйти в свой панцирь, как черепаха, и переждать цунами. Втянуть голову в плечи, пока Ковальски не прекратит портить воздух словоизвержениями вперемешку с облаками кислого пота. О! порой ему страшно хотелось заартачиться, возмутиться несправедливостью. Указать злобному жирдяю, что длинной стрелке настенных часов над дверью раздевалки, единственно точных в глазах Ковальски, еще десять минут ползти до вертикального положения, а значит, он ничем не заслужил этих необоснованных обвинений, ведь в его трудовом договоре значится, что рабочий день начинается ровно в семь, а не в 6.50! Но он предпочитал молчать. Это было наилучшим решением: заткнуться и направить стопы в раздевалку, не дожидаясь, пока шеф прекратит свой словесный понос, извергавшийся изо рта и бравшийся невесть откуда.

Белан открыл свой металлический шкафчик. Белые буквы наклейки на внутренней стороне замка, казалось, светились в темноте. STERN. Пять букв аббревиатуры Компании по природной переработке и утилизации отходов. Брюннер, говоря о ней, всегда добавлял слово Company. STERN Company. Считал, что так круто. На логотипе был изображен силуэт красивой арктической крачки, sterna, — птички, которая большую часть жизни гоняется за летом, а потому летает без отдыха в поисках солнца чуть ли не по восемь месяцев в году. Брюннер разбирался в орнитологии примерно так же, как в теологии, и видел в этом птичьем силуэте обычную ласточку. На эту тему Белану тем более не хотелось с ним спорить. Он упаковал свои пятьдесят восемь кило в спецовку и тяжело вздохнул. Тварь ждала корма.