• Элена Ферранте. История нового имени / Пер. с ит. Т. Быстровой. – М.: Синдбад, 2017. – 512 с.

Вторая часть завоевавшего всемирную популярность четырехтомного неаполитанского квартета продолжает историю Лену´ Греко и Лилы Черулло. Подруги взрослеют, их жизненные пути неумолимо расходятся. Они по-прежнему стремятся вырваться из убогости и нищеты неаполитанских окраин, но каждая выбирает свою дорогу. Импульсивная Лила становится синьорой Карраччи; богатство и новое имя заставляют ее отречься от той себя, какой она была еще вчера, оставить в прошлом дерзкую талантливую девчонку, подававшую большие надежды. Лену же продолжает учиться, стремясь доказать самой себе, что может добиться успеха и без своей гениальной подруги.
Душные задворки Неаполя, полная развлечений Искья, университетская Пиза… в разных декорациях жизнь еще не раз испытает на прочность дружбу Лилы и Лену, а они будут снова и снова убеждаться, что нить, связавшую их в детстве, не в силах разорвать ни одна из них.

 

1

Весной 1966 года Лила, заметно волнуясь, передала мне жестяную коробку, в которой лежали восемь тетрадок. Она сказала, что больше не может хранить их у себя: бо­ится, как бы муж не прочитал. Я забрала коробку без лиш­них вопросов, правда, позволив себе иронически заметить, что тетради слишком уж плотно перетянуты шпагатом. В то время наши отношения переживали не лучшие времена, но, похоже, так считала только я. Виделись мы редко, но при встречах Лила вела себя приветливо и дружелюбно и воз­держивалась от колких замечаний.

Она потребовала от меня клятвенного обещания никог­да и ни при каких обстоятельствах не открывать коробку и, разумеется, его получила. Но, едва тронулся поезд, я развя­зала шпагат, достала тетради и принялась за чтение. Нельзя сказать, что это был дневник Лилы, хотя в тексте встреча­лись упоминания о тех или иных событиях из ее жизни, на­чиная с первых лет школы. Но стиль изложения напоминал упражнение, словно Лила целенаправленно тренировалась в сочинительстве. Здесь было много описаний: ветвей де­рева, пруда, камня, листка с белесыми прожилками, домаш­ней утвари, деталей кофеварки, жаровни, корзины с углем, припорошенной черной пылью, двора – в мельчайших по­дробностях, – проезжей дороги, проржавелых автомобиль­ных каркасов на той стороне прудов, палисадников, церкви, подстриженной живой изгороди вдоль железной дороги, новых многоэтажек, родительского дома, сапожных ин­струментов отца и брата и тонкостей их ремесла. Особое внимание уделялось цвету каждой вещи при разном осве­щении и в разное время суток. Тетради были заполнены не только описаниями, но и обведенными в кружок отдельны­ми словами на итальянском и на диалекте, без всяких ком­ментариев, и упражнениями по переводу с греческого и латыни. Попадались целые страницы на английском, по­священные описанию магазинчиков нашего квартала и то­варов, которыми в них торговали, здесь в том числе фигу­рировала тележка с овощами и фруктами, которую Энцо Сканно каждый день возил от дома к дому, ведя под уздцы осла. Много внимания было уделено прочитанным книгам и фильмам, которые показывали в кинотеатре при церкви. Сюда же Лила заносила мысли, которые приходили ей в го­лову после разговоров с Паскуале или со мной. Несмотря на рваный характер этих записей и отсутствие в них какой-либо связности, они производили сильное впечатление, включая страницы, написанные ею лет в одиннадцать-две­надцать, – я не нашла в них ни следа детской наивности.

Отточенность каждой фразы, безупречная пунктуация, красивый ровный почерк – именно так учила нас писать учительница Оливьеро. Но порой Лила, словно поддав­шись власти неведомого дурмана, вдруг нарушала заданный самой себе порядок. Тогда изложение приобретало какой-то нервный характер, его ритм сбивался, а знаки препи­нания пропадали вовсе. Правда, вскоре она возвращалась к прежней спокойной ясности. Кое-где текст резко обры­вался, и нижнюю половину страницы заполняли рисунки деревьев с корявыми стволами, горбатых дымящихся гор и злобных рож. Пораженная чередованием строгой упорядо­ченности и неожиданной хаотичности текстов, я внезапно почувствовала себя обманутой: так значит, она долго тре­нировалась, прежде чем отправить мне на Искью письмо – вот почему оно показалось мне таким прекрасным. Я сло­жила тетради назад в коробку и сказала себе, что с меня довольно.

Но хватило меня ненадолго: от тетрадей исходила та же притягательная сила, какой с детства обладала сама Лила. Она описывала наш квартал, своих родных, семью Сола­ра и Стефано, каждого человека и каждый предмет с беспо­щадной точностью. Мне тоже досталось – ничуть не стесня­ясь, Лила комментировала мои идеи и высказывания, мою внешность, давала оценки людям, которые были мне доро­ги. Для нее было важно, что происходит в ее собственной жизни – остальное она не принимала в расчет.

Тетрадь сохранила и радость, что переполняла Лилу, на­писавшую свой первый рассказ «Голубая фея», и обиду де­сятилетней девочки, не дождавшейся от учительницы ни слова похвалы – синьора Оливьеро сделала вид, что ниче­го особенного не произошло. Эти страницы помнили всё: и то, как Лила страдала и злилась на меня, потому что я по­шла учиться дальше, в среднюю школу, бросив ее на про­извол судьбы, и то, с каким неподдельным воодушевлением она училась работать с кожей, намеренная во что бы то ни стало доказать себе и окружающим, что чего-то стоит; и ра­дость первой удачи, когда она с помощью Рино сшила бо­тинки по собственному эскизу, и боль, когда отец забрако­вал их, заявив, что ботинки никуда не годятся. Но главное, тетрадь дышала ненавистью Лилы к братьям Солара. В свое время она решительно отвергла ухаживания Марчелло, а вскоре после согласилась выйти замуж за владельца колбас­ной лавки Стефано Карраччи, который так ее любил, что купил первые сшитые ее руками ботинки и поклялся, что будет хранить их до своего последнего вздоха.

Как горда была пятнадцатилетняя Лила, почувствовав себя настоящей дамой! Тетрадь точно запечатлела память о тех днях, когда она, любуясь собой, прогуливалась по городу под ручку с по уши влюбленным в нее женихом, не жалев­шим для нее ни денег, ни подарков и даже вложившим не­малые средства в семейное дело Черулло.

Да, Лила чувствовала себя счастливой: мастерская шила обувь по ее эскизам, ее ждало удачное замужество и удоб­ная красивая квартира в новом районе – это в шестнадцать лет!

Мысли о пышной свадьбе действовали на нее возбу­ждающе. И вдруг на эту свадьбу заявился Марчелло Сола­ра вместе с Микеле и в тех самых ботинках, которые ново-испеченный муж Лилы поклялся беречь как зеницу ока. Ее муж. Кому же она отдала свою руку и сердце? Она увиде­ла его истинное лицо и ужаснулась, но было уже слишком поздно. Я по многу раз, день за днем и неделя за неделей чи­тала и перечитывала эти страницы. Под конец я уже могла наизусть цитировать особенно выразительные фрагменты, приводившие меня в восторг естественностью интонации. Однако за показной непосредственностью угадывались часы тренировки; я не знала наверняка, но подозрева­ла, что весь этот блеск – результат долгого и кропотливого труда.

Однажды ноябрьским вечером я вышла из дома, прихва­тив с собой коробку. У меня больше не было сил жить чу­жой жизнью, и теперь, когда я давно обрела самостоятель­ность, мне не хотелось вновь и вновь окунаться в прошлое Лилы и копаться в ее чувствах.

Я остановилась на мосту Сольферино и посмотрела на холодное небо. Потом поставила коробку на парапет и слегка подтолкнула, потом еще раз и еще, пока та не упа­ла в темную реку, унося с собой все слова и мысли девочки Лилы. У меня мелькнуло ощущение, что это она сама исче­зает в толще вод. Река поглотила ее злобу, а меня охватило чувство свободы. Больше я не позволю себя использовать. Вещи, люди – все, к чему прикасалась Лила, подпадало под власть ее чар: книги, туфли, нежность, обида, свадьба, пер­вая брачная ночь, новая социальная роль в качестве синьо­ры Рафаэллы Карраччи – Лила умело использовала все это в своих целях.

 

2

Мне не верилось, что Стефано – добрый, милый, влюблен­ный Стефано – подарил Марчелло Соларе ботинки, сши­тые руками Лилы, тем самым перечеркнув и ее мечту, и тот труд, который она вложила в ее осуществление.

Я тут же забыла об Альфонсо и Маризе, которые сиде­ли за столиком и о чем-то переговаривались, глядя друг на друга сияющими глазами. Я больше не слышала пьяно­го смеха мамы. Музыка, голос со сцены, танцующие пары, Антонио, в порыве ревности выскочивший на балкон и глядящий на город и море сквозь стекло, – все это отсту­пало перед невероятностью произошедшего. Даже образ Нино, только что покинувшего зал для гостей, точно ар­хангел, не принесший благой вести, поблек. Все заслонила бледная невеста-Лила, пылко шептавшая что-то на ухо на­хмурившемуся молодожену-Стефано. Эта картина стояла передо мной, точно белое пятно карнавальной маски на вспыхнувшем краской лице. Что произошло между ними и какие будут последствия? Подруга тянула мужа к выходу, уцепившись за него обеими руками так сильно, что я чув­ствовала: будь то в ее власти, она бы сейчас оторвала эту руку от тела и прошла через зал с высоко поднятой голо­вой, не обращая внимания на тянущийся позади крова­вый шлейф. Будь то в ее власти, она бы избила несчастного Марчелло любым предметом, который попался ей под руку, точным ударом она бы повалила его на пол и добила нога­ми. Да, так бы она и сделала, и при мысли этой сердце мое рвалось как одержимое, а в горле пересохло. Потом она бы выцарапала глаза обоим – Марчелло и Стефано, вцепилась бы зубами в их плоть и разорвала бы ее в клочья. Да, я чув­ствовала, что хочу на это посмотреть.

Вот и все. Конец злополучной свадьбе, влюбленности, медовому месяцу в Амальфи! Хорошо бы порвать тут со всем и вся и бежать, далеко-далеко, только я и Лила. Бежать вдвоем в неведомые города, весело скатываясь вниз по ста­рым ступенькам. Мне показалось, что для такого дня это был бы самый логичный конец. Если ничего не спасти – ни денег, ни мужа, ни работы, так не лучше ли разрушить все до основания, раз и навсегда?

Я ощутила, как в груди у меня проснулась не моя – Ли­лина – злоба, и мне захотелось раствориться в ней до кон­ца. Мне хотелось, чтобы она росла – неведомая, чужая сила. Я поймала себя на том, что боюсь этого незнакомого чувст­ва. Лишь много лет спустя я поняла, что все мои несчастья лишь оттого, что часто я не могу быть жесткой, боюсь по­казаться резкой и просто молчу, накапливая обиду и злобу.

Но Лила была не такой. Когда она решительно подня­лась с места, от ее резкого движения задрожал стол, зазвене­ли тарелки, а ближайший бокал опрокинулся. Пока Стефа­но на автомате кинулся к синьоре Соларе, к платью которой подбирался красный поток, Лила быстро вышла в заднюю дверь, таща за собой тяжелый шлейф, путающийся между ног. Мне хотелось кинуться за ней, сжать ей руку, шепнуть: скорее, скорее отсюда. Но я не сдвинулась с места. Не я, но Стефано, после минутного колебания, ринулся за ней, про­тискиваясь меж танцующих пар.

Я оглянулась по сторонам. Все видели, что с невестой что-то не так. Но Марчелло продолжал с заговорщическим видом разговаривать с Рино, делая вид, что знать не зна­ет, что на нем за ботинки. Пришло время тостов, и каждый следующий был пошлее предыдущего. Те, кто чувствовал себя обделенным местом за столом, натянуто улыбались. Никто, кроме меня, не понимал, что только что свершив­шийся брак, который мог бы длиться «пока смерть не раз­лучит их», в болезни и радости, богатстве и бедности, брак, в котором могли бы родиться дети и внуки, для Лилы – что бы там сейчас ни сказал новоиспеченный муж в попыт­ке примирения – более ничего не значил. Для нее все было кончено раз и навсегда.

• Джо Бейкер. Лонгборн / Пер. с англ. Е. Мигуновой — М., Синдбад, 2017. — 488 с.

Герои этой книги живут в одном доме с героями «Гордости и предубеждения». Но не на верхних, а на нижнем этаже – «под лестницей», как говорили в старой доброй Англии. Это те, кто упоминается у Джейн Остин лишь мельком, в основном оставаясь «за кулисами». Те, кто готовит, стирает, убирает – прислуживает семейству Беннетов и работает в поместье Лонгборн.
Жизнь прислуги подчинена строгому распорядку – поместье большое, дел всегда невпроворот, к вечеру все валятся с ног от усталости. Но молодость есть молодость. А любовь обитает и на нижних этажах…
Мастерски выдерживая стилистику первоосновы, Джо Бейкер в декорациях, созданных когда-то Джейн Остин, ставит свой, абсолютно оригинальный «спектакль».

Глава 6
Целью ее жизни было выдать дочерей замуж.
Единственными ее развлечениями были визиты и новости

Вот гардеробная миссис Беннет, ее святая святых, укрытие от настоятельных нужд и тягот семейной жизни: вся в пышной обивке, ламбрекенчиках, поду­шках, драпировках и турецких коврах, заваленная наде­тыми по разу платьями, забытыми шалями, спенсерами, ротондами и капорами, пропахшая истлевшими розами, с обоями в полоску и цветочек, заставленная фарфоро­выми безделушками, на которые уходили все карманные деньги, бесчисленными бумажными цветами, бонбо­ньерками из ракушек, увешанная прихотливыми орна­ментами, вышивками в рамках и расписанными тарелоч­ками — творениями искусных пальчиков ее дочерей; и все это — ветшающее, облезлое и собирающее пыль, к отчаянию хозяйственной миссис Хилл.

Экономка, вызванная в святилище для обсуждения меню на неделю, приняла (как всегда, на память) заказы на куропаток, запеченное мясо и рагу и порывалась бро­ситься бежать на кухню, дабы вымесить и раскатать по­ставленное загодя тесто, которое, должно быть, давно уж подошло в тепле. Однако пришлось задержаться в гардеробной и выслушивать сетования миссис Беннет, досадовавшей, как обычно, на мистера Беннета, неспо­собного осознать всю важность того, что ей казалось на­стоятельной потребностью. А поскольку мистер Б., по- видимому, с трудом переносил даже звук голоса своей супруги, та решила более не обсуждать с ним эту живо­трепещущую тему, предпочтя излить душу прислуге.

Хотя миссис Хилл из многолетнего опыта прекрасно знала, сколь тщетны любые попытки навести в этой ком­нате порядок, не в ее характере было сидеть сложа руки и сочувственно хмыкать. Уголком передника она смахнула пыль с фарфоровых пастушек и протерла комод, на кото­ром они стояли. Затем сняла со стула мятое платье цвета яичного желтка и расправила на нем складочки.

— Ах, да оставь же его, Хилл!

— Я бы его повесила…

— Повесила? Все бы тебе развешивать! Оставь! Это просто рваная тряпка!

Миссис Хилл осмотрела платье: неужели девушки что- то упустили? Шелковистые желтые складки скользили между пальцами. Никаких заметных повреждений: все швы целы, подол нигде не отпорот, не видно ни дырочки. Наряд выглядел в точности таким же, каким вернулся в гардероб миссис Беннет из последней стирки. Помнится, перед этим она надевала его на особо торжественный ужин у Голдингов. И как же прилежно девушки трудились над этим платьем: замачивали и намыливали, тщательно удаляя с шелка каждое пятнышко. Миссис Хилл гордилась своими подопечными — такие умелицы, отличные прач­ки. Да и сами они порадовались, когда наконец платье ста­ло чистым, будто новенькое. Гордиться делом своих рук — это ли не радость? Куда как приятнее, чем уныло терпеть тяготы жизнь и втайне мечтать оказаться где подальше.

— Мне нужен новый наряд, — продолжала меж тем миссис Беннет. — Просто необходим. И девочкам тоже нужны обновки. Разве я многого прошу, после всех этих лет? А это мерзкое старье можешь забрать себе. Я его больше не надену.

Миссис Хилл аккуратно повесила платье на руку. В былые годы сердце у нее учащенно забилось бы при мысли, что ей достанется такая прелесть. Но, скажите на милость, что сейчас-то ей проку от желтого шелка и во­ланов? Придется его ушить, переделать и убрать все эти финтифлюшки, чтобы, не ровен час, не загорелись, ко­гда она будет возиться у очага. Так что достался ей не столько подарок, сколько очередная порция работы, а без этого она предпочла бы обойтись.

— Это действительно ужасно, Хилл. Тебе не дано знать, что это за мука — быть матерью и наблюдать стра­дания несчастных детей, лишенных отцовской заботы.

С этими словами миссис Б. издала тяжкий вздох, с трудом приподняла рыхлое тело с дивана и нетерпели­вым взмахом руки сделала знак миссис Хилл отойти. Встав, она прошлась по комнате, скрипя половицами, и замерла у окна, однако мысли ее явно занимал отнюдь не чудесный парк, раскинувшийся внизу.

— И не только для ближайшего бала. Нам необходи­мы новые наряды для ранних визитов, и для семейных обедов, и для вечеров, и для выхода к чаю, и для прочих оказий. — Опершись на подоконник, она промокнула глаза. — Но, полагаю, он этого не одобрит. Он совер­шенно глух к такого рода вещам. Хуже того, я догадыва­юсь, что они ему вообще неинтересны.

Миссис Хилл сверлила взглядом широкую спину хо­зяйки. Если прямо сейчас не спуститься в кухню и не за­няться тестом, всю неделю они будут есть кирпичи вме­сто хлеба. Одну из девочек надо бы отправить в курятник за яйцами, другую послать выбивать ковер — и ведь какой из них какое дело ни поручи, все равно обе будут недовольны и побранятся из-за этого. А Джеймса отослали в Хайфилд, починять изгороди. Миссис Хилл припасла для него кувшин пива на полке в кладовой, но, если не забрать его прямо сейчас, потом уж у нее не бу­дет случая спуститься в кладовую, пока не переделает всю работу. Не успеешь оглянуться, уже пора подавать обед, а там и мистер Хилл потребует чашку чаю, а нельзя же заставлять его дожидаться слишком долго.

Но что поделать, миссис Б. грустит и ждет утешения. Экономка подошла ближе и дотронулась до хозяйкино­го плеча:

— Мне очень жаль, мэм.

Локоны миссис Б. задрожали.

— Вечно находятся более важные траты, во всяком случае по его разумению. Кое-кто из арендаторов не платит ренту. А то вдруг нужно начинать на ферме жат­ву или сев или срочно что-то починить. Всегда найдется что-нибудь более важное, чем я и бедные мои девочки.

Миссис Б. обратила лицо к экономке, глядя на нее серьезно и пристально. Жесткие руки миссис Хилл вдруг оказались в мягких ручках госпожи.

— Ты переговоришь с ним обо мне, Хилл?

— Я могу, если пожелаете, мэм, но не думаю, что из этого выйдет много проку.

— Ах, полно, ты и сама знаешь, что к тебе он при­слушивается, Хилл. Если ты скажешь, что это необхо­димо, он непременно согласится. А о чем бы я с ним ни заговорила, он все считает вздором, не стоящим внима­ния. Тебя он послушает. А меня не слушает. Уже давно.
Миссис Хилл отвернулась. На столике стояла пудре­ница, пуховка валялась рядом, полированная поверх­ность красного дерева была засыпана толстым слоем дорогой пудры с запахом лаванды. Дети давно подрос­ли, а других, очевидно, уже не будет, вот в чем причи­на разочарования хозяйки, всего этого беспорядка и неуюта. Ей так и не удалось родить здорового мальчи­ка, наследника Лонгборна. С другой стороны, раз­мышляла миссис Хилл, если вспомнить, как изнурили миссис Беннет многочисленные беременности, как вы­мотали ее роды, если вспомнить обо всех выпавших зу­бах, страданиях и пролитой крови, взглянуть на живот, который болтается мешком, вполне можно поверить, что миссис Б. испытывает определенное облегчение при мысли, что больше не придется через все это про­ходить.

— Ты знаешь, что это правда. Одно твое слово, и ми­гом появляется новая метла, или кастрюля, или свечи — что только захочешь.

— Траты по хозяйству, мэм, только и всего.

Миссис Беннет выпустила руки экономки из своих:

— Это всё траты по хозяйству! Они касаются всех нас! Я полагала, что ты, женщина, сможешь понять. Но, конечно, ты ведь не мать, откуда тебе знать. Разве мо­жешь ты представить, как страдаю я из-за своих девочек. Мистер Бингли может жениться прежде, чем мои люби­мые дочери дождутся шанса предстать перед ним в при­стойном виде.

— Мистер Бингли?

— О да, ты же, наверное, и не слышала! — Лицо мис­сис Беннет изменилось мгновенно, как погода в весенний день: ветерок разогнал тучи, и вот уже засияло солнце. — Вообрази, Незерфилд-Парк наконец-то сдали внаем. Ко мне недавно заходила миссис Лонг и поделилась ново­стью. Новые соседи переедут туда к Михайлову дню.

— Миссис Николс с ног собьется, чтобы привести там все в порядок к сроку.

Миссис Беннет только отмахнулась: заботы миссис Николс не шли ни в какое сравнение с ее собственными.

— Видишь ли, Хилл, новый съемщик — молодой че­ловек. Холостяк. Холостой молодой человек с очень большим состоянием.
Миссис Хилл пошатнулась, примериваясь к завален­ному подушечками дивану на случай обморока. Моло­дой холостяк собирается поселиться по соседству. Это означало веселье и радостное воодушевление в хозяй­ских комнатах. Это означало пикники, увеселительные прогулки — и горы дополнительной работы для обита­телей нижнего этажа.

— Да-да. Девочкам просто необходимы новые наря­ды, чтобы он мог влюбиться в одну из них, и мне то­же — надо же показать, что мы почтенная семья и до­стойны его внимания. Я не допущу, чтобы мистер Бингли смотрел на нас свысока и счел ничтожествами из-за каких-то платьев. Поэтому ты должна перегово­рить об этом с мистером Беннетом и настоять, чтобы наряды были куплены.

Хорошо хоть Джеймс сейчас на подхвате. Лишняя пара рук, да еще мужских и молодых, — он сможет быть форейтором вместо мистера Хилла.

— Я поговорю с мистером Беннетом, — согласилась миссис Хилл, — раз вы правда этого желаете, мэм.

— Хорошо, — кивнула миссис Беннет и опять опу­стилась на диван, оставив миссис Хилл стоять. — Толь­ко не тяни с этим, Хилл. И налей-ка мне порцию моего бальзама. У меня вконец истерзаны нервы.

Миссис Хилл откупорила бутылочку, до половины наполнила рюмку и протянула его хозяйке. Выпив, та прикрыла глаза и, казалось, успокоилась. Миссис Хилл оставила ее и поспешила в кухню. Хлебное тесто под­нялось уже выше края миски — твердая круглая масса, вся в трещинах. Экономка вывернула его на посыпан­ную мукой столешницу, ногтями счистила со стенок миски остатки и принялась месить. Она приподнимала его и с силой бросала на стол, колотила по нему кула­ками, подсыпая муки. Когда немного позже в кухню заглянул мистер Хилл, ему хватило одного взгляда, чтобы понять — не стоит напоминать ей о своем чае. Вместо этого он тихо уселся у очага, дожидаясь, пока его заметят.

Сара там однажды бывала — давным-давно, еще до того, как в Лонгборне появилась Полли. Ее послали передать в подарок окорок, когда у Беннетов закололи свинью. Тогда величественные колонны особняка в Незерфилде были сплошь в разводах зелени и пятнах сырости. Двери отворил сухопарый привратник в ливрее — траченной молью и в сальных пятнах. Он выглянул из неосвещен­ного холла и, строго посмотрев на нее единственным зрячим глазом — на другом тускло блестело бельмо, — осведомился, чья она девчонка. Потом шире распахнул скрипучую дверь и кивком предложил войти.

Внутри было холодно, гулко, по стенам блуждали те­ни. Девочка шла по коридорам, увешанным зеркалами, полуслепыми от бурых пятен и плесени, и уставленным мебелью, укутанной в чехлы. Замерзший окорок, запеле­натый в ткань, будто младенец, оттягивал руки. При­вратник довел Сару до гостиной, где повалился в кресло и замер, откинув голову и раскрыв рот, измученный пу­тешествием до дверей и обратно.

В комнате было душно, хоть и холодно. Пахло лекар­ствами, камфарой, мочой и совсем слабо чем-то слад­ким. Ломберный стол был уставлен посудой из разных сервизов. В углу приткнулась кушетка, где на смятых простынях что-то лежало. Сначала Саре показалось, что это груда тряпья, но груда вдруг зашевелилась, поверну­лась и улыбнулась девочке. Те зубы, что еще оставались во рту у леди, совсем почернели.

— Хочешь кусочек кекса, малышка?

Сара помотала головой, положила окорок, попятилась к дверям и бросилась наутек по коридору. Она сумела са­ма открыть тяжелую входную дверь. И, спотыкаясь, бежа­ла целю милю в сторону Лонгборна, а когда совсем запы­халась и перешла на шаг, то шла торопливо, то и дело озираясь через плечо. Запах того дома, приторно-сладкий запах тления, преследовал ее потом не один день.
Сегодня, уже совсем взрослой, Сара вновь прибли­жалась к Незерфилду. На сей раз вместо тяжелого мерз­лого окорока она несла составленное в изящных выра­жениях письмо к мистеру Бингли с приглашением на семейный обед.

С хрустом ступая по гравиевой дорожке, тщательно разровненной граблями и прополотой от сорняков, Са­ра подняла глаза на величественную, отчищенную от зе­лени колоннаду. Что и говорить, перед ней был уже не тот дом, где соседскую девчонку-служанку могли при­нять с парадного входа. Сара свернула на боковую тро­пинку и, пытаясь отыскать дверь для слуг, пошла в обход дома. Рамы в окнах были подняты, чтобы впустить све­жий воздух и проветрить комнаты; внутри пахло свежей краской. Краешком глаза Сара заметила белоснежный потолок, мебельные чехлы, водянистое зеркало.

У барышень и миссис Б. прямо с языка не сходил этот мистер Бингли. Они уже немного познакомились, но слугам мало что было о нем известно. Когда мистер Бингли заезжал в Лонгборн, они с мистером Б. угоща­лись канарской мальвазией в библиотеке и, на диво, обошлись без чьей-либо помощи. Для Джеймса возмож­ность позаботиться о лошади мистера Бингли, превос­ходном вороном мерине, была, кажется, скорее удоволь­ствием, чем лишней тяготой.

Но сейчас речь шла о приглашении на семейный обед, и миссис Б. уже волновалась по поводу рыбы и су­па, поскольку, что ни говори, обед по всем правилам ку­да сложнее приготовить, нежели обычный. Необходимо произвести впечатление, но так, будто у вас и в мыслях не было произвести впечатление. Обед следует подать превосходный, однако гостям должно казаться, будто семья так обедает каждый божий день.

Особое внимание миссис Б. уделила письму и, высу­нув от усердия кончик языка, старательно вывела слова приглашения на лучшей бумаге, какая нашлась в доме. Миссис Хилл также отнеслась к этому со всем тщанием: когда Джеймс спустился с посланием из комнаты для за­втрака, она схватила конверт с подноса, осмотрела, щу­рясь, а потом решительно протянула Саре:

— Только смотри, поживей, не зевай по сторонам. Ты мне здесь нужна, поможешь с пирогами.

Дверь была простая, маленькая, не иначе вход для слуг. Никто не ответил на стук, так что Сара просто от­крыла ее и пошла на шум, к кухне. Скорее всего, там она сможет передать письмо какому-нибудь лакею, который доставит его наверх. Еще не успев ни с кем заговорить, Сара уже начинала волноваться: ну разве не странно, что с приглашением является горничная, а не лакей? О чем только думала миссис Хилл?

На что ж им тогда мистер Смит, как не на то, чтобы носиться по всей округе, выполняя поручения господ?!

Сара бочком прошла в двустворчатую дверь и оказа­лась в поместительной кухне. Никто ее даже не заметил. В гулком, просторном помещении царила сумятица. Де­вушка заметила повара в синей куртке, тот расхаживал, заглядывая под крышки кастрюль. Три кухарки резали лук и крошили порей, слуги то и дело вбегали и выбега­ли. Ароматы ошеломляли: и мясо, и вино, и томящееся на огне варенье. И тут к ней подлетел лакей — высокий, в нарядной ливрее и пудреном парике.

— Простите… — Он замолчал и отступил.

Лицо у него было очень смуглое. Сара украдкой взгля­нула на руки: вдруг такие же коричневые, как лицо. Но на нем были белые перчатки, так что проверить не удалось. Закусив губу, Сара снова подняла глаза: лакей был пора- зительно хорош собой — и поспешила отвернуться, по­тому что смотреть на человека в упор неприлично. С пы­лающими щеками она уставилась себе в ноги.

— Не могу ли я быть вам полезен?

Слова были английские и произнесены на весьма благородный манер. Не решаясь встретиться с ним взглядом, Сара вынула тщательно составленное письмо миссис Беннет и протянула ему:

— Для… для мистера Бингли.

— Вы подождете ответа?

Она кивнула. Но лакей не трогался с места, и ей при­шлось снова на него посмотреть. Глядя на нее темными, словно кофейные зерна, глазами, лакей еле заметно улы­бался. Ее щеки заполыхали пуще прежнего.

— Счастлив узнать это. — Отвесив поклон, он уда­лился.

Неужели этот человек из тех, кого называют черно­кожими, хотя на самом-то деле кожа у него коричневая? Африканец? Но африканцы все в шрамах, черные, что твои чернила, полуголые и в цепях. В доме приходского священника ей доводилось видеть таких на медали, ви­севшей в холле: «Разве я не человек и не твой брат?»¹ Этот совсем иное дело: безупречен в своей ливрее, кожа у него совсем не исполосованная, а, наоборот, восхити­тельно гладкая и чистая. Признаться, она ненамного темнее, чем у мистера Смита или любого местного фер­мера, работающего в полях под августовским солнцем. Правда, их загар к зиме выцветает, к тому же доходит он только до ворота рубахи и края засученных рукавов…

Сара прислонилась к стене, чтобы не мешаться под ногами. Видно, очень уж дальний здесь путь наверх, к господским комнатам. А может, мистер Бингли все ни­как не решит, хочется ему встречаться с семейством Бен­нет за семейным обедом или нет. Зеленовато-желтая штукатурка приятно холодила ладони. Девушка наблю­дала, как хлопочут слуги, и от души порадовалась, что ей не нужно включаться в эту суету. Повар остановил не­зерфилдскую экономку, миссис Николс, и с издевкой распекал за что-то. Должно быть, новые хозяева привез­ли его из Лондона: в здешних краях поваров-мужчин отродясь не бывало. Миссис Николс оправдывалась, конфузилась, умоляюще воздевала руки, и Сара отвер­нулась: вряд ли экономке хотелось бы, чтобы в эту ми­нуту ее видели посторонние.

Вернувшись, темнокожий лакей протянул ей неболь­шое письмо, сложенное и весьма небрежно запечатан­ное, с торопливо нацарапанным адресом.

— Надеюсь, что на ответ последует ответ, — произ­нес он.

Сара не нашлась, что на это сказать. Сделав книксен, она поспешно ретировалась.

— Так он не приедет?

— Его даже не будет в поместье. — Новость вызвала общее волнение. — Он уезжает в Лондон!

Да еще так внезапно, будто это пустяки какие-то, будто позволительно проделывать подобные вещи каж­дый день!

— Кажется, он собирается заехать за кем-то, чтобы привезти сюда на бал.

— Разъезжать туда-сюда — пустое это! — отрезала миссис Хилл и посетовала: — А я-то уже заказала мясо.

— Что ж, эти Бингли с их деньжищами могут позво­лить себе разъезжать, — заметила Полли. — Все так го­ворят. Я слыхала, их папаша торговал сахаром. А на са­харе можно уйму денег заработать.

Джеймс полировал столовое серебро. Саре следовало бы чувствовать благодарность, ведь он спас от этого за­нятия ее. Однако ей было обидно: разве плохо она справлялась со своими обязанностями, что ее работу пе­репоручили новенькому?

— Должно быть, очень выгодное дело, — сказала миссис Хилл. — Без сладкого никто обойтись не может.

— Мне бы тоже хотелось торговать сахаром, — меч­тательно вздохнула Полли. — Вы только представьте!..

— Ты ходила бы в плавание на корабле… — Джеймс вилкой очертил в воздухе треугольник паруса. — На ко­рабле, доверху груженном оружием и скобяным това­ром. Пассаты погнали бы твой парусник на юг, до са­мой Африки…

Полли слушала с восторженной улыбкой. Но потом растерянно моргнула:

— Что такое скобяной товар?

— Кандалы и цепи, кастрюли, ножи, — объяснил Джеймс. — В Африке можно продать все это и оружие и купить рабов. Ты посадишь их в трюм и поплывешь в Вест-Индию, а там продашь и купишь сахар, а уж сахар доставишь домой, в Англию. Трехсторонняя торгов­ля — так это называется. Осмелюсь предположить: Бингли, по всей вероятности, родом из Ливерпуля или Ланкастера, раз уж говорят, что они с севера.

— Я не знала, что сахар достался им такой ценой, — заявила Полли, пододвигая свой стул поближе к столу.

— Какой ценой?

— Что его меняли на людей.

— Да. — Джеймс протер вилку и слегка пожал плеча­ми. — Так и есть.

— А вы, я смотрю, много про все это знаете, — вме­шалась Сара.

Он обернулся к ней и снова пожал плечами:

— Я читал книгу.

— Правда?

— Да, правда. А что в этом такого?

— Да так, что-то непохоже.

— Почему же непохоже?

— Просто, глядя на вас, не подумаешь.

— Что? Что я умею читать?

— Ну…

Полли показалось, будто по комнате пронесся порыв холодного ветра, хотя она и не могла понять, в чем тут дело: ведь только что, мгновение назад, все так хорошо ладили. И вдруг эта перепалка между Джеймсом и Са­рой — их вопросы-ответы воланом летали туда-сюда. Полли только успевала переводить глаза с одного на другую. Миссис Хилл, чинившая платье, внезапно за­мерла, занеся иглу над прохудившейся тканью. Полли заметила, как она переглянулась с мистером Хиллом и как тот приподнял в ответ щетинистые брови.

— Получается, вы только что назвали меня невеждой.

— Нет, но…

— Но вам просто не приходило в голову, что я, воз­можно, читаю больше, чем, скажем, да хоть, к примеру, вы?

— Я читаю все время! Правда же, миссис Хилл?

Экономка глубокомысленно кивнула.

— Мистер Б. позволяет мне брать его книги и газеты, а мисс Элизабет всегда дает романы, которые заказывает в платной библиотеке².

— Да, конечно. Романы мисс Элизабет. Уверен, они очень интересны.

Сара поджала губы, сузила глаза и, помолчав, повер­нулась к миссис Хилл.

— А у них там в Незерфилде служит негр, вы зна­ли? — объявила она торжествующе. — Я с ним сегодня разговаривала.

Джеймс на миг замер, но тут же опустил голову и продолжал драить вилки.

— Что ж, — заметила миссис Хилл, — я полагаю, что миссис Николс сейчас не откажется от любой помощи.

— И ведь представить только! — Полли не терпелось вернуться к предыдущей теме. — Это какая же прелесть и какие деньжищи, и всё от сахара. Мне думается, стены у них зелененькие, словно мята, а колонны, должно быть, витые, как леденцы. А полы все из полированной сливочной помадки, а на диванах-то подушки сплошь марципановые!

— Увы, но колонны самые обычные, из местного камня. — Сара подняла шитье, подхватив иглой пет­лю. — О подушках ничего сказать не могу. Но марци­пан, по-моему, будет липнуть, если подтает от камина.

Полли кивнула и, мечтательно улыбнувшись, про­глотила слюну.

---

¹ _{Девиз антирабовладельческой кампании, начатой в Британском парламенте в 1787 году. Речь идет о медали с этими словами работы известного художника Джозайи Веджвуда.}
² _{В середине XVIII века в Англии стали появляться первые платные публичные библиотеки.}

• Элла Берту, Сьюзен Элдеркин. Книга как лекарство. Скорая литературная помощь от А до Я. — М.: Синдбад, 2016. — 496 с.

  Давно известно, что в трудные минуты жизни люди тянутся к книге — чтобы отвлечься от тягостных мыслей или получить разумный совет. Британские «библиотерапевты» Э. Берту и С. Элдеркин пошли еще дальше, предположив, что чтением можно лечить не только душу, но и тело. Они составили своеобразный «литературный лечебник», из которого читатель узнает, какие именно книги лучше всего читать при тех или иных заболеваниях. В этом справочнике литературных лечебных средств — бальзамы от Бальзака, кровоостанавливающие жгуты от Толстого, мази от Сарамаго, слабительное от Перека и Пруста и многое другое. Кроме того, «Книга как лекарство» — прекрасный обзор шедевров мировой литературы.

  Предисловие

  Перед вами — медицинский справочник. Но очень необычный.

  Во-первых, описанные в нем целебные средства предназначены для лечения не только физических, но и душевных недомоганий: вы найдете на его страницах рекомендации, которые помогут вам справиться и с болью при сломанной ноге, и с тоской при разбитом сердце. Авторы также включили в перечень «заболеваний» проблемы и трудности, подстерегающие многих из нас на жизненном пути. Это и потеря любимого человека, и горечь одиночества, и воспитание ребенка в неполной семье, и печально знаменитый кризис среднего возраста. В общем, что бы вас ни мучило — икота или похмелье, тяжкое бремя взятых на себя непомерных обязательств или плохое настроение, — мы считаем, что всё это — болезни, которые нужно лечить.

  Во-вторых — и это самое главное — идти за нашими целебными средствами надо не в аптеку, а в книжный магазин или библиотеку (электронная читалка тоже подойдет). Мы — библиотерапевты. Мы лечим книгами. На наших полках — бальзамы от Бальзака, кровоостанавливающие жгуты от Толстого, мази от Сарамаго, слабительное от Перека и Пруста и многие десятки и сотни тонизирующих препаратов, созданных гением человечества за более чем двухтысячелетнюю историю литературы, — от «Золотого осла» Апулея (II век) до современных романов Али Смита и Джонатана Франзена.

  Библиотерапия, в том числе чтение популярных книг по психологии, помогающих человеку разобраться в себе и окружающих, успешно используется на протяжении нескольких последних десятилетий. Поклонникам художественной литературы уже не одно столетие отлично известно, что можно лечиться романами. В следующий раз, когда на вас нападет хандра или вы поймете, что запутались в собственных чувствах, возьмите в руки хорошую книгу. Наша вера в благотворное воздействие на читателя художественной литературы основана на опыте общения с многочисленными «пациентами» и подкрепляется массой примеров. Иногда вас так захватывает сюжет, что вы забываете обо всем на свете; иногда, поддавшись чарующему ритму красивой прозы, сами не замечаете, как успокаиваетесь; иногда с изумлением обнаруживаете, что у героя романа — точно те же проблемы, что и у вас, и с его помощью находите для них нетривиальное решение. В любом случае литературные произведения переносят вас в другую реальность, позволяя взглянуть на мир с другого ракурса. Погрузившись в перипетии той или иной вымышленной истории, вы смотрите глазами ее персонажей, прикасаетесь к тому, к чему прикасаются они, и слышите то, что слышат они. И хотя вы уверены, что сидите на диване у себя в гостиной, некая часть вашей сущности — ваши мысли, чувства, переживания — переносится в какие-то другие места. «Читая книгу того или иного писателя, я не просто вникаю в смысл того, о чем он рассказывает, — пишет Андре Жид. — Я путешествую вместе с ним, сопровождаю его повсюду». Подобные путешествия оставляют в душе человека глубокий след.

  Чем бы вы ни «болели», мы горячо рекомендуем вам самый простой способ излечения: возьмите интересную книгу (или две) и прочитайте. В некоторых случаях вас ждет полное исцеление. В других — вы получите утешение и сознание того, что вы не одиноки. Но во всех без исключения — испытаете по меньшей мере временное облегчение, ведь литература отвлекает и стимулирует воображение. Есть произведения, которые лучше «принимать» в виде аудиокниги или читать вслух вместе с другом. Как любое другое лекарство, библиотерапия показывает наилучшие результаты после приема полного курса. Но мы не только рекомендуем «лечебные препараты», мы еще и даем «назначения» по их применению, например, объясняем, как быть, если вы так заняты, что времени на чтение совсем не остается. Из нашего лечебника вы узнаете, какие книги наверняка спасут вас от бессонницы, какие лучше читать в том или ином возрасте (мы подобрали по десять названий на каждые десять лет жизни), а какие — в переломные моменты жизни.

  Мы искренне надеемся, что наши беллетристические микстуры, пилюли, пластыри и припарки принесут вам пользу и сделают вас не только здоровее, но мудрее и счастливее.

  ВОЗМОЖНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ
  Блуждание в литературных джунглях
  Обратитесь к библиотерапевту

  Прочесть все книги на свете невозможно. И даже все хорошие книги. Если при мысли об эвересте написанных книг у вас начинается головокружение, сделайте глубокий вдох. Единственный выход — тщательный отбор. На чтение и так трудно найти время — не хватало еще тратить его на проходные книжки. Читайте только шедевры. Но и шедевров в мировой литературе создано так много, что необходимо поставить себе какие-то ограничители.

  Чтобы не заблудиться в литературных джунглях, используйте в качестве «навигатора» хотя бы нашу книгу. Хорошо, если у вас есть личный «библиотерапевт» — разбирающийся в литературе человек, мнению которого вы доверяете. Обратитесь к нему за помощью. Он выяснит, каковы ваши литературные вкусы и пристрастия, и составит вам индивидуальный список книг.

  Чтобы чтение доставляло удовольствие и способствовало вашему внутреннему росту, советуйтесь с «библиотерапевтом» всякий раз, когда у вас возникнет потребность расширить или изменить этот список. Хорошая книга, прочитанная в подходящий момент, поднимает настроение, дарит вдохновение и заряжает позитивной энергией. Какой смысл читать романы, которые ничего не дают ни уму, ни сердцу, если в вашем распоряжении — вся сокровищница мировой литературы?

  Высокое кровяное давление

  Чтение успешно выводит из тревожного состояния. Значит, оно полезно тем, у кого повышенное кровяное давление, особенно если читать, держа на коленях маленького пушистого зверька. Однако следует проявлять осторожность в выборе произведений. Остросюжетный роман или рвущая душу мелодрама заставят ваше сердце качать кровь еще быстрее. Чтобы снизить давление, старайтесь поменьше волноваться. Выберите книгу из представленного ниже списка романов, в которых действие не движется стремительно к развязке, а течет размеренно, спокойно, воспевая достоинства безмятежного существования. Отсутствие динамики компенсируется в них красотой повествования и описаниями, будящими воображение.

  Десятка лучших романов, помогающих снизить кровяное давление

  Николсон Бейкер. Бельэтаж.
  
  Шарлотта Бронте. Городок.
  
  Майкл Каннингем. Часы.
  
  Карсон Маккалерс. Сердце — одинокий охотник.
  
  Вирджиния Вулф. Волны.
  
  Сельма Лагерлёф. Перстень Левеншёльдов.
  
  Эмиль Золя. Страница любви.
  
  Джованни Орелли. Год лавины.
  
  Эрленд Лу. Лучшая страна в мире.
  
  Джон Ирвинг. Молитва об Оуэне Мини.

  Также см. Стресс; Трудоголизм.

  Если вам за тридцать
  Десятка лучших романов для тех, кому за тридцать

  Мартин Эмис. Лондонские поля.
  
  Энн Бронте. Незнакомка из Уайлдфелл-Холла.
  
  Джеффри Евгенидис. Средний пол.
  
  Эрнест Хемингуэй. И восходит солнце.
  
  Сомерсет Моэм. Бремя страстей человеческих.
  
  Эптон Синклер. Джунгли.
  
  Роберт Пенн Уоррен. Вся королевская рать.
  
  Энтони Троллоп. Барчестерские башни.
  
  Джон Голсуорси. Сага о Форсайтах.
  
  Федор Достоевский. Идиот.

  Если вам за сорок
  Десятка лучших романов для тех, кому за сорок

  Дж. Г. Баллард. Бетонный остров.
  
  Сол Беллоу. Лови момент.
  
  Ивлин Во. Пригоршня праха.
  
  Перл С. Бак. Земля.
  
  Джордж Элиот. Миддлмарч.
  
  Фэнни Флэгг. Дейзи Фэй и чудеса.
  
  Антония Байетт. Обладать.
  
  Хавьер Мариас. Белое сердце.
  
  Джонатан Коу. Невероятная частная жизнь Максвелла Сима.
  
  Джон Фаулз. Женщина французского лейтенанта.

  Если вам за пятьдесят
  Десятка лучших романов для тех, кому за пятьдесят

  Дж. М. Кутзее. Бесчестье.
  
  Стеф Пенни. Нежность волков.
  
  Салман Рушди. Сатанинские стихи.
  
  Энн Тайлер. Обед в ресторане «Тоска по дому».
  
  Ричард Йейтс. Плач юных сердец.
  
  Доррис Лессинг. Пятый ребенок.
  
  Донна Тартт. Щегол.
  
  Сигрид Унсет. Улав, сын Аудуна из Хествикена.
  
  Майгулль Аксельссон. Лед и вода, вода и лед.
  
  Лев Толстой. Воскресение.

  Зубная боль

  Если у вас когда-нибудь болели зубы, вы поймете Вронского из романа Толстого «Анна Каренина»: «Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот, мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко подкатывавшегося по рельсам тендера». Мгновением позже зубную боль вытесняет другая, еще более мучительная. Вид рельсов напоминает Вронскому ее, то есть «то, что оставалось еще от нее», когда он увидел на столе казармы железнодорожной станции «бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице с полуоткрытым румяным ртом застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему».

  Если это описание тела несчастной Анны не поможет, вспомните какую-нибудь другую ужасную сцену, описанную в литературном произведении. Надеемся, это поможет вам унять боль, но к зубному врачу все-таки запишитесь.

  Любовная тоска

  В Средние века литературные герои и героини относились к любви не так, как мы. Паламон из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера («Рассказ рыцаря») увидел из окна башни, где он томился в плену, Эмилию и, понимая, что ему никогда не соединиться с ней, стал на глазах чахнуть от любви. В нашу менее романтическую эпоху мы в похожих случаях прибегаем к помощи психотерапевтов и лекарственных препаратов.

  Любовная тоска охватывает, когда рядом нет любимого: вы в вынужденной разлуке, или он вас отверг (см. Безответная любовь), или вы потеряли его навсегда. Симптомы недуга у большинства проявляются одинаково: апатия, упадок сил, нежелание видеть окружающих, пристрастие к шоколаду. Родным и близким «больного» приходится нелегко (см. Семья). Альтернативное лечение заключается в приеме солидной дозы взаимной любви.

  Именно этому посвящен искрометный роман Иоанны Хмелевской с говорящим названием «Клин клином» (по нему снят фильм с не менее красноречивым названием «Лекарство от любви»). Даже если вы не последуете примеру его героини Иоанны, которая часами сидит у телефона в надежде, что позвонит неверный возлюбленный, и незаметно втягивается в детективную историю, заканчивающуюся разоблачением шайки фальшивомонетчиков, настроение у вас точно поднимется.

  Также см. Аппетит; Безнадежный романтизм; Безрассудная страсть; Бессонница; Вожделение; Неспособность сосредоточиться; Одержимость; Разбитое сердце; Смерть близкого человека; Томление; Тошнота; Усталость и эмоциональное возбуждение.

  Простуда

  От простуды нет лекарств. Зато она — отличный повод, чтобы закутаться в одеяло, взять в постель грелку, попивать горячий чай и читать замечательные книги.

  Десятка лучших романов для чтения во время простуды

  Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах.
  
  Артур Голден. Мемуары гейши.
  
  Сью Монк Кид. Тайная жизнь пчел.
  
  Туве Янссон. Муми-тролль и комета.
  
  Лорен Вайсбергер. Дьявол носит Prada.
  
  Эдит Уортон. Век невинности.
  
  Джозефина Тэй. Мистификация.
  
  Сара Раттаро. Я сделаю с тобой все, что захочу.
  
  Себастьян Жапризо. Убийственное лето.

  Также см. «Мужской грипп».

  ВОЗМОЖНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

  Чтение как замена жизни

  Чтобы глубже чувствовать литературу, живите полнокровной жизнью

  «Люди, жизнь которых совсем не похожа на роман, нередко пишут романы», — говорит Томас Гарди о своих коллегах-литераторах в романе «Голубые глаза». Если вы предпочитаете реальной жизни книги, вы рискуете лишить себя очень многого. К тому же оценить по достоинству самые лучшие книги способен только тот, кто располагает богатым жизненным опытом. Как можно проникнуться сочувствием к Анне Карениной, если вы сами никогда не совершали безрассудных поступков, продиктованных любовью?

  Чтобы найти золотую середину, постарайтесь посвящать свой досуг не только чтению книг. А мудрость, почерпнутую из романов, используйте в жизни. Вместо того чтобы писать письма дорогому человеку, навестите его, как это сделал герой романа Рейчел Джойс «Невероятное паломничество Гарольда Фрая». Совершите необыкновенное путешествие, как доктор Фергюсон в романе Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре». Читайте, чтобы жить, а не наоборот.

• Мария Семпл. Куда ты пропала, Бернадетт? — М.: Синдбад, 2014. — 384 с.

  В издательстве «Синдбад» выходит роман американской писательницы Марии Семпл, получивший одобрение известных писателей: Гиллиан Флинн, Кейт Аткинсон, Джонатана Франзена. «Куда ты пропала, Бернадетт?» — вопрос, который задают близкие исчезнувшей героини. И хотя окружающие привыкли к странностям Бернадетт (она почти не выходит из дому, не ухаживает за газоном, называет школьных мамашек не иначе как «мошкарой» и сорит деньгами), все уверены: ее больше нет в живых. Все, кроме пятнадцатилетней Би, которая в поисках мамы готова добраться до самого Южного полюса.

  ***

  Для полноты картины скажу, что погода тем утром стояла
  просто адская: впервые с 11 сентября было остановлено паромное сообщение.

  Мы с мамой позавтракали в ресторане, а потом, как
  всегда по субботам, заскочили на рынок. Мама ждала в машине, а я сбегала сначала в рыбные ряды за лососем, потом
  за сыром и напоследок — к мяснику за костями для собаки.

  У меня тогда был период Abbey Road, потому что я прочла книгу о последних днях The Beatles. За завтраком я пересказывала ее маме. Например, что мешанина на второй стороне диска изначально задумывалась как отдельные песни.
  Уже в студии Пол решил слепить их в одно целое. Кстати,
  когда он писал Boy, you’re going to carry that weight, он точно
  знал, что происходит. Джон хотел, чтобы группа распалась,
  а Пол ему возражал. Boy, you’re going to carry that weight —
  это Пол обращается к Джону. «У нас неплохо получается
  вместе, — как бы говорит он. — Развал группы будет на
  твоей совести. Ты уверен, что готов с этим жить?» А заключительная инструментальная композиция, где битлы
  по очереди солируют на гитаре и где звучит единственное
  соло Ринго на ударных? Кажется, что это трагическое прощание с фанатами… Так и представляешь себе, как битлы
  в хипповской одежде играют эту последнюю часть альбома и смотрят друг на друга. Боже, думаешь ты, как же они,
  наверное, плакали. Ага. Все это Пол монтировал в студии,
  так что сентиментальность поддельная.

  Между тем, когда мы добрались до паромной пристани,
  там собралась огромная очередь — она тянулась от погрузочной площадки под виадуком через всю Первую авеню.
  Никогда такой длинной не видела. Мама заглушила мотор
  и под проливным дождем пошла к кассе. Вернувшись, она
  рассказала, что ливневая канализация затопила паромную
  станцию на Бейнбридже. Три парома, битком набитые машинами, не могут причалить. Короче, полнейший хаос.
  Но паромы — такая штука: все, что ты можешь с ними сделать — это встать в очередь и не терять надежды.

  — Когда вы выступаете? — спросила мама. — Не терпится на тебя посмотреть.

  — Я не хочу, чтобы ты приходила.

  А я-то надеялась, что она забыла. У мамы аж челюсть
  упала.

  — Выступление будет для тебя слишком душещипательным, — объяснила я. — Ты умрешь от умиления.

  — Но я мечтаю умереть от умиления! Обожаю это
  дело.

  — Все равно не скажу.

  — Ну ты и вредина.

  Я поставила диск Abbey Road, который записала утром.
  Убедилась только, что задние динамики выключены, потому что сзади спал Пломбир.

  Первая песня, конечно же, Come Together. Начинается с такого клевого странного «шшшуумп», а потом идут
  басы. А когда Джон запел Here come old flattop — с ума
  сойти, оказалось, мама знает ее наизусть! Не просто каждое слово, но каждую голосовую модуляцию. Она знала
  все эти all right, aww и yeaaaah. Все песни до единой! Когда
  дошло до Maxwell’s Silver Hammer, мама сказала: «Дурацкая песня. Детский лепет какой-то». А потом что сделала?
  Спела ее с начала до конца.

  Я нажала на паузу.

  — Откуда ты все это знаешь?

  — Abbey Road? — Мама пожала плечами. — Понятия не имею. Его все знают. — И снова включила музыку.

  А знаете, что случилось, когда началась Here Comes the
  Sun? Нет, солнце не засияло, зато мама просветлела, как
  будто солнце и правда выглянуло из-за туч. Помните, как
  звучат первые аккорды? Так, будто гитара Джорджа надеется на что-то. Мамин голос тоже был полон надежды. Во время гитарного соло она даже захлопала. Когда песня закончилась, она остановила диск.

  — Ой, Би, — сказала она со слезами на глазах. — Эта песня напоминает мне о тебе.

  — Мам!

  — Хочу, чтобы ты знала, как мне иногда трудно все
  это выносить.

  — Что выносить?

  — Пошлость жизни. Но это не помешает мне отвезти
  тебя на Южный полюс.

  — Мы не на Южный полюс едем!

  — Я знаю. На Южном полюсе сто градусов мороза.
  Туда только ученые ездят. Я начала читать те книжки.

  Я высвободила руку и включила музыку. Самое смешное
  вот что. Когда я нарезала диск, то не сняла галочку в меню,
  и iTunes по умолчанию оставил между песнями двухсекундные паузы. И вот началось то обалденное попурри, и мы
  с мамой спели You Never Give Me Your Money и Sun King, —
  ее, кстати, мама знает всю, и испанскую часть тоже, а ведь
  она по-испански не говорит, она французский учила.

  А затем пошли двухсекундные дырки.

  Если вам непонятно, насколько ужасно это раздражает, попробуйте подпевать Sun King. Под конец вы бормочете по-испански, уже готовясь насладиться Mean Mr. Mustard. Чем прекрасна концовка Sun King? Тем, что, с одной
  стороны, вы будто плывете по течению, а с другой — уже
  предвкушаете барабаны Ринго, которыми взрывается Mean
  Mr. Mustard. Но если ты забыл убрать галочку в iTunes, то
  звуки Sun King замолкают, и наступают…

  ДВЕ СЕКУНДЫ СУРОВОЙ ЦИФРОВОЙ ТИШИНЫ.

  А после Polythene Pam, только стихнет look out —
  бац! — ДЫРКА перед She Came in Through the Bathroom
  Window. Это пытка, серьезно. Мы с мамой выли в голос.

  Наконец, диск закончился.

  — Би, я тебя люблю, — сказала мама. — Я стараюсь.
  Иногда получается. Иногда нет.

  Очередь на паром вообще не двигалась.

  — Может, домой вернемся? — предложила я. Конечно,
  это был облом, потому что в Сиэтле Кеннеди не захочет
  у нас ночевать. Она боится нашего дома. Однажды она
  поклялась, что видела, как под ковром что-то шевелится.
  И как заорет: «Там что-то живое, там живое!» Я ей объяснила, что это просто ежевика растет сквозь пол. Но она
  была уверена, что там прячется призрак одной из стрейтгейтских учениц.

  Мы с мамой взобрались на Холм королевы Анны. Она
  как-то сказала, что сплетение электропроводов над головой
  похоже на лестницу Иакова. Каждый раз, когда мы там проезжаем, я представляю себе, как запускаю растопыренные
  пальцы в эту паутину и играю в «колыбель для кошки».

  Мы свернули на нашу дорожку и уже наполовину въехали в ворота, как увидели Одри Гриффин. Она двигалась
  в нашем направлении.

  — Боже, — охнула мама. — У меня дежавю. Что еще ей надо?

  — Поаккуратней там с ее ногами.

  Это я так пошутила.

  — Только не это! — сдавленно простонала мама и закрыла лицо руками.

  — Что? — не поняла я. — Что это?

  Одри Гриффин была без куртки и босая. Штаны до колена покрыты грязью. Грязь налипла и на волосы. Мама открыла дверцу, но мотор не заглушила. Не успела я вылезти,
  как Одри принялась истошно орать:

  — Ваш склон только что сполз ко мне в дом!

  У нас такой огромный двор, что газон заканчивается
  далеко внизу. Я не сразу поняла, о чем она.

  — Во время приема в честь будущих родителей «Галерстрит»!

  — Я понятия не имела… — Мамин голос дрожал.

  — Не сомневаюсь, — сказала Одри. — Вы же абсолютно не участвуете в школьной жизни. Там были оба первых
  класса!

  — Никто не пострадал? — спросила мама.

  — Слава богу, нет! — Одри улыбнулась улыбкой безумицы. Мы с мамой обожаем таких людей и называем их
  «злобносчастливыми». Бенефис Одри стал лучшим образцом этого явления за всю историю наблюдений.

  — Ну вот и хорошо. — Мама тяжело вздохнула. Было
  заметно, что она в первую очередь пытается убедить в этом
  себя.

  — Хорошо?! — взвизгнула Одри. — Мой двор на шесть
  футов затоплен грязью! Выбиты окна! Погибли цветы, погибли деревья! А мой паркет?! А стиральная машина и сушка?! Их с мясом выворотило из стены!

  Одри говорила все быстрее и уже начинала задыхаться.
  С каждым словом она все больше заводилась, и стрелка на
  счетчике счастливой злобы уверенно ползла вверх.

  — Мангал разбит! Оконные шторы испорчены! Теплица уничтожена! Рассада погибла. Яблони, над которыми
  я билась двадцать пять лет, вырваны с корнем! Японские
  клены стерты с лица земли. Фамильные сортовые розы
  завалены мусором! Очаг, который я лично выкладывала
  плиткой, разбит!

  Мама сжала губы, изо всех сил сдерживая улыбку. Мне
  пришлось уставиться на свои ботинки, чтобы не прыснуть.
  Но внезапно нам стало не до смеха.

  — Я уже не говорю про знак! — прорычала Одри.

  Мама сникла.

  — Знак? — едва слышно выдавила она.

  — Какой знак? — вмешалась я.

  — Кем надо быть, чтобы повесить такой знак?!
  — Я сниму его сегодня же, — сказала мама.
  — Какой знак? — повторила я.
  — Об этом ваша грязь уже позаботилась, — огрызнулась
  Одри. Только сейчас, когда она буквально вонзилась в нас
  взглядом, я обратила внимание, какие зеленые у нее глаза.
  — Я за все заплачу, — пообещала мама.

  Мама — она такая: мелкие неприятности выводят ее из
  себя, зато кризисные ситуации заставляют мобилизоваться.
  Если официант, вопреки троекратному напоминанию, так
  и не принес ей воды, если она забыла темные очки, а тут,
  как назло, выглянуло солнце — берегитесь! Но когда приходит настоящая беда, мама хранит олимпийское спокойствие. Наверно, научилась этому за те годы, что безвылазно
  провела со мной в больнице. Я что хочу сказать: если все
  плохо, то мама — незаменимый член команды. Но, похоже,
  Одри Гриффин ее спокойствие только раззадорило.

  — Вас только это интересует? Деньги? — Глаза Одри
  метали громы и молнии. — Сидите себе в огромном доме
  на горе, смотрите на нас сверху вниз и знай себе чеки строчите! А вниз к нам, грешным, спуститься — что вы, это
  ниже вашего достоинства!

  — Вы, очевидно, сильно расстроены, — сказала мама. — 
  Вспомните, пожалуйста, что все работы на склоне проводились по вашему настоянию. Я наняла вашего работника,
  и он все сделал к назначенному вами сроку.

  — А вы, выходит, совсем ни при чем? — закудахтала
  Одри. — Хорошо устроились! Ну а знак? Знак тоже я заставила вас повесить?

  — Какой знак? — Мне не нравилось, что они все время
  говорят про какой-то знак.

  Мама повернулась ко мне.

  — Би, я сделала глупость. Потом расскажу.

  — Бедное дитя! — прошипела Одри. — После всего,
  что ей пришлось пережить…

  — Что-о-о?! — вскинулась я.

  — Я приношу вам свои извинения за знак, — с нажимом сказала мама. — Я сделала это сгоряча в тот день, когда
  застала вас и вашего садовника у себя на лужайке.

  — Так, по-вашему, это я во всем виновата? Восхитительно!

  Похоже, стрелка ее прибора миновала красную черту
  и поползла дальше, в область неизведанного, куда еще не
  рисковала заглядывать ни одна злобносчастливая душа.
  Мне стало страшно.

  — Я не снимаю с себя вины, — ответила мама.

  — Просто хочу отметить, что сегодняшние события произошли не сами по себе.

  — Так вы что же, считаете, что пригласить работника
  с целью оценки работ по благоустройству, предписанных
  городским кодексом, — это то же самое, что вывесить щит,
  напугать до полусмерти малышей из двух классов, поставить
  под угрозу набор в «Галер-стрит» и разрушить мой дом?

  — Знак появился не просто так. И вам это известно.

  — Ваааауууу, — взвыла Одри, растягивая звуки так,
  словно пустила их вверх-вниз по американским горкам. Ее
  голос сочился такой ненавистью и безумием, что, казалось,
  мог пронзить вас насквозь. У меня заколотилось сердце.

  — Оч-чень интересно… — теперь Одри шипела. — 
  Значит, вы думаете, что повесить над моим домом щит
  с клеветнической надписью — это адекватная реакция на
  производство оценки работ по благоустройству?! — произнося эту фразу, она тыкала пальцем по сторонам. — Кажется, я вас поняла.

  — Это гипертрофированная реакция, — спокойно
  произнесла мама. — Не забывайте, что вы нарушили границы частной собственности.

  — Да вы с ума сошли! — взорвалась Одри. Глаза ее бешено метались туда-сюда. — Боже мой! А я-то все пыталась
  понять, в чем дело. Но теперь, кажется, поняла! — Она напустила на лицо выражение изумленной идиотки и часто-часто захлопала в ладоши.

  — Одри. Не забывайте, что именно вы начали эту игру.

  — Я? Я не играю ни в какие игры!

  — А кто заставил Гвен Гудиер разослать письмо про то,
  как я переехала вам ногу? Это что, по-вашему?

  — Ох, Бернадетт, — печально покачала головой
  Одри. — Вам надо избавляться от паранойи. Если бы вы
  больше общались с людьми, то поняли бы, что мы — вовсе
  не свора чудовищ, которые спят и видят, как бы вас схватить. — И она выставила вперед руки со скрюченными
  пальцами.

  — Думаю, мы закончили, — сказала мама. — Приношу
  извинения за знак. Это идиотская ошибка, и я готова понести за нее полную ответственность — как финансовую, так
  и моральную. В том числе перед Гвен Гудиер и «Галер-стрит».

  Она отвернулась, обошла машину спереди и уже открыла дверцу, но тут Одри Гриффин, как оживший киношный монстр, снова выросла перед ней.

  — Би ни за что не приняли бы в «Галер-стрит», если бы
  знали, что она — ваша дочь. Спросите Гвен. Никто не знал,
  что вы — та самая семейка из Лос-Анджелеса! Подумаешь,
  купили домину на самом лучшем участке и думают, что им
  все позволено! Вы хоть знаете, где мы сейчас стоим? В четырех милях от дома, где выросли я, моя мать и моя бабка!

  — Охотно верю.

  — Мой прапрадед был охотником на Аляске. Прапрадед Уоррена покупал у него пушнину. А вы заявились
  с мешком майкрософтовских денег и надеетесь стать здесь
  своими. Но вы — чужаки. И своими никогда не станете.

  — Аминь.

  — Все родители вас на дух не выносят, Бернадетт. Вы
  знаете, что на День благодарения мы всем классом ездили
  на остров Уидби, а вас и Би не позвали? Правда, я слышала,
  вы чудесно отметили праздник в «Дэниелс Бройлере»!

  У меня перехватило дыхание, как будто Одри Гриффин
  нанесла мне удар в солнечное сплетение. Я схватилась за
  машину, чтобы не упасть.

  — Ну все, Одри. — Мама сделала несколько шагов в ее
  сторону. — Пошла вон отсюда.

  — Прекрасно! Грубость при ребенке. Надеюсь, вам стало легче.

  — Повторяю. Пошла вон, Одри. И не втягивай в это Би.

  — Мы любим Би. Она отлично учится, она чудесная
  девочка. Это доказывает, что дети психологически очень
  устойчивы, раз, несмотря ни на что, она выросла такая
  хорошая. Будь она моей дочерью — и то же самое скажет
  любая мать из нашего класса, — я бы никогда не отправила
  ее в школу-пансион.

  Я наконец смогла набрать в грудь достаточно воздуха:

  — Я сама хочу в школу-пансион!

  — Конечно, хочешь, — с жалостью в голосе сказала
  Одри.

  — И это была моя идея! — заорала я в ярости. — Я вам
  уже говорила!

  — Не надо, Би. Оно того не стоит, — сказала мама. На
  меня она даже не смотрела, просто протянула руку в мою
  сторону.

  — Конечно, твоя, детка, — сказала мне Одри, не сводя
  глаз с мамы. — Конечно, ты хочешь уехать. Кто бы на твоем
  месте не захотел.

  — Не смейте так со мной говорить! — проорала я. — 
  Вы меня не знаете!

  Я насквозь промокла, мотор машины все это время работал вхолостую, расходуя бензин, обе двери были открыты, так что дождь заливал кожаные сиденья, к тому же мы
  встали точно в воротах, а они все время пытались закрыться
  и тут же разъезжались обратно. Я боялась, что двигатель перегреется, а Пломбир просто сидел сзади с глупым видом,
  разинув пасть и вывалив язык, будто не понимал, что мы
  нуждаемся в защите. И надо всем этим разносилась песня
  Here Comes the Sun, которая, как утверждает мама, напоминает ей обо мне. Я поняла, что больше никогда не смогу
  слушать Abbey Road.

  — Господи, Би, что случилось? — Мама поняла, что со
  мной что-то не так. — Сердце?

  Я оттолкнула маму и ударила Одри по мокрому лицу.
  Я знаю, что так нельзя. Но я больше не могла!

  — Я молюсь за тебя, — сказала Одри.

  — За себя помолитесь, — рявкнула я. — И вы, и остальные мамаши не стоите мизинца моей мамы. Это вас все ненавидят. Ваш Кайл — малолетний преступник, мало того
  что двоечник, еще и в спорте круглый ноль. Если кто с ним
  и тусуется, то только потому, что он распространяет наркоту, да еще вас передразнивает. А муж у вас — алкоголик, его
  три раза ловили за рулем пьяным вдрызг, но ему все сходит
  с рук, потому что он водит дружбу с судьей. А вас одно
  волнует: чтобы никто ничего не узнал. Но поздно: Кайл
  про вас всей школе рассказывает.

  — Я христианка, я тебя прощаю, — быстро сказала
  Одри.

  — Я вас умоляю. После того, что вы тут наговорили
  моей маме. Христианка!

  Я залезла в машину, захлопнула дверь, выключила Abbey Road и заплакала. Я сидела в луже, но мне было все равно. Мне было очень страшно. Но не из-за знака, и не из-за
  этого дурацкого оползня, и уж, конечно, не потому, что
  нас с мамой не позвали на идиотский остров Уидби, — нам
  сто лет не нужны никакие поездки в компании этих дуболомов. Я испугалась потому, что сразу поняла: теперь все
  изменится.

  Мама села рядом и закрыла дверь.

  — Ты суперкрута, — сказала она. — Ты это знаешь?

  — Я ее ненавижу.

  Я не стала говорить вслух (потому что было незачем, потому что это подразумевалось само собой, хотя
  и непонятно почему: ведь раньше у нас не было от него
  секретов), что папе мы ничего не скажем.

  После той безобразной сцены мама изменилась. Случай в аптеке тут ни при чем: она вышла из аптеки совершенно нормальной; мы же пели с ней в машине под Abbey
  Road. Мне плевать, что говорят папа, врачи, полиция
  и кто угодно. Во всем виноват скандал, который устроила маме Одри Гриффин. А если не верите мне, то вот, прочтите.

  ***
  Письмо, отправленное пять минут спустя

  От кого: Бернадетт Фокс
  
  Кому: Манджула Капур

  Никто не скажет, что я не пыталась. Но я просто не в силах этого вынести. Я не могу ехать в Антарктиду. Как это все отменить,
  я не представляю. Но я в нас верю, Манджула. Вместе мы можем все.

• Себастьян Фолкс. И пели птицы… / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Синдбад, 2014. — 600 с.

  «И пели птицы…» — наиболее известный роман Себастьяна
  Фолкса, ставший с момента выхода в 1993 году классикой современной английской литературы.
  Действие разворачивается на Западном фронте Первой мировой войны. Молодой английский офицер Стивен Рэйсфорд направлен в окопы Сомма. Именно там перед лицом смерти он восстанавливает в памяти обстоятельства своей довоенной любовной связи. Отчаянно пытаясь сохранить рассудок и волю к жизни в кровавом месиве вселенского масштаба, герой записывает свои чувства и мысли в дневнике, который спустя десятилетия попадает в руки его внучки
  Элизабет. Круг замыкается — прошлое встречается с настоящим.

  Стивен вынул из своих часов стекло, чтобы определять в темноте время на ощупь. Когда он снова услышал звуки, говорившие, что где-то неподалеку пробивают проход, было без десяти четыре, но дня или ночи, он не знал. По его оценкам, они с Джеком провели под землей суток пять, если не шесть.

  Он снова подтянул Джека к тоненькой струйке воздуха, чтобы тот мог подышать в свой черед. И лежал, потрагивая часы пальцами, отсчитывая полчаса, которые ему надлежало провести в удушающем углу их склепа. Лежал, не шевелясь, чтобы не увеличивать потребность тела в кислороде.

  Волны страха продолжали прокатываться по нему. Стивен говорил себе, что, поскольку худшее уже случилось и он погребен заживо, так что и повернуться не может, бояться ему больше нечего. Страх порождается ожиданием, а не действительностью. И все же паника не покидала его. Время от времени ему приходилось напрягать все мышцы, чтобы не сорваться на крик. И еще ему очень хотелось зажечь спичку. Если он всего лишь увидит размеры своей тюрьмы, это уже будет что-то.

  Потом наступали минуты, когда жизнь в нем ослабевала. Воображение, все чувства словно выключались, как гаснущие одно за другим окна большого дома. И в конце концов оставалась лишь тусклая муть, озаренная остаточным свечением меркнущей воли.

  Все долгие часы, что он лежал здесь, разум его не переставал негодовать. Он сражался с этим негодованием, но оружием его была горькая обида. Сила ее прибывала и убывала, пока тело Стивена слабело от усталости и жажды, однако горечь его гнева означала, что какой-то свет, пусть и тусклый, еще горит в нем.

  Когда полчаса истекли, он подполз и лег бок о бок с Джеком.

  — Ты еще со мной, Джек?
  Раздался стон, затем голос Джека пробился сквозь пласты беспамятства и обрел отчетливость, которой не было в нем уже несколько дней.

  — Хорошо, я носки прихватил, хоть есть на что голову положить. Мне каждую неделю из дому новые присылали.

  Стивен, приподнимая Джека, нащупал под его щекой слой вязаной шерсти.

  — А я никогда посылок не получал, — сказал он.

  Джек засмеялся.

  — Ну ты шутник, ничего не скажешь. Ни одной посылки за три года? Мы по две в неделю получали, самое малое. Каждый. А уж письма…

  — Тихо. Ты слышишь? Это спасатели. Слышишь, они долбят землю. Прислушайся.

  Стивен повернул Джека так, чтобы ухо его оказалось поближе к меловой глыбе, и сказал:

  — Они на подходе.

  По звучанию эха он догадывался, что они еще далеко, но стремился уверить Джека, что до них рукой подать.

  — Думаю, теперь уж с минуты на минуту. И мы выберемся отсюда.

  — Так ты все время в армейских носках ходил? Вот ведь бедолага. Да самый нищий рядовой нашей части…

  — Слушай. Нас освободят. Мы выберемся.

  Но Джек продолжал смеяться:

  — Да не хочу я этого. Не хочу…

  Смех перешел в кашель, а затем в спазм, от которого грудь Джека, лежавшего на руках Стивена, вздыбилась. Сухой дребезжащий звук наполнил тесную пещерку, затем прервался. Джек в последний раз протяжно выпустил из легких воздух, и тело его обмякло, — конец, которого он так желал, наступил.

  Краткий миг Стивен продержал, из уважения к товарищу, тело на руках, потом передвинул его в душный конец ямы, приложил губы к щели, в которую просачивался воздух и вдохнул его полной грудью.

  А после этого ногами отодвинул труп еще дальше. Горестное одиночество обрушилось на него.

  С ним остались лишь звуки ударов, которые, сейчас он уже не мог отрицать этого, были безнадежно далекими, да тяжкая толща земли. Он достал из кармана спички. Теперь никто не мог остановить его, жаждущего света. И все-таки спичкой он не чиркнул.

  Он выругал Джека за неверие в возможность спасения. Но гнев его угас, а разум сосредоточился на ритмичном стуке кирок по мелу. Эти непрестанные звуки походили на биения его сердца. Он снова извлек из кармана нож и стал изо всех оставшихся сил колотить по стене рядом со своей головой.

  Промахав кирками четыре часа, Леви и Ламм далеко не продвинулись. Леви позвал Крогера, чтобы тот сменил Ламма.

  Ожидая его, Леви присел отдохнуть. Поиски спутников брата стали для него вопросом чести. Иосиф не одобрил бы человека, который позволяет личному горю сбить его с правильного пути. Да речь шла и не столько о его, Леви, чести, сколько о чести брата. То, что он делает, сможет вернуть растерзанному телу Иосифа хоть какое-то достоинство.

  Сквозь хрип своего дыхания он вдруг расслышал постукивание. Может быть, крыса? — первым делом подумал он, однако звук был слишком ритмичным и доносился слишком издалека. В нем присутствовало нечто, не оставлявшее сомнений: он проходит немалое расстояние, и только человеку может хватить сил создать такой звук.

  Крогер спрыгнул с конца веревки, Леви подозвал его к себе. Крогер вслушался.

  И кивнул:

  — Там точно кто-то есть. Чуть ниже нас, я думаю, в туннеле, примерно параллельном нашему. Не кирка и не лопата, звук слишком слабый. По-моему, кого-то там завалило.

  Леви улыбнулся:

  — Говорил я вам, надо продолжать.

  Однако у Крогера имелись опасения:

  — Вопрос в том, как мы туда пробьемся. Между нами толща мела.

  — Для начала взорвем ее. Еще один направленный взрыв. Я поднимусь, пришлю сюда Ламма. Он сумеет заложить заряд.

  Лицо Леви светилось решимостью и энтузиазмом. Крогер сказал:

  — А если стучит не кто-то из наших, а один из застрявших в туннеле врагов?

  Глаза Леви округлились.

  — Я не могу поверить, что человек способен протянуть там столько времени. А если протянул, тогда… — он развел руки в стороны и пожал плечами.

  — Тогда что? — отрывисто спросил Крогер.

  — Тогда мы увидим убийцу моего брата и двух его товарищей.

  Крогер помрачнел.

  — Око за око… Надеюсь, вы думаете не о мести.

  Улыбка покинула лицо Леви.

  — Я вообще ни о чем определенном не думаю. Я руководствуюсь верой — во всех случаях жизни. Поэтому встречи с ним я не боюсь, если вы это имеете в виду. Я буду точно знать, что мне делать.

  — Возьмем его в плен, — сказал Крогер.

  — Отставить разговоры, — оборвал его Леви. Он подошел к свисавшей в яму веревке, окликнул Ламма и попросил вытянуть его наверх.

  Ламм, почти уж заснувший, услышав от Леви, что он должен сделать, не сказал ни слова. Просто приготовил заряд, уложил его в вещмешок и спустился вниз.

  Плотная смесь земли и мела сопротивлялась их усилиям. У них ушло пять часов на то, чтобы пробить в ней удовлетворившую Ламма выемку для заряда. Леви менялся с ним местами, помогая Крогеру. Они набивали мешки землей и плотно укладывали их, закрывая нишу с взрывчаткой.

  Крогер прервал работу, чтобы выпить воды и перекусить мясом с галетами. Леви от еды отказался.

  Голова его начинала кружиться от горя и усталости, однако он твердо решил блюсти пост. И неистово работал, наполняя мешки, не обращая внимания на евший глаза пот и дрожь в пальцах.

  Он не знал, кого или что найдет за этой стеной, им правило неодолимое желание довести дело до конца. Любопытство его было странным образом связано с чувством утраты. Смерть Иосифа можно будет объяснить и искупить, только отыскав еще остававшегося в живых человека и встретившись с ним лицом к лицу.

  Они проложили провода и отошли в безопасное место, к началу уходившего к поверхности длинного наклонного хода. Здесь уже слышен был гром тяжелых орудий, но теперь к нему добавилась стрельба из минометов и пулеметов. Наступление началось. Ламм нажал на ручку взрывного устройства, и земля содрогнулась у них под ногами. Грохот, дуновение горячего воздуха стихли, а затем повторились снова. На миг все трое подумали, что сейчас из туннеля выкатится огненный шар, набитый землей и мелом. Но грохот смолк и во второй раз, наступила тишина.

  Они торопливо направились к низкому, обитому досками входу, заползли в него и, спотыкаясь, побежали к яме, соединявшей верхний туннель с нижним. Облако меловой пыли, от которой они раскашлялись, заставило их отступить и подождать с минуту, пока она не осядет.

  Леви велел Крогеру остаться наверху, а сам спустился с Ламмом вниз. Ему требовалось, чтобы Ламм оценил результаты взрыва, к тому же он сильно сомневался в том, что Крогера интересует исход их поисков.

  Вдвоем они протиснулись сквозь проделанный взрывом лаз, попутно расчищая и расширяя его, и попали прямиком на главный британский пост прослушивания. Осмотрели не без насмешливого интереса дощатую обшивку стен.

  — Слушайте! — Леви схватил Ламма за руку.

  Теперь неистовый стук раздавался где-то поблизости.

  Леви разволновался настолько, что даже подпрыгнул — и ударился головой о потолок камеры.

  — Вот мы и на месте, — сказал он. — Все-таки пробились!

  Они взорвали преграду, отделявшую их от цели. Осталось только разрыть землю и протянуть к этой цели руки. Стивен вынул из своих часов стекло, чтобы определять в темноте время наощупь. Когда он снова услышал звуки, говорившие, что где-то неподалеку пробивают проход, было без десяти четыре, но дня или ночи, он не знал. По его оценкам, они с Джеком провели под землей суток пять, если не шесть.