Мария Семпл. Куда ты пропала, Бернадетт? — М.: Синдбад, 2014. — 384 с.
В издательстве «Синдбад» выходит роман американской писательницы Марии Семпл, получивший одобрение известных писателей: Гиллиан Флинн, Кейт Аткинсон, Джонатана Франзена. «Куда ты пропала, Бернадетт?» — вопрос, который задают близкие исчезнувшей героини. И хотя окружающие привыкли к странностям Бернадетт (она почти не выходит из дому, не ухаживает за газоном, называет школьных мамашек не иначе как «мошкарой» и сорит деньгами), все уверены: ее больше нет в живых. Все, кроме пятнадцатилетней Би, которая в поисках мамы готова добраться до самого Южного полюса.
***
Для полноты картины скажу, что погода тем утром стояла
просто адская: впервые с 11 сентября было остановлено паромное сообщение.
Мы с мамой позавтракали в ресторане, а потом, как
всегда по субботам, заскочили на рынок. Мама ждала в машине, а я сбегала сначала в рыбные ряды за лососем, потом
за сыром и напоследок — к мяснику за костями для собаки.
У меня тогда был период Abbey Road, потому что я прочла книгу о последних днях The Beatles. За завтраком я пересказывала ее маме. Например, что мешанина на второй стороне диска изначально задумывалась как отдельные песни.
Уже в студии Пол решил слепить их в одно целое. Кстати,
когда он писал Boy, you’re going to carry that weight, он точно
знал, что происходит. Джон хотел, чтобы группа распалась,
а Пол ему возражал. Boy, you’re going to carry that weight —
это Пол обращается к Джону. «У нас неплохо получается
вместе, — как бы говорит он. — Развал группы будет на
твоей совести. Ты уверен, что готов с этим жить?» А заключительная инструментальная композиция, где битлы
по очереди солируют на гитаре и где звучит единственное
соло Ринго на ударных? Кажется, что это трагическое прощание с фанатами… Так и представляешь себе, как битлы
в хипповской одежде играют эту последнюю часть альбома и смотрят друг на друга. Боже, думаешь ты, как же они,
наверное, плакали. Ага. Все это Пол монтировал в студии,
так что сентиментальность поддельная.
Между тем, когда мы добрались до паромной пристани,
там собралась огромная очередь — она тянулась от погрузочной площадки под виадуком через всю Первую авеню.
Никогда такой длинной не видела. Мама заглушила мотор
и под проливным дождем пошла к кассе. Вернувшись, она
рассказала, что ливневая канализация затопила паромную
станцию на Бейнбридже. Три парома, битком набитые машинами, не могут причалить. Короче, полнейший хаос.
Но паромы — такая штука: все, что ты можешь с ними сделать — это встать в очередь и не терять надежды.
— Когда вы выступаете? — спросила мама. — Не терпится на тебя посмотреть.
— Я не хочу, чтобы ты приходила.
А я-то надеялась, что она забыла. У мамы аж челюсть
упала.
— Выступление будет для тебя слишком душещипательным, — объяснила я. — Ты умрешь от умиления.
— Но я мечтаю умереть от умиления! Обожаю это
дело.
— Все равно не скажу.
— Ну ты и вредина.
Я поставила диск Abbey Road, который записала утром.
Убедилась только, что задние динамики выключены, потому что сзади спал Пломбир.
Первая песня, конечно же, Come Together. Начинается с такого клевого странного «шшшуумп», а потом идут
басы. А когда Джон запел Here come old flattop — с ума
сойти, оказалось, мама знает ее наизусть! Не просто каждое слово, но каждую голосовую модуляцию. Она знала
все эти all right, aww и yeaaaah. Все песни до единой! Когда
дошло до Maxwell’s Silver Hammer, мама сказала: «Дурацкая песня. Детский лепет какой-то». А потом что сделала?
Спела ее с начала до конца.
Я нажала на паузу.
— Откуда ты все это знаешь?
— Abbey Road? — Мама пожала плечами. — Понятия не имею. Его все знают. — И снова включила музыку.
А знаете, что случилось, когда началась Here Comes the
Sun? Нет, солнце не засияло, зато мама просветлела, как
будто солнце и правда выглянуло из-за туч. Помните, как
звучат первые аккорды? Так, будто гитара Джорджа надеется на что-то. Мамин голос тоже был полон надежды. Во время гитарного соло она даже захлопала. Когда песня закончилась, она остановила диск.
— Ой, Би, — сказала она со слезами на глазах. — Эта песня напоминает мне о тебе.
— Мам!
— Хочу, чтобы ты знала, как мне иногда трудно все
это выносить.
— Что выносить?
— Пошлость жизни. Но это не помешает мне отвезти
тебя на Южный полюс.
— Мы не на Южный полюс едем!
— Я знаю. На Южном полюсе сто градусов мороза.
Туда только ученые ездят. Я начала читать те книжки.
Я высвободила руку и включила музыку. Самое смешное
вот что. Когда я нарезала диск, то не сняла галочку в меню,
и iTunes по умолчанию оставил между песнями двухсекундные паузы. И вот началось то обалденное попурри, и мы
с мамой спели You Never Give Me Your Money и Sun King, —
ее, кстати, мама знает всю, и испанскую часть тоже, а ведь
она по-испански не говорит, она французский учила.
А затем пошли двухсекундные дырки.
Если вам непонятно, насколько ужасно это раздражает, попробуйте подпевать Sun King. Под конец вы бормочете по-испански, уже готовясь насладиться Mean Mr. Mustard. Чем прекрасна концовка Sun King? Тем, что, с одной
стороны, вы будто плывете по течению, а с другой — уже
предвкушаете барабаны Ринго, которыми взрывается Mean
Mr. Mustard. Но если ты забыл убрать галочку в iTunes, то
звуки Sun King замолкают, и наступают…
ДВЕ СЕКУНДЫ СУРОВОЙ ЦИФРОВОЙ ТИШИНЫ.
А после Polythene Pam, только стихнет look out —
бац! — ДЫРКА перед She Came in Through the Bathroom
Window. Это пытка, серьезно. Мы с мамой выли в голос.
Наконец, диск закончился.
— Би, я тебя люблю, — сказала мама. — Я стараюсь.
Иногда получается. Иногда нет.
Очередь на паром вообще не двигалась.
— Может, домой вернемся? — предложила я. Конечно,
это был облом, потому что в Сиэтле Кеннеди не захочет
у нас ночевать. Она боится нашего дома. Однажды она
поклялась, что видела, как под ковром что-то шевелится.
И как заорет: «Там что-то живое, там живое!» Я ей объяснила, что это просто ежевика растет сквозь пол. Но она
была уверена, что там прячется призрак одной из стрейтгейтских учениц.
Мы с мамой взобрались на Холм королевы Анны. Она
как-то сказала, что сплетение электропроводов над головой
похоже на лестницу Иакова. Каждый раз, когда мы там проезжаем, я представляю себе, как запускаю растопыренные
пальцы в эту паутину и играю в «колыбель для кошки».
Мы свернули на нашу дорожку и уже наполовину въехали в ворота, как увидели Одри Гриффин. Она двигалась
в нашем направлении.
— Боже, — охнула мама. — У меня дежавю. Что еще ей надо?
— Поаккуратней там с ее ногами.
Это я так пошутила.
— Только не это! — сдавленно простонала мама и закрыла лицо руками.
— Что? — не поняла я. — Что это?
Одри Гриффин была без куртки и босая. Штаны до колена покрыты грязью. Грязь налипла и на волосы. Мама открыла дверцу, но мотор не заглушила. Не успела я вылезти,
как Одри принялась истошно орать:
— Ваш склон только что сполз ко мне в дом!
У нас такой огромный двор, что газон заканчивается
далеко внизу. Я не сразу поняла, о чем она.
— Во время приема в честь будущих родителей «Галерстрит»!
— Я понятия не имела… — Мамин голос дрожал.
— Не сомневаюсь, — сказала Одри. — Вы же абсолютно не участвуете в школьной жизни. Там были оба первых
класса!
— Никто не пострадал? — спросила мама.
— Слава богу, нет! — Одри улыбнулась улыбкой безумицы. Мы с мамой обожаем таких людей и называем их
«злобносчастливыми». Бенефис Одри стал лучшим образцом этого явления за всю историю наблюдений.
— Ну вот и хорошо. — Мама тяжело вздохнула. Было
заметно, что она в первую очередь пытается убедить в этом
себя.
— Хорошо?! — взвизгнула Одри. — Мой двор на шесть
футов затоплен грязью! Выбиты окна! Погибли цветы, погибли деревья! А мой паркет?! А стиральная машина и сушка?! Их с мясом выворотило из стены!
Одри говорила все быстрее и уже начинала задыхаться.
С каждым словом она все больше заводилась, и стрелка на
счетчике счастливой злобы уверенно ползла вверх.
— Мангал разбит! Оконные шторы испорчены! Теплица уничтожена! Рассада погибла. Яблони, над которыми
я билась двадцать пять лет, вырваны с корнем! Японские
клены стерты с лица земли. Фамильные сортовые розы
завалены мусором! Очаг, который я лично выкладывала
плиткой, разбит!
Мама сжала губы, изо всех сил сдерживая улыбку. Мне
пришлось уставиться на свои ботинки, чтобы не прыснуть.
Но внезапно нам стало не до смеха.
— Я уже не говорю про знак! — прорычала Одри.
Мама сникла.
— Знак? — едва слышно выдавила она.
— Какой знак? — вмешалась я.
— Кем надо быть, чтобы повесить такой знак?!
— Я сниму его сегодня же, — сказала мама.
— Какой знак? — повторила я.
— Об этом ваша грязь уже позаботилась, — огрызнулась
Одри. Только сейчас, когда она буквально вонзилась в нас
взглядом, я обратила внимание, какие зеленые у нее глаза.
— Я за все заплачу, — пообещала мама.
Мама — она такая: мелкие неприятности выводят ее из
себя, зато кризисные ситуации заставляют мобилизоваться.
Если официант, вопреки троекратному напоминанию, так
и не принес ей воды, если она забыла темные очки, а тут,
как назло, выглянуло солнце — берегитесь! Но когда приходит настоящая беда, мама хранит олимпийское спокойствие. Наверно, научилась этому за те годы, что безвылазно
провела со мной в больнице. Я что хочу сказать: если все
плохо, то мама — незаменимый член команды. Но, похоже,
Одри Гриффин ее спокойствие только раззадорило.
— Вас только это интересует? Деньги? — Глаза Одри
метали громы и молнии. — Сидите себе в огромном доме
на горе, смотрите на нас сверху вниз и знай себе чеки строчите! А вниз к нам, грешным, спуститься — что вы, это
ниже вашего достоинства!
— Вы, очевидно, сильно расстроены, — сказала мама. —
Вспомните, пожалуйста, что все работы на склоне проводились по вашему настоянию. Я наняла вашего работника,
и он все сделал к назначенному вами сроку.
— А вы, выходит, совсем ни при чем? — закудахтала
Одри. — Хорошо устроились! Ну а знак? Знак тоже я заставила вас повесить?
— Какой знак? — Мне не нравилось, что они все время
говорят про какой-то знак.
Мама повернулась ко мне.
— Би, я сделала глупость. Потом расскажу.
— Бедное дитя! — прошипела Одри. — После всего,
что ей пришлось пережить…
— Что-о-о?! — вскинулась я.
— Я приношу вам свои извинения за знак, — с нажимом сказала мама. — Я сделала это сгоряча в тот день, когда
застала вас и вашего садовника у себя на лужайке.
— Так, по-вашему, это я во всем виновата? Восхитительно!
Похоже, стрелка ее прибора миновала красную черту
и поползла дальше, в область неизведанного, куда еще не
рисковала заглядывать ни одна злобносчастливая душа.
Мне стало страшно.
— Я не снимаю с себя вины, — ответила мама.
— Просто хочу отметить, что сегодняшние события произошли не сами по себе.
— Так вы что же, считаете, что пригласить работника
с целью оценки работ по благоустройству, предписанных
городским кодексом, — это то же самое, что вывесить щит,
напугать до полусмерти малышей из двух классов, поставить
под угрозу набор в «Галер-стрит» и разрушить мой дом?
— Знак появился не просто так. И вам это известно.
— Ваааауууу, — взвыла Одри, растягивая звуки так,
словно пустила их вверх-вниз по американским горкам. Ее
голос сочился такой ненавистью и безумием, что, казалось,
мог пронзить вас насквозь. У меня заколотилось сердце.
— Оч-чень интересно… — теперь Одри шипела. —
Значит, вы думаете, что повесить над моим домом щит
с клеветнической надписью — это адекватная реакция на
производство оценки работ по благоустройству?! — произнося эту фразу, она тыкала пальцем по сторонам. — Кажется, я вас поняла.
— Это гипертрофированная реакция, — спокойно
произнесла мама. — Не забывайте, что вы нарушили границы частной собственности.
— Да вы с ума сошли! — взорвалась Одри. Глаза ее бешено метались туда-сюда. — Боже мой! А я-то все пыталась
понять, в чем дело. Но теперь, кажется, поняла! — Она напустила на лицо выражение изумленной идиотки и часто-часто захлопала в ладоши.
— Одри. Не забывайте, что именно вы начали эту игру.
— Я? Я не играю ни в какие игры!
— А кто заставил Гвен Гудиер разослать письмо про то,
как я переехала вам ногу? Это что, по-вашему?
— Ох, Бернадетт, — печально покачала головой
Одри. — Вам надо избавляться от паранойи. Если бы вы
больше общались с людьми, то поняли бы, что мы — вовсе
не свора чудовищ, которые спят и видят, как бы вас схватить. — И она выставила вперед руки со скрюченными
пальцами.
— Думаю, мы закончили, — сказала мама. — Приношу
извинения за знак. Это идиотская ошибка, и я готова понести за нее полную ответственность — как финансовую, так
и моральную. В том числе перед Гвен Гудиер и «Галер-стрит».
Она отвернулась, обошла машину спереди и уже открыла дверцу, но тут Одри Гриффин, как оживший киношный монстр, снова выросла перед ней.
— Би ни за что не приняли бы в «Галер-стрит», если бы
знали, что она — ваша дочь. Спросите Гвен. Никто не знал,
что вы — та самая семейка из Лос-Анджелеса! Подумаешь,
купили домину на самом лучшем участке и думают, что им
все позволено! Вы хоть знаете, где мы сейчас стоим? В четырех милях от дома, где выросли я, моя мать и моя бабка!
— Охотно верю.
— Мой прапрадед был охотником на Аляске. Прапрадед Уоррена покупал у него пушнину. А вы заявились
с мешком майкрософтовских денег и надеетесь стать здесь
своими. Но вы — чужаки. И своими никогда не станете.
— Аминь.
— Все родители вас на дух не выносят, Бернадетт. Вы
знаете, что на День благодарения мы всем классом ездили
на остров Уидби, а вас и Би не позвали? Правда, я слышала,
вы чудесно отметили праздник в «Дэниелс Бройлере»!
У меня перехватило дыхание, как будто Одри Гриффин
нанесла мне удар в солнечное сплетение. Я схватилась за
машину, чтобы не упасть.
— Ну все, Одри. — Мама сделала несколько шагов в ее
сторону. — Пошла вон отсюда.
— Прекрасно! Грубость при ребенке. Надеюсь, вам стало легче.
— Повторяю. Пошла вон, Одри. И не втягивай в это Би.
— Мы любим Би. Она отлично учится, она чудесная
девочка. Это доказывает, что дети психологически очень
устойчивы, раз, несмотря ни на что, она выросла такая
хорошая. Будь она моей дочерью — и то же самое скажет
любая мать из нашего класса, — я бы никогда не отправила
ее в школу-пансион.
Я наконец смогла набрать в грудь достаточно воздуха:
— Я сама хочу в школу-пансион!
— Конечно, хочешь, — с жалостью в голосе сказала
Одри.
— И это была моя идея! — заорала я в ярости. — Я вам
уже говорила!
— Не надо, Би. Оно того не стоит, — сказала мама. На
меня она даже не смотрела, просто протянула руку в мою
сторону.
— Конечно, твоя, детка, — сказала мне Одри, не сводя
глаз с мамы. — Конечно, ты хочешь уехать. Кто бы на твоем
месте не захотел.
— Не смейте так со мной говорить! — проорала я. —
Вы меня не знаете!
Я насквозь промокла, мотор машины все это время работал вхолостую, расходуя бензин, обе двери были открыты, так что дождь заливал кожаные сиденья, к тому же мы
встали точно в воротах, а они все время пытались закрыться
и тут же разъезжались обратно. Я боялась, что двигатель перегреется, а Пломбир просто сидел сзади с глупым видом,
разинув пасть и вывалив язык, будто не понимал, что мы
нуждаемся в защите. И надо всем этим разносилась песня
Here Comes the Sun, которая, как утверждает мама, напоминает ей обо мне. Я поняла, что больше никогда не смогу
слушать Abbey Road.
— Господи, Би, что случилось? — Мама поняла, что со
мной что-то не так. — Сердце?
Я оттолкнула маму и ударила Одри по мокрому лицу.
Я знаю, что так нельзя. Но я больше не могла!
— Я молюсь за тебя, — сказала Одри.
— За себя помолитесь, — рявкнула я. — И вы, и остальные мамаши не стоите мизинца моей мамы. Это вас все ненавидят. Ваш Кайл — малолетний преступник, мало того
что двоечник, еще и в спорте круглый ноль. Если кто с ним
и тусуется, то только потому, что он распространяет наркоту, да еще вас передразнивает. А муж у вас — алкоголик, его
три раза ловили за рулем пьяным вдрызг, но ему все сходит
с рук, потому что он водит дружбу с судьей. А вас одно
волнует: чтобы никто ничего не узнал. Но поздно: Кайл
про вас всей школе рассказывает.
— Я христианка, я тебя прощаю, — быстро сказала
Одри.
— Я вас умоляю. После того, что вы тут наговорили
моей маме. Христианка!
Я залезла в машину, захлопнула дверь, выключила Abbey Road и заплакала. Я сидела в луже, но мне было все равно. Мне было очень страшно. Но не из-за знака, и не из-за
этого дурацкого оползня, и уж, конечно, не потому, что
нас с мамой не позвали на идиотский остров Уидби, — нам
сто лет не нужны никакие поездки в компании этих дуболомов. Я испугалась потому, что сразу поняла: теперь все
изменится.
Мама села рядом и закрыла дверь.
— Ты суперкрута, — сказала она. — Ты это знаешь?
— Я ее ненавижу.
Я не стала говорить вслух (потому что было незачем, потому что это подразумевалось само собой, хотя
и непонятно почему: ведь раньше у нас не было от него
секретов), что папе мы ничего не скажем.
После той безобразной сцены мама изменилась. Случай в аптеке тут ни при чем: она вышла из аптеки совершенно нормальной; мы же пели с ней в машине под Abbey
Road. Мне плевать, что говорят папа, врачи, полиция
и кто угодно. Во всем виноват скандал, который устроила маме Одри Гриффин. А если не верите мне, то вот, прочтите.
***
Письмо, отправленное пять минут спустя
От кого: Бернадетт Фокс
Кому: Манджула Капур
Никто не скажет, что я не пыталась. Но я просто не в силах этого вынести. Я не могу ехать в Антарктиду. Как это все отменить,
я не представляю. Но я в нас верю, Манджула. Вместе мы можем все.
