Сборник включает 50 статей, написанных директором Государственного
Эрмитажа Михаилом Борисовичем Пиотровским за последние 10 лет. Это отклик на современную культурную, политическую и идеологическую повестку
дня. Книга позволяет не только проследить за актуальными событиями истории
России с 2005 по 2015 годы, оценить изменения фокуса общественного внимания,
но и почувствовать связи, соединяющие музей и государство, политику и культуру,
личность и общество. В оформлении издания использована знаменитая серия
авторских фотографий Юрия Молодковца «Уединение. Эрмитаж ночью».

Эрмитаж — музей энциклопедический. Это энциклопедия
русской государственности, искусства и архитектуры.
В Эрмитаже представлено множество архитектурных стилей.
Архитектура — важная тема для музея, как и для нашего города

Петербург — город, где из-за архитектуры происходили волнения в советское и постсоветское время. Надо стараться делать так,
чтобы забота об архитектуре не превращалась в политические акции, иначе результат будет плачевный. В свое время политические
акции вокруг «Астории» привели к тому, что она плохо отреставрирована. Без волнений по поводу «сносить или нет» результат
реставрации мог быть лучше.

И все же мы гордимся тем, что живем в городе, где люди выходят на улицы ради защиты культуры и искусства. Живем в единственном из мегаполисов Европы, который сохранил свой исторический центр. Борьба за охрану памятников продолжается, но она
вступила в новый этап.

В деятельности Эрмитажа можно наблюдать сильное архитектурное движение. Мы создали современный музей в восточном
крыле Главного штаба. Это стало архитектурным событием, о котором изданы две книги. Та, что вышла в Великобритании, стала
единственным зарубежным изданием, полностью посвященным
российскому проекту.

В Малом Эрмитаже появились выставочные залы, созданные
по проекту одного из самых выдающихся архитекторов мира —
Рема Колхаса. Сейчас он проектирует для Эрмитажа библиотеку
в Старой Деревне. Мы отрабатываем непростую модель взаимодействия российских и иностранных архитекторов.

Здания Эрмитажа воспитывают вкус, но этого мало. Проходят
выставки, которые знакомят публику с современной архитектурой.
Есть вечный конфликт классики и современности. Надо показать,
как они уживаются.

Сейчас открыта выставка одного из лучших архитекторов
мира — Захи Хадид. Она демонстрирует то, как рождается современная архитектура, имеющая классические традиции. Традиции
Захи — супрематизм Казимира Малевича. Казалось бы, какая связь
может быть у геометрии супрематизма с волнообразными зданиями Хадид? Но она есть. На выставке можно видеть, как рождается
такая архитектура.

Два года назад у нас была выставка Сантьяго Калатравы, рассказавшая о важном направлении в архитектуре. Калатрава — автор футуристических построек в разных странах мира. И это архитектор, который построил мост в Венеции. Казалось бы, нарушение
всех традиций — но построил!

У нас была выставка голландской архитектуры, готовим выставку финской. Они не о дворцах или супермузеях, а о современной архитектуре, в которой можно жить. Это в природе Эрмитажа
и Петербурга.

Недавно состоялся круглый стол Всемирного клуба петербуржцев, посвященный эстетике городской среды. Как известно,
мы издаем Белую, Красную и Черную книги.

Хотелось бы уточнить: клуб — организация общественная.
Мы не проводим широких обсуждений, слушаний. Высказываем
мнение довольно узкого круга людей. В клубе 122 человека —
архитекторы, преподаватели архитектуры, депутаты, журналисты,
строители, группа экспертов… Вместе это единомышленники, которые примерно одинаково представляют себе дальнейшую судьбу Петербурга.

Люди не всегда понимают, чем мы занимаемся. Часто спрашивают о планах клуба, о том, кого заставили что-то сделать… Мы никого ни к чему не принуждаем, но к нашему мнению прислушиваются.

Клуб выделяет тех, кто строит хорошо и вписывается в петербургскую традицию. Они получают знак соответствия, на котором
золотом написана цифра 122,5 — высота шпиля Петропавловской
крепости. Люди носят эти значки, они есть у архитекторов, девелоперов, у тех, кто подал интересную идею. Клуб — сегмент
гражданского общества. Общества, которое никому ничего не
навязывает, ничего не требует, не заменяет собой государство.
Оно создает мнение, которое должно влиять на воспитание вкуса. Медленная, спокойная работа. Последнее заседание клуба показало, что мы стали обсуждать стратегические вещи, перспективное развитие города.

Мы ничего не присудили новому выставочному комплексу «ЭкспоФорум», потому что его строительство еще не совсем
завершено. Пока не ясно, как он будет функционировать. Новый
центр — новое качество жизни города.

На обсуждение было предложено несколько интересных жилых домов в контексте уличной застройки. Но мы поняли, что прошло время говорить об отдельных зданиях. Их много, есть ужасные,
есть хорошие, они по-разному вписываются в городскую среду. Надо
обсуждать систему строительства жилых домов, а не просто отмечать, хорошо построено или плохо.

Возник вопрос о подсветке «Монблана». Плохо подсветили
здание, которое и без того входит в Черную книгу. Параллельно
возник и вопрос о подсветке Петропавловской крепости, удачной
для ночного времени, но не безупречной для вечернего. Городское
освещение будем обсуждать отдельно. Оказалось, есть много продуманных предложений, связанных с подсветкой.

Члены клуба признали удачной эрмитажную практику представлять в городском пространстве репродукции картин. Город забит рекламой — это беда всего мира. Бороться с ней, снимая, невозможно, она опять вылезает. Есть способ ситуацию улучшить,
мы уже много лет его используем. На рекламных носителях, перемежая рекламу, надо показывать шедевры живописи и старые
виды Петербурга, напоминающие о красоте города. Если все сделать правильно, статус шедевра не пострадает. На носителе бежит реклама, вдруг появляется «Девушка с веером» Ренуара или
«Дама» Моне. Глаз человека выхватывает то, что красиво, а реклама, как правило, безвкусна. Шедевр воспитывает глаз. Опыт есть.
Был проект: в сорока городах России мы «рекламировали» шедевры Эрмитажа.

Следующий этап для обсуждений — заборы, загораживающие
стройки. Принято рисовать на них фасад реставрируемого здания.
Это приелось. Изображение картин — напоминание о прекрасном. Неплохо, если человек, перемещаясь по городу с детьми, запомнит картину Моне или Ренуара. Во время празднования 300-летия Эрмитажа мы возили большие репродукции картин в Купчино.

Проблема строительных заборов обсуждалась потому, что это
часть городской среды, есть разные проекты и предложения. Скоро
начнется реставрация Биржи, она будет закрыта забором. Что на
нем будет изображено?

В Венеции все время идет ремонт зданий. Я был в числе тех,
кто подписал письмо мэру Венеции с просьбой убрать большую рекламу с площади Святого Марка. Потом мы с ним говорили о том,
что вместо рекламы можно репродукции картин повесить.

Некоторые вещи, которые мы обсуждаем, пронизаны идеологией. В Белую книгу вошла Триумфальная арка Победы, построенная в Красном Селе. В этом знаке сошлось много смыслов. Это
память о том, как во время войны в подвалах Эрмитажа художники
рисовали триумфальные арки, через которые наши войска войдут
в освобожденный Ленинград. Были арки из папье-маше, через которые действительно в трех направлениях войска вошли в город.
Одна из них и послужила основой для той, что поставлена в Красном
Селе. У Даниила Александровича Гранина была идея: в городе есть
арки покорения Польши, войны с турками, но нет арки Победы
в Великой Отечественной войне. О том же говорили ветераны. Все
устремления слились. Арка стоит, она красиво вписалась, напоминая
и о том, что у эстетики советского времени есть свои достоинства.

В Белую книгу мы занесли восстановление в Царском Селе
полковой церкви и музея при ней. Воссоздание всегда вопрос спорный, но не для города, в котором многое было разрушено войной.
Воссозданы Петергоф, Павловск, Царское Село. Полковая церковь — петербургская традиция. Традиции возрождаются через
архитектуру.

В Черную книгу без особых споров мы вписали комплекс новых зданий на Обводном канале. Сам по себе он неплох, но испортил вид района. У Обводного канала свой сложившийся архитектурный стиль. Новое выбивается из этого контекста.

Сообща члены клуба «накинулись» на здание в Сестрорецке,
которое только начали строить. Строители нагло поставили высотный дом на красную линию, уничтожая стиль и дух, который сложился в Сестрорецке. Кажется, дом уже отодвигают.

На заседании мы обсуждали ситуацию в Академии художеств
и ДК им. Кирова. Внешне там все хорошо, но внутри захламленные
лестницы, облупленные коридоры… Раньше об этом задумываться
не приходилось. Но пришло время наводить порядок не только на
улицах, но и во дворах. Все говорит о том, что мы перешли на другой уровень забот.

А значит, в нашем городе не все рушится, не всегда плохо
строят, приходят работать иностранные архитекторы. В результате многих лет борьбы за памятники постепенно вырабатывается
зрелость суждений.

Книга «Живые» — о мертвых. Своего рода мартиролог культурных героев новейшей петербургской мифологии. Здесь двадцать одно имя. Их выбор обусловлен в первую очередь тем, что эти люди до сих пор пребывают в наших мыслях и разговорах, продолжают незримо участвовать в нашей жизни и влиять на наши поступки — они не хотят уходить. Они и есть те самые хармсовские беспокойники. Вторая причина — тот след, который эти люди оставили в культурном пространстве Петербурга и всего русского мира. Тексты об этих героях написаны как свидетельства очевидцев и участников событий. Большинство из этих свидетельств носят эксклюзивный характер, что способно обеспечить читателю желанный эффект присутствия.

Он постоянно носил с собой толстую тетрадь. Девяносто шесть листов «в клеточку» и коричневый коленкоровый переплет, слегка прилипающий к пальцам.
В школьно-письменной торговле такие тетради назывались «общими». В этой тетради Олег Григорьев
записывал свои стихи — дома и во время блужданий
по городу, в гостях и на литературных тусовках. Когда
очередная тетрадь приближалась к заполнению, в ней
накапливалось много интересного.

Если в компании его просили что-нибудь почитать,
он не ломался, как некоторые другие поэты, и соглашался либо сразу, либо со второй просьбы. И тотчас в
его руках появлялась коричневая тетрадь, она возникала сама собой, словно бы ниоткуда — он извлекал ее из
внутреннего кармана пиджака почему-то всегда незаметно для окружающих.

Однажды художник Владимир Гоосс праздновал
день рождения в своей мастерской на улице Чайковского, по соседству с «Большим домом», и именинник попросил Олега почитать стихи. Тот едва успел раскрыть
свою тетрадь и выбрать подходящий текст, как пришел
опоздавший Лев Звягин, фотограф, с девушкой и фотокамерой. У девушки была хорошая улыбка, а Лева был
по-хорошему, добродушно пьян. Кроме того, иногда он
икал, стесняясь и прикрывая рот ладонью. Дальнейший
сценарий напоминал пьесы Хармса.

ОЛЕГ (читает).

ЛЕВА (икает). Извини.

ОЛЕГ. Что ты, пустяки. (Читает.)

ЛЕВА (икает). Ох, извини пожалуйста.

ОЛЕГ (сухо). Да, конечно. (Читает.)

ЛЕВА (икает).

ОЛЕГ. Тебе нужно выпить. Иногда помогает.

(Все наливают, выпивают и ждут результата.)

ЛЕВА (сидит молча).

ОЛЕГ (с радостной улыбкой). Ну, вот видишь — помогло. (Читает.)

ЛЕВА (икает). Не помогло.

ОЛЕГ. Ты меня достал.

ЛЕВА. Я же не нарочно.

ОЛЕГ. Я понимаю. Но мне придется начать сначала.
(Читает сначала.)

ЛЕВА (икает).

ОЛЕГ. Слушай, да сделай же с собой что-нибудь!
Попей холодной воды, умойся, что ли.

ЛЕВА (отходит к умывальнику, плещется, возвращается к столу, сидит молча).

ОЛЕГ (читает, непроизвольно ускоряя темп и
искоса поглядывая на ЛЕВУ).

ЛЕВА (икает).

ОЛЕГ. Да постучите ему по спине! И посильнее.

(ЛЕВЕ стучат по спине.)

ОЛЕГ (после паузы начинает читать).

ЛЕВА (икает).

ОЛЕГ. Ну, знаешь! Да в конце концов, зажми себе
рот и нос, перестань дышать и умри, как мужчина!
Я не буду читать. (Тетрадь со стихами исчезает из
его рук.)

Кончилось тем, что девушка Левы, несмотря ни на
что не потерявшая своей хорошей улыбки, увела его
домой. Гости уговорили Олега все-таки почитать, и он
читал много и с удовольствием. Но раздражение у него
тем не менее осталось. Оно-то и послужило позднее
источником скандала.

Олега с Гооссом роднило то, что оба владели искусством скандала и подходили к нему как к художественному произведению. Оба умели спровоцировать
скандал буквально «из ничего» и точно чувствовали
динамику его развития. Но технологии у них были разные. Гоосс, выбрав жертву, умел найти у нее слабое место и наиболее обидные слова, от которых человек сразу
же был готов лезть на стену. А Олег произносил почти
случайные фразы, но с интонацией, делавшей их для
объекта крайне оскорбительными. Гоосс затевал скандал из любопытства и в процессе его развития оставался спокойным, а Олег — от раздражения, и далее подпитывал действие своими эмоциями.

В тот вечер Олег начал вдруг пристально разглядывать одного из гостей, а затем произнес недовольно и с
расстановкой:

— Ты похож на ассирийца.

Тот был действительно смуглым, черноволосым, волосатым и бородатым. Он взбесился мгновенно и после
нескольких вводных слов надел на голову Олега миску
с салатом. По лицу и плечам Олега поползли ручейки
сметаны, и всем нам было невдомек, с чего это бородач
вдруг так взбеленился. По-моему, и сам Олег не ожидал
такого эффекта.

Все уже были пьяны, и возникла бестолковая потасовка. «Ассирийца» побили, да и другим тоже досталось. В том числе и Олегу, которому кто-то из заступников локтем нечаянно разбил нос.

Гоосс потом комментировал инцидент так:

— Это же западло, обижаться и обижать Григорьева.
Все равно что пнуть сапогом юродивого.

Вообще говоря, я время от времени сталкивался с
отношением к Олегу как к юродивому, и отчасти он это
сам провоцировал.

Когда страсти утихли и кончилась выпивка, наиболее утомленные гости стали пристраиваться подремать — кто сидя, кто полулежа, потому что в маленькой
мастерской спальных мест почти не было. А у окна в
коридоре стояла большая корзина, короб, плетеный из
ивовых прутьев, величиной с письменный стол. Такие
корзины в те времена использовались для сбора листьев
в садах, и Гоосс зачем-то притащил ее в мастерскую.
В ней он держал всякое тряпье — занавески, одеяла,
куски холста. Вот в этой-то корзине и угнездился поспать Олег. Я обнаружил его в ней на рассвете, проходя
мимо и услышав сопение. Он спал по-детски упоенно и
безмятежно; в нем вообще было много детского. И когда я вспоминаю Олега, чаще всего он мне видится спящим в большой плетеной корзине.

Разбуженный светом позднего ноябрьского утра,
Олег вылез из своего гнезда и удалился, когда все еще
спали. Испытывая жгучую необходимость опохмелиться, он, по причине территориальной близости, направился прямо в тогда еще не сгоревший Союз писателей.
Его пиджачок хранил следы ночного праздника — потеки сметаны, винные пятна и кровь, свою и чужую. Вид
он имел всклокоченный.

Первым, кого он встретил, был Михаил Дудин.

— Михаил Александрович, одолжите треху, — на
вежливые предисловия у Олега сил не было.

Дудин пожалел — то ли треху, то ли бессмертную
Олегову душу. Треху не дал и взамен прочитал нотацию:

— Как не стыдно, Олег, вы и так в таком виде…
и т. д. и т. п.

Это было ошибкой, и Дудин тогда не мог и предположить, во что она ему обойдется.

Олег униженно выслушал отповедь, затаил на Дудина хамство и пошел дальше. Следующим судьба послала ему Михаила Жванецкого. Тот, умудренный знанием
жизни, едва увидев Олега, протянул ему пять рублей.
По тогдашним ценам это означало почти две бутылки
портвейна.

Прошло года два или три. Случился очередной юбилей Победы, в Союзе писателей по этому поводу состоялось какое-то официальное действо, и после него,
вечером, в ресторане было полно народу. Войдя в зал,
соседний с буфетом, я стал свидетелем неприличного
скандального зрелища. Зрители кучковались у стен,
а в центре возвышалась фигура Михаила Дудина, казавшаяся монументальной. Он был в хорошо отглаженном темном костюме, при галстуке, и на груди сияли
ордена и медали. А вокруг него мелким бесом вился маленький и пьяный Олег Григорьев.

— Михаил Александрович, дай! Дай хоть один! —
отчаянно взывал Олег и тянулся рукой к орденам Дудина. — Таким, как я, не дают. А тебе еще дадут, ты только
попроси, дадут сколько угодно. Дай, Михаил Александрович! Ну хоть один дай!

Лицо Дудина все больше багровело, наводя на мысль
о близком инфаркте.

— Михаил Александрович, ну, пожалуйста, дай! — не
унимался Олег. — Ты же знаешь, мне никогда не дадут,
а тебе дадут прямо завтра. Дай хоть один!

Кругом стояли писатели и поэты, в том числе достаточно известные, одни снисходительно улыбались, другие делали вид, что не замечают происходящего, и никто не попытался прекратить это безобразие.

Олег прекрасно знал, что таким, как он, орденов
не дают. Более того, как и многие из его знакомых, он
подозревал, что и физически-то существует лишь по
чьему-то недосмотру. Поэтому он тянулся к законной,
государственной культуре в надежде получить некую
индульгенцию. Но у официоза на Григорьева была
устойчивая реакция отторжения. От него веяло абсурдом, черным юмором и обэриутами. Издание в Детгизе
первых книжек Олега, совсем маленьких, стоило увольнения редактору Марине Титовой и инфаркта Агнии
Барто, которая во время какого-то заседания вступила
в спор с Сергеем Михалковым, отстаивая право Григорьева публиковаться.

А тем временем стихи Григорьева переписывают и
повторяют наизусть взрослые и дети. Четверостишие,
написанное еще в 1961 году, за десять лет до первой
публикации Олега:

знает каждый второклассник.

Устное распространение текстов идет по законам
фольклора — в процессе передачи отдельные слова и
строчки изменяются. Любые стихи с «черным юмором»
входят в моду, и часто их, даже самые глупые и никудышные, незаслуженно приписывают Григорьеву. Ничего не поделаешь — все это проявления народной любви. Как тут не вспомнить реплику Николая Первого из
известной пьесы Булгакова:

— Я понимаю, что это не Пушкин. Но объясните
мне, почему нынче любую пакость обязательно приписывают Пушкину?

Дети принимали его стихи «на ура», потому что они
разительно отличались от идеологически выдержанной
советской печатной продукции. Им нравилась внутренняя логика Олега, логика детской страшилки, они чуяли
в нем «своего». Вот короткая «сказочка» из самой первой книжки Олега.

Маша и Петя играли в прятки. Они спрятались
в большую трубу. Потом пришли рабочие. Они подняли трубу и сбросили ее в реку. Но Маша и Петя
не утонули, потому что они сидели в другой трубе.

Для партийного чиновника «брать слово» было естественно, как дышать воздухом. Для любого же нормального ребенка, как и для Олега, словосочетание
«взять слово» звучало откровенной глупостью.

Обратите внимание — во всем этом стихотворении нет
ни одного прилагательного. Григорьев их вообще, как и
сравнения, употребляет крайне редко. Ничего лишнего, только самое необходимое. Прежде всего действие.
У Григорьева очевидный талант драматурга, у него драматургия — в каждой строчке. Умение с первых слов,
«с затакта», начать действие, обозначить конфликт и
расставить акценты — редкий дар, ценившийся превыше
всего среди сценаристов, например, в Голливуде.

Фольклорная подоснова Григорьева — не только
фольклор городской и детский, но и лагерный. Жизнь
вынудила Олега с ним познакомиться. Именно от лагерного фольклора идет запредельный лаконизм Олега.
Еще Синявский в «Голосе из хора» проводил аналогии
между лагерным фольклором и готической литературой и искусством, отмечая в том и другом «перепончатость», иногда создающую ощущение конспективности.
В витраже главное — скелет рисунка, он определяет
сущность, а вставлять цветные стеклышки каждый
мысленно может сам.

Итак, стихи Григорьева предельно лаконичны, аскетичны, суровы — настолько, что можно усомниться: да вообще, поэзия ли это? Нет никаких красот — ни словесных,
ни воображаемых зрительно, ни эпитетов, ни аффектации, ни романтики, ни лирики, по крайней мере в привычном понимании. О том, что такое поэзия, можно говорить
и спорить бесконечно, но главным все же было и остается
наличие или отсутствие поэтического образа. Таких образов, как «утро туманное, утро седое» или «оленей косящий бег», вы у Григорьева не найдете, он строит образ
совершенно иначе, через действие. Но при этом его образы высекают ничуть не меньше впечатлений.

О, как нехотя летели журавли куда-то вдаль. Не
хотели, а летели.

Или:

Он расходует слова скупо, как ценный материал,
и не тратит ни слова отдельно на подачу образа. Образ
возникает в процессе действия.

Звездное вещество «белых карликов» состоит из одних только атомных ядер и потому обладает чудовищной
плотностью. Григорьев уплотняет текст, очищая слова
от шелухи подробностей, от всякого декора, оставляя
только ядра, заставляя их выполнять максимально возможное количество функций.

Вот первая строчка всем известного стихотворения:
«Продавец маков продавал раков». Это прежде всего,
поэтический образ (по-григорьевски), но одновременно — и завязка сюжета, и начало конфликта, и введение
в формальный звуковой рисунок стиха.

Из-за лаконичности текстов и полифункциональности слов стихи Григорьева часто кажутся конспективны-
ми, и это не вызывает внутреннего протеста не только у
взрослых, но и у детей. Ибо именно в силу этих качеств
в детском восприятии стихи Олега подобны волшебной
коробочке, из которой время от времени можно доставать все новые вещи.

В любом стихе Григорьева обязательно присутствует улыбка. Она бывает разная — веселая, грустная,
мрачная, насмешливая, даже злая. И еще одна специфическая улыбка, не обозначающая никакого юмора —
«зэковская» улыбка, по которой бывшие заключенные
опознают друг друга.

Арестовывали Олега дважды. В первый раз — в начале семидесятых. Не нужно думать, что КГБ гонялось за ним специально. Процесс над Бродским открыл
«зеленый свет» преследованию «поэтов-тунеядцев»,
и Григорьев идеально вписывался в этот стереотип. Уже
одним своим видом, манерами и лексиконом он раздражал любого милиционера, и случайное задержание автоматически привело к ссылке «на стройки народного
хозяйства» в Вологодскую область. Сценарий был тот
же, что у Бродского, только срок поменьше — два года.
Второй раз он был арестован «за дебош» в 1989 году
и дело кончилось, к счастью, условным сроком. Судьба уберегла Олега от фактической, лагерной отсидки,
но предоставила ему возможность ощутить на себе все
репрессивные процедуры и ознакомиться с лагерным
фольклором «из первых рук».

Олег воспринимал жизнь как явление суровое и не
ждал от нее ни доброты, ни снисхождения. И тем более
не ждал ничего хорошего от любых государственных
инстанций. В какую бы скверную переделку он ни попал, ему не приходило в голову обратиться за помощью
в больницу или травмпункт, не говоря уже о милиции.
Но он с легкостью мог попросить помощи у случайных
людей, и часто ему помогали. Это было одно из его
странных свойств — способность вызывать у незнакомых людей как беспричинное раздражение, так и немотивированную симпатию.

Новая книга немецкого историка и теоретика культурной памяти Алейды
Ассман полемизирует с усиливающимся в последние годы «недовольством» тем, что травматическое прошлое превратилось в «индустрию Холокоста», предмет политического и экономического торга. Частично признавая
обоснованность позиции своих оппонентов, Алейда Ассман пытается выстроить
такую мемориальную перспективу, в которой ответственность за совершенные
преступления, этическая готовность разделить чувство вины и правовые рамки,
позволяющие услышать голоса жертв, превращали бы работу с прошлым в один
из важных факторов сознательного движения к будущему.

Долгое время в такой традиционно миграционной стране, как
США, считалось, что забвение служит наилучшей основой для иммиграционной политики. Чтобы радикально перестроиться на вхождение
в новое общество и новую культуру, иммигрантам следовало внутренне
распрощаться и оставить позади тот мир, из которого они пришли. Разумеется, начинать с абсолютно чистого листа невозможно, однако цель
состояла в том, чтобы исходная культурная принадлежность постепенно
стиралась ради новой идентичности. Подобная установка рассматривала воспоминания, которые «привозились» с собой переселенцами,
в качестве препятствия для успешной натурализации. Место разделяющих воспоминаний должна была занять ориентация на совместное
будущее. Тот, кто был готов оставить собственную историю — а к этому
были готовы многие из переселенцев, ранее подвергавшихся гонениям
и страдавших от различных лишений, — получал хороший шанс начать
свою жизнь заново. Американский литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американцев, в отличие от европейцев, объединила не общая
история, а общая мечта¹⁶³. Переселенцы не могли просто отбросить
воспоминания, как рюкзак с контрабандой, но политика ассимиляции
и «плавильного котла» (melting pot) способствовала сглаживанию
и устранению различий.

С 1980-х годов и в этой области начали происходить радикальные
перемены. Новая значимость коллективных идентичностей выявляет те
различия, которые прежде так старательно стирались. Теперь центральное место заняла культурная самобытность, с ней стали соотноситься
личные воспоминания, служившие основой для отнесения себя к той
или иной отдельно выделенной идентичности. Принятый в 1982 году
канадский «Multiculturalism Act» предоставлял иммигрантам право
сохранять свою культурную идентичность и культурное наследие¹⁶⁴.
Менялось и самосознание канадского государства. Правительство, обратившись к «политике покаяния», учредило «комиссию правды»,
призванную расследовать преступления колониализма. Благодаря этому
повороту история колониального угнетения и бесправия вернулась
в сознание жителей страны. Модифицированная таким образом национальная история — и это решающий момент — должна была быть
принятой и иммигрантами, которым также предлагалось стать в будущем
ее носителями. Отныне переселенцы не просто вступали в открытое для
них будущее новой страны, но, принимая ее гражданство, они брали
на себя ответственность и за темные страницы ее прошлого. Иммиграция происходит в нынешней Канаде на фоне нового самокритичного
осмысления национальной истории. «Гражданство страны, — говорилось на церемонии вручения паспортов новым канадским гражданам
в Ванкувере, — это не „шведский стол“. Никто не вправе выбирать себе
лишь то, что ему по вкусу, пренебрегая остальным. Разумеется, с канадским гражданством связано как хорошее, так и плохое. Давая клятву
при принятии канадского гражданства, вы берете целиком наследие
канадской истории и гражданских прав¹⁶⁵. Теперь вы также несете ответственность не только за добрые деяния, но и за все ошибки, допущенные
нами, за все содеянное нами зло. …Такова часть целого. Возможно, вы
сочтете это несправедливым, но никто и не говорит, что это справедливо.
Такова часть гражданских прав».

В сегодняшней Австралии также горячо обсуждается вопрос, должны
ли гражданские права иммигрантов включать в себя негативные эпизоды
колониальной истории. Если раньше переселенцы прибывали в страну
без прошлого и с безграничным будущим, то теперь они сталкиваются
и с дурным прошлым Австралии. Как написал один австрийский антрополог, иммиграция становится «процессом, индуцирующим вину»
(a guilty-inducing process)¹⁶⁶.

Подобная эволюция национального самосознания является непосредственным следствием Холокоста и колониальной истории. В рамках
новой парадигмы прав человека уже невозможно с помощью простого
забвения избавиться от ужасов истории, от памяти о преступлениях
против человечества. Эти события стали предметом нового общественного внимания, новых свидетельств очевидцев, новых дебатов, новых
воспоминаний. Политика покаяния откликается на травмы тех коренных жителей, чьи истории раньше не могли быть услышаны. Теперь же
сложилось понимание того, что травматическое прошлое коренного населения, игнорировавшееся колонизаторами, вовсе не прошло бесследно,
а продолжает возвращаться в виде болевых синдромов. Воспоминания
об исторической вине впервые открывают для национальной памяти
возможность признать историю жертв, что сопровождается актами реституции и новыми мемориальными практиками, которые способствуют
интеграции общества.

Начиная с 1990-х годов воспоминания о нацистском прошлом
сделались составной частью немецкой национальной памяти. Когда
к 2000 году возник вопрос о статусе Германии как иммиграционной
страны, только что сформировавшаяся негативная национальная память
стала предметом критики. Вплоть до 1990-х годов считалось, что иностранные рабочие по истечении срока трудовых договоров вернутся
в страну, откуда они приехали. Ситуация изменилась, когда в 1998 году
правительственная коалиция социал-демократов и «Зеленых» подтвердила статус Германии как иммиграционной страны, реформировав
иммиграционное законодательство. Тогда возникли новые вопросы
к национальному самосознанию и национальной истории. Должна ли
Германия в результате данных перемен перестроить национальный нарратив с учетом нового плюралистического образа? Идет ли речь о том,
чтобы новые иммигранты признавали сопричастность к негативной
стороне национальной памяти?

Подобные вопросы послужили предметом продолжительной дискуссии. Например, Ханно Леви, директор Еврейского музея в Хоэнэмсе, выступил против альтернативы, когда мигрантам либо навязывают
память об исторической вине, либо их исключают из коммеморативного сообщества. По мнению Леви, память не должна подвергаться
«пограничному контролю», который препятствует полноправному
членству мигрантов в немецком обществе¹⁶⁷. Историк Рауль Хилберг
высказался о том, что Холокост является в Германии семейной историей.
Понадобилось продолжительное время, чтобы это произошло и немцы
«интернализировали» Холокост. Но теперь это привело к новой проблеме этнизации собственной истории. Дэн Дайнер также указал на
проблематику этнического характера немецкой национальной истории:
«Немцем считается тот, кто определяет свою национальную принадлежность через отказ от нацистского прошлого. Немецкому гражданину
турецкого происхождения трудно приобрести полноправное членство
в таком коллективе. Он не может примкнуть к этому общему «Мы»,
ссылаясь на усвояемое чужое прошлое. Несмотря на введение jus solis,
определяющим признаком идентичности остается таким образом jus
sanguinis; это обстоятельство преодолевается посредством ритуалов
коммеморации»¹⁶⁸.

Некоторые критики называют эту проблему «этническим парадоксом»: по их мнению, акцентирование исторической вины как национального признака весьма проблематично этнизируют немецкую нацию,
поскольку историческая вина связывает сыновей и внуков с отцами
и этим исключает из существенной связи с этой историей людей с иной
семейной биографией¹⁶⁹.

¹⁶² Kraft H. Rubrik Politik // Rheinische Post (http://www.rp-online.de/politik/
deutschland/hannelore-kraft-und-christina-rau-das-passt-aid-1.2290097).

¹⁶³ Fiedler L. Cross the Border, Close the Gap // Welsch W. (Hrsg.). Wege aus der Moderne.
Schlüsseltexte der Postmoderne-Diskussion. Weinheim, 1988. S. 73.

¹⁶⁴ Zeuner Ch. Citizenship Education in Kanada: Zwischen Integration und Selektion //
Forneck H.J. et al. (Hrsg.). Teilhabe an der Erwachsenenbildung und gesellschaftliche
Modernisierung. Baltmannsweiler, 2006. S. 65–82.

¹⁶⁵ Из выступления Джона Ралстона Соула 1 марта 2007 года в Ванкувере на церемонии
получения эмигрантами канадского гражданства: Some thoughts on Canadian citizenship
(http://www.johnralstonsaul.com/eng/articles_detail.php?id=72 %E2 %8C%A9=eng).
Благодарю Мишу Габовича за указание на это выступление.

¹⁶⁶ Hage G. Against Paranoid: Searching for Hope in a Shrinking Society. Annandale,
N.S.W., 2003. Р. 100.

¹⁶⁷ Loewy H. Taxi nach Auschwitz. Feuilletons. Berlin; Wien, 2002. S. 4, 3

¹⁶⁸ Diner D. Nation, Migration and Memory: On Historical Concepts of Citizenship //
Constellations. 1998. Vol. 4. № 3. Р. 303.

¹⁶⁹ Rothberg M., Yildiz Y. Memory Citizenship: Migrant Archives of Holocaust
Remembrance in Contemporary Germany // Parallax. 2011. Vol. 17. № 4. Р. 32–48.

Грандиозная мистификация, в которой умещается вся история художественного слова; произведение, равное «1001 ночи»; лабиринт, из которого невозможно выбраться; патент жанра «экслибрис», где авторы выступают наравне с персонажами, а персонажи обретают равноправие с авторами; роман, который можно читать с любой страницы; библиотека, заархивированная в том; бумажный змей длиной в бестселлер; оригинальнейшее произведение последних десятилетий…

Один палач вошёл в темницу к юноше, которого приговорили к казни.

— Ты боролся с тиранией, которой я служу, — обратился он к нему. — Но и мне ведома справедливость, поэтому я отпущу тебя.

— Где бы я ни находился, — возразил юноша, — меня всюду схватят слуги раджи.

— Тогда, — предложил палач, — давай поменяемся платьем, и уйду я, а ты займёшь моё место — в тюрьме тебя не будут искать.

С тех пор палач устраивает заговоры, а юноша рубит заговорщикам головы.

Сатиочандра Датта. «Бенгальские пураны» (1687)

Один влюблённый монах секты дзэн сочинял любовное послание. Искушённый в каллиграфии, он выводил строку за строкой, держа перед глазами древний сборник китайских стихотворений. Но ни одно его не удовлетворяло, и он, комкая бумагу, бросал шарики в печь. Близился вечер, луна уже повисла на ветвях сакуры, как вдруг на монаха нашло просветление, и он послал возлюбленной чистый лист.

Его возлюбленная была образована и тоже исповедовала дзэн. Распечатав конверт, она прежде всего подумала, что форма есть пустота, а потом сообразила, что письмо содержит как раз то, о чём она размышляла весь день. Закрывшись ширмой, она стала готовить ответ. Мысленно перебирая тысячу строк, она машинально обмакивала в тушечницу кисточку из тончайшей шерсти, так что чернила капали с неё, как слёзы, но подходящей не находила. И тогда сочла за лучшее отослать монаху его же листок. Получив ответ, монах поцеловал белую бумагу и, не медля, отправился к ней на свидание.

Языку любви не нужны слова.

Бэнкэй по прозвищу Мумон. «Дверь без двери или 101 история дзэн» (1228)

В спектакле муж играл мужа, жена — жену, а её любовник — любовника. Из вечера в вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Это тянулось годами. Но однажды пистолет оказался заряженным, зрителей забрызгало кровью, а актриса, изображавшая истерику, до конца жизни не вышла из роли.

Аскольд Едреинов. «Под занавес» (1911)

Пробивая висок, пуля вылетела из ствола. «Не задержу», — откликнулся он бармену секундой раньше, когда, протирая за стойкой стаканы, тот бросил: «Мы закрываемся». За последние дни бармен привык к посетителю, засиживающемуся допоздна. Сосредоточившись на рюмке, он в одиночестве тянул виски, лишь изредка поднимая палец, чтобы повторить. А появился он с крашеной брюнеткой, яркая помада которой странно контрастировала с заплаканными глазами и бледным, осунувшимся лицом. Они заняли дальний столик, едва освещавшийся миньоном, закурив, молча выпили по бокалу. Его рука безвольно лежала на столе, и женщина накрыла её своей. «Трогательное прощанье», — подумал бармен, уловив исходящую от них тихую грусть. Но он не слышал состоявшегося до этого разговора. «Ты не можешь так поступить! — кричала она, кусая губы. — Мы вместе уже семь лет! Я отдала тебе молодость, а теперь ты бросаешь меня! И ради чего? Ты даже не можешь объяснить толком, куда едешь! Ну зачем тебя посылают в эти чёртовы джунгли?» Он вспомнил, как лгал ей про эпидемию среди африканцев, про долг врача, видя, что она не верит, гнул своё, убеждая, что не может отказаться. Он и сейчас только махнул рукой. Повторяться не было желания, а для правды пришлось бы многое рассказать. Да и к чему? Лишняя боль. А ещё он вспомнил, как они познакомились. Худенькая, неуклюжая, как подросток, она поступила в отделение под вечер, когда он уже осмотрел всех пациентов. «У меня что-то страшное? — испуганно сжимала она сумочку. — Только не обманывайте, доктор, ради бога, не обманывайте!» И он дал слово никогда ей не врать. Хотя врал с самого начала. А через неделю её выписали, и из больницы они пошли в церковь. Он уже был женат, неудачно, — как и все ранние браки, держащиеся на постели, его — быстро распался. Так что разводились, как чужие, и у него даже в мыслях не было рассказать о диагнозе, поставленном ему накануне. «Ты сам врач, — прятал глаза коллега. — Процесс затормозился, но ты носишь бомбу…» «Каждый носит свою смерть», — хватило у него сил усмехнуться. И натянутость пропала. Слушая, что до «часа икс» он абсолютно здоров и может дышать полной грудью, перебил: «Конец будет мучительным?» Коллега опустил глаза. А он твёрдо решил до него не доводить и, прикрывая дверь, подумал, что очень кстати приобрёл месяцем раньше пистолет.

Яя Соверш-Турэ. «Эксперименты со временем» (1963)

Его давали на Руси при крещении, чтобы не сглазили. Известно оно было только духовнику, родителям да самым близким. Первым именем прикрывались на людях, храня в тайне настоящее. Бывало, к человеку всю жизнь обращались Федот, а на поминках выяснялось, что Федот, да не тот. Что при рождении его нарекли Дмитрием. Известен случай, когда боярский сын под одним именем служил в царском войске, а под другим дезертировал, с явным именем венчался, а с тайным проходил в холостяках, и так привык к своей двуимённости, что, когда был убит под первым, под вторым ещё долго здравствовал.

Ермолай (первое имя) Костожаров. «По русскому обычаю» (1860)

Проснувшись, А. выходит из дому. И тут замечает, что его преследует Б. Безликий негодяй в бежевом плаще с косым шрамом на щеке. А. догадывается, что Б. хочет его убить. Он пытается скрыться в привокзальной толпе — в спешке не обращая внимания на её неподвижность, потом в загородном доме, из двери которого торчит ключ. Напрасно! В подъезде мелькает зловещая тень, потом, в предрассветных сумерках, тень превращается в силуэт, который обретает черты негодяя в бежевом плаще. А. снова спасается бегством. Но в безлюдном кафе его настигают, Б. запускает руку в карман плаща. Загораживаясь от кошмара, А. вскидывает ладони.

И тут Б. просыпается.

Вскоре он выходит на улицу. И вдруг замечает, что за ним следят. Безликий негодяй в бежевом плаще с косым шрамом. Б. понимает, что тот хочет его убить. В ужасе он отправляется на вокзал, потом — за город. И повсюду: в скудном мерцании уличных фонарей, в доме с торчащим наружу ключом, в опустевшем кафе — его настигает В.

А когда Б. вскидывает ладони, В. пробуждается

Для В. события из сна наяву повторяются до мелочей. Роль его «убийцы» играет злонамеренный незнакомец в плаще и со шрамом. Он загоняет В. в опустевшее кафе. Вот он сунул руку в карман. Однако В., ожидая развязки, уже не боится, осознавая себя героем чужого сна.
Обрывая кошмар, просыпается А.

Педро Эрнастио Далглиш. «Сновидение» (1979)

— Многие перед смертью чувствуют, что умирают, а я не чувствую, что живу. Я хожу на работу, занимаюсь любовью, но делаю всё, как во сне. Мне советуют отдохнуть, съездить к морю. Но, боюсь, здесь что-то глубинное.

Эндрю Т., 38 лет, менеджер. На препаратах полгода. Дозы не увеличивать.

— Доктор, мне страшно! Я едва сдерживаюсь, чтобы не убить собственного ребёнка! Бывают мгновенья, когда я ненавижу его, ненавижу! Я старею, у меня появляются морщины, дряблая кожа, а он всё время смеётся! Наливается, как яблоко, и смеётся! Разве это справедливо? Я дала ему жизнь, а он не может ею поделиться! Я понимаю, он не виноват, а я? Это странная разновидность зависти сводит с ума, и я потихоньку превращаюсь в мамашу-психопатку из американского ужастика.

Кстати, доктор, вам нравится Голливуд?

Элизабет Н., 33 года, домохозяйка. Антидепрессанты употребляет месяц. Лечение не отменять.

— Моя девушка обожает вестерны. В кафе она садится напротив, и пока мы ждём заказ, выкладывает на середину стола купюру. «Сыграем в ковбоев?» Я завожу в «мобильном» мелодию, и мы, сложив руки, как школьники, замираем, сверля друг друга глазами. А когда музыка кончается, как револьверы, хватаем деньги. И я всё время накрываю её ладонь. Тогда я лезу в карман за новой купюрой. Играем до тех пор, пока к ней не перекочуют все мои деньги, так что она расплачивается за обоих. А ещё она строит из себя крутую. Если нам мешает официант, который топчется с подносом, она щурится, как гангстер: «Твоё дело крысячье: подал и — в подвал!» Чёрт возьми, до чего лёгкая у неё рука! Она вскидывает её, будто муха слетела!

Однажды я попробовал обмануть — дёрнулся за бумажкой, едва зазвучала мелодия — она и тут опередила меня!

Доктор, мне хочется пристрелить её. Я уже приобрёл пистолет.

Грегори М., 19 лет, студент. К врачу не обращался. Прописаны лёгкие транквилизаторы.

— Я печатаю вслепую, как судьба, властвуя над бумагой. По раскладке букв на клавиатуре сослуживцы дразнят меня: «Фыва Прол». А мне слышится — «фифа прол». Откуда им известно, что я из рабочей семьи? Я презираю своё низкое происхождение! А они издеваются! И портят аппетит, не хуже диеты. Кстати, какую вы мне посоветуете? Ту, что рекламируют по телевизору? Ну, ту, в которой бегемот восклицает: «Фигура прежде всего!» Впрочем, какая разница, моя жалоба в другом — я не испытываю множественного оргазма, про который пишут женские журналы.

Фаина П., 27 лет, сотрудница офиса. Показан медикаментоз.

— Спасибо, док! После вашего курса я избавился от комплексов! У меня всё О.К.! Я уже выплатил кредит за дом, а жене купил новую машину. И через месяц меня повысят, это пока тайна, но вам — можно! А помните, каким неудачником я пришёл, самого сейчас оторопь берёт. И всё — вы! Дайте мне руку, док, убедитесь, какое крепкое у меня пожатие!

Пауль Ш., 43 года, банковский служащий. Проходил лечение в клинике. Назначен повторный курс.

— В поездах и самолётах, доктор, я много думаю. Вот миллиарды клеток внутри меня живут сами по себе, делятся, стареют, умирают, и вся их орава, точно сетью, тащит меня за собой. Получается, меня и нет? Тогда кто же думает? А знаете, отчего мы страдаем? Мы обделены — даже мухи счастливее! А виной всему земная поверхность и гравитация, которые ограничивают наше жизненное пространство, делая его двумерным. Да-да, мы, в отличие от птиц или пчёл, существа без третьего измерения! Нам только кажется, что мы пребываем в нём, но по большому счёту мы его не чувствуем, ползая, как тараканы, на плоскости. От этого наше сознание плющится — вот вам корень зла, вот разгадка человеческой неудовлетворенности!

Заметьте, мысль, залетая в мою голову, не умирает от одиночества! Тогда почему я продаю женское бельё?

Иосиф А., 52 года, коммивояжёр. Рекомендована госпитализация.

— Я больше не могу. Не могу! НЕ МОГУ-У-У-У!!!

Зигфрид Г., 57 лет, психиатр. Неизлечим.

д-р Зигфрид Грейд. «Болезни среднего класса» (2007)

В тот вечер Моника решилась.

— Почему ты не женишься на мне? Тебе не нравится моя грудь?

Анджей отвернулся. Они уже год занимались любовью в дешёвых гостиницах, но разве это повод для знакомства? Моника не знала, что он писатель, что его последний роман забраковала критика, что профессор Зайонский опять рекомендовал ему лечь в клинику. Ему и в голову не приходило делиться этим с Моникой, кроме постели у них было мало общего. А теперь женитьба. Он знал, что рано или поздно всё придёт к этому, но вопрос всё равно застал его врасплох. И теперь приходилось мучительно искать слова. В какой-то момент Анджею захотелось пойти напролом, говорить о себе, своих планах, рассказать о той щемящей пустоте, которая в последнее время не покидает его даже во сне.

Он уже открыл рот, но вместо этого глухо произнёс:

— Да, мне не нравится твоя грудь…

Кшиштоф Беднарский. «Да или нет» (1975)

Одно время у Трибунского в Одессе было столько подражателей, что начинающим поэтам давали советы как стать вторым Трибунским. Или как им не стать. Удивительно легко его стихи находили дорогу и к сердцу юной девушки, и её бабушки, покоряли и утончённого художника, и портового грузчика. Без преувеличения, половину города составляли его поклонники, другую — поклонницы. И вот меня, молодого сотрудника «Литературной Одессы», отправили брать у него интервью! «Баловень судьбы», — перечитывал я ночью строки, за которыми вставал образ Печорина и Чайльда Гарольда. А утром, разыскав нужный дом на Молдаванке, долго топтался перед массивной, дубовой дверью. «Из газеты, — торопливо пробормотал я вышедшей в грязном халате женщине, по-видимому, домработнице. — Можно видеть Трибунского?» «Трибунка?» — хихикнула она. И проводила на пропахшую рыбой коммунальную кухню, где костлявый, бойкий старичок в цветастых трусах чесал языком с красномордыми толстухами-соседками.

Аркадий Южный. «По ту сторону поэзии» (1926)

«Легенды современности: Оккупационные эссе» — книга военного времени (1942–1943), включает эссе, посвященные выдающимся литературным (Дефо, Бальзак, Стендаль, Толстой, Жид, Виткевич) и философским (Джеймс, Ницше, Бергсон) текстам, а также полемическую переписку Чеслова Милоша и Ежи Анджеевского. Исследуя современные мифы и предубеждения, апеллируя к традиции рационализма, Милош пытается найти точки опоры для униженной двумя мировыми войнами европейской культуры: «Основная их тема, уснащенная различными отступлениями, — очищение поля от убеждений о врожденных импульсах человека или же о естественных условиях его жизни, — не без надежды, что, разрушая легенды, которые он сам о себе творит, человек сумеет найти более надежную точку опоры».

Я знал пожилую женщину, которая в трудные минуты
жизни медленно подносила руки к вискам и говорила:
«Ах, оказаться бы на необитаемом острове, не иметь с
людьми ничего общего, убежать, убежать куда-нибудь
далеко». Всегда вижу ее, стоящую у окна, за которым
колышутся осенние деревья и белесым пятном поблескивает озеро. Слова ее звучали не на фоне городского
движения, их нельзя было приписать недружелюбному
отношению к толпе, заполняющей улицы, фабрики и
кофейни. Вокруг простирались глубокая деревня, леса и
бездорожье. Люди, от которых она хотела убежать, — ее
ближайшая родня, кухарка, старый сторож лесопилки.
Вспоминая этот образ, я думаю обо всех женщинах
и мужчинах, которые подобным жестом и подобными
словами выражали тоску по полному одиночеству, о
поколениях, которые взращивали легенду острова. Необитаемый остров! Облеченная в конкретную форму в
«Робинзоне Крузо» и передаваемая из рук в руки как
рождественский подарок, как первая книга о мире —
она была одним из тех символов, обретенных уже в детстве,
которым язык взрослых пользовался для обозначения сложных переживаний. Необитаемый остров —
это легенда и — как всякая легенда — заключает в себе
содержание более глубокое, чем события, ее породившие и образующие ее внешний скелет. Определенные
предметы, благодаря их «подспудным» связям с характерными особенностями человеческой природы, приобретают над человеком почти магическую власть, входят
в обиходный словарь, служат для называния потаенных
желаний. Сказать «остров» — значит в то же время сказать об отстранении от земли преградой, трудной для
преодоления, но преградой прозрачной, голубой, не
представляющей помехи для взгляда. Остров означает
безопасность его жителей в отличие от борьбы, споров
и войн остального человечества. Это — отсутствие угрозы, присущее всякой легенде о счастье, будь то библейский рай или вынесенный за пределы истории «золотой
век», открывающий «Метаморфозы», — суще ственная
особенность острова. Таким он представляется воображению ребенка (ни учитель, ни родители уже не сумеют нас настигнуть — излюбленное мечтание во время
урока), таким он представлялся воображению разных
эпох («острова блаженных», остров Утопия).

Можно еще предположить, что остров вводит иное
понятие времени, чем время, в котором мы обычно живем. Человек воспринимает время с помощью образов
пространства (время течет, «отрезок» времени, большой
«промежуток» времени), видит время как некий изменчивый флюид, парящий над землей. Выкраивая остров
из материка, окружая его голубизной моря, человек
склонен, путем многих удивительных и прекрасных
ошибок, отделять его время от материкового времени,
склонен придавать острову другое время, как он дае

т
ему законы и привилегии, отличающиеся от материковых. Действие времени на человека — и, следовательно
старение — мучительно там, где молодость окружающих его людей на каждом шагу напоминает о числе
прожитых лет. Островитяне из легенды составляют
одно поколение, и время теряет свою ядовитость. Пребывание на острове нимфы Калипсо дарит вечную жизнь
или вечное спокойствие смерти. Когда хороводы влюбленных, в прощальном жесте застывших на берегу,
среди высоких оперившихся деревьев — «Отъезд на
остров Цитеру» Ватто, — двинутся из зеленого порта,
их ждет вечное счастье на острове любви. Просперо из
«Бури» Шекспира в известном смысле является властителем времени — ибо дар вызывать и усмирять бури,
каким обладает этот герой наиболее «островного» произведения в истории театра, в конечном счете представляет собой дар изменять и регулировать время, его атмосферу. Наверное, этому же следует приписать то, что
Робинзон после стольких лет, проведенных на острове,
не постарел, но покидает его, полный энергии и запала
для дальнейших путешествий.

Необитаемый остров к этим общим особенностям
любого острова добавляет еще одну — на нем есть фауна и флора, но след человеческой ступни на песке —
явление неслыханное, способное ввергнуть в остолбенение. На необитаемом острове тот, кто его посещает
и вступает во владение им, сталкивается с миром без
всякой помощи и посредничества, он один, все связи с
обществом разорваны. Его поступки уже не находят
отзвука среди существ, ему подобных, — причины и
следствия поведения лежат в нем самом и нигде, кроме
него. Легенда о Робинзоне отличается от островных
легенд прошлого этим осуждением героя на жизнь в
одиночестве. Есть в этом и попытка подвергнуть природу человека экзамену, чтобы показать, кем, собственно говоря, он является, когда спадут украшающие его
одеяния условностей и приличий, и тонко обозначенное
убеждение, что в одиночестве, освободившись от пагубного влияния толпы, он способен извлечь из себя добродетели, до тех пор приглушенные, заслоненные плохими
привычками. И, следовательно, тут есть противопоставление отдельной личности коллективной жизни, слабый
набросок теории Руссо о человеке, добром от природы.
Старая женщина, тоскующая по необитаемому острову,
кажется, верит, что источник зла лежит где-то вне ее,
в ее окружении. И хотя свои слова она не принимает
всерьез, с их помощью она выражает это остранение
себя, это бегство в глубину своего существа, столь знакомые нам, когда мы видим, как механизм межчеловеческих отношений производит зло, не выделяя ни виновных, ни жертв: все одновременно являются виновными
и жертвами.

После всего сказанного становится ясно, что «Робинзон Крузо» вырастает до размеров явления, которое
по своему значению намного превышает как замысел
английского романиста, так и свою литературную, художественную ценность. Книга является свидетельством, клубком, на который наматывается нить одного
из современных нам мифов. Книга христианская, но уже
есть толика сомнения в доброте мира, гримаса горечи,
последствия которой почувствует только XIX век. Христианская, поскольку Робинзон оказывается выброшенным на остров, который становится для него островом
покаяния и исправления. Спасенный рукой Провидения
из морских пучин, когда вся команда гибнет, он приходит в сознание на неизвестной земле. Первый его
рефлекс — проклясть судьбу и впасть в отчаяние. Однако, погружаясь в себя, он находит в себе самом причину
нынешнего положения: свой грех. Случай приобретает
характер справедливого приговора и в то же время милостивой опеки. Приговор Бога велел ему оказаться на
острове. Опека Бога послала ему необходимые орудия
в корпусе разбитого корабля, не забыв даже о щепотке
зерна, которое он легкомысленно высыпал, но высыпал,
ведóмый Божественной рукой, в месте, где оно могло
взойти и вызреть. Не имея моральной поддержки близких, в качестве единственной опоры располагающий
только Библией, он находит в себе самом цельную систему добра и зла и приходит к пониманию собственной
вины, определенной в соответствии с принципами
протестантско-купеческой морали: он грешил непослушанием по отношению к родителям и жаждой незаработанных барышей. Если перевести это на язык этических понятий, человек обладает врожденным умением
различать зло и добро, и по своей природе он религиозен. Стоит оторвать его от коллективных маний и коллективных пороков, и он предстанет чистым, во всем
блеске незапятнанного достоинства.

Но для того чтобы такая перемена произошла, понадобилась чрезвычайная мера, неожиданное потрясение,
каким явилось постигшее Робинзона и его товарищей
кораблекрушение, потребовался разрыв с цивилизацией. Не означает ли это, что цивилизация порочна? Не
заключается ли в этом спокойное, но уже вполне определенное осуждение ее даров? <…>

Формула бегства: «начать жизнь заново». С момента, когда ее сознательно или бессознательно начинают
повторять массы, — можно с большой вероятностью
сказать, что общественный барометр показывает критически высокое давление. Начать жизнь заново, как
«я», или начать жизнь заново, как сообщество? В легенде острова «я» еще находится в центре интересов, оно
существует не как вид, а как отдельное создание. Но в
то время как католик, тоже заботящийся о личности,
советовал превозмочь собственные страсти, житель воображаемого острова питает надежду самим фактом
изоляции обеспечить расцвет каким-то еще неведомым,
не проявляющимся среди повседневных дел достоинствам. Укрощение желаний уже не является для него
обязательным, поскольку тогда он, наедине с суровым
и милостивым, похожим на руководителя крупной фирмы Богом, не находит в себе иных стремлений, кроме
стремления к добру. Остров покаяния в то же время
является островом милости.

Робинзон смотрит на мир антропоцентрически. Ему
не придет в голову мысль доискиваться родства между
собой и животным, растением, насекомым — он не заметит даже родства между собой и диким караибом.
Преступник или дикарь только в случае их обращения
могут претендовать на какое-то равенство. Под крышей
неба, где властвует патриархальный Бог, в этом великом здании, предназначенном для исключительного
пользования и эксплуатации человеком справедливым,
все, что растет из почвы, летает в воздухе, плывет в воде,
всякий лесной зверь и похожий на зверя варвар, — все
является средством для приумножения славы и могущества личности, силу которой составляет договор, заключенный с повелителем небес. Можно лишь поражаться
продуманному устройству мироздания: начиная от солнца, которое греет и радует, от звезд, указывающих направление мореплавателям, до самого маленького растения — всюду видна рука, озабоченная тем, чтобы
справед ливому человеку, который сумеет надлежащим
образом использовать земные вещи, хватало всего. Восхищение жильца, вступающего во владение домом: «И все
это для меня? И столько труда Ты задал себе, Господь,
в заботе обо мне? Тебе моя признательность, смирение
и благодарение».

Что же, однако, произойдет с этим упорядоченным
домом, когда наступит момент постижения, краткий
проблеск сочувствия и общности со всем, что должно
было быть лишь инструментом, а оказалось чувствующим и страдающим. Ястреб, раздирающий птицу, — это
я сам. Птица, раздираемая ястребом, — это я сам. Смертельные битвы муравьев — это битвы человеческих
армий. В самопожирании бактерий, в подкарауливании
жертвы змеей среди субтропических лиан, в любовном
акте богомолов, удивительных насекомых, самка которых, намного более сильная и лучше приспособленная, съедает самца во время спаривания, — всюду поток
чего-то таинственного и неизвестного, что называется жизнью и чему подчиняется человек, хотя он и прилагает усилия вырваться из-под власти примитивных
законов.

Всюду нечуткость и жестокость, борьба всех против
всех. Тогда и отгораживание себя от зрелища человеческой подлости не способно спасти веру в собственную
незаурядность и собственную возвышенную справедливость. Робинзон, прогуливаясь по своему острову, мог
бы остановиться перед сетью, сплетенной пауком, слушать сонное жужжание страдающей мухи, его могла
бы посетить одна из тех мыслей, которые способствуют
возникновению ереси и совершают философские революции. «Если тот же самый закон жизни управляет
мною и пауком, может, я не так добр, как мне кажется,
даже тогда, когда я исполняю заповеди закона Божьего. Зло сидит во мне глубоко под поверхностью вещей,
которые я знаю о себе, и мой разум может вводить меня
в заблуждение, приукрашивая спокойными светлыми
красками слепое действие инстинкта. Я уже не знаю,
не составляет ли зло моей глубочайшей, наиболее истинной субстанции».

Таким образом, с какой стороны ни взглянуть, волны сомнений подмывают островок, на котором должен
был состояться единственный в своем роде эксперимент: исследование атома человечности, предпринятое,
чтобы на примере доказать истинность заранее принятой аксиомы: о врожденной доброте и врожденной религиозности человека.