Рубрика: Отрывки

Екатерина Марголис. Следы на воде

  • Екатерина Марголис. Следы на воде. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 400 с.

    В автобиографической книге Екатерины Марголис «Следы на воде» Венеция выходит за пределы своих границ: трещины на ее стенах становятся переплетением человеческих судеб; ее мосты соединяют землю и небо, тот свет и этот; кружа по ее улицам, можно забрести в церковь, где одновременно служат две литургии — католическую и православную; лагуна незаметно переходит в заснеженное поле; воздушные шарики в руках детей у базилики Санта-Мария-делла-Салюте превращаются в надутые перчатки-«ежики» на постели мальчика Лёвы, умирающего от рака в московской больнице. Повествование движется любовью — страстью и состраданием, верностью и верой, счастьем присутствия и памятью утраты, покаянием и прощением, откровением красоты и красотой Откровения.

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ

    Мой самый первый лист — пододеяльник. Просто пододеяльник. В углу пришита метка. Это мой адрес. Как на письме. А еще там, наверное, есть мое имя Xeniя. Так хотел назвать меня отец. Но мама сказала, что это имя значит «чужестранка», и назвали меня по-другому. Я еще не умею читать, но мне нравятся черные буквы и цифры. Чтобы попасть к пришитой метке, нужно проехать через горы (колени) и долины, подняться вверх по ребрам, по проталинам шеи, взобраться на подбородок, а оттуда на кончик носа… Мой пододеяльник — это и письмо, и карта, и ландшафт. Иногда его стирают и вешают сохнуть на балконе. И тогда он становится парусом. Он надувается на ветру и наполняется белым светом.

    До моих двух лет жили в коммуналке в Брюсовском переулке, — ее я помню смутно. Длинный темный коридор и прямоугольник белого света. Он вливался в дом вместе со звоном колоколов. У входной двери звонил телефон, а из противоположного конца — колокола. И вот, еще до больницы, бежишь, бежишь изо всех сил к раскрытой двери и оказываешься на балконе. Прямо перед тобой купола соседней церкви, и тебя подхватывает колокольный звон. Впрочем, взрослые хором утверждают, что в 1970-е годы в Советском Союзе колокола звонить не могли. Было запрещено. Но я-то точно помню, звонили! И этот льющийся свет.

    Еще раньше был белый потолок. Мой лист — это потолок. В нем были трещины. Если тебе три года и ты лежишь месяцами, глядя в потолок, то не нужно рисовать — можно просто разглядывать трещины: рыцарей, ангелов с кастрюльками, плачущего мальчика, от которого убежали и коза, и жираф, которых его послала пасти мама — смотрительница замка. Глядеть на потолок куда интереснее, чем слушать жалостливые вздохи бабушкиных подруг: ах, бедная девочка, как же так. В три года сломать позвоночник… Ну надо же как повезло — если бы шейные, то конец. А если ниже — то паралич на всю жизнь.

    Боже мой, когда же они уйдут?

    Оставьте мне мой потолок.

    Перелом позвоночника оказался и впрямь переломным: с этого мига девочка помнит себя собой, уже подряд, без провалов.

    Она не выносила, когда ее жалели. Ничего ужасного девочка в своем горизонтальном положении не видела. Жить это не мешало. Не мешало играть и думать.

    Мой лист — белая крыша. Я пока не могу ходить, но зато ко мне в гости приходит воробей.

    У меня есть лопатка, и я могу копать ею снег на крыше, лежа в спальном мешке.

    В больнице было куда хуже. Там не было трещин на потолке, не было мамы и почти все было белое. Коричневым запомнился только взрослый шестилетний мальчик. У него даже имя было коричневое — Сережа. Сережа проглотил значок. Он очень этим гордился. Оно и понятно: проглотить значок — это по-мужски, не то что сесть верхом на перекладину шведской стенки, закричать «Бабушка, смотри, я на лошадке!», а очнуться в больнице со сломанными позвонками. Цветными были картинки и стихи. Но надо было ждать, чтобы тебе их прочли. Букв еще не было. А пока тянулся длинный белесый день, и только где-то с краешку было немного стихов.

    — Старая лестница,

    Что ж ты не спишь?

    Что ты все время

    Скрипишь и скрипишь?

    — Милый мой мальчик,

    Когда же мне

    Спать?

    Надо людей

    Провожать

    И встречать.

    Чтоб не устали,

    Чтоб не упали,

    Надо перила

    Им подавать.

    — Старая лестница,

    Но, между прочим,

    Люди не ходят

    По лестницам

    Ночью.

    Так почему ж ты

    Ночами

    Не спишь?

    — А по ночам, —

    Ты поверь мне,

    Малыш, —

    То тяжелы,

    То легки,

    Словно дым,

    Сны сюда входят

    Один за другим.

    Тихо под ними

    Ступени поют…

    Слышишь, мой мальчик?

    Они уже тут.

    Ирина Пивоварова

    Потом потолок обвалился. Дом был старый. Балки прогнили. Перекрытия рухнули. Мы жили на верхнем этаже и чудом остались живы. Примчались исполкомовские начальники, поднялся переполох, и на годы мы остались без дома.

    А накануне был детский праздник. Пахло елкой и мандаринами. Пахло так, как будто никакой советской власти не было и быть не могло. Как будто белый снег не заносил братские могилы, как будто в одной из них не лежали смерзшиеся кости нашего расстрелянного прадеда-философа Густава Густавовича Шпета, как будто белый флаг не развевался над человеческими судьбами и судьбами целых семей и народов, как будто по ночам не стучали печатные машинки и не печатали на папиросной бумаге самиздат, как будто белый кефир не разливался по серому подземному переходу, как будто каждый шаг вне дома не был пропитан враньем и позором. Как будто улица Горького и впрямь была Тверской, как ее называла бабушка. И это тоже было ее ответом на то, что даже полвека спустя вместить невозможно.

    Исполком. Потолком.

    Слова. Они имели смысл и цену. За них можно было и угодить. Семья Поэта, приходившаяся и нам родными, щедро предложила пережить трудные времена на его даче. Сами они жили там только летом, а мы отныне круглый год. Вода на улице. Уборная — тоже. Телефона, само собой, не было. Рубили дрова. Носили воду. Топили печку. Варили кашу. Родители ездили на работу в университет и обратно. За нами приглядывала бабушка.

    Там все и началось.

    По той же дороге, чрез эту же местность…

    Мы росли на полях стихов к роману. Большой дом поэта стоял среди сугробов, как корабль, готовый к отплытию. Имя поэта мало затрагивало детскую жизнь — более того, с детским снобизмом мы полагали до поры до времени, что все носятся с ним просто потому, что он папа нашего дяди, а нам почти родственник, что-то вроде дедушки. Что до паломников, так это его добрые знакомые — старички и старушки. Скукоженную, кутавшуюся в шаль молитвенно называли «Надежда Яковлевна» и добавляли вполголоса «Мандельштам»; бородатого с палкой шепотом — Копелев; про горбоносую говорили, что она сестра Цветаевой, которую детское воображение рисовало как цветочную фею — одну из разноцветных куколок из конфетных оберток, которые так ловко скручивала для нас после чая ее подруга — Софья Исааковна. Фигурки всё множились на столе, а потом от едва заметного дуновения начинали кружиться в вальсе по клеенке с яблоками. Шел снег или падали листья. А роман и поэт были пейзажем за окном. Физическим пространством детства.
    В доме жили и другие стихи. Пушкин, прежде всего.

    Вечер. Трещит натопленная печь. А мама или бабушка читает, словно про нас:

    И вот уже трещат морозы

    И серебрятся средь полей…

    Читатель ждет уж рифмы «розы»,

    На вот, бери ее скорей…

    И невольно тянешь руки, чтобы поймать, как мячик.

    …Огонь опять горит — то яркий свет лиет,

    То тлеет медленно — а я пред ним читаю

    Иль думы долгие в душе моей питаю.

    И забываю мир — и в сладкой тишине

    Я сладко усыплен моим воображеньем,

    И пробуждается поэзия во мне:

    Душа стесняется лирическим волненьем,

    Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

    Излиться наконец свободным проявленьем —

    И тут ко мне идет незримый рой гостей,

    Знакомцы давние, плоды мечты моей.

    И мысли в голове волнуются в отваге,

    И рифмы легкие навстречу им бегут,

    И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

    Минута — и стихи свободно потекут.

    Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

    Но чу! — матросы вдруг кидаются, — ползут

    Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

    Громада двинулась и рассекает волны.

    Плывет. Куда ж нам плыть?

    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уоллес Николс. Ближе к воде

  • Уоллес Николс. Ближе к воде. Удивительные факты о том, как вода может изменить вашу жизнь / Пер. с англ. О. Медведь; [науч. ред. О. Марцинковский]. — М.: Манн,
    Иванов и Фербер, 2015. — 288 с.

    В книге известного морского биолога, общественного деятеля и защитника водной среды рассказывается о том, как близость к воде повышает продуктивность в профессиональной и личной жизни современного человека и делает его более спокойным и уравновешенным за счет уменьшения стресса. Взаимодействие с водой, по мнению автора, лучше всего влияет на наше физическое и психическое здоровье.

    ВОДА, ВОДА — СНАРУЖИ И ВНУТРИ

    В мире наверняка найдутся недуги, которые
    не лечатся горячей ванной, но лично я знаю
    таких совсем немного.

    Сильвия Плат

    1

    На свете найдется не так много людей, которые ни разу в жизни не попробовали «терапию погружения» в каком бы то ни было собственном варианте: горячий душ, который будит по утрам или расслабляет в конце долгого
    тяжелого дня; контрастные ванны, которые профессиональные спортсмены принимают для снятия мышечного напряжения; восторг от горячих
    струй душа, бьющих по ногам, рукам и спине; блаженство от «вымачивания» в ножной или обычной ванне, возможно, с добавлением в воду английской соли или эфирных масел для расслабления ума и тела.

    Со времен существования древних египетских, индийских и римских
    цивилизаций люди погружаются в воду в терапевтических целях. Древние
    греки, считавшие многие болезни людей следствием духовного или нравственного развращения, в качестве ключевого компонента включали в исцеляющие ритуалы очищение водой. И многие их храмы, например в Эпидавре, возводились вблизи минеральных источников. Древние римляне
    строили курорты в таких местах, как английский Бат, где вода постоянной
    температуры, не ниже 45 градусов по Цельсию, вытекает из природных
    минеральных источников. В средние века и позже такие города, как Баден-Баден, Санкт-Мориц, Виши и Эвиан наперебой расхваливали физическую и психологическую пользу питья и купания в местных водах. Термальные источники для терапевтического купания существуют сегодня
    во всем мире, например: в Австралии, Новой Зеландии, России, Канаде,
    Бразилии, Исландии и США.

    Исследования показали, что купание в гидромассажных ваннах существенно снижает уровень кортизола в слюне (индикатор стресса) у студентов. А лежание в ванне, где нижняя часть тела непрерывно массируется
    несильными струями воды, способствует снижению концентрации кортизола и психологической усталости у мужчин (по их собственному признанию). Еще в 1984 году известный психолог Брюс Левин исследовал
    влияние горячей ванны на состояние четырнадцати пациентов с диагнозом
    «тревожное расстройство». Чтобы избежать эффекта плацебо, больным сказали, что исследование проводится только для оценки уровня их тревожности и ожидать исчезновения симптомов заболевания не следует. По данным
    электромиографии2
    (ЭМГ), после пятнадцатиминутного сеанса гидротерапии буквально у всех испытуемых наблюдалось заметное снижение степени субъективной тревоги, а также ослабление мышечного напряжения.
    Еще одно исследование, проведенное примерно в то же время, показало, что
    пятиминутный горячий душ заметно снижает уровень тревоги. А согласно целому ряду исследований, погружение в теплую воду на ранних
    стадиях предродовых схваток позволяет уменьшить тревожность, снизить
    концентрацию кортизола, а также способствует расслаблению рожениц.

    Стоит упомянуть еще об одном избирательном контролируемом исследовании, проведенном с целью сравнения эффекта гидротерапии с тремя
    другими методами лечения. После сеанса гидротерапии у всех ста тридцати девяти участников исследования, страдающих ревматоидным артритом,
    наблюдалось не только существенное ослабление болей в суставах и улучшение ряда двигательных функций, но также заметное улучшение эмоционально-психологического состояния. Подтверждением огромной
    терапевтической мощи воды, без сомнения, служит и то, что в Японии, где
    ванные процедуры издревле считаются традиционным ритуалом, сразу несколько современных исследований подтвердили, что погружение в горячую воду позволяет повысить активность парасимпатической нервной системы при одновременном снижении активности симпатической нервной
    системы (что свидетельствует о расслаблении). Причем иногда для этого
    достаточно только ножных ванн.

    Обсуждая пользу воды для психического здоровья человека, важно также проанализировать, как на работу мозга влияет недостаток воды
    или, напротив, ее избыток. Как вы помните, тело человека на 60–78 процентов состоит из воды, а мозг еще более «водянистый» (вода составляет
    до 80 процентов его объема). Неудивительно, что потребление достаточного количества воды — одно из основных условий нормального функционирования мозга. Даже незначительное обезвоживание может крайне
    негативно повлиять на его структуры, ответственные за внимание, психомоторные и регулирующие функции, а также мышление, память и восприятие. Кроме того, нехватка воды, как уже было доказано, замедляет
    реакцию рабочей памяти, снижает внимание и концентрацию и повышает
    усталость и тревожность у взрослых людей. И самое плохое, что, как
    подтверждают некоторые исследования на крысах, когнитивные нарушения, возникающие вследствие обезвоживания, скорее всего, необратимы,
    поскольку ущерб наносится мозгу на клеточном уровне.

    По мере старения риск обезвоживания неуклонно растет и, как утверждают специалисты в области гериатрии (медицины для людей пожилого
    и старческого возраста) Маргарет-Мэри Уилсон и Джон Морли, считается
    «надежным прогностическим фактором появления слабости, ухудшения
    умственной деятельности и, соответственно, качества жизни пожилого человека». Даже у детей обезвоживание приводит к серьезным последствиям для когнитивных функций. Этот факт вызывает особую тревогу,
    так как, согласно целому ряду исследований, у двух третей детей в США,
    Великобритании, Италии и Израиле наблюдаются признаки обезвоживания. К счастью, даже просто напоив ребенка водой, можно заметно
    повысить эффективность выполнения задач, требующих включения зрительной памяти, запоминания, высокой скорости обработки информации
    и хорошей реакции. (Однако избыток воды или слишком быстрое потребление большого ее объема приводит к нарушению электролитного баланса в организме. В результате клетки мозга и тела набухают и возникают головные боли, спутанность сознания, сонливость и даже изменения в поведении. Впрочем, «слишком много воды» означает поглощение более пяти
    литров в течение двух часов, а, надо сказать, большинство взрослых американцев потребляет всего около двух с половиной стаканов воды в день.)

    Конечно, одно дело — испытывать явное желание перехода к Голубому
    разуму, но если у вас пересыхает во рту по-настоящему, то уже невозможно думать ни о чем другом.

    КАК ПРЕБЫВАНИЕ У ВОДЫ УЛУЧШАЕТ ПСИХИЧЕСКОЕ ЗДОРОВЬЕ

    …ни один человек не может чувствовать себя
    надежно и неизменно здоровым, если не проводит
    как минимум полтора месяца в году на берегу моря.
    Морской воздух в совокупности с купанием в море —
    практически гарантированный путь к здоровью…

    Джейн Остин. Сэндитон

    В 1660 году человек, известный как доктор Уитт, опубликовал в Англии
    сегодня мало известную книгу под названием Scarborough Spa («Скарборо Спа»), в которой назвал потребление морской воды и купание «самым мощным лекарством от ипохондрической меланхолии». В XVII
    и XVIII веках лекари григорианской и викторианской эпох прописывали
    своим пациентам поездки на море или на воды для восстановления физического и психического здоровья (чему в значительной мере способствовали
    регулярные поездки короля Георга III в приморский город Уэймут с 1789 по 1805 годы, совершаемые, по-видимому, для расслабления и уменьшения
    мучивших его приступов безумия [50]). Сегодня, спустя более трех с половиной столетий, группа британских психологов, исследователей и врачей
    по-прежнему изучает влияние непосредственной близости к воде на физическое и психическое здоровье человека. Один из них, профессор Майкл
    Депледж, стал истинным пионером в том, что лично я называю «движением за голубое здоровье».
    В Майке Депледже профессионализм и страстная уверенность признанного мирового эксперта органично сочетаются с самообладанием
    и авторитетностью ведущего популярной документальной телепередачи
    о природе, которая транслируется на канале BBC. В 2009 году он вместе
    с врачом Уильямом Бердом из Медицинской школы Peninsula в Плимуте
    объявил о создании программы под названием «Голубой спортзал». В видеообращении с объявлением о программе Депледж сказал: «Природа стимулирует нас проявлять больше физической активности. Особенно
    эффективны в этом плане прибрежные районы, пляжи и берега водоемов.
    Регулярный контакт с этими и другими природными средами препятствует ухудшению здоровья, обеспечивая три несомненных преимущества: избавление от стресса, повышение физической активности и создание сообществ единомышленников… Наш „Голубой спортзал“ позволит привлечь
    к морю, рекам, каналам и озерам еще больше людей».

    После открытия программы Депледж и другие исследователи из Европейского центра по вопросам окружающей среды и здравоохранения активно изучали влияние «голубой природы» на здоровье человека. В 2012 году
    Майк вместе со своими коллегами-исследователями Бенедиктом Уилером,
    Мэтом Уайтом и Уиллом Стал-Тимминсом проанализировали данные переписи населения Англии по состоянию на 2001 год (48,2 миллиона человек). Ученые хотели узнать, сколько людей, живущих не далее чем в пятидесяти километрах от побережья или берегов рек, оценивали свое здоровье
    как хорошее (в отличие от относительно хорошего или не очень хорошего),
    по сравнению с теми, кто жил дальше от воды. Так вот, количество тех, кто
    считал свое здоровье хорошим, в первой группе оказалось на 1,13 процента
    больше, чем во второй. На первый взгляд, разница несущественная, однако
    исследователи обнаружили, что польза воды для здоровья заметно увеличивается по мере снижения социального статуса респондентов. Другими
    словами, жизнь вблизи воды позволяет уменьшить некоторые типичные
    негативные последствия для здоровья, связанные с низким социально-экономическим положением. В частности, ученые отмечали: «Учитывая индивидуальные (например, занятость) и территориальные (например, интенсивность зеленых насаждений) факторы, респонденты, живущие ближе
    к воде, оценивали свое здоровье выше как в целом, так и с точки зрения
    психического состояния».

    Чем это объясняется? Вероятно, отчасти тем, что у этих людей есть
    возможность в любой момент сходить к воде, чтобы подвергнуться ее позитивному влиянию. В 2013 году ученые проанализировали образ жизни
    и настроение пятнадцати семей с несовершеннолетними детьми (в возрасте от восьми до одиннадцати лет), живших недалеко от моря. «Эти семьи
    высоко оценивали возможность физической активности и активных игр,
    которую они имели благодаря близости места жительства к пляжам. Но
    наибольшую пользу для здоровья, по их мнению, приносило веселье, снятие стресса и тесная связь с природой, — отмечают авторы исследования
    Кэтрин Джоан Эшбуллби, Сабина Пал, Пол Уэбли и Мэт Уайт. — Значительными преимуществами также считались улучшение социального взаимодействия и укрепление семейных уз».

    Впрочем, повышенная физическая активность, скорее всего, тоже входила в эту формулу полезности. Так, например, исследование австралийцев из Нового Южного Уэльса показало, что люди, чей почтовый индекс
    указывает на жизнь у побережья, на 27 процентов чаще, чем остальное
    население, сообщают об активности, адекватной для здорового взрослого
    человека (то есть большей, чем характерная для людей, ведущих малоподвижный образ жизни), и на 38 процентов чаще говорят о высокой физической активности, чем те, кто живет в глубине континента. А теперь
    снова вернемся в Англию: «Поскольку более двух третей всех поездок
    на побережье совершают люди, живущие от моря не далее чем в восьми
    километрах, — пишут Уилер и его коллеги, — вероятно, члены прибрежных сообществ отличаются лучшим физическим здоровьем благодаря
    тому, что проводят больше времени рядом с морем, а это способствует
    снижению стресса». Обзор одиннадцати научных исследований относительно физической активности на открытом воздухе и в закрытом помещении показал, что «занятия на лоне природы оказывают более сильный
    восстановительный эффект, усиливают позитивную вовлеченность, снижают психическое напряжение, уменьшают спутанность сознания, гнев
    и депрессию и повышают энергичность». А что еще важнее, другой
    обзор исследований, посвященных пользе «упражнений» на природе, показал, что физическая активность в непосредственной близости к воде повышает самоуважение и поднимает настроение сильнее, чем пребывание
    в ином природном ландшафте.

    1 Сильвия Плат (1932–1963) — американская поэтесса и писательница, одна из основательниц жанра исповедальной поэзии в англоязычной литературе. Прим. ред.

    2 Электромиография (ЭМГ) — метод исследования электрической активности мышц
    в покое и во время их сокращения. Прим. ред.

Козрое Дузи. Дневник художника Козрое Дузи, или Приключения венецианца в России

  • Козрое Дузи. Дневник художника Козрое Дузи, или Приключения венецианца в России / Пер. с итал. Н. Колесовой. — СПб.: Лимбус Пресс, 2015. — 240 с.

    Дневник Козрое Дузи охватывает период с 1839 по 1843 год — начальный этап его семнадцатилетнего пребывания в России. Обычно, сталкиваясь с записками иноземцев, живших и работавших в нашей стране, мы находим предвзятость оценок и череду заготовленных мнений, обусловленных стереотипом восприятия России европейцами. Тем неожиданнее этот дневник, автора которого отличают внимательное любопытство к новой обстановке, открытость перед свежим впечатлением и профессиональная цепкость к деталям.

    * * *

    20 апреля 1840. В четыре часа дня въехал в Петербург. Очень устал, все кости ломило; я выглядел ужасно после столь долгого путешествия, когда то пекло солнце, то дул ветер. Остановился в гостинице Демута1.

    21. Все утро распаковывал вещи; почти все они пришли в негодность после этой поездки; затем проделал обычные процедуры: пошел в полицию оформить паспорт и другие документы, потом отправился к банкиру Штиглицу; получил у него 707 рублей ассигнациями.

    22. Начал наносить визиты. Сначала — герцогу Лейхтенбергскому, принявшему меня чрезвычайно любезно. Сыновья Фрейганга устроили мне поистине дружескую встречу. Хотел снять частную квартиру, но так ничего и не нашел, поэтому остался в гостинице; заплатил 123 рубля за месяц вперед: для картин там есть небольшая комната. Сегодня же был у графини Ольги Орловой; она проявила ко мне интерес и вызвалась помочь; сказала, что будет рассказывать обо мне своим знакомым и очень меня тем самым ободрила. Это не помешало мне провести остаток дня в грустных раздумьях о своей дальнейшей судьбе. К счастью, ко мне пришли сыновья Фрейганга и вывели меня из этого состояния, настроение мое улучшилось.

    27. В России Праздник Пасхи.

    28. Второй день праздника. Сегодня получил приглашение от графини Орловой. Она сказала, что говорила обо мне при дворе, и тут же направила меня к генералу Чичерину2; он расскажет обо мне Великому князю Михаилу. Надеюсь написать их портреты. Сначала портрет генерала.

    29. Большой праздник при дворе по случаю крещения сына герцога Лейхтенбергского3: был даже военный парад. Потом ко мне впервые пришел генерал: позировал для портрета. Сегодня в толкучке у меня украли портмоне, где было много важных для меня бумаг и банкнот на 50 рублей. Сегодня по случаю большого приема при дворе, генерал должен был говорить обо мне с Императором.

    1 мая. Был у графини Бобринской4. Эта чудесная женщина обещала похлопотать за меня. Она посоветовала мне побывать у графини Разумовской5. Та приняла меня очень ласково, а прочитав письмо от г-жи Киселевой, предложила мне написать портрет с бюста ее племянницы, княжны, умершей в 15-летнем возрасте. Затем я отправился к генералу Савину; там мне предложили попробовать стать придворным живописцем Его Императорского Высочества Великого князя Михаила. Я немедленно отправился к г-же Орловой за советом; потом — домой, работать; увы, моя надежда стать придворным художником продержалась только одно утро…

    6. Сегодня впервые графиня Ольга пришла в мою мастерскую; в 11 часов она едет в свой замок в Стрельне. Потом я пошел к графине Браницкой6, очень милой полячке, которая заказала мне портреты своих дочерей. Ночи становятся светлее, и сегодня вечером в Петербурге впервые не зажигали фонари.

    16. Сегодня, по приглашению Великой княгини Елены, супруги Великого князя Михаила, был у нее и показал портрет генерала Чичерина; она нашла его очень правдоподобным; она закажет свой портрет, когда вернется в Петербург; пока же она постарается убедить мужа, чтобы я нарисовал его портрет.

    22. Все эти дни я только и делаю, что работаю над начатыми портретами, и знаю, что при дворе обо мне говорят, потому что портрет генерала произвел такой фурор, что Великий князь Михаил взял его себе и захотел, чтобы я написал и его портрет.

    25. Я заплатил слуге и парикмахеру и оплатил жилье до сегодняшнего дня: на это ушло 125 рублей. Сегодня ко мне приходил некий г-н Давыдов и купил небольшой рисунок (Амур с Психеей), который я делал для графини Орловой; он заплатил мне 100 рублей. Позже я зашел к нему, и он заказал мне эскиз портрета своих трехлетних сыновей-близнецов.

    29. Несмотря на многочисленные уверения генерала Чичерина, я все же сильно волнуюсь по поводу заказа Великого князя Михаила.

    30 мая. Сегодня утром начал портрет графини Жозефины Калиновской: в полный рост, в натуральную величину; цена — 1500 рублей. Первый чудный летний день в Петербурге: теплое солнце, ни ветерка, ни облачка. Погода действительно прекрасная, на деревьях меньше чем за неделю появились листья, и сейчас все сады зеленые.

    7 июня. Сегодня впервые был в Оперном театре7. Он довольно большой, но какой-то странной формы: длинный и узкий, внутреннее убранство неплохое, но освещение слабое и потому там темновато.

    9. Получил весточку от своей дорогой супруги в ответ на мое первое письмо, написанное из России; мой шурин тоже приложил свое письмо и переслал письма от князя Яблоновского8: одно для графа Воронцова9, второе — для графа Фикельмона, австрийского посла при Императорском дворе.

    14. Сегодня был на обеде у графини Орловой в ее прелестном загородном доме: это готический замок поразительной красоты, как с точки зрения архитектуры, так и убранства. Все сделано с отменным вкусом, и местоположение прекрасное. И очевидно, за всем тщательно ухаживают10.

    Мы прогулялись с ней по большому царскому парку, расположенному неподалеку; когда-то он принадлежал Великому князю Константину11.

    16. Сделал визит графу Фикельмону, принявшему меня с обычной своей учтивостью. Это человек необыкновенный во всех отношениях: ум его достоин уважения, да и душевности ему не занимать. Я попросил его помочь переправить из-за границы мой экипаж.

    21. После обеда сделал первый выезд верхом в компании сыновей графа Браницкого. Мы поехали на острова: там потрясающие, поистине театральные виды; садовое искусство высочайшего уровня. Эти несколько островов, образованных рукавами Невы, необычайно красивы.

    22. Обедал у Браницких; среди приглашенных была графиня Самойлова12. После обеда снова ездил верхом на острова вместе с молодыми Браницкими: виды просто поразительные.

    25. Сегодня получил от семьи Браницких 2500 рублей за портрет двух их дочерей (на одной картине). В тот же день получил от графини Браницкой лестное предложение поселиться и работать в их дворце. Большую часть дня посвятил покупкам всего необходимого.

    27. Сегодня утром семейство Браницких уезжает вместе с графиней Калиновской. Они заказали мне портрет старшей из сестер, которая замужем за генералом Плаутиным13 и живет в Царском селе. Воспользуюсь возможностью и погуляю по Императорскому парку, который, как говорят, чрезвычайно красив.

    1 июля. Сегодня первый день на новом месте жительства. Граф, его сын Константин и друг Новицкий уехали. Я остаюсь практически единственным обитателем дворца. Был в Царском Селе, чтобы уточнить наше дело с графиней Плаутиной, и долго бродил по парку, любуясь его красотами.

    6. Получил приглашение от графа Орлова приехать завтра к ним в Стрельну.

    7. Был в Стрельне; познакомился с графом Алексеем, прекрасным человеком: гостеприимным и веселым; он заверил, что представит меня Императорскому двору, где его очень любят. Он заказал мне свой портрет, портрет графини и их единственного сына Николая. Отношение ко мне весьма дружеское, я приглашен на 23 июля — это день Святой Ольги, именины графини.

    12. Был на островах; впервые видел там много простых русских людей: они веселились в этой искусно устроенной загородной местности. Жаль, что снова пошел дождь. Затем поехал в Царское Село, где графиня Калиновская-Плаутина впервые позировала мне и заплатила 3500 рублей за два портрета ее сестер Ольги и Жозефины.

    19. Утром был у австрийского посла, он сказал, что на границу отдано распоряжение выслать мой экипаж. После обеда поехал в Павловск: это прекрасный парк, по аллеям гуляет много петербуржцев. Я послушал великолепную музыку; сначала, правда, накрапывал дождь, но потом установилась чудесная погода. Когда я собрался уезжать, оказалось, что было столько желающих вернуться в город по железной дороге, что недоставало вагонов, хотя к паровозу прицеплен 21 вагон, и каждый рассчитан на 32 пассажира.

    23. Сегодня обедал у Орловых в Стрельне по случаю Дня Ангела Ольги. После обеда долго гулял с графиней по парку Великого князя Константина; мы посетили также и его дворец.

    24. Был в Академии художеств, видел чрезвычайно красивую картину Брюллова «Помпеи». Что до прочих произведений, там были копии известных мастеров от Рафаэля до Тициана: но ни одной хорошей.

    25. Мне нанесли визит граф и графиня Орловы, им очень понравились мои картины. Вечером я отправился на корабле в Кронштадт; мой друг Андрей Фрейганг ждал меня у городской стены. Провел там весь следующий день, 26; обошел все укрепительные стены; без сомнения, с моря ни один враг никогда не сможет взять Петербург. После обеда вернулся домой.

    6 августа. Начиная с 25 июля, каждый день ездил в Царское Село рисовать портрет графини Плаутиной.

    12. В городе снова зажгли фонари, поскольку ночи становятся темнее. На небе ярко сияла луна, и я наслаждался ночью, наполненной ее светом.
    Получил письмо с прусской границы о том, что мои вещи высланы в Петербург.

    17. Вечером был в Павловске. Там устроили иллюминацию, и гусары исполняли народные песни. Было много народу, стояла чудесная погода.

    Сегодня впервые принял парную ванну, которой все здесь на севере пользуются. Человек садится в герметично закрытый ящик; голова торчит из отверстия, проделанного в крышке. Это отверстие плотно обхватывает шею так, чтобы пар не достигал лица и не выходил наружу. Сзади ящика стоят две зажженные спиртовки, на них — два бака с кипящей водой с ароматическими травами. Идущий из них пар обволакивает тело, и оно постепенно покрывается потом, который стекает с него как вода. Я провел так полчаса при температуре 35 градусов. Дышится легко, так как в комнате прохладно, и, в общем, парная действует превосходно; когда вы выходите из нее, на вас набрасывают большую простыню, делают энергичный массаж, и через двадцать минут можно выходить и заниматься обычными делами. Вся процедура занимает не больше часа.

    20. От князя Голицына получил заказ на портрет. Начну его, как только он вернется из долгого заграничного путешествия.

    24. Сегодня ночью с 23 на 24 августа, на железной дороге, ведущей из Царского Села в Петербург, случилось несчастье. Подробности пока не сообщают, но уже известно, что много человек погибло, и есть раненые и искалеченные14.

    Бог уберег меня: я тоже чуть было туда не поехал.

    29. В предыдущие дни я писал жене, что буду присылать ей по 300 франков в месяц: этого должно хватить на содержание семьи, если жить без излишеств.

    Днем отправился в Петергоф, тамошний дворец не представляет из себя ничего особенного; парк, напротив, очень красив, и фонтаны чрезвычайно живописны. Во все время прогулки стояла чудесная погода; я прекрасно провел время в полнейшем одиночестве.

    Сегодня обедал в городе в семье Калкара, познакомился у них с г-ном Палтана из Сицилии, он временно исполняет обязанности дипломатического представителя этого двора.

    1 Демутов трактир (наб. р. Мойки, 40/Б. Конюшенная ул., 27) — гостиница и ресторан. Открыт в 1760-х годах выходцем из Франции Демутом.

    2 Николай Иванович Чичерин (1724–1782) — санкт-петербургский генерал-полицеймейстер.

    3 На самом деле, родилась дочь Александра (1840–1843), герцогиня Лейхтенбергская.

    4 Графиня Софья Александровна Бобринская, урожденная графиня Самойлова (1797–1866) — русская великосветская дама, хозяйка успешного петербургского салона, фрейлина императрицы Марии Фёдоровны, подруга императрицы Александры Фёдоровны.

    5 Мария Григорьевна Разумовская (1772–1865), урожденная Вяземская, в первом браке Голицына.

    6 Супруга графа Владислава Ксаверьевича Браницкого (1782–1843), действительного тайного советника, сенатора.

    7 Дузи говорит о Каменном (Большом) театре, который не сохранился после пожара 1860 года. Позже на его месте был построен Мариинский театр.

    8 Князь Максимилиан Антонович Яблоновский (1832–1846) — тайный советник, обер-гофмейстер двора Его Величества, сенатор.

    9 Михаил Семенович Воронцов (1782–1856) — российский государственный деятель, граф, генерал-фельдмаршал. Был женат на Е. К. Браницкой.

    10 В 1834 году Николай I «пожаловал» А. Ф. Орлову «в вечное и потомственное владение» место около пруда в Стрельне, для загородной дачи. Красивый двухэтажный деревянный дворец с четырехэтажной башней-руиной, построенный в готическом стиле, был разрушен в годы войны. На территории особняка, недалеко от пейзажного пруда, находился грот, горбатый мостик из туфа, ведущий на остров Любви, белоснежная скульптура среди деревьев и знаменитые конные группы Петра Клодта. До настоящего времени хорошо сохранилось здание Конюшенного двора в южной части ансамбля, украшенное выразительными горельефами лошадей.

    11 В 1797 году Павел I подарил Стрельну своему сыну, Великому князю Константину Павловичу.

    12 Юлия Павловна Самойлова (1803–1875) — графиня, дочь генерала Палена и Марии Скавронской, знаменитая своими отношениями с художником Карлом Брюлловым (изображена на его картине «Гибель Помпеи»).

    13 Николай Фёдорович Плаутин (1794–1866) — военачальник и государственный деятель Российской империи; генерал от кавалерии (1856), генерал-адъютант (1849), член Государственного Совета (с 1862), военный реформатор (1856–1862).

    14 В августе 1840 года на Царскосельской железной дороге около станции Царское Село произошло столкновение двух пассажирских поездов. Пьяный машинист Роберт Максвелл (машинисты всех локомотивов были англичанами) забыл отданное ему приказание остановиться на станции у Средней Рогатки и на восьмой версте врезался во встречный поезд. Погибло 7 человек, 78 было ранено. Это была первая железнодорожная авария в России.

Александр Кабаков. Камера хранения: мещанская книга

  • Александр Кабаков. Камера хранения: мещанская книга. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 351 с.

    «Эта книга — воспоминания о вещах моей жизни. Вся вторая половина ХХ и порядочная часть ХХI века сохранились в этих предметах. Думаю, что о времени они могут сказать не меньше, чем люди.

    Я твердо стою на том, что одежда героев и мелкие аксессуары никак не менее важны, чем их портреты, бытовые привычки и даже социальный статус. „Широкий боливар“ и „недремлющий брегет“ Онегина, „фрак наваринского дыму с пламенем“ и ловко накрученный галстух Чичикова, халат Обломова, зонт и темные очки Беликова, пистолет „манлихер“, украденный Павкой Корчагиным, „иорданские брючки“ из аксеновского „Жаль, что вас не было с нами“, лендлизовская кожаная куртка трифоновского Шулепникова — вся эта барахолка, перечень, выражаясь современно, брендов и трендов есть литературная плоть названных героев. Не стану уж говорить о карьеристах Бальзака и титанах буржуазности, созданных Голсуорси, — без сюртуков и платьев для утренних визитов их вообще не существует…»

    (Александр Кабаков)

    ТРЕНИКИ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

    Никогда не мог понять, да так и не понял, почему соотечественники всегда и везде, в двухместном купе поезда или в палате на шестерых профсоюзного пансионата, безумно спешат сменить любую одежду — костюм банкира от Brioni или черную униформу охранника из магазина «Спецназ» — на домашнюю. Причем ею может быть что угодно, лишь бы достаточно старое и уродливое — линялая хлопчатобумажная гимнастерка и полугалифе, в которых пришел по дембелю; купленный для медового месяца стеганый халат на тонком поролоне, который стоит колом; драная телогрейка на голое тело; вязаная кофта, растянутая так, что карманы приходятся на колени…

    Как уже сказано, в первые послевоенные годы в качестве одежды для дома и особенно для курортного отдыха мужчины самых суровых профессий поголовно и с одобрения начальства носили полосатые атласные пижамы. Женщины этого круга — не все, но многие — называли себя дамами и в тех же обстоятельствах носили длинные, до земли халаты, выглядевшие на отнюдь не хрупких дамах комично. Впрочем, и выше описанную отнюдь не уникальную историю с трофейной ночной рубашкой следует считать эксцессом, но показательным.
    Однако всё кончается, кончилась и эпоха народной наивности. Бусы и зеркальца перестали считаться вечными ценностями. Персонаж кинофильма, с наслаждением использующий доставшуюся в трофеях буржуйскую клизму как прибор для медленного и потому особо приятного потребления самогона, вызывал в зале добродушный смех превосходства — секреты этикета и комфорта стали достоянием строителей социализма. И примерно с середины пятидесятых универсальным костюмом для релакса стал так называемый тренировочный: брюки-рейтузы и блуза-фуфайка из бумажного трикотажа или трикотажные брюки и любая рубашка с обтрепавшимися от многих стирок воротником и манжетами. Стилистика расслабленности, будуарной неги, сонного ничегонеделания была привлекательна для намучившихся советских людей в первые послевоенные годы. Теперь она уступила место образу подтянутого спортсмена, собранной, гибкой спортсменки.

    Ну, естественно, народный характер внес поправки и уточнения в картину. Во-первых, сам материал — хлопчатобумажный тонкий трикотаж — сразу же снижал спортивный пафос: рейтузы вытягивались на коленях пузырями, придавая атлетам вялый силуэт подагрика на слабых ногах. К тому же огромный, свисающий мешком пузырь образовывался и на заднице, что давало моей суровой на язык бабушке повод для сравнения «ходят, будто с полными штанами». Во-вторых, черный или темно-синий цвет — других не бывало — превращался в никакой после первой стирки. Продолжал он линять и в дальнейшем… В сочетании со свойством притягивать пух, нитки и другой мелкий сор этот ужасный трикотаж превращал любого, самого аккуратного и при этом крепкого мужчину в неопрятного уродца…

    Полагаю, что, дочитав примерно до этого места, вы возмутитесь: «Что он, идиотами нас считает? Без него прекрасно помним, как выглядит тренировочный костюм, сами носили! Да и не делся он никуда…» Тише, господа, тише. Носили — и прекрасно, вместе и вспомним. А что не делся — да, существует, но на периферии, периферии…

    Кстати, трениками стали называть этот поразительный костюм только тогда, когда он стал универсальным и всеобщим, — в шестидесятые. Официальное торговое название «трико гимнастическое», естественно, не прижилось. А народные «треники» совершенно органично вошли и в быт, и в речь. Тогда же, в шестидесятые, тренировочные брюки обрели несколько важнейших деталей. Во-первых, появилась узенькая складка-защип, застроченная вдоль «фасада». Во-вторых, внизу треники заканчивались штрипкой — ну, прямо девятнадцатый век!.. То и другое преследовало одну цель: придать вытянутой линялой тряпке стройный вид не то лейб-гвардейских лосин, не то балетного костюма…
    Но ничего из этого не вышло — растягивающееся в момент надевания уродство осталось уродством. Не в обиду соотечественникам будь сказано: я убежден, что именно безобразие треников сделало их любимейшей и долговечнейшей одеждой наших мужчин, да и в некоторой степени женщин. Вкус и элегантность — не главные качества русского человека. Вот всемирная отзывчивость — это да.

    Но к концу того бурного и полного новинок десятилетия компромисс между удобством треников и не до конца изжитым желанием советских людей выглядеть на досуге прилично был все же найден. Результатом борьбы противоречий стали… да те же треники, вот как! Новый костюм стал называться «олимпийский» или «олимпийка» (часто носили только верхнюю часть костюма к обычным брюкам). В чем были его отличия от общегражданских треников? Первое — материал: не бумажный, а чисто шерстяной тонкий трикотаж, как правило, ярко-синего цвета. Преимущество шерсти бросалось в глаза: она не растягивалась или почти не растягивалась. Второе — фасон: фуфайка горловину имела не круглую, в которую даже заурядная голова пролезала с трудом, а застегивающуюся на короткую, примерно до середины груди, молнию. И, наконец, самая убедительная составляющая престижа: на спине было написано крупными белыми буквами: «СССР». Кто ж мог сомневаться, что это именно олимпийка? А некоторые неразборчивые жертвы тщеславия украшали олимпийку еще и значком «Мастер спорта СССР», купленным за две бутылки «Московской» у законного владельца. В разговоре — с девушками, с кем же еще — обычно назывался спорт экзотический, для демонстрации мастерства в котором требовались особые условия, почти не встречающиеся в обычной жизни. Ну, например, стендовая стрельба — а мимо курортного тира, где соревновались азартные аборигены, следовало проходить с высокомерной усмешкой…

    В общем, олимпийский тренировочный костюм достойно исполнял роль домашнего.

    И все же не вошел в почетную, формируемую мною в уме категорию «Составляющая национального образа жизни».

    А вот обычные треники — вошли.

    Нам, воспитанным в уважении к идеалам равенства и коллективизма, вот эти, с пузырями на коленях и мотней ниже колен, больше подходят.

    Мой первый тесть, высокий и статный, с русым вьющимся чубом генерал, очень любил свою олимпийку. В ней я его и запомнил.

    Но на даче он поливал клубнику в трениках. Возможно, потому, что они органичней соответствовали запаху той субстанции, которой дачники поливают клубнику.

Маркус Зусак. Братья Волф

  • Маркус Зусак. Братья Волф / Пер. с англ. Н. Мезина. — М.: Livebook, 2015. — 464 с.

    На русский язык переведена трилогия «Братья Волф» знаменитого австралийского писателя, автора бестселлеров «Я — посланник» и «Книжный вор» (последний был экранизирован в Голливуде под названием «Воровка книг») Маркуса Зусака. Голод терзает братьев изнутри, заставляет рваться вперед. Но герои должны вырасти; ползти и стонать, грызть, лаять на любого, кто вздумает помешать им или приручить. Они братья Волф, волчьи подростки, бегут, выслеживают жизнь, одолевая страх. И если не справятся, винить им некого. О подростках с улиц Сиднея, верности крови, музыке девушек, тайных поединках на ринге, о семье и поиске самоуважения рассказывает эта книга.

    ПОДПЁСОК

    Моей семье

    Ограбить зубного мы решили, сидя перед теликом.

    — Зубного? — переспросил я.

    — Ну да, а что? — отозвался брат. — Знаешь сколько денег за день проходит через зубную клинику? Космос. Если бы премьер-министр был зубным врачом, страна у нас была бы другая, точно говорю. Ни безработицы, ни расизма, ни сексизма. Сплошь монеты.

    — Ага. Я поддакнул лишь для того, чтобы братец Рубен был доволен. На самом деле он просто опять взялся выпендриваться. Одна из самых ужасных его привычек.

    Это было первое «самое дело» — из двух.

    А второе было вот в чем: как там Руб ни решай, грабить нашего зубного мы бы нипочем не стали. В этом году мы уже договаривались грабить булочную, овощную лавку, хозяйственный, закусочную и оптику. Не ограбили никого.

    — И на этот раз я серьезно.

    Руб поерзал на диване. Понял, видно, о чем я думаю.

    Никого мы не ограбим.

    Безнадежные мы.

    Безнадежные, жалкие, только руками развести какие никчемные.

    Вот у меня, например, была работа на два дня в неделю — газеты разносить, но меня выперли за то, что я разбил одному типу окно на кухне. И бросил-то несильно. Но так вышло. Окно было приоткрыто. Я газету швырнул, и — хрясь! Она попала в стекло. Чувак выскочил да как понес, и поливал меня, а я стоял с нелепыми горбами слезищ в глазах. Работа тю-тю — да и была она паршивая.

    Меня зовут Кэмерон Волф.

    Я живу в Сиднее.

    Учусь в школе.

    Девчонкам я не нравлюсь.

    Я более-менее смышленый.

    Но не очень.

    У меня густые дикие волосы, они не длинные, но всегда торчат во все стороны, как ни прилизывай.

    Мой старший брат Рубен постоянно втравливает меня в неприятности.

    Я втравливаю его столько же, сколько он меня.

    У меня есть еще один брат, Стив, самый старший, и единственный у нас чемпион. У него уже было несколько девушек, у него хорошая работа, и он многим нравится. Вдобавок ко всему еще и вроде как приличный футболист.

    Еще есть Сара, сестра, всякую свободную минуту она на диване с дружком, его язык у нее в глотке. Сара вторая по старшинству.

    Еще у нас есть отец, который все время велит нам с Рубом мыться, поскольку мы кажемся ему грязными и вонючими, как твари из дикого леса, извозюканные в грязи.

    (— Ни фига от меня не воняет! — спорю я с ним.— Я в душ регулярно лазаю!

    — Ну а про мыло слыхал?.. Я, межпрочим, сам когда-то был в твоем возрасте и знаю, какие грязнули подростки.

    — Да ладно?

    — Да конечно. А то я бы и говорить не стал.

    Дальше спорить бесполезно.)

    Еще мать, она мало говорит, но у нас она самый крепкий орешек.

    В общем, это моя семья, которая в принципе не фурычит без томатного соуса.

    Я люблю зиму.

    Вот такой я.

    Ах да, и на тот момент, о котором пойдет рассказ, я в жизни никого не грабил, вообще ни разу. Только трепался про это с Рубом, точно как и в тот раз в гостиной.

    — Эй!

    Руб шлепнул Сару по руке — посреди ее поцелуя с дружком у нас на диване.

    — Эй, мы идем грабить зубного врача.

    Сара оторвалась от своего дела.

    — Э?.. — уточнила она.

    — Ладно, замнем. — Руб глянул в сторону. — Ну что за дом бестолковый, ну? Сплошь темнота, всем плевать, только о своем могут думать.

    — Кончай ныть, — сказал я.

    Руб посмотрел на меня. И больше ничего, а Сара вернулась к своему занятию.

    Я выключил телик, и мы вышли. Двинули на разведку в зубную клинику, которую собрались «бомбануть», как выразился Руб. (На самом деле мы туда отправились лишь бы смыться из дому, потому что в гостиной Сара с ее дружком бесновались, а на кухне мама готовила грибы, которыми воняло на весь двор.)

    — Опять чертовы грибы, — сказал я, как мы вышли на улицу.

    — Ну, — Руб ухмыльнулся, — залить, как всегда, томатным соусом, чтобы вкус не чувствовался.

    — Во-во.

    Такие нытики.

    — Ну вот и оно, — Руб улыбнулся, и мы вышли на Мэйн-стрит в меркнущий свет июня и зимы.

    — Доктор Томас Дж. Эдмондс. Бакалавр стоматологии. Красота.

    Мы взялись разрабатывать план.

    Разработка плана у нас с братом состояла из того, что я задавал вопросы, а он отвечал. Примерно так:

    — Возьмем ствол или еще какое оружие? Может, нож? Тот липовый пистолет, который у нас был, потерялся.

    — Не потерялся. Он за диваном.

    — Че, правда?

    — Правда, правда… Но хоть как, он нам не понадобится. Возьмем только крикетную биту и у соседей займем бейсбольную, понял? — он хохотнул, ехидненько. — Махнем пару раз этими штучками, и нам нипочем не откажут.

    — Ладно.

    Ладно.

    Ага, точно.

    Мы наметили дело на завтра на после обеда. Заготовили биты, повторили все, что нужно было запомнить, и знали, что ничего не сделаем. Даже Руб знал.

    Назавтра мы все равно отправились к зубному и впервые за все наши налеты взяли и вошли внутрь.

    Там нас ждало настоящее потрясение: за стойкой сидела самая великолепная на свете медсестра. Не шучу. Что-то писала в журнале, и я не мог оторвать от нее глаз. Какая там бейсбольная бита. Я о ней забыл сразу и начисто. Никакого грабежа. Мы с Рубом просто застыли.

    Я, Руб и медсестра вместе, в одной комнате.

    — Одну секундочку, — не поднимая взгляда, вежливо сказала она. Господи боже, ну и красавица она была. Совершенная. Ослепительная.

    — Эй, — шепнул ей Руб, тихонечко. Так, чтобы слышал только я. — Эй… Это ограбление.

    Она не услышала.

    — Чертова корова, — Руб глянул на меня и покачал головой. — Теперь и зубную не грабанешь. Дожили. Куда катится мир?

    Она наконец подняла голову.

    — Ну. Чем помочь, ребята?

    — Э-э… — я растерялся, но что было говорить? Руб молчал. Повисла тишина. Нужно было ее нарушить. Я улыбнулся и потерял голову. — Э, записаться на осмотр.

    Она улыбнулась в ответ.

    — Когда бы хотели?

    — Э-э, завтра?

    — В четыре подойдет?

    — Угу. Я кивал, забалдев.

    Она посмотрела на меня. Прямо внутрь заглянула. И ждет. Сама предупредительность.

    — И как вас зовут?

    — Ах да, — спохватился я и засмеялся как дурак. — Кэмерон и Рубен Волф.

    Она записала, опять улыбнулась и тут заметила наши биты, крикетную и бейсбольную.

    — Так, тренировались немного.

    Я поднял биту, у меня была бейсбольная.

    — Среди зимы?

    — Футбольный мяч нам не по карману, — вмешался в разговор Руб. Футбольный и дыня для регби валялись у нас где-то на заднем дворе. Руб подтолкнул меня к выходу. — Мы завтра придем.

    Она отвесила нам улыбочку, мол, рада служить. Сказала:

    — Отлично, пока-а-а.

    Я потупил секунду и сказал:

    — Пока.

    Пока.

    Ничего получше придумать не мог?

    — Ну ты и дебил, — сказал Руб на улице. — «На осмотр», — прогнусил он. — Папан хочет, чтоб мы пахли розами, само собой, но наши зубы ему не сдались. Никуда они ему не уперлись!

    — Так кто нас туда затащил вообще-то, а? Чья была гениальная мысль грабить зубного? Уж никак не моя, чувак!

    — Ладно, ладно.

    Руб привалился к стене. Машины лениво текли мимо нас.

    — И че ты там начал бубнить? Я уже решил, что, раз прижал его к стене, нужно дожимать.

    — Ты только «пожалуйста» забыл сказать. Может, она бы тебя тогда услышала. Эй, это ограбление, — я передразнил его шепотом. — Полная тютя.

    — Хватит! — разозлился Руб, — Ладно, я все испоганил… Но что-то я не заметил, чтоб ты битой-то размахивал, — молодец Руб: теперь мы опять говорили про мою лажу, а не про его. — Ты ей ваще не махал, друган… Какое там, когда ты стоял и пялился красотке в большие синие глаза, уставился ей… ей на груди.

    — А вот и нет!

    Груди.

    Кого он пытался обмануть?

    Такими разговорами.

    — Да, да. — Руб все ржал. — Я видал, извращенец малолетний.

    — Враки.

    Но вообще-то правда. Шагая по Мэйн-стрит, я понял, что влюблен в прекрасную медсестру-блондинку из приемной дантиста. Я уже воображал, как лежу в зубоврачебном кресле, а она сверху, сидя на мне верхом, спрашивает:

    — Кэмерон, вам удобно? Вам хорошо?

    — Отлично,— отвечаю я,— Отлично.

    — Эй. — Эй! — Руб меня пихнул. — Ты слушаешь?

    Я повернулся к нему. Он продолжил.

    — Ну, может, скажешь теперь, где мы возьмем деньги на этот осмотр, а? — Он с минуту думал, пока мы топали, ускорив шаг, в сторону дома. — В общем, надо отмениться.

    — Нет, — сказал я, — ни за что, Руб.

    — Ах ты поганец, — умыл меня Руб, — забудь про сестричку. Она щас, пока мы тут болтаем, поди кое-чем занимается с мистером зубным доктором.

    — Ты так про нее не говори, — предупредил я. Руб снова замер на месте. Потом уставился на меня. Потом объявил:

    — Да ты убогий, ты в курсе?

    — В курсе. — Оставалось только согласиться. — Наверное, так.

    — Как всегда.

    Мы пошли дальше. В который раз. Поджав хвосты.

    А, кстати, мы не отменились.

    Мы думали, не попросить ли денег у предков, но они в первую очередь захотели бы узнать, зачем мы вообще туда пошли, а подобные обсуждения нам были не особенно нужны. Лично я вынул нужную сумму из своего тайника под жеваным углом ковра в нашей комнате.

    И мы пришли снова.

    Я прилизывался как проклятый. Для медсестры.

    Мы пришли назавтра.

    Ничего не вышло — с волосами.

    Мы пришли на другой день, и за стойкой сидела какая-то страшила лет, наверное, сорока.

    — Ну вот тебе и подружка в самый раз, — шепотом сообщил мне Руб в приемной. Он лыбился, как похотливый несовершеннолетний бандит, каким всегда и был. Он меня презирал, но опять-таки я сам себя частенько презирал.

    — Эй. — Я поманил его пальцем. — По-моему, у тебя там в зубах что-то застряло.

    — Где? — Руб всполошился. — Тут? — Он разинул рот и изобразил широченный оскал. — Всё?

    — Да не — правее. Вон там.

    Ничего у него, конечно, не застряло, и, посмотревшись в стекло аквариума и убедившись в этом, он вернулся и шлепнул меня по затылку.

    — Ха, — завел он всю ту же песню. — Поганец. — Он хмыкнул. — Но так-то признаю. Та была классная. Красотка ваще.

    — М-м-м.

    — Не как эта пожилая толстуха, а?

    Я посмеялся. Пацаны вроде нас — пацаны вообще — это, в общем, отбросы общества. Большую часть времени уж точно. Клянусь, мы большую часть времени — сущие животные.

    Нам не хватало хорошего пинка под зад, так постоянно говорит папаша (и дает его нам).

    Он прав.

    Подошла медсестра.

    — Ладно, кто первый?

    Тишина. И тут:

    — Я.

    Я поднялся. Подумал, лучше покончить с этим поскорее.

    Ну, в итоге все оказалось не так уж страшно. Замазали холодком с привычным вкусом, да дядя доктор поковырялся немного во рту. Сверлежки не было. Нас пронесло. Нет справедливости на свете.

    Или, может, есть…

    В конце концов, это дантист ограбил нас. Нехило заломил, а работал-то самую малость.

    — Столько денег, — пожаловался я, когда мы вышли на улицу.

    — Зато, — в кои-то веки ныл не Руб, — не сверлили.

    Он двинул меня в плечо.

    — Так думаю. Что у нас не водится шоколадных печенюшек. Это для чего-то хорошо, вишь. Для бивней… У нас гениальная маманя.

    Я не согласился.

    — Да просто скупая.

    Мы поржали, но, вообще-то, оба понимали, что мама у нас офигенная. Па — вот кто нас беспокоил.

    Дома ничего особенного не происходило. Пахло остатками грибов, что грелись на плите, а Сара опять со своим то же самое на диване. Смысла не было заходить.

    Я пошел в нашу с Рубом комнату и посмотрел в окно на город, который смрадно надышал по всему горизонту. Сквозь него бледно желтело солнце, а здания казались лапами громадных черных зверей, прилегших отдохнуть.

    Да, была где-то середина июня, и погода уже стала и впрямь кусачая.

    Вообще-то, не могу сказать, что в этой истории много всего происходит. Вообще-то, ничего особенного и не происходит. Это просто запись того, что со мной было прошлой зимой. То есть что-то происходило, но как всегда. У меня не вышло вернуться на ту работу. Отец дал мне возможность подработать у него. Наш старший брат Стивен вывихнул лодыжку, дико меня оскорбил, а в конце начал кое-что понимать. Мать устроила показательное боксерское выступление в кабинете директора школы и однажды вечером на кухне, разъярившись, швыряла в меня мусором. Сару бросил парень. Руб начал растить бороду и в конце концов немного разул глаза на самого себя. Грег, парень, что когда-то был моим лучшим другом, попросил у меня взаймы триста баксов, чтобы спасти свою жизнь. Я познакомился с девушкой и влюбился в нее (надо сказать, я мог бы втрескаться в любое недоразумение, прояви оно каплю интереса). Мне снилось до фига странных, болезненных, извращенных, иногда прекрасных снов. И я все это пережил.

    Ничего особенного не происходило.

    Все вполне обыденно.

    Первый сон

    Дело к вечеру, я иду в зубную клинику и вдруг замечаю человека на крыше дома. Подойдя поближе, понимаю, что это зубной врач. Узнаю по белому халату и усам. Стоит на самом краю и, кажется, собрался прыгать.

    Я останавливаюсь и снизу кричу ему:

    — Эй! Какого черта вы там делаете?

    — А ты как думаешь?

    Тут у меня кончаются слова.

    Остается только броситься в пассаж, где клиника, добежать до приемной и все рассказать прекрасной медсестре.

    — Что?! — это ее ответ.

    Боже, она такая умопомрачительная, что я готов сказать: «К чертям мистера Зубодера, пойдемте на пляж или как-то». Но я больше ничего не говорю. Бегу в конец коридора, толкаю дверь и поднимаюсь по лестнице на крышу.

    Почему-то, когда я оказываюсь на краю крыши, медсестры рядом нет.

    Я стою рядом с угрюмым усатым зубным и гляжу за край, а она там внизу пытается уговорить его спуститься.

    — Что вы не поднимаетесь? — кричу я ей.

    — Я не пойду! — кричит она в ответ. — Высоты боюсь!

    Я верю ей, поскольку, сказать по совести, я доволен, что мне видно ее ноги и тело, и в животе под кожей у меня что-то натягивается.

    — Ну что ты, Том! — она пытается уговорить зубного. — Спускайся. Пожалуйста!

    — Скажите, а зачем вы все-таки сюда влезли? — спрашиваю я его.

    Он оборачивается ко мне.

    Начистоту.

    И говорит:

    — Из-за тебя.

    — Из-за меня? Да что я такого, на фиг, сделал?

    — Я тебя обсчитал.

    — Ну-у, чувак, некрасиво, конечно. — И тут я вдруг подначиваю, издевательски: — Так давай прыгай — так тебе и надо, жулик чертов.

    Теперь даже красавица-сестра хочет, чтобы он прыгнул. Она кричит:

    — Давай, Том, я тебя поймаю!

    И оно происходит.

    Вниз.

    Вниз.

    Он прыгает, летит, и красавица-медсестра ловит его, целует в губы и бережно ставит на землю. И даже приобнимает, слегка прижимаясь. Эх, в этом белом халатике, трется об него. У меня все кипит внутри, и в следующий момент, когда она кричит и мне прыгать, я шагаю с крыши и падаю…

    В кровати, проснувшись, я чувствую во рту привкус крови и помню тротуар и удар головой.

Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев

  • Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев / Пер. с нем. К. Левинсона. — М.: Новое литературное обозрение. — 672 с.

    Во время и сразу после окончания Сталинградской битвы группа советских историков, членов Комиссии по истории Великой Отечественной войны, начала записывать свидетельства участников сражения (военных и гражданских лиц, генералов и рядовых, крупных руководителей и обычных граждан). Благодаря этим стенограммам сохранились живые голоса тех, кто переломил ход Второй мировой войны.

    Тематический монтаж и историческая контекстуализация, теоретическое введение и фактографические комментарии, концептуально оформляющие этот материал, не только вводят в научный оборот новые архивные источники, но и вносят заметный вклад как в изучение истории Великой Отечественной войны, так и в сравнительные исследования Второй мировой войны.

    4. ГОВОРЯТ НЕМЦЫ

    ПЛЕННЫЕ НЕМЦЫ

    В ФЕВРАЛЕ 1943 ГОДА

    Протокол политического опроса военнопленного старшего лейтенанта Макса Хютлера

    г. Дубовка

    6 февраля 1943 года

    Опрос проводили: Начальник 7-го отделения Политотдела 66-й армии майор Колтынин

    Техник-интендант 2-го ранга переводчик 99-й сд. Герш

    Макс Хютлер — обер-лейтенант, адъютант 544 ПП 389 СД. Немец. 34 года. Уроженец Вестфалии. Женат. Член национал-социалистической партии. Научный работник по лесоводству, ассистент Гёттингенского университета. Офицер запаса. Домашний адрес: Göttingen Universitet1. Полевая почта N.

    Пленный показал: «С самого начала Сталинградской операции мне, да и не только мне, а почти всем офицерам было ясно, что наше Верховное командование идет на большой риск, вбивая такой огромный клин. Было очевидно, что русские попытаются срезать клин, окружить войска, находящиеся на острие его, и выйти в тыл войскам немецкой группировки. Но думалось, командование лучше знает, что оно делает. Думалось, оно имеет достаточное количество резервов и сможет обеспечить фланги клина. Я до сих пор не могу понять, почему на фланги не были подтянуты войска. Резервы есть, и большие. Словом, это загадочная для меня история. Когда ваши армии перерезали нашу оборону в конце ноября 1942 года, началась паника, причем неизвестно и непонятно было, кто является ее распространителем. Потеряли голову не только солдаты, сколько командиры, и особенно командиры крупных частей.

    Примерно к Рождеству выяснилась вся безнадежность нашего положения. Помощи нет и не может быть. Это осознавал каждый из нас, но боялись признать. Мы знали, что мы обречены. И, несмотря на это, у большинства не было мысли о сдаче в плен. Нам была поставлена задача сковать как можно больше сил, которые в противном случае были бы брошены в район Кавказа и Ростова. Об этом мы рассказали солдатам. Они знали свою судьбу, и вот, как видите, только ничтожные единицы из нас сложили оружие и сдались в плен без особого на то приказа. Основной массе солдат прочно привито чувство долга и готовность пожертвовать собой. Эта масса скрепляет все. А единицы нам не страшны. Они не представляют для нас никакой опасности.

    Вы говорите, что каждый солдат, как-никак, является человеком и как таковому ему дорога жизнь и лелеет мысль о том, чтобы возвратиться на родину к семье, к жене, к детям. Да, это так. И все-таки родина выше всего. За нее каждый из нас умеет жертвовать собою. Все наши солдаты воспитаны так. Когда мы были в окружении, каждый понимал, что ему осталось выполнить свой долг, и он выполнил его.

    За два месяца окружения не было отдано ни одного приказа о дисциплине или об усиления контроля над рядовыми солдатами. Мне известно только, что — не точно помню, 27.1.43 или 28.1.43 — генерал Штреккер издал приказ следующего содержания: 1. По всякому, кто удалится от своей части в расположение противника, немедленно открывать огонь; 2. Всякий, кто присвоит себе сброшенные с самолета продукты, должен немедленно предаваться военному суду; 3. Всякого, кто окажет неповиновение или откажется выполнять приказание командира, предавать военному суду.

    Почему мы все-таки сдались. Во-первых, основная часть с генералом-фельдмаршалом Паулюсом сдалась 30.1.43 [так!], и нам продолжать сопротивление было неразумно. Наша группа могла притянуть на себя слишком мало русских сил и наши жертвы уже не оправдывали себя. Мы выполнили свою задачу, пока были в состоянии, и если бы могли сковать ваши армии еще две-три недели, то мы не сложили бы оружия и продолжали борьбу. Во-вторых, у нас слишком много раненых, они мешали нам вести борьбу. Каждый второй дом был переполнен ими, и сопротивляться далее означало, что раненые будут уничтожены артиллерийским огнем».

    «Как я оцениваю создавшееся теперь военное положение Германии. Германия переживает сейчас очень острый и тяжелый кризис, но это не поражение. Она может призвать в армию еще около двух миллионов солдат. Впрочем, если ваше наступление продлится в таком же темпе еще месяца два, то кризис может перерасти в поражение».

    Между прочим пленный заявил, что одним из признаков, по которому можно судить о том, кто победит, является вступление Турции в войну. Она выступит на стороне победителей, причем тогда, когда не останется никаких сомнений в исходе войны2.

    «До того как я попал в армию, я был национал-социалистом, теперь я — солдат. У нас в армии нет национал-социалистов — все солдаты».

    «С апреля и до октября 1942 года я был командиром роты. То, что вы говорите о зверствах над русскими военнопленными, я слышу в первый раз3. Ни в роте, ни в полку подобных случаев не было. Вообще, возможны исключения, но именно исключения. Это запрещено приказом. То же самое в отношении с местным населением. Есть приказы, по которым насилия над местным населением караются арестом. Также запрещено брать у жителей ценности и вообще что-либо из вещей. Иногда разрешается брать что-нибудь из съестного. Посылки с ботинками, платьями и т.д., которые некоторые из нас отправляли в Германию, состояли из вещей, найденных в разрушенных или сгоревших домах».

    «Русские солдаты — неплохие солдаты. В обороне они гораздо лучше, чем в наступлении. Но и здесь, когда они обороняются небольшими группами, они действуют успешнее, чем большой массой. Хороши ваши снайперы».

    Начальник 7-го отделения Политотдела 66-й армии майор Колтынин

    Переводчик 99-й с.д. техник-интендант 2-го ранга Герш

    Протокол политического опроса военнопленного унтер-офицера 21-го танкового гренадерского полка 24-й танковой дивизии Писта Гельмута

    г. Дубовка

    9 февраля 1943 года

    Опрос производил: старший инструктор 7-го отделения Политотдела капитан Зайончковский

    Пист Гельмут (Pist Helmut). Родился 11 января 1916 года в городе Шварценав (Познань). Окончил реальную гимназию. Профессия — агроном. Лютеранин. Немец. Член союза гитлеровской молодежи. Призван в армию в 1937 году. Домашний адрес: Krefeld am Rhein, Prinz Fridrich Karl Str., 139.

    Пист Гельмут на вопрос о положении части в последние дни пребывания в окружении показал следующее:

    «В первых числах января полки в нашей дивизии как таковые перестали существовать, были созданы отдельные группы, носившие названия офицеров, которые ими командовали. Так, например, из 21-го и 26-го полков была создана группа, которой командовал полковник Брендаль. Кроме того, были созданы /Alarmgruppe/ — «Группы, собиравшиеся по тревоге». Эти группы были неодинаковые по количеству, так, например, группа, в которую входил, состояла из 50 человек, командовал ею обер-лейтенант Германс, расположена была у Орловки. Настроение солдат было плохое, многие ругали правительство, обвиняя его в том, что оно бросило их на произвол судьбы. С продовольствием с каждым днем становилось все хуже и хуже. Примерно с 20 января хлеба выдавали по 50 г в день. Несмотря на строгие приказы и угрозы расстрела, продовольствие, собираемое с самолетов / Fersorgungsbombe/ [так!], утаивалось теми, кто его находил. Таким образом, питание частей было далеко не равномерно. Дисциплина с каждым днем падала, все больше среди солдат возникали разговоры о капитуляции. Примерно около 25 января лейтенант Коарс /Koars/ из штаба дивизии сказал нам, что генерал фон Ленски, командир нашей дивизии, отдал приказ, представляющий всем командирам частей свободу действий, т.е. разрешающий капитулировать. Однако через день этот приказ был отменен.

    Если до окружения ваши листовки не пользовались среди солдат успехом, то в окружении дело обстояло иначе, в особенности в январе среди солдат с жадностью читали ваши листовки. Мы буквально искали листовки с картой, изображающей положение на фронте, которые вы сбрасывали с самолетов.

    В последние дни в Сталинграде творилось что-то ужасное: тысячи трупов, раненые, умирающие на улице, так как госпитали все были переполнены, и кроме того, ужасный обстрел вашей артиллерии и самолетов. Капитуляция была проведена неорганизованно. Наш блиндаж находился в 50 метрах от штаба дивизии, и хотя мы были очень близки от штаба, узнали мы о капитуляции лишь тогда, когда в штабе появились уже русские. Мы вышли из блиндажей и сложили оружие. Война в России — это не то, что на западе. Ведь за время французского похода в 1940 году наш эскадрон, находясь все время впереди, потерял лишь двух человек убитыми«.

    Начальник 7-го отделения Политотдела 66-й армии майор Колтынин

    Старший инструктор 7-го отделения Политотдела капитан 66-й армии Зайончковский

    Протокол политического опроса военнопленного ротмейстера 9-й роты 24-го ТП 24-й ТД Эрнста Эйгорн

    г. Дубовка

    5 февраля 1943 года

    Опрос производил: инструктор 7-го отделения Политотдела 66-й армии майор Леренман

    Эрнст Эйхгорн /Ernst Eichhorn/. Домашний адрес: Regensburg an Dunai, Luitpoldstrasse 11a, Полевая почта 11468. По национальности немец. В армии с 1935 года. В партии национал-социалистской не состоял. На фронтах борьбы против России с 1941 г. июня месяца. Окончил кавалерийскую школу в г. Гановер. Рождения 1902 г. Участвовал в походах против Польши, Голландии, Бельгии, Франции. Холост.

    Одной из причин капитуляции немецких частей, окруженных под Сталинградом, является сужение фронта в последние дни. Отсутствие возможностей для маневрирования. На небольшом участке, лишенном аэродромов, сосредоточилась большая масса войск. Как результат этого немецкие части несли огромные потери от артиллерии и авиации. Второй причиной является тяжелое положение с продовольствием и топливом. В последние дни солдаты получали 100 г хлеба, немного конины, 40 г жиров, один раз в день суп и 4 сигареты.

    Снаряды для артиллерии имелись в незначительном количестве, однако патронов для пехотного орудия было достаточно. Танки были превращены в доты. В связи с этим весь полк действовал как пехотная часть.

    Офицеры 24-й танковой дивизии понимали исключительную сложность и тяжесть положения окруженных частей, но безнадежным его не считали.

    Капитуляция произошла по приказу командования дивизии. Этот приказ был отдан устно, потом были посланы парламентеры и части 24 дивизии сложили оружие. Положение дивизии было тяжелым, но приказ о капитуляции пришел для всех неожиданно. Офицеры в своем большинстве до последнего дня надеялись на помощь извне. Солдаты, как в период окружения, боевые приказы, так и приказ о капитуляции выполнили беспрекословно, немецкий солдат воспитан так, что он действует в любом направлении только по приказу. Связь с внешним миром сохранялась до захвата русскими частями аэродрома в районе питомника. После этого почтовая связь прекратилась.

    В Германской армии, как среди офицеров, так и среди солдат широко распространено мнение о том, что русский плен — это плохое обращение с пленными, это мучение и гибель. Солдаты и офицеры читали русские листовки, где говорится о хорошем обращении с пленными. Были и листовки с фотографиями, показывающими жизнь пленных в России. Однако никто этому не верил, считали, что это только пропаганда, так как многие при наступлении встречали трупы с простреленными головами и т.д., все это убеждало нас в том, что русские расстреливают военнопленных.

    Все офицеры 24-го танкового полка хорошо отзываются о русской артиллерии. Она бьет прекрасно, не жалея снарядов. Если бы под Сталинградом не было артиллерии, а против окруженных немецких частей наступала бы только пехота, то окруженным было бы легко бороться и сопротивление длилось бы дольше. Русская пехота не заслуживает особой похвалы. Ей не хватает наступательного порыва. В 1942 году русские действовали лучше, чем в начале войны. Но немецкие истребители лучше, чем русские. В русской авиации очень много молодых летчиков, не опытных. Очень хорошо действуют танки. Очень хороша машина Т-34. Русские танки вооружены очень хорошо. Танкисты прекрасно обучены.

    Причиной успешного наступления на окруженных немцев является одновременность ударов с севера и с юга и затем с запада. Кроме того, румынские части, которые стояли в верхнем течении Дона, побежали. Успеху русского наступления способствовала также некоторая паника в немецких частях, которые были в окружении. В первые дни окружения началось уничтожение складов с продовольствием и военным имуществом. Это усложнило положение окруженных частей.

    В ходе наступления на Сталинград среди офицеров были разговоры, что русские возлагают надежду на зиму и приурочат к зиме свое наступление. Германское командование, считая его слишком слабым, отвергало мнение о всякой возможности русского наступления. Германское командование считало, что достигнет победы до наступления зимы. Офицеры помнят, что это не первый случай крушения стратегических планов германского командования. В начале не было ясно, но теперь очевидно, что планы командования были нереальны. Нельзя было рассчитывать на одновременное наступление к Ленинграду, Сталинграду, а планировалось еще захватить Кавказ. Это слишком много. В частности, немецкое командование рассчитывало захватить Сталинград и затем по Волге выйти к Астрахани. Взять не сумели. Пришлось к Астрахани пробираться Калмыцкими степями4, это привело к увеличению потерь германской армии.

    Если наступление Красной армии будет продолжаться как теперь и, главное, если будут взяты Ростов и Харьков, это будет иметь решающее значение для исхода войны. Самое основное для германской армии — это удержать Харьков и Ростов5.

    Второй фронт в Европе невозможен. В северной Франции немецкие войска стоят наготове, кроме того, побережье укреплено. После взятия немцами южной Франции невозможно наступление со стороны Испании. В Италии высадиться английские и американские войска также не смогут. Это не допустит флот Германии. Чтобы высадиться в Европе, нужно очень… [нрзб.] спланировать, но этого не может быть.

    Германия имеет достаточное количество резервов… [нрзб.] материалов — говорит военнопленный, — она сможет воевать, сколько это понадобится.

    Русские листовки у солдат и офицеров часто вызывают смех. Дело в том, что русская пропаганда не учитывает особенной психологии немецкого солдата, его особой дисциплинированности. Вот, например, в одной листовке я читал, — заявил военнопленный, — призыв к солдатам перебить офицеров, так как они лучше питаются, а в бой не ходят. В другой листовке содержался призыв перебить всех фашистов и переходить к русским. Во-первых, говорит пленный, офицеры и солдаты получают одинаковое питание. Слово «фашизм» для нас непонятно, под фашизмом мы понимаем итальянскую государственную систему.

    Во время капитуляции немецкие офицеры боялись за свою будущность, они говорили, если уж сдаваться в плен — то американцам, англичанам или французам. Там жизнь пленных в явной безопасности.

    Военнопленный задает вопрос: «Почему вы так о нас беспокоитесь? Мы не ожидали такого хорошего отношения к нам, особенно со стороны русских офицеров, если это с целью стимулировать сдачу в плен немецких офицеров, то это очень умно». В этом отношении большую роль сыграло бы разрешение писать письма к нашим родным. Сейчас наши солдаты говорят: «Находясь в плену, мы увидели, что русские не плохие люди, непонятно из-за чего началась война, непонятно, зачем льется столько крови».

    Для нас, офицеров, ясно, что война происходит из-за евреев, которые во всех странах кроме Германии захватили ведущую роль государства.

    1 В этой главе курсивом выделены пассажи, вписанные от руки в машинописный текст протоколов опросов.

    2 Турция, которая после начала Второй мировой войны соблюдала нейтралитет, только 23 февраля 1945 года объявила войну Германии и Японии.

    3 Ср. приводимые Зайончковским сведения об оскверненных трупах русских солдат, которые он обнаружил в ноябре 1942 года под Латошинкой (см. интервью с Зайончковским и главу «Латошинский десант»).

    4 Калмыцкая степь — пустынная степная область к югу от Сталинграда.

    5 Красная армия освободила Ростов 14 февраля, а Харьков 16 февраля 1943 года. Харьков 15 марта снова перешел в руки немцев и только 23 августа был окончательно освобожден.

Анна Матвеева. Завидное чувство Веры Стениной

  • Анна Матвеева. Завидное чувство Веры Стениной. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 541 c.

    В новом романе Анны Матвеевой «Завидное чувство Веры Стениной» рассказывается история женской дружбы-вражды. Вера, искусствовед, мать-одиночка, постоянно завидует своей подруге Юльке. Юльке же всегда везет, и она никому не завидует, а могла бы, ведь Вера обладает уникальным даром — по-особому чувствовать живопись: она разговаривает с портретами, ощущает аромат нарисованных цветов и слышит музыку, которую играют изображенные на картинах артисты…

    Дайте мне девочку в соответствующем нежном возрасте, и она — моя на всю жизнь.

    Мюриэл Спарк

    Часть ПЕРВАЯ

    Глава первая

    Начать славную вещицу так, чтобы любой мог заметить, что славная вещица начата, — это уже кое-что.

    Гертруда Стайн

    Евгения кричала так громко, что Вере пришлось положить трубку динамиком вниз. Теперь Евгения кричала в стол, как писатель без надежды на публикацию. И всё равно было слышно:

    — Приезжай!

    За окном — Грабарь. Берёзки — перепудренные красавицы.

    «Завидовать — нехорошо», — говорила Тонечка Зотова из старшей группы детского сада. Вера попыталась вспомнить Тонечку, но память не откликнулась, да и альбом с детскими фотографиями неизвестно где. Голосок-то звучал, а вот на месте лица детсадовской подружки чернел пустой овал — как в парках развлечений. Подставь физиономию — и превратишься в принцессу, разбойника или Тонечку Зотову, мастера моральной оценки.

    Завидное качество — никому не завидовать.

    Вера бросила мобильник под подушку. За стеной визжала дрель. Соседи вложили в ремонт всю свою душу, и теперь эта душа колотила и сверлила там с утра до вечера. А Вера, между прочим, работала дома. Точнее, пыталась работать — обычно дрель побеждала, и Вера уходила в кафе, как Жан-Поль Сартр, но и там было немногим лучше. Музыка, официанты, посетители. Кофеварка ворчит, ложки падают — не сосредоточишься.

    Лару дрель не беспокоила — дочь спала под строительные визги чуть не до обеда, а проснувшись, смотрела на часы. Когда Вера впервые увидела, как Лара смотрит на часы, она решила, что дочь повредилась умом. Так обычно смотрят на самых любимых людей накануне вечной разлуки. А здесь — часы. Три стрелки, вечный круг, квадрат нам только снится…

    — Ждёшь чего-то? — спросила Вера. Вспомнила, как сама в детстве подгоняла часы с минутами.

    Лара перевела взгляд на мать — точно стрелка скользнула по циферблату:

    — Смотрю, как проходит время.

    Вчера Вера сняла часы со стены и грохнула об пол — вот прямо с удовольствием! Секундная стрелка жалобно согнулась, минутная показывала на дверь — как пальцем. Иди отсюда!

    — Полегчало? — холодно спросила дочь. Отвернулась к стене и снова уснула — с подушкой-думочкой на голове. Она постоянно спала — другие люди разве что в поезде столько спят. Или в больнице.

    В телевизоре, который Стенины слушали, почти не глядя на экран, кто-то в очках спрашивал у какой-то белокурой:

    — Когда ты в последний раз была счастлива?

    Вера подумала, что в её случае честный ответ прозвучал бы так: «Я была счастлива, когда проснулась ночью и увидела, что до звонка будильника ещё целый час!»

    Но в возрасте Лары, в свои собственные девятнадцать лет, Вера не стала бы смотреть на часы — наоборот, это они глядели на неё ночами с укоризной. Без десяти два у часов вырастали гневные испанские брови — где ты бродишь, почему не спишь?

    Юные годы Веры Стениной пришлись на середину девяностых. Конечно, если бы её спросили, она выбрала бы другое время — да и место тоже. Но её не спрашивали, поэтому в девяностых Вера жила в Екатеринбурге, училась на искусствоведа и дружила с бывшей одноклассницей и будущей журналисткой Юлей Калининой, ныне известной как Юлька Копипаста.

    Память заговорила, Лара спала, дрель верещала.

    Пять минут назад Вере позвонила Юлькина дочь Евгения — годом старше Лары. Кричала в трубку, плакала. Сказала, что не может дозвониться до матери — та и вправду находилась с мобильником в сложных отношениях. Теряла, забывала, не слышала, случайно перезванивала и молчала. Вера вопила: «Алло!» на дне сумки, а Юлька не отвечала. «Это тебе сумка моя звонила», — шутила потом Копипаста.

    Прозвищем своим Юлька гордилась, так как заслужила его в честном бою с новым редактором родного журнала — его спустили на этот пост сверху, как Супермена. Он и был супермен, во всяком случае, с виду. Карандаш в кулаке — как зубочистка, из-за плеч не видно окна, и даже волосы такой густоты, что в парикмахерских с него брали «за две головы». А вот какие у редактора глаза, никто не помнил, потому что он постоянно улыбался и все отвлекались на эту улыбку. Глаза были всегда сощурены, цвет — на втором месте.

    До того как приземлиться в редакции, Супермен работал в детско-юношеской спортивной школе — учил способных свердловских малюток основам карате. Эта профессия открывала в девяностые годы широчайшие возможности, и Супермен не стал ими пренебрегать. То есть он не светился рядом с главными авторитетами, но всегда присутствовал неподалеку. Первый справа за границей фотокарточки, он был, безусловно, своим.

    Сейчас по пятам за Суперменом ходят дотошные журналисты, спрашивают — вы правда близко знали самого В.? И Мишу К.? А сами, скажите, убивали? Супермен в таких случаях отшучивается, и если журналисточка хорошенькая — может легонько дотронуться до её носика и напомнить о судьбе любопытной Варвары. Когда же разговоры про мафию девяностых заходят публично, в прямом эфире, Супермен улыбается так, что вот-вот — и губы порвутся. Каким от него в этот момент шибает холодом! Будто это не живой человек, а сосуд Дьюара с жидким азотом.

    Супермен цивилизовался первым, это о таких потом стали говорить — «Бизнес с человеческим лицом». Имелся рядом друг-советчик, сейчас проживает в Швейцарии — а тогда вовремя втолкнул бывшего спортсмена в политику. Двери там открываются редко и ненадолго — упустишь момент, жди следующего случая. Супермен не упустил — сначала стал депутатом городской думы, потом — областной, затем ткнулся в Государственную, и вот здесь ему впервые не повезло. Один журналист, москвич с уральскими корнями, спешно решал проблему обучения сына в Великобритании. Сын был способным, но не настолько, чтобы в Великобритании согласились учить его совсем уж бесплатно. Журналист срочно искал деньги, и тут подвернулся заказ — снять с дистанции Супермена. Слишком уж мускулистым показался, таким обычно не дают даже стартовать — а вдруг победят? В ход пошли документы, фотографии, записи телефонных разговоров — Супермен был осторожен, но молод и предвидеть всего не мог. Нервус рерум1 — видеозапись всех свердловских авторитетов, где за одним столом сидели призраки легендарных лет, и рядом с В. засветился вполне узнаваемый, хоть и с дурацкой чёлкой, Супермен. Журналист получил свои деньги, сын улетел в Англию, а Супермена сбросили с планеты «Государственная дума» на планету «Свердловский областной журнал». Аутсайдеров по традиции не спрашивают, чем бы им хотелось заниматься.

    Журналистов Супермен вполне объяснимо ненавидел, хотя и не переставал улыбаться каждому своему сотруднику. Первым делом он решил освежить пространство, уволив самые неперспективные кадры. Ими были сочтены все, кроме спортивного обозревателя Корешева, который, впрочем, предпочитал восточным единоборствам плебейский хоккей — но с этим можно было что-то сделать. Прочих работников, включая узбекскую уборщицу, новый редактор собрал в своём кабинете, обставленном плюшевой, пыльно-зелёной мебелью, и рассматривал их, качаясь с пятки на носок. Улыбка у него была страшная, как у злодея, который вот-вот прикончит главного героя, но пока лишь наматывает хронометраж, расписывая в красках вехи своего трудного пути.

    — Я с трудом понимаю, зачем сегодня нужны журналисты, — сообщил Супермен коллективу. — Вся информация есть в Интернете, бери да читай.

    — А там она, по-вашему, откуда берётся? — возмутился корреспондент отдела культуры. — Журналисты и пишут.

    — Я думаю, — сказал Супермен, не переставая улыбаться, — что мы будем брать материалы в Интернете. И нам не требуется такой большой коллектив.

    Вот тогда-то вперёд шагнула Юля Калинина — ей не хватало только знамени в руках! Вместо знамени Юлька держала в руках свежую газетную полосу.

    — То есть будем копипастить?

    — Чего? — испугался Супермен. Он был далёк от компьютеров, и нужные сайты для него открывала секретарша.

    — Копипаста, — объясняла Юлька, размахивая полосой, — это воровство. Вы копируете текст в одном месте, а потом вставляете его в другое.

    — Вставляете… — механически повторил Супермен, и слово это, без того сомнительное, прозвучало в его устах совсем уже неприлично.

    Юлька улыбнулась. Какие ямочки! А ножки! Вот кого увольнять не следовало категорически.

    — Товарищи, — это обращение Супермен подцепил в Думе, как вирусную инфекцию, и всё никак не мог вылечиться, — прошу разойтись по местам и приступить к работе.

    Он решил, что освежит пространство в другой раз, и сосредоточился на том, чтобы Юля Копипаста разглядела в нём мужчину.

    Между прочим, сама Юлька никогда не грешила плагиатом, но прозвище прилипло к ней намертво, как ценник — к дешёвой тарелке. А мужчину в Супермене разглядела бы всякая — даже узбекская уборщица выпрямляла спину, когда он шёл мимо. И Юлька тоже разглядела, хотя к тому времени уже побывала замужем и родила дочку Евгению.

    …Евгения плакала, потом связь прервалась, а в груди Веры Стениной будто бы проснулась, расправив крылья, летучая мышь.

    Завидовать — от слова «видеть».

    Летучие мыши не могут похвастаться стопроцентным зрением.

    Зависть Веры раскрыла глаза, они были голодные и чёрные, как у женщин Модильяни.

    Почему именно ей всегда выпадает беспокоиться о Евгении?

    Копипаста сама должна заботиться о дочери. У Веры — своё горюшко.

    Лара.

    Вера Стенина и Юлька Калинина учились в одном классе. Будущая Копипаста (тогда таких слов никто не знал, паста могла быть зубной или чистящей — как «Санита») обожала геометрию.

    — Массаж мозга, — объясняла она свою слабость. Только скажут волшебное слово «дано», как Юлька уже подпрыгивает на месте. Тянет руку вверх, рукав школьного платья коротковатый, и манжетик не пришит. Вера Стенина никогда себе такого не позволяла. Свежие воротнички и манжеты с шитьем, стирать и гладить каждый вечер. И с геометрией у них было чувство взаимной ненависти. Учительница Эльвира Яковлевна (зелёная кофта на пуговицах и синяя юбка — все годы, с пятого по десятый класс) говорила:

    — Стенина — единственный случай полной математической глухоты в моей практике.

    Вера списывала у Юльки контрольные, копировала непонятные решения, не всегда верные, но неизменно бурные доказательства. Вот кто был тогда настоящей копипастой!

    Глубоко внутри себя (а там было и вправду глубоко — летучая мышь прокладывала новые маршруты каждый день) Вера считала, что делает Юльке одолжение. Списывая, она тем самым поднимала смешную, некрасивую Калинину до своего уровня. Что поделать, если не всем «дано».

    Дрель за стеной умолкла, возможно, пошла на обед. Вера отключила мобильник. Вот бесовы машинки! Все вокруг причитают — да как мы раньше жили без них? Вера считала, прекрасно жили. Если бы Юлька не отдала ей однажды свой старый телефон, так до сих пор и обходилась бы. Зато для Лары мобильник — лучший друг сразу после компьютера.

    …Юлька была некрасивой с первого по седьмой класс.

    — Прямо жаль девочку, — сокрушалась Верина мама, когда Юлька выходила, широко и глупо улыбаясь, на сцену актового зала. Читала стих:

    Если бы Ленин пришёл сейчас к нам,

    Он бы, прищурившись, просто сказал:

    Стоило драться, жить, побеждать!

    Спасибо, товарищи, так держать!

    Читала звонко, стояла — руки по швам, как подчасок у Вечного огня. Их так учили. В частной гимназии, которую окончили и Лара, и Евгения, была уже совсем другая мода на выразительное чтение: дети трясли головами, размахивали руками и так завывали в логическом конце фразы, как будто изображали ветер. Или волка.

    Юлька была тощая, ножки торчали, как спички, воткнутые в пластилин. Одноклассник Витя Парфянко, уже покойный, к сожалению, говорил в таких случаях: «За шваброй может спрятаться». Лицо у Юльки удлинённое, нос — какой-то сложный, будто скроенный из двух разных. Девочки любили Калинину — некрасивых всегда любят. И бездарных — тоже. Если тебя вдруг все любят, имеет смысл задуматься.

    Вот, например, Веру Стенину в классе терпеть не могли. На вопрос в девичьей анкете «Считаешь ли ты меня красивой?» респондентки честно отвечали: «Да, но ты слишком высокамерная и не преступная».

    Вера была красивой с первого по седьмой класс. Во-первых, блондинка, искренне сочувствовавшая несчастным чёрненьким или пегим, как Юлька. Во-вторых, спортивная, ровненькая. Однажды малютку Стенину сфотографировали для ателье — портрет Веры висел в витрине несколько лет. Мама её наряжала — и портниха приезжала домой, и многое доставали по блату через тётю Таню из торга. А Юлька носила какие-то нафталиновые платья с древним плиссе или клетчатые юбки с залоснившимся подолом. Даже когда можно было уже покупать вещи на «туче», продолжала одеваться в «уралтряпку».

    — И где тебе, Вера, мама такие сапоги достала? — спросила Юлькина мать в шестом, кажется, классе. Сапоги были правда сказочные. Белые, с присборочкой — и короткие, по щиколотку. Самый всплеск.

    — На Шувакише, — сказала Вера.

    — Боюсь спросить, сколько стоят.

    — Двести.

    Юлькина мать затряслась, как ребёнок-чтец из будущего.

    — Двести?! Знаешь, Вера, если ты вдруг вырастешь из них или надоест носить, я бы купила для Юленьки.

    — Ну мама! — взвыла Юлька.

    — Я бы купила… рублей за тридцать, пусть и ношеные.

    Интересно, подумала Вера, а Юлька мне тогда завидовала?

    Они дружили втроём с Олей Бакулиной, и эта Бакулина дорожила Юлькой — в гости каждый день звала, взбивала в её честь молочные коктейли. У них был миксер — редкая вещь. Веру хозяйка миксера всего лишь терпела, как ежедневный труд. Бакулина была в шестом классе прыщавой и страшно по этой причине страдала. Деликатная Эльвира Яковлевна, оправляя свою зелёную кофту проверенным движением — как шинель под ремнём, — однажды сказала ей при всём классе:

    — Вот выйдешь замуж, Бакулина, и всё у тебя пройдёт!

    Прошло, конечно. Теперь Бакулина мало того, что без единого прыща, так ещё и живёт в Париже. Вера старалась не думать об этом лишний раз: зависть могла разгуляться от подобных мыслей, она в последние годы стала неразборчивой, бесилась от всего подряд.

    Вера один раз была в Париже с Копипастой, уже взрослая. Юльке подвернулся пресс-тур, она пристроила с собой Веру, а Лару и Евгению оставили с бабками. Пресс-тур проводили какие-то авиалинии, журналистов никто особенно не развлекал — и слава богу. Юлька с Верой целых три дня ходили по городу вдвоём. Копипаста была счастлива: Париж! На рассвете высовывалась из окна — пахнет любовью, кричала, и круассанами, маслеными! Вера боялась, что Юлька грохнется о мостовую, и не меньше боялась признаться даже себе самой, что может этому обрадоваться. Мусорщики гремят баками — в ритме «Марсельезы»! Крыши — серенькие, а дымоходы — рыжие, как цветочные горшки, только перевёрнутые! На уличном рынке посреди бульвара Распай Юлька углядела на прилавке мясника блестящие розовые мозги — и снова счастье! Представляешь, можно купить себе новые мозги! Или привезти кому-нибудь в подарок.

    Угомонилась Юлька только в Лувре. Вера где-то прочитала, что, если по пятнадцать секунд стоять у каждой картины Лувра, на всё про всё уйдёт ровно пять месяцев. Целых пять месяцев счастливой музейной жизни! В Лувре Вера могла бы много что рассказать Юльке — например, о том, как работал Тициан. Он отворачивал картины лицом к стене, а спустя некоторое время набрасывался на них, как на врагов.

    Вера пыталась рассказывать, но Копипаста её не слышала. А в Большой галерее и вовсе потерялась. Вера дважды обошла галерею — Юльки нигде не было. Она составила фразу на своём корявом французском: вы не видели девушку в синем платье? Высокую, красивую?

    Летом, после седьмого класса, Юлька внезапно стала красивой. Всё, что прежде выглядело смешным, стало вдруг единственно верным — как доказательство сложной теоремы. Маленькие, широко расставленные глаза Вера считала поросячьими, — но выяснилось, что они не поросячьи, а как у Марины Влади. Чёрно-белый портрет Высоцкого и Марины, где он держит её за коленку, а она обнимает его за талию, будто они едут на мотоцикле, висел в спальне классной руководительницы. Та однажды попросила Веру с Бакулиной сбегать к ней домой — надо было срочно доставить в школу какую-то книжку. Квартира учительницы поразила Веру беспорядком и этой вот фотографией. В Марине Влади было нечто такое, что делает неважным возраст и успех.

    — Какая красавица! — простонала Бакулина. Никто не знал, что ровно через год Бакулина будет говорить то же самое про Юльку. И не только Бакулина — все! У Юльки вдруг появились брови — такие ни за что не нарисуешь. Толстые губы, которыми Парфянко мечтал «медку хлебнуть», вдруг заняли на лице нужное место, и сложный нос внезапно стал аккуратным, как на монетке. Ну а самое грустное, что Юлькины ноги были теперь не хуже, чем у первой выбранной в стране «мисс» — Маши Калининой. Однофамилица Копипасты улыбалась с обложки журнала «Бурда Моден», и дёсны у неё были одного цвета с помадой — бледно-оранжевыми, как недозрелая хурма.

    Прежде Вера не задумывалась о том, что женские ноги должны быть длинными, но теперь беспощадная правда стояла перед ней в лице Юльки — точнее, правда была в её ногах. Первого сентября Витя Парфянко, помнится, споткнулся взглядом о Юлькины ножки, а потом и просто — споткнулся. Копипаста была в тот день ещё и в очень удачной юбке — и проносила её до весны, пока не села на тополиную почку. А Вера Стенина, глядя на красивую Юльку, впервые ощутила внутри странный трепет. Маленькое создание, запятая, если не точка, открыло глаза и осмотрелось. Для существа, только-только увидевшего мир, у него был на редкость цепкий, внимательный взгляд.

    Зависть была наблюдательной — как юнга.

    Тем вечером Вера измеряла собственную ногу гибким портновским метром — от бедренной косточки и до пятки, прилипшей от волнения к полу. Цифра оказалась скромной, и Вера пыталась её забыть, но, разумеется, помнила. Помнит и по сей день — а вот нащупать с первой попытки бедренную косточку уже не может.

    1 Nervus rerum — дословно «нерв вещей»; самое главное, суть чего-либо; главное дело; важнейшее средство (лат.).

Сборник современной черногорской литературы: Любо Джуркович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Любо ДЖУРКОВИЧ

Натюрморт с cucumus sativus’ом

На столе столике

в лаборатории эстетика

между апельсином яблоком и гроздью

розалии

заживо зарезанный недосказанный

трепыхается огурец

Цитата из Малевича (1)

НИЧЕГО

НИЖЕ

И НИЧЕГО

ВЫШЕ

ЛИШЬ БЕЗУКОРИЗНЕННАЯ БОЖЬЯ ТЬМА В КОТОРОЙ
ОДИН ПРОБЛЕСК СВЕТА МОЯ НАПРЯЖЕННАЯ ПЛОТЬ

ОГОНЕК

В ЗРАЧКЕ

ССС

МММ

СМЕРТИ

ТТ

ИИИ

 

Дневник сатаны

В чьей я власти?

Она гнет меня, как раскаленное железо,

А я глух и слеп от собственного пыла и искр.

Что делаешь ты, человече, когда в тебе бушует ЭТО?

Идешь на поиски женщины?

Берешь ее силой?

Подумать только: ночь, и Мария так

близко, и я могу совсем неслышно

прокрасться в ее комнату…

Я так жажду ее крика!

А если Магнус встанет у меня на пути?

Убью Магнуса.

Глупости.

(Леонид Андреев)

Мальчик, нагнувшийся через перила моста

Нагнувшись через перила моста, мальчик

Познает равновесие мира

— мир в целом

уравновешен

сердцем вместо часов

измеряет время

— время

бурлит под мостом

В сущности ничего и нет

вне его поля зрения
 

Что-то важное

Однажды ко мне подошел человек

Собираясь сказать что-то важное

Подошел раскрыл рот чтобы заговорить

И забыл

Я видел его еще долго

Как он бродит по улицам

Разинув рот

Ищет эти важные слова

Для меня и для него

Теперь у нас есть

Нечто общее

Пускай и потерянное

И не сводимое к речи

Птица

Искушает ли она саму себя?

Не поет и не щебечет.

Не летает.

Бессмысленная птица.

Одна в небе,

Высоко над полуднем.

Отвергнув привычки, парит-ли-она?

Как будто все время на свете в ее власти.

И не задается вопросом эта птица:

Куда пропадает песня,

Когда умирает сверчок? 

Кто-то должен сказать мне, что делать

с левой

встаю ноги

в гостиничном номере

в незнакомом городе

и буравлю взглядом дверь

в которую должен выйти

выйти наружу

не зная куда

книга

которую я читал

прошлой ночью

утром не сообщает мне ничего

лежит раскрытая

вниз лицом

с чистыми страницами

Цетинье, пауки, кизил

Милии Павичевичу

добродушное божье лицо явилось мне в парке, пока я читал комикс о бэтмене, чью возлюбленную имеет на крыше нью-йоркского небоскреба человек-невидимка из какого-то другого анекдота. тишина переливается через черту города. лица работяг в капельках пота глядят в собственные глазницы. поэты, собравшиеся на площади, продают свои патриотические вирши за полцены и в кредит. под кроной старого вяза, отягощенного славой, фотографии на полароид стоят 100 динаров. месяц, молодой активист, открывает ее и его в любовных объятиях. бог прячется за снимком со свадьбы ее родителей. в цетинье кишмя кишат негошеведы, останавливают прохожих вопросом: «куда, сосед?». тот, кто ответит правильно, продолжает играть, а победитель получает в личную собственность проклятие приапа. клоуны истоптали городской парк с памятником в центре. трава зазеленеет с новым поколением, которое прочитывается в неких книгах пророчеств……………………………………………………………………………………

и сей мир засверкает, как глаз полифема!
 

тропу, ведущую к цели, я не мог отыскать — пауки оплели паутиной столетие. на обратной стороне луны душа пок. милана вукичевича, профессора, без земного прозвища, танцует; перелистываю дорогие монографии о сражении у вучьи-дола, скрывая стыд/смущение перед скупщиками. кроты беззастенчиво копают в моем горле. лунные липы благоухают во всем блеске. с трудом удерживаю мысль; она все же ускользает, колышется — угрожает моей нервной системе. сверху я вижу иисуса, который купается на будванском пляже. прфессор вукичевич берет транспарант: земля + вода + воздух. я шагаю за ним; посыпаю следы пеплом. за нашей процессией бежит закованный прометей и кричит: поооожаааар! пооооожааааар!

Перевод Анны Ростокиной

Рисовала Милка Делибашич

Любо Джуркович (Ljubo Đjurković) родился в 1952 в Цетинье. Поэт, драматург и переводчик. Был завлитом Черногорского национального театра в Подгорице и директором Королевского театра «Зетский дом» в Цетинье. Написал несколько драм и поэтических сборников. Стихи переведены на македонский, румынский, польский, итальянский и словенский языки. Живет в Подгорице.

Ханс Хенни Янн. Река без берегов. Часть вторая: Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга вторая

  • Ханс Хенни Янн. Река без берегов: Роман. Часть вторая: Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга вторая / Пер. с нем., коммент., статья Т. А. Баскаковой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 928 с.

    Трилогия Ханса Хенни Янна (1894–1959) «Река без берегов» создавалась пятнадцать лет и стала шедевром мировой литературы XX века. Второй том, «Свидетельство…» возлюбленного пропавшей девушки, написанное спустя двадцать пять лет, становится поводом для того, чтобы осмыслить и оправдать свою жизнь: жизнь человека, совершившего авантюрное странствие вдоль берегов Латинской Америки и Африки, обретшего вторую родину в глухом уголке Норвегии, сумевшего уже в зрелом возрасте стать композитором с мировым именем.

    5 июля

    Уже десять или одиннадцать дней я пишу себе и пишу, не заглядывая
    в календарь. Отдельные дни не превращаются в абзацы текста. Новый
    месяц вот уже несколько дней как начался, а я его и не заметил, и не
    поприветствовал. Угрюмо пришел он по стопам своего предшественника: портит сено, атакует землю ночным холодом, плачет из раздерганных туч. Медвяно-желтый туман и сегодня рано поутру стоял в
    долинах, но воздух вдруг сделался теплым, как две недели назад. Он
    полон аромата, как если бы цветы белого клевера в первый раз задышали. Когда солнце прорвало дымку, над полями разлилась такая всеохватная радость, что я вскочил и заспешил на прогулку. Но прежде
    все же полистал календарь и вычислил сегодняшнюю дату.

    Последние облачные завесы улетучились. Солнце стояло над островом, словно море тепла. Кора елей с невероятной силой источала запах
    смолы. Чудный день. Среди деревьев в лесу такая тишина, будто вот-вот
    раздастся голос какого-то сказочного существа. Седые барьеры утесов
    звучат: они — стыдливое эхо деловито гудящих пчел. Это последний
    отзвук из глубинной печи земного огня. Такая действительность —
    словно обетование.

    И тут я пережил потрясение. Расскажу вкратце, в чем дело: я услышал, из кучи свободно наваленных сухих еловых веток, биение крыльев крупного насекомого. Я подошел ближе и разглядел стрекозу, которая испуганно порхала внутри этой легко проницаемой решетки.
    Я не сразу понял, почему стрекоза не ищет свободы, столь легко —
    казалось бы — достижимой. Движения насекомого делались все более
    дикими и отчаянными. Оно ударялось головой о землю. И похоже, не
    узнавало ничего вокруг. Я наклонился и теперь увидел, что муравьи
    выбрызнули кислоту на большие фасеточные глаза стрекозы; другие
    уже вгрызлись жвалами в эти же глаза. Я попытался освободить насекомое. Но было поздно. Его уже ослепили, пусть даже и не полностью.
    Оно, забив крыльями, обрушилось на землю. Я увидел, как из куполообразных глаз выступили крошечные капельки. Стрекоза дышала
    так бурно, что все ее тело колыхалось. (Я не думал, что дыхание через
    трахею может быть таким мощным.) Она умерла за минуту — от перенапряжения, от слишком сильного биения сердца или от невообразимой боли. (Я никогда не отрицал, что о жизни насекомых — существ,
    весьма отличных от меня, с другими органами чувств, другими желаниями и горестями — мало что способен сказать… или вообще ничего. Жадной извивающейся осе можно острым бритвенным лезвием
    ампутировать всю заднюю часть туловища; она этого даже не заметит,
    а будет продолжать жрать. Неимоверное количество кузнечиков, пчел,
    муравьев, мух — это число, напоминающее о фабричном производстве, — как и их сражения, их инстинктивное поведение кажутся выражением скорее чуждого нам интеллекта, нежели субъективных
    чувств и переживаний. Напрашивается мысль, что их душа является
    местом действия только для поверхностных событий. Кажется, что их
    существование как яйца, их последующее рождение, их работа, их мании, присущее им чувство общности, их войны, их смерть упорядочены очень схематично. Их геройство — исключительно военного толка. Они теряют конечности и при этом, похоже, не страдают. Будучи наполовину раздавленными, они еще умудряются тащить целиком
    раздавленного — как пищу или добычу. Я часто повторял себе невообразимое: самца скорпиона самка после оплодотворения разрывает на
    куски и пожирает; у трутня после оплодотворения внутренности оказываются вырванными из тела. Пожирание и превращение в объект пожирания: у насекомых это происходит так часто и в таких жутких формах,
    что хочется отогнать от себя мысль, какими болями — для которых нет
    имени — может сопровождаться этот безостановочный процесс всеобщей гибели. Насекомые выглядят как сверкающие машины, которые
    непрестанно что-то перерезают и перепиливают. Мы готовы поверить
    эксперименту и признать, что в этом мире убийственного хаоса, где
    все живые существа носят скелет поверх кожи, боль исключена. Мы
    снова и снова испытываем такое искушение. И все же… страдание
    никогда не обрушивается на множество, а только на отдельное существо. Мышь чувствует боль, в этом никто не сомневается. Она совсем
    беззащитна. Тем не менее ее мучают и пожирают… Наконец, боль пока
    не получила достаточно точного определения. У стрекозы есть глаза.
    Она может видеть окружающий мир. Она видит его не так, как человек, лев, птица, лошадь. Но она видит. Она распознает краски. Она
    как-то воспринимает широкую поверхность воды и чудовищно огромное пространство, наполненное воздухом, куда вторгаются растения
    и другие предметы. Стрекоза видит мир, свой мир. Ослепить ее — значит
    отнять у нее этот мир. Это потеря, мучительная потеря. Но стрекоза
    может потерять не только зрение, а еще и конечности, кровь, содержимое тела, спрятанное под сверкающим панцирем. Известно, что муравьи пожирают стрекоз. Для стрекозы это означает изничтожение.
    Она пытается сопротивляться. Действительно ли такое сопротивление
    есть лишь мышечная реакция, обусловленная инстинктами? Правда
    ли, что стрекоза не чувствует жестокого бича боли? И что биение ее
    крыльев — не крик? Разве боль лошади не такая же немая? Или — боль
    рыбы? Разве я не видел, как рыбы в сети живьем пожираются другими рыбами, обгладывающими их до скелета? Разве алчные акулы не выдирают куски жира из тела еще живого кита? А ведь киты не кричат!)

    Конечно, муравьи не совершали обдуманный поступок. Они действовали, движимые алчностью и инстинктом. Их вина не была внезапной, она — как не-вина — присутствовала в них всегда. Стрекозу
    ослепляют. Но и сама она пользуется дурной славой. В своей предварительной жизни, в качестве личинки в пруду, она считалась прожорливым, жестоким хищником. Но ее судьба была предопределена, еще
    когда она дремала в яйце. — Сплошной кошмар, без смысла, без морали. — Такова правда. Великое Равнодушие взирает сверху на дурной
    поток событий; единственное вмешательство этого верховного владыки: он посылает Боль прежде Косаря-Смерти, чтобы оскверненные
    рабы поприветствовали и ее тоже.

    Я вовсе не собираюсь вступать в борьбу с каждым отдельным существом. Его лицо — не лицо. Его чувства от меня закрыты. В конечном счете я тоже безропотен. Гармонии нет, бесполезно это оспаривать. Все так, как оно есть, и это ужасно. Молитва легка. Тогда как
    правда, когда она обнаруживается, тяжела. Реальное должно быть
    правдой, потому что в нереальном правды нет.

    Мне с трудом удалось вновь обрадоваться солнцу. Я шагнул к каменной ограде большого луга, на котором, в тени группы деревьев,
    стояла Илок и отгоняла хвостом кровожадных мух. Она поприветствовала меня тихим ржанием, подошла ближе. Я перелез через ограждение, принял ее голову на сгиб руки. Но кобыла проявляла беспокойство, и мне пришлось убить нескольких мух, сосавших кровь из ее
    вымени, прежде чем нас с Илок соединили немногие минуты взаимопонимания. (Я не перестал убивать мух.) Моя душа тоже нуждалась
    в утешении, что правда, то правда. А кто, достижимый для меня, был
    бы красивее и невиннее, чем Илок? Был бы более понимающим и
    верным? — Она снова начала щипать траву. Вышла из тени и сразу
    покрылась капельками пота.

    Я теперь думаю вспять, думаю о ее матери. Об Ио, родившей так
    много жеребят, — о кобыле цвета корицы, с черной гривой, черным
    хвостом и черными чулками. — Когда в январе выпал снег, мы с Тутайном взяли напрокат сани и принялись объезжать остров. У Ио уже
    был круглый живот: там шевелился жеребенок. Мы не сделали больших открытий; но всякий раз забирались довольно далеко. Мы пытались догадаться о строении здешней почвы. Топографическая карта
    подсказывала нам, где должны быть пруды, ручьи, озера, болота, обнажения каменной породы, дикие утесы, поросшие кустарником. Лесные массивы, подобно темным стенам, высились на белых холмах.

    Только весной, когда снег растаял, мы наконец решились. Купили
    землю. Этот участок был нами обследован еще в суровые дождливые
    недели конца зимы. Одинокое плато, в котором ручей и доисторические глетчеры прорéзали долину. На склонах, где утесы покрыты влажным гумусом, растет беспорядочный лес: ясени, грабы, березы, лещина,
    отдельные дубы; на гребнях — здесь почва скудная и сухая — тянутся
    к высокому небу темные ели. Короткое ущелье: две гранитные стены,
    высотой десять или пятнадцать метров, разделенные расстоянием в
    несколько шагов, стоят вертикально друг против друга, оставляя пространство для узкого журчащего ручья. Там, где долина расширяется,
    из земли поднимается каменный конус; на нем растут можжевельник
    и вереск. Забытое место для жертвоприношений, языческих времен…
    На краю противоположного крутого обрыва лежит округлый валун,
    который когда-то зашвырнул сюда черт — с материка, через море, —
    чтобы разрушить романскую церковь в ближайшей деревне. Черт не
    добросил камень, он плохо прицелился. Черти всегда бывают глупыми увальнями, если верить сагам. — Такие рассказы когда-то использовались, чтобы лишить святости еще памятные людям места, связанные с языческими верованиями. — Пахотной земли нам досталась
    только узкая полоса; и рядом с ней — большой плоский луг. Зато пустырь между тремя низкими холмами — очень просторный. Целая
    пустошь с кустарником, утесами, вересковыми зарослями и молодыми деревцами. Мы выбрали уединенное место. Вряд ли туда ведет хоть
    одна дорога. Такие глухие места нынче не в цене. Поросшие лесом
    скалы почти ничего не стоят. Лес приносит маленький доход, который
    весь уходит на арендную плату. Крестьяне, которые рассматривают не
    поддающуюся обработке землю как бесполезный «довесок» к своим полям, обрадовались, что получили от нас хоть какие-то деньги. (Крестьян было двое: Аймар Бенгтсон и Вигго Делгрен. Первый умер вскоре
    после заключения сделки, и теперь на хуторе хозяйничает его вдова,
    на пару с работником. Говорят, будто они делят постель. Во всяком случае, оба курят большие сигары, которые достают из одного ящика. Другой хозяин перебрался в унаследованный от родителей городской дом,
    а его сын, тучный молодой крестьянин, клянет меня на чем свет стоит, потому что я не разрешаю отстреливать дичь в моих владениях.)

    План дома мы набросали еще до покупки земли. Тутайн, хороший
    рисовальщик, сделал чертеж. Изобразил тушью черные толстые стены. Дому мы отвели место недалеко от луга, на краю парка-заповедника
    с утесами. Тутайн хотел строить дом целиком из необработанных гранитных блоков, в память о норвежском высокогорном сетере. Но в
    результате только северная стена, гумно для приготовления лошадиного корма и конюшня были построены методом циклопической
    кладки; добывать камень, грубо обрабатывать его и воздвигать почти
    метровой толщины стены обошлось бы нам слишком дорого и потребовало бы много времени. Так что постройку — до стропил — довершили стены из желтого кирпича. Узкий длинный дом. Надежная защита
    от зимы. Потолок из балок с тройным настилом не пропускает внутрь
    ледяное дыхание, проникающее через черепичную крышу. — Это наш
    дом, наше жилище. Три комнаты, с окнами на восток и на юг. Кухня,
    кладовая для корма, конюшня и гумно; длинный коридор расположен
    с северной стороны, он соединяет все помещения. Входная дверь выходит на юг; дверь конюшни — на север, она обращена к лугу. Таким
    дом возник тогда. Таков он и сегодня. Только за несколько дней до
    Йоля, через год после нашего прибытия на остров, мы смогли туда
    переехать. Ио тем временем ожеребилась, опять была покрыта жеребцом, жеребенка отлучили от материнского вымени. Оба стойла
    конюшни получили обитателей. Тутайн купил Эли, молодого черного
    пуделя. Мы поддерживали сильный огонь во всех печах, чтобы изгнать из дома оставшуюся после строительства сырость. Тутайн выбрал себе комнату с окном на фасадную сторону, на восток; мне досталась западная комната, которой я пользуюсь и сегодня. В общей жилой
    комнате мы проводили первые расплывчато-счастливые дни нового
    начала, легкомысленных надежд. Мы достигли цели. Мы в это верили. Уже тогда Тутайн сказал, что умрет раньше меня; это послужило
    поводом, чтобы в поземельном кадастре записать купленную нами
    недвижимость на мое имя.

    Сбережения Тутайна от торговли лошадьми теперь были израсходованы; зато мы обрели дом и родину, а мой чудесный капитал должен был кормить нас и впредь. Кажется, мы вообще тогда не думали
    о будущем. Оно, наверное, представлялось нам тихим прозябанием,
    похожим на жизнь монахов. Наши цели отныне были внутренними:
    мы хотели, в любом случае, стать частью того куска природы, что составлял наше владение; хотели работать меньше, чем лесничие, и
    все-таки жить одной жизнью с деревьями и пустошью. Вскоре мы
    приняли решение: засадить пустошь молодыми дубами. А когда весной мы выгнали лошадей на траву, возник еще один план: обнести
    луг каменным ограждением.

Данни Ваттин. Сокровище господина Исаковица

  • Данни Ваттин. Сокровище господина Исаковица / Пер. с швед. А. Савицкой. — М.: АСТ: Corpus, 2015. — 288 с.

    В автобиографической повести шведского писателя Данни Ваттина описано путешествие деда, отца и внука через всю Европу в маленький польский городок, где до Второй мировой войны жили их предки. По семейному преданию, прадед автора, сгинувший в концлагере, закопал клад у себя во дворе, и потомки надеются его найти. Эта невыдуманная история написана просто и доверительно, подтверждая, что следы трагедий прошлого не стираются на протяжении многих поколений.

    Трое мужчин в одной машине

    — Через пятьсот метров поверните налево.
    Механический голос из телефона на переднем сиденье понемногу начинает меня
    раздражать. А ведь мы успели проехать еще
    не более пары километров.

    — Правда, здорово? — с энтузиазмом говорит
    отец. — Он подстраивается по мере того, как мы
    едем, и всегда находит самый быстрый путь. Если, например, где-то пробка, он перестраивается на другой
    маршрут.

    Я бросаю взгляд на дисплей телефона. Там видно
    дорогу, где мы находимся, и ту, куда нам надо свернуть, и больше ничего.

    — Нельзя ли его перенастроить, чтобы мы видели,
    где находимся по отношению к месту назначения? — 
    интересуюсь я. — А то сейчас мы не имеем об этом
    никакого представления.

    Отец качает головой и обращается к внуку, который сидит рядом с ним на переднем сиденье, поскольку его легко укачивает.

    — Твой папаша не разбирается в таких замечательных штуках, — говорит он. — Он типичный ретроград. У вас дома ведь нет даже телевизора.

    — У нас есть компьютер, — протестую я с заднего
    сиденья. — Телепередачи можно смотреть по нему.
    Я хочу знать, куда мы направляемся, а не просто тупо
    следовать стрелочкам на экране.

    — Мы едем в Карлскруну, — сообщает отец. — Паром идет оттуда.

    — Это мне известно. Но туда мы прекрасно можем
    добраться и без говорящего телефона. Достаточно
    просто выехать на Е-4, свернуть в нужном месте, и дорога приведет нас прямо к цели.

    — Вот именно, — говорит отец, — надо свернуть
    в нужном месте. Поэтому-то у нас и включена эта
    программа, а кроме того, с ней веселее. Правда, Лео?

    Сын бормочет в ответ что-то неразборчивое.
    Он настолько усталый, что почти спит, и уж точно
    не имеет никакого желания вмешиваться в наш спор.

    — Что с ним такое? — спрашивает отец.

    — Он устал, — отвечаю я.

    — Через сто метров поверните налево, — возвещает
    механический голос.

    — Давай хотя бы отключим звук, — предлагаю я.

    Отец качает головой, демонстративно глубоко
    вздыхая.

    — Хорошо, что ты художник, — говорит он мне. — 
    Поэтому люди считают тебя прогрессивным, а не ретроградом.

    Машина достигает перекрестка, и отец сворачивает налево, на Е-4. Погода стоит прекрасная, и я, несмотря на перебранку, рад, что мы здесь. Насколько
    мне известно, мы с отцом впервые предпринимаем
    нечто подобное. Возвращаться вместе — трое мужчин в одной машине — к нашим истокам, в попытке вернуть то, что принадлежит нам по праву, очень
    здорово. День для начала поездки просто замечательный. Все тихо и спокойно, приятный ритм нарушает
    только металлический голос, то и дело сообщающий,
    как нам ехать. Но в такой день можно и потерпеть.

    Мы на хорошей скорости минуем Соллентуну и Ульриксдаль и подъезжаем к Сольне1, где, когда я был маленьким, жили родители отца. Мне всегда нравилось
    ездить к ним в гости, в квартиру на улице Росундавэген, есть приготовленные бабушкой Соней оладушки
    с изюмом и общаться с дедушкой Эрвином. В то время
    мы много всего делали вместе. Ходили на озеро Росташён кормить птиц или слушали пластинки с операми. Дедушка обычно подпевал. У него был хороший
    голос, низкий и сильный, и когда он пел, взгляд у него
    всегда становился слегка мечтательным и отсутствующим. Будто он на самом деле пребывал где-то в другом
    месте. Однако кульминация наших визитов наступала, когда мы с дедушкой спускались на лифте в имевшуюся в доме комнату для пинг-понга, чтобы сыграть
    партию. Ходили мы туда почти во всякий мой приезд,
    с тех пор как мне было совсем немного лет, до того как
    я стал подростком. Дедушка играл довольно хорошо,
    и поначалу я в основном проигрывал, но с годами
    положение стало все больше выравниваться. В этой
    комнате мы с ним проводили напряженные матчи,
    но ни один из них не сравнится с последним. Его
    я не забуду, даже если доживу до ста лет.

    Помимо пинг-понга, я очень ценил атмосферу
    в доме родителей отца. У них всегда бывало так спокойно, никто не зудел, не ругался, и никого понапрасну не оскорбляли. Напротив, говорили там вообще не слишком много, как хорошего, так и плохого.
    Впрочем, я об этом особенно не задумывался. Я ведь
    все-таки был ребенком и воспринимал мир и присутствовавших в нем людей как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, меня занимали более интересные вещи, скажем, пытаться поднять дедушкины
    гантели или подсматривать за ним, когда он совершал особый и несколько своеобразный ритуал, укладываясь вздремнуть.

    — Знаешь, — говорю я Лео, когда мы проезжаем
    Сольну, — мой дедушка Эрвин обычно спал после
    обеда с трусами на голове.

    — Не с теми, которые носил, — вмешивается отец. — 
    На голове у него всегда бывали чистые трусы.

    — Почему? — спрашивает сын.

    — Никому ведь не захочется надевать на голову грязные трусы. Во всяком случае, в моей семье, но с твоим
    папашей, возможно, дело обстоит иначе, — отвечает
    отец, выразительно глядя на меня. — Его трусы могут
    угодить куда угодно.

    — Зачем он надевал трусы на голову? — интересуется Лео.

    — Вероятно, чтобы становилось темнее, — говорит
    отец. — Впрочем, он не всегда пользовался трусами.
    Только когда под рукой не оказывалось ничего другого.

    — А когда ты был маленьким, он это тоже проделывал? — спрашиваю я.

    — Конечно. Он соблюдал сиесту ежедневно.

    — С трусами на голове? — спрашивает Лео.

    — С чистыми трусами, — уточняет отец. — В то время
    мы все-таки были приличной семьей. Это потом, очевидно, что-то пошло не так, принимая во внимание
    поведение твоего папаши. Тебе ведь известно, что однажды в ресторане он высморкался в скатерть?

    — Это была салфетка.

    — Тканевая салфетка, — поправляет отец, — а они
    предназначены для того, чтобы вытирать рот, а не сморкаться. Представляешь, как противно было тому, кому
    потом пришлось заниматься твоими соплями?

    — Я не виноват, — оправдываюсь я. — Я просто продукт своего воспитания.

    — Не сваливай свою вину на других.

    — Это же правда. К сожалению, я не из такой приличной семьи, как ты.

    Отец поворачивается к Лео с наигранным отчаянием в глазах.

    — Знаешь, Лео, — говорит он, — некоторым хорошее воспитание ничего не дает. Но не волнуйся, если
    твой папаша будет вести себя слишком противно, ты
    всегда сможешь переехать к нам. У тебя, кстати, есть
    жвачка?

    Жвачка у Лео имеется. В огромных количествах.
    По его словам, когда жуешь, меньше укачивает. Он
    достает купленные нами два больших пакета и угощает всю компанию, что заставляет его спутников
    на мгновение умолкнуть.

    Пока мы жуем, я раздумываю над словами отца
    и должен признать, что он кое в чем прав. Он действительно происходил из хорошей семьи, знавшей
    толк в этикете. У них не говорили о таком, что могло восприниматься как неприятное или щекотливое. Вероятно, отчасти поэтому мы так мало знаем
    об их прошлом. Нам ведь даже неизвестно, как дедушке удалось перебраться в Швецию.

    Пытаясь разузнать побольше, я перед поездкой
    обзвонил нескольких его старых знакомых. Но оказалось, что они тоже ничего не знают о его прошлом.
    Дедушка просто-напросто об этом не говорил. А если что-то и говорил, сказала одна из женщин, с которыми я связывался, то она позабыла.

    — Понимаешь, это было так давно, — сказала она. — 
    Больше семидесяти лет назад. Когда мы еще были молодыми.

    Главной проблемой для евреев в то время было не то,
    что они не могли покинуть Германию, поскольку это
    им еще разрешалось. Нацисты тогда еще не выработали окончательного решения и с удовольствием избавлялись от «паразитов». При условии, что те оставляли свое имущество и могли предъявить разрешение на выезд в другую страну. Проблема заключалась
    в том, что ни одна из стран не хотела их принимать.
    Швеция, в частности, проводила в отношении беженцев очень жесткую политику: чтобы не впускать евреев, был разработан ряд бюрократических процедур,
    например заполнение формуляра, где вновь прибывших беженцев обязывали указывать, арийского они
    происхождения или нет. Кроме того, мы относились к тем странам, которые тверже всех настаивали
    на том, чтобы всем евреям в паспорта ставили штамп
    с буквой J. Маленькая изощренная административная мера, которая помимо того, что упростила отказ
    еврейским беженцам на границе, стоила жизни многим тысячам людей. Стоявших за такими порядками
    политиков и бюрократов, несомненно, поддерживало общественное мнение. Ибо как только еврей
    пытался сюда приехать, его встречала непробиваемая
    стена сопротивления. Так, например, в 1934 году ходатайство еврейского врача о разрешении на практику
    в Швеции вылилось в то, что треть шведских врачей
    вышла в знак протеста на демонстрацию. Даже еврейская община не хотела нас здесь видеть из боязни, что
    слишком большое количество беженцев вызовет негативное отношение к тем евреям, которые уже живут
    в Швеции. Мы были настолько нежеланными, что
    даже мы сами не хотели нас впускать.

    Однако, несмотря на сопротивление, небольшие
    возможности периодически все-таки открывались.
    Так, после Хрустальной ночи 1938 года Швеция, чтобы обеспечить себя дешевой рабочей силой, разрешила сотне евреев въехать в страну на ограниченный период времени и работать в сельском хозяйстве.

    Таким образом сюда попал мамин отец — дедушка Эрнст. Весьма вероятно, что папин отец — дедушка Эрвин — оказался здесь точно так же, поскольку,
    по словам маминой матери, они познакомились друг
    с другом в провинции Сконе в конце тридцатых годов. Лет за тридцать до того, как их дети — мои мать
    и отец — познакомились во время встречи двух пар
    в Стокгольме.

    Как дедушка Эрвин потом перебрался в Стокгольм, я не знаю. Но как-то перебрался и уже там
    встретил бабушку Соню. Получилось так, что бабушка забеременела, и им пришлось пожениться.
    И в 1943 году, в разгар войны, родился мой отец.

    Не знаю, поменял ли уже дедушка к тому времени
    фамилию с Исаковиц на Ваттин, или это случилось
    сразу после рождения отца. Знаю только, что он боялся того, что происходило в Германии и что немцы
    придут в Швецию. Возможно, поэтому он так и поступил. Поменял фамилию и дал своему первенцу самое шведское имя из всех, какие, вероятно, когда-либо давали ребенку немецкого еврея, — Ханс-Гуннар.

    1 Пригородные районы Стокгольма.