Данни Ваттин. Сокровище господина Исаковица

В автобиографической повести шведского писателя Данни Ваттина описано путешествие деда, отца и внука через всю Европу в маленький польский городок, где до Второй мировой войны жили их предки. По семейному преданию, прадед автора, сгинувший в концлагере, закопал клад у себя во дворе, и потомки надеются его найти. Эта невыдуманная история написана просто и доверительно, подтверждая, что следы трагедий прошлого не стираются на протяжении многих поколений.

— Через пятьсот метров поверните налево.
Механический голос из телефона на переднем сиденье понемногу начинает меня
раздражать. А ведь мы успели проехать еще
не более пары километров.

— Правда, здорово? — с энтузиазмом говорит
отец. — Он подстраивается по мере того, как мы
едем, и всегда находит самый быстрый путь. Если, например, где-то пробка, он перестраивается на другой
маршрут.

Я бросаю взгляд на дисплей телефона. Там видно
дорогу, где мы находимся, и ту, куда нам надо свернуть, и больше ничего.

— Нельзя ли его перенастроить, чтобы мы видели,
где находимся по отношению к месту назначения? — 
интересуюсь я. — А то сейчас мы не имеем об этом
никакого представления.

Отец качает головой и обращается к внуку, который сидит рядом с ним на переднем сиденье, поскольку его легко укачивает.

— Твой папаша не разбирается в таких замечательных штуках, — говорит он. — Он типичный ретроград. У вас дома ведь нет даже телевизора.

— У нас есть компьютер, — протестую я с заднего
сиденья. — Телепередачи можно смотреть по нему.
Я хочу знать, куда мы направляемся, а не просто тупо
следовать стрелочкам на экране.

— Мы едем в Карлскруну, — сообщает отец. — Паром идет оттуда.

— Это мне известно. Но туда мы прекрасно можем
добраться и без говорящего телефона. Достаточно
просто выехать на Е-4, свернуть в нужном месте, и дорога приведет нас прямо к цели.

— Вот именно, — говорит отец, — надо свернуть
в нужном месте. Поэтому-то у нас и включена эта
программа, а кроме того, с ней веселее. Правда, Лео?

Сын бормочет в ответ что-то неразборчивое.
Он настолько усталый, что почти спит, и уж точно
не имеет никакого желания вмешиваться в наш спор.

— Что с ним такое? — спрашивает отец.

— Он устал, — отвечаю я.

— Через сто метров поверните налево, — возвещает
механический голос.

— Давай хотя бы отключим звук, — предлагаю я.

Отец качает головой, демонстративно глубоко
вздыхая.

— Хорошо, что ты художник, — говорит он мне. — 
Поэтому люди считают тебя прогрессивным, а не ретроградом.

Машина достигает перекрестка, и отец сворачивает налево, на Е-4. Погода стоит прекрасная, и я, несмотря на перебранку, рад, что мы здесь. Насколько
мне известно, мы с отцом впервые предпринимаем
нечто подобное. Возвращаться вместе — трое мужчин в одной машине — к нашим истокам, в попытке вернуть то, что принадлежит нам по праву, очень
здорово. День для начала поездки просто замечательный. Все тихо и спокойно, приятный ритм нарушает
только металлический голос, то и дело сообщающий,
как нам ехать. Но в такой день можно и потерпеть.

Мы на хорошей скорости минуем Соллентуну и Ульриксдаль и подъезжаем к Сольне¹, где, когда я был маленьким, жили родители отца. Мне всегда нравилось
ездить к ним в гости, в квартиру на улице Росундавэген, есть приготовленные бабушкой Соней оладушки
с изюмом и общаться с дедушкой Эрвином. В то время
мы много всего делали вместе. Ходили на озеро Росташён кормить птиц или слушали пластинки с операми. Дедушка обычно подпевал. У него был хороший
голос, низкий и сильный, и когда он пел, взгляд у него
всегда становился слегка мечтательным и отсутствующим. Будто он на самом деле пребывал где-то в другом
месте. Однако кульминация наших визитов наступала, когда мы с дедушкой спускались на лифте в имевшуюся в доме комнату для пинг-понга, чтобы сыграть
партию. Ходили мы туда почти во всякий мой приезд,
с тех пор как мне было совсем немного лет, до того как
я стал подростком. Дедушка играл довольно хорошо,
и поначалу я в основном проигрывал, но с годами
положение стало все больше выравниваться. В этой
комнате мы с ним проводили напряженные матчи,
но ни один из них не сравнится с последним. Его
я не забуду, даже если доживу до ста лет.

Помимо пинг-понга, я очень ценил атмосферу
в доме родителей отца. У них всегда бывало так спокойно, никто не зудел, не ругался, и никого понапрасну не оскорбляли. Напротив, говорили там вообще не слишком много, как хорошего, так и плохого.
Впрочем, я об этом особенно не задумывался. Я ведь
все-таки был ребенком и воспринимал мир и присутствовавших в нем людей как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, меня занимали более интересные вещи, скажем, пытаться поднять дедушкины
гантели или подсматривать за ним, когда он совершал особый и несколько своеобразный ритуал, укладываясь вздремнуть.

— Знаешь, — говорю я Лео, когда мы проезжаем
Сольну, — мой дедушка Эрвин обычно спал после
обеда с трусами на голове.

— Не с теми, которые носил, — вмешивается отец. — 
На голове у него всегда бывали чистые трусы.

— Почему? — спрашивает сын.

— Никому ведь не захочется надевать на голову грязные трусы. Во всяком случае, в моей семье, но с твоим
папашей, возможно, дело обстоит иначе, — отвечает
отец, выразительно глядя на меня. — Его трусы могут
угодить куда угодно.

— Зачем он надевал трусы на голову? — интересуется Лео.

— Вероятно, чтобы становилось темнее, — говорит
отец. — Впрочем, он не всегда пользовался трусами.
Только когда под рукой не оказывалось ничего другого.

— А когда ты был маленьким, он это тоже проделывал? — спрашиваю я.

— Конечно. Он соблюдал сиесту ежедневно.

— С трусами на голове? — спрашивает Лео.

— С чистыми трусами, — уточняет отец. — В то время
мы все-таки были приличной семьей. Это потом, очевидно, что-то пошло не так, принимая во внимание
поведение твоего папаши. Тебе ведь известно, что однажды в ресторане он высморкался в скатерть?

— Это была салфетка.

— Тканевая салфетка, — поправляет отец, — а они
предназначены для того, чтобы вытирать рот, а не сморкаться. Представляешь, как противно было тому, кому
потом пришлось заниматься твоими соплями?

— Я не виноват, — оправдываюсь я. — Я просто продукт своего воспитания.

— Не сваливай свою вину на других.

— Это же правда. К сожалению, я не из такой приличной семьи, как ты.

Отец поворачивается к Лео с наигранным отчаянием в глазах.

— Знаешь, Лео, — говорит он, — некоторым хорошее воспитание ничего не дает. Но не волнуйся, если
твой папаша будет вести себя слишком противно, ты
всегда сможешь переехать к нам. У тебя, кстати, есть
жвачка?

Жвачка у Лео имеется. В огромных количествах.
По его словам, когда жуешь, меньше укачивает. Он
достает купленные нами два больших пакета и угощает всю компанию, что заставляет его спутников
на мгновение умолкнуть.

Пока мы жуем, я раздумываю над словами отца
и должен признать, что он кое в чем прав. Он действительно происходил из хорошей семьи, знавшей
толк в этикете. У них не говорили о таком, что могло восприниматься как неприятное или щекотливое. Вероятно, отчасти поэтому мы так мало знаем
об их прошлом. Нам ведь даже неизвестно, как дедушке удалось перебраться в Швецию.

Пытаясь разузнать побольше, я перед поездкой
обзвонил нескольких его старых знакомых. Но оказалось, что они тоже ничего не знают о его прошлом.
Дедушка просто-напросто об этом не говорил. А если что-то и говорил, сказала одна из женщин, с которыми я связывался, то она позабыла.

— Понимаешь, это было так давно, — сказала она. — 
Больше семидесяти лет назад. Когда мы еще были молодыми.

Главной проблемой для евреев в то время было не то,
что они не могли покинуть Германию, поскольку это
им еще разрешалось. Нацисты тогда еще не выработали окончательного решения и с удовольствием избавлялись от «паразитов». При условии, что те оставляли свое имущество и могли предъявить разрешение на выезд в другую страну. Проблема заключалась
в том, что ни одна из стран не хотела их принимать.
Швеция, в частности, проводила в отношении беженцев очень жесткую политику: чтобы не впускать евреев, был разработан ряд бюрократических процедур,
например заполнение формуляра, где вновь прибывших беженцев обязывали указывать, арийского они
происхождения или нет. Кроме того, мы относились к тем странам, которые тверже всех настаивали
на том, чтобы всем евреям в паспорта ставили штамп
с буквой J. Маленькая изощренная административная мера, которая помимо того, что упростила отказ
еврейским беженцам на границе, стоила жизни многим тысячам людей. Стоявших за такими порядками
политиков и бюрократов, несомненно, поддерживало общественное мнение. Ибо как только еврей
пытался сюда приехать, его встречала непробиваемая
стена сопротивления. Так, например, в 1934 году ходатайство еврейского врача о разрешении на практику
в Швеции вылилось в то, что треть шведских врачей
вышла в знак протеста на демонстрацию. Даже еврейская община не хотела нас здесь видеть из боязни, что
слишком большое количество беженцев вызовет негативное отношение к тем евреям, которые уже живут
в Швеции. Мы были настолько нежеланными, что
даже мы сами не хотели нас впускать.

Однако, несмотря на сопротивление, небольшие
возможности периодически все-таки открывались.
Так, после Хрустальной ночи 1938 года Швеция, чтобы обеспечить себя дешевой рабочей силой, разрешила сотне евреев въехать в страну на ограниченный период времени и работать в сельском хозяйстве.

Таким образом сюда попал мамин отец — дедушка Эрнст. Весьма вероятно, что папин отец — дедушка Эрвин — оказался здесь точно так же, поскольку,
по словам маминой матери, они познакомились друг
с другом в провинции Сконе в конце тридцатых годов. Лет за тридцать до того, как их дети — мои мать
и отец — познакомились во время встречи двух пар
в Стокгольме.

Как дедушка Эрвин потом перебрался в Стокгольм, я не знаю. Но как-то перебрался и уже там
встретил бабушку Соню. Получилось так, что бабушка забеременела, и им пришлось пожениться.
И в 1943 году, в разгар войны, родился мой отец.

Не знаю, поменял ли уже дедушка к тому времени
фамилию с Исаковиц на Ваттин, или это случилось
сразу после рождения отца. Знаю только, что он боялся того, что происходило в Германии и что немцы
придут в Швецию. Возможно, поэтому он так и поступил. Поменял фамилию и дал своему первенцу самое шведское имя из всех, какие, вероятно, когда-либо давали ребенку немецкого еврея, — Ханс-Гуннар.

1 Пригородные районы Стокгольма.