• Татьяна Толстая. Девушка в цвету. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 348 с.

  В новую книгу Татьяны Толстой «Девушка в цвету» вошли как новые, так и уже выходившие автобиографические тексты — о молодости и о семье, о путешествиях во Францию и о жизни в Америке, а также эссе о литературе, кино, искусстве.

  Чужие сны

  Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в мерседесе ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан — погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.

  Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.

  С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом, — золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы — зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах — водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.

  Он-то умер, а город-то остался, и вот, жить нам теперь в чужом сне.

  Сны сродни литературе. У них, конечно, общий источник, а кроме того, они порождают друг друга, наслаиваются, сонное повествование перепутывается с литературным, и все, кто писал о Петербурге, — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, — развесили свои сны по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала. От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити — город все тот же: сырой, торжественный, бедный, не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький, неприспособленный для простой человеческой жизни.

  Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости. Я хочу жить на высоком этаже, может быть, в четвертом дворе с видом на дальние крыши из окна-бойницы. Дальние крыши будут казаться не такими ржавыми, какие они на самом деле, и прорехи покажутся таинственными тенями. Вблизи все будет, конечно, другое, потрепанное: загнутые ветром кровельные листы, осыпавшаяся до красного кирпича штукатурка, деревце, выросшее на заброшенном балконе, да и сам балкон с выставленными и непригодившимися, пересохшими до дровяного статуса лыжами, с трехлитровыми банками и тряпкой, некогда бывшей чем-то даже кокетливым.

  Особенно хочется дождаться в питерской квартире поздней осени, когда на улице будет совершенно непереносимо: серые многослойные тучи, как ватник водопроводчика, сырость, пробирающая до костей, секущий, холодный ингерманландский дождь, длинные лужи, глинистые скверы с пьяными. Потом ранняя, быстрая тьма, мотающиеся тени деревьев, лиловатый, словно в мертвецкой, свет фонарей и опасный мрак подворотен: второй двор, третий двор, ужасный четвертый двор, только не оглядываться.

  Да, и еще длинные боковые улицы без магазинов, без витрин с их ложным, будто бы домашним уютом. Слепые темные тротуары, где-то сбоку простроченные глумящими, мокрыми, невидимыми деревьями, только в конце, далеко, в створе улицы — блеск трамвайного рельса под жидким, красным огнем ночного ненужного винного бара.

  Кто не бежал, прижав уши, по такой страшной бронхитной погоде, кто не промокал до позвоночника, кто не пугался парадных и подворотен, тот не оценит животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища. Кто не слышал, как смерть дует в спину, не обрадуется радостям очага. Так что, если драгоценное чувство живой жизни притупилось, надо ехать в Питер в октябре. Если повезет, а везет почти всегда — уедешь оттуда полуживой. Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром, а если не сложилась осенняя поездка — отлично подойдет и март. В марте лед на реках уже не крепок, не выдержит и собаки, весь покрыт полыньями, проталинами, синяками, но дует с него чем-то таким страшным, что обдирает лицо докрасна за шестьдесят секунд, руки — за десять.

  Непременно, непременно куплю себе квартиру в Питере, слеплю себе гнездо из пуха, слюны, разбитых скорлупок своих прежних жизней, построю хижину из палочек, как второй поросенок, Нуф-Нуф. Натаскаю туда всякой домашней дряни, чашек и занавесок, горшков с белыми флоксами, сяду к окну и буду смотреть чужие сны.

  Окон в Питере никогда никто не моет. Почему — непонятно. Впервые я обратила на это внимание в конце восьмидесятых годов, когда началась перестройка. Ясно, что тогда телевизор было смотреть интереснее, чем выглядывать в окно: кого еще сняли?.. что еще разрешили?.. Потом интерес к политике угас, все сели, как завороженные, смотреть мыльные оперы, так что тут тоже стало не до ведер с мыльной водой. Потом жизнь поехала в сторону полного разорения, денег не стало, потолки осыпались на скатерти, а обои свернулись в ленты, и мыть окна стало как-то совсем неуместно. Кроме того, Питеру всегда была свойственна некоторая надменность, горькое презрение к властям всех уровней, от жэка до государя императора: если «они» полагают, что со мной можно так обращаться, то вот вам, милостивый государь, мое немытое окно, получите-с. Но возможны и другие объяснения: нежелание смотреть чужие сны, смутный протест против того, что куда ни повернись — всюду натыкаешься глазом на чужое, на неродное, на построенное не для нас. Или, потеряв статус столицы, Питер опустился, как дряхлеющая красавица? Или в ожидании белых, томительных ночей, выпивающих душу, жители копят пыль на стеклах, чтобы темней было спать? Или же это особое питерское безумие, легкое, нестрашное, но упорное, как бормотание во сне? Когда я осторожно спросила свою питерскую подругу, почему она не моет окон, она помолчала, посмотрела на меня странным взглядом и туманно ответила: «Да у меня вообще ванна в кухне…»

  Эта была правда, ванна стояла посреди огромной холодной кухни, ничем не занавешанная, но в рабочем состоянии, при этом в квартире — естественно, коммунальной, — жило двенадцать человек, и, по слухам, мылись в этой ванной, не знаю уж как. И, наверно, это было как во сне, когда вдруг обнаруживаешь, что ты голый посреди толпы, и этого никак не поправить по каким-то сложным, запутанным причинам.

  Как и полагается лунатикам, петербуржцы гуляют по крышам. Существуют налаженные маршруты, вполне официальные, и можно собраться небольшой группой и отправиться с небесным поводырем на экскурсию, перебираясь с дома на дом по каким-то воздушным тропам; есть и частные прогулки: через лазы, слуховые окна, чердаки, по конькам крыш, на страшной для бодрствующего человека высоте, но ведь они спят, и им не страшно. С высоты они видят воду, балконы, статуи, сирень, третьи и четвертые дворы, далекие шпили — один с ангелом, другой с корабликом, развешанное белье, колонны, пыльные окна, синие рябые кастрюли на подоконниках, и тот особенный воздух верхних этажей, то серый, то золотой, смотря по погоде, — который никогда не увидишь в низинах, у тротуаров. Мне кажется, что этот воздух всегда был, висел там, на семиэтажной высоте, висел еще тогда, когда города совсем не было, надо было только построить достаточно высокие дома, чтобы дотянуться до него, надо было только догадаться, что он плавает и сияет вон там, надо было запрокинуть голову и смотреть вверх.

  Если не запрокидывать голову, то в Питере вообще нечего делать: асфальт как асфальт, пыль или лужи, кошмарные парадные, пахнущие кошками и человеком, мусорные баки, ларьки с кефиром «Петмол». Если же смотреть вверх, от второго этажа и выше, то увидишь совсем другой город: там еще живут маски, вазы, венки, рыцари, каменные коты, раковины, змеи, стрельчатые окна, витые колонки, львы, смеющиеся лица младенцев или ангелов. Их забыли, или не успели уничтожить мясники двадцатого века, гонявшиеся за людьми. Один, главный, все кружил по городу мокрыми октябрьскими вечерами, перепрятывался, таился, и в ночь на 25 октября, как нас учили в школе, заночевал у некоей Маргариты Фофановой, пламенной и так далее, а может быть, вовсе и не пламенной, — тут вам не Испания, — а обычной, водянистой и недальновидной дамы с лицом белым и прозрачным, как у всех, кто умывается невской водой. На рассвете, подкрепившись хорошим кофе и теплыми белыми булочками с вареньем из красной смородины, он выскользнул в дождевую мглу и побежал в Смольный: составлять списки жертв, прибирать к рукам то, что ему не принадлежало, ломать то, что не строил, сбивать лепнину, гадить в парадных, сморкаться в тюль, разорять чужие сны, а в первую очередь расстреливать поэтов и сновидцев. Хорошо ли ему спалось на пуховичках у Фофановой, или он весь извертелся, предвкушая мор и глад? Сладко ли спалось пламенной Маргарите, или же к ней приходил предзимний кошмар, суккуб с членами ледяными как ружейные стволы? Этого в школе не рассказывают, там вообще ничему важному не учат, — ни слова, например, о конструировании и размножении снов, а между тем, есть сон, в котором Маргарита, увидев, в свою очередь, другой сон, — какой, мне отсюда плохо видно, мешает угол дома, — тихо встает с лежанки, прихватив с собой подушку-думочку, — небольшую, размером как раз с лицо, тихо входит к похрапывающему, жуткому своему гостю и во имя всех живых и теплых, невинных и нежных, ни о чем не подозревающих, во имя будущего, во имя вечности плотно накладывает плотную, жесткую, бисерными розами вышитую подушечку на рыжеватое рыльце суккуба, на волосатые его дыхательные отверстия, насморочные воздуховоды, жевательную щель. Плотно-плотно накладывает, наваливается пламенным телом, ждет, пока щупальца и отростки, бьющиеся в воздухе, ослабеют и затихнут. И город спасен.

  Никакие сны не проходят бесследно: от них всегда что-нибудь остается, только мы не знаем, чьи они. Когда на Литейном, в душном пекле лета, глаз ловит надпись на табличке в подворотне: «Каждый день — крокодилы, вараны, рептилии!» — что нужно об этом думать? Кто тут ворочался в портвейновом кошмаре, кто обирал зеленых чертей с рукава? Кто послал этот отчаянный крик и откуда — с привидевшейся Амазонки, с призрачного Нила, или с иных, безымянных рек, тайно связанных подземной связью с серыми невскими рукавами? И чем ему можно помочь?

  Никому ничем нельзя помочь, разве что жить здесь, видеть свои собственные сны и развешивать их по утрам на просушку на балконных перилах, чтобы ветер разносил их, как мыльную пену, куда попало: на верхушки тополей, на крыши трамваев, на головы избранных, несущих, как заговорщики, белые флоксы — тайные знаки возрождения.

• Ник Хорнби. Смешная девчонка. — СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2015. — 448 с.

  Впервые на русском — новейший роман от автора бестселлеров «Hi-Fi», «Мой мальчик» и «Долгое падение» Ника Хорнби. «Смешная девчонка» — история о карьере комедийной актрисы, которая после победы в конкурсе красоты в своем небольшом городе оставляет провинцию и едет в Лондон. Она хочет смешить людей, как ее кумир Люсиль Болл — звезда ситкома «Я люблю Люси». На пути к этой мечте девушке предстоит встретиться с актерским агентом, сменить имя и исполнить главную женскую роль в новом комедийном сериале, запускающемся на Би-би-си.

  Тони Холмс и Билл Гардинер познакомились в «обезьяннике» полицейского участка в Олдершоте за неделю до Рождества пятьдесят девятого года. Местные блюстители порядка хотели спихнуть этих двоих военной полиции для водворения обратно в казарму; военная полиция шарахалась от них, как черт от ладана. Силовые ведомства пререкались в течение суток; все это время задержанные сидели без сна, курили и трепались, сознавая идиотизм своего положения и обмирая от страха. Их застукали на одной улице, в одном и том же месте, с разницей в два часа; им даже не пришлось объяснять друг другу, на чем и где именно они прокололись. В этом просто не было надобности. Они и так знали.

  У себя дома, в Лондоне, ни тот ни другой не попадали в передряги с полицией, но по разным пр чинам. Билл — в силу врожденной смекалки и знания подходящих мест, таких как клубы, бары и даже общественные туалеты, хотя последних он избегал. И не зря, как подтвердили события минувшего вечера. В Олдершоте, по-видимому, его задержал агент-провокатор: один из тех полисменов, кто ненавидел собратьев Билла настолько изощренной, лютой ненавистью, что готов был отлавливать их с утра до ночи. В столице таких ретивых тоже хватало. Что касается Тони, в Лондоне он не попадался потому, что в Лондоне (равно как и в других городах) не делал никаких поползновений. Тони вечно терзался сомнениями — в частности, не мог решить, кто он и что он, но сейчас, хоть убей, толком не понимал, с чего ему вдруг, буквально накануне дембеля, приспичило найти ответы на эти вопросы. Виной, конечно, были одиночество, скука и внезапно вспыхнувшая отчаянная потребность ощутить прикосновение живого человека — не важно, какого пола, хотя, надо признать, в мужской уборной на Теннисон-стрит вряд ли можно было рассчитывать на встречу с лицами обоего пола.

  В итоге никто так и не решился предъявить им обвинение, и на другой день каждый вернулся в свою казарму для завершения срочной службы. Вспоминая события того вечера (довольно часто, но всегда в одиночку и про себя), они не могли с точностью восстановить обстоятельства своего задержания полицией. Неужели они и впрямь так близко подошли к унизительной роковой черте? Зато все ободряющие, с полуслова понятные беседы, что велись между ними на протяжении суток, запомнились на долгие годы: разговор шел о юморе. В первые же минуты знакомства солдаты обнаружили общее увлечение комедиями Рэя Галтона и Алана Симпсона, в подробностях обсудили передачу «Полчаса с Хэнкоком» и, как могли, восстановили в памяти скетч «Донор», чтобы тут же разыграть его по ролям. Сцену в больнице удалось воспроизвести почти дословно: Билл вошел в образ Хэнкока, а Тони, у которого был более пронзительный и гнусавый голос, превратился в персонажа Хью Ллойда.

  После демобилизации они не теряли друг друга из виду. Тони жил на восточной окраине Лондона, а Билл — на северной, в Барнете, поэтому встречались они в центре, выбирая какую-нибудь кофейню в Сохо, поначалу — раз в неделю: тогда еще у каждого была постылая работа, от которой хотелось увильнуть (Тони помогал отцу — владельцу газетного киоска; Билл перебирал бумажки в Управлении городского транспорта). В течение трех месяцев они просто беседовали, но в один прекрасный день, преодолев смущение, выложили на стол блокноты и попробовали писать в соавторстве. Бросившись, как в омут, в безработицу, они стали приходить в одну и ту же кофейню ежедневно; так продолжалось до тех пор, пока у них не появилась возможность арендовать офис.

  На другую тему, которая, возможно, их объединяла, а возможно, и нет, они даже не заговаривали, но Билл тем не менее был потрясен, когда Тони женился: тот никогда не упоминал, что у него кто- то есть. Билл пришел на свадьбу, и невеста Тони, милая, спокойная, умненькая брюнетка по имени Рэй Галтон и Алан Симпсон Джун, работавшая на Би-би-си, дала понять, что знает все о соавторе своего избранника; ну, если не все, то ровно столько, сколько ей нужно. Собственно, и вызнавать-то было нечего, помимо основного: Билл и Тони вместе сочиняли юморески — вот и все; происшествие в полицейском участке Олдершота вообще осталось за кадром.

  Дела у них, вопреки всем ожиданиям, пошли в гору. Несколько коротких юморесок они почти сразу продали радиокомикам старой школы. Устроились на полную ставку — писать тексты для Альберта Бриджеса, у которого была поредевшая, но пре- данная когорта радиослушателей, благодарных ему за поднятие народного духа в период фашистских бомбардировок. Когда же рядовые британцы, а вслед за ними руководители Би-би-си пришли к выводу, что лучшие годы Бриджеса позади, у Билла и Тони уже была готова многосерийная радиопьеса «Нелепый отряд», навеянная их армейской службой, а точнее, теми ее аспектами, которые они решились озвучить. И вот теперь их пригласили писать для «Дома комедии». Попробовать свои силы на телевидении давно было для них пределом мечтаний, но, когда Деннис за кружкой пива на Грейт-Портленд-стрит объяснил, что ему требуется искрометный, живой взгляд на современный институт брака, они слегка оробели. После ухода Денниса оба долго молчали.

  — Что скажешь? — начал Билл. — Ты ведь у нас женатик.

  — На мой брак не стоит ориентироваться. Он, как бы это сказать… Специфичен.

  — Можно кое о чем спросить касательно твоего брака?

  — Смотря о чем.

  — Когда Джун за тебя выходила, она уже знала?

  — Что она должна была знать?

  — Что тебя повязали за домогательства в мужском сортире. Думаю, ей было бы интересно.

  — Меня отпустили без предъявления обвинений. И я, если ты помнишь, никого не домогался.

  — Иными словами, ты не стал разглашать эти сведения?

  — Нет.

  — А как насчет… ммм… практической стороны?

  — Это подскажет нам идею пьесы?

  — Да нет, просто любопытствую.

  — Любопытство не порок, но большое свинство.

  — Все равно тебе придется взять инициативу в свои руки. Я не имею представления, как это: еженощно ложиться в постель с одной и той же личностью. Или спорить, какую программу смотреть. Или строить отношения с тещей.

  — Перед телевизором мы не спорим. У нас совершенно одинаковые вкусы.

  — Может, он пронюхал, что я — гей, как ты считаешь? — спросил Билл. — И придумывает для меня изощренные пытки?

  — Как он мог пронюхать?

  Билл вел себя крайне осмотрительно. Он всегда отслеживал результаты футбольных матчей, был небрежен в одежде и время от времени как бы невзначай прохаживался насчет женского пола. Но жил он в постоянном страхе, как и многие мужчины его толка. Один неверный шаг — и тюрьма.

  Тони и Билл по примеру Всевышнего решили сперва вылепить мужчину, а уж потом создать из него женщину. И мужской персонаж в «Женаты и счастливы?» удался, как они считали, неплохо. Слегка чудаковатый и странно притягательный, он с неудержимой яростью нападал на те стороны английской жизни, которые бесили его создателей, — этакий комический близнец Джимми Портера из пьесы «Оглянись во гневе». Но во всем, что касалось Сесили, женского персонажа, Софи оказалась права. Героиня вышла безликой, карикатурной марионеткой. Оно и неудивительно: драматурги выкрали ее с потрохами из комикса «Гамболы», который публиковался в газете «Экспресс». Сесили получилась копией Гайи Гамбол, пересаженной в телевизионный формат. При этом от внешнего сходства они смогли уйти: героиня задумывалась скорее милой, нежели соблазнительной, — вероятно, потому, что все актрисы телевидения, которых упоминал Деннис, выглядели иконами Би-би-си, а иконам Би-би-си предписывалось иметь милый облик, большие глаза и плоскую грудь. Ничего соблазнительного в них не было. Но глупые женские закидоны Гайи благополучно перекочевали в комедию и щедро украсили собой текст. У Сесили роились мечты о норковых шубках, пригорали ужины, срывались назначенные встречи, хозяйственные деньги утекали сквозь пальцы, чему она вечно находила путаные, инфантильные оправдания, а кухонные приспособления валились из рук. Тони с Биллом вовсе не считали Гайю Гамбол реалистичной или хотя бы отдаленно правдоподобной фигурой и не верили, что где-то существуют похожие на нее домохозяйки (или женщины, или просто люди). Но они твердо усвоили одно: эта кукла пользуется успехом. Не сумей они придумать ничего свежего и оригинального, у них в запасе по крайней мере будет беспроигрышный вариант.

  И вот появилась Софи — точь-в-точь Гайя Гамбол: светлые волосы, длинные трепетные ресницы, осиная талия и пышный бюст. Немудрено, что Билла и Тони разобрал хохот.

  Софи и Клайв отчитали весь текст от начала до конца — главным образом потому, что Биллу и Тони не хотелось отпускать Софи. Они сразу ее полюбили. Свои реплики она проговаривала с легкостью и безупречным чувством ритма, какого за всю неделю не показала ни одна актриса, и даже пару раз, к вящей досаде Клайва, сумела выжать из присутствующих смешки, пусть даже объяснявшиеся тем, что ее Сесили говорила голосом Джин Меткалф. Из вежливости Софи улыбнулась двум-трем репликам Клайва, но не более того.

  — Это несправедливо, — заявил Клайв.

  — Ты о чем? — не понял Билл.

  — Могли бы хоть для виду посмеяться. Я тут весь день горло деру, читаю вашу дребедень.

  — Вся штука в том, — сказал Билл, — что ты не любишь комедию.

  — Что правда, то правда, — обернулся Тони к Софи. — Вечно брюзжит. Ему Шекспира подавай и «Лоуренса Аравийского».

  — Пусть материал мне не близок, я все равно хочу результата, — заспорил Клайв. — К примеру, я терпеть не могу своего дантиста, но это не значит, что я не хочу ставить пломбы.

  — Пломбы ставить никто не хочет, — заметил Тони.

  — Ну а… куда деваться?

  — Стало быть, смех для тебя — как пломба? — не выдержал Билл. — Больно, противно, а куда деваться? Сокровище ты наше!

  — Тем не менее вам комедия хорошо удается, — обратилась к нему Софи. — Капитан Смайт у вас очень смешной.

  — Он терпеть не может капитана Смайта, — подсказал Тони.

  — Уж простите, но Гамлет мне куда ближе, чем какой-то богатенький недоумок.

  — А ты бы кого выбрала, Софи? — спросил Тони.

  — То есть?

  — Кого бы ты хотела сыграть?

  — Ну, как… — растерялась Софи. — Сесили, кого же еще?

  — Нет, — отрезал Тони. — Сесили умерла. Испарилась. Сиганула из окна.

  — Обалдеть, — пробормотал Клайв.

  — Что такое? — спросил Билл.

  — Вы решили под нее написать роль?

  — Да нет, просто языками чешем.

  — Не ври. Вы теперь будете писать специально для нее. Черт бы вас разодрал. Вы ни разу не спросили: а кого хочу сыграть я? От вас я только и слышу: «Вот тебе гнусавый богатенький недоумок. Сделай нам смешно».

  — Так ведь ты ясно дал понять, что создан для большего, — сказал Билл.

  — Да, для того, например, чтобы в расчете на меня поставили сериал.

  — Ага, чтобы не было так больно?

  — Хотя бы.

  — Пойми, нам даже не определить, когда ты шутишь, — сказал Тони.

  — И потому мы не торопимся писать комедийный сериал в расчете на тебя, — добавил Билл.

  — Откуда ты родом, Софи? — спросил Деннис.

  — Из Блэкпула.

  — Так-так, это уже интересно, — кивнул он.

  — Правда? — Она искренне удивилась.

  — Уроженка Блэкпула — это куда интереснее, чем дочь викария.

  — Может, пусть дочь викария будет уроженкой Блэкпула? — предложил Тони.

  — Какая из нее дочь викария? — возмутился Клайв.

  — Если ты хотел нагрубить, у тебя получилось, — сказала Софи.

  В зале, как заметил Деннис, что-то происходило. День выдался долгим, слабые актрисы читали весьма посредственную пьесу, но появилась Софи — и всех зарядила энергией; между нею и Клайвом летали искры.

  — А чем, кстати, интересно, что она родом из Блэкпула? — спросил Билл. — Я не знаю ни одной комедии с романтической линией Север—Юг.

  — Такое кому-нибудь нужно? — усомнился Клайв.

  — Мы задумали романтическую историю о странной парочке — в этом вся соль.

  — Убей меня, Деннис, — сказал Билл. — Если двое родились в разных концах страны, разве они по определению — странная парочка?

  — Он считает странными всех, кто не учился в Кембридже.

  Деннис на мгновение смутился.

  — Понимаю твой довод. Географические корни персонажей лишь в незначительной степени определяют их несовместимость. Когда ты впервые познакомилась с кем-нибудь из лондонцев, Софи?

  Она задумалась:

  — Пожалуй… Совсем недавно.

  — Сразу по прибытии?

  — Нет, чуть раньше.

  А затем, только потому, что расслабилась, она решила открыть им правду.

  — Дома я подала заявку на конкурс красоты, и среди участниц оказалась девушка из Лондона. Отдыхающая. Из… есть такой район — Госпелок или как-то так?

  — Госпел-Оук, — поправил Билл. — Я рядом живу.

  — Ты — королева красоты? Это самый высокий уровень, — не без злорадства сказал Клайв.

  — Она подала заявку, только и всего, — сказал Билл.

  — Нет, я победила, — вырвалось у Софи. — И стала «мисс Блэкпул». На пять минут.

  — Это многое объясняет! — ухмыльнулся Клайв.

  — И что же это объясняет? — не понял Деннис.

  — Разуй глаза!

  — Думаю, она и до конкурса была хороша собой, — сказал Деннис, — а не похорошела сразу после.

  — Но почему только на пять минут? — спросил Тони.

  — Я поняла, что не хочу быть королевой красоты и не смогу больше жить в Блэкпуле. Меня тянуло в Лондон и… Короче говоря, хотелось превратиться в Люсиль Болл.

  — Ну вот, — сказал Билл, — наконец-то мы услышали хоть что-то дельное.

  — Правда? — удивилась Софи.

  — Чистая правда, — ответил Билл. — Мы все обожаем Люси.

  — Неужели?

  — Мы исследуем природу комического, — сказал Тони. — Мы любим всех, кто умеет быть смешным.

  — Люси — наш человек, — подтвердил Деннис.
  — Галтон и Симпсон для нас — как Шекспир. А Люси — наша Джейн Остин.

  — Мы действительно занимаемся исследованиями, — добавил Билл. — По многу раз отсматриваем, прослушиваем. Дневные повторы нам только на пользу — они позволяют сделать критический разбор.

  Внезапно, к своему жгучему стыду, Софи расплакалась. Слезы подступили незаметно; она не понимала, откуда такое напряжение чувств.

  — Что с тобой? — встревожился Деннис. — Ничего. Извините.

  — Будем закругляться? Давай отложим до завтра.

  — Нет-нет. Я в полном порядке. Не знаю, что это было. Мне с вами интересно.

  Прошло еще два часа, а они все не расходились.

• Питер Мэй. Человек с острова Льюис / Пер. с англ. А. Цапенко. — М.: Издательство АСТ: Corpus, 2015. — 416 с.

  Новинка редакции Corpus — детектив Питера Мэя о расследовании убийства неизвестного мужчины с вытатуированным портретом Элвиса Пресли на предплечье. Вместе с поднятым со дна болота трупом на поверхность всплывают трагические происшествия и семейные тайны жителей острова Льюис. Полицейский в отставке Дин Маклауд, старающийся забыть собственное прошлое, берется разматывать клубок событий ради своей первой и единственной любви.

  Глава четвертая

  Ганн сидел за столом и щурился, глядя на компьютерный экран. Со стороны Минча прозвучала сирена — значит, скоро паром пристанет к острову. Кабинет располагался на втором этаже, и Ганн делил его с двумя другими детективами. Из окна был виден благотворительный магазин Blythswood Care («Христианская забота о душе и теле!») на другой стороне Черч-стрит. Вытянув шею, Ганн мог бы разглядеть даже индийский ресторан «Бангла Спайс», расположенный дальше по той же улице. Там подавали вкуснейший рис с чесночной приправой и яркие разноцветные соусы. Но то, что сейчас красовалось на экране его компьютера, заставляло забыть о еде.

  Болотные тела, или болотные люди — это хорошо сохранившиеся тела, которые находят в сфагновых болотах Северной Европы, Великобритании и Ирландии. Такую информацию предоставила «Википедия». Кислотный состав воды, низкая температура и недостаток кислорода способствовали сохранению кожи и внутренних органов до такой степени, что в некоторых случаях у болотного тела получалось снять отпечатки пальцев. Ганн мысленно вернулся к телу, которое сейчас хранилось в холодильнике морга больницы. Как быстро оно начнет разлагаться после того, как его вытащили из болота? Полицейский двинул мышку вниз и уставился на фотографию головы тела, которое достали из торфяного болота в Дании шестьдесят лет назад. Шоколадно-коричневая кожа, четкие черты лица. Одна щека слегка сплющена там, где она была прижата к носу. Над верхней губой и на подбородке — рыжая щетина.

  — А! Толлундский человек!

  Ганн поднял глаза и увидел высокого сухопарого человека с худым лицом и облаком темных редеющих волос. Тот склонился к его экрану, чтобы лучше видеть.

  — Радиоуглеродный анализ волос установил, что он родился лет за четыреста до новой эры. Идиоты, которые проводили вскрытие, отрезали голову, а все остальное выбросили. Правда, остались еще ноги и один палец, их хранили в формалине, — пришедший усмехнулся. — Профессор Колин Малгрю.

  Ганн удивился силе его рукопожатия. Он казался таким хрупким! Профессор Малгрю словно прочитал его мысли — или заметил, как он морщился при рукопожатии. Он улыбнулся.

  — У патологоанатома должны быть сильные руки, сержант. Вы не поверите, как тяжело пилить кость и разрывать скелет на части, — в его речи слышался легкий ирландский акцент. Он снова повернулся к экрану:

  — Удивительно, правда? Прошло две тысячи четыреста лет. Но все же удалось определить, что его повесили, а когда он в последний раз ел, ему досталась каша из зерен и семян.

  — В его вскрытии вы тоже участвовали?

  — Нет, конечно. Это было до меня. Я работал с телом Старого Крохана, его нашли в болоте в Ирландии в две тысячи третьем году. Это тело оказалось почти таким же старым — точно больше двух тысяч лет. И очень высоким для своего времени. Шесть футов шесть дюймов, представляете? Это был просто гигант! — Малгрю почесал в затылке, потом усмехнулся. — А как мы назовем наше болотное тело? Льюисский человек?

  Ганн повернулся в кресле, жестом указал профессору на свободный стул, но тот только затряс головой:

  — Я насиделся в дороге! А в самолетах на Льюис даже ноги не вытянешь.

  Ганн кивнул. Сам он был немного ниже среднего роста, поэтому с такими проблемами не сталкивался.

  — А как умер этот ваш Старый Крохан?

  — Его вначале пытали, потом убили. Под обоими сосками у него глубокие порезы. После пыток его ткнули в грудь ножом, потом у тела отрезали голову, а само тело разрубили пополам, — Малгрю подошел к окну и принялся рассматривать улицу. — Странная вышла история. Он не был рабочим — слишком ухоженные руки. Он явно питался мясом, но в последний раз перед смертью ел пшеничные зерна с пахтой. Мой приятель Нед Келли из Национального музея Ирландии считает, что Старого Крохана принесли в жертву богам, чтобы обеспечить хороший урожай на королевских землях, — профессор повернулся к Ганну. — Индийский ресторан дальше по улице — он как?

  — Ничего.

  — Сто лет не ел индийской еды! А где сейчас наше тело?

  — В холодильнике, в морге больницы.

  Профессор Малгрю потер руки:

  — Пойдемте на него посмотрим, пока не начало разлагаться! Потом и пообедать можно будет. Умираю с голода!

  Тело, разложенное на прозекторском столе, выглядело каким-то скукоженным, хотя при жизни человек явно был неплохо сложен. Кожа его была цвета заварки, а черты лица казались вырезанными из каучука.

  Под белым халатом на профессоре Малгрю был темно-синий спортивный костюм, рот и нос закрывала ярко-желтая маска. Над ней красовались огромные защитные очки в черепаховой оправе, из-за которых голова профессора казалась меньше. Он напоминал карикатуру на самого себя, но, казалось, совершенно не осознавал, как по-дурацки выглядит. Он ловко двигался вокруг стола, производя измерения. Тихо шуршали зеленые бахилы, надетые на белые кроссовки. Малгрю отошел к висевшей на стене доске, чтобы записать полученные данные. Маркер скрипел, а профессор говорил не переставая:

  — Бедняга весит всего сорок один килограмм. Немного для человека ростом сто семьдесят три сантиметра, — он посмотрел на Ганна поверх очков и пояснил: — Это чуть больше пяти футов восьми дюймов.

  — Думаете, он был болен?

  — Не обязательно. Тело неплохо сохранилось, но оно должно было потерять много жидкости за время пребывания в болоте. Нет, мне кажется, он был вполне здоров.

  — А возраст?

  — Немного меньше двадцати. Или немного больше.

  — Нет, я не о том. Сколько он пролежал в болоте?

  Профессор Малгрю приподнял бровь и укоризненно посмотрел на полицейского.

  — Будьте терпеливы. Я же не машина для радиоуглеродного анализа, сержант!

  Он вернулся к телу и перевернул его на живот, наклонился, убирая фрагменты бурого и желто-зеленого мха.

  — На теле была одежда?

  — Нет, не было, — Ганн придвинулся ближе, пытаясь понять, что привлекло внимание профессора. — Мы все вокруг него перевернули. Ни одежды, ни вещей.

  — Хм. Тогда я бы сказал, что перед погребением он был завернут во что-то вроде одеяла. И пролежал так несколько часов.

  Брови сержанта удивленно взлетели вверх:

  — Как вы это узнали?

  — В первые часы после смерти, мистер Ганн, кровь скапливается в нижней части тела, вызывая красновато-фиолетовое окрашивание кожи. Мы называем это «синюшность». Внимательно посмотрите на спину, ягодицы и бедра: здесь кожа темнее, но в синюшности просматривается более светлый рисунок.

  — И что это значит?

  — Это значит, что после смерти он восемь-десять часов пролежал на спине, завернутый в какое-то одеяло, ткань которого оставила на потемневшей коже свой рисунок. Можно помыть его и сфотографировать. Если хотите, художник зарисует этот узор.

  С помощью пинцета Малгрю собрал с кожи несколько ниточек.

  — Похоже на шерсть. Это будет нетрудно проверить.

  Ганн кивнул. Он решил не спрашивать, зачем восстанавливать узор и ткань одеяла, которое изготовили сотни, а может, и тысячи лет назад. Патологоанатом вернулся к осмотру головы.

  — От глаз почти ничего не осталось, так что цвет радужек определить невозможно. Волосы темные, рыже-коричневые, но это вовсе не их первоначальный цвет. Их, как и кожу, окрасил торф, — профессор уже ощупывал нос. — А вот это интересно! — Он осмотрел свои затянутые в латекс пальцы. — У него в носу много тонкого серебристого песка. Такой же песок виден в повреждениях кожи на коленях и тыльных сторонах стоп, — профессор перешел к осмотру лба, стер грязь с левого виска и волос над ним.

  — Черт возьми!

  — Что такое?

  — У него изогнутый шрам на левой передней височной доле. Длина — примерно десять сантиметров.

  — Рана?

  Малгрю покачал головой в задумчивости.

  — Больше похоже на операционный шрам. Я бы сказал, что этого молодого человека оперировали из-за травмы головы.

  Ганн был поражен.

  — Значит, труп гораздо свежее, чем мы думали?

  Малгрю улыбнулся с некоторым превосходством:

  — Все зависит от того, что понимать под «свежим», сержант. Операции на голове — одни из самых древних. Об этом говорят обширные археологические данные. Такие операции делали еще во времена неолита, — он помолчал, потом добавил для Ганна: — В каменном веке.

  Профессор перенес внимание на шею, на которой зиял широкий и глубокий разрез — длиной восемнадцать сантиметров и четыре миллиметра. Ганн спросил:

  — Эта рана его и убила?

  Малгрю вздохнул.

  — Полагаю, сержант, вы посещали не так много вскрытий.

  Тот покраснел:

  — Вы правы, сэр.

  Он не хотел признаваться, что до сих пор был всего на одном вскрытии.

  — Я просто не смогу определить причину смерти, пока не вскрою тело. И даже тогда я ничего не смогу гарантировать. Да, ему перерезали горло. Но у него также множественные колотые раны на груди и одна — в районе правой лопатки. На шее специфические повреждения кожи, как будто там была затянута веревка. Такие же повреждения кожи на щиколотках и запястьях.

  — У него были связаны руки и ноги?

  — Вот именно. Возможно, его повесили — оттого и разодрана кожа на шее. А возможно, его за эту веревку протащили по берегу моря. Это объяснит наличие песка в ссадинах на коленях и стопах. В любом случае, пока рано выдвигать теории о причине его смерти. Вариантов слишком много.

  Внимание профессора привлек более темный участок кожи на правом предплечье тела. Он протер его тампоном, затем взял с раковины губку и начал скрести верхний слой кожи.

  — Господи Иисусе, — произнес он.

  Ганн наклонил голову, пытаясь рассмотреть руку трупа.

  — Что там такое?

  Малгрю долго молчал, потом поднял взгляд на полицейского.

  — Почему вы так хотели узнать, сколько времени тело пролежало в болоте?

  — Чтобы мы могли передать его археологам и забыть о нем.

  — Боюсь, у вас это не получится, сержант.

  — Почему?

  — Потому что оно пролежало в торфе не больше пятидесяти шести лет.

  Ганн покраснел от возмущения.

  — Вы мне десять минут назад сказали, что вы не машина для радиоуглеродного анализа! — он сдерживался, чтобы не закричать. — Как же вы это узнали?

  Малгрю снова улыбнулся.

  — Посмотрите на правое предплечье, сержант. У нас тут грубо вытатуированный портрет Элвиса Пресли, а под ним надпись «Отель разбитых сердец». Я уверен, что Элвис жил уже в нашей эре. И, как его давний поклонник, я могу сказать вам, что песня «Отель разбитых сердец» была хитом номер один в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

• Патрик Несс. Больше, чем это. — М.: РИПОЛ классик, 2015.

  Шестнадцатилетний подросток по имени Сет, устав от непонимания и нелюбви, сводит счеты с жизнью. Но после смерти он оказывается в непонятном постапокалиптическом мире, где нет людей, изредка попадаются животные, все поросло сорняками, покрыто пылью и заброшено. Кроме того, из Америки, куда его семья переехала восемь лет назад после трагического происшествия с младшим братом Сета, Сет попадает обратно в Англию, в дом своего детства, где и произошел этот трагический случай. Постепенно он налаживает немудреный быт, но его беспокоят мучительные сны, в которых он переживает заново отдельные эпизоды из своего прошлого.

  5

  Сет открывает глаза.

  Под ним по-прежнему бетонная дорожка, на которой он свернулся клубком, и все тело ломит от лежания на твердом.

  Несколько секунд он не может стряхнуть оцепенение.

  «Сет. Меня зовут Сет».

  Так странно. Он будто не помнил собственного имени до этого сна — или воспоминания — или что вообще это было? Такое отчетливое, такое резкое, что даже больно. И захлестывающий поток информации тоже причиняет боль. Не только имя. Нет, не только.

  Он был там на самом деле, так живо не может ощущаться ни воспоминание, ни сон. Он был там, с ними, по-настоящему. С Эйчем и Моникой. С Гудмундом, который всегда за рулем, потому что машина его. С друзьями. В тот вечер, когда они стащили Младенца Христа с газона Каллена Флетчера.

  Меньше двух месяцев назад.

  «Сет. — Имя ускользает, словно песок сквозь растопыренные пальцы. — Меня зовут Сет Уэринг».

  Меня звали Сет Уэринг.

  Он делает глубокий вдох, и в нос бьет из кустов тошнотворный запах его собственной рвоты. Он садится. Солнце поднялось еще выше. Сколько он здесь уже торчит, а еще, кажется, даже за полдень не перевалило.

  Если здесь вообще бывает полдень. Если здесь существует время.

  Голова трещит и раскалывается, но сквозь сумятицу ощущений, погребающих его под собой, пробивается какое-то новое и мощное, которое, оказывается, все это время никуда не девалось, но только теперь для него нашлось определение, слово. Только теперь, когда в мыслях чуть прояснилось и он вспомнил свое имя.

  Жажда. Ему хочется пить. Страшно хочется, как никогда в жизни не хотелось. Жажда подбрасывает его на ноги. Колени трясутся, но он удерживается и не падает. Вот, значит, какая неодолимая безымянная сила тянула его в дом.

  Теперь, когда у нее есть название, с ней еще труднее бороться.

  Сет снова окидывает взглядом безмолвный, пустой квартал, укрытый саваном грязи и пыли. Узнавание, прежде едва уловимое, становится ярче, увереннее.

  Да, это его улица, здесь он жил в детстве, здесь был его дом. Налево она ведет к Хай-стрит со всякими-разными магазинами, а справа — теперь он точно помнит — ходят пригородные поезда. Он даже помнит, как считал их. Перед самым переездом из этого крошечного английского пригорода на другой край света, на холоднющее побережье тихоокеанского Северо-Запада, он часто, лежа без сна в предрассветной темноте, считал поезда, будто от этого могло стать легче.

  Когда кровать младшего брата у противоположной стены стояла пустая.

  Вздрогнув при воспоминании о том лете, Сет гонит его прочь.

  Потому что сейчас ведь тоже лето…

  Он снова оглядывается на дом.

  Свой прежний дом.

  Это его прежний дом, совершенно точно.

  Выглядит обшарпанным и заброшенным, краска на оконных рамах облупилась, на стенах пятна от прохудившихся водосточных труб, как и у всех остальных домов по соседству. Дымовая труба просела и частично обвалилась, причем уже в отсутствие хозяев, судя по кучке обломков и кирпичной крошки на карнизе.

  «Как? — Сет силится собраться с мыслями, которые глушит жажда. — Как такое вообще может быть?»

  Жажда ворочается внутри, как живая. Он никогда ничего подобного не испытывал — распухший язык едва помещается во рту, сухие потрескавшиеся губы кровоточат, когда он их облизывает.

  Дом словно поджидает. Возвращаться внутрь не хочется, вот ни настолечко, но делать нечего. Нужно добыть воды. Попить. Входная дверь так и стоит нараспашку, как он ее оставил, выскочив в панике. Он вспоминает потрясение от увиденного над каминной полкой — как удар под дых, от которого раскрываются глаза, и ты понимаешь, в каком аду очнулся…

  Но кроме камина, там еще есть столовая, а за ней кухня.

  Кухня.

  С кранами.

  Сет медленно бредет к двери и поднимается на крыльцо — теперь он узнает трещину на нижней ступеньке, ту самую, которую так и не заделали, потому что «пустяки, успеется».

  Он заглядывает в дом, и воспоминания вновь оживают. Длинный, тонущий в полумраке коридор, оказывается, тот самый, по которому он бессчетное число раз пробегал туда-сюда в детстве, скатываясь с лестницы, что едва различается в глубине. Лестница (теперь он знает) ведет к спальням на верхнем этаже, а оттуда еще выше, в мансарду.

  В этой мансарде он когда-то жил. Вместе с Оуэном. Это была их с Оуэном комната до того, как…

  Он снова обрывает мысль. От жажды его сгибает почти пополам.

  Нужно попить.

  Сет хочет пить.

  Он повторяет свое имя про себя: «Сет. Меня зовут Сет».

  «И сейчас я заговорю».

  — Эй? — пробует он. Горло дерет от жажды, там настоящая пустыня. — Эй? — повторяет он, на этот раз громче. — Есть кто-нибудь?»

  Молчание. Ни звука вокруг, только по собственному дыханию и догадываешься, что не оглох.

  Он стоит в дверях, не решаясь двинуться дальше. Во второй раз войти труднее, гораздо труднее: страх такой плотный, что его, кажется, можно пощупать, — страх перед тем, что еще может ждать внутри, перед тем, почему он здесь и что это означает.

  Или что будет означать. Отныне и вовеки.

  Однако жажда тоже почти осязаема, и Сет заставляет себя переступить порог, снова взметая облачка пыли. Бинты-обмотки на нем уже давно не белые, на руках и ногах грязные отметины. Прошаркав по коридору, он останавливается у подножия лестницы. Щелкает выключателем — результата ноль, кнопка без толку ходит вверх-вниз. Не решаясь подниматься в темноте, не решаясь даже смотреть на эту лестницу, Сет поворачивается в другую сторону, набираясь храбрости перед тем, как войти в гостиную.

  Он делает глубокий вдох — и тут же закашливается от пыли.

  Но в комнату шагает.

  6

  Все по-прежнему, ничего не изменилось. Единственный источник света — разбежавшиеся по комнате солнечные лучи, выключатель здесь тоже не работает. Но теперь Сет отчетливо видит, что комната обставлена мебелью из его детства.

  Заляпанные красные кушетки, одна побольше, другая поменьше, которые отец не хотел обновлять, пока мальчишки не подрастут и не перестанут проливать на них все подряд.

  Кушетки с собой в Америку не взяли, оставили тут. В этом доме.

  Но что тогда здесь делает журнальный столик, который переехал вместе с ними и должен быть за много тысяч миль отсюда?

  «Не понимаю. Ничего не понимаю».

  Вот мамина ваза, которая пережила переезд. А вот уродливая тумбочка, которую бросили здесь. А там, над камином…

  Его опять будто бьют под дых.

  Эту картину нарисовал дядя, и ее увезли в Америку вместе с частью мебели. На ней изображена истошно ржущая перекошенная лошадь с ужасом в глазах и жуткой пикой вместо языка. Дядя рисовал ее в подражание «Гернике» Пикассо, поместив лошадь на фоне разодранного в клочья неба и таких же разодранных тел.

  Про настоящую «Гернику» Сету давным-давно рассказал отец, и он давным-давно все понял, но дядина бледная копия все равно оставалась самой первой картиной в Сетовой жизни — первым образцом живописи, который попытался осмыслить пятилетний разум. И поэтому она внушала куда больший ужас, чем оригинал Пикассо.

  Что-то кошмарное, жуткое, истерическое, глухое к голосу разума и не имеющее представления о жалости.

  И эту самую картину он видел только вчера, если «вчера» здесь еще что-то значит. Если в аду не выключается время. В общем, эту картину он видел на выходе из собственного дома на другом краю света — в последнюю секунду перед тем, как закрыть за собой дверь.

  Свою дверь. Не эту. Не из кошмарного прошлого, о котором он старался не вспоминать.

  Он смотрит на картину сколько хватает сил, сколько удается выдержать, чтобы превратить ее в обычный рисунок, но стоит отвернуться — и сердце часто колотится в груди, глаза отказываются смотреть на обеденный стол, который он тоже узнал, и на стеллажи, заполненные книгами, часть которых он читал в другой стране. Со всей скоростью, на которую способны ослабевшие ноги, он спешит на кухню, стараясь думать только о жажде. Прямо к мойке, без оглядки, чуть не плача от предвкушаемого облегчения.

  Сет вертит краны, но оттуда ничего не течет, и он невольно стонет от досады. Еще попытка. Один вентиль не поддается совсем, другой, наоборот, прокручивается вхолостую, снова и снова, и ничего не льется.

  В глазах опять закипают слезы, жгучие и едкие, слишком соленые от обезвоживания. Он так ослаб, его так шатает, что приходится наклониться, упираясь лбом в столешницу, чувствуя ее пыльную прохладу и надеясь не потерять сознание.

  «Конечно, таким и должен быть ад. Само собой. Чтобы тебя мучила жажда, а воды не было. Ясное дело».

  Наверное, это наказание за Младенца Иисуса. Моника так и сказала. Под ложечкой сосет при воспоминании о том вечере, о друзьях, о том, как легко и без напряга ему с ними жилось — им нравилась его молчаливость, и ничего, что из-за разницы в английской и американской школьных системах он оказался почти на год младше одноклассников, все они — но Гудмунд особенно, — как и положено друзьям, охотно брали его с собой. Даже на «богохульство».

  Они украли Младенца, все прошло до отвращения гладко, выдать их мог только собственный смех, который они с трудом сдерживали. Вытащили фигурку из яслей, поражаясь ее легкости, и поволокли, едва не лопаясь от истерического хохота, к машине Гудмунда. Их так колбасило, что в доме Флетчера даже свет зажегся, когда они неслись прочь по дороге.

  Но у них получилось! А потом, как и планировалось, они подъехали к дому капитанши чирлидеров и, шикая друг на друга, вытянули Младенца Иисуса с заднего сиденья.

  И Эйч его уронил.

  Как оказалось, Младенец все-таки был сделан не из венецианского мрамора, а из какой-то дешевой глины, разлетевшейся вдребезги от падения на тротуар. Оцепенев от ужаса, они застыли над черепками.

  «Ну, все, гореть вам теперь в аду!» — заявила тогда Моника, и непохоже было, что она шутит.

  В груди Сета зреет какой-то звук — он понимает с удивлением, что это смех. Он открывает рот, и смех вырывается наружу саднящим жутким хрипом, но остановить его Сет не в силах. Он сотрясается от смеха — и ничего, что его сразу мутит, а голову по-прежнему невозможно оторвать от столешницы.

  Ад. Точно. Похоже, это он и есть.

  Но прежде чем расплакаться снова — в каждой секунде этого смеха таятся подступающие слезы, — он вдруг осознает, что все это время до него доносится еще какой-то звук. Стоны и рев, словно где-то в доме мычит заблудившаяся корова.

  Он поднимает голову.

  Рев идет из труб. Из крана начинает капать грязная, ржавая вода.

  Сет отчаянным рывком кидается к мойке — пить, пить, пить!

  7

  Вода удивительно мерзкая, металлическая и глинистая на вкус, но Сет не может остановиться. Он жадно пьет все быстрее льющуюся из крана жидкость. После десятого — двенадцатого глотка в животе начинает бурлить, и Сет, отвернувшись, извергает все выпитое обратно в раковину шумным ржавым водопадом.

  Потом стоит и тяжело дышит.

  Вода уже слегка посветлела, но все равно выглядит малопригодной для питья. Он ждет, сколько удается выдержать, пока стечет ржавчина, и пьет снова, уже медленнее, с паузами, чтобы отдышаться.

  На этот раз вода не просится наружу. Сет чувствует прохладу, разливающуюся от живота. Это приятно, и он снова замечает, как тепло вокруг, особенно здесь, в доме. А еще душно и пахнет пылью, которой покрыто все, куда ни глянь. Руки грязные по локоть, хотя он всего лишь опирался на столешницу.

  Однако ему уже чуть лучше, сил чуть прибавилось. Он пьет еще, потом еще, пока жажда не отступает. И когда он наконец распрямляется, головокружения больше нет.

  Солнце ярко и горячо светит в дальнее окно. Сет окидывает взглядом кухню. Да, это она, та самая, которая вечно казалась маме слишком тесной, особенно после переезда в Америку, где на любой кухне можно стадо слонов усадить. С другой стороны, в маминых глазах все английское заведомо проигрывало американскому, и неудивительно.

  Если учесть, как Англия с ними обошлась.

  Он не думал об этом, уже много лет не думал. Незачем было. Кому охота бередить худшее свое воспоминание? Тем более что жизнь продолжается, ты в совершенно новом, неизведанном месте, где так много нужно освоить и столько знакомых завести…

  Да, случилось ужасное, но ведь брат не погиб. Да, остались проблемы, да они своими глазами видели по мере его взросления, насколько серьезны могут быть неврологические последствия, но все же брат не умер, и сейчас он вполне стабильный, радостный, прикольный пацан, несмотря на все сложности.

  Было, конечно, жуткое время, когда все опасались худшего и, оглядываясь на Сета, снова и снова повторяли, что он ни в чем не виноват, но сами-то думали…

  Он выпихивает мысль прочь из головы, сглатывая комок в саднящем горле. А потом смотрит на полутемную гостиную, терзаясь догадками, зачем он все-таки здесь.

  С какой-то целью? Чтобы что-то исправить?

  Или просто чтобы торчать тут до скончания веков?

  Потому что так устроен ад? Ты просто заперт навеки в самом страшном своем кошмаре?

  Похоже на то.

  Только непонятно, при чем тут эти бинты-обмотки, перепачканные в пыли, но плотно облегающие самые нелогичные части тела. Или вот вода, уже почти прозрачная, с ней тоже непонятки. Если жажда — часть наказания, почему ее можно утолить?

  Вокруг по-прежнему ничего не слышно. Ни машин, ни голосов, ни шуршания, ни грохота, ни лязга — ничего. Только шум бегущей воды, который настолько успокаивает, что Сет не в силах заставить себя завернуть кран.

  В желудке вдруг начинает урчать. Еще бы, его ведь уже два раза вывернули наизнанку, там совсем пусто. Не успев толком запаниковать — где, спрашивается, в аду найти пропитание? — Сет почти машинально распахивает ближайшую дверцу.

  Полки заставлены тарелками и чашками, не такими пыльными, поскольку все же стояли закрытыми, но все равно чувствуется, что к ним давно не прикасались. В соседнем шкафчике бокалы и фарфор, который Сет узнает, — большая часть добралась до Америки в целости и сохранности. Он поспешно открывает следующий. Вот тут наконец-то продукты. Пакеты с крошащимися макаронами; заплесневелые коробки риса, рассыпающиеся под рукой; банка сахара, слипшегося в большой ком, который даже пальцем не ковырнешь. В ходе дальнейших поисков обнаруживаются консервы — одни проржавели, другие подозрительно вздулись, но все же есть несколько приличных на вид. Сет вытаскивает банку куриной лапши.

  Знакомая марка. Эту лапшу они с Оуэном могли есть бесконечно, каждый раз в магазине прося маму купить побольше…

  Нет, стоп. Опасное воспоминание. Сета снова шатает, под ногами словно разверзается пропасть смятения и отчаяния, грозя проглотить, если он посмотрит туда хотя бы краем глаза.

  «Это на потом, — говорит он себе. — Ты голодный. Все остальное подождет».

  Сам не веря собственным уговорам, Сет заставляет себя перечитать этикетку на банке.

  — Суп, — произносит он вслух. Голос по-прежнему сиплый, но все же чуть смягчился после воды. — Суп, — уже тверже повторяет он.

  Так, теперь ящики. В первом же он находит открывалку — ржавую и тугую, но рабочую — и не может удержаться от победного «Ха!».

  Пробить крышку удается только с семнадцатой попытки.

  — Пошли вы все! — кричит он в сердцах и давится собственным криком, застрявшим в измученном горле.

  Наконец крышка поддается. Руки болят даже от такой пустяковой работы, и в какой-то момент он пугается, что просто не хватит сил докрутить открывалку до конца. Но злость не позволяет сдаться, и в результате, ценой неимоверных усилий, отверстие в крышке расширяется настолько, что уже можно пить.

  Сет запрокидывает голову и подносит банку ко рту. Суп загустел и сильно отдает на вкус металлом, но куриная лапша в нем еще чувствуется. От радости Сет заходится смехом, прихлебывая вязкую жидкость.

  Потом щеки становятся мокрыми, и к супу добавляется соленый привкус слез.

  Допив суп, он бухает банку обратно на стол.
  «Прекрати. Соберись. Что тебе нужно сделать? Что дальше? — Он слегка выпрямляется. — Как бы поступил Гудмунд?»

  И тут, впервые за все время, на лице Сета мелькает улыбка — робкая, едва заметная, но улыбка.

  — Гудмунд пошел бы отлить, — сипит он.

  Потому что именно этого организм и требует.

• Ласло Краснахоркаи. Сатанинское танго / Перевод с венгерского Оксаны Якименко.

  «Сатанинское танго» (1985) — первый роман венгерского писателя, лауреата Международной Букеровской премии 2015 года Ласло Краснахоркаи. Содержание произведения выглядит как запись фигур танго, а «сатанинским» этот танец становится потому, что не дает возможности участникам ни остановиться, ни сделать шаг в сторону. Роман изобилует отсылками к  произведениям мировой литературы: главный герой Иеремия напоминает Воланда из «Мастера и Маргариты», заброшенная деревня вызывает ассоциации с Макондо из «Ста лет одиночества», а безвыходность ситуации и вечное ожидание неизвестного отсылают к Кафке и Беккету.
  
  Переведенные на русский язык книги Ласло Краснахоркаи до сих пор не были приняты в печать ни одним российским издательством. «Прочтение» публикует эксклюзивный отрывок из романа «Сатанинское танго».

  Первая часть

  II. МЫ ВОСКРЕСНЕМ

  Часы у них над головами показывают без четверти десять, но чего им еще ждать? Они прекрасно знают, для чего на потолке, покрытом сетью тончайших трещин, гудит, разрывая мозг, неоновая лампа, для чего отдаются бесконечным эхом хлопки нарочно закрываемых и открываемых дверей, зачем стучат по керамитовым плиткам неожиданно высоких коридоров тяжелые сапоги с подковками полумесяцем, по той же причине, как они подозревают, не зажигают лампочки сзади, отчего повсюду такой утомительный полумрак; оба уже готовы в порыве изумления с заговорщической удовлетворенностью склонить голову перед столь великолепно выстроенной системой, не будь они сами вынуждены пялиться на алюминиевую ручку двери под номером двадцать четыре, сидя сгорбившись на скамье, отполированной до блеска сотнями и сотнями задниц, так, чтобы успеть («Не более, чем…») за те две или три минуты, на которые их впустят, развеять «тень возникшего подозрения». А что еще обсуждать, если не это чудовищное недоразумение, причиной которому стали действия вне всякого сомнения добросовестного, но слегка перестаравшегося чиновника? Слова наталкиваются друг на друга, вихрем закручиваются в водоворот, складываются в хрупкие бессмысленные предложения, похожие на наспех сколоченный мост: первые три шага — слышится скрип, тихий предательский треск, и все разваливается; они снова и снова, точно завороженные, возвращаются к событиям вчерашнего вечера, когда им вручили бумагу с печатью и повестку. Непривычные четкие и сухие формулировки («…тень возникшего подозрения…») не оставляют никаких сомнений в том, что вызвали их сюда не для того, чтобы доказать их невиновность — отрицать обвинение, или же требовать разбирательства было бы бессмысленной тратой времени, — а лишь для того, чтобы у них была возможность в ходе непринужденной беседы заявить о своей позиции (в связи с давно забытым делом), рассказать, кто они такие и, возможно, подправить кое-какие анкетные данные. За прошедшие месяцы, порой казавшиеся бесконечными, с тех пор, как глупое, даже упоминания не заслуживающее расхождение во взглядах отрезало их от органичного течения жизни, их прежние, будто бы несерьезные взгляды переросли в твердое убеждение, и теперь, при случае, они могли бы правильно и с поразительной уверенностью, не задумываясь, без внутренних мучений ответить на вопросы, суть которых можно свести к понятию «руководящий принцип»; теперь их было ничем не удивить. Что же до самопоглощающего и постоянно возвращающегося чувства тревоги — его можно смело списать «на горький счет прошлого», ведь «нет человека, который бы вышел с такой каторги целым и невредимым». Минутная стрелка уже приближается к двенадцати, когда на верхней ступеньке лестничного пролета появляется чиновник и, заложив руки за спину, пружинящей походкой начинает спускаться вниз; глаза его цвета молочной сыворотки устремлены в пространство, пока не натыкаются на двух странных типов, что сидят на скамье, — на бледных, как у трупа, щеках загорается легкий румянец, чиновник поднимается на цыпочки, с усталой гримасой поворачивает обратно и, прежде чем исчезнуть за поворотом лестницы, бросает взгляд на вторые часы, висящие под табличкой КУРИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ!, и кожа его вновь приобретает прежний сероватый оттенок.

  — Эти часы и те показывают разное время, — успокаивает товарища тот, что повыше ростом, — но и те, и другие могут быть неточными. Наши часы — вот они. — Необычайно длинный, тонкий и изящный указательный палец говорящего направлен вверх — они слишком опаздывают, а те, другие… они даже не время показывают, а отмеряют вечность, перед которой мы так же беззащитны, как ветка перед дождем — ничего не можем изменить.

  Говорит он тихо, но его глубокий, мужественный звенящий голос заполняет собой пустынный коридор. Второй посетитель — с первого взгляда видно, что он «и близко не похож» на мужчину, излучающего уверенность, твердость и решительность, — переводит свои тусклые глаза-пуговицы на своего напарника (у последнего лицо человека явно видавшего виды) и вдруг проникается неким энтузиазмом:

  — Ветка и дождь… — он перекатывает слова во рту, точно дегустирует старое вино, пытаясь определить год урожая и равнодушно осознавая, что это ему все равно не по силам, и прибавляет: — Да ты, брат, поэт, точно тебе говорю! — после чего отвешивает глубокий поклон, словно испугавшись, что случайно сказал правду и сдвигается на скамье так, чтобы голова оказалась на одном уровне с головой товарища, засовывает руки в карманы зимнего пальто, сшитого словно на великана, и нащупывает среди шурупов, леденцов от кашля, открытки с изображением приморского пейзажа, кучи гвоздей, чайной ложечки, оправы от очков без стекол и таблеток Кальмопирина бумажку в жирных пятнах; лоб у него покрывается потом:

  — Только бы не облажаться! — слетает у коротышки с языка, но уже вылетело, не вернешь. Морщины на лице у напарника становятся еще глубже, губы сжимаются в ниточку, веки опускаются, теперь и он не в состоянии сдерживать эмоции. При том, что оба знают, что совершили ошибку, когда утром, требуя немедленно все объяснить, ворвались в обозначенную дверь и не останавливаясь пронеслись до последнего кабинета; и не потому, что не получили объяснений, — обескураженный «начальник» даже разговаривать с ними не стал, только крикнул секретарям в приемной (мол «Разберитесь, кто такие!»), тут же их и выставили в коридор. Как можно было так глупо себя повести? Ошибка вышла?! Нагромоздили ошибок одну на другую, как будто этих трех дней не хватило, чтобы от непрухи избавиться. Ведь с момента, как они снова смогли глубоко вдохнуть свежий воздух свободы пройтись по пыльным улицам и пустынным паркам, вид увядающей природы, залитой осенним золотом, словно возвращал к жизни; они черпали силы в сонных лицах шедших навстречу мужчин и женщин, в их склоненных головах, в медленных взглядах молодых парней, меланхолично подпиравших стены, и с этого момента обоих тенью преследует прежде неведомое невезенье — оно не имеет формы, то промелькнет в брошенном случайно взгляде, то с угрожающей неизбежностью выдаст свое присутствие одним движением. И в довершение всего этот случай прошлой ночью на вокзале («Жуть какая — не будь я Петрина…»), когда во вращающуюся дверь вдруг вошел нескладный прыщавый подросток и не минуты колеблясь направился в их сторону — там же не было никого, и с чего им вздумалось провести ночь на скамье у двери, ведущей на перон — и сунул им в руки повестку.

  — Да когда же это закончится! — сказал тогда тот, что повыше, лоховатому курьеру.

  Именно эти слова приходят сейчас на ум его товарищу-коротышке, и он несмело замечает:

  — А ведь они это нарочно делают, чтобы…

  Высокий устало улыбается:

  — Не будем преувеличивать. Уши пригладь как следует, а то опять торчат.

  Его собеседник странным движением, точно его вдруг застали за чем-то нехорошим, стыдливо пытается прижать свои неправдоподобно большие уши, обнажая при этом беззубые десны.

  — Так судьба распорядилась, — произносит он.

  Высокий какое-то время смотрит на товарища, высоко подняв брови, потом отворачивается.

  — И урод же ты! — ужасается он и пару раз оборачивается, словно не верит своим глазам. Лопоухий коротышка отчаявшись забивается глубже к стене, маленькая грушеподобная голова его уже почти не видна за поднятым воротником пальто.

  — С лица воды не… — бормочет он обиженно. В эту же минуту распахивается дверь и в коридор, создавая вокруг себя невероятный шум, выходит мужчина с приплюснутым, как у боксера, носом. Однако, вместо того, чтобы удостоить внимания двух посетителей, тут же устремившихся к нему навстречу (или сказать» «Прошу, заходите!»), звонкими шагами шествует мимо них и исчезает за дверью в конце коридора. Оба — высокий и коротышка — возмущенно переглядываются, переступают с ноги на ногу с таким видом, будто вот-вот потеряют терпение, а от совершения чего-то непростительного их отделяет один шаг, но тут вдруг снова хлопает дверь, в нее высовывается голова, и маленький толстый человечек насмешливо произносит:

  — А вы, пгостите, чего тут ждете?, — после чего с абсолютно неподобающим громогласным «Ага!» распахивает перед ними дверь. В большом, похожем на склад помещении за громоздкими, блестящими столами сидят пять-шесть мужчин в гражданском, у каждого над головой точно нимб вибрирует неоновая лампа, но в дальних углах притаилась годами накапливаемая темнота, и даже лучи света, просачивающиеся сквозь опущенные жалюзи, растворяются в ней — их словно проглатывает затхлый воздух, что струится снизу. Секретари молча строчат (у одних черные прорезиненные нарукавники, у других — очки, сдвинутые на кончик носа), и все равно слышно, как они постоянно перешептываются; то один, то другой украдкой бросают на вошедших недоброжелательные взгляды, будто выжидают, когда посетители выдадут себя неверным движением, когда из-под потертого пальто выглянут обтрепанные подтяжки, или покажется над краем ботинка дырявый носок.

  — Да что тут такое творится! — сердится высокий и застывает в удивлении, первым переступив порог помещения, напоминающего келью: перед ним человек в рубашке, без пиджака ползает на четвереньках по полу и что-то лихорадочно ищет под темно-коричневым столом. Посетитель, однако же, не теряет присутствия духа, делает несколько шагов вперед и фиксирует взгляд на потолке, как бы тактично не замечая неловкую ситуацию.

  — Прошу прощения, — вкрадчиво начинает он, — мы свои обязательства не забыли. Вот, пришли, хотим исполнить вашу просьбу, изложенную в письме от вчерашнего вечера, где вы выразили желание переговорить с нами. Мы честные граждане нашей страны и потому хотим — добровольно, естественно, — предложить свои услуги, к которым — осмелюсь напомнить — вы изволите прибегать на протяжении уже многих лет, пусть, правда, и нерегулярно. Вы, наверняка, не могли не заметить, что наши отношения на какое-то время прервались самым прискорбным образом, из-за чего вам пришлось обходиться без нас. Со всей достоверностью гарантируем, что, как и прежде, впредь не будем халтурить и потакать низменным инстинктам. Поверьте мне, когда я говорю, что мы и в будущем готовы выполнять нашу работу на таком же высоком уровне, который вы привыкли от нас получать. Мы рады предложить вам свои услуги.

  Напарник говорящего с энтузиазмом кивает, приличия едва удерживают его от того, чтобы прямо здесь, на месте, не схватить друга за руку и крепко не пожать ее. Начальник тем временем поднимается с пола, закидывает в рот белую пилюлю и после нескольких мучительных попыток, наконец, заглатывает ее не запивая. Он отряхивает пыль с колен, усаживается за стол, скрещивает руки на груди, тяжело наваливается на потертую папку из кожзаменителя и пристально смотрит на двух странных посетителей, а те стоят по стойке смирно и, точно в забытьи, смотрят поверх его головы. Губы начальника искажает болезненная гримаса, и все черты его лица превращаются в сердитую маску. Не двигая локтями, он вытряхивает из пачки сигарету, сует ее в рот и закуривает.

  — Что вы сказали? — недоверчиво спрашивает он, и ноги его под столом пускаются в нервный перепляс. Вопрос бесцельно повисает в воздухе, высокий и коротышка не двигаются с места и зачаровано слушают.

  — Вы и есть тот сапожник? — пробует начать по новой начальник и выпускает изо рта длинную струю дыма; наткнувшись на пачку бумаг, возвышающуюся на столе, эта струя превращается в облако и долго оседает, пока из-за нее опять не показывается лицо чиновника.

  — Вовсе нет… — начинает было лопоухий с такой интонацией, будто его жестоко оскорбили. — Нас сюда вызвали на восемь.

  — Ага! — удовлетворенно прерывает его начальник. — А почему вовремя не явились?

  Лопоухий смотрит на него снизу вверх, в глазах его упрек:

  — Тут какое-то недоразумение, если позволите… Мы же были на месте ровно как назначено, не помните разве?

  — Понимаю.

  — Ничего вы не понимаете, господин начальник! — оживляется коротышка. — Дело в том, что мы, то есть, вот этот со мной и я, мы все что угодно умеем. Плотничать, цыплят разводить, хряков кастрировать, недвижимость продать-купить, починить, если что сломалось, на ярмарке за товаром последить, поторговать, чем скажете… Ей-богу! И нечего надо мной смеяться! Ну и.. это, информацию собирать. Мы у вас и в ведомости числимся, если помните. Дело в том, как бы это выразиться…

  Начальник обессилено откидывается назад, медленно изучает обоих посетителей, лицо у него проясняется, он встает, открывает небольшую дверцу в задней стене и с порога обращается к ним:

  — Вы здесь подождите. Но чтобы никаких… понимаете, о чем я!

  Спустя пару минут перед ними уже стоит высокий блондин с голубыми глазами в чине капитана. Вошедший садится за стол, небрежно вытягивает ноги и добродушно улыбается.

  — Бумаги есть с собой? — спрашивает капитан ободряюще.

  Лопоухий принимается рыться в своих бездонных карманах.

  — Бумаги? Есть, а то! — радостно сообщает он. — Минуточку! — И выкладывает перед капитаном слегка помятый, но чистый лист писчей бумаги.

  — Могу я еще и ручку предложить? — высокий с готовностью лезет во внутренний карман.

  Капитан мрачнеет, но вскоре лицо его проясняется, словно он передумал.

  — Находчиво, ничего не скажешь, — одобрительно усмехается он. — С юмором у вас обоих явно все в порядке.

  Лопоухий застенчиво опускает глаза долу:

  — Без этого никак, начальник, надо признать…

  — Но вернемся к делу, — голос капитана становится серьезным. — Есть у вас другие бумаги?

  — Есть, конечно, как не быть! Один момент! — лопоухий снова лезет в карман, вытаскивает повестку и, победоносно помахав ею в воздухе, кладет на стол. Капитан пробегает документ глазами, лицо его наливается кровью.

  — Читать не умеете?! — орет он. — Придурки, мать вашу! Какой здесь этаж написан?!

  Внезапный взрыв гнева оказывается настолько неожиданным, что оба делают шаг назад. Коротышка отчаянно трясет головой.

  — Конечно… — нужные слова не приходят.

  Офицер наклоняет голову набок:

  — Что там написано?

  — Третий… — отвечает коротышка и добавляет в качестве объяснения, — Докладываю.

  — И что вы тогда тут забыли?! Как вы сюда попали?! Вы вообще понимаете, чем мы тут занимаемся?!

  Незадачливые посетители отрицательно мотают головами.

  — Это отдел по работе с агентами! — выпаливает им в лицо капитан, наклонившись над столом. Но это не вызывает у обоих ни тени удивления: коротышка отрицательно качает головой и в раздумье поджимает губы, а его товарищ скрещивает ноги и начинает демонстративно разглядывать пейзаж на стене. Офицер облокачивается на стол, склоняет голову и начинает массировать себе лоб. Спина у него прямая, как путь к правде, грудь колесом, форма вычищена до блеска, ослепительно белый воротник рубашки идеально гармонирует с нежной розоватой кожей; одна-единственная прядь выбивается из идеально уложенных волнистых волос и падает на глаза цвета небесной лазури, придавая капитану неотразимое очарование; в целом же его облик излучает детскую невинность.

  — Для начала, — голос его обретает строгость и свойственную южанам напевность, — давайте сюда ваши паспорта!

  Лопоухий выуживает из заднего кармана два потрепанных по краям пухлых пакета и отодвигает одну из стопок на столе, чтобы разгладить их, прежде чем передать капитану, но тот с юношеской быстротой выхватывает паспорта из рук и по-солдатски споро пролистывает их, даже не заглядывая.

  — Как звать? — спрашивает он у коротышки.

  — Петрина, к вашим услугам.

  — Это твое имя?

  Лопоухий печально кивает.

  — Полное имя скажи, наконец! — наклоняется вперед офицер.

  — Докладываю: это все, — отвечает Петрина с невинным взглядом, поворачивается к товарищу и шепотом спрашивает: — А теперь что делать?

  — Цыган, что ли? — рявкает капитан.

  — Я цыган? — испуганно переспрашивает Петрина.

  — Тогда прекрати паясничать! Отвечай!

  Лопоухий беспомощно смотрит на товарища, сжимается и с видом человека абсолютно растерянного, не способного отвечать за свои слова, произносит:

  — Ну, типа… Шандор-Ференц-Иштван… как его… Андраш.

  Офицер листает странички паспорта и с угрозой в голосе отмечает:

  — А тут написано «Йожеф».

  Петрина делает такое лицо, будто его четвертовали.

  — Да что вы говорите, господин начальник! Покажите, пожалуйста…

  — Не двигаться! — говорит капитан голосом, не терпящим возражений.

  Лицо второго посетителя, того, что повыше, не выражает ни волнения, ни интереса. Когда офицер спрашивает, как его зовут, высокий моргает пару раз, словно мыслями унесся куда-то далеко, и вежливо произносит:

  — Простите, не понял.

  — Имя!

  — Иеремия, — в звенящем голосе слышится нотка гордости.

  Капитан берет сигарету, загоняет в уголок рта, неловко закуривает, выбрасывает горящую спичку в пепельницу и гасит коробком.

  — Значит так. Получается, у вас тоже только имя, без фамилии.

  Иеремия радостно кивает.

  — Так и есть, господин начальник. Как у всех.

  Офицер долго смотрит ему в глаза и, когда заведующий канцелярией открывает перед ними дверь (и спрашивает: «Закончили?»), делает знак следовать за собой. Под подозрительными взглядами секретарей Коротышка и высокий проходят мимо столов в приемной, на пару шагов отставая от капитана, выходят в коридор и поднимаются по лестнице. Здесь еще темнее, на поворотах они спотыкаются, чуть не падают; на всем пути следования их сопровождают грубые железные перила, на нижней части до блеска отполированных поручней виднеются пятна ржавчины. Шагая по ступеням, они чувствуют, что все вокруг как следует почищено и отмыто — это ощущение не в состоянии перебить даже тяжелый, похожий на рыбный запах, который на каждом повороте ударяет им в нос.

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

При подготовке книжки случилась приятная накладка — одно из стихотворений Александра Бечановича перевели и Анна Ростокина, и Андрей Базилевский. Ниже оба перевода, а также оригинал. — прим. Вячеслава Курицына.

Александр БЕЧАНОВИЧ

Трагедия — второе название

На улице все происходит медленно, как детская игра.

Ничего не слышно, если не прижаться ухом

к самому предмету. Трагедия — второе

название для разрыва синтагматической цепи.

Парусники, заходящие в этот порт, возможно,

приносят зашифрованные сообщения. Никто

не удивился бы, стань чуднóе вдруг

чудесным, никто не остановился бы спросить,

где остальная часть рассказа. Слишком красивый стих

нарушает движение, замедляя самое важное,

ожидает внимания, добавляет себя к себе самому.

Путь через осенний парк — долгая одиссея.

Субъект взволнован среди знаков:

то, чего касаешься, не возвращает сигналы.

Перевод Анны Ростокиной

Трагедия — это другое имя

Снаружи все своим чередом, как детские игры.

Ничего не слышно, пока не приложишь ухо

прямо к предмету. Трагедия — другое имя

разрыва синтагматической цепочки.

Парусники, заплывая в залив, возможно,

доставляют шифрованные сообщения. Никто

не ведет и бровью, когда странное переходит

в чудесное. Любой тут же спросит,

чем же кончится дело. Слишком красивый стих

снижает динамику, тормозит главное,

требуя к себе внимания, умножаясь сам на себя.

Путь через осенний парк — долгая одиссея.

Субъект сбит с толку обилием знаков:

чего бы он ни коснулся, сигнал не возвращается.

Перевод Андрея Базилевского

Tragedija je drugo ime

Napolju sve ide polako, kao igra djece.

Ništa se ne čuje ukoliko uho ne staviš

direktno na stvar. Tragedija je drugo

ime za pucanje sintagmatskog lanca.

Jedrenjaci koji doplovljavaju u ovu luku

možda donose šifrovane poruke. Niko se

ne bi uzbudio kada bi čudno prešlo u

čudesno, niko ne bi zastao da se zapita

gdje je ostatak priče. Suviše lijep stih

kvari kretanje jer usporava najvažnije,

očekuje pažnju, dodaje se sam na sebe.

Put kroz jesenji park dugačka je odiseja.

Subjekt je uznemiren između znakova:

ono što se dodirne, ne vraća signale.

Рисовала Милка Делибашич

Александр Бечанович (Alekšandr Bečanović) родился в Никшиче в 1971 году. Поэт, прозаик и кинокритик. Опубликовал книги «Дали Улисса», «Да», «Кладовка», «Места в письме», «Жду, что из всего получится», «Жанр в современной кинематографии», «Прелюдии и фуги», «Осада (Наваждение)». Его работы переведены на английский, шведский, словенский и итальянский языки. Кинокритик газеты «Вести». Живет в Баре.

• А. Нуне. Дневник для друзей / Предисловие А. Битова. — М.: Новое
  литературное обозрение, 2015. — 192 с.

  Книга А. Нуне (Нуне Барсегян), шорт-листера Премии Андрея Белого 2001 года, написана на основе подлинного дневника, который автор вела во время работы в одном из хосписов Восточного Берлина. Доверительные отношения с неизлечимо больными, казалось бы, бесконечно далекими от нее людьми, постоянное присутствие близкой смерти и нелегкий опыт сопереживания помогают героине лучше узнать себя и человека вообще.

  Пятница, май, 25, 2012

  наши ходячие дамы

  вчера наши дамы после ужина сидели аж целый час
  и болтали.

  раньше и к ужину у них не всегда силы были спускаться,
  а после ужина немедленно уходили.

  на этот раз опять самые стойкие были фрау доктор, фрау
  Шахерезада и 91-летняя старушка, настоящий божий
  одуванчик светлый.

  она каждый раз, когда я провожаю ее до ее комнаты
  (передвигается она пока сама с помощью тележки) с искренним удивлением мне сообщает: «мне девяносто лет!»
  и ждет, чтобы я тоже присоединилась к ее безграничному удивлению.

  еще она настоящая заботливая бабушка, каждый раз, когда я даю ей что-то вкусное, тут же просит: «съешьте и вы
  тортик». приходится обещать, что я потом тоже съем.

  фрау Шахерезада вчера опоздала на ужин аж на десять
  минут. обычно они соревнуются с 90-летней, кто придет
  первой. я поднялась за ней, она сидела в комнате явно
  в депрессии и хотела покапризничать. я ей сказала, что
  ее подружка фрау доктор очень скучает без нее, ей не
  с кем разговаривать. это ее явно обрадовало.

  с фрау доктор у нас установились, несмотря на столь
  краткий срок, особые отношения, не побоюсь этого
  слова, влюбленности.

  за себя-то я была уверена, а насчет нее мне вчера одна
  сестра подтвердила.

  так получилось, что я разносила всем полдник по палатам (лучший повод пообщаться) и обнесла свою любимицу. пусть дедушка фрейд скажет, как такое могло
  случиться, я же думаю, что виной два новых пациента
  на ее этаже, я решила, что на втором этаже обошла все
  населенные палаты.

  осталось как раз два куска собственноручно испеченного кухаркой пирога с ревенем.

  я сказала молоденькой сестре, чтобы взяла себе больший
  кусок к кофе, а мне оставила меньший, отнесла одному
  лежачему больному его ледяную воду и вдруг вспомнила,
  что фрау доктор еще не относила пирога.

  вернулась на кухню бегом в надежде, что сестра еще не
  начала есть больший кусок. но, увы, пришлось относить
  меньший.

  сестра мне сказала: «ничего, она тебя любит, все тебе
  простит». я спросила, почему она так решила? ответ:
  «когда я или кто другой входит в комнату, она смотрит
  сердито, а я видела как-то, ты вошла, и она вся просияла».

  и правда, меня простили.

  после ужина разговор коснулся политики. дамы заявили,
  что Ангела Меркель неприятная, но умная и своего не
  упустит. сказали, что после канцлера Коля все остальные меркнут, настолько он был неприятный. а ведь однако выбирали его, правил без всяких фальсификаций
  16 лет.

  затем дамы сошлись на том, что это, видимо, закон: еще
  не было ни в одной стране симпатичного национального
  лидера, все они отвратительные. хотя некоторых маленькие мальчики любят, например, Наполеона, как мой сын
  в детстве и внук фрау Шахерезады.

  тут дамы поинтересовались возрастом моего сына и пришли в ужас, что у меня такой взрослый сын.

  фрау доктор, узнав мой возраст, сказала, что была уверена, что я на пятнадцать лет моложе, поскольку не выгляжу на свой возраст.

  теперь мне остается только надеяться, что она меня не
  разлюбит за то, что я оказалась такой старой.

  Суббота, май, 26, 2012

  пришла вчера во вторую смену на работу, а на кухне
  такой бардак, будто я не в Германии.

  кухарка извинилась, сказала, что весь день был наперекосяк и что сейчас она должна бежать на общее заседание, которое продлится час, и я оставалась на это время
  одна со всеми пациентами.

  после заседания они стали появляться на кухне с побелевшими и позеленевшими лицами. к тому же сильно
  вытянувшимися.

  кюхенфрау поведала, что на заседании выясняли отношения. что хоспис давно разделился на две группы. человек
  десять против женщины, создавшей этот хоспис с самого
  начала своими руками. она не могла объяснить суть их
  претензий, сказала, что все это мелочи, вроде дизайна
  комнат и т.д., но таких мелочей тысячи.

  причем это, как я поняла, мелкие сотрудники, вроде
  медсестер.

  что даже уже приглашался coacher, который пытался
  восстановить нормальные отношения. но теперь, мол,
  поздно.

  эта группа писала доносы во всякие учреждения, в больничную кассу и прочие организации, и дело зашло далеко.
  и что на этом заседании директриса фрау Х., организовавшая этот хоспис на пустом месте, сказала, что
  вынуждена подать в отставку. эти недовольные десять
  (примерно одна треть рабочей команды) человек не хотят, разумеется, уходить сами.

  через какое-то время на кухню зашла сдерживающая
  слезы сестра И. попросила с ней не заговаривать и тут
  же расплакалась. рыдая взахлеб, приготовила одному
  пациенту взбитые сливки в мисочке и кофе с молоком
  в поилке, попробовала успокоиться и пошла дальше
  работать.

  затем зашла фрау Х. если бы мне не рассказали, я бы
  ни о чем не догадалась, вот сильная женщина. сияла
  улыбкой, стала что-то говорить, я ее прервала и сказала,
  что слышала о происшедшем и считаю это ужасной несправедливостью. я на самом деле сама чуть не рыдала от
  ощущения несправедливости. она, продолжая лучиться,
  сказала, что будет тут еще какое-то время, пока не найдется заместитель.

  я бы так не смогла. чтобы детище, в которое вложено
  столько сил, отняли нанятые ею же на работу сотрудники. при том, что большинство сотрудников на ее
  стороне.

  и само существование хосписа теперь под вопросом.

  а по отдельности все вроде такие милые люди…

  Вторник, май, 29, 2012

  на работе

  понедельник был выходной — Троица по-местному.

  в пятницу приехала вся семья больной БАС. отец, выглядящий очень моложаво, лет на 50–55, пришел на
  кухню жаловаться, что он, конечно, рассчитывал, когда
  ему сказали, что дочь умирает, что это может на два дня
  затянуться, но никак не рассчитывал, что растянется
  дольше.

  а тут тем более Троица на носу, на дорогах пробки, они
  собирались всей семьей за город выехать, а теперь непонятно, как быть. сказал, что вся семья в сборе, они рассчитывают, что сегодня все кончится, иначе он вечером
  заберет с собой и жену отсюда.

  но больная подложила своим родным свинью и скончалась в субботу. им, видимо, пришлось вернуться с дачи,
  и длинные выходные тоже пропали.

  фрау У., больная БАС, тяжело действовала на фрау Шахерезаду, палата которой была напротив. та слышала
  ее стоны, а потом мать больной рассказала ей, что с ее
  дочерью, и фрау Шахерезада начала бояться, что сама
  будет в таком беспомощном состоянии лежать. в связи
  с чем стала впадать в депрессию.

  я ее уговаривала спуститься в столовую, говоря, что без
  нее фрау доктор не с кем и поговорить. это придает ей
  силы.

  сама Шахерезада, несмотря на весь свой букет тяжелых болезней и не менее тяжелый способ поддержания
  жизни, полна такой энергии, какую редко встретишь
  и у здорового человека.

  рассказала, что приехала в хоспис на такси, и таксист все
  удивлялся, что такой живой человек едет в хоспис, говорил,
  что он иначе представлял себе тамошних обитателей.

  сегодня за обедом фрау Шахерезада, поедая десерт, восхищалась вкусом вишен: «какие необыкновенно вкусные
  вишни!» — потом обратилась ко мне: «они наверняка
  из Москвы?»

  надо будет им еще икры купить, тем более у фрау доктор
  31 мая день рождения — 75 лет.

  кюхенфрау (отныне я буду их звать «кухонными феями» — такая надпись на их фартуках) очень вкусно
  готовят всякие супчики и пекут вкусную выпечку.

  но больные, увы, мало могут съесть и еще меньше —
  удержать съеденное.

  контраст в питании особенно чувствуют те, кто попал
  сюда после больницы, — в больницах кормят разогретыми полуфабрикатами.

  странно, если задуматься: так пренебрежительно относиться к питанию больных и так ублажать умирающих,
  которым еда уже почти безразлична.

  Пятница, июнь, 1, 2012

  мне тут велели записывать высказывания пациентов
  перед лицом вечности.

  Herr К., 1958 года рождения, сообщил мне наставительно, пока я кормила его яйцом с ложечки: «яйца — они
  очень вкусные!»

  лет десять назад я написала рассказ, в котором герой
  собирал высказывания умирающих.

  надо сказать, что они все очень любят яйца. а для К.
  еда — одно из последних удовольствий, которые он себе
  может позволить.

  еще он любит кошек. у него лежат разные альбомы с фотографиями кошек и он их рассматривает. а еще перед
  глазами его на окне повесили большую фотографию,
  на которой он, уже больной, на кровати в хосписе, его
  жена, ребенок лет шести, которого он обнимает вместе
  с черно-белой живой кошкой.

  я по глупости спросила: «это ваш внук?»

  выяснилось, что дочь.

  Herr К. тоже успел побывать в Армении в юности. я так
  понимаю, гедеэровцы только так союз объезжали. при
  первом кормлении он мне сообщил, что видел в Армении
  монастырь, высеченный прямо в скале.

  когда я второй раз вошла в его комнату, чтобы спросить, что он будет есть, он мне сообщил: «я видел гору
  Арарат!»

  еще есть Herr В., 1925 года рождения, заядлый курильщик. это тот, который курит трубку.

  один раз я зашла в его комнату и он начал мне жаловаться, что пропала его зажигалка, просил ее найти. сестры
  мне объяснили, что они ее спрятали, так как боятся, что
  он устроит пожар, в руках у него сил мало. сказали, что
  если я готова сидеть во время процесса курения, то они ему выдадут.

  но я как раз собиралась идти в соседний магазин докупать недостающие к обеду продукты, так как референт
  ушел в отпуск. и вообще, несмотря на то, что я сама
  когда-то была заядлым курильщиком, не выдерживаю
  в его палате долго, начинаю задыхаться.

  а у него при этом очень редкая и тяжелая болезнь легких.

• Книга о самых невообразимых животных: Бестиарий XXI века. — М.: Альпина нон-фикшн, 2015. — 524 с.

  Реальные животные бывают причудливее самых невероятных фантазий и завораживают нас не меньше, чем иллюстрации средневекового бестиария. Эта мысль побудила британского писателя и журналиста Каспара Хендерсона создать преисполненную нежности и тревоги о нашей планете книгу. Чем больше мы изучаем природу, тем более поразительные открытия делаем. Живущего почти в кипятке краба йети ученые обнаружили только в 2005 году. Аксолотль, способный регенерировать не только утраченные конечности, но и некоторые внутренние органы, внушает надежды трансплантологам. Таинственные губки многое способны рассказать о происхождении животных и человека. Человеку отведена отдельная глава, хотя по сути ему посвящена вся книга, ведь самих животных автор рассматривает через призму их похожести и непохожести на него, выясняя, как эволюция и разнообразие форм помогают толковать человеческую природу.

  ЧЕЛОВЕК

  Ибо история Орфея — правдива.

  Кристофер Смарт

  В «Метаморфозах» Овидия женщины превращаются в пауков и лавровые деревья, а мужчины — в оленей и актиний. Но и в обычной жизни достаточно взглянуть на наши ступни, чтобы увидеть результат не менее удивительного превращения. Там, где у большинства приматов достойная пара хватательных конечностей — почти «задние руки», у нас какие-то перевертыши: длинные изогнутые подушечки, закругленные с одной стороны и короткие толстые большие пальцы в тесной компании детских пальчиков — с другой.

  Руки человека — одна из самых прекрасных частей человеческого тела: чувствительные, гибкие и ловкие. Наши руки могут построить целые миры — даже если, как у Линуса в мультфильме «Мелочь пузатая» (Peanuts), они испачканы вареньем.

  Наблюдая за опоссумами, сумчатыми животными, которые более 50 млн лет назад произошли от общего с приматами предка, зоолог Джонатан Кингдон размышляет о том, что мелкая моторика, вероятно, развилась у млекопитающих еще в самом начале их истории. Вот что он пишет:

  Наблюдая за тем, как опоссумы умело простукивают пальцами кору, чтобы обнаружить червоточины, или вытаскивают личинок насекомых из дерева и отправляют их в рот, я подумал, что сейчас, перед моими глазами демонстрируется один из древнейших навыков, свойственных не только опоссумам, но и всем древним млекопитающим. Все, что делают руки и пальцы — касаются, ощупывают, ковыряют, отщипывают, — настолько увязано с восприятием запаха и вкуса, со зрением и слухом, что их усовершенствование не менее важно для обслуживания наших ощущений и аппетита, чем для лазанья по деревьям. Если, как утверждает большинство эволюционных биологов, история анатомии человека — это история череды новых органов, возможно, нам достаточно просто вспомнить о своих руках: вот оно, наследие, которое находится с нами уже последние 140 млн лет.
  Но ступни? Наши ступни похожи на руки, который злой гений эволюции сжал, деформировал, превратив в «тарелки с мясом» (как их на жаргоне называют кокни). В отличие от наших родственников обезьян , мы не можем хвататься за ветки ногами; да и вообще наши ноги ни на что не годны — ну, может быть, только чтобы наступать на них. (И это не результат ношения обуви: ступни человека, всю жизнь проходившего босиком, грубее и мозолистее, но в остальном они удивительно похожи на ступни человека, всю жизнь носившего обувь.)

  Но давайте взглянем на дело с другой стороны — и человеческие ноги вдруг покажутся чудом. Комик Билли Коннолли как-то, намекая на шотландский виски, заявил, что вклад Шотландии в мировую историю буквально сбивает с ног. Но ведь для того, чтобы сбить вас с ног, нужно, чтобы они были. И даже без помощи виски человек на своих ногах способен исполнять самые замысловатые коленца из всех двуногих — возможно, за исключением голубоногой олуши, чудной птицы, обитающей на Галапагосских островах. Наши две ноги (вместе с другими приспособлениями, благодаря которым мы чувствуем себя на них свободно и уверенно) позволяют нам легко проходить огромные расстояния, а в определенных обстоятельствах обгонять даже самых быстрых четвероногих. В этом ни одна обезьяна с нами тягаться не может. Для наших ближайших родственников, шимпанзе и гориллы, сделать даже несколько шагов на двух ногах не менее сложно, чем для нас бегать на четвереньках.

  Не будет ли нелепым утверждение, что именно двуногое хождение делает человека человеком? Согласно одной общеизвестной истории, древнегреческий киник Диоген именно так и считал. Когда Платон определил человека как «лишенное перьев двуногое», Диоген ощипал цыпленка, заявив: «Вот твой человек». Тогда Платон дополнил свое определение: «лишенное перьев двуногое с широкими ногтями». Можно представить, что и эта попытка развеселила Диогена, однако добавьте к этому определению еще одну характеристику: с прямой спиной, и оно покажется почти осмысленным. Человека прямоходящего, с каноническими пропорциями — Витрувианского человека Леонардо да Винчи (с прямой спиной и разведенными в стороны руками и ногами, вписанного в окружность и в квадрат; длина ног составляет ровно половину роста, а два шага равны его высоте) — Гамлет называет образцом для всех животных; рядом с таким идеалом обычные мирские существа зачастую выглядят смешными или зловещими уродцами.

  Споры о том, что отличает человека от других животных, ведутся как минимум две с половиной тысячи лет. Некоторые религии говорят о невидимой сущности каждого человека — его душе. Но и попыток определить человека через те или иные внешние признаки или поведение также весьма немало. Так, человека называли политическим животным (Аристотель), смеющимся животным (Томас Уиллис), животным, производящим орудия труда (Бенджамин Франклин), религиозным животным (Эдмунд Берк) или животным, которое готовит себе пищу (Джеймс Босуэлл еще до Клода Леви-Стросса и Ричарда Рэнгема). В разное время предлагалось считать, что человек — животное, способное размышлять и формировать умозаключения, животное, которое носит с собой палку, философствующее животное, способное обманывать животное и единственное животное, которому нравится острый соус чили. Человек, как заметил поэт Брайан Кристиан , судя по всему — единственное животное, озабоченное вопросом, что же делает его уникальным.

  Недавние исследования показали, что многие особенности поведения и способности, которые, как считалось ранее, присущи только человеку, на самом деле присутствуют, по крайней мере в определенной степени, и у других животных: использование орудий труда (теория психического)¹, культура, мораль, личность. Однако некоторые сферы жизни мы все-таки считаем исключительно человеческими: искусство, религия, спорт, кулинария, а также — хотя с этим можно поспорить — чувство юмора. (Кстати, этот список включает те вещи, которые волнуют человека больше всего, не считая секса и привязанности, которые важны и для животных.) Предпринимались и попытки дать человеку определение через отрицание. Когнитивный нейробиолог Майкл Газзанига, например, считает, что «многое из того, что делает нас людьми — это не способность производить какие-то особенные действия, а способность подавлять автоматические реакции в пользу обдуманных… Возможно, мы единственные животные, которые могут отказываться от удовлетворения своих желаний и контролировать импульсы».

  Все вышесказанное подводит к одной нашей характеристике, которая чаще всего используется для определения человека: большой и сложно устроенный мозг и, соответственно, наличие языка. Но, как я попытаюсь продемонстрировать в этой главе, мы вряд ли бы получили наш большой мозг, если бы не наши большие ноги. А язык вряд ли появился бы, если бы не один из самых глубоких, самый загадочный и (возможно) самый древний вид искусства — музыка. Отвечая на поставленный выше вопрос: передвижение на двух ногах не превращает нас в людей, но, если бы наши предки не начали ходить на двух ногах, вряд ли люди как вид когда-либо появились бы на свет.

  Вообще, что касается двуногих, человек — относительно недавний член клуба. Возможно, первыми наземными двуногими животными были протодинозавры, появившиеся около 233 млн лет назад. Один из самых ранних известных нам видов получил замечательное название Eoraptor lunensis — «самый ранний охотник из Долины луны» (этот вид был хищником, и его ископаемые остатки были обнаружены в Аргентине, в долине, названной в честь Луны). Примерно в течение 165 млн лет жизнь эораптора и его потомков протекала очень размеренно — покуда не настал конец, иными словами, до мел-палеогенового вымирания. С тех самых пор развивать двуногость стало не так популярно у рептилий, хотя, конечно, это свойство и не было полностью забыто. Практически единственная двуногая ящерица в наше время — это шлемоносный василиск (Basiliscus plumifrons). Это вполне реальное животное, обитающее в Центральной Америке и имеющее коронообразный гребень, как и его мифологический тезка. Движения этой ящерицы немного напоминают Чарли Чаплина, только гораздо быстрее. Она может пробегать некоторые расстояния на двух ногах по поверхности воды — так что у местных жителей этот вид получил название «ящерица Иисуса Христа». Но даже этим ящерицам гораздо удобнее и спокойнее передвигаться на четырех ногах.

  Птицы, прямые потомки динозавров, ходят на двух ногах. Но для большинства из них ходьба — всего лишь один из нескольких доступных видов передвижения. Даже не умеющие летать птицы чаще развивают другие, обычно очень впечатляющие навыки. Так, пингвины отлично плавают. Живущие вдали от океана птицы, например страусы, достигли внушительных размеров и высокой скорости передвижения по суше — правда, сейчас их существование полностью зависит от людей. Большинство нелетающих птиц вымерло, как, например, дронтовые. Самая распространенная из современных нелетающих птиц — курица, кстати, ближайший из ныне живущих родичей тираннозавра рекс (Tyrannosaurus rex ). Куриц на планете больше 24 млрд (причем это число всегда остается практически постоянным), но и они обязаны выживанием исключительно людям, выращивающим их для своих целей.

  Мало кто из млекопитающих передвигается исключительно на двух ногах. Но даже такие — например, кенгуровые мыши в Северной Америке или кенгуру и кенгуру-валлаби в Австралии (группа животных, метко названных макроподами или «большеногами») — практикуют технику передвижения, совершенно непохожую на нашу. Они используют обе ноги одновременно как гигантскую пружину, так что кенгуру — это своего рода сумчатое на «пого-стик». Медведи, мартышки, обезьяны и некоторые другие животные могут ходить на двух ногах, но только на очень короткие расстояния.

  Остается неизвестным, когда именно и почему наши предки начали большую часть времени передвигаться на двух ногах. Сохранившиеся в окаменевшей грязи следы, обнаруженные в Летоли в Танзании, доказывают, что примерно 3,7 млн лет назад австралопитеки вида, к которому относится и известная Люси, были прямоходящими и имели ноги, очень похожие на наши. Вместе с тем между нами и Люси существует несколько очень серьезных различий. У австралопитеков руки были длиннее, а ноги короче по отношению к туловищу, чем у нас (взрослые особи были худыми, ростом около 1,3 м). И, конечно, их череп был значительно меньше, а размер мозга составлял примерно треть мозга современного человека. Наверное, было бы очень интересно и жутковато наблюдать за Люси с ее короткими ногами, длинными руками, с головой и лицом, напоминающими одновременно человеческое и обезьянье, и почти человеческой походкой (она уже не имела ничего общего с ходьбой вразвалку как у шимпанзе).

  Вероятно, Люси удалось приспособиться как к жизни на деревьях, так и к передвижению на довольно значительные расстояния по земле, что позволило этому виду просуществовать почти миллион лет, несмотря на меняющийся климат. А вот другой представитель древнейших людей (гоминин) — первый из нашего рода Homo habilis — уже был приспособлен только к наземной жизни. Его ископаемые остатки датируются периодом около 2,3 млн лет назад, и просуществовал этот вид, вероятно, около 900 000 лет. Habilis означает «умелый». Это название было присвоено особи в 1960-х, когда ее ископаемые остатки были впервые обнаружены: считалось, что человек умелый первым стал использовать каменные орудия. И действительно, Homo habilis уже имели кое-какие орудия. Эти люди отличались от Люси более длинными ногами и узкими бедрами. Эти анатомические изменения (как и ряд других) сделали ходьбу и бег Homo habilis более эффективными и менее энергозатратными (хотя и не настолько быстрыми, чтобы помешать саблезубой кошке Dinofelis превращать его в свой обед). Эти изменения еще сильнее развились у Homo ergaster (человек работающий) и появившихся следом за ним видов Homo erectus (прямоходящий) и Homo heidelbergensis (гейдельбергский), пропорции тела которых уже очень близки современному человеку.

  Первобытные люди любили мясо. Содержащийся в нем белок давал достаточно энергии для роста их тела и мозга. Но мясо имеет свойство убегать: самостоятельно, пока оно живое, либо даже после его умерщвления, будучи съеденным более крупным и опасным хищником. Так что же делать? Согласно гипотезе «выносливого бега», для того, чтобы выжить в африканской саванне, человек начал развивать новые навыки: а именно научился бегать на длинные дистанции, причем часто под палящим солнцем. Это позволяло небольшим группам людей, во-первых, загонять четвероногих, а также быстро добираться до чужой свежей брошенной добычи, когда остальные животные скрывались от яркого полуденного солнца в тени. В течение многих сотен тысяч лет до изобретения эффективного копья или других метательных орудий человек процветал и учился думать, потому что — как утверждают сторонники этой теории — он был рожден для бега.

  В поддержку этой теории принято ссылаться на ряд уникальных особенностей физиологии и морфологии человека. Так, большие сухожилия ног, подобно пружинам, сохраняют энергию при беге и делают его на 100% эффективнее (у более древних видов, например у Люси, было ахиллово сухожилие, однако их ноги были намного короче и слабее). Кроме того, у нас есть эффективная система охлаждения в виде потовых желез, разбросанных по всему телу. Большая ягодичная мышца потому и большая, что это помогает нам лучше бегать и держать баланс — практически как хвост у других двуногих животных, — сокращаясь, эта мышца не дает нам упасть вперед при контакте ступни с землей. Другие особенности (всего в списке их 26) включают короткие пальцы на ногах (чтобы не мешать при беге) и затылочную связку (стабилизирующую голову при быстром движении).

  Кроме того, существует мнение, что бег — ключ к здоровью и хорошему психологическому состоянию человека, потому что во время бега человек испытывает «функциональное желание», то есть радость делать то, для чего мы и предназначены. Животные от природы ловко выполняют действия, необходимые для их выживания, и обычно наслаждаются этим — так и (было) с бегом у человека. Вероятно, бег и преследование животных также стимулировали развитие мыслительных процессов, которые в конечном итоге и сделали возможным возникновение науки. Как бы то ни было, в течение 99% истории человека нашим уделом было непрекращающееся движение. По словам Маршалла Салинса , «первое и главное условие охоты — постоянное движение». Хью Броди пишет о кочевых народах Западной Канады: «Все в их образе жизни свидетельствует о готовности меняться и двигаться… о стойком пренебрежении ко всякому накоплению материальных благ»…

  ---

  1 Понятие Theory of Mind в психологии принято называть «моделью психического»», но в литературе переводится по-разному: теория разума или теория разумного, понимание чужого сознания, теория намерений, теория сознания и пр.; это понятие определяется способностью осознавать независимость суждений других людей с целью объяснения своего и чужого поведения. — Прим. ред.