Сборник современной черногорской литературы: Владимир Воинович

Черногория — страна спокойствия и отдохновения, но только для тех, кто не знаком с ее поэзией и прозой. В течение двух месяцев журнал «Прочтение» при поддержке европейского культурного центра Dukley Art Community публиковал стихотворения и рассказы из сборника современной черногорской литературы, который выйдет в скором времени.

Как оказалось при более близком рассмотрении, эта литература, выражаясь словами ее певцов, «вызывает волнующие и крайне сомнительные идеи» (Балша Бркович) и сподвигает предаваться жизни во всех ее проявлениях и до победного конца. Если любить, то трепетно и больно, как у Илии Джуровича; если работать, то не чуя жалости к себе, как у Андрея Николаидиса; если страдать, то уж писать такие фразеологически точные стихи, как у Александра Бечановича.
Игнорировать деление на абзацы, создавая иллюзию вечной лихорадки от солнечных ударов, выстраивать многоярусные метафоры так, словно на завтрак было выпито уже полбутылки ракии, и задавать вечные вопросы бескрайнему морю, даже если его нет и никогда не было рядом. В общем, никто и не знал, а в Черногории тоже всё есть, в особенности — литература.

Елена Васильева, литературный обозреватель «Прочтения», редактор

Подробнее о проекте

Владимир ВОИНОВИЧ

Толстопузики

Если бы в то время, когда Квартал задыхался от грузовиков с мебелью, на земле искали материальное воплощение зла, все явились бы по их адресу, чтобы лично удостовериться в том, что на всем белом свете ничего уродливее, отвратительнее и злее, чем два брата-близнеца, Предрага и Ненада, быть не может. Их словно сам дьявол сотворил, да еще в акт их создания вмешался народный сказитель-трепач, который сам наверняка был страшный и хромой, и благодаря какому-то глубочайшему телесному комплексу и упрямству изгнал из своего нутра таких тварей.

От них днем и ночью прятали детей. Соседские женщины рассказывали, что после встречи с ними детишки по месяцу и больше спать не дают домашним, визжа ночами и разгуливая как лунатики. А когда чада надоедали своими игрищами, их пугали прозвищами братцев: Ух, вот сейчас Толстопузики придут! Ух, ух! А были среди них и такие, которых в дом калачом не заманишь.

Никто точно не помнит, когда Толстопузики вселились в квартиру на третьем этаже седьмого подъезда, в Ван-Даммовой части панели. Опять-таки женщины говорили, что им показалось странным, когда мать внесла одного ребенка спеленатого, а второго доставила сестра. Но вскоре им все стало ясно.

Отца забросили в квартиру последним, словно последний предмет мебели, на пол. Потому что он, в доску пьяный, все рано бы упал. В первые дни никто его не видел, да и потом не очень старались заметить, хотя он и не пытался скрыть тяжелую травму — у Раденко не было правой руки. О главе этой странной семейки было известно, что он был разнорабочим на какой-то стройке, и там с огромного крана сорвалась бочка со штукатуркой и ударила его. После этого жена на всех его рубашках ушила правые рукава.

Когда старшая дочка не доучилась и до середины средней школы, никто в Квартале уже не сомневался в том, что в семье Толстопузиков не может произойти ничего нормального. Потому что, пока все были детьми и пока Данка с трудом боролась в себе с зачатками женщины, слухи о ее дьявольски отвратительных братьях докатились до самых отдаленных районов, окружавших Квартал.

Так что на них, будто им только этого и не хватало, стали вешать все, что жители Квартала отказывались признавать своим грехом. Вязали их за мелкие кражи, за поломку парковочных автоматов, и бог знает за что только не хватали… Полиция припарковывала у их подъезда сине-белую «заставу», поднималась наверх к Раденко, выпивала по чашке кофе и стаканчику ракии и прощалась с семейством, ничего не оформляя протоколом. Вот поэтому Толстопузики не имели ничего против полиции и никогда, в отличие от постоянных обитателей скамеек, не боялись полицейских.

Мать Толстопузиков редко появлялась на людях, и о ней еще реже вспоминали, пока Данка не стала надевать черные колготки и завязывать майку под грудями. Тогда и на скамейках припомнили, что такая неожиданная красота не с неба свалилась, а от кого-то унаследована. И тогда за матерью стали наблюдать с соседних балконов, на тротуарах и в подъездах — чтобы засечь ее в момент тяжких трудов и рассмотреть черты лица. Что поделаешь, Данка была красива и на мать сильно похожа, но им в голову не могло прийти, как это в одном пакете с такими красавицами подавались два уродливых Толстопузика. Поэтому никто из обитателей скамеек не испытывал возбуждения, если вдруг старался задуматься о том, хороши ли Данкины груди под завязанной узелком маечкой. Было только известно, что все ее одинаково хотят и что желали бы поиметь ее, но никто не был уверен в том, что получит удовольствие от проделанной любовной работы.

Ненависть к Толстопузикам возрастала год от года. Хотя близнецы ничем ее не заслужили и не старались таким образом прославиться. Но вместе с ненавистью росли и Толстопузики. Причем несоразмерно со временем. Предраг, возрастом старше на три минуты, был чуть ниже; Ненад потихоньку вытягивался. И только Миша, который наградил их таким прозвищем, когда увидел, как от них бегают соседские дети, понял, что они могли бы стать идеальными актерами в его новом рекламном ролике, привел их на скамейку и церемонно, будто принимая их в гольф-клуб, представил компании. Все мучительно молчали. Только Кот с удивлением смотрел на две пары ушей, похожих на крылья двух гигантских бабочек с огромными головищами и разноцветными пятнами, образованными Толстопузиковыми мелкими капиллярами, венами и несколькими бородавками. Ёптыть, воскликнул Кот, это идеально! И тут же убежал в подвал, чтобы вернуться оттуда с миникамерой.

В результате этого воодушевления возник первый квартальный треш-ужастик с Толстопузиками в главных ролях. На этот фильм никто не дал ни копейки, его ни разу не переписали с кассеты на кассету, но Кот безусловно ценил его как самый настоящий художественный дебют. Который, помимо всего прочего, не потребовал ни динара на костюмы, точнее, обошелся без кражи из сестренкиной копилки.

Вскоре Толстопузики избавились от Миши. Правда, помогли ему обстряпать пару делишек, запугав нескольких должников своим видом, но едва близнецы поняли, что он ими злоупотребляет, ясно дали ему знать, что не желают делать ничего противозаконного. Той ночью никто не понял, почему они появились на скамейке без Миши, однако с тех пор их перестали окликать по прозвищу.

Законопослушными Толстопузики стали не из страха перед полицией, никто их не пугал «органами», хотя Раденко, чтобы отлучить их от Миши, не раз гонял их с топориком в целой руке. По сути своей это и не было страхом. Скорее, какое-то упертое отношение к окружающим — неприятие тезиса, утверждающего, что плохая компания и социальная неадаптированность непременно приводят к криминалу. Два близнеца словно вступили в схватку с жизнью, чтобы доказать: по крайней мере один из них может стать нормальным человеком. К тому же, сами они ни на минуту не сомневались, что оба станут людьми. Но эта тропа, эта схватка была нелегкой, зачастую неравной, и хотя их окружало общество, близнецы частенько чувствовали себя одинокими сиротками. И тогда они, такие невероятно уродливые, становились плечом к плечу и встречали первые удары в четыре ноги и в четыре кулака.

На этом пути Миша был для них малозначительным препятствием, потому что Квартал привык за годы винить во всех бедах близнецов. А они стоически сносили все обвинения и терпели сомнительные взгляды и подозрения. И потому им, внешне становившимся все грубее и страшнее, лучше всего было на скамейке, где нарушителей порядка всегда было вдоволь.

Все, кто был знаком с теоретическими основами такого квартального магнетизма, были уверены, что все же ничего такого в жизни близнецов произойти не может, что спасло бы их от тех водоворотов событий, которые развернутся рано или поздно, перевернув мир скамеечников с ног на голову, и останется только наблюдать, сумеет ли жертва выплыть и встать на ноги.

Толстопузики уже превратились в настоящих парней и почти заканчивали профтехшколу, когда поздним вечером возвращались в Квартал. В то время уличные фонари еще не потонули в кронах деревьев, так что безветренными весенними вечерами было светло. Близнецы, погруженные в собственные мысли, неспешно шагали, наблюдая перед собой собственные тени как два чуждых силуэта, на которых не было и следы от их растопыренных ушей.

Вдруг они услышали скрип тормозов и замерли как вкопанные. Рядом с ними остановился «гольф» Хозяина. Задняя дверца открылась, и кто-то выпал на тротуар. Потом увидели, как вылезает Хозяин, достает никелированный револьверище и не спеша, внимательно, будто с большого расстояния, целится и стреляет в выпавшего. Шесть раз. Потом смотрит на них без капли удивления во взгляде, возвращается за руль и не спеша отъезжает.

Все четыре ноги и руки, равно как и четыре уха, не подумали тронуться дальше. Они стояли и смотрели на изуродованное лицо и чувствовали, как теплая жидкость пропитывает полотно изношенных тапочек, пока с верхних этажей не раздался женский голос, взывающий о помощи.

Полиция в тот вечер опять навестила Раденко. Все знали, что близнецы не способны на такой поступок, но несмотря на это их затолкали в воронок… И судили их не потому, что они были совершеннолетними и закон позволял это, не потому, что их просто подставили, не потому, что они были невыносимо уродливы, а судили их за то, что они молчали как мумии и никто за два месяца допросов в следственном изоляторе не выжал из них ни слова. А потом, когда их из следственного изолятора перевели в тюрьму для отбытия срока за укрывательство и недонесение, их регулярно навещал Хозяин, иногда с Данкой под ручку, а иногда обнимая Раденко.

На скамейке все время гадали о том, что все же случилось или что могло случиться. И регулярно, по поручению Хозяина, с большими пакетами в руках садились в автобус в Спуж, где находилась тюрьма, или же с такими пакетами поднимались на седьмой этаж к Раденко.

Но вот для Толстопузиков наступил день свободы. На скамейке выстроились три поколения скамеечников. Остановился автобус, и они увидели две знакомые фигуры, которые направились не домой, не к скамейке, а прямиком в ресторан Хозяина.

Кот уже был там. Согнувшись над стойкой, показывал Хозяину на дисплее камеры какой-то компрометирующий материал. Его довольный оскал сполз с лица, когда он увидел двуглавое явление. Хозяин бросил взгляд на Кулака. Тот моментально поставил на стойку три стакана и принялся их наполнять.

Они вызвали его на улицу. Несколько горилл вышли было из служебной комнаты, но Хозяин успокоил их жестом и вышел. Кот, направив объектив, пытался по губам определить, о чем будет разговор, но Хозяин вернулся быстро.

Месяц спустя близнецы выдали сестру замуж. После этого продали квартиру и исчезли без слов. Так что никто и не узнал, куда без малейшего шума выехала из дома семья Раденко.

Из всех домашних только один раз увидели Предрага, когда тот с коллегами из фирмы появился в Квартале, чтобы в квартире Паки сменить замки, да прочитали в газете извещение о смерти Раденко, которого, в полном соответствии с желанием покойного, похоронили на сельском кладбище рядом с родственниками.

Рисовала Милка Делибашич

Владимир Воинович (Vladimir Vojnović) родился в Никшиче в 1978. Писатель, теоретик литературы. В 2014 году защитил докторскую диссертацию «Статус устного в черногорском письменном рассказе с 1990 по 2006 годы». Опубликовал три романа: «Горные пешки» (1999), «Нафака» (2000), «Портрет Игоря Джукича» (2005). Короткие рассказы и новеллы печатает в журналах Ars и «Прилив». Автор специальных и научных работ в области литературоведения. Живет в Подгорице.

Сборник современной черногорской литературы: Балша Бркович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Балша БРКОВИЧ

Завтрак в Малибу

(Дэвид Хокни)

Всякий раз, говоря: Вода,

я говорю нечто новое.

Всякий раз, глядя на воду,

я вижу новую главу

Истории искусства.

Трудная игра: пытаюсь съесть

все картины, что когда-либо видел.

И вечно заново:

Я, Ты, Мир, Дерьмо.

По сути, я мечтаю о ком-то, кто будет

так эстетизирован, что говно из него

будет выходить исключительно в форме

прекраснейших скульптур!

(День начинается, скажем,

с «Поцелуя» Родена.)

Это был бы мой Человек.

Первое письмо

Наверное, все остывает.

И день, и ночь, и многие слова,

прикосновения, мечты, почему бы нет,

все костенеет и стынет.

Если бы какая-то огромная черепаха

несла этот мир во рту,

она бы его уже выплюнула.

Вижу площадь в тени Собора

(несколько искусственных силуэтов

проносятся геометрически равнодушно:

вычерчивается дневная арабеска шагов),

а человек стоит над побежденной тенью…

Это я. Это слова.

Присутствует потребность говорить.

Показывать тебе, с меланхолией симпатии,

образы Другого, виды из путешествий

и пиры хитроумных демонов.

Всю сцену, на которую ты смотришь

глазами, что старше тебя,

старше всех нас.

О, очевидна и тяжелая волна здравомыслия,

предсказуемая, как Придорожный Кабак.

Явственны образы дорогих иллюзий,

иллюзии дорогих образов,

суеверные взгляды в Блаженную Самость.

Там всё. Это ты.

А Город похож на огромного

Ящера под Солнцем.

Божественно неподвижен:

жара проникает под ногти, говорят старожилы.

Это образ.

Он защищает нас от цинизма

того, что стоит за красками.

Ноябрьская меланхолия

Осень, и нет ничего, картина скрывает опасность:

тени крадут последние мира приметы,

Ноябрь. Темен пейзаж. Шум и крики гаснут:

как будто город накрыло огромной смертью.

Меланхолия. Душа низка, а небо намного выше.

(Вот чистый лист для цитат, порезвились чтобы!)

Все меняется, оставаясь, меж тем, таким же,

От фантазий и нарративов до диктатуры моды…

Ловушка календаря: когда есть у времени мера,

бесконечность похожа на ухоженный сад…

О, хрустальная крепость, почивающая на вере!

Благородной. Тебе не по силам смертных от смерти спасать.

Однажды все это — ноябрь, меланхолия, осень —

станет слезами под дождем, дыханьем, что ветер уносит…

Как едят поэты

На возвышенных встречах поэтов

и фестивалях поэзии

не выношу одной проклятой, вечно одинаковой картины

— как едят поэты.

Даже хорошие поэты

едят, как деревенские охотники,

орава из какой-нибудь реалистической прозы.

Как голодное столетие,

братия поэтической саранчи

пожирает все у себя на пути.

Пережевывая,

сплетничают о младших коллегах по цеху.

Это способствует пищеварению,

объясняет классик, приверженный

медицине больше, чем поэзии.

На «Горановой весне»1,

помню, в прошлом

или позапрошлом году сцены

были — хоть в антологию:

известный хорватский минималист уплетает барочные порции,

боснийский мастер сжатого письма

растягивает свой желудок так, что не выдержал бы ни один стих,

сербский сюрреалист в третьем поколении

относится к своему обеду позорно реалистично,

постмодернист за столом говорит

лишь о блюдах, которых нет…

Как едят поэты.

Как обрюзгшие промышленники

с большевистских карикатур,

как дети из Эфиопии в

своих анорексичных фантазиях…

Поэты, которых люди читают все меньше,

презирают голод.

Возможно, свою последнюю порцию они считают

Последним доказательством

Своего успеха.

К счастью, со мной

поэт и кальвинист из Бара.

Он не ест вообще. Никогда.

Игнорирует природу и добрые традиции.

К моему великому счастью.

Потому что глядя на то, как едят поэты,

Мы выбираем голод.

В голоде, впрочем, всегда больше чести.

Он вызывает волнующие

И крайне сомнительные идеи.

А это не может плохо закончиться.

Перевод Анны Ростокиной


1 «Горанова весна» – поэтический фестиваль в Хорватии, посвященный поэту Ивану Горану Ковачичу (примеч. пер.).

Рисунок Милки Делибашич

Балша Бркович (Balša Brković) родился в Титограде (ныне Подгорица) в 1966 году. Романист, эссеист, поэт. Редактор культурной рубрики в ежедневной газете «Вести», Подгорица. Опубликовал пять поэтических сборников: «Кони едят персики», «Филип серебряного цвета», «Мыс святой Марии», «Удвоение» и Contrapposto. Его роман «Частная галерея» удостоен престижной черногорской премии «Мирославово евангелие». Живет в Подгорице.

Сборник современной черногорской литературы: Стефан Бошкович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Стефан БОШКОВИЧ

Работники просвещения на нудистском пляже

Свеча догорала, а фиолетовые облака медленно расплывались, пропуская лучи, делая ее пламя почти невидимым. Я убедился, что огонек вот-вот погаснет, я поднялся со скамьи. Сороковое утро, как умер отец. Я не успел почти ничего узнать о нем, хотя мы всю жизнь делили с ним жилье. Обычные праздники, семейные сборища, полуденные обеды… все это аккуратно и небрежно проходило мимо меня. Даже величественный акт смерти свершился не на моих глазах. Когда он исходил последними вздохами, я пытался кончить на лицо едва достигшей совершеннолетия девочки из соседней квартиры. С этого момента и по сей, уже сорок дней, испытывал я острую боль в мошонке. Пестрый гербарий и ключ без брелка от старой двухкомнатной квартиры были единственным имуществом, унаследованным мной от отца. Мне захотелось сорвать с себя черную рубашку. Направляясь к машине, я бросил еще один взгляд на маленькое тесное кладбище под белым солнцем. Ехал я медленно, петляя по боковым улицам, чтобы наконец выплыть на магистраль, ведущую к морю. По радио рекламировали предстоящий великий день. Первая забастовка в моей жизни. Уже десять лет я работаю в сфере образования, и впервые совет профсоюза работников просвещения единогласно проголосовал за двухчасовую забастовку, призванную выразить несогласие со снижением бюджетных ассигнований на образование по сравнению с предыдущим годом. Интриговал выбор места, на котором работники просвещения пожелали обратить внимание общественности на свои проблемы. Возможно, ветер ассоциируется со свободой, и тогда проветривание гениталий ассоциируется с высшей степенью свободы, так я понял замысел. Я остановил машину недалеко от остановки общественного транспорта, сообразив, что было бы неплохо хоть на несколько минут заскочить домой, чтобы снять с себя липнущий к телу черный костюм. Хорошо было бы успеть встать под душ, выпить холодного свежевыжатого сока. Голова моя раскалывалась при мысли о традиционном продолжении сороковин, так что я даже не заметил, как резко повернул ключ зажигания вправо и нажал на педаль газа. Остановка осталась за моей спиной, в зеркале заднего вида я заметил два силуэта, которые сидели под зонтом мороженщика и протягивали в мою сторону руки. Я затормозил и включил заднюю скорость. Силуэты неспешно поднялись со стульев и влезли на заднее сиденье автомобиля. Я не произнес ни слова. Только время от времени посматривал в зеркальце на необычное существо справа, которое нервно зачесывало светлые волосы за уши. Я мог предположить, что это были уши вилы, заостренные верхушки которых напоминали хрящеватые антенны, а взгляд ее был светлым и излучал, куда бы она ни повернула маленькую головку, призрачную голубизну, заливавшую салон автомобиля. На ее плече лежала рука грудастой подружки с невыразительным тупым лицом. Я закурил сигарету, и они одновременно опустили стекла, каждая со своей стороны. Целых полчаса мы ехали в тишине, которую время от времени нарушали звуки цикад да машины на встречке. По узкой дороге мы подъехали к огромным воротам, к которым была приколочена доска с плохо читаемой надписью: нудистский пляж «Магеллан». В полной тишине мы втроем покинули машину и направились по песчаной тропинке к пляжу, видневшемуся за редкими соснами. Ветер осыпал нас сухими иглами. Работники просвещения уже собрались, устроились на симметрично расставленных лежаках без зонтов. Полуодетые, они выглядели несколько обреченно, собирали в кулак храбрость, необходимую для задуманного перформанса. Организатор забастовки, увидев меня, моментально подошел и громко скомандовал: трусы снимаем без четверти два! Я не усмотрел ничего оскорбительного в тоне, которым он сообщил эту глупость, но его тело вдруг замерло, когда он остановившимся взглядом уставился в глаза вилы, засиявшие всеми цветами радуги. Потом он быстро оглядел грудастую подружку, после чего ноги, утопая в песке, понесли его к остальным участникам мероприятия. Я посмотрел на запястье. Почти час до начала. Боль в мошонке + черный костюм на пляже = дискомфорт. Я со своими двумя молчаливыми пассажирками расположился всего в паре метров от линии, до которой докатывались высокие волны. Сильный восточный ветер разметал волосы вилы так, что на солнце они стали абрикосовыми. Огромные груди ее подружки развернулись в сторону моря, усеянного кайтбордистами в пестрых одеждах, которые, подобно напавшей на поле саранчи, взлетали над поверхностью и через несколько метров, проведенных в воздухе, поглощались мелководьем, из которого гордо выныривали, пряча свою глупость за неестественно широкими улыбками. Отец только один раз водил меня на пляж. Выдал мне маску и дыхательную трубку, сразу погнал меня на глубину. С тех пор я боюсь морского дна. Вскоре я стал бояться и отца. Мальчиком я зажмуривался, когда он смотрел на меня своими голубыми глазами. А когда волосы отросли повсюду и сантиметры начали прибывать, я научился с открытыми глазами отворачивать голову в сторону. Он не старался узнать о моих страхах, они его не интересовали. Единственное, что он делал, так это предрекал мое будущее, в котором видел меня в профессорском звании, причем безразлично, в каком учреждении. Вила взяла меня за руку. Обратив взгляд к горизонту, я заметил высокого кайтера с седой бородой, который тщетно старался одолеть силу ветра. Течение немилосердно гнало его в пучину, и я, испугавшись, поднялся. Меня отвлекла громкая трель свистка, раздавшаяся на другом конце пляжа. Я быстро повернулся и увидел группу забастовщиков, которые поспешно сбросили с себя всю одежду и истерически заскакали по пляжу, занимая заранее согласованные позиции. Вялые белые члены работников просвещения сверкали на ярком солнце, словно стайка сальп, не соображающих, где и когда следует остановиться. Это зрелище заставило меня вздрогнуть, но я тут же опять повернулся в сторону высокого старика, которого волны беспощадно гнали к берегу в полукилометре от нас. Я быстрыми шагами направился к нему, заметив краешком глаза, что вила и грудастая подружка последовали за мной. Я осторожно лавировал между начинающими серферами, их воздушные змеи витали, едва не касаясь наших согнутых голов. В мои туфли набился песок, что сильно затрудняло движение. Старик уже стал постепенно исчезать за стеной сухого тростника, но все еще прочно удерживал, волок за собой сломанного пестрого змея. За первыми рядами тростника нас встретило небольшое болотце, и мы потеряли след. Мелкое болото, окруженное нетронутой дикой растительностью, было единственным пространством, по которому мы могли передвигаться. Издалека доносились неразборчивые лозунги работников просвещения. Я попытался собраться с мыслями, и тут же обнаружил узкий зеленый проход у краешка теплой лужи. Я раздвинул острые стебли и увидел за ними каменистую тропку, ведущую вверх. Мы с трудом пробрались через заросли, не очень понимая, в верном ли направлении движемся. Воцарилась мертвая тишина. Мы оказались вдалеке от берега, сюда не доносился гул моря. Болтовня тростника и шуршание прочих низкорослых растений совсем стихли. Единственным признаком течения времени оставались тающие в небе инверсионные следы. Наконец, мы выбрались на открытое место. Перед нами возникла халупа, вход в которую закрывал сломанный змей. Мы тихонько подошли к открытому окну, чтобы заглянуть внутрь. Я с трудом просунул в него голову, стараясь оставаться незамеченным. Комнатка с единственной деревянной кроватью и столом, тщательно прибранная. Старик сидел за столом спиной к нам и, кажется, что-то писал на желтых листах бумаги или же просто перелистывал их. Потом встал и направился к кровати, прижимая ладонь к левому нижнему ребру. Медленно присел на ее краешек, с трудом стаскивая с себя мокрую серферскую амуницию, пропитанную кровью. Каждое его движение сопровождалось болезненной гримасой, пока он не разделся полностью. Его рана, зажатая ладонью, кровоточила, оставляя крупные красные кляксы на полу комнаты. Я вытащил голову из окна и посмотрел на вилу. Ее глаза стали темными, как морское дно. Я услышал тяжелое, прерывистое дыхание старика. Вила нежно сжала мои плечи, не желая, чтобы я опять просунул голову в комнату. Старик не заметил нашего присутствия, и я начал сомневаться в реальности происходящего. Я был словно в какой-то дымке, не позволявшей отличить жизнь от сна. Вдруг я почувствовал руки грудастой подружки, появившиеся откуда-то из-за моей спины и принявшиеся расстегивать на мне брюки. Она крепко ухватила меня за член и начала дрочить его толстыми пальцами. Я опустил глаза и увидел полураздавленный кусок мяса, который проступал меж ее пальцами, как пластилин. Я начал освобождаться от болезненного напряжения, которое сорок дней сковывало мои яйца. Вместо спермы из члена брызнул вдруг прерывистыми струями во все стороны песок, и в воздухе запахло миндалем. Во рту у меня пересохло, я почувствовал, как тело становится прозрачным и невесомым. Оно в любую секунду могло превратиться в песок, который легко разнесет ветром по гористому полуострову. Я едва высвободился из железной хватки грудастой и рухнул на землю. Стенания старика затихли. Какое-то время я, скорчившись, лежал, спрятав голову в коленях. Солнце припекло затылок, и я решил бежать, не оглядываясь на хибару, мертвого старика, вилу и грудастую. Я перепрыгивал через большие острые камни, ветки больно хлестали по телу. С трудом перевалив болото, я медленно доковылял до пляжа. Приблизился к голым работникам просвещения, которые тихо сидели у воды на только что отпечатанных учебниках. Они походили на стайку моли. Приближаясь к ним, я на ходу снимал костюм, разбрасывая тряпки по сторонам. Остановился уже голым: на месте, которое показалось мне особо приятным. Шум моря возвратился. Кайтеры продолжали неутомимо разрезать белые волны. Заметив меня, один из коллег встал и протянул мне свой учебник. Я осторожно положил его на раскаленный песок, после чего с удобством разместил на нем свою белую задницу. Солнце продолжало припекать. Вдруг все вскочили на ноги и хором стали выкликать: Свобода! Свобода! Свобода! Кайтеры не обращали на нас внимания. Один из них ловко исполнил в воздухе сальто.

Рисовала Милка Делибашич

Стефан Бошкович (Stefan Bošković) родился в Титограде (ныне Подгорица) в 1983 году. Прозаик, сценарист, драматург. Закончил театральный факультет университета в Цетинье, кафедру драматургии по классу профессора Стивена Копривицы (2010). Опубликовал драму «Время мух» в литературном журнале Ars (2010) и в антологии «Новая черногорская драма» (2010). Публиковал короткие рассказы в антологиях «На смертном одре» (Proletter; Idiot Balkan; 2013), Мy favorite things (Quest, 2013), «Прозрачные животные» (Ars, 2014). Роман «Оплеухи» получил в 2013 году второй диплом на конкурсе «Лучший неопубликованный роман в Черногории». Один из основателей «Альтернативной театральной активной компании» (АТАК). Живет в Подгорице.

Сборник современной черногорской литературы: Александр Бечанович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

При подготовке книжки случилась приятная накладка — одно из стихотворений Александра Бечановича перевели и Анна Ростокина, и Андрей Базилевский. Ниже оба перевода, а также оригинал. — прим. Вячеслава Курицына.

Александр БЕЧАНОВИЧ

Трагедия — второе название

На улице все происходит медленно, как детская игра.

Ничего не слышно, если не прижаться ухом

к самому предмету. Трагедия — второе

название для разрыва синтагматической цепи.

Парусники, заходящие в этот порт, возможно,

приносят зашифрованные сообщения. Никто

не удивился бы, стань чуднóе вдруг

чудесным, никто не остановился бы спросить,

где остальная часть рассказа. Слишком красивый стих

нарушает движение, замедляя самое важное,

ожидает внимания, добавляет себя к себе самому.

Путь через осенний парк — долгая одиссея.

Субъект взволнован среди знаков:

то, чего касаешься, не возвращает сигналы.

Перевод Анны Ростокиной

Трагедия — это другое имя

Снаружи все своим чередом, как детские игры.

Ничего не слышно, пока не приложишь ухо

прямо к предмету. Трагедия — другое имя

разрыва синтагматической цепочки.

Парусники, заплывая в залив, возможно,

доставляют шифрованные сообщения. Никто

не ведет и бровью, когда странное переходит

в чудесное. Любой тут же спросит,

чем же кончится дело. Слишком красивый стих

снижает динамику, тормозит главное,

требуя к себе внимания, умножаясь сам на себя.

Путь через осенний парк — долгая одиссея.

Субъект сбит с толку обилием знаков:

чего бы он ни коснулся, сигнал не возвращается.

Перевод Андрея Базилевского

Tragedija je drugo ime

Napolju sve ide polako, kao igra djece.

Ništa se ne čuje ukoliko uho ne staviš

direktno na stvar. Tragedija je drugo

ime za pucanje sintagmatskog lanca.

Jedrenjaci koji doplovljavaju u ovu luku

možda donose šifrovane poruke. Niko se

ne bi uzbudio kada bi čudno prešlo u

čudesno, niko ne bi zastao da se zapita

gdje je ostatak priče. Suviše lijep stih

kvari kretanje jer usporava najvažnije,

očekuje pažnju, dodaje se sam na sebe.

Put kroz jesenji park dugačka je odiseja.

Subjekt je uznemiren između znakova:

ono što se dodirne, ne vraća signale.

Рисовала Милка Делибашич

Александр Бечанович (Alekšandr Bečanović) родился в Никшиче в 1971 году. Поэт, прозаик и кинокритик. Опубликовал книги «Дали Улисса», «Да», «Кладовка», «Места в письме», «Жду, что из всего получится», «Жанр в современной кинематографии», «Прелюдии и фуги», «Осада (Наваждение)». Его работы переведены на английский, шведский, словенский и итальянский языки. Кинокритик газеты «Вести». Живет в Баре.

Сборник современной черногорской литературы: Любо Джуркович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Любо ДЖУРКОВИЧ

Натюрморт с cucumus sativus’ом

На столе столике

в лаборатории эстетика

между апельсином яблоком и гроздью

розалии

заживо зарезанный недосказанный

трепыхается огурец

Цитата из Малевича (1)

НИЧЕГО

НИЖЕ

И НИЧЕГО

ВЫШЕ

ЛИШЬ БЕЗУКОРИЗНЕННАЯ БОЖЬЯ ТЬМА В КОТОРОЙ
ОДИН ПРОБЛЕСК СВЕТА МОЯ НАПРЯЖЕННАЯ ПЛОТЬ

ОГОНЕК

В ЗРАЧКЕ

ССС

МММ

СМЕРТИ

ТТ

ИИИ

Дневник сатаны

В чьей я власти?

Она гнет меня, как раскаленное железо,

А я глух и слеп от собственного пыла и искр.

Что делаешь ты, человече, когда в тебе бушует ЭТО?

Идешь на поиски женщины?

Берешь ее силой?

Подумать только: ночь, и Мария так

близко, и я могу совсем неслышно

прокрасться в ее комнату…

Я так жажду ее крика!

А если Магнус встанет у меня на пути?

Убью Магнуса.

Глупости.

(Леонид Андреев)

Мальчик, нагнувшийся через перила моста

Нагнувшись через перила моста, мальчик

Познает равновесие мира

— мир в целом

уравновешен

сердцем вместо часов

измеряет время

— время

бурлит под мостом

В сущности ничего и нет

вне его поля зрения

Что-то важное

Однажды ко мне подошел человек

Собираясь сказать что-то важное

Подошел раскрыл рот чтобы заговорить

И забыл

Я видел его еще долго

Как он бродит по улицам

Разинув рот

Ищет эти важные слова

Для меня и для него

Теперь у нас есть

Нечто общее

Пускай и потерянное

И не сводимое к речи

Птица

Искушает ли она саму себя?

Не поет и не щебечет.

Не летает.

Бессмысленная птица.

Одна в небе,

Высоко над полуднем.

Отвергнув привычки, парит-ли-она?

Как будто все время на свете в ее власти.

И не задается вопросом эта птица:

Куда пропадает песня,

Когда умирает сверчок? 

Кто-то должен сказать мне, что делать

с левой

встаю ноги

в гостиничном номере

в незнакомом городе

и буравлю взглядом дверь

в которую должен выйти

выйти наружу

не зная куда

книга

которую я читал

прошлой ночью

утром не сообщает мне ничего

лежит раскрытая

вниз лицом

с чистыми страницами

Цетинье, пауки, кизил

Милии Павичевичу

добродушное божье лицо явилось мне в парке, пока я читал комикс о бэтмене, чью возлюбленную имеет на крыше нью-йоркского небоскреба человек-невидимка из какого-то другого анекдота. тишина переливается через черту города. лица работяг в капельках пота глядят в собственные глазницы. поэты, собравшиеся на площади, продают свои патриотические вирши за полцены и в кредит. под кроной старого вяза, отягощенного славой, фотографии на полароид стоят 100 динаров. месяц, молодой активист, открывает ее и его в любовных объятиях. бог прячется за снимком со свадьбы ее родителей. в цетинье кишмя кишат негошеведы, останавливают прохожих вопросом: «куда, сосед?». тот, кто ответит правильно, продолжает играть, а победитель получает в личную собственность проклятие приапа. клоуны истоптали городской парк с памятником в центре. трава зазеленеет с новым поколением, которое прочитывается в неких книгах пророчеств……………………………………………………………………………………

и сей мир засверкает, как глаз полифема!

тропу, ведущую к цели, я не мог отыскать — пауки оплели паутиной столетие. на обратной стороне луны душа пок. милана вукичевича, профессора, без земного прозвища, танцует; перелистываю дорогие монографии о сражении у вучьи-дола, скрывая стыд/смущение перед скупщиками. кроты беззастенчиво копают в моем горле. лунные липы благоухают во всем блеске. с трудом удерживаю мысль; она все же ускользает, колышется — угрожает моей нервной системе. сверху я вижу иисуса, который купается на будванском пляже. прфессор вукичевич берет транспарант: земля + вода + воздух. я шагаю за ним; посыпаю следы пеплом. за нашей процессией бежит закованный прометей и кричит: поооожаааар! пооооожааааар!

Перевод Анны Ростокиной

Рисовала Милка Делибашич

Любо Джуркович (Ljubo Đjurković) родился в 1952 в Цетинье. Поэт, драматург и переводчик. Был завлитом Черногорского национального театра в Подгорице и директором Королевского театра «Зетский дом» в Цетинье. Написал несколько драм и поэтических сборников. Стихи переведены на македонский, румынский, польский, итальянский и словенский языки. Живет в Подгорице.

Сборник современной черногорской литературы: Андрей Николаидис

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Андрей НИКОЛАИДИС

Мясник


Было шесть часов, когда он подъехал к торговому центру. На парковке было пусто. Уже много лет он является на работу первым. Оперся на машину, закурил сигарету и посмотрел на далекие горы в окрестностях Подгорицы. Он мог бы, если понадобилось, одним взглядом на горы точно определить время года.

Был август. Еще вчера горы сияли летним светом. Но дни становились короче. Утро наступало позже. В августе свет нежный. Мир будто окутан легкой дымкой. В августе мир выглядит как на старых картинах, о которых пишут в газетах. На тех картинах люди обычно голые, и взгляды у них романтические. Вот и у меня такой взгляд, подумал он, осмотрев свое лицо в зеркале заднего вида красной «заставы», и сказал об этом мне.

Глаза у него были мутные, налитые кровью. До поздней ночи он смотрел Олимпийские игры. Выпил, честно говоря, пивка лишнего. Иной раз можно себе позволить расслабиться. Жена с детьми спала, когда он вернулся с работы. Он никому не мешает. Он не из тех, которые напиваются, а потом срывают зло на семье. Сидит перед телевизором и думает себе. О разных делах. Иногда пивка выпьет. И так все пятнадцать лет, сколько работает в торговом центре. Сначала работал в одну смену. Потом родился второй парень. Старший дорос до школы. Жизнь дорожала. Начал работать в выходные, денег прибавилось, но не слишком. Договорился с хозяином работать в две смены. С семи утра до десяти вечера, семь дней в неделю. Мои дети живут не хуже других, говорит. Живут скромно, но есть все. Он живет невесело, ясное дело. Но это цена, которую он платит, чтобы у детей была нормальная жизнь. Это так. И его отец горбатился целыми днями, чтобы поставить его на ноги. Человек мучается. А потом умирает. Так оно всё, говорит.

Никогда не звонит в дверь, когда приходит домой. Следит за тем, чтобы двери и замки были смазаны, чтобы не скрипели, когда он их открывает, тихонько проникает в коридор и запирается. Телевизор настраивает так, чтобы было слышно только ему. Направляясь к холодильнику или в ванную, следит, чтобы не разбудить своих. С годами научился быть неслышным. Даже в кровать укладывается так, что жена не просыпается. Когда уходит на работу, они еще спят. Приоткрывает двери детской и смотрит на сыновей. Драгану уже тринадцать. Похож на него. Мирко еще маленький. Дети в таком возрасте похожи на мать.

По дороге на работу представляю, как звонят их будильники, говорит. Представляет, как сонный Драган ковыляет в ванную. За ним бежит Мирко и хнычет, потому что он туда хотел первым. Мирна уже на кухне, жарит яичницу. Каждое движение достается ей с болью, еще в девушках заболела артритом. Тем не менее, жила нормальной жизнью. И муж, и дети. Как у любой другой женщины. Когда венчались, сказал ей: я тебе обеспечу нормальную жизнь, пока сам жив, все будет как у других женщин, сказал. Представляет, как они едят, как достают из холодильника варенье и молоко, которое он вчера принес, вернувшись с работы. Завтрак окончен, они одеты и идут в школу. Прежде чем покинуть дом, Мирна дает обоим по одному евро. Это вам от папы, говорит им. Они радостно несутся по улице. Я так и вижу все, пока еду, говорит.

Выкурил вторую сигарету. Еще издалека услышал «ладу», на которой муж подвозит их уборщицу. Как всегда, пожелают друг другу доброго утра, она откроет входные двери, он пройдет в холодильную камеру, она в кладовку, где хранит свои средства, и снова они встретятся только следующим утром.

Отбирая мясо на сегодняшний день, сквозь открытые двери холодильной камеры слышит, как в торговый центр входят остальные работники. Мирьяна из овощного отдела, которая только что обручилась и теперь целыми днями мысленно планирует свадьбу. Зоран из снабжения, у которого жена больна раком, и он мечется от доктора к доктору, все глубже влезая в бессмысленные долги. Бранка из санитарного отдела, у которой проблемы с отцом-алкоголиком. Аида из пекарни, у которой немой ребенок. Слышит голоса постоянных клиентов. У госпожи Стеллы, например, сын в Канаде. Женился на негритянке. Она была против. Но сын никогда ее не слушал. С детства был своенравным. Она заклинала его не жениться на этой девушке. А теперь он ее наказывает за это: годами ничего не дает о себе знать. Госпожа Стелла покупает свои круассаны, каждое утро две штуки, и спешно возвращается домой. Спешу назад, представьте себе, он позовет, а меня нет дома, каждое утро говорит госпожа Стелла, сказал он.

Несмотря на то, что большую часть дня приходится проводить в холодильной камере, он все знает обо всех. Словно днями напролет слушает радиотрансляцию их жизни. Они ссорятся, жалуются друг дружке, веселятся, он их слушает. Будто он там, снаружи, с ними. Поначалу было трудно привыкнуть к холоду и одиночеству в камере, но со временем человек понимает, что это неважно. Когда он слышит, как тяжело живется другим людям, как они мучаются, ему становится стыдно, что так часто жаловался на собственную жизнь.

Утром он точит ножи. Старательно, без спешки. В мои ножи человек может смотреться как в зеркало, говорит. Терпеть не может тупые ножи. Лезвие должно входить в мясо без сопротивления. Срез должен быть ровным и чистым. Он в ужас приходит от людей, которые мясо не рубят, а передавливают. Некоторые люди как будто ненавидят мясо, которое рубят. Всю свою ненависть выплескивают на куски телятины и свинины, которые попадают им в руки. Достаточно увидеть надрубы, оставленные мясником, и он поймет, что тот за человек. Легче всего разглядеть злобного ожесточенного человека, говорит. Такой всегда делает надрубов больше, чем следует. Начнет рубить, и видит, что ошибся. И тогда от злости опять ошибается. И в конце концов набрасывается как зверь. Видывал я таких людей: обидит его жена, или дети не уважают, и тогда он кромсает и портит мясо. Есть люди, которые кричат, когда рубят секачом мясо. Иные люди устраивают в мясном отделе свинарник. Волочат куски мяса по полу, наступают на них, пинают. Только не он: все свои проблемы он оставляет за дверью холодильной камеры. Закончив работу, он прибирает за собой. У меня как в больнице, говорит.

До обеда, до первого перерыва, сделал колбаски, добавив побольше чеснока. Приготовил чевапчичи. И три вида плескавицы: обычную, острую и с начинкой. Люди чаще всего покупают с начинкой. Он считает, что сыру и ветчине не место в плескавице. Но времена меняются: сейчас людям нравится, когда любая еда вкусом напоминает сэндвич. Потом мариновал мясо. Оливковое масло, соль, перец и прованские травы. Перец чили он не кладет: перебивает вкус. Подготовил отбивные без костей. Отобрал мясо для бульона. Отложил бифштексы и ромштексы. Так оно летом: сколько ни приготовишь, все рестораторы скупят.

Вынул из холодильника бутылочку никшичского пива и уселся в холодке, на скамейке за стенкой мясного отдела. Выкурил две сигареты, посматривая на коров и овец, которые, разомлев от жары, разлеглись на лугу. Мирьяна присела рядом. Как всегда, попросила у него сигарету. Чего тут делаешь, спросила. Ответил, что глядит на скотину. Часами могу смотреть на скотину, со скотиной я вырос, там, в селе, наверху, были у нас и коровы, и овцы, и козы, сказал. Она скотину не любит, сказала она. Боится ее. Когда у них с мужем будут дети и когда дети подрастут немного, может, они купят собаку. Она читала, что собаки нужны детям, что дети с собаками, когда подрастут, становятся хорошими людьми, потому что собаки похожи на хороших людей, так что собака вроде как воспитывает ребенка. Собака это хорошо. А вот кошку я бы ни за что в дом не пустила. Придешь ко мне на свадьбу, со своими можешь прийти, сказала она, выбросила окурок и вернулась на рабочее место, не дожидаясь ответа.

Он посмотрел на часы: было двадцать минут первого. Времени хватало еще на одну сигарету. Засмотрелся на коров, лежащих на лугу. Они не шевелились, не выказывали признаков жизни. На камни похожи, сказал. Раздумья прервал голос, назвавший его по имени. Обернулся и увидел рядом двух полицейских. Пройдите с нами, сказали они ему.

По дороге в полицейской машине пытался узнать, куда и зачем его везут. Люди в форме отвечали, что у них приказ не посвящать его в детали. Машина остановилась перед моргом. Я даже тогда не знал, даже и не подумал тогда, сказал. Только войдя в морг, заметил, что не снял фартук. Все утро он работал, и фартук, естественно, был в крови, как и шапка, которую он никогда не снимал в холодильной камере. Люди могут подумать, что я маньяк, мелькнуло у него в голове. Ему полегчало, когда увидел, что в морге нет никого, кого бы он мог испугать своим видом. В конце коридора он увидел жену. Обливаясь слезами, она подбежала к нему и обняла за шею. Драган мертв, сказала она. Убили его, зарыдала она. Кто-то изрубил нашего Драгана, крикнула и вцепилась ногтями в свое лицо. Слезы на ее щеках смешивались с кровью, и она размазывала их по лицу и волосам.

Потом появился доктор. Он был в белом фартуке, перепачканном кровью, и в шапке, совсем как он. Подумал, что нас можно различить только по перчаткам, что у него на руках, сказал он мне. Доктор проинструктировал полицейских. Один из них увел Мирну в туалет, чтобы она умылась и успокоилась. Другой отвел его и доктора в прозекторскую. На металлическом столе посреди комнаты лежало тело его сына, освещенное неоновой лампой.

Двадцать восемь ударов острым предметом, вероятнее всего, ножом. Три разреза: два коротких на груди и один длинный, взрезавший живот, сказал доктор. Разрез сделан тупым лезвием, обычным кухонным ножом, какой можно купить на любом рынке, сказал я ему. Откуда вам это известно, спросил доктор. Видите ли, я сказал ему, что я мясник, сказал он мне.
Попросил всех покинуть помещение, чтобы остаться наедине с сыном.

За закрытыми дверями прозекторской слышался плач Мирны. Было слышно, как ее утешал полицейский. Я знаю, каково вам, говорил он ей, я тоже потерял ребенка. Вам надо успокоиться, говорил доктор. Насколько я знаю, у вас есть еще один мальчик: ради него вы должны прийти в себя и продолжить, сказал он ей. Потом голоса удалились, похоже, они вышли на воздух.

Он сел на скамейку в углу и осмотрел прозекторскую. Это было чистое помещение, все на своих местах. Дверные стекла были без пятен, без отпечатков пальцев, которые всегда выдают неряшливость. Плитки на полу были вымыты. Единственным пятном на них была лужица крови, которая стекала с руки его сына, свесившейся с прозекторского стола.

Он встал и поднял руку сына. Уложил ее параллельно левой, вытянутой с другой стороны тела. Так Драган спит: вытянувшись на спине, сказал он. Натянул на тело своего сына белую простынь. Нашел в шкафчике бумажные полотенца. Собрал с пола кровь, потом влажным полотенцем протер плитки пола. Вновь сел на скамейку в углу.

В помещении было холодно. Когда он выдохнул, перед лицом возникло облачко пара. На мгновение мне показалось, что я в холодильной камере, что все опять на своих местах, сказал он. Как будто утро, как будто все еще только должно случиться, сказал он.

Рисовала Милка Делибашич

Андрей Николаидис (Andrej Nikolaidis) родился в 1974 году в Сараево. Был колумнистом черногорских газет «Вести», «Монитор» и боснийско-герцеговинской газеты «Свободная Босния». Автор сборника рассказов «Кафедральный собор в Сиэтле» (1999), романа «Они!» (2001), романа «Mimesis» (2003), романа «Сын» (2006), романа «Приезд» (2009), романа «Девять» (2014). Живет в Ульцине.

Сборник современной черногорской литературы: Cретен Асанович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Cретен АСАНОВИЧ

Встреча в Берлине


После приземления от Шенефельда до самого центра его встречали бетонные заборы и преграды, бесконечные стены расколотого города. Причиной его приезда в Берлин было участие в работе комиссии по приему фильма о которских моряках совместного черногорско-восточногерманского производства. Режиссером был Конрад Вольф, вниманию которого он должен был быть благодарен, причем не только за короткое пребывание в Пруссии, но и прежде всего за необыкновенную встречу, о которой сейчас пойдет речь. В самом начале показа, в особом очень комфортабельном зале с двумя десятками удобных кресел и приглушенным светом, режиссер вполголоса и с очевидной гордостью и теплотой представил ему своего, как он сам выразился, великого брата. Высокий стройный мужчина, крепкий, ухоженный, сердечно поздоровался с ним, не представляясь; не назвал имени брата и Конрад. Когда в зале зажегся свет и смолк шум кинопроектора, братья сидели голова к голове, улыбаясь и, несомненно, обмениваясь впечатлениями, а уже в следующий момент режиссер, слегка склонив голову в сторону, повернулся к комиссии, готовый услышать мнения о своем фильме. Создавалось впечатление, что для него, тем не менее, самым важным было мнение его брата, но, разумеется, как человек воспитанный, он проявил уважение и к вежливым похвалам других. Выходя из зала, режиссер ненавязчиво оттеснил его в сторону, соединив таким образом со своим братом, который на великолепном русском языке пригласил их выпить по рюмке и потом разделить с ним легкий ужин. В приятном кабинете ресторана «Интеротеля» они говорили о фильме, о драме, которую на эту же тему в двадцатые годы написал их отец Фридрих… Все это в сущности были, как говорят жители Цетинье, «верхние слова» для ни к чему не обязывающего банального разговора. Брат режиссера тем временем предложил, что он сам выберет, что заказать. На вырвавшиеся у гостя слова, что можно для начала пиво, раз уж они здесь, хозяин ужаснулся и ответил, что так можно было бы начать в какой-нибудь мюнхенской пивной, но сейчас мы находимся в его Берлине. Трудно было противиться надменной уверенности, которую излучал его сегодняшний хозяин и собеседник. Старший брат, режиссер, посоветовал ему, сопроводив слова и доверительным прикосновением к его плечу, полностью довериться младшему: де, тот хочет отметить сегодняшнее событие в своем стиле. Итак, хозяин ужина предложил обойтись без аперитива и начать и закончить белым вином, причем всего одним. Рейнские и мозельские вина он проигнорировал — как берлинец. Мог предложить словацкий рислинг с песчаников, тянущихся вдоль венгерской границы, или что-нибудь из стандартных грузинских вин — цинандали или гурджаани… Но он не хочет утомлять их лишней историей — раз уж они сегодня отмечают сдачу фильма о событиях, которые происходили в Которе и Боке, он позаботился о том, чтобы подали средиземноморское вино самого близкого соседства — мараштину с острова Корчула, из местечка Смоквица. Одобрив выбор необыкновенного хозяина, они приступили к ужину, обильно заливая его вином, к ужину, к которому постоянно подавались горячие тосты и цветочки покрытого росой сливочного масла и который состоял из серой иранской икры на льду и крупной холодной форели в густом йогурте. Брат-хозяин — Марк, как наконец назвал его Конрад — объяснил им, что это его собственный, несколько модифицированный рецепт приготовления рыбы из Полабье и что лучшая форель для этого водится в верховьях Нисы, в Судетах, посоленная и быстро зажаренная в большом количестве кипящего растительного масла, на сильном огне, политая потом яблочным уксусом, присыпанная мелко нарезанным чесноком и полностью покрытая йогуртом. Разумеется, гостю и в голову не пришло сказать, что существует точно такое же дуклянское блюдо — форель в простокваше, и что в Полабье, похоже, в свое время жили далекие предки черногорцев, которые, возможно, запомнили и перенесли с собой этот рецепт в Черногорию, хотя не исключено, что и к тем, и к другим он попал с Востока. Ужин прошел в прекрасной обстановке, но, несмотря на большие количества мараштины, не было никаких кое-где принятых пьяных объятий и рыданий на дружеском плече. Но когда им стало особенно хорошо, высокий человек встал. Расставшись с ним, Конрад и гость отправились выпить коньяка в Зилле-Штубе, где играли отрывки из Бертольда Брехта, Курта Вайля и номера из программы кабаре славного преднацистского времени, но с соцреалистической начинкой…

И лишь много позже он узнал, что его загадочным собеседником и гостеприимным хозяином был Маркус Вольф, всемогущий глава и мозг самой преуспевающей службы безопасности из всех когда-либо существовавших — суровой «Штази». Великий Маркус Вольф, после того как прошел через мучительные следствия, суды и заключения, написал и опубликовал собственную кулинарную книгу.

Перевод Ларисы Савельевой

Рисовала Милка Делибашич

Cретен Асанович (Sreten Asanović) родился в 1931 году в Дони Кокоты. Окончил учительскую школу, был главным и ответственным редактором журналов Susreti («Встречи»), Ovde («Здесь»), Stvaranje («Творчество»), президентом Союза писателей Черногории, председателем Союза писателей Югославии. Опубликовал множество книг. Рассказ «Встреча в Берлине» перевела на русский Лариса Савельева, благодаря которой русский читатель в свое время узнал творчество Милорада Павича.

Сборник современной черногорской литературы: Павел Горанович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Павел ГОРАНОВИЧ

Утраченные рукописи

Не скрою: я пишу ненастоящие,

лживые строки. Процедура

повторяется из текста в текст.

Но иногда можно наткнуться на стихи

с рискованной дозой истины.

Недавно, в поисках совсем других

текстов, среди редких рукописей,

я нашёл такие слова:

«Главные города — те,

что погребены, — не стоит

закладывать новые. Совершеннейшие языки

вымерли — не стоит помышлять о лучших.

Наиважнейшие школы располагались

в запущенных ныне садах.

Самые интересные рукописи утрачены…»

Имеет смысл их открыть. Нам, выжившим

читателям Вавилонской библиотеки.

Головокружение Сёрена Кьеркегора

I

Я — отпрыск тех, кто имел дерзость

примириться с собственным незнанием.

Я — человек с малым достоинством и слишком

очевидными недостатками, незавершённый космос.

Я, Виктор Отшельник, осмелился быть призванным

в срок, когда решаются судьбы искусства.

Проповедую. Объясняю, что не открыл ничего нового,

и всё же на меня смотрят с недоверием.

Утверждаю, что все эпохи окончены,

что все слова давно сказаны.

Всё напрасно — мне ставят в вину самобытность.

В своих поистине убогих размышлениях

я лишь копирую формы, имитирую

понимание. Могу только ожидать

жеста, которым будет вынесен приговор.

IV

Жизнь, открытая мне, равна страданию.

В самом деле, жизнь любого из нас — отзвук

страданий. Не осознавая,

мы переносим их легче, и даже мимоходом тоска

не касается нас, что достойно удивления.

На этой земле я могу быть пригоден лишь к дрожи

и трепету. Я брошен в жизнь и живу как попало.

Себя понять не могу, других — не желаю,

это было бы малопристойно. Я распят

между крайностями. Сам не знаю, за счёт

чего я всё ещё не исчерпал дни свои.

Итак, своё бытие постигнуть я не могу. Более того, и другим

не могу гарантировать, что они существуют здесь и сейчас.

Пребывание в мире подобно любой эмиграции

и всегда влечёт за собой тягостное одиночество. Я вижу это,

когда приписываю себе покрытые пеплом выводы

и упрямо берусь ставить множество вопросов.

Так, впрочем, поступают все старательные новички.

V

Эта жизнь холодна, как тротуар Копенгагена.

Всюду взращивается сиротство, похоже — это ключевая

особенность бытия. Слабое утешение — то, что во все

утраченные времена, под маской других имён, я вопрошал,

какая же истина открыта в ту злосчастную (или счастливую)

ночь, когда Сократ осушил кубок с ядом. С той древнегреческой

ночи, видимо, уже несомненно, что свобода выбора есть.

И мои записи тоже меняются при воспоминании

об этом событии. Надеюсь, никогда слова мои не будут обращены

ad se ipsum*. Все мои речи суть завещание.

Говорю это вам как природный эллин, как человек, отчуждённый

от современности. Когда вам будет представлен текст

моего завещания, судите сами — насколько умело

я преобразовал и описал явления. Если я повторялся,

то делал это умышленно, поскольку в повторах

видел единственный смысл своего творчества. Если цитировал,

значит, исследовал все относящиеся к делу миры.

Я отважился жить — вот мой величайший грех.

* К самому себе (лат.).

VI

Мне знаком звук повозок летними вечерами.

Смысл их движения мне понятен. Предназначение человека

и грех его я тоже познал. Это и есть то,

что оставлено мне, чем ограничена роду людскому

привилегия начинать сначала и находить новый путь. Неким

бумагам — быть может, напрасно, — я придаю значение.

Имею в виду ненаписанные стихи, всё, что не воплощено.

Из атмосферы я впитываю флюиды лирической грусти:

я — поэт, который не пишет стихов!

Ещё я знаю о смирении Сократа,

но никогда не признáюсь в этом.

Слишком скудны наши языки, чтоб мы могли осуществиться,

и всё же кое-кто из нас осмелился приписать миру

свои ничтожные дела. Я и сам веду дневник о сущих пустяках,

парадокс примиряет с жизнью.

Много это или мало — не мне судить.

В основном я писал о стране, о женщине —

это и считайте единственным оставленным мною наследством.

Генеральное наведение порядка

Безусловно, существуют дыры в озоновом слое.

Что будет завтра, тоже по большей части известно.

И то, что эти стихи напечатают, и счёт воскресного матча

команды «Примера дивизион», и целая пригоршня мелких

и крупных фактов, — всё это столь же очевидно. Как

аромат кофе и цвет моего пальто.

Обыденные вещи обладают особой несомненностью,

которой мы часто не принимаем во внимание.

Эту разновидность второстепенной бесспорности я всегда

особенно уважал. Несомненно, что

маленький Джорджи бегло изъяснялся по-английски.

То, что Земля вращается, видимо, бесспорно.

Кроме того, абсолютны многие топонимы, наши имена и

езда по проторённым путям.

Следует говорить лишь об общеизвестных вещах.

О тех предметах, что поэтами не прославлены.

Очевиден страх перед счастьем.

Но смерть — несомненней всего. Её знают одинокие люди

у стоек портье, в холодных гостиничных номерах

и автомобилях. Современники Мартина Хайдеггера.

Как пахнут книги

У всякой книги свой запах,

запах, равный её смыслу,

первому переживанию, связанному с ней.

Как же тогда пахнут книги

на пыльных полках

в забытых домашних библиотеках,

в убыточных книжных лавках столичного города?

Чем попахивает от книг нобелевских лауреатов?

Книги старых мастеров пахнут пергаментом,

исчезнувшими страницами, — может быть, их

не станет, едва мы раскроем выцветшие переплёты.

Эти книги занесены в жёлтые списки.

От книг графоманов разит муками типографских

работников. В рабочих университетах книги

запаха не имеют, обычно они красные и нетронутые.

Как пахнут сочинения моих друзей?

Как пахнут мировые бестселлеры, поваренные книги,

справочники, руководства типа «Искусство концентрации»?

(Не люблю книг, от которых тянет дымом:

тут уже замешаны пороки.) Как пахнут

священные книги, на священных языках мира?

А книги на мёртвых языках?

Книги язычников повёрнуты к солнцу,

они теряют свойства, когда мы к ним приближаемся.

Нейтральных запахов нет.

Собственность книголюба не напоминает

ни об одном запахе,

да и ни об одной книге.

От книг, брошенных в канцеляриях,

веет старыми живописными полотнами.

Чудесней всего благоухают книги

в аргентинской Национальной библиотеке,

причём именно приобретённые после 1955 года.

Не знаю, чем пахнут книги

узников, наверно — сырыми стенами

и прошлым. Как пахнут собрания сочинений классиков?

Как пахли книги, возвращённые

Кнуту Гамсуну? Чем его книги пахнут?

Я чувствую аромат единственной книги,

драгоценный, как знание немецкого языка.

Перевод Андрея Базилевского

Рисовала Милка Делибашич

Павел Горанович родился в Никшиче в 1973 году. Автор нескольких поэтических и прозаических книг, а также исследования о хорватском поэте Тине Ужевиче. Был главным редактором главного черногорского «культурного» журнала ARS. С 2015-го — министр культуры Черногории.

Готовится к изданию сборник современной черногорской литературы

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице.

Словосочетания «перевод с черногорского» в нашей печати потому еще не встретишь, что сам этот язык начал позиционироваться как отличный от сербского менее десятилетия назад, с обретением Монтенегро независимости. А между тем число россиян, для которых слово «Черногория» не пустой звук, в последнее десятилетие резко выросло: это не только туристы, но и тысячи наших соотечественников, переезжающих на более-менее постоянное жительство на узкую полоску земли между горами и морем.

Европейский культурный центр Dukley Art Community — продукт этого бархатного процесса. Его основал бывший московский галерист Марат Гельман в сотрудничестве с коммерческой компанией Dukley, также имеющей российские корни. Планы Dukley Art Community — совмещать прекрасное с полезным: художники призваны облагораживать среду обитания черногорцев и их гостей, музыканты — привлекать публику на фестивали, но одним из первых проектов новой институции стал чисто просветительский — сборник современной черногорской литературы. Составили его Владимир Джуричич и Огнен Спахич, лидеры «актуальной» словесности Черногории, перевели признанные специалисты по Балканам Лариса Савельева (благодаря которой нам в основном и известен Павич), Василий Соколов, Андрей Базилевский и Анна Ростокина; редактором книги выступает давний друг «Прочтения» Вячеслав Курицын.

Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами этой книги: в течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой». Проиллюстрирована серия публикаций графикой Милки Делибашич (1989), восходящей звезды черногорского искусства.

Сборник современной черногорской литературы: Илия Джурович

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Илия ДЖУРОВИЧ

Почему он вынужден был уехать так далеко, чтобы ловить рыбу?

Я уже три часа еду вдоль берега. В течение трех часов я не встретил на встречной полосе ни одной машины. Если бы встретился кто-нибудь, я бы, наверное, повернул руль на сорок пять градусов влево и врезался в того, кто встретился. Но нет, никого нет. Может, потому что воскресенье, или из-за дождя, или потому что в этих местах зимой как будто не бывает людей. Можно повернуть руль на тридцать градусов вправо и соскользнуть в море. Но такой вариант меня не привлекает. Грохот, который производит автомобиль, слетающий с дороги, может привлечь внимание, а в таком случае непременно найдется кто-нибудь, кто вытащит меня. Еду и рассматриваю дворы с левой стороны. Детей во дворах нет. Это из-за нее я покинул квартиру и направился к побережью. Час я добирался до залива и три часа кружил узкими дорогами вдоль воды. Знаю, что это предел. Пора сворачивать на магистраль и ехать к ней. В нашу квартиру. В город, который мы оба любим. Мы вместе уже целую жизнь, и странно, что этого не случилось раньше. Ведь мы так хорошо понимаем друг друга. Нам нравятся одинаковые вещи. Мы оба едим блинчики с вареньем. Она запивает их кофе с молоком, я — молоком. Мы вместе играли во дворе как брат и сестра. Мы никогда не ссорились. Мы всегда были вместе, и я никогда не оставлял ее ради того, чтобы поиграть с мальчишками, а она часто говорила девочкам, что ей больше всего нравится играть со мной. Нас записали в один класс, и мы были счастливы. Мы помогали друг другу, если домашние задания были трудными, или если дети нападали на нее или на меня. С самого начала нас называли женихом и невестой, или близнецами, хотя близнецами мы быть не могли (она на десять месяцев старше). Мы не хотели расставаться. Мама позже страдала, потому что считала нашу неразрывную связь следствием нашего слишком плотного совместного воспитания. Она говорила, что все было бы иначе, если бы нас с самого начала отделили друг от друга. Я бы нашел свою компанию, она — свою, говорила мама. Но мы оба знали, что ничего бы не изменилось. Наши отношения были следствием нашей любви. Когда мама умирала, мы вдвоем ходили к ней в больницу. Мы молча держали ее за руки (я всегда за правую, она — за левую, так было с самого начала), а ее тело корчилось от боли, которую не могли смягчить даже самые сильные седативы, потому что организм сопротивлялся их воздействию, как говорили доктора. После ее смерти мы поступили в вуз, и думали, что это последний общий период жизни. Однако учеба не развела нас. Она училась лучше меня. Она получала удовольствие, глядя на профессоров-стариков, трепещущих перед ней. Им одинаково нравились как ее ум, так и ее тело. Она часто с удовольствием рассказывала об их бесплодных попытках завоевать ее. Она рассказывала об этом, когда мы в кровати готовились к занятиям. Она всегда заканчивала прежде меня, мы ложились валетом. Ее стопы касались моей головы. Ей нравилось, чтобы я массировал ей пятки, пока она рассказывает о профессорах, старающихся соблазнить ее. Я знал, что она не выдумывает, потому что в те годы была очень красивой. Она и сегодня красива, но тот, кто видел ее фотографии, согласен с тем, что она в те годы была самой красивой. Она любила заниматься со мной в кровати. После окончания совместной учебы мы решили посвятить друг другу один год совместной жизни. У нас было достаточно денег, чтобы жить так, как нам хотелось, год не беспокоясь о работе. Год прошел в визитах, в разных вечеринках и в потреблении дорогого алкоголя. В то время мы начали пить крепкие напитки, которые прежде просто не выносили. Мы выбрали виски. С виски мы определились после нескольких нелегких опытов с водкой, текилой и джином. Сначала она думала, что наш напиток — джин. Ей нравилось, что джин имеет вкус сосновых иголок. Само собой разумеется, она никогда не пробовала сосновые иголки на вкус. Она часто придумывала смешные сравнения. Она сказала, что джин имеет вкус ели, которая растет за окном ее комнаты. Эта ель росла во дворе, в котором мы выросли. Причем, это была не ель. Позже, когда я стал выращивать растения на балконе нашей квартиры и что-то в этих растениях понимать, я узнал, что она выросла с видом на Cupressus sempervirens, уверенная в том, что видит в окошке ель. Кипарис был высок и строен, такой, какие можно увидеть только на кладбищах, и, конечно же, она не пробовала на вкус его иголок. Собственно, у кипариса не было иголок, о которых она говорила. Я думал, что джин просто напоминает ей запах кипариса. В конце концов, она отказалась от джина, и перешла на виски. Мы не выбрасывали бутылки. Скопилось больше сотни пустых бутылок, и некоторые из них стоили дороже, чем мы себе могли позволить. Но нас это не волновало. Единственно важным было ощутить во рту вкус соли (она сказала, что вкус доброго виски напоминает вкус моря у берегов страны, в которой она никогда не бывала), а такое наслаждение требует затрат. Так прошел год, которого хватило, чтобы выбросить из головы все, что накопилось в ней за время учебы. Мы освободились от бутылок и посвятили себя поискам работы. Работа стала первым препятствием в нашей жизни. Она не повлияла на наши отношения, но заставила привыкать к ежедневным восьмичасовым расставаниям. Такова была продолжительность ее рабочего дня в фирме, находившейся на расстоянии нескольких километров от моей. Сам я работал иногда по восемь, иногда по шесть часов, в зависимости от объема заданий, и оставался одиноким ровно столько, сколько не видел ее. День начинался с того момента, когда она входила в квартиру. Когда мы стали людьми, работающими за деньги, на совместную жизнь нам оставалось пять-шесть часов в день, которые мы старались использовать самым лучшим образом. Целый год прошел в привыкании тел к новому образу жизни. Поначалу мне казалось, что работа не утомляет меня. Она же приходила с работы усталой, исключительно с желанием лечь в кровать. Но вскоре все изменилось, и уставать стал я, а она начала легче переносить нагрузки. Мы ссорились. У меня не хватало сил жить в ее ритме, но я старался, я не хотел ничего менять. За годы взаимоустаканивания мы успешно синхронизировали привычки. После работы мы готовим обед, который поедаем в столовой. Сидим бок о бок, как в детстве. Если садимся на противоположные стороны стола, то оба чувствуем пустоту. Обед длится полчаса. Мытье посуды расписано между нами по дням и неделям. После обеда переходим в гостиную. Я раскладываю на диване подушки, она в это время варит кофе. Я выбираю телевизионную программу, а она готовит список рассказов, которые мы будем читать после телевизора. Мы оба любим книги. Во время учебы в средней школе мы всерьез подсели на чтение, наш любимый жанр — короткие рассказы. Чаще всего мы читаем в один прием десять рассказов. Первые пять читает она. В течение трех лет нашей адаптации к новым условиям мы придумали игру, которая сделала отдых более занимательным. Игра состоит в том, что один из нас читает, а второй залезает под одеяло и щекочет те части тела, о которых начинает думать, услышав определенное слово или предложение. Виски хорошо идет под рассказы. Щекотание бедра хорошо идет после Вышла купить молока, а щекотание пятки после слова Готово. Однажды я пощекотал ей бок после Молча едем по улице, а еще раз правое колено при чтении того же рассказа после Почему он вынужден был уехать так далеко, чтобы ловить рыбу? Ей нравится быть остроумной, и после каждого Люблю тебя (в наших рассказах так говорят часто, потому что нам нравятся любовные истории) она сильно щекочет мой пупок. Это одна из ее шуток. Игра с чтением рассказов и щекоткой чаще всего продолжается долго, после чего мы выбираем либо прогулку, либо прослушивание музыки перед сном. Она решает, каким будет конец дня. Обычно она выбирает прогулку по парку, потому что ей нравятся парки и ночные прогулки. Но три дня назад все изменилось. Это и стало причиной моего рывка на побережье. Уже полчаса я мчусь по магистрали. На нижней дороге я не встретил ни одной машины, попытка свалиться в море все еще не представлялась мне интересной, и я принял решение спрятаться. По магистрали промчалось несколько машин, но я не захотел врезаться в них. Взял курс на город. Через полчаса я проскочу меж гор. Когда мы вместе приближаемся к городу и включаем фары, то с нетерпением ожидаем, когда перед ними возникнут цепочки огоньков. Ей это нравится, и она всегда в этот момент сжимает мою руку повыше локтя, или же целует в щеку. Особенно мне не хватает чтения. Из-за чтения мы и поругались. Мы договорились, что выбранные места надо щекотать коротко, нежным касанием, и только в том случае, если прочитанное слово или предложение того заслуживают. Правило нежного и короткого щекотания выбранных мест возникло не на пустом месте. Мы ни разу не перешагнули через определенную степень близости. В тот вечер, когда что-то случилось, она читала один из наших любимых рассказов, и она произнесла фразу, которая, по моему мнению, заслуживала щекотания именно того места, которое я пощекотал. Предложение, после которого я пощекотал ее, было Нет, не надо, прошу тебя. Она произнесла эти слова, когда я находился под одеялом, и сразу после прошу тебя пощекотал, коротко и нежно, ее это место. Я смеялся, потому что мне это показалось смешным (наверное, потому что мы не часто щекотали эти места во время чтения), и она повторила это предложение. Вспотев под одеялом, я вновь услышал Нет, не надо, прошу тебя, и опять пощекотал место. Мне показалось, что она хочет этого. Она заговорила громче, и еще несколько раз, с выражением, произнесла эту фразу. Каждое следующее Нет, не надо, прошу тебя вливало новые силы в мои пальцы, и в итоге я против своей воли и вопреки нашему договору, потея и задыхаясь, вставил в это место свой палец. Свет резко ударил по глазам. Она сорвала одеяло и посмотрела на меня взглядом, который мне не нравится. Свет был слишком ярким, я разглядел только абрис лица, в центре которого был темный круг, который прожгла в моем взгляде лампа. Я услышал ее громкое Нет, повторившееся несколько раз. Я знал, что она чувствует то же, что и я. Мы перешагнули границу, и оба поняли это. И поняли, что не можем остановиться, и стало страшно. Я смотрел на нее с другого конца кровати, сжавшись в клубок у ее ног. Я чувствовал себя глупо. Может, потому что я был только в нижнем белье. Или из-за темного пятна, которое проступило между двумя пуговицами на трусах. Я слушал ее рыдание, которое она старалась скрыть, зажав рот ладонью. Так продолжалось целую минуту, после чего она взяла простынь и ушла в другую комнату. Я думал, она вскоре выйдет оттуда, посвежевшая и готовая к разговору. Но она не вышла до утра. Я продремал несколько часов, а когда проснулся, ее уже не было. Впервые она ушла из дома, не разбудив меня. Целых три дня она не разговаривает со мной, потому что знает: случилось то, что должно было случиться. У нас есть только мы сами, и больше никого. У нее до меня не было мужчины, я никогда не был с женщиной. Ничто не может вечно удерживать тело, и я знаю, что она думает точно так же. Я больше не выдержу. Надеюсь, она будет в хорошем расположении духа, и все будет в порядке, когда я приду. Должна же она, наконец, понять. Скоро цепочка красных и желтых полос прорвется меж гор, и город проступит сквозь туман долины. Я выключаю фары. На мгновение закрываю глаза и отдаюсь несущемуся навстречу свету. Огоньки усыпляюще танцуют под веками. Она танцует, только пребывая в хорошем настроении. Или когда мы оба пьяные. Я слышу плавно приближающийся звук клаксона. Я поворачиваю руль на тридцать градусов влево.

Илия Джурович (lija Đurović) родился 9 мая 1990 года в Подгорице. Окончил музыкальную школу, учился на философском факультете в Белграде, работал в черногорской газете «Вести». Малую прозу сочиняет с 2005 года, публикует с 2010-го.