• Любовь, или Связь поколений. — М.: Эксмо, 2015. — 352 с.

  В этой книге собраны рассказы разных авторов, но все они о самом важном — о связи поколений, о человеческой любви и поддержке. Среди авторов сборника — Дина Рубина, Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская. В рассказе Юрия Буйды старик и мальчик оказываются выброшены на обочину жизни и пытаются выжить, держась друг за друга. Героиня Марии Метлицкой резко меняется, когда в ее жизни появляется чужой ребенок. «Прочтение» публикует отрывок из рассказа Ариадны Борисовой — о хитросплетениях семейных отношений.

  АРИАДНА БОРИСОВА
  Хроника пикирующих бабушек

  Про нашу семейную ситуацию можно сказать загадкой: два конца, два кольца, посередине гвоздик. Это я — гвоздик примерно посередине в ножницах между началом и завершением только что прошедшего века.

  Сын и мне подсунул журнал. Я хотела бросить его в Леркину наглую морду, но он меня знает и честно предупредил:

  — Смотри, мамуля, обратно прилетит.

  Я его тоже знаю, поэтому не бросила. И невозмутимо сказала:

  — Ах ты, сволочь.

  Надо же как-то сохранять остатки родительского достоинства. Кстати, если не ошибаюсь, Энгельс говорил, что ребенок, который переносит меньше оскорблений, вырастает человеком, более сознающим свое достоинство. У нас наоборот. Я Лерку обзываю, а достоинство страдает совсем не его, что вынуждает меня закреплять позиции:
  — Броненосец по телкам.

  Сын засмеялся:

  — Не парься, мамуля. Лучше почитай, где лист загнутый. Я, такой, кумекаю: кем тебе бабуля приходится? И вообще, ху is ху в нашем семействе?

  Я хмыкнула, но стало любопытно — что он имеет в виду? И прочла, как один мужчина женился на вдове. У той была дочь. Отец этого мужчины влюбился в его приемную дочь и женился на ней. Таким образом, отец превратился в зятя своего сына, а приемная дочь сына — в его же мачеху. Через некоторое время женщины родили детей — мальчика и девочку. Сын мужчины, женившегося на вдове, сделался братом деду и дядей собственному отцу. Дочь отца мужчины (мужа вдовы) стала одновременно его сестрой и внучкой. Следственно, вдова является бабушкой своему мужу, а он не только ее мужем и внуком, но внуком и дедушкой самому себе.

  Ясно, идиотский родственный пасьянс раскладывается с целью высмеять тещ. (Теща — это я. Дочь Светка недавно вышла замуж). Наш народ возле тещиного дома без шуток не ходит. Свекровям меньше достается.

  Моя свекровь с мужем (свекром) живет в большой квартире, но в другом городе. Роза Федоровна — мать матери моего мужа Вовы — живет с нами. Я ей — невестка. Деваться Розе Федоровне некуда по причине того, что к дочери (моей свекрови) она не хочет. Или, скорее, ее туда не хотят. Как называется бабушка мужа по отношению к невестке — жене внука, неизвестно. Свекровь в квадрате?

  Энное время бабка-свекровь, действительно, проживала в квадрате — примерно столько места уделяли ей правнук Лерка и сиамский кот Михаил Самуэльевич Паниковский в их общей комнате. В зале ютились я с мужем Вовой, и отгороженная стенкой дочь. Стенка была не кирпичная, мебельная, но считалось, что закуток за ней — полноправная Светкина комната, где она заводила музыку в любое время суток. Понятно, какой «содом и геморрой» (цитирую Лерку) творился в доме.

  Светка скоропалительно выскочила замуж на первом курсе пединститута. Ну, спасибо, — злилась я на дочь, а по пути на себя. Есть в кого. В мамочку пошла. То есть в меня. Потом подумала как следует и (нехорошо, конечно) вздохнула с облегчением. Во-первых, легкомысленная Светка оказалась по сравнению со мной очень даже разборчивой. Муж попался приличный, работает менеджером в процветающем предприятии и, как ни странно, влюблен в эту стрекозу по уши. Во-вторых, у него собственная квартира, причем в соседнем доме. Из чего вытекает «в-третьих» — в доме освободилось место. Подъезд очистился от Светкиных воздыхателей, мебель в зале встала вдоль стены, и Михаил Самуэльевич с постелькой и миской переехал к нам с Вовой.

  Через определенное время Светка сообщила, что собирается стать мамой. Еще раз мерси, доча. Мне сорока нет, а уже отправляют в тираж. Примерила себя к новому статусу. Получалось не очень. В голову полез обидный анекдот: сначала она — девочка, потом — девушка, молодая женщина, молодая женщина… молодая женщина… старушка умерла.

  Как всем беременным, дочери не хватало костного материала. Говорят, девочки «съедают» больше маминых зубов, чем мальчишки. Но Светке повезло с плановым зачатием во время изобилия витаминов в аптеках. В магазинах я в восторге замирала перед детскими туалетными наборами, платьишками, игрушками. Раньше, в диком безденежье девяностых, мы о таких мечтать не смели. В магазинах было пусто, как в стратосфере, только звездочки мерцали на коньяке «Наполеон». А между бутылками паленого коньяка — стопочки турецких презервативов с усами. Правда-правда, не вру. Усы были черные, свирепо встопорщенные, и весь комплект удивительно напоминал белого от ярости душмана-лилипута в полиэтиленовом дождевике. «Чтоб лучше щекотались», — объяснила продавщица, приметив, как я пялюсь на усатые презервативы. Позади нее на полках возвышались пирамиды из банок кукумарии. Ку-ку, Мария. Какой остолоп обозвал так бедное морское растение, не подумав, как по-русски звучит? Одиннадцать тысяч за банку теми деньгами, мамочки мои! А финансовая пирамида из трех букв, в которую мой Вован сдуру бросился, как в омут головой, а ваучеры рыжего пройдохи, а зарплата раз в год перед выборами?! Я из кожи вон лезла, чтобы дети голода не знали. Если на столе в праздник стояло блюдо с пельменями, значит, ночи не спала — тряпкой махала в борцовском зале по соседству. Зал великанский, почти стадион. Ни одна уборщица не держалась, понедельно нанимали. А еще надо было потакать гастрономическим претензиям Вовы, Михаила Самуэльевича, и диетическим нуждам Розы Федоровны. Вы, может, думаете, что жалуюсь… Ну и думайте, но выговориться дайте!

  Чес-слово, выгадывать приходилось на всем. «Все» была я сама. Мне всегда хотелось дорогие серьги и косметику. Мне хотелось норковую шубу, сделать операцию на бедрах — убрать целлюлитные «месторождения», съездить на море. Вместо этого я пахала на двух работах, как папа Карло. Заходила за хлебом в соседний комок и целую минуту разглядывала дорогущий абрикосовый компот в мучительных спазмах — купить-не купить. Я тогда пылко любила этот компот. И так ни разу и не купила.

• Жан-Поль Дидьелоран Утренний чтец / Пер. с франц. Ирины Стаф. — М.: АСТ: Corpus, 2016. — 192 с.

  «Утренний чтец» — первый роман французского новеллиста, двукратного обладателя Международной премии Хемингуэя Жана-Поля Дидьелорана. Книга быстро завоевала популярность: шестидесятитысячный тираж разошелся меньше чем за четыре месяца, а права на перевод купили двадцать пять стран. Публику привлек сюжет, в центре которого находится история молодого человека, вслух читающего в поезде отрывки из книг, оказавшихся на заводе по переработке макулатуры. Однажды он находит под сиденьем флешку с дневником неизвестной девушки, и его жизнь обретает новую цель — отыскать незнакомку.
  

  4

  Атмосфера пустой бальной залы, царившая в этот час на заводе, леденила кровь. От всего, что происходило здесь накануне, не было и следа. И ничто, совсем ничто не предвещало шума и ярости, которые в ближайшие минуты обрушатся на эти стены. Не оставлять улик. Одна из навязчивых идей Феликса Ковальски. Каждый вечер шеф заставлял отмывать место преступления. Преступление, совершавшееся бесконечно, круглый год, кроме выходных и праздничных дней, должно было быть идеальным.

  Белан шаркающей походкой пересек ангар. Брюннер ждал его. Молодой парень в неизменно безупречной спецовке, скрестив руки на груди, небрежно прислонился к пульту управления Твари. И как всегда, при виде Белана на его губах обозначилась странная, едва заметная улыбка. Ни слова, ни приветственного жеста, нет, только эта наглая улыбочка, посланная с высоты своих двадцати пяти лет и метра восьмидесяти пяти. Брюннер в основном занимался тем, что изрекал истины в последней инстанции: все чинуши — бездельники и леваки, бабы годны только на то, чтобы обслуживать мужиков, то есть днем возиться на кухне, а ночью давать себя обрюхатить, чурки (это слово он не произносил, а сплевывал через губу) только и делают, что жрут хлеб французов. Ну и до кучи — денежные мешки, социальщики на пособии, продажные политиканы, горе-водилы, нари-ки, педерасты, нарики-педерасты, инвалиды и проститутки. Этот молодчик судил обо всем, причем весьма категорично, так что Белан уже давно не пытался с ним спорить. В свое время он перепробовал все риторические приемы, стараясь ему объяснить, что все не так просто, что между белым и черным есть целая гамма оттенков, от светло-серого до свинцового, — тщетно. В конце концов Белан пришел к выводу, что Брюннер — безнадежный тупица. Безнадежный и опасный. Люсьен Брюннер в совершенстве владел искусством плевать на вас с высокой башни и одновременно перед вами пресмыкаться. В его снисходительном «месье Гормоль» сквозило глухое презрение. Брюннер был злобная змея, кобра, готовая ужалить, стоит лишь чуть-чуть оступиться, и Белан всегда старался держаться от него на расстоянии, подальше от ядовитых клыков. В довершение всего этот скот обожал свое палаческое ремесло.

  — Эй, месье Гормоль, дадите мне сегодня ее включить?

  В глубине души Белан возликовал. Нет, месье Гормоль не даст ему сегодня ее включить. И завтра не даст, и послезавтра! Месье Гормоль не доставит ему ни с чем не сравнимого удовольствия врубить этот чертов промышленный перерабатывающий объект!

  — Нет, Брюннер. Вы прекрасно знаете, что это невозможно, пока вы не прошли аттестацию и не оформили допуск.

  Белан обожал эту фразу и произносил ее сочувственным тоном, хоть и ждал с тоской дня, когда этот дебил сунет ему под нос вожделенный допуск. День этот недалек, и тогда придется ему уступить. Недели не проходило, чтобы Брюннер не приставал к Ковальски, не просил толстяка поддержать его заявление в дирекцию. При каждом удобном случае этот подхалим ходил за ним по пятам, осыпал его угодливыми «месье Ковальски» и «шеф», не упускал ни единой возможности просунуть свою хищную лисью морду к нему в кабинет и полизать ему сапоги. Скворец на спине буйвола. А тому страшно нравилось. Льстил его эго весь этот цирк. А покуда Белан, прикрываясь техникой безопасности, читал Брюннеру мораль. И всякий раз у него мелькало ощущение, что он дразнит палкой кобру. Не прошел подготовку — не трогай установку!

  — Гормоль, мать вашу, какого не включаете, ждете, когда дождь пройдет? — Ковальски заметил его с высоты своей башни из слоновой кости и специально выскочил из кабинета, чтобы визгливо облаять.

  Его застекленное логово находилось под крышей завода, на десятиметровой высоте. Ковальски сверху было видно все, он сидел там, словно божок, озирающий свои владения. Малейшая тревога, ничтожная ошибка — и он уже стоит на мостках, изрыгает приказы или извергает попреки. А если, как сейчас, решает, что этого мало, то заявляется вниз, скатившись по трем десяткам металлических ступенек, возмущенно визжащих под центнером его жира.

  — Дьявол, Гормоль, пошевеливайтесь! На улице три полуприцепа ждут! Феликс Ковальски не разговаривал. Он гавкал, вопил, ревел, поносил, рычал; говорить нормально он не умел вообще. Это было выше его сил. Каждый день у него начинался со шквального лая на первого, кто окажется в пределах досягаемости его голоса, как будто скопившаяся в нем за ночь злость непременно должна была излиться через рот, а не то он захлебнется. Обычно этим первым становился Белан. Брюннер был мудак, но не слепой и не глухой; он быстро раскусил повадки шефа и чаще всего прятался за пультом управления. А Белану — Белану от воплей толстяка было ни жарко ни холодно. Они редко продолжались дольше минуты. Надо просто уйти в свой панцирь, как черепаха, и переждать цунами. Втянуть голову в плечи, пока Ковальски не прекратит портить воздух словоизвержениями вперемешку с облаками кислого пота. О! порой ему страшно хотелось заартачиться, возмутиться несправедливостью. Указать злобному жирдяю, что длинной стрелке настенных часов над дверью раздевалки, единственно точных в глазах Ковальски, еще десять минут ползти до вертикального положения, а значит, он ничем не заслужил этих необоснованных обвинений, ведь в его трудовом договоре значится, что рабочий день начинается ровно в семь, а не в 6.50! Но он предпочитал молчать. Это было наилучшим решением: заткнуться и направить стопы в раздевалку, не дожидаясь, пока шеф прекратит свой словесный понос, извергавшийся изо рта и бравшийся невесть откуда.

  Белан открыл свой металлический шкафчик. Белые буквы наклейки на внутренней стороне замка, казалось, светились в темноте. STERN. Пять букв аббревиатуры Компании по природной переработке и утилизации отходов. Брюннер, говоря о ней, всегда добавлял слово Company. STERN Company. Считал, что так круто. На логотипе был изображен силуэт красивой арктической крачки, sterna, — птички, которая большую часть жизни гоняется за летом, а потому летает без отдыха в поисках солнца чуть ли не по восемь месяцев в году. Брюннер разбирался в орнитологии примерно так же, как в теологии, и видел в этом птичьем силуэте обычную ласточку. На эту тему Белану тем более не хотелось с ним спорить. Он упаковал свои пятьдесят восемь кило в спецовку и тяжело вздохнул. Тварь ждала корма.

• Робин Слоун. Круглосуточный книжный мистера Пенумбры/ Пер. с англ. В. Апрелева. — М.: Livebook, 2016. — 360 с.

  В романе американца Робина Слоуна «Круглосуточный книжный мистера Пенумбры» есть все, что может привлечь фанатов чтения: интригующее название, необычное место действия, запутанный сюжет. Но не стоит завидовать главному герою — молодому программисту, случайно устроившемуся ночным продавцом в лавку, до потолка уставленную толстыми фолиантами. У хранителя магазина мистера Пенумбра эксцентричный характер и слишком много секретов, связанных с его книгами: если верить Google, они и вовсе не существуют.

  Ищем сотрудника

  Во мраке среди стеллажей, я почти упал со стремянки. Я завис в самой ее середине. Далеко внизу виднеется пол книжного магазина — поверхность планеты, которую я покинул. Вершины стеллажей теряются высоко надо мной, в сумраке: полки плотно набиты книгами и не пропускают света. Да тут и воздух, похоже, разреженный. Мне кажется, я даже вижу летучую мышь.

  Спасая свою жизнь, я цепляюсь одной рукой за стремянку, другой за край стеллажа, так что пальцы белеют.

  Пробегаю взглядом по книгам как раз над собственными
  костяшками, читая надписи на корешках — и замечаю
  ее. Книгу, которую ищу.

  Но мне лучше начать с самого начала.

  Меня зовут Клэй Дженнон, и было время, когда мне практически не приходилось иметь дела с бумагой. Я садился за кухонный стол, открывал ноут и просматривал вакансии, но тут в браузере начинала моргать какая-нибудь вкладка, я отвлекался и шел по ссылке на длинную статью о генно-модифицированном винограде. Статья оказывалась слишком длинной, так что я добавлял ее в закладки. А потом шел по другой ссылке, читать рецензию на книгу. Рецензия тоже отправлялась в закладки, а я загружал первую главу книги — третьего романа из серии про вампирскую полицию. Дальше, забывая про объявления, я перебирался в гостиную, устраивал ноут на животе и читал весь день напролет. Свободного времени у меня было навалом.

  Я был безработным — результат усекновения пищевой цепи, что ураганом пронеслось по Америке в начале двадцать первого столетия, оставляя за собой разорившиеся сети бургерных и рассыпавшиеся в прах империи суши.

  Работа, которой я лишился, была должностью в главном офисе «НовоБублика», расположенном не в Нью-Йорке или каком-нибудь другом славящемся бубликами городе, а прямо тут, в Сан-Франциско. Компания была совсем крохотная и совсем новенькая. Основали ее двое бывших работников Гугла, которые написали программу для создания и выпекания идеальных бубликов: ровная хрустящая корочка, нежный вязкий мякиш, и все это — в форме идеального тороида. Я устроился туда сразу после выпуска из художественного колледжа, дизайнером, клепал маркетинговую агитацию для продвижения и рекламы этого вкусного тороида: меню, купоны, схемы, плакаты для витрин и один раз даже целый стенд для выставки хлебопекарных изделий.

  Дел хватало. Сначала один из бывших гугловцев попросил меня набросать новый дизайн логотипа. На старом были крупные аляповатые радужные буквы в бледно-коричневом круге, и выглядел он так, словно был нарисован в Paint. Я переделал его, взяв шрифт посвежее с четкими засечками, которые, в моем представлении, чем-то напоминали общий рисунок еврейского письма.

  Это добавило «НовоБублику» чуток солидности, а мне принесло награду от местного филиала АИГИ^*. Потом, когда я обмолвился второй компаньонше, что умею кодить (немного), меня назначили ответственным за сайт.
  Я переделал и его, а потом освоил небольшой маркетинговый бюджет, нацеленный на поисковые запросы типа «бублик», «завтрак» и «топология». Кроме того, я стал голосом @НовоБублика в Твиттере и привлек несколько сотен новых фолловеров интересными фактами о завтраке
  и скидочными купонами.

  Все это, конечно, не было новой стадией человеческой эволюции, но я чему-то учился. Рос. И тут экономика поплыла, и оказалось, что в рецессию людям хочется старых добрых бубликов, ноздреватых и кособоких, а не симметричных, как НЛО, пусть даже посыпанных мелко
  размолотой каменной солью.

  Бывшие гугловцы привыкли к успеху и не собирались покорно сматывать удочки. Они по-быстрому переименовались в «Староиерусалимскую бубличную компанию», напрочь забросили свой алгоритм, так что бублики стали получаться подгоревшими и бесформенными.

  Меня попросили придать сайту ностальгический облик, и это задание не принесло мне ни радости, ни наград от АИГИ. Маркетинговый бюджет усох, потом пропал. Работы становилось все меньше и меньше. Я ничему не учился и никуда не рос.
  Наконец мои работодатели сдались и слиняли в Коста-Рику. Печи остыли, сайт погас. Никакого выходного пособия не было, но мне остался корпоративный макбук и аккаунт в Твиттере.
  Словом, со стажем меньше года, я оказался безработным. И увидел, что пострадала не только пищевая отрасль. Люди переселялись в мотели и палаточные лагеря.

  Вся экономика внезапно стала похожа на музыкальную игру в свободный стул, и я твердо понимал, что стул, хоть какой, нужно захватить как можно скорее.

  С учетом конкуренции перспектива рисовалась удручающая. У меня водились друзья, такие же, как я, дизайнеры, но за ними уже числились всемирно известные сайты или передовые интерфейсы для тачскринов, а не какие-то логотипы новорожденных бубличных. Некоторые из них работали в Эппл. Мой лучший друг Нил основал собственный бизнес.

  Еще годик в «НовоБублике», и мне тоже было бы что показать, но мне не хватило времени, чтобы собрать нормальное портфолио или как следует вникнуть хоть во что-нибудь. От колледжа остался лишь диплом по швейцарской типографике (1957–1983) и трехстраничный сайтик.

  Но я не оставлял попыток найти работу. Запросы мои таяли на глазах. Сначала я был уверен, что буду работать только в компании, миссию которой разделяю. Потом подумал, что неплохо было бы хотя бы иметь возможность узнать что-то новое. После этого решил, что лишь бы не какая-нибудь гадость. И вот уже старательно уточнял свое понимание гадости. И вот бумага-то меня и спасла. Оказалось, сосредоточиться на поиске работы я могу, лишь оторвавшись от интернета, так что я распечатал кипу объявлений с вакансиями, закинул телефон в ящик стола и двинул на прогулку. Объявления, в которых требовался опыт, я, скомкав, выкидывал в ребристые зеленые мусорки по пути, и к тому времени, когда я устал и сел в автобус, чтобы ехать домой, у меня оставалось лишь два-три потенциально перспективных листка, сложенных и сунутых в задний карман для дальнейшего прозвона.

  Этот путь и привел меня к новой работе, хотя и не так,
  как я ожидал.

  Сан-Франциско — хорошее место для прогулок, если ноги крепкие. Центр города — это крошечный холмистый квадрат, с трех сторон окруженный водой, так что потрясающие пейзажи здесь на каждом шагу. Идешь себе один, думаешь о своем, с пучком распечаток в кулаке, и вдруг земля уходит из-под ног, и прямо перед тобой открывается вид на бухту, окаймленную подсвеченными оранжевым и розовым зданиями. Такого архитектурного стиля, как в Сан-Франциско, не встретишь больше ни в одном другом городе страны, и даже если ты тут живешь, до конца привыкнуть к странности этих видов невозможно: высокие и узкие дома, с окнами, похожи ми на глаза и зубы, и финтифлюшками, как на свадебном торте. А на фоне этого всего парит, если смотришь в верном направлении, ржавый призрак моста Золотые Ворота.

  Я двинулся вдоль одной из таких причудливых перспектив, вниз по крутому ступенчатому тротуару, затем прошел по берегу, возвращаясь домой длинной кружной дорогой. Я шел вдоль линии старых причалов, тщательно сторонясь клокочущего рагу Рыбацкой пристани, и наблюдал, как рыбные рестораны перетекают в мореходно-инженерные фирмы, а дальше — в здания, где базируются различные интернет-стартапы. Наконец, когда мой живот заурчал, сообщая, что не прочь пообедать, я свернул обратно в город.

  Всякий раз, двигаясь по улицам Сан-Франциско, я высматривал в витринах объявления о найме — не самое обычное занятие, верно? Наверное, стоило бы относиться к ним поскептичнее. Легальные работодатели публикуются в «Крейглисте».
  Разумеется, это объявление круглосуточного книжного магазина на законную работу ничуть не походило:

  Ищем сотрудника
  
  ночная работа
  
  особые требования
  
  своя выгода

  В общем, я почти не сомневался, что «круглосуточный книжный магазин» — это такой эвфемизм. Нашел я его на Бродвее, в самой эвфемистической части города. Поиск вакансий завел меня далеко от дома; рядом с книжным располагалось заведение под названием «Попки»: их движущаяся неоновая вывеска изображала пару то скрещивающихся, то раздвигающихся ног.

  Я толкнул стеклянную дверь книжного. Надо мной весело звякнул колокольчик, и я нерешительно переступил порог. В тот момент я и знать не знал, какой важный рубеж только что пересек.

  Представьте себе форму и объем нормального магазина, только перевернутого на бок. Помещение было абсурдно узким и головокружительно высоким, и до самого потолка вздымались стеллажи: три этажа книг, а то и больше. Я запрокинул голову (почему в книжных всегда приходится проделывать такое, от чего страдает шея?) — полки плавно уходили в сумрак и казались бесконечными.

  Забиты они были под завязку, и у меня появилось чувство, будто я стою на опушке леса — и притом не какого-то дружелюбного калифорнийского леса, а старого трансильванского, полного волков, ведьм и вооруженных кинжалами бандитов, притаившихся сразу за границей лунного света. Лестницы-стремянки были прикреплены к стеллажам на роликах, чтобы можно было их двигать. Обычно такие кажутся прикольными, но тут, возносящиеся в сумрак, они выглядели зловеще. Намекали шепотом о всяких случаях в потемках.

  Так что я топтался в передней части магазина, которую заливал яркий полуденный свет, отпугивающий гипотетических волков. Стена вокруг дверей была прозрачная:
  толстые квадратные стекла, обитые железом, по которым
  высокими золотыми буквами было полукругом выведено (задом наперед):

  Ы Р Б М У Н Е П А Р Е Т С И М Н И З А ГА М Й Ы Н Ж И Н К Й Ы Н Ч О Т У С О Л Г У Р К

  А ниже этой надписи, под сводом буквенной арки, красовался знак — две ладони, абсолютно плоские, сложенные как раскрытая книга.

  Ну а кто такой мистер Пенумбра?

  — Кто там, привет, — раздался негромкий голос из книжной чащи. Вышел человек — мужчина, долговязый и худой, похожий на одну из стремянок, одетый в светло-серую сорочку и синий джемпер. На ходу он покачивался, опираясь длинной ладонью на края полок. Вот он вышел на свет, и я увидел, что свитер у него под цвет глаз: они были тоже синие и выглядывали из глубоких гнезд морщин. Он был очень стар.

  Он кивнул и вяло махнул мне рукой.

  — Что вы ищете на этих полках?

  Хорошая реплика, и, не знаю почему, от этих слов мне стало легко. Я спросил:
  — А вы мистер Пенумбра?
  — Я Пенумбра, — он кивнул, — и я хранитель этого места.

  Я и сам как-то не думал, что произнесу эти слова, пока не сказал:

  — Я ищу работу.

  Пенумбра моргнул, кивнул и проковылял к стойке возле входной двери. Это было мощное сооружение из темного свилеватого дерева, настоящая крепость у края леса. В такой, наверное, можно не один день выдерживать осаду стеллажных полчищ.
  — Трудоустройство.

  Пенумбра опять кивнул. Он опустился на стул за стойкой и теперь разглядывал меня из этого убежища.

  — Приходилось уже работать в книжных магазинах?

  — Ну, — отозвался я, — в школе я подрабатывал официантом в рыбном ресторане, так там хозяин продавал
  свою собственную кулинарную книгу.

  Книга называлась «Новая минтайность», и там описывался тридцать один способ — ну, вы поняли.
  — Это, наверное, не считается.
  — Не считается, но неважно, — сказал Пенумбра. —
  Прежний опыт книготорговли здесь вам мало пригодится.

  Погодите-ка: а может, у них тут сплошная эротика?

  Я мельком оглядел полки, но не заметил никаких корсетов, ни кружевных, ни любых других. Напротив, рядом со мной на журнальном столике лежала стопка пыльных романов Дэшила Хэммета. Хороший знак.

  — Расскажите, — сказал Пенумбра, — про какую-нибудь книгу, которую вы любите.

  Тут уж я не задумывался. Это без вопросов.

  — Мистер Пенумбра, — ответил я, — это не одна книга, а целая серия. Не шедевр художественного слова и, пожалуй, слишком длинная, да и конец ужасный, но я перечитывал ее три раза и лучшего друга нашел благодаря тому, что мы с ним оба фанатели по этой книге в шестом классе.

  Я перевел дух.

  — Я люблю «Хроники поющих драконов».

  Пенумбра поднял бровь, затем улыбнулся.

  — Это хорошо, просто отлично, — сказал он, расцветая в улыбке, обнажающей наползающие друг на друга белые зубы.

  Потом он прищурился, оценивающе глядя на меня.

  — Ну а на стремянку сумеете вскарабкаться?

  Вот так я и оказался на этой лестнице на высоте третьего этажа, в помещении круглосуточного книжного магазина мистера Пенумбры. Книга, за которой меня отправили, называется «Аль-Асмари» и стоит на расстоянии примерно полутора длин руки слева от меня. Очевидно, придется спуститься и передвинуть лестницу.

  Но оттуда, снизу, Пенумбра кричит мне:

  «Тянитесь, мой
  мальчик! Тянитесь!»

  Вау, мечтал ли я когда-нибудь о такой работе?

  ---

  *Американский институт графических искусств (прим. перев.)

• Яков Гордин. Пушкин. Бродский. Империя и судьба: В 2 т. — Т. 1. Драма великой империи. — М.: Время, 2016. — 576 с.

  Первая книга двухтомника «Пушкин. Бродский. Империя и судьба» пронизана пушкинской темой. Пушкин — «певец империи и свободы» — присутствует даже там, где он впрямую не упоминается, ибо его судьба, как и судьба других героев книги, органично связана с трагедией великой империи. Это не просто рассказ о последних годах жизни великого поэта, историка, мыслителя, но прежде всего попытка показать его провидческую мощь. Недаром с наступлением катастрофы в 1917 году имя Пушкина стало паролем для тех, кто не принял новую кровавую эпоху. В книге читатель найдет целую галерею портретов самых разных участников столетней драмы — от декабристов до Победоносцева и Столыпина, от Александра II до Керенского и Ленина. Последняя часть книги захватывает советский период до начала 1990-х годов.
  

  Драма замыкающий

  ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ СПАСТИ
  

  Тот, кому приходилось маршировать в пехотной колонне, знает, что труднее всего приходится замыкающим. Все
  ошибки, издержки смены темпа, сбоя шага в первых рядах
  доходят до замыкающих в многократно усиленном варианте. Кто из пехотинцев прежних лет не помнит раздраженной
  команды ведущего колонну офицера или сержанта: «Замыкающие, не тяни ногу! Замыкающие, не отставай!» В октябре 1894 года, с момента смерти Александра III, к власти
  в гигантской волнующейся империи пришли замыкающие.

  Однажды, после разговора с императором Николаем II,
  министр внутренних дел Маклаков, сторонник решительных мер, грустно сказал:
  «Погибнуть с этим человеком можно, а спасти его нельзя».

  Маклаков был расстрелян большевиками в том же 1918 году, что и его император… А его формула очень точно выражает суть отношений между последним самодержцем и его верными подданными. Очевидно, император внушал это чувство
  обреченности, которое сам испытывал.

  Французский посол в России и автор ценных мемуаров
  Морис Палеолог приводит рассказ о поистине символическом разговоре царя со Столыпиным:
  «Однажды Столыпин представил государю проект крупных
  мероприятий в области внутренней политики. Мечтательно выслушав его, государь сделал скептический и беззаботный жест, который, казалось, говорил: это ли, другое ли, не все ли равно. „Мне
  ничего не удается в моих начинаниях, Петр Аркадьевич, в этом
  у меня не только предчувствие, но и внутреннее убеждение. Я подвергнусь тяжелым испытаниям, но не увижу награды на земле“».

  Б. В. Ананьич и Р. Ш. Ганелин, проницательные авторы вступительной статьи к тому воспоминаний о Николае
  (СПб., 1994), резонно задаются вопросом:
  «Означает ли это, что Николай II осознавал или предчувствовал неизбежность гибели монархии, отдавал себе отчет в том,
  что именно ему выпала участь пожинать плоды политики, проводившейся на протяжении XIX века его предшественниками на
  российском престоле?»

  Имеет смысл расширить хронологические границы вопроса. Последний император расплачивался за два века петербургского периода русской истории.

  Первый император железом, кровью, дыбой и кнутом
  выстроил государство, в котором под конец жизни горько
  разочаровался, ибо оно стало прибежищем неудержимых
  и бесстрашных казнокрадов. В разоренной непрерывными
  войнами Петра и содержанием гигантской армии стране
  наследники первого императора тщетно пытались найти
  баланс между интересами групп, сословий, регионов. Царствование Елизаветы — после полосы дворцовых переворотов — закончилось тяжелейшим социальным кризисом: крестьянскими волнениями, массовым бегством сотен тысяч
  крестьян из центральной России на окраины и за границу.
  Царствование Екатерины II, перешагнувшей через труп законного императора, пережившее кровавую гражданскую
  войну — пугачевщину, завершилось финансовым крахом,
  вызванным опять-таки разорительными войнами. Павел I
  был задушен. Александр I закончил свой век в жесточайшей меланхолии и в ситуации финансово-хозяйственной
  разрухи, не в последнюю очередь спровоцировавшей появление тайных обществ и взрыв декабря 1825 года — января
  1826 года. Постоянные усилия Николая I выправить положение ни к чему не привели — его царствование закончилось
  военным разгромом, фантастическим для России внешним
  и внутренним долгом, фактическим банкротством государства и все возраставшей агрессивностью заждавшихся земли и воли крестьян. Катастрофически запоздавшие реформы
  Александра II породили в конце концов глубокую неприязнь
  к нему значительной части общества и ненависть радикалов, что и привело к его страшной гибели.

  Значительные экономические достижения страны последних десятилетий века не разрешили тяжелейших социально-психологических противоречий, но, скорее, усугубили их.
  И все, что было разрушительно-опасного в политическом быте
  России, законсервировалось в царствование Александра III.

  Мы знаем, как оценивал перспективы державы один из
  главных ее идеологов, воспитатель Александра III и в значительной степени Николая II — Победоносцев:
  «Что мы посеяли, то и должны пожать. <…> Все идет вспять
  к первобытному хаосу».

  В этой ситуации и пришел на престол последний император, получивший в наследство дворцовые перевороты,
  династические убийства, экономические провалы и потенциально озлобленное население. Когда говорят о судьбе Николая II, то слишком часто об этом наследии забывают…

  В конце XIX века стоящий в центре Петербурга, имперской столицы, дворец самодержцев уже не воспринимался
  как нерушимая твердыня, средоточие самовластной воли,
  а скорее — как убежище обреченных.

  Когда пишут историю петербургского периода и, соответственно, стержневой группы этого периода — дома Романовых, то выбирается либо апологетический, либо обличительный тон. Между тем, августейшее семейство ждет историка,
  который напишет трагедию дома Романовых, эпиграфом
  к которой вполне может стать уже цитированная фраза Николая II: «Мне ничего не удается в моих начинаниях».

  В отличие от своего отца, последний император был
  формально неплохо подготовлен к роли «хозяина земли Русской». В детстве и юности он изучал иностранные языки, все
  основные естественные науки, юриспруденцию, экономику,
  финансы, разумеется, историю и прошел весьма основательный курс военных наук, подкрепленный практической службой в разных родах войск.

  Человеческий характер Николая бесчисленное количество раз подвергался самому пристрастному анализу. Но, на
  взгляд автора этого текста, дело было не в его личных особенностях — в конце концов, его поведение по сути своей мало
  чем отличалось от поведения его знаменитого предшественника Александра I Благословенного, своим нежеланием поступиться ни йотой самодержавной власти и головоломными
  маневрами спровоцировавшего мятеж 14 декабря — первую
  попытку не дворцового переворота, а столичной революции.

  Все возможные сценарии, кроме введения представительного правления — конституционной монархии, — были
  уже испробованы в России и не принесли положительных
  результатов. Курс Александра III на абсолютную стабильность, понимаемую как неизменность всех государственных
  форм, казался молодому царю наименьшим из зол. Его знаменитая фраза 17 января 1895 года в ответ на адрес тверского земства: «Я <…> буду охранять начало самодержавия
  так же твердо и неуклонно, как охранял мой незабвенный
  покойный родитель» — свидетельствует не столько о твердости или ограниченности, сколько о страхе перед будущим…

  ЧЕЛОВЕК, В КОТОРОМ ВСЕ ОШИБЛИСЬ
  

  Так окрестил острый и проницательный Сергей Юльевич
  Витте, один из ключевых деятелей последнего царствования, другого ключевого деятеля — военного министра генерала Алексея Николаевича Куропаткина.

  Тот же Витте говорил об особой роли, которую играет
  в военной империи тот, кто возглавляет военное министерство. Армия со времен Петра I составляла главную опору
  и предмет забот русских императоров. Военный бюджет
  был огромен и подавлял все остальное. Ни одна европейская
  страна в XVIII–XIX веках не воевала — по общей протяженности боевых действий — столько, сколько Россия.

  Обычно, когда говорят о крушении империи, то забывают роль генерала Куропаткина, в то время как его устремления были могучим катализатором этого крушения.

  Конец XIX века был временем в военном отношении беспокойным. Неуклонно нарастало напряжение на Балканском
  полуострове. В 1898 году разыгралась испано-американская
  война, показавшая, что на историческую сцену выходит новый
  военный игрок с большой потенцией — США. Началась в том
  же году англо-бурская война. Несмотря на то, что обе войны
  шли на периферии европейского мира, их символическое значение было вполне понятно — начинался новый передел мира.

  В преддверье грядущих войн выбор военного министра
  был принципиально важен и свидетельствовал о степени государственной прозорливости императора.

  Генерал Куропаткин — как некогда Лорис-Меликов, которому Александром II предназначено было спасти Россию, —
  был из плеяды строителей империи.

  Он много воевал в Средней Азии, повоевал даже в Алжире — в составе Французского экспедиционного корпуса —
  и получил за храбрость орден Почетного легиона. Во время
  Русско-турецкой войны 1877–1878 годов был близким сподвижником знаменитого Скобелева, вместе со Скобелевым
  завоевывал Туркестан, а позже был начальником Закаспийской области и дислоцированных там войск.

  Однако всего этого было мало для того, чтобы занимать
  один из важнейших постов в государстве.

  Тот же Витте писал:
  «Генерал Куропаткин представлял собою типичного офицера
  генерального штаба 60–70 годов. <…> Иностранных языков он
  не ведал, не имел никакого лоска, но мог говорить и писать обо
  всем и сколько хотите и производил вид бравого коренастого генерала, и бравость эту ему в значительной степени придавала георгиевская ленточка на портупее и петлице, да еще Георгий на шее».

  Но бравых генералов с Георгиями в русской армии после
  Русско-турецкой войны было немало. Тут важно обратить
  внимание на слова Витте, ничего зря не писавшего, о 1860—
  1870 годах. По его мнению, Куропаткин был генералом прошлых войн.

  Мнения осведомленных современников о Куропаткине
  были весьма любопытны и парадоксальны. Скобелев, лучше,
  чем кто бы то ни было, знавший особенности военных дарований своего начальника штаба, утверждал, что тот
  «очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер, но как военачальник является совершенно неспособным
  во время войны, что он может только исполнять распоряжения.
  <…> Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив
  в том смысле, что никогда не будет в состоянии принять решение
  и взять на себя ответственность».

  А крупный бюрократ, бывший министр финансов Абаза
  сказал о Куропаткине, предрекая ему «громадную карьеру»:
  «Умный генерал, храбрый генерал, но душа у него штабного
  писаря».

  Соперником Куропаткина и по общему мнению самым
  подходящим кандидатом на пост военного министра был блестящий военный деятель Николай Николаевич Обручев, крупнейший теоретик и талантливый практик боевого искусства,
  соратник Милютина по реформе армии в эпоху Александра II.
  Правда, за Обручевым числился давний «грех» — в 1863 году
  он отказался участвовать в подавлении польского восстания,
  назвав это «братоубийственной войной».

  Но главное, в конце 1890-х годов было другое — твердый
  в своих убеждениях и независимый Обручев не соответствовал тем критериям «домашности», которым полностью соответствовал Куропаткин.

  К моменту назначения Куропаткина военным министром Обручев уже 16 лет был начальником Главного штаба,
  автором масштабных стратегических разработок. Вскоре по
  воцарении Николая II Обручев был награжден высшим орденом империи — св. Андрея Первозванного и отправлен
  в отставку…

  Николаю нужен был свой «домашний» министр. Неуклонно загоняемый историей в угол, Николай подсознательно хотел
  спрятаться от нее в «домашнем мире», населенном приятными
  ему людьми. Куропаткин, бравый боевой генерал, с опытом
  войны против арабов, туркмен и турок, генерал образца тридцатилетней давности, оказался тонким придворным психологом. Он сам рассказывал Витте живописную историю:
  «Во время доклада была все время пасмурная погода и государь был хмурый. Вдруг мимо окна, у которого государь принимает доклады, я вижу императрицу в роскошном халате; я и говорю
  государю — Ваше Величество, а солнышко появилось. Государь
  мне отвечает — где вы там видите солнце? а я говорю — обернитесь, Ваше Величество; государь обернулся и видит на балконе
  императрицу, и затем улыбнулся и повеселел».

  Куропаткин после докладов — один из немногих министров — постоянно завтракал с августейшей четой, рассказывая императрице сюжеты тургеневских романов… Ни на
  что подобное суровый Обручев способен не был.

  К концу века продвижение Российской империи на юго-восток остановилось. Не состоялось вторжение в Афганистан, чреватое новой — после Крымской — войной с Англией. Отвергнут был и план Куропаткина по захвату Босфора.
  Завоеванная Средняя Азия, требовавшая огромных вложений и кропотливой административной работы, уже не была
  полем, на котором можно было стяжать боевые лавры. Но по
  логике существования военной империи, по неустойчивости
  ее внутренней политической ситуации, она обречена была
  на постоянные попытки пространственного расширения.

  К концу века генеральное направление экспансии определилось — Дальний Восток. Куропаткин, приятный собеседник на дворцовых завтраках, ставший апологетом этой
  экспансии, проявил полную неспособность реально оценить
  положение. В сложнейшей ситуации, сложившейся в то время на Дальнем Востоке, где на просторах несчастного Китая и Кореи соперничали крепнущая Япония, США, Англия,
  Франция, Германия, Куропаткин — вопреки трезвому Витте
  и Министерству иностранных дел — выбрал прямолинейную и примитивную позицию.

  Собственно, будущая война была проиграна в Петербурге, в Зимнем дворце и Царском Селе, где император принимал доклады своего военного министра.

  24 июля 1903 года победитель среднеазиатских ополчений убеждал Николая:
  «Мы можем быть вполне спокойны за участь Приамурского края, мы ныне можем быть спокойны за судьбу Порт-Артура.
  Нынче можно не тревожиться, если даже большая часть японской
  армии обрушится на Порт-Артур, мы имеем силы и средства отстоять Порт-Артур, даже борясь один против 5–10 врагов».

  Николай II жил представлениями времен Николая I.
  В преддверье качественно новых войн XX века он выбрал
  себе соответствующего своим представлениям военного
  министра. Известно, чем кончилась Русско-японская война,
  и как бездарно проявил себя Куропаткин в качестве командующего русской армией. Недаром Витте назвал его человеком, в котором все обманулись…

  СТОЯЩИЕ У ТРОНА
  

  Последние годы XIX века и начало XX века поражают
  калейдоскопом сменяющихся лиц — и это тоже было симптомом приближающегося краха. Безусловное начало краха
  обозначила война с Японией.

  Каждый из участников конфликта вокруг решения —
  воевать или не воевать — являл собой личность по-своему
  эпохальную.

  Сама же война выросла из противоречий прежде всего
  внутриполитических.

  До начала XX века роль влиятельного идеолога внутренней политики играл Сергей Юльевич Витте, трезвый прагматик, спокойно менявший свои взгляды на самые фундаментальные вопросы и не считавший нужным оправдывать
  эти маневры. В 1902 году Витте заявлял, оценивая реформы
  Александра II:
  «Здание построено, а купол остался нетронутым».

  Он имел в виду представительное правление, о котором
  в свое время и слышать не хотел. Теперь он говорил, что ему
  «понятно стремление к увенчанию здания, понятно желание
  свобод, самоуправлений, участие общества в законодательстве и управлении». Если не дать этим стремлениям легального выхода, уверял Витте, — неизбежна революция.

  Но император истово чтил завет Победоносцева о святости и спасительности самодержавия, которое одно и могло
  отсрочить катастрофу. И 4 апреля 1902 года на вершине российской власти появился еще один характерный персонаж
  из замыкающих — министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве, бывший директор департамента полиции, занимавшийся политической крамолой. Он, мастер
  сыска и подавления, был демонстративно противопоставлен
  Витте.

  Витте призывал власть опереться на «образованные классы». Плеве отвечал:
  «Крепок в народе престиж царской власти, и есть у государя
  верная армия».

  Надо иметь в виду, что и само назначение Плеве было
  выразительной демонстрацией. 2 апреля эсер Балмашев застрелил министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина, пытавшегося грубой силой подавить студенческие
  волнения. Назначение Плеве было ответом на этот выстрел.

  Витте и Плеве расходились во всем — во взглядах на земельную реформу, на судьбы земства, на роль полиции и права Финляндии. Однако в одном Плеве скрепя сердце втайне
  соглашался с Витте — необходимо дать легальный выход
  общественной энергии. Есть свидетельство, что незадолго
  до смерти — а он, как и его предшественник, был уничтожен
  Боевой организацией эсеров — Плеве обдумывал учреждение
  Государственной думы.

  По вопросу о дальневосточной экспансии Витте и Плеве решительно расходились. В планы министра внутренних
  дел, помимо всего прочего, включена была и «маленькая
  вой на», без которой, как он считал, предотвратить революцию невозможно. Трезвый финансист Витте считал эту затею гибельной авантюрой.

  В борьбе с Витте министр внутренних дел блокировался
  не только с Куропаткиным, но и с группой людей, которых
  Витте называл «безобразовской шайкой» по имени ее лидера статс-секретаря Безобразова, «шайкой», преследовавшей
  прежде всего чисто корыстные интересы, добивавшейся
  концессий на вновь приобретенных территориях и государственных субсидий, которые и разворовывались. Им нужна
  была война для собственных целей. Они обвиняли Витте
  в том, что он служит еврейскому капиталу и связан с «тайным масонским правительством, направляющим всемирную политику».

  Плеве и Безобразов победили. 16 августа 1903 года Витте
  был отправлен в отставку.

  Генерал Куропаткин мог провоцировать войну.

  Фундаментальные неустройства, накапливавшиеся два столетия петербургского периода, давили на арьергард имперской
  истории, сбивали с шага, путали направление марша.

  Апокалипсические пророчества Победоносцева приобретали черты близкой реальности — всего два года оставалось
  до первого натиска буйного хаоса.

  2002

Дина Рубина. Медная шкатулка. — М.: Эксмо, 2015. — 416 с.

Рассказы сборника «Медная шкатулка» так похожи на истории, поведанные добрым и мудрым попутчиком. Невольно начинаешь сочувствовать и сопереживать, казалось бы, совсем незнакомым людям. И даже не замечаешь, как сам при этом становишься добрее и мудрее… В новой книге Дины Рубиной перекликаются голоса, повествующие о множестве пронзительных человеческих судеб.

Тополев переулок

Софье Шуровской

1

Тополев переулок давно снесен с лица земли…

Он протекал в районе Мещанских улиц — булыжная мостовая, дома не выше двух­трех этажей, палисадники за невысокой деревянной оградкой, а там среди георгинов, подсолнухов и «золотых шаров» росли высоченные тополя, так что в положенный срок над переулком клубился и залетал в глубокие арки бесчисленных проходных дворов, сбивался в грязные кучи невесомый пух.

Чтобы представить себе Тополев, надо просто мысленно начертить букву Г, одна перекладина которой упирается в улицу Дурова, а вторая — в Выползов переулок. В углу этой самой буквы Г стоял трехэтажный дом с очередным огромным проходным двором, обсиженным хибарами с палисадниками. Дом номер семь. Обитатели переулка произносили: домсемь. Это недалеко, говорили, за домсемем; выйдете из домсемя, свернете налево, а там — рукой подать.

Рукой подать было до улицы Дурова, где жил своей сложной жизнью знаменитый Уголок Дурова. Каждое утро маленький человечек в бриджах выводил на прогулку слониху Пунчи и верблюда Ранчо, так что в Тополевом переулке эти животные не считались экзотическими.

Рукой подать было и до стадиона «Буревестник», — в сущности, пустынного места, куда попадали, просто перелезая через забор из домсемя.

Рукой подать было и до комплекса ЦДСА — а там парк, клуб, кино; зимой — каток, настоящий, с музыкой (у Сони были популярные в то время «гаги» на черных ботиночках), летом — желтые одуванчики в зеленой траве и пруд, вокруг которого неспешно кружила светская жизнь: девушки чинно гуляли с офицерами.

Рукой подать было до знаменитого театра в форме звезды, где проходили пышные похороны военных. На них, как на спектакли, бегали принаряженные соседки. А как же — ведь красота!

Смена времен года проходила на тесной земле палисадников. Трава, коротенькая и слабая весной, огромно вырастала ко времени возвращения с дачи в конце августа и всегда производила на Соню ошеломляющее впечатление, как и подружки со двора, которые тоже вырастали, как трава, и менялись за лето до неузнаваемости. Осенью и весной на оголившейся земле пацаны играли в «ножички»: чертили круг, где каждый получал свой надел, и очередной кусок оттяпывался по мере попадания ножичка в чужую долю. Когда стоять уже было не на чем и приходилось балансировать на одной ноге — как придурковатому крестьянину на картинке в учебнике, — человек изгонялся из общества. Хорошая, поучительная игра.

Еще в палисадниках росли шампиньоны, их собирала Корзинкина задолго до того, как в культурных кругах шампиньоны стали считаться грибами. Скрутится кренделем, высматривая под окном белый клубень гриба, а сама при этом с сыном переругивается: «Ты когда уже женишься?» — «А когда ты, мать, помрешь, тогда и женюсь. Жену­то приводить некуда». Сын, мужчина рассудительный, сидел у окна и с матерью общался — как с трибуны — с высоты подоконника.

На Пасху палисадники были засыпаны крашеной яичной скорлупой — зеленой, золотистой, охристой, фиолетовой; радужный сор всенародного всепрощения. А когда соседи Бунтовниковы раз в году принимали гостей на Татьянин день, вся семья выходила в палисадник и чистила столовые приборы, с силой втыкая в землю ножи да вилки. Будто шайка убийц терзала грудь распятой жертвы.

* * *

Окрестности Тополева все состояли из проходных дворов — бесконечных, бездонных и неизбывных, обсиженных хибарами.

Эти прелестные клоповники, большей частью деревянные, в основном заселяла воровская публика. Редко в какой семье никто не сидел. В детстве это почему­то не казалось Соне странным: жизнь, прошитая норными путями проходных дворов, вроде как не отвергала и даже предполагала некую витиеватость в отношениях с законом.

Впрочем, были еще татары, более культурный слой населения. Их ладная бирюзовая мечеть стояла на перекрестке Выползова и Дурова. По пятницам туда ходили молиться чистенькие вежливые старики — в сапожках, на которые надеты были остроносые галоши, а по праздникам толпилась молодежь (искали познакомиться), молитвы транслировали на улицу, и трамвай № 59 всегда застревал на перекрестке. По будням у мечети продавали конину, шла негромкая торговля, хотя не все одобряли этот промысел: что ни говори, лошадь — друг человека.

Но присутствие мечети оказывало на текущую жизнь даже облагораживающее влияние: в 56­м, например, их края посетил наследный принц Йемен­ского королевства эмир Сейф аль­Ислам Мухаммед аль­Бадр — во как! К приезду шах­ин­шаха с женой Суреей за одну ночь был не только асфальтирован Выползов переулок, но и покрашены фасады ближайших домов. Так что Тополев был, можно сказать, в гуще политических событий.

А на углу Дурова и Тополева стояло здание ГИНЦВЕТМЕТа — Государственного института цветных металлов. За высоким забором виднелся кирпичный ведомственный дом для специалистов — там жила интеллигенция. Дом был привилегированный, как бы отделенный от остального населения Тополева переулка. Например, Сонина семья жила в отдельной квартире. Но без телефона. Телефон был в коммуналке на втором этаже, туда маме и звонили; соседка Клавдия стучала ножом по трубе отопления, и мама ей отзывалась — под ребристой серебристой батареей всегда лежал наготове медный пестик. Клавдия степенно говорила в трубку:

— Минуточку! Сейчас она подойдет…

Эту квартиру — огромную, двухкомнатную — они получили в те времена, когда папа занимал должность замдиректора института по научной части. Мама говорила, что ученый он был талантливый, но несчастливый. По складу интеллекта — генератор идей. Изобретал процессы, опережающие возможности технологий лет на двадцать. До внедрения многих не дожил. В эпоху расцвета космополитизма однажды вечером домой к ним пришли истинные доброжелатели, и папе было предложено… В общем, эта тихая сдавленная речь в прихожей выглядела в маминой передаче примерно так: «Мы вас, Аркадий Наумыч, ценим и не хотим потерять. Пока под нами огонь не развели, уйдите по собственному желанию». Папа так и сделал: взял лабораторию. В детстве Соня не понимала, как это делается: «взять лабораторию». Представляла, как папа берет под мышку всех сотрудников, чертежные столы, приборы, целый коридор на втором этаже… и гордо уходит вдаль. Чепуха! А спросить у него самого возможности уже не было: папа умер, когда Соне было лет пять. Папа умер, но его семья — мама, Соня и сильно старший брат Леня — осталась жить в той же двухкомнатной квартире. И все осталось прежним: в большой комнате стоял круглый стол на уверенных ногах, всегда покрытый скатертью, которой мама очень гордилась — коричневого грубого бархата, с тонкой вышивкой темно­золотой нитью. На тяжелом рижском трель­яже стояли две фарфоровые фигурки стройных девушек в сарафанах. Натирая мебель, домработница каждый раз ставила их на двадцать сантиметров правее, чем нравилось маме. И каждый раз мама молча их переставляла. Это продолжалось годами…

• Джамбаттиста Базиле. Сказка сказок, или Забава для малых ребят / Пер.
  с неап. Петра Епифанова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 522 с.

  Сборник сказок неаполитанского писателя и поэта Джамбаттисты Базиле (1566–1632) — один из самых ярких памятников литературы итальянского барокко. Используя сюжетную канву народных сказок, соединяя
  с ними повествовательные приемы новеллино XIV–XVI вв., Базиле создает оригинальные произведения, дающие яркую картину жизни и нравов
  своего времени, галерею психологически достоверных образов, не теряющих свежести и четыре века спустя. Некоторые сказки Базиле послужили основой для «Сказок матушки Гусыни» Шарля Перро, а также для
  сказок братьев Гримм.

  КОРОЛЬ-СОКОЛ, КОРОЛЬ-ОЛЕНЬ И КОРОЛЬ-ДЕЛЬФИН

  Забава третья четвертого дня

  ТИТТОНЕ, СЫН КОРОЛЯ ВЕРДЕ КОЛЛЕ, УХОДИТ
  НА ПОИСКИ СВОИХ ТРЕХ РОДНЫХ СЕСТЕР, ВЫДАННЫХ
  ЗАМУЖ ЗА СОКОЛА, ОЛЕНЯ И ДЕЛЬФИНА.
  ПОСЛЕ ДОЛГОГО ПУТЕШЕСТВИЯ ОН ИХ НАХОДИТ,
  А НА ОБРАТНОМ ПУТИ ВСТРЕЧАЕТ ПРИНЦЕССУ,
  КОТОРУЮ ДЕРЖИТ В БАШНЕ ДРАКОН; ОН ПОДАЕТ ЗНАК
  ТРЕМ ЗЯТЬЯМ, И ВСЕ ОНИ С ГОТОВНОСТЬЮ ПРИХОДЯТ
  К НЕМУ НА ПОМОЩЬ. УБИВ ДРАКОНА И ОСВОБОДИВ
  ПРИНЦЕССУ, ТИТТОНЕ БЕРЕТ ЕЕ В ЖЕНЫ,
  А ЗАТЕМ ВМЕСТЕ С ЗЯТЬЯМИ И СЕСТРАМИ
  ВОЗВРАЩАЕТСЯ В СВОЮ СТРАНУ

  Слушатели были весьма растроганы милостью, которую выказал Маркуччо по отношению к Пармьеро, и подтвердили, что добродетель — такое
  богатство, которого ни время не истратит, ни буря не размечет, ни моль,
  ни черви не истребят, в отличие от других благ этой жизни, что как приходят, так и уходят; и если что приобретено неправедно, то внукам уже
  не достанется. Наконец Менека, желая приправить блюдо, только что
  поданное Чеккой, выложила на стол россказней новую историю.
  

  Жил некогда король Верде Колле, и были у него три дочки-красавицы, в которых до беспамятства были влюблены три сына
  короля Бель Прато ¹; но все эти трое юношей, по заклятию, наложенному одной феей, имели облик животных, и поэтому король
  Верде Колле не соглашался отдать дочерей им в жены.

  И вот старший из братьев, бывший прекрасным соколом, своим волшебством созвал к себе на совет всех птиц, и туда слетелись
  зяблики, корольки, пеночки, щеглы, мухоловки, совы, удоды, жаворонки, кукушки, сороки et alia genera pennatorum ². И всех, явившихся
  на его призыв, он послал расклевать все деревья в королевстве Верде
  Колле, так что не осталось там ни цветов, ни листьев.

  Второй брат, который был оленем, созвал диких коз, зайцев,
  кротов, дикобразов — словом, всех диких животных той страны, и
  велел им истребить все посеянное на земле, чтобы ни травинки не
  осталось.

  А третий, что был дельфином, сговорился с сотней морских
  чудищ, и они вместе устроили на море такую бурю, что у берегов той
  страны не осталось ни одного целого корабля.

  И король, видя, что дело плохо, и не имея достаточных средств
  возместить весь ущерб, который причинили ему трое диких влюбленных, согласился отдать им своих дочерей, лишь бы избавиться
  от бедствий. Зятья пришли и безо всяких празднеств и музыки просто забрали каждый свою жену из того королевства. А когда новобрачные покидали родительский дом, мать, королева Градзолла, подарила всем дочерям по одинаковому перстню, сказав, что если им
  придется по какой-то нужде расстаться и через долгое время встретиться снова или увидеть кого-то из своего рода, по этим перстням
  можно будет узнать друг друга.

  Итак, они простились с родителями и отбыли кто куда. Сокол
  вознес Фабьеллу, старшую из сестер, на некую гору, столь высокую,
  что она, поднимаясь выше облаков, вершиной достигала туда, где не
  бывает дождя, и поселил ее в прекраснейшем дворце со всей честью,
  подобающей королеве. Олень увел Васту, вторую сестру, в столь густой лес, где тени, созванные Ночью, не знали, как найти выход,
  чтобы составить ее кортеж; и здесь, в чудесном доме, среди сада,
  полного всяких красот, зажил с ней, как подобает с равной ему.
  А дельфин, посадив Риту, младшую, себе на спину, заплыл с нею в
  самую середину моря, где на живописной скале ее ждал такой дворец,
  какого хватило бы и на трех королей с их семьями.

  Тем временем Градзолла родила прекрасного мальчика, которого назвали Титтоне. И когда ему исполнилось пятнадцать лет, он
  услышал, как его матушка горюет о трех дочерях, которых суждено
  было отдать за трех мужей нечеловечьего облика, и с тех пор о них
  нет никакого слуху; и пришло ему сильное желание путешествовать
  по миру, пока он не узнает чего-либо о сестрах. Он долго упрашивал
  отца и мать, пока они наконец его не отпустили, снабдив всем потребным в дороге и приставив свиту, подобающую его сану; а на прощание королева вручила ему перстень, такой же, как те, что прежде дала
  дочерям.

  И он не оставил ни единой глухой дыры в Италии, ни одной
  конуры во Франции, ни единого угла в Испании, где бы ни расспрашивал о сестрах; проехал всю Англию, пересек Фландрию, видел
  Польшу; словом, прошел до краев Востока и Запада, растеряв всех
  слуг — кого по кабакам, кого по больницам — и оставшись без единого гроша. И добрался наконец до верха великой горы, где жил сокол с Фабьеллой. В то время как он, вне себя от изумления, созерцал
  красоту их дворца, с колоннами из порфира, стенами из алебастра,
  с окнами, вставленными в рамы из золота, с черепицей из серебра,
  сестра увидела его из окна, велела позвать и спросила, кто он, откуда
  идет и какими судьбами занесло его в эти края. Когда же Титтоне
  назвал свою страну, отца и мать и свое имя, Фабьелла узнала в нем
  брата, тем более что перстень у него на пальце оказался в точности
  схож с тем, что некогда дала ей матушка. И обняв его с великой радостью, она, боясь, как бы мужу не оказался неприятен его приход,
  укрыла брата в тайном месте. Когда вернулся домой сокол, она стала
  ему говорить, что ее одолевает сильная тоска по родным; и муж ответил: «Оставь эти речи, жена; невозможно мне отпустить тебя к
  ним, покуда я сам не смогу решиться пойти с тобою». «Но давай, —
  сказала Фабьелла, — хотя бы позовем в гости кого-то из моих родных,
  чтобы мне получить какое-то утешение?» И сокол отвечал: «Но неужели кто-то из них пойдет навестить тебя в такую дальнюю даль?»
  «А если все же придет, — продолжала Фабьелла, — не будет ли тебе
  это неприятно?» «Почему же мне будет неприятно? — отвечал сокол. — Достаточно того, что он с тобой одной крови, чтобы я полюбил его как зеницу ока».

  Услышав от мужа такие слова и ободрившись, Фабьелла вывела
  из укрытия брата и представила его соколу, а тот сказал шурину: «Пять
  да пять — будет десять; любовь проходит через перчатки, как вода
  сквозь сапоги! ³ Добро пожаловать, считай, что ты дома. Пользуйся
  всем и веди себя как тебе удобно!» И сказал слугам, чтобы они оказывали честь и служили гостю, как ему самому.

  Когда Титтоне пробыл на горе пятнадцать дней, пришло ему
  на мысль найти и остальных сестер. Он попросил у сестры и у зятя
  дозволения отправиться, и сокол дал ему одно из своих перьев со
  словами: «Носи это перо с собой повсюду, дорогой Титтоне. Может,
  настанет час, что оценишь его дороже целой казны. Так что береги
  его, а если придет великая нужда, брось его на землю со словами: „Ко
  мне, ко мне!“ — а потом еще благодарить меня будешь».

  Титтоне, завернув перо в бумагу и положив в кошель, после
  почтительных прощаний отправился в путь. И, пройдя безмерно
  много, пришел в лес, где олень жил с его сестрой Вастой. Принуждаемый голодом, он пробрался в сад, чтобы сорвать несколько плодов,
  и тут его увидела сестра. Узнав его тем же образом, что и Фабьелла,
  она познакомила его с мужем, который оказал ему всяческое гостеприимство, обращаясь с ним так, как требовало достоинство принца.
  А когда через пятнадцать дней отдыха Титтоне захотел идти искать
  третью сестру, олень дал ему волосок из своей шерсти, прибавив к
  подарку те же слова, что сказал сокол, давая перо.

  Выйдя в дорогу с запасом денег, которые дал ему сокол, — и
  столько же дал олень, — Титтоне странствовал, пока не дошел до
  края земли, и, поскольку дальше не было возможно идти пешком,
  сел на корабль с намерением расспрашивать о сестре по всем островам. И с попутным ветром плавал по морю, пока не прибыл на остров,
  где жил дельфин с Ритой. И только успел высадиться на берег, как
  сестра его заметила и узнала, как узнали и прочие. И зять оказал ему
  множество любезностей, а когда Титтоне собрался уходить, чтобы
  наконец после долгого отсутствия увидеться с отцом и матерью,
  дельфин подарил ему одну из своих чешуек ⁴, сказав то же, что и
  прочие зятья. После этого Титтоне сел верхом на лошадь и отправился в путь.

  Высадившись на земле и не отойдя еще полмили от берега, он
  оказался в лесу, который был беспошлинным портом страха и потемок, с ежедневной ярмаркой беспомощности и ужаса, и там набрел на
  озеро, что целовало ноги деревьям, умоляя не показывать его безобразия Солнцу. Среди озера высилась огромная башня, в окне которой
  Титтоне увидел прекрасную девушку у ног спящего дракона.

  Девушка, заметив подошедшего Титтоне, тихо и жалобно заговорила: «Добрый юноша, посланный, может быть, Небом, чтобы
  утешить мое убожество в этом месте, где никогда не было видано
  христианского лица! Вырви меня из лап тирана-змея, что похитил
  меня из дома отца, короля Кьяра Валле ⁵, и заточил в этой проклятой
  башне, где я задыхаюсь от плесени и горечи!»

  — Ох, — отозвался Титтоне, — и чем же я помогу тебе, красавица моя? Как я переправлюсь через озеро? Как на башню заберусь?
  Как мне приблизиться-то к этому страшному дракону, который взглядом внушает ужас, сеет страх и производит понос? Но успокойся,
  погоди немного, посмотрим, не найдется ли кто другой с палкой
  подлиннее, чтобы прогнать эту гадюку. Шажок один, шажок другой,
  глядишь, и справимся с бедой ⁶. Однако сейчас посмотрим, что зажато в этом кулаке: яйцо или ветер? ⁷

  И он бросил наземь перо, волосок и чешуйку, полученные от
  зятьев, со словами: «Ко мне! ко мне!». И как в летний зной от капель
  воды, падающих на землю, родятся лягушки, так перед ним, откуда
  ни возьмись, предстали сокол, олень и дельфин, которые в один голос сказали: «Вот мы, что хочешь?»

  Титтоне, увидев их, с большой радостью сказал: «Ничего другого, как только вырвать бедную девушку из лап дракона, унести ее
  из этой башни, разрушить здесь все, а красавицу эту доставить мне
  в дом как мою невесту». «Спокойно, — ответил сокол. — Боб спрятан
  там, где меньше ожидаешь найти ⁸. С нами сумеешь объездить лошадь по кругу карлина, и еще место останется» ⁹. «Не будем терять
  времени, — прибавил олень. — Беды, как макароны, надо съедать
  горячими».

  И сокол призвал стаю огромных грифов, которые залетели в
  окно башни, подняли девушку и перенесли ее через озеро туда, где
  стоял Титтоне с зятьями. И если издалека она казалась ему луной, то
  вблизи своей красотой уподобилась Солнцу. Но пока он обнимал ее
  и говорил ей всякие нежные слова, дракон проснулся и, кинувшись
  из окна, помчался вплавь, чтобы проглотить Титтоне. Но тут олень
  призвал на помощь отряд львов, тигров, пантер, медведей и обезьянокотов ¹⁰, которые, скопом набросившись на дракона, разорвали его
  когтями. Когда все было кончено и Титтоне хотел покинуть лес,
  дельфин сказал: «Хочу, однако, и я быть тебе в чем-то полезным».
  И чтобы не осталось памяти о столь проклятом и несчастном месте,
  так взволновал море, что оно, вырвавшись из своих пределов, хлынуло на башню и разрушило ее до основания.

  Видя все это, Титтоне стал, как только мог, благодарить зятьев
  и велел делать то же самое и своей невесте, раз именно через них она
  избавилась от столь великой опасности. А те отвечали ему: «Но мы
  и сами должны благодарить эту прекрасную госпожу, ибо ради нее
  можем вновь стать такими, как прежде. Ибо еще в младенчестве, из-за
  обиды, которую причинила наша мать одной фее, мы были закляты
  оставаться в образе животных, пока не избавим некую дочь короля
  от грозящей ей беды. Вот и настал миг долгожданный, вот и созрела
  гроздочка рябины! ¹¹ И теперь по-новому дышит наша грудь и новая
  кровь течет в наших жилах!»

  И с этими словами все трое обратились в трех прекраснейших
  юношей. Один за другим они обняли своего шурина и пожали руку
  его невесте, которая была вне себя от радости. Видя это, Титтоне
  воскликнул: «Господи Боже, но почему не могут разделить это веселье
  мои отец и матушка? Да они бы на крыльях летали от удовольствия,
  увидев своих зятьев такими миловидными!» «Еще не поздно, — ответили зятья. — Ибо стыд показываться в животном облике принуждал нас бежать с людских глаз; но теперь, когда мы, по милости
  Неба, можем снова общаться с людьми, мы хотели бы вернуться все
  под одну крышу вместе с нашими женушками и жить в общей радости. Так что скорее в путь, и — прежде чем утреннее Солнце раскроет тюки с лучами на таможне Востока — с нами вместе будут и
  наши супруги».

  Не имея с собой ничего, кроме лошаденки Титтоне, они, чтобы не идти пешком, вызвали прекраснейшую колесницу, запряженную шестеркой львов, в которую забрались впятером и, проехав целый день, встретили вечер в одной придорожной харчевне. И пока
  готовился ужин, развлекались тем, что читали всякие глупости, что
  пишут на стенах постояльцы.

  Наконец после ужина молодая пара улеглась спать, а три зятя,
  сделав вид, что тоже идут на отдых, пустились опять в дорогу и мчались так, что утром — когда Звезды, стыдливо, как только что обвенчанная невеста, закрываются от глаз Солнца — вновь были в той же
  харчевне, но уже вместе с женами. И когда те встретили Титтоне и
  его невесту с безмерными объятиями и заоблачной радостью, все
  восемь уселись в ту же колесницу и, проделав длинный путь, прибыли в Верде Колле, где встретили их с невероятными ласками король
  с королевой, обретшие внезапное богатство — четверых детей, которых считали потерянными, вкупе с прибылью троих зятьев и невестки, достойных быть четырьмя колоннами в храме Красоты.

  Послали и королю Бель Прато, и королю Кьяра Валле известие
  обо всем, что произошло с их чадами; и оба пришли на великое торжество, чтобы добавить сальце своего веселья в «пиньята маритата» ¹²
  общего счастья, покончив с былыми бедами, ибо

  час в веселии побыть —
  
  сто лет мучений позабыть.

  ---

  ¹ Красивый Луг.

  ² И прочие роды пернатых (лат.).

  ³ Так говорили, когда по какой-то причине неудобно было снимать перчатки,
  чтобы обменяться рукопожатиями (например, в доспехах). Зять дает почувствовать шурину одновременно и радушие, и сдержанность, и чувство дистанции.

  ⁴ Судя по многочисленным скульптурным изображениям дельфинов XV–XVII вв.
  («Фонтаны дельфинов» в Риме, Салерно, Прато и многие другие), в прежние
  времена считали, что у дельфинов есть чешуя.

  ⁵ Светлая Долина.

  ⁶ В оригинале: A passo a passo, deceva Gradasso (Шаг за шагом, говорил Градассо).
  Имя Градассо ( Сарацинский царь, персонаж поэм М. Боярдо «Влюбленный Роланд» и Л. Ариосто «Неистовый Роланд». Имя вошло в итальянскую речь как нарицательное,
  означая того, кто безмерно хвалится силой) в нарицательном употреблении означает гиганта и силача, и смысл получается следующий: даже самый сильный человек должен поступать обдуманно, не сгоряча.

  ⁷ Смысл выражения: поможет ли нам это еще не испробованное средство.

  ⁸ Боб, запеченный внутри пирога, угощение и розыгрыш для детей во время
  праздника «Трех царей» (5 января, канун Крещения), — старинная традиция ряда
  европейских на родов.

  ⁹ Неаполитанский карлин во времена Базиле имел диаметр примерно 20 мм.

  ¹⁰ В оригинале именно так: gatte maimune. Он же gatto mammone, то есть Кот-Мам-
  мона — фантастический зверь из народных сказок.

  ¹¹ Так говорили о событии, которого пришлось долго и мучительно ждать. Ягоды
  рябины употребляли в пищу жители горных местностей, бедных плодовыми
  растениями. Собранную ягоду закладывали в сырую солому, и постепенное
  сквашивание медленно делало ее пригодной для еды.

  ¹² Праздничное мясное блюдо (буквально: замужняя кастрюля).

• Максим Кронгауз. Слово за слово: о языке и не только. — М.: ИД «Дело» РАНХиГС, 2015. — 480 с.

  Новая книга известного лингвиста Максима Кронгауза — отличный подарок как специалистам-филологам, так и всем, кто интересуется вопросами языка и культуры. В ней собраны научные работы, статьи об образовании, национальном характере, детском чтении и многом другом, а также рецензии. Автор убежден, что обсуждать некоторые лингвистические проблемы невозможно внутри узкоспециального текста. «Слово за слово» — эксперимент по совмещению разных стилей и жанров, призванный доказать, что говорить о науке простым языком можно и нужно.
  

  О пользе совместного бумканья¹

  Детская классика в картинках
  

  В сентябре на независимой книжной ярмарке «Новая площадь» я должен был читать лекцию про то, как дети воспринимают детские стихи. Впрочем, это было задумано не как традиционная лекция, а скорее как живой эксперимент. Мы собрались во внутреннем дворике Политехнического музея. И с самого начала все пошло не так, как предполагалось. Сцена оказалась слишком маленькой для того, чтобы расположить на ней восемь мольбертов. Шел дождь. Дети мерзли и жались к родителям.

  Пришлось работать в сложившихся обстоятельствах. Мольберты поставили рядом со сценой, места за ними заняли семеро детей от пяти до девяти лет, а последний мольберт достался одному из родителей — профессиональному художнику, представляющему контрольную группу, необходимую в любом серьезном эксперименте.

  Моя гипотеза состояла в том, что родители и дети по-разному видят одни и те же строки, по-разному понимают один и тот же текст. Причина в том, что за время, прошедшее между детством примерно тридцатилетних родителей и сегодняшним днем, русский язык и мир вокруг нас сильно изменились.

  И вот, забыв о дожде, мы начинаем. Для разгона дети рисуют Бяку-Закаляку кусачую, придуманную Чуковским, и тут каждый проявляет собственную фантазию. А дальше начинается серьезный эксперимент.

  У меня зазвонил телефон.
  
  — Кто говорит?
  
  — Слон.

   на листах ватмана возникают разнообразные телефоны: стационарный, радиотелефон и мобильный. А потом дети сами комментируют: «Такой телефон стоит у нас дома! Такой телефон я видел на картинке в книжке! У меня такой телефон!»

  Рисунки других стихотворных строчек тоже оказались нетривиальными. Проблемы вызвали промокашка и пишущая машинка. Когда я прочел строчки Чуковского:

  Как на пишущей машинке
  
  Две хорошенькие свинки:
  
  Туки-туки-туки-тук!,

  одна девочка нарисовала швейную машинку, объяснив, что она стоит у них дома и делает «туки-тук».

  Мы читаем еще около десяти отрывков и получаем интересные и забавные результаты. Одна из самых любопытных картинок демонстрировала зрителям содержимое школьного портфеля. Легко справившись с тетрадкой и резинкой, дети начали рисовать перо и… дружно нарисовали гусиное. Пушкинское перо оказалось в нашей общей памяти живучее маленького железного перышка из советской школы. Почему?

  Это серьезный вопрос, несмотря на шутливую и игровую сущность живого эксперимента. Дело в том, что рабочая гипотеза подтвердилась лишь частично, частично же была опровергнута. Со многими трудными словами дети замечательно справились. И этому есть, как любят говорить ученые, вполне достоверное объяснение.

  Не будем говорить банальностей, но, конечно, Пушкин очень важен для нашей культуры. И именно пушкинское перо рисуют художники на полях разных книг. А вот изображения школьного перышка мне, честно говоря, ни разу не попадалось.

  Давайте проведем очень короткий эксперимент. Скажите, кто знает, что значит слово «салазки»? Правильно, все знают. А кто использует это слово в своей речи? Правильно, никто. Его не использовали уже и наши родители. Откуда же мы все знаем это слово? Конечно же из книг. Помните, у того же Пушкина?

  Вот бегает дворовый мальчик,
  
  В салазки жучку посадив,
  
  Себя в коня преобразив;
  
  Шалун уж заморозил пальчик:
  
  Ему и больно и смешно,
  
  А мать грозит ему в окно…

  Так же маленькие, но интеллигентные дети опровергают эксперимент, потому что их интеллигентные родители читают вместе с ними книжки, объясняют непонятные слова и показывают классические иллюстрации. Именно поэтому дети готовы рисовать телефон таким, каким они его никогда не видели: с крутящимся циферблатом и большой трубкой, лежащей на рычажках в виде рожек. А уж Мойдодыра, выбегающего из маминой из спальни, знают все. Ведь это замечательный пример проникновения культуры в жизнь: Чуковский придумал для ожившего умывальника имя Мойдодыр, а сегодняшние мебельщики используют слово «мойдодыр» уже как имя нарицательное—как раз для того самого предмета.

  Самое смешное и одновременно поучительное произошло ближе к концу. Кто-то из детей отвлекся и убежал, оставив свой мольберт свободным. Его место занял «незапланированный» ребенок, причем не один, а с мамой. И мама тут же начала помогать ребенку, объяснять, что такое пишущая машинка, как выглядит каретка, ну и так далее. И хотя в эксперименте это было категорически запрещено (мама-зритель про это не знала), но я обрадовался. Ведь именно так и надо читать с детьми книжки.

  В общем, если говорить серьезно, культура намного консервативнее жизни. Если мы хотим, чтобы наши дети хотя бы отчасти сохранили нашу культуру, чтобы мы могли перекликаться с ними одними и теми же цитатами или — если совсем просто — чтобы мы с нашими детьми понимали друг друга, можно, нужно, да что там —просто необходимо читать вместе с ними детские книжки. Те самые, которые нам читали наши родители.

  Суть не в смысле
  

  Скажите, вы никогда не задумывались, зачем нужно читать детские стихи детям? Не расстраивайтесь, никто не задумывается. Все читают, потому что им читали их родители, а тем — бабушка с дедушкой, ну и так далее. Однако мы прервали уже столько разных культурных традиций, что, казалось бы, отчего не прервать и эту? Почему, к примеру, это за вас не может делать няня, которая кормит ребенка кашей, гуляет с ним, укладывает его днем спать? Так пусть и стихи ему читает.

  Ни в коем случае! Ничто не роднит больше, чем совместное чтение стихов (разве что рассказывание страшных историй, но об этом как-нибудь в другой раз). Причин много, и сейчас я ограничусь только одной. Назову ее — ну, скажем, совместное бумканье. Я имею в виду просто совместное произнесение четких, ярких, бессмысленных и в то же время наполненных удивительным смыслом звуков. Вы подчиняетесь единому ритму, единой интонации, и у вас возникает слияние, связь, ощущение того, что вы делаете общее, очень важное дело. Так поступают футбольные болельщики, скандирующие свои речевки, часто бессмысленные, но звучные. Или даже группы людей, совместными криками загоняющие себя в транс под руководством какого-нибудь шамана. Нет, конечно, загонять в транс ни себя, ни ребенка не следует, но побумкать в свое удовольствие — святое дело. Вот, к примеру, Винни Пух, сочинявший, я бы сказал, эталонные мантры: бурчалки, кричалки, сопелки и ворчалки. Прочитайте вместе с ребенком, например, это:

  Тара-тара-тара-рам!
  
  Трам-пам-пам-тирирам-пам-пам!
  
  Тири-тири-тири-рим!
  
  Трам-пам-пам-тиририм-пим-пим!

  Впрочем, смысл совместному бумканью нисколько не мешает. Если мы обратимся к детской классике, то бесспорным гением звука, ритма и интонации был Корней Чуковский.

  У меня зазвонил телефон.
  
  — Кто говорит?
  
  — Слон.
  
  — Откуда?
  
  — От верблюда.
  
  — Что вам надо?
  
  — Шоколада.

  Знаменитое стихотворение «Телефон» начинается в отрывистом, четком, почти приказном стиле. И тут же перетекает в нежнейший разговор с крокодилом:
  
  А потом позвонил Крокодил
  
  И со слезами просил:
  
  — Мой милый, хороший,
  
  Пришли мне калоши,
  
  И мне, и жене, и Тотоше.

  Потом следует рев медведя, галдеж газелей и многое-многое другое. Фактически вы с ребенком проходите через разные разговорные жанры, проигрываете множество ролей, вживаетесь в разные характеры — осуществляя это только на уровне звучания и интонации. Конечно, у Корнея Ивановича стихи наполнены и смыслом, но это как бы дополнительный бонус, следующий за звучанием. Например, ребенок может не знать слово «газель», но звуковой галдеж сам создает и образ и характер.

  — Неужели
  
  В самом деле
  
  Все сгорели
  
  Карусели?

  И если поначалу стихи читаете вслух только вы, то потом вы начинаете их произносить вместе, потом по ролям, а потом ребенок, читая их сам, вспоминает именно вашу интонацию, ваше прочтение.

  Может быть, самым страшным в нашей детской классике является образ Таракана, причем усугубляет его страшность предшествующая идиллия:

  Ехали медведи
  
  На велосипеде.
  
  А за ними кот
  
  Задом наперёд.
  
  А за ним комарики
  
  На воздушном шарике.
  
  А за ними раки
  
  На хромой собаке.
  
  Волки на кобыле.
  
  Львы в автомобиле.
  
  Зайчики
  
  В трамвайчике.
  
  Жаба на метле…
  
  Едут и смеются,
  
  Пряники жуют.

  И вдруг начинается страшное «вдруг»:
  
  Вдруг из подворотни
  
  Страшный великан,
  
  Рыжий и усатый
  
  Та-ра-кан!
  
  Таракан, Таракан, Тараканище!

  Оба куска написаны одним стихотворным размером—хореем, однако интонации не просто различны, они противоположны. Честно признаюсь, не все дети способны с первого раза выдержать этот переход, некоторые убегают или зажимают уши. Но интерес к страшному так же органичен для ребенка, как и интерес к жизни. И преодолеть страх как раз и помогает совместное бесстрашное бумканье—»Та-ра-кан!«.

  Когда вы читаете такие стихи, по крайней мере поначалу, не стоит вдумываться в отдельные слова: ценность звука здесь выше ценности смысла. Тем более что есть картинки, в которые можно просто ткнуть пальцем. И только потом, насладившись совместным погружением в звук, можно начать что-то объяснять и рассказывать. А сначала просто получайте удовольствие от совместного чтения.

  Не бойтесь быть больше родителем, чем педагогом. Педагогов ребенку в жизни хватит с лихвой, а родители у него одни.

  ---

  1 Части этого текста публиковались в виде отдельных статей: На одном языке // Forbes Woman (Украина). Зима 2011/12. С. 66; Ваша общая тайна // Forbes Woman (Украина). Весна 2012. С. 61; Чтение с умом // Forbes Woman (Украина). Лето 2012. С. 55, а также рейтинга «Детский канон, или Стишки, расти без которых можно, но не нужно», который был опубликован на сайте «Сноб, www.snob.ru, 20.07.2009.

• Сергей Чупринин. Вот жизнь моя. Фейсбучный роман. — М.: РИПОЛ классик, 2015. — 560 с.

  Российский литературный критик и публицист, главный редактор литературного журнала «Знамя» Сергей Чупринин собрал в книгу лучшие записи, опубликованные на его странице Facebook. Легкое, увлекательное мемуарное чтение предназначено тем, кто любит «вспоминательную» прозу классиков и в то же время хочет узнать о закулисных историях из жизни известных писателей и общественных деятелей современности.
  

  2001 — н/в

  
  

  Память у меня, вообще-то, ни к черту. Или, утешу сам себя,
  специфическая. Вот, скажем, с книгами: и спустя десятилетия
  помню смысл прочитанного романа, авторский, как сейчас выражаются, месседж могу без хлопот восстановить. А как звали
  главных героев и поженились ли они в конце концов — убей бог,
  не помню.

  То же и в жизни. Вернусь, бывало, с каких-нибудь литературных посиделок, говорю жене, что встретил там такую-то. «И в
  чем она была одета?» — натурально интересуется жена.
  «Ммм», — тушуюсь я. «Нет, а все-таки, — не отстает спутница
  моей жизни. — В юбке или в брюках?» Начинаю припоминать,
  видел ли я коленки нашей общей приятельницы, но и это не
  всегда помогает, ибо что длинная юбка, что брюки, по мне, без
  разницы.

  «Это, — объясняет мой друг-прозаик, — потому что память у
  тебя не писательская». Ну, не писательская так не писательская;
  я со своим недостатком уже вполне свыкся.

  Пока не впал, как видите, в мемуаристский азарт, и то одно,
  вроде бы совсем стершееся, стало из памяти выниматься, то
  другое. Не вплоть, конечно, до фасона юбок, но все-таки.

  «Ведь можешь же, когда хочешь», — как говорит мне обычно
  жена, когда я храбро берусь за починку… ну, не утюга, понятное
  дело, чего-нибудь попроще, но все-таки.

  ***

  
  

  В ту пору, когда всё в нашей венценосной семье было, надо думать, еще благополучно, Людмила Александровна Путина решила, как это и подобает первой леди, взять шефство над чем-нибудь
  гуманитарным. И выбрала школьных библиотекарей. Вернее,
  библиотекарш, ибо какой же это мужчина согласится на такую
  низкооплачиваемую и, что уж говорить, малопрестижную работу?

  Так что собрали — от Москвы до самых до окраин — этих подвижниц просвещения в роскошных столичных интерьерах. И о
  библиотечных проблемах разговаривать, и лекции слушать.
  В том числе мою — о современной русской литературе. А вечером всех нас — и библиотекарш, и лекторов — повезли ужинать
  в кремлевский зал, только-только отреставрированный рачительным Пал Палычем Бородиным¹. Люстры сияют, зеркал и золота в преизбытке, и за каждым столом — помимо лекторов и милых наших женщин — еще непременно по зарубежному послу, по депутату с медийной внешностью да по народному артисту. «Запоминайте, будет о чем дома рассказать», — шепнул я соседке, которая, мы успели к тому времени познакомиться, никогда даже в Красноярске, своем краевом центре, не бывала, а тут — Москва, люстры, послы с народными артистами!..
  «Да я запоминаю, — она мне в ответ. — Но кто же мне поверит?!»

  Про угощенья, про тосты и речи рассказывать незачем. Лучше о том, что ближе к концу ужина, когда подавали уже десерты,
  по залу будто ветерок пробежал. Все обернулись — а в дальних
  дверях Путин Владимир Владимирович лично и пальцем левой
  руки так характерно постукивает по часам на запястье правой:
  время, мол, пора, жена и гости дорогие, по домам собираться.

  На глазах у полюбившихся мне библиотекарш слезы — умиления, конечно. Кому же из них этот мужнин жест не знаком?..
  И что гадать, удачная ли это была придумка кремлевских
  имиджмейкеров, чтобы сиятельные образы утеплить, или оно
  действительно само собою так получилось?..

  ***

  
  

  В начале 1990-х я был на «ты» и по имени с министром культуры и всеми тремя его заместителями. Большой пользы «Знамени» это не принесло, но сам стиль эпохи, когда казалось, что
  мы одного рода-племени с важными государственными чиновниками, вселял, скажу так, надежды.

  Теперь этот стиль, разумеется, переменился. К людям, принимающим решения, удается пробиться, если удается, только через
  плотную толщу секретарей, референтов, помощников, советников и проч. и проч. Именно что «проч(ь)». Да и с бывшими своими добрыми знакомцами, что во власти уцелели, говоришь теперь
  по-другому: без прежней короткости и понятно, что на вы, со всем
  почтением. Они и перезванивают-то не всегда. Далеко не всегда.

  Простецкий стиль 1990-х среди людей при должности сохранили немногие. Может быть, только Владимир Ильич Толстой,
  советник президента. И, уж безусловно, Владимир Викторович
  Григорьев из Роспечати.

  Иду я как-то с сыном, тогда еще школьником, по коридору, а
  навстречу Владимир Викторович с Леонидом Парфеновым,
  что был как раз в самом зените славы. Тормознули, обменялись
  рукопожатиями. «А это, — говорю, — мой сын. Звать Костей».
  Тогда Григорьев и ему руку подал, а за ним Парфенов. «Володя, — говорят, — Леня…»

  Чепуха, казалось бы, малость. А сын до сих пор помнит. И я,
  как видите, помню.

  ***

  
  

  Странная вещь, непонятная вещь: смотришь, бывает, на наших государственных мужей (и жен) по телевизору, и скулы сводит. Между тем рассказывают, что в личном общении люди это
  почти всегда исключительно приятные, даже образованные, с
  полуслова все схватывают.

  О Путине, во всяком случае, лет пятнадцать назад, когда он в
  роли еще главы правительства ходил представляться писателям в ПЕН-клуб, участники этого сборища говорили если не с
  воодушевлением, то с надеждой. Да и Медведев в ту пору, пока
  он не пробовался еще на амплуа президента, произвел самое
  благоприятное впечатление на прогрессивных литераторов,
  приглашенных отужинать с ним в 8-й комнате Центрального
  дома литераторов.

  Утверждают, впрочем, что умение нравиться входит в число
  обязательных для политика качеств. Не знаю, у меня своего
  опыта общения с самыми высокими персонами нет.

  Не считая двухминутного разговора с Медведевым на книжной ярмарке позапрошлого года в Гаване.

  И не считая встречи с Валентиной Ивановной Матвиенко,
  тогда еще вице-премьером по социалке, на Форуме молодых писателей в Липках. Молодые писатели на этой встрече, правда,
  явно скучали, зато их убеленные сединами руководители так
  и рвались в бой. И неудивительно, ведь разговор шел ни о какой не идеологии, да и о духовных скрепах тогда помину не
  было². Говорили о пенсиях, о социальном и медицинском
  обеспечении немощных литераторов, о том, как бы сделать
  так, чтобы пишущие не побирались в старости и болезнях.

  Разговор продолжился за совместным то ли обедом, то ли
  ужином, весьма скромным, где мы с нею оказались сидящими
  рядышком. И говорили, говорили… Очень неглупа, думал я,
  помнится, и даже — с разнесением отрицательной частицы
  и определяемого слова — очень не глупа.

  Разгоряченный, я даже спустя несколько дней отослал на
  имя Валентины Ивановны памятную записку со своими собесовскими и прочими идеями.

  С тех пор прошли годы. И, разумеется, мне никто за эти
  годы так ничего и не ответил.

  ***

  
  

  Были, рассказывают, мемуары, которые начинались фразой:
  «С Львом Толстым я никогда не встречался. Это произошло так.
  Я родился в обедневшей дворянской семье…» Ну, и далее еще
  страниц триста увлекательного повествования.

  Я вот с Сергеем Михайловичем Мироновым, бывшим в оно
  время главою Совета Федерации, тоже никогда не встречался.
  Но письмо на его имя посылал. Это произошло так — люди из
  Роспечати, желающие «Знамени» только добра, как-то попеняли мне, что плохо, мол, мы работаем с регионами. Вот «Наш
  современник» знается с регионами, с губернаторами и местными заксобраниями — у него поэтому и тираж чуть ли не выше,
  чем у «Знамени» с «Новым миром», вместе взятыми.

  Меня, признаюсь, это задело. Но где мы, где губернаторы?
  А тут еще подсказка, уже не из Роспечати: «А почему бы вам не
  обратиться с каким-нибудь интересным для провинциальных
  читателей проектом прямо к Миронову? Сенаторы ведь представляют интересы своих республик и губерний, так неужели
  же они не захотят заработать очки на культурном окормлении
  своего электората?»

  Ну, проект — дело недолгое, их у меня в шкафу уже две с половиной полки. Так что звонит мне спустя малое время советник Сергея Михайловича, в изысканных выражениях благодарит за чудо как интересные предложения, говорит, что его патрон всецело за, но… «Вы же понимаете, что у нас нет возможности давать сенаторам указания… А собственного бюджета у
  Совета Федерации кот наплакал…»

  Что ж, кот так кот. Я говорю спасибо и уже собираюсь прощаться. А мне из трубочки: «Слушайте, меня вот только сейчас озарило. Перепишите-ка вы письмо на имя Сергея Михайловича, но уже не как спикера, а как главы партии „Справедливая Россия“, и он точно пойдет вам навстречу. Может даже
  статью написать специально для „Знамени“, на открытие номера»…

  ***

  
  

  Получая ордена или премии из рук государства, писатели-патриоты обыкновенно приосаниваются, и грудь что называется вперед: мол, заслужили. А либералы чуть-чуть, или чуть более чем чуть-чуть, стесняются монаршей ласки. И говорят, как
  правило, что и не ждали совсем, ничего о выдвижении не ведали и, наверное, от награды бы отказались, но поздно уже,
  и кому он нужен, лишний скандал?..

  Охохонюшки хо-хо, скажу я вам на это. Поскольку и самому
  случилось уже при Путине орден получить, и в распределении
  Государственных премий (ельцинского, правда, еще образца)
  поучаствовать, то точно знаю: процедура такова, что не ведать
  про свое выдвижение невозможно. Претендент обязан не только предварительно сообщить о своей готовности стать почествованным, но и, как правило, поставить личную подпись под
  теми или иными документами из наградного дела.

  Или вот хотя бы не государственная вроде, но всё же и не
  так чтобы уж очень от государства удаленная, премия «Большая
  книга»³. Во всяком случае, письменное согласие участвовать в конкурсе и тут от претендента требуют.

  Что полезно иметь в виду, сталкиваясь с яркими гражданскими жестами. Ну, вы помните, как Евгений Евтушенко в 1993 году громко отказался от награждения орденом Дружбы народов в знак протеста против войны в Чечне. Или как Юрий Бондарев — ни разу, правда, не либерал, но тоже в ту пору оппозиционер — уже в 1994 году отказался от такой же награды, заявив
  в телеграмме президенту, что «сегодня это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны».

  Зачем же, спросите, они раньше-то заявляли о своем согласии, зачем дали наградному делу дойти до самого финиша? Вопрос глупый, ответят вам те, кто тоже питает склонность к ярким гражданским жестам, а говоря по-новорусски, к самопиару.

  Я такой склонности не питаю. И отказываться от поощрений со стороны высшей власти своего государства отнюдь не призываю. Но глубоко уважаю тех, кто не считает для себя возможным в тех или иных исторических условиях брать награду
  от власти, которую они, наоборот, глубоко не уважают. Свободу
  выбора, в том числе и ошибочного, у нас никто ведь не отнимал, правда же?

  Поэтому в пример можно, конечно, поставить Александра
  Солженицына, которой в ельцинском 1998 году отказался от ордена Андрея Первозванного («…от верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять
  награду не могу»), зато при новой уже верховной власти принял-таки в 2006 году Государственную премию России.

  Но мне лично почему-то милее пример Людмилы Петрушевской. Ее как прозаика в 1990-е выдвинули на соискание Государственной премии. Она не возражала, но, узнав, что должна самолично заполнять так называемый «Личный листок по
  учету кадров», свое согласие забрала. Это что же, сказала,
  я, значит, сама должна просить у начальства награду? Не буду,
  и всё тут.

  А что потом? Потом Людмила Стефановна все-таки получила лауреатскую медаль, но уже в составе группы создателей
  спектакля «Московский хор». И необходимые документы, надо
  думать, скреплял своей подписью Лев Додин, руководитель
  постановки.

  ---

  1 Бородин Павел Павлович (1946) — государственный деятель, доктор политических наук. Работая в 1993–2000 годах управляющим делами Президента РФ, руководил реконструкцией
  и приемкой в эксплуатацию Большого Кремлевского дворца и других зданий на территории Московского Кремля.

  2 «Да и о духовных скрепах тогда помина не было» — «Мне, —
  прокомментировала в Фейсбуке эти слова Татьяна Шабаева, — (из
  бездны моего невежества) всегда кажется странным, что писатели
  желают говорить о социальном обеспечении без духовных скреп.
  Мне всё кажется, что так не бывает. Там есть социальное обеспечение, где есть духовные скрепы. Это условие не вполне достаточное, но непременное».

  3 «Большая книга» — если не считать Государственной премии
  России, лауреаты которой получают по 5 миллионов рублей, то
  «Большую книгу» можно назвать самой крупной литературной
  премией России. Она была создана в 2006 году Центром поддержки отечественной словесности, и учредители Центра («Альфа-банк», группы компаний «Ренова» и «Видео Интернешнл», Роман Абрамович, Александр Мамут, торговый дом «ГУМ», журнал «Медведь») не поскупились: денежный приз за первое место составляет
  три миллиона рублей, за второе — полтора миллиона, а за третье —
  миллион рублей. В роли жюри выступает Литературная академия,
  среди членов которой более ста писателей, критиков, литературоведов, издателей, преподавателей и библиотекарей. За прошедшие годы обладателями главной премии становились Дмитрий
  Быков с книгой «Пастернак» (2006), Людмила Улицкая с романом
  «Даниэль Штайн, переводчик» (2007), Владимир Маканин с романом «Асан» (2008), Леонид Юзефович с романом «Журавли и карлики» (2009), Павел Басинский с книгой «Лев Толстой: Бегство из
  рая» (2010), Михаил Шишкин с романом «Письмовник» (2011),
  Даниил Гранин с книгой «Мой лейтенант» (2012), Евгений Водолазкин с романом «Лавр» (2013), Захар Прилепин с романом «Обитель» (2014). Предусмотрена и специальная премия «За честь и достоинство» (как вариант «За вклад в литературу»), которой были
  отмечены Наум Коржавин (2006), Андрей Битов и Валентин Распутин (2007), Илья Кормильцев (2007; посмертно), Александр
  Солженицын (2008), Борис Васильев (2009), Антон Чехов (2010;
  увы, и он посмертно), Фазиль Искандер (2011), Даниил Гранин
  (2012), Евгений Евтушенко (2013), Леонид Зорин (2014).

• Клаудио Магрис. Дунай / Пер. с итал. А. Ямпольской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 632 с.

  Пускаясь в увлекательное путешествие сквозь века истории и культуры дунайских стран, Клаудио Магрис, с его энциклопедическими познаниями и безграничным любопытством, приглашает читателя следовать за ним вдоль всего течения Дуная, важнейшей артерии европейской истории, — от Баварских Альп, через Австро-Венгрию и Балканы, до Черного моря. Посещая города, лежащие на этом пути, Магрис обращается к великим призракам: Кафке и Фрейду, Витгенштейну и Марку Аврелию, Лукачу и Хайдеггеру, Канетти и Овидию. Одиссея Клаудио Магриса воскрешает культуру и жизнь Центральной Европы в их самых выразительных формах.

  ТОРТ ДЛЯ ЭРЦГЕРЦОГА

  В 1908 году Франц Фердинанд, эрцгерцог Австрии и Эсте, наследник престола Австро-Венгерской империи, назвал габсбургскую корону терновым венцом. Эти слова начертаны на видном месте в одном из залов музея, посвященного пребыванию эрцгерцога в замке Артштеттен, километрах в восьмидесяти от Вены, недалеко от Дуная. В Артштеттене Франц Фердинанд похоронен вместе с горячо любимой супругой Софией. Прогремевшие в Сараево выстрелы не позволили Францу Фердинанду возложить корону на голову, но, даже стань он императором и царствуй долго, как Франц Иосиф, его бы не похоронили в крипте капуцинов, как всех его предков: Франц Фердинанд желал покоиться рядом с супругой, а его супруга, София Хотек фон Хотков унд Вогнин, была простой графиней, хотя и принадлежала к одному из старейших чешских родов; она не имела права быть похороненной в крипте вместе с членами габсбургского императорского дома, так же как из-за скромного происхождения не имела права после бракосочетания с престолонаследником проживать в Гофбурге, ездить в императорской карете и сидеть в императорской ложе.

  Ныне оба покоятся в крипте церкви, прилегающей к замку Артштеттен, в двух белых простых саркофагах. Надпись «Franciscus Ferdinandus, Archidux Austriae-Este » не сообщает, что покойный был престолонаследником, опущены его прочие титулы и звания; на латыни его жизнь сведена к трем важнейшим событиям с указанием даты: «Natus, Uxorem duxit, obiit». История Софии тоже сжата до трех ключевых событий. Родиться, сочетаться браком, умереть: в лаконичной эпике сосредоточена суть целой жизни, жизни эрцгерцога и всякого человека; прочие определения, даже самые почетные, отходят на второй план и не заслуживают того, чтобы о них упоминали и писали на мраморе. В этой могиле покоится не только один из наследных принцев, но некто больший, человек, воплотивший в себе универсальный смысл, разделивший обычную судьбу всех людей.

  Свадьба с Софией, вызвавший всеобщее осуждение мезальянс с женщиной, которая была всего лишь графиней, означала не только то, что дети Франца Фердинанда не могли претендовать на трон, но и горькие унижения, жестокую травлю со стороны придворной камарильи, которая не остановилась даже после Сараево, даже на похоронах. Франц Фердинанд не стал отказываться от престола ради любви, как романтический обыватель, ибо смысл его жизни заключался в высшем, преданном служении империи: лишь исполняя свое предназначение, он мог жить полной жизнью, достойной увенчавшей ее любви, но он и не отказался от любви ради престола, что было бы не менее обывательским шагом.

  Все были против этого брака, даже брат Франца Фердинанда, эрцгерцог Отто, любивший разгуливать по отелю «Захер» голышом с саблей на перевязи, стравливать своих приверженцев и противников или, скача на коне, врезаться в еврейские похоронные процессии. Как и всякий отъявленный хулиган, эрцгерцог Отто покорно соблюдал все положенные рангом условности; злоба, которую вызывал у вельмож Франц Фердинанд, доказывает, насколько вульгарна всякая часть общества, считающая себя элитой и полагающая, что все прочие к элите не относятся, хотя на самом деле эти люди просто отгораживаются от мира, как пьяница из анекдота: пьяница топчется на маленькой круглой клумбе, думая, что клумба и есть целый мир, за стенами которого тюрьма, где томятся все остальные.

  Проходя по залам замка Артштеттен, рассказывающих о жизни Франца Фердинанда, понимаешь, что он был личностью противоречивой, что с несколько старомодным пафосом он воспринимал монаршью власть как данную от Бога, но собирался использовать ее против привилегий аристократии, на благо самых угнетенных народов империи. Письма, фотографии, документы, личные вещи говорят о том, что он был человеком упрямым и пылким, бывал до неприятного агрессивен и до фанатизма авторитарен, но не изменял высшему предназначению, испытывал глубокие чувства.

  Музейные экспонаты повествуют о счастливой семейной и личной жизни, заставляют завидовать союзу погибших в Сараево супругов. На портретах мы видим прекрасную, невозмутимую Софию, чем-то похожую на Ингрид Бергман: ее словно окутывает тайна, за внешним спокойствием скрыто немало загадок и секретов. От Софии исходит соблазнительная сила, как от всякого человека, довольного бесконечно ясной жизнью; снимки эрцгерцога с женой говорят о доверительных, нежных, теплых отношениях, на них два полных радости и приязни тела. Супружеская гармония распространяется и на детей: взгляд малышки Софии, сфотографированной на маскараде в Шёнбрунне с розовой ленточкой в волосах, направлен вверх, поверх голов братьев Максимилиана и Эрнста, которых Гитлер после аннексии Австрии в 1938 году депортировал в Дахау. Открытки, которые Франц Фердинанд писал детям, адресованы их высочествам, но подписаны «папочка».

  Семейное тепло исчезает на фотографиях охоты, говорящих о том, что престолонаследник относился к убийству как к чему-то обыденному, о нелепой любви к рекордам, о том, как за один день он подстрелил 2763 чайки, как убил шестисоттысячного оленя. На одном из снимков эрцгерцог и другие охотники, стоящие на горе из убитых косуль, выглядят как грубые пузатые работники скотобойни.

  В этой эпической семейной истории были подарки, школьные табели, праздники, солдатики, сладости. Кто знает, попробовала ли маленькая София в 1908 году, когда на празднике в Шёнбрунне она была одета в розовое и когда ее отец размышлял о терновом венце, торт, о котором говорится в письме, написанном предприимчивым Оскаром Пишингером, владельцем собственной кондитерской, его светлейшему высочеству супруге эрцгерцога, которую муж сделал герцогиней. Смиреннейший автор дышащего почтением и настойчивым упорством письма берет на себя смелость исполнить свое самое сокровенное и верноподданническое желание — с нижайшим почтением послать на пробу ее светлейшему высочеству герцогине изобретенный им торт в надежде узнать августейшее мнение. В следующем абзаце Оскар Пишингер вновь пространно клянется в преданности, покорнейше благодарит и напоминает о том, что искренне надеется узнать мнение адресата о своем творении.

  Видимо, из дома эрцгерцога ему ответили, и, судя по всему, ответ был неосторожно одобрительным, потому что в следующем письме кондитер выражает благодарность и признается, что был на седьмом небе от счастья, когда узнал о позволении назвать «Принцесса София» крапфены с кремом собственного изготовления. О торте он загадочно умалчивает, возможно, торт не очень понравился, но Оскар Пишингер компенсирует вероятный неуспех торта удачным ходом с крапфенами — название сулит теплый прием у публики. Однако теперь герцогиня, вероятно пожалевшая о том, что легкомысленно позволила использовать свое имя, дает понять излишне настойчивому кондитеру, что относится к его инициативе прохладно: Пишингер извещает ее, что исполнил заказ и незамедлительно отправил в Бельведер, где семейство эрцгерцога останавливалось во время приездов в Вену, шесть крапфенов, заказанных ее светлейшим высочеством. Шесть крапфенов — шесть пирожных, наверняка по два каждому ребенку, для семейства эрцгерцога совсем не много, даже если учесть легендарную скупость Франца Фердинанда.

  За письмами возникает эпизод из семейной жизни: загадочное молчание о торте, возбужденный Оскар Пишингер, занятый изготовлением крапфенов, шедевра всей его жизни, подзатыльники, которые он в раздражении надавал поварятам, обескураживающий, скромный заказ, малюсенький поднос, доставленный в грандиозный дворец Бельведер. На следующих фотографиях — сцены покушения в Сараево, донельзя похожего на покушение в Далласе; в эти мгновения, промелькнувшие между соседними снимками, прогремели пистолетные выстрелы самоубийства Европы — поскольку коварный разум избирает извилистые пути, выстрелы, нанесшие нам смертельные раны, положили начало освобождению Азии и Африки, иначе европейские державы общими усилиями еще долго порабощали бы их и эксплуатировали.

  Крапфены «Герцогиня София» наверняка пережили терновый венец, как и знаменитый сегодня торт Пишингера. Мир движется вперед, семейной эпикой занимаются социологи и церковники; объявление, помещенное на стенде прихода Артштеттена, прямо напротив крипты эрцгерцога, извещает, что на следующей неделе отмечается «День заботы о свекровях и тещах».

• Захар Прилепин. Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф. Борис Корнилов. Владимир Луговской. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 373 с.

  Трёх героев этой книги, казалось бы, объединяет только одно: в своё время они были известными советскими поэтами. Всё остальное — происхождение, творческая манера, судьба — разное. Анатолий Мариенгоф после короткого взлёта отошёл от поэзии, оставшись в истории литературы прежде всего как друг Есенина и автор мемуарной прозы. Борис Корнилов был вырван из литературной жизни и погиб в годы репрессий. Владимир Луговской после громкой и заслуженной славы пережил тяжёлый творческий и человеческий кризис, который смог преодолеть лишь на закате жизни. Вместе с тем автор книги, известный писатель Захар Прилепин, находит в биографиях столь непохожих поэтов главное, что их связывает: все они были свидетелями великих и трагических событий русской истории ХХ века — не прятались, не отворачивались от них и сумели отразить их в своём творчестве. Стихи этих поэтов звучат в наше время современно и даже злободневно.

  РАЗНЫЕ СТОРОНЫ СВЕТА

  Трудно найти трёх настолько различных поэтов той эпохи, как Мариенгоф, Корнилов, Луговской.

  Анатолий Мариенгоф родился в Нижнем Новгороде, с отцом уехал в Пензу, там провёл юность.

  Борис Корнилов — вырос в керженецких деревнях, юность началась в уездном городе Семёнове и продолжилась в Ленинграде.

  Владимир Луговской — москвич.

  Мы только начинаем чертить разделительные линии.

  Мариенгоф — сын еврея-выкреста и русской дворянки.

  Корнилов — крестьянского рода, горожанин в первом поколении, ребёнок сельского учителя, подрабатывавшего извозчиком, и дочки небогатого купца, тоже ставшей учительницей.

  У Луговского — оба деда православные священники, отец — столичный преподаватель, истинный русский интеллигент, мать — певица.

  Мариенгоф был имажинистом, а Луговской конструктивистом. Корнилов эпоху литературных групп, в сущности, миновал, но если б начал публиковаться на пять лет ранее, его, хоть и не на полных основаниях, могли прописать по ведомству «крестьянских поэтов».

  Мариенгоф — модернист, революционный эксцентрик, мастер эпатажа. Лучшие стихи им написаны в самом начале 1920-х.

  Корнилов — порой даже вопреки собственным установкам — песенный, почвенный, расширяющий классическую традицию, но осмысленно не преодолевающий её. Известность к нему пришла в начале 1930-х, лучшие стихи сочинены в середине тридцатых.

  Луговской — трибун и лирик в одном лице; поэт, изначально пошедший по линии Маяковского и отчасти Багрицкого: когда мощный голос, необычайный дар поставлен на службу эпохе. Стал известным в конце 1920-х. Но дальше происходит надлом — дара и голоса ему хватило, однако не хватило человеческих сил на эпоху. Парадоксальным образом наивысший взлёт его поэзии — это как раз время надлома: ташкентская эвакуация в годы Отечественной. Хотя, конечно, неподражаемые вещи получались у него и во второй половине двадцатых, и в конце тридцатых, и в пятидесятые.

  Мариенгоф — это непрестанное, неутомимое желание вызвать раздражение (а втайне — восторг), но очень скоро его настигают скепсис и разочарование.

  Корнилов — попытка преодоления тягостного предчувствия гибели, искренняя отзывчивость на вызовы времени и одновременно иррациональная уверенность в том, что наставшая новь убьёт его.

  Луговской — изначально оптимизм и маршевая поступь, нарочитая самоуверенность, нарочитая воинственность, голосистость, а в итоге — в чём-то заслуженный удар под дых, временный, но кошмарный разлад души — с необычайной мощью преодолённый.

  Мариенгоф в конце 1920-х бросил писать стихи, осмысленно жил на краешке эпохи, иногда был не прочь занять места побольше, но вскоре же осознавал: первый ряд бьют больнее.

  Борис Корнилов был репрессирован.

  Луговской стал маститым советским поэтом.

  Все трое жили в одно время, и часто в одних и тех же местах, но едва ли всерьёз встречались, в лучшем случае — мельком.

  Пока Мариенгоф был в революционной Москве заметен и в силе — Луговской учился на красного командира.

  Когда Мариенгофа называли среди самых заметных персонажей молодой советской литературы — Луговской и Корнилов были ещё неразличимы.

  Но когда Николай Бухарин называет на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в числе самых видных поэтов СССР на 1934 год Корнилова и Луговского, — Мариенгофа уже подзабыли.

  Все трое близко общались с одними и теми же людьми, но в разное время.

  Человек, жавший руку Луговскому, вчера или на другой день мог жать руку Корнилову или Мариенгофу. Таких людей были десятки. Но я не удивлюсь, если эти трое так и не поздоровались ни разу.

  Сергей Есенин был одним из любимейших поэтов Бориса Корнилова, и — в течение четырёх лет — ближайшим другом Анатолия Мариенгофа.

  Режиссёр Всеволод Мейерхольд хотел ставить в 1921 году драму Мариенгофа, а в 1935 году — драму Корнилова. Но когда Корнилов дружил с Мейерхольдом — Мариенгоф с Мейерхольдом уже не был дружен.

  Корнилов много общался с Шостаковичем в первой половине 1930-х, а Мариенгоф — во второй половине 1930-х, и далее общение их продолжалось. Но Корнилова тогда уже не было в живых.

  Луговской в молодости дружил с будущим режиссёром Всеволодом Пудовкиным — а много после Пудовкин был дружен с Мариенгофом.

  Поэт Николай Тихонов часто поддерживал Корнилова, оба они жили в Ленинграде и часто виделись, но по-настоящему дружен был Тихонов именно с Луговским.

  Луговской вступил в РАПП вместе с поэтом Эдуардом Багрицким в 1930 году. А в 1933 году Багрицкий подарил Корнилову ружьё.

  Полузабытый Мариенгоф и попавший в опалу Корнилов в 1936 году публикуются в одном и том же журнале — «Литературный современник», оба бывают в редакции.

  Михаил Зощенко был соседом через стенку Бориса Корнилова по писательскому дому на канале Грибоедова в Ленинграде — а в ташкентскую эвакуацию Зощенко едет вместе с Луговским, в одном вагоне.

  Где они всё-таки хотя бы раз встречались?

  Луговской мог столкнуться с Корниловым на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году. Но там было несколько сотен делегатов — могли и разминуться.

  Мариенгоф имел шанс столкнуться с Корниловым на любой из посиделок в писательском доме, куда часто заходил. Но мог оказаться на другом конце стола и не перекинуться и словом.

  В 1935 году Луговского и Корнилова в числе группы литераторов привозят на дачу к редактору газеты «Правда» Льву Мехлису — но там всё было на скорую руку, нервно, скомкано: вполне допустимо, что они и глазами не встретились ни разу.

  Никто из троих не упоминал друг друга в своих текстах.

  Никакого интереса никто из них друг к другу не проявлял.

  Эстетика их не совпадала.

  Едва ли и у меня есть возможность объяснить, что их объединяет, кроме времени.

  Мариенгоф — не был великим поэтом, но в его случае всё однажды прекрасно совпало: революция, поиски, чутьё, дружба. Когда это ушло — закончилась его поэзия.

  Корнилов — был поэтом с огромными задатками и одним из тех, кого действительно морально, а следом физически убило время политических склок, доносов, репрессий, предчувствия войны, противостояния, индустрии, огромного темпа, чудовищного катка.

  Луговской — безусловно был великим поэтом, но не самым сильным человеком. Он злил и дразнил судьбу — судьба пришла и наступила на него.

  Общее у них, пожалуй, только одно: как поэты они теперь почти забыты.

  Мариенгофа вспоминают в связи с Есениным, мемуары Мариенгофа переиздаются непрестанно, но на интерес к его поэзии это странным образом никак не влияет.

  Корнилова вспоминают в связи с репрессиями — и очень часто те люди, которые не репрессированных литераторов того же, обобщённо говоря, крестьянского направления не знают, знать не желают и никогда о них не говорят.

  Луговского вспоминают то в связи с Евтушенко, то в связи с Бродским — они оба, мало в чём сходясь, считали Луговского огромным мастером.

  Биографии всех троих персонажей этой книги в целом известны специалистам, но ряд ошибок кочует из одной работы в другую; да и сомнительные трактовки тех или иных их поступков зачастую повторяются.

  Впрочем, я не ставил целью кого-либо выводить на чистую воду.

  Просто когда-то, раз за разом, мне довелось влюбиться в стихи этих поэтов — до какого-то терпкого, почти болезненного чувства.

  Книжка Мариенгофа, известного мне лет с девяти, попала наконец-то в мои руки в 1997 году; тогда я был влюблён, и чувство влюблённости, и строчки раннего Мариенгофа — всё это дало ощущение небывалого восторга перед жизнью, хотя, казалось бы, Мариенгоф вообще не об этом.

  Корнилов пришёл чуть раньше или чуть позже, но в те же 1990-е годы; удивление было такое, что воздуха порой не хватало — какая тревожная, звериная сила в этих стихах, откуда? Недавно прочитал его поэму «Моя Африка» — странно, что до сих пор мне не приходило в голову порадоваться этой кипящей, с перехлёстом сил вещи.

  Луговской всю жизнь был где-то рядом, но всерьёз я прочитал всё им написанное года три назад. С тех пор он, трезво, осознанно и непререкаемо, — один из самых моих любимых поэтов на земле.

  Я перечитываю их стихи непрестанно.

  Смотрю на них, как в разные стороны света.

  Мариенгоф — это всё-таки запад, Корнилов — скорее север, Луговской — юг.

  Мои чувства к ним не оставляют меня, и уже не оставят.

  Конечно же, любовью надо делиться. И надежда на отклик — не так обязательна, как кажется. В конце концов, я могу делиться своей любовью с теми, о ком написал.

  Эта книга — не более чем попытка пожать руку каждому из них. Склонить голову перед ними.