В центре повествования — судьба Веры, типичная для большинства российских женщин, пытающихся найти свое счастье среди измельчавшего мужского племени. Избранники ее — один хуже другого. А потребность стать матерью сильнее с каждым днем. Может ли не сломаться Вера под натиском жестоких обстоятельств? Роман-метафора Александра Снегирева, финалиста премии «Нацбест» 2015 года, ставит перед читателями больные вопросы.

<…> Будущей матери шёл пятый десяток.

Доктора констатировали благополучное вынашивание, но роды обещали нервные — возраст, а кроме того двойня.

Прогнозы сбылись — во время схваток акушер сообщил покрытой испариной, хрипящей проклятия и молитвы роженице, что обоих спасти не удастся, и предложил выбрать.

Видимо, он испытывал несвойственное волнение и не подумал о нереализуемости своего предложения и некотором даже издевательском его тоне.

Хапая воздух ртом, она передала право выбора ему, и он оставил девочку, хотя вторая тоже была девочка, но она ему не приглянулась, впрочем, он и не вглядывался.

Вернувшись со смены рано утром, акушер выпил не обычную свою рюмку, а все оставшиеся в бутылке полтора гранёных, и сын, поднявшийся в школу, его застукал. В конечном счёте, он никого не выбирал, просто пуповины перепутались, и сестрёнка задушила сестрёнку, а он только извлёк трёхкилограммовую победительницу утробного противостояния.

Назвали Верой.

После родов мать прежнюю форму так и не обрела.

Не телом, но душой.

С телом всё было в порядке, а вот непрошибаемый, казалось, рассудок пошатнулся.

Она винила новорожденную в гибели сестрички, не брала на руки, отказывалась даже видеть, не то что давать прикладываться к одной из своих прелестных грудей.

В роддоме Вера питалась родовитой таджичкой с неправильным положением плода, которую муж привёз рожать под присмотром центровых врачей и чья беременность в итоге разрешилась благополучно.

Та молоком исходила и с радостью сцеживала излишки в орущую Верину глотку.

Жена Сулеймана-Василия была твёрдо уверена — перед ней маленькая убийца, лишившая её дочери, которая наверняка была бы красивее, ласковее, умнее. Как только ни пытался молодой отец убедить её в несостоятельности претензий, каких только евангельских притч ни приводил.

После нескольких лет взвинченной жизни Сулейман-Василий не придумал ничего лучше, как предпринять ещё одну попытку.

Новый ребёнок должен был избавить жену от душевных страданий, а дочь от несправедливых нападок.

Поистине животная, от праматери Сары доставшаяся фертильность позволила слабо сопротивляющейся супруге зачать года за четыре до полувекового юбилея.

Вере исполнилось пять, и появление у мамы живота волновало.

Мама перестала тиранить.

Мама как бы заснула.

Однажды живот совсем вырос, мама ахнула и сосредоточилась.

А папа забегал.

И стал звонить по телефону.

Потом они уехали, попросив соседку присмотреть за Эстер и Верой.

В ту ночь Вера спала урывками. Задрёмывала и просыпалась от непривычной духоты.

Отец вернулся рано, Вера вскочила с кровати и выбежала в коридор. Отец выглядел так, будто на него взвалили рояль. В прошлом году на третий этаж привезли старый «беккер», Вера видела, как мужики корячились на лестнице.

Соседка поинтересовалась, хотя и без всяких вопросов было ясно.

Мама отсутствовала до воскресенья, а когда вернулась, лицо её было размазанным, а живот пропал.

Подружка в детском саду стала расспрашивать.

Вера сказала, что всё хорошо.

Как назвали?

Верочкой.

Так не бывает.

Бывает.

Подружка наябедничала воспитательнице. Вера врёт.

Вера продолжала настаивать, что новорожденную зовут так же, как и её, и от неё отстали.

Воспитательница не видела причин сомневаться в словах девочки. Кто их знает, этих религиозных. Вера сама поверила в сестру, переименовала в её честь куклу.

Детсад располагался во дворе, Вера ходила туда одна. Недели через две, вечером, после смены, когда она, зашнуровав ботиночки, надела пальтишко и поздоровавшись с умилёнными её самостоятельностью чужими взрослыми, потянула дверь, та вдруг сильно подалась на неё, обнаружив за собой мать, неожиданно решившую встретить дочурку.

Вера хотела было поскорее мать увести, но воспитательница прицепилась с доброжелательными назойливыми расспросами.

Что да как. Поздравляю. Как самочувствие маленькой?

Не поняв сначала и осознав наконец суть подлога, мать принялась хлестать Веру по лицу теми самыми скрипучими коричневыми перчатками. Поволокла ревущую дочь за собой, толкнула дорогой в сугроб и предъявила дома едва живой.

Сулейман-Василий выслушал бессвязные вопли супруги, заглушаемые рёвом дочери, и попытался успокоить обеих валерьянкой и словами о прощении и милосердии.

Вскоре пришлось прибегнуть к ежедневному подмешиванию в еду и напитки жены сильного успокоительного, выписанного знакомым врачом из числа тайных христиан.

Вопреки седативному действию препарата те сонные чёрно-белые времена проходили для Веры бурно.

Если раньше мать винила её в смерти, едва ли не в убийстве сестры, то теперь вся её апатия и тоска переработались в невиданную злобу. Вера оказалась не только убийцей, но и больной, неуравновешенной, требующей лечения, мерзавкой и лгуньей.

Осенью, когда она вернулась из Ягодки, где проводила лето под присмотром состарившейся Катерины, матери втемяшилось, что дочь выбелила волосы. Сколько бы та ни уверяла, что кудряшки выгорели на солнце, мать не унималась.

Разразился скандал, в котором невольно принял участие и Сулейман-Василий.

Как любой по природе спокойный и выдержанный, он неожиданно проявил себя сумбурным разрушителем — схватил Веру за косички и под назидательное одобрение вконец обезумевшей супруги откромсал под корень.

О своих действиях он тотчас пожалел и позже вспоминал с отвращением. А Вера с того дня стала очень бояться отцовского гнева и вместе с тем, сама того не понимая, нуждалась в нём. Впервые ей явился Бог — беспощадный, иррациональный, настоящий.

Несколько последующих годов, под предлогом спасения малышки от пагубного украшательства самой себя, а заодно предупреждая опасность завшиветь, мать перед наступлением лета остригала Веру под ёжика.

А волосы продавала на парики.

В такие дни приходила краснощёкая жирная баба, сгребала пряди в мешочек и приговаривала:

— Хорошие волосы.

Волосы и в самом деле были хороши. Прямо как у матери, цвета перезревших зерновых, только у той с первыми родами потемнели. Забрала Вера у матери цвет.

В редкие моменты пробуждения инстинкта мать, укладывая Веру спать, рассказывала сказки.

Они имели сюжет весьма произвольный, но обладали одной неотъемлемой деталью — за стенами устроены тайные ходы и целые комнаты, в которых прячутся соглядатаи, днём и ночью они блюдут, дурное пресекают, а за добропорядочных граждан вступаются.

В вопросах веры мать проявляла поистине иудейский фанатизм. Октябрятский значок, знак сатаны, носить запрещала. Вступить в детскую организацию дочери не позволила, но Вера, скопив копеечки, купила себе звёздочку и тайно надевала, снося насмешки одноклассников.

Звезду с вьетнамской целебной мази, приобретшей в те годы большую популярность, мать тоже не терпела и соскребала, хоть та была и жёлтой. Крестообразную решётку слива в ванной выпилила, точнее, заставила мужа выпилить. Чтобы мыльная вода не оскверняла крест.

Сулейман-Василий, напротив, отличался мягкостью нрава и к маниакальному следованию догмам склонен не был. Если Вера уставала стоять службу, вёл её гулять, благо никто не препятствовал — супруга, ссылаясь на духоту, богослужения посещала редко. Это не мешало ей требовать отказа от празднования Нового года. К счастью, удалось найти компромисс — ёлку ставили к Рождеству, заполучая совершенно бесплатно. Сразу после первого числа Сулейман-Василий с Верой обходили ближайшие помойки, куда самые торопливые отпраздновавшие выносили попользованных, но всё ещё пригодных лесных красавиц.

Несмотря на столь экстравагантную окружающую атмосферу, Вера росла девочкой бойкой и любознательной. Маленькой любила вскочить на какого-нибудь дядю и требовать катания. Воцерковлённые университетские умники, члены художественных союзов, докладчики и священники из далёких углов империи, немногочисленные, сбившиеся в кучу подпольные верующие того времени, воссоединяющиеся на тайных собраниях, не отказывали Вере. Они напяливали её на свои жирные и тощие шеи и послушно скакали, предусмотрительно огибая люстры, чтобы не снести плафоном прелестную белобрысую головку.

Эта белобрысость подкупала и пленяла. Чернавок вокруг хватало, а вот деток-ангелков становилось всё меньше. Веру же тянуло к противоположностям. Негры с головами-одуванами, бровастые грузины, высовывающие носы из-за плодоовощных рыночных груд. Эти обязательно преподносили фруктик, и мать, хоть со странностями, всегда брала дочку на рынок, что позволяло отовариться почти не раскрывая кошелька.

Вера картавила.

Как тебя зовут?

Велочка.

Долго и безуспешно водили к логопеду.

«Л-л-л-л-л, л-л-л-л», — рычала Вера.

С тех пор во всём русском языке больше всего слов она знала из тех, что содержат рык.

Когда специалист готов был махнуть рукой, Вера, обнаружившая в ходе занятий недетское вовсе упорство, вдруг издала громовое рычание.

Логопед, задремавший было, очнулся и потребовал повторить.

И Вера в самое его дипломированное лицо зарычала и ещё долго рычала на все лады, пока не вышло положенное время.

Логопед так рад был этой нежданной уже победе, что позволил себе, впервые за тридцать с лишним лет практики, шалость — подговорил ребёнка не рассказывать сразу маме, а вечером устроить обоим родителям сюрприз, громко произнеся за столом:

— Сюрприз!

Вера, однако, и за ужином тайну не раскрыла. Дождавшись, когда родители заснут, пробралась мимо видавшего виды буфета в их комнату, прислушалась к дыханию и завопила: «Сюр-р-р-р-пл-л-л-из!»

Супруги вскочили в ужасе и, узнав, что не случилось ничего особенного, кроме того что восемнадцатая буква алфавита наконец покорена, успокоились и даже не очень удивились, чем немного Веру разочаровали.

Она ещё долго не могла уснуть, слыша доносящуюся сквозь стенку смутную возню, которую старики на радостях затеяли. Сюрприз взбудоражил инстинкты, и только комочек, нащупанный мужем на левой груди жены, омрачил ночь.

Вскоре подтвердилось, что неуёмная в чувствах дочь Эстер и танкиста смертна. И года не прошло, как её похоронили, причём только с одной, а именно с правой, из двух вызывавших некогда многочисленные восторги, округлостей.

Бойкие особы под предлогом помощи по хозяйству стали стремиться в дом овдовевшего Сулеймана-Василия. Помогали с Эстер, подлизывались к Вере.

Андрей Аствацатуров — автор романов «Люди в голом» и «Скунскамера», лауреат премий «НОС» и финалист премии «Национальный бестселлер». «Осень в карманах» — это истории из жизни обаятельного и комичного интеллигента в четвертом поколении. Книга открывается веселыми анекдотами, немного грустными сценами детства, но затем неожиданно погружает читателя в ритмичный мир современного города с его суетой и страстями. В Санкт-Петербурге и Париже, в университетских аудиториях, в лабиринтах улиц, в кафе и гостиницах среди нелепостей повседневной жизни городскому невротику в очках доведется пережить любовную драму, которая изменит его жизнь.

Есть странные города, размышляю я, заходя в Латинский квартал, есть странные континенты и страны, очень робкие и невротичные. В них если что-нибудь вылезет, высунется наружу, покрасуется, то обязательно недолго, и тут же болезненно скукоживается, сморщится, забивается, забирается обратно. Примерно вот так в Петербурге поздней весной из серых и желтых зданий на тротуары выползают рестораны. Выползают столиками, стульями, столовыми приборами, выползают вместе с посетителями, официантами и администраторами. Горожане сидят, едят-пьют, глотают запах бензина, разглядывают пешеходов, брезгливыми жестами отгоняют попрошаек.

Я останавливаюсь. Вот она, знаменитая парижская мечеть. Выступы, углы, зеленый геометрический купол, сложенный из треугольников, высокая зубчатая башня. Зайти — не зайти? Дергаю ручку. Дверь заперта. Тем лучше. Значит — в другой раз.

Я снова начинаю думать о ресторанах. Весной они выползают наружу, а осенью прячутся обратно, туда, откуда вылезли. Осенью в Петербурге прячется всё. Люди — в теплую одежду, памятники — в фанерные коробки, зоопарковые животные — в теплые вольеры. И всю зиму тихо сидят себе и не высовываются. В этом есть что-то болезненное, невротическое. Нет, конечно, случается всякое, и что-нибудь конечно высунется даже зимой. Например, метровые сосульки, кои иногда появляются под козырьками крыш. Помню наш прежний губернатор, крупная чувственная женщина, однажды назвала их «сосулями». Видимо из уважения к огромному свисающему размеру. Москвичи потом долго от смеха в себя прийти не могли. Несколько лет над нами потешались. Припомнили и «куру», и «поребрик», и «гречу», и что-то еще. Все эти вещи москвичи, в отличие от нас, конечно же, называют правильно. И «сосули» никакое не исключение.

Впрочем, «сосули» тоже исчезают, также же внезапно, как и появляются. Робко, испуганно, словно косули. Видно от стыда, от неловкости…

Латинский квартал. Узкие улочки, кафе, кондитерские, блинные, квартира Хемингуэя, квартира Валери Ларбо, где жил Джойс. Интересно, кто сейчас в ней живет? Тоже — Джойс? Я ловлю себя на мысли, что здесь, в Париже, все время отвлекаешься на собственные ощущения, все время возвращаешься к самому себе, словно читаешь текст Марселя Пруста. Это — самое здоровое чтение, какое только можно себе представить, гигантский собор, поставленный автором в честь самого себя, покруче Нотр-Дама. Поставленный только затем, чтобы победить болезнь и неврозы.

Париж, похоже, ничуть не страдает неврозами. Он неизлечимо, безнадежно здоров. Даже памятники, каменные истуканы тут выглядят физически здоровее и куда увереннее в себе, чем у нас. Если в Париже что-то и высунется наружу, то обратно уже ни за что не спрячется. Взять, к примеру, этих горгулий. Это вам не петербургские сосули, которые вылезли покапали и отвалились. Горгульи здесь навсегда, навечно. Раз появившись, свесившись вниз бессмысленными мордами, они никуда не исчезнут. В их водосточных глотках всегда будет булькать вечная проливающаяся с неба жизнь.

Тоже самое и с ресторанами. Однажды покинув свои здания, оказавшись на тротуаре, они не спрятались обратно, а, наоборот, бесстыдно, по-бабьи развалились, растеклись по улицам. И теперь я шагаю вдоль этих столиков, обсиженных людьми и словно я не на улице вовсе, словно я не прохожий, а посетитель ресторана и сейчас подойдут, пригласят за столик, усадят, дадут в руки меню.

Париж не знает робости и границ. Вот этот человек, впихивающий на ходу себе в рот гигантский багет, напичканный ветчиной и сыром, он откуда? Из ресторана? Только что встал от стола? Или просто идет мимо по своим делам? А мужчина за соседним столиком, в черном стильном пальто, обвязанный красным шарфом? Вот этот, что раскрыл «Фигаро», реакционер чертов. Он постоянный посетитель ресторана или как вот я, просто гуляет по Парижу и присел полистать журнал, кем-то оставленный?

Ох, господи… Ну надо же! Я почувствовал, что у меня заколотилось сердце. Снова — она. Точно она, рядом с этим «фигаро». И это загорелое лицо, и выворченные влажные губы, которые так хочется поцеловать, и выбеленная челка. Сидит, курит. Нет, не может быть, чтобы она… Я замедляю шаг. Точно — она. Да и гостиница эта тут рядом. Подняла голову, посмотрела. В уголках больших глаз — тени. Странно она как-то смотрит. Что-то в этом взгляде непроницаемое, водянистое, как у болотной ведьмы, бессмысленное и потому возбуждающее. Узнала… Сейчас отвернется. Нет, кивает, сухо, нетерпеливо. Мол, узнала, узнала, давай — проходи…

С утра наша группа посетила открытие выставки современного искусства. Мне показалось, что на этот раз все были очень сильно интеллектуально перевозбуждены. Особенно философ-постмодернист Саша Погребняк. Мы вдвоем долго разгуливали по залу среди картин, инсталляций и арт-объектов и в какой-то момент остановились возле картины Гвоздева. Я заметил, что глаза философа-постмодерниста сразу же налились серьезной философской мыслью.

— Разглядывание, — медленно произнес он, — это, Андрюша, не модус наличного бытия-для-себя, понимаешь? Ты размыкаешься вне себя, и это-то как раз тебя и завершает.

Я не понимал, что он говорит, но в ответ серьезно кивнул и тоже стал смотреть на картину. Там была нарисована голая изможденная женщина, приподнимавшаяся с кровати. Гвоздев изобразил ее со спины. Я запомнил худую зеленоватую задницу и название картины — «Мария».

— У Маши — жопа тощая! — громко произнес рядом чей-то голос. Я повернул голову и увидел здоровенного длинноволосого парня в черной матерчатой куртке, из под которой виднелись армейские подтяжки. На ногах у парня были злые шнурованные ботинки. Я его прежде тут не видел.

— Извините, — хмуро улыбнувшись, сказал парень, встретив наши удивленные взгляды. — Не удержался. А вообще-то — хорошая картина, только немного психопатичная.

Он, небрежно дернул плечами и отошел в сторону, а мы встали возле небольшой в пол человеческого роста пирамиды кофейных коробок. Я сказал, что эти коробки приклеены друг к другу очень криво, но Погребняк, вытянув руку вперед, возразил:

— Ты не в теме… Видишь, о чем здесь? Художник тебе объясняет, что мерность едина, хотя бытие всегда полиморфно. Современное искусство это очень хорошо понимает.

Я снова кивнул, соглашаясь, но на всякий случай зачем-то спросил:

— А как же тогда Лакан? И вообще, Саша, каким тогда должно быть современное искусство?

— Лакан сосёт, понял? Современное искусство уже переросло Лакана, оно должно быть…

Но в этот момент нас прервали. В зале появился Геннадий Емельяныч. Рядом с ним были какие-то люди в костюмах, дамы в вечерних туалетах и журналисты, державшие наготове диктофоны. Все, кто находились в зале, тут же оживились, зашумели и ринулись к ним.

Оказавшись в центре всеобщего внимания, Геннадий Емельяныч остановился, прокашлялся, и начал громко обстоятельно говорить. Он говорил, как это важно — заниматься искусством и вообще чем-либо, творить, сочинять, сеять разумное и вечное, и, что на этот счет подготовляется соответствующий указ министерства. Речь он, как и прежде, щедро разбавлял междометиями и своим любимым выражением «как гоорицца». «Министерство поддержит художников, — сказал он. — И это не просто слова. Наше министерство умеет работать, как гоорицца, не только ртом».

Мне вдруг почудилось, что я попал в какие-то очень давние годы. Вспомнилось детство, черно-белый телевизор, 25 съезд партии, который родители смотрели весь вечер, товарищ Кириленко на трибуне… Геннадий Емельяныч тем временем закончил свою речь, достал из кармана бумажный носовой платок и принялся энергично вытирать запотевшую лысину. Тут же рядом с ним встал человек в сером костюме.

— Вопросы? — деревянным голосом спросил он.

— Геннадий Емельяныч, можно вопрос? Я от газеты «Комсомольская правда», — толстенькая девушка с очень сосредоточенным выражением на лице подняла вверх шариковую ручку.

— Пожалуйста, — осторожно разрешил серый костюм.

— Геннадий Емельяныч, каким, по-вашему, должно быть современное искусство?

— Современное искусство? — вслух задумался Геннадий Емельянович. — Ну-у, это такое, в котором ощущается, гармония. Которое, как гоорицца, гармональное!

Все захлопали.

— Слыхали, мужики?! — услышали мы сзади голос Гвоздева. Он обнял нас за плечи. — То-то же!

Пожалуй, со времен Сомерсета Моэма ни один писатель так глубоко не погружался в атмосферу театра, как погрузилась в нее Анна Матвеева. Повести «Взятие Бастилии» и «Найти Татьяну» насквозь пропитаны театральным духом. Но в отличие от Моэма театр Матвеевой — не драматическая сцена, а высокая опера. Блеск дивного таланта и восторг музыкального самозабвения сменяют здесь картины горечи оставленности, закулисных интриг и торжища амбиций. По существу «Призраки оперы» — развернутая шекспировская метафора жизни, порой звучащая хрустальной нотой, порой хрустящая битым стеклом будней.

Взятие Бастилии

Надо было все же оставить Бастилию в назидание потомству, как англичане сохранили свой Тауэр — и с ним уцелели привидения маленьких принцев, и чёрные вороны — такие блестящие, как будто их начистили сапожным кремом.

А здесь, в Париже — кафельная ракушка оперного театра, и туристы вглядываются под ноги, чтобы разглядеть очертания некогда стоявших здесь суровых стен.

Опера, которую сочиняет Марианна, может называться «Взятие Бастилии». Она с детства знала наизусть все женские партии из «Онегина» и «Травиаты». Слух был такой точный, что от чужого фальшивого пения у девочки поднималась температура. В шесть лет папа отвел её в музыкальную школу, ждал под дверью, пока прослушают.

Принимали вначале холодно, но когда Марианна начала петь — забегали. Сначала в один кабинет побежали, потом в другой. Явился руководитель хора — очень элегантный мужчина, и, в конце концов, приплыла директриса, старорежимная особа в длинном бархатном платье (если вести пальцем против ворса, можно что-нибудь написать).

Ахали — какой слух, какой голос!

Все годы Марианна шла в музыкальной школе первой ученицей. То, что происходило в общеобразовательной, её мало волновало — и сама она, и родители сразу поверили, что настоящая жизнь будет проходить вблизи от музыки. Она и в ансамбле солировала, с гастролями ездили в Чехословакию, в Венгрию, даже в Австрии была! По тем временам Австрия — как сейчас Луна.

Лирико-драматическое сопрано, широкий диапазон, будущее размером с полмира — а потом умерла мама, и в тот же день пропал голос.

Возможно, голос был как-то связан с мамой — поэтому они ушли вместе.

Подружки в музыкалке злорадничали. Вторая по звёздности солистка целый месяц просыпалась с улыбкой на лице. Но Марианна была оперной героиней по самой своей сути. Все авторитеты её жизни — сумасшедшие (Эльвира, Марфа, Лючия ди Ламмермур) или самоубийцы (Дидона, Норма, Сента). У самоубийц — самые красивые партии.

Однажды вечером оставила папе безжалостную записку с цитатой: «Самоубийство входит в капитал человечества». (Даже сейчас стыдно вспомнить.) Потом надела куртку, перешла через дорогу — к шестнадцатиэтажке. Рядом с магазином «Цветы» гремели досками скейтеры, Марианна всегда смотрела на них с ужасом — а сегодня прошла мимо, ничего не чувствуя. Поднялась в лифте на шестнадцатый этаж, открыла дверь на общую лоджию. Люди внизу — маленькие и бессмысленные. В этом доме раньше проживали мамины друзья — и у них выпал кот из окна. Разбился, бедный, лежал внизу крошечным ковриком, потратил все свои девять жизней разом, как неумелый игрок. Друзья вскоре переехали отсюда — не из-за кота, конечно, просто так совпало.

Марианна представила, как через несколько минут будет лежать на месте несчастного зверя, как будет расплываться вокруг её головы блестящая, красная, лаковая звезда… Подняла голову вверх, закинула её так, что схватило шею, — и увидела дымное небо.

Год назад, в хоре, они пели песню против атомной войны, и там были такие слова:

Над землей бушуют травы,

Облака плывут как павы,

А одно, вот то, что справа,

Это я, это я, это я,

И мне не надо славы…

Марианна зажмурилась, чтобы не плакать, потом открыла глаза — и вдруг уродливый городской задник превратился в прекрасную декорацию, а сама она стала героиней оперы, несчастной юной девушкой, за которой уже выехал со спасительной миссией лучший тенор региона. К третьему акту тенор будет ждать её под окном, и они исполнят для слушателей свой знаменитый дуэт.

На той лоджии с видом на помойку и трансформаторную будку с Марианной произошло истинное чудо. Если принять на веру, что тебе не надо славы, то можно прожить свою жизнь не без удовольствия.

А если повезет, то и не только свою.

Девятьсот девяносто девять жизней.

Она успела домой ещё до папиного возвращения — и разорвала предсмертную записку.

Мало написать «люблю», чтобы читатель понял — герой полюбил, и мало написать «ужас», чтобы у нас по спине рассыпались мурашки. Автор «Комнаты страха» умеет сделать так, чтобы его словам поверили. Сборник малой прозы Вадима Левенталя, блестяще дебютировавшего романом «Маша Регина», открывает новые грани его дарования — перед нами сочинитель таинственных историй, в которых миражи переплетаются с реальностью, а предметы обнажают скрытый в них огонь. Городской нуар и готическая новелла — вот жанры, которым на этот раз отдает дань финалист премии «Большая книга» Вадим Левенталь.

Император в изгнании

Лето выдалось жарким, нечем было дышать, но он не покидал полутемных комнат — его душили ярость и стыд. Прятал изуродованное лицо от служанки, которая приносила еду. Не говорил. Иногда забывался, пытался что-то сказать, слышал собственное позорное шепелявенье и со злостью толкал глупую старуху.

Ему нужно было заново учиться говорить, дотягиваясь обрезанным языком до десен, и заново учиться смотреть на людей, пока они разглядывают обрубок носа и делают вид, будто не делают этого. Он пил, ел, ходил из одной комнаты в другую, читал, справлял нужду, вероятно, мастурбировал, плакал.

О чем он думал? О затмении. Пятого сентября прошлого года солнце почернело, и его город упал в полутьму. Народ набивался в храмы, он и сам молился, но — на террасе дворца, отводя глаза от страшного знамения. Он думал о том, что Господь предупредил его, подал ему знак, а он не смог разгадать знака. Кроме того, перед его глазами бесконечно крутилось кино, в котором его выволакивали из дворца и с улюлюканием тащили вниз, на ипподром. Когда в кадре появлялись щипцы, воспоминание становилось невыносимым, и он старался прогнать его криком, бил в стену кулаками и головой. Почему он не покончил с собой? Эта мысль не могла не приходить ему в голову, его должна была манить любая веревка, каждая высокая скала над морем. Впрочем, веревки, возможно, от него прятали, а чтобы добраться до скалы и моря, нужно было выйти на улицу. Когда его, уже здесь, вели по городу, прохожие останавливались, глазели, перешептывались, а дети бежали вслед и тянули в его сторону пальцы. А ведь не все знали. Объяви, кого поведут, заранее, и на улицу высыпал бы весь город.

От самоубийства его могло удерживать пророчество. А может быть, дело в том, что еще более сладкой, чем мысль о смерти, была для него мысль о мести. Он хотел отомстить всем — не только Леонтию, но и остальным, вплоть до самого последнего местного мальчишки, показывавшего на него пальцем. Он еще утопит этот город в крови. (Действительно, утопит, хотя мальчишки к тому времени вырастут.)

Я всё время думал о Юстиниане, хотя нельзя сказать, чтобы Нина мне им все уши прожужжала, нет. Мне приходилось спрашивать, чтобы услышать ее речь, и я спрашивал — хотя бы для того, чтобы посмотреть, как двигаются ее губы, — а она рассказывала с видом, будто просит прощения за свою невежливость. Что ей это нравится — она бы не призналась никогда в жизни: нельзя быть умнее собеседника, даже если собеседник лежит рядом голый и гладит твою сиську, — подобными вещами она была набита под завязку.

Пару раз я слышал, как ее друзья говорят со смешком: она же у нас без пяти минут кандидат наук — и хотя Нина была умнее своих друзей всех вместе взятых и, вероятно, знала это, не могла не знать, она протестующе поднимала руки и говорила, что думает бросить писать эту ерундистику, так она называла свою диссертацию. Не ерундой были клубы, наркотики, шмотки, отношения, вот это вот всё — и иногда у меня складывалось ощущение, будто только я знаю: каждое утро после ночных разъездов по клубам и бесконечных разговоров о том, кто гей, а кто нет, Нина садится в свою «тойоту» и катит в Публичку, чтобы несколько часов просидеть там с источниками — на секундочку, в основном греческими и арабскими. И однако же, если бы она услышала, как я это говорю, она убила бы меня.

Нет, Нина не была Штирлицем в стране дураков, засланным казачком на безумном чаепитии — она искренне была своей в своем кругу, хотя как раз в эту искренность поверить было сложнее всего. Нужно было, чтобы она кричала, выкидывая мои вещи на лестницу, найди себе в растянутом свитере с немытыми волосами — это то, что тебе нужно.

Думать о Юстиниане было способом не думать о ней, или, точнее, думать о ней другим способом — конечно, я понимал это и, наверное, с тем бо́льшим сладострастием думал. Мы попали в город с разных сторон — меня встретил в аэропорту в Симферополе стесняющийся дядечка, посадил в машину и полтора часа вез до гостиницы, изо всех сил выдумывая светские темы для разговора, а его, даже если не связанного, то всё равно под конвоем вели со стороны моря — но где-то на параллельных линиях (я сейчас ходил бы ему по голове) наши пути наверняка хоть раз да пересеклись. Где-то в одном из этих домов он жил — и рано или поздно он вышел на улицу, причем его скривило от убожества этого городка, после Константинополя-то. Узкие, как коридоры, улицы, запах рыбы, тесные храмы, бедно одетые люди.

Он стал выходить по вечерам, в сумерках. Отворачивался от прохожих, прятал лицо. Выходил за стену к берегу и сидел, смотрел на море. Солнце, от которого он днем прятался по перистилю, садилось в море далеко за его городом, освещало там — триклиний и террасы дворца, а здесь — правую половину его изуродованного лица, всё окрашивая в прозрачный гранатовый цвет. Мало-помалу он стал привыкать к себе — смотреть на себя в зеркало и слышать звуки собственной речи. Наконец, он стал выходить и днем — тем более что уже все в городе знали, кто он, и сами опускали глаза. Те, кто пялился, встречали его взгляд и не выдерживали его — было страшно.

В этом городе он рождался заново, нащупывая внутри себя саму возможность быть дальше, и возможность такая открывалась только одна — переродиться в новое существо, оно-то и царапало его изнутри деревенеющими когтями, толкало новым изогнутым скелетом, цокало хитиновыми конечностями. И хотя среди монет, которыми он расплачивался с проститутками, всё еще попадались деканумии с его изображением, сам он всё меньше был похож на себя прежнего. Пропасть в десять лет, разверзшаяся между его изгнанием сюда и его побегом отсюда, хранит две тайны: с одной стороны, почему так долго, а с другой — что дало ему силы так долго ждать.

В московском издательстве «Книжники» вышел в окончательной авторской редакции роман Давида Шраера-Петрова «Герберт и Нэлли», написанный в ранние 1980-е годы прошлого столетия. В этом классическом романе об отказниках показана Россия периода войны в Афганистане. В центре романа — судьба доктора Герберта Анатольевича Левитина, русского еврея, тишайшего интеллигента, вставшего на путь борьбы с дьявольской системой. Отрывок из романа — на сайте «Прочтения».

[Покровское-Стрешнево]

Однажды позвонил ему друг по учебе в институте Жора Дриз:

— Старик, я получил разрешение. Так что приходи на проводы.

И вот они втроем: Герберт Анатольевич, Таня и Анатолий едут к Жоре Дризу прощаться. В прежние времена непременно взяли бы такси. А теперь троллейбусом «Б» до Маяковской, оттуда до «Сокола» на метро, и снова — на автобусе до безлюдной Покровской стрешни. Жора Дриз жил в деревянном коттедже, каких немного осталось даже в этом, некогда дачном районе. Все, что примыкало к коттеджу: выщербленный забор, скособоченный и распахнутый веером, кусты сирени вперемежку с сорными зарослями бузины, пустые коробки и ящики вдоль дорожки — носило признаки запустения и заброшенности. Видно было, что хозяевам не до ступенек, прогнивших и провалившихся, как переносица сифилитика. Коттедж до войны приобрели родители Дриза у родственников загубленной в тридцать седьмом году семьи. Теперь через неделю дом, в котором прошла целая жизнь Жоры, должен был остаться покинутым навсегда. Этот дом был памятен Герберту Анатольевичу воспоминаниями о первой и мучительной для него влюбленности.

Они с Жорой учились тогда на четвертом курсе. Жора — весельчак и острослов, тряхнув могучей шевелюрой, сказал Герберту Анатольевичу: «Герка, жду сегодня в 20.00. Родители уматывают на пасхальный ужин. А мы порезвимся». Весь тот давний — прошло больше двадцати лет — вечер запомнился Герберту Анатольевичу апрельскими сумерками, легко вплывающими в гостиную из пустого еще сада. Тяжелая, резного дуба, мебель, наставленная в гостиной, погружалась в полумглу. В полумгле на старинном столике бутылка вина. В гостиной сидит длинноногое существо, которое, по странной случайности, называют Катей, и только он, Герберт Анатольевич, оставшийся с этим существом в гостиной один на один, не в состоянии назвать ее обыкновенным человеческим именем. Катя была подружкой Жоркиной девушки. И хотя Герберт Анатольевич был предупрежден о том, что будут вполне «лабильные чувихи», он никак не мог преодолеть черту недозволенности, лежавшую между ним и Катей. Быть может, это чувство робости, присущее многим еврейским юношам, осталось в наследственной памяти тяжелым гнетом, заложенным в их гены еще со времен гетто и черты оседлости?

Катя запахнула шторы и затворила дверь. Ключа не было, и она сказала деловито: «Придвинь кресло к двери. Вдруг они захотят с нами пообщаться». Герберт Анатольевич придвинул кресло автоматически, наблюдая за каждым движением Кати и все больше влюбляясь в нее. Говорят, что решительные, раскованные девушки могут вызвать чувство протеста, бунт, что ли, против этой обнаженности, граничащей с бесстыдством. Ничего подобного Герберт Анатольевич не испытывал. Катя вызвала у него только восхищение, и он слепо повиновался воле, исходившей от этого длинноногого веселого существа. Они отпили еще по глотку, и Катя обняла Герберта Анатольевича, тесно прижавшись к его груди. Потом Катя взяла руки Герберта Анатольевича и завела их под свой свитер, наложив его пальцы на свои напряженные соски. Герберт Анатольевич касался этих бархатных сосков, напоминающих нежностью своей лепестки роз, которые он трогал когда-то в отшумевшем давным-давно саду. «Катенька, Катюша», — твердил Герберт Анатольевич, все время желая ощутить ладонями все ее тело и дразнящую часть ее спины, скрытую под короткой юбочкой. «Ах ты, глупенький мой очкарик», — повторяла Катя, увлекая Герберта Анатольевича на тахту, раздеваясь и отдавая себя этому неуклюжему и полузнакомому еврейскому парню. «Катюша, Катенька, скорее! Помоги мне. Где же ты?» — бормотал Герберт Анатольевич, мучаясь разрывающей его внутренней силой, которая искала немедленного выхода. «Только будь осторожен», — шепнула ему Катя. Герберт Анатольевич погрузился в обхватившее его, высасывающее душу блаженство, чувствуя неукротимо приближающееся и непередаваемое словами счастье, парение над цветущим лугом, возврат к прапрошлому, когда он был существом, карабкающимся по бамбуковому стволу и тянущимся к медвяным плодам. И молнии, и дикий крик грядущей боли, обернувшейся восторгом, и плод надкушен, и пролит сладостный липучий сок. Герберт Анатольевич, обессиленный, уткнулся в хрупкую ключицу Катюши. Он был так счастлив впервые случившемуся с ним, что не понял сразу, откуда возникли злость и отвращение в глазах Кати. Он хотел поцеловать ей руку, но Катя оттолкнула Герберта Анатольевича, как мерзкое и бесполезное животное.

— Кретин! Куда ты торопился? Что ты наделал? А еще медик.

Она спрыгнула с тахты, стала шарить в сумочке, накинула что-то на себя и выбежала из гостиной. Герберт Анатольевич услышал шум воды в ванной, потом — возбужденные голоса… Он продолжал сидеть в гостиной, одевшись и еще не помня себя от радости и наслаждения, и не желая верить, что это неслыханное счастье оборвалось, обернулось позором. Вошел Жора, укоризненно и сочувственно посмотрел на приятеля, собрал Катины вещи и, видя, что Герберт Анатольевич хочет идти за ним, удержал товарища.

— Не ходи туда, Катя взбешена. Она боится, что забеременеет. Что ж ты, недотепа, не предохранялся!

Герберт Анатольевич не выходил из гостиной, пока не услышал стук парадной двери, топот каблучков по ступенькам крыльца и бряканье садовой калитки. «Все кончено. Все кончено», — повторял он в такт убегающему в сторону «Сокола» трамваю, уносящему Герберта Анатольевича. Это раскачивание напоминало раскаяние и раскачивание молящихся в синагоге, раскаивающихся за свою инфантильную неуверенность и нерешительность порвать ремни обстоятельств, стягивающих их руки и волю. С тех пор Герберт Анатольевич не встречал Катю. И Катя не подавала о себе вестей. Но внезапно подаренное ему счастье и со-стояние влюбленности не покидало Герберта Анатольевича еще несколько лет — до самой женитьбы на Тане. Вот теперь он с женой и сыном шел на проводы Жоры Дриза.

Герберт Анатольевич с трудом опомнился от нахлынувших воспоминаний и в первый момент не смог даже понять, как вместо давнишней, отшумевшей, как весенний ливень, девушки идет рядом с ним жена — Таня, женщина, которую он полюбил навсегда и которая родила ему сына Анатолия. В гостиной, памятной Герберту Анатольевичу живущим в нем до сих пор ощущением счастья первой влюбленности и первого грехопадения, стоял длинный стол, составленный из нескольких столов и столиков. Было накурено и шумно. На Левитиных никто не обратил внимания, разве что потеснились и продолжили свои бесконечные разговоры. «Старички», ожидающие визу, отличались от «новичков» большей осведомленностью и практичностью. Один из родственников Жоры, парикмахер из Вострякова, упоенно рассказывал о том, как ему удалось получить справку с места работы:

— Где они найдут такого дамского мастера? — И сам отвечал себе: — Нигде!

— И что вы думаете? Я решил подключить своих дамочек… — История была длинная. Водки с закусками достаточно.

Все слушали парикмахера со вниманием. Герберт Анатольевич сидел один: жена перешла к группе женщин и совершенно «отключилась», как она говорила, когда с головой погружалась в выездные хлопоты. Анатолий отправился в другую комнату, где дети Жоры, дочь и сын, развлекали своих сверстников.

За столом шутили. Время шло к весне. В печати каждый день появлялись корреспонденции о подготовке Договора ОСВ-2. Китайцы собирались посылать делегацию в Москву. С дальнего конца стола доносилось:

— Нам в Израиль теперь не страшно ехать. Садат с Бегином подружиться решили. Авось и с палестинцами помирятся.

— Верь этим черномазым!

— И поверю, потому что воевать никому не хочется.

— Выпьем!

— Выпьем! Лехаим!

Приходили новые гости с тортами, водкой, шампанским. Жора и его жена Лиза бродили среди гостей с измученно-счастливыми лицами. Проводы напоминали Герберту Анатольевичу одновременно поминки и свадьбу: поминали жизнь, прожитую в России, венчались на жизнь в Израиле.

— Ты понимаешь, старик, — нашел Жора минутку для Герберта Анатольевича. — Что мне, простому участковому терапевту, говорить? И то не боюсь: как-нибудь выучу иврит. И за работу примусь. А ты с твоей головой —ты же академиком станешь! Точно. Академик Левитин! — И Жора отошел к кому-то из гостей.

«Господи, — думал Герберт Анатольевич. — Почему же я и здесь, среди своих, родных мне по крови евреев, чувствую одиночество? Неужели это — проклятое свойство моего характера? Неужели мучительная страсть к самоанализу не оставит меня хотя бы теперь, после принятого решения? Вот ведь сидят люди. Пьют. Веселятся. Ждут своего часа. А я терзаюсь и терзаю близких. Как это меня еще Таня терпит?»

Забренчал дверной колокольчик. В прихожую выбежала Лиза и ввела в комнату новых гостей. Лиза поискала застолом свободное местечко и подходящих собеседников для пришедших. Их было трое: коренастый усатый мужчина с живым подвижным лицом. Мимика его была столь оживленной, что непонятно было, подергивает он правой рукой и плечом и постоянно жестикулирует по привычке или вследствие тика. С ним были высокая стройная женщина Таниного возраста и девушка лет семнадцати-восемнадцати. Девушка была ладненькая, крепенькая — вся в отца живостью движений и в мать — отчаянно-смелым взглядом и нежной белокуростью. Лиза позвала сына, и он увел девушку к молодежи.

— Герберт, я хочу тебя познакомить с моим коллегой. — Жена Дриза служила до подачи документов в ОВИР звукооператором на киностудии
«Научпопфильм».

— Это Евгений Лейн, знаменитый киновед.

— Добавь, Лизок, киновепрь!

— Не слушайте его. Женя Лейн — наша звезда. — Лиза наливала вошедшим водку.

— Звезда над вечной мерзлотой, — как бы вскользь, мимоходом, заметила его жена. Она взглянула на Герберта Анатольевича, и его обожгло холодом ее стальных глаз.

— Катя, это вы? — спросил ее Герберт Анатольевич, не веря, что такая встреча возможна при подобных обстоятельствах.

— С ума сойти! Лейн, представляешь, этот почтенный выездной профессор — тот самый неопытный студент-медик из моей беспутной юности.

И они оба, Катя и ее муж, весело засмеялись, выпили водки за здоровье семьи Дриза и забыли до конца вечера про Герберта Анатольевича.