Рубрика: Отрывки

Ишмаэль Бих. Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата

  • Ишмаэль Бих. Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата. — М.: Эксмо, 2014. — 336 с.

    Глава 13

    Кажется, в одно из воскресений капрал вдруг устроил нам выходной. Он провел ладонью по плоской стороне штыка и заявил:

    — Если вы верующие (я имею в виду христиан), помолитесь своему богу сегодня, потому что другого раза может и не представиться. Свободны!

    Мы пошли на площадь и стали гонять в футбол, не переодеваясь — в камуфляжных шортах и новых, недавно выданных нам крейпсах. Вдруг мимо прошел лейтенант. Мы остановились и отдали ему честь, на что он сказал:

    — Продолжайте. Я хочу посмотреть, как мои солдаты играют.

    И уселся с книгой неподалеку, снова взявшись за «Юлия Цезаря».

    Набегавшись, ребята решили пойти искупаться. День был солнечный. Мы бежали к реке, прохладный ветерок приятно овевал тело, высушивая капли пота. Несколько минут мы ныряли и кувыркались, хватали друг друга за ноги. Потом разделились на две группы, каждая из которых пыталась захватить как можно больше пловцов из команды противника.

    Тут пришел капрал и объявил:

    — Собирайтесь! Увольнение окончено.

    Все побежали за ним обратно в деревню, по дороге успев еще немного поиграть в салки.

    Когда мы вернулись в «казарму», нам велели быстро почистить и смазать автоматы, раздали ранцы, подсумки и поставили перед нами два ящика с боеприпасами. В одном были снаряженные рожки, а в другом — патроны россыпью. Капрал велел взять как можно больше, сколько удастся унести.

    — Но все-таки слишком много не берите, чтобы при необходимости вы могли быстро бежать, — заметил он.

    Собирая ранец и боеприпасы, я посмотрел по сторонам и заметил, что военные делают то же самое, что и мы. Руки у меня затряслись, пульс участился. Все остальные мальчишки шутили и смеялись. Они думали, что мы готовимся к очередным учениям, но я-то уже знал, что это не так. Я увидел, что Альхаджи прислонился к стене и прижал автомат к груди, как мать прижимает младенца. Он тоже все понял.

    — Солдаты, встать! — крикнул капрал. А потом ненадолго вышел, чтобы переодеться. Гадафи вернулся в камуфляже, с ранцем и сумкой, заполненными патронами. В руках у него был пулемет G3, под мышкой — каска. Мы построились, и он проверил нашу готовность. Все мальчишки были одеты в армейские шорты и футболки цвета хаки. Капрал выдал нам зеленые наголовные повязки и объявил:

    — Если вы увидите в лесу человека без такой повязки или такой каски, как у меня, без колебаний стреляйте!

    Последние два слова он произнес очень громко и с особым ударением. Теперь уже все поняли, что мы отправляемся не на учения. Повязывая на голову кусок ткани, стоявший рядом со мной Шеку вдруг покачнулся и завалился назад. Он набил в рюкзак слишком много патронов и гранат. Капрал вынул оттуда несколько магазинов и помог мальчику подняться. На лбу у того видны были капли пота, губы дрожали.

    — Ваши товарищи, — сказал капрал, указывая на взрослых солдат, — возьмут с собой побольше боеприпасов, так что не тащите лишнего. А теперь расслабьтесь, через несколько минут отправляемся в лес.

    И он ушел. Мы сели на землю. Каждый, казалось, погрузился в собственные мысли. Пения птиц, доносившегося с улицы, теперь не было слышно. Его заглушали щелчки взводимых курков и предохранителей: солдаты проверяли готовность оружия к бою. Шеку и Джозайя сидели рядом со мной. Глаза у них были грустными и влажными. Что я мог сделать? Только потрепать их по волосам и утешить обещанием, что все будет хорошо. Я встал и подошел к Альхаджи и остальным моим друзьям. Мы договорились, что постараемся держаться вместе, что бы ни случилось.

    Тут явился молодой солдат с пакетом, наполненным какими-то таблетками. Вернее, это были капсулы белого цвета. Он раздал каждому из нас по одной капсуле и по стакану воды.

    — Капрал сказал, что это зарядит вас энергией, — пояснил парень с загадочной улыбкой.

    Как только мы проглотили таблетки, пришло время выступать. Впереди шли взрослые. Некоторые из них по двое несли тяжелые ящики с боеприпасами. Другие были вооружены полуавтоматическими пулеметами и гранатами. Я нес автомат в правой руке, направив ствол в землю. Запасной магазин был примотан к автомату скотчем. На левом бедре у меня висел штык, а в сумке через плечо и в рюкзаке были припасены патроны, забитые в рожки и просто россыпью. Джозайя и Шеку с трудом тащили свои АК-47 — они по-прежнему были для них слишком велики и тяжелы.

    Предполагалось, что тем же вечером мы вернемся в деревню, поэтому еды и воды мы с собой не брали.

    Перед уходом к нам зашел лейтенант и, посмотрев на наши сборы, сказал:

    — В лесу много ручьев, не берите с собой питья1.

    Он развернулся и оставил нас опять наедине с капралом, который пояснил:

    — Лучше взять больше боеприпасов, чем тащить провизию. Если патронов много, ты всегда найдешь себе пропитание. А с одной лишь едой точно не доживешь до конца дня.

    Жители деревни, женщины и старики, стояли на верандах и провожали наш отряд, возглавляемый опытными военными. Мы направились к вырубке, за которой виднелся лес. На руках у матери заплакал ребенок, будто знал, что нас там ждет. Ярко светило солнце, и за нами тянулись длинные темные тени.

    * * *

    Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса, как в тот день. Даже прошмыгнувшая под ногами ящерка заставляла меня содрогнуться всем телом. Дул легкий ветерок, но у меня в ушах он гудел, как ураган, так что я стискивал зубы, чтобы не закричать. Я с трудом сдерживал слезы и очень крепко сжимал автомат, чтобы хоть как-то унять дрожь.

    Мы вошли в чащу. Все держали автоматы так, будто только они гарантировали нам выживание и сдерживали дыхание, чтобы оно не выдало нас и не привело на край гибели. Во главе моей колонны шел лейтенант. Он поднял вверх кулак и остановился. Потом медленно отпустил руку: мы присели на корточки и стали внимательно оглядывать местность. Мне хотелось повернуться и посмотреть, какое сейчас выражение лица у моих друзей, но я боялся пошевелиться. Отряд снова двинулся вперед, тихо пробрался через кусты и вышел к болоту. Здесь мы залегли, устроив засаду и направив стволы АК перед собой. Все лежали плашмя и чего-то ждали. Рядом со мной был Джозайя, а за ним Шеку. С другой стороны от меня находился взрослый солдат, а дальше мои друзья Муса и Джума. Я попытался поймать их взгляд, но взоры их были устремлены на невидимую цель на болоте. У меня и началась резь в глазах, они стали слезиться, боль усилилась и стала отдавать в голову. Уши у меня горели, вены на руках вздулись и с бешено пульсировали, будто жили своей отдельной от всего организма жизнью. Мы тихо лежали, как охотники в засаде. Пальцы поглаживали спусковые курки. Тишина казалась невыносимой.

    Вдруг вдали закачались невысокие деревья. Где-то в джунглях прошли боевики. Их еще не было видно, но лейтенант передал по цепочке: «Стреляем по моей команде». Каждый по принципу домино поворачивался к соседу и шепотом передал приказ. Вскоре из-за низкой полосы кустарника показалась группа людей в гражданской одежде. Они махнули рукой кому-то, и из леса вышли еще боевики. Некоторые из них были совсем молодыми — такие же дети, как я. Они сели в рядок и стали, бурно жестикулируя, обсуждать, как им атаковать. Лейтенант велел бросить гранату, но командир повстанцев услышал из леса эхо этой команды и успел крикнуть своим: «Отходим!». Взрыв унес жизни лишь нескольких бандитов, чьи останки разлетелись в разные стороны. Потом началась перестрелка. Я лежал, выставив автомат вперед, но был не в состоянии стрелять. Указательный палец не слушался. Перед глазами все закружилось. Мне почудилось, что земля перевернулась, и я сейчас соскользну с нее, так что я судорожно обхватил одной рукой ствол стоящего рядом дерева. Мыслей в голове не было. Звук автоматных очередей и крики умирающих долетали до меня как бы издалека. Все происходящее казалось мне кошмарным сном. Вдруг в лицо мне ударила струя крови. Рот у меня был слегка приоткрыт, так что я почувствовал ее вкус на губах. Я сплюнул и протер глаза, и тут увидел, что это кровь покачивающегося недалеко от меня солдата. Красные струи хлестали фонтаном из многочисленных пулевых отверстий в его теле. Зрачки его были расширены, и он все еще не выпускал из рук оружия. Я не мог оторвать от него взгляда, и тут слышал пронзительный и душераздирающий крик Джозайи. Он звал маму! Этот вопль звенел у меня в ушах, пока я не почувствовал, что рассудок совсем покидает меня.

    Солнечные зайчики состязались в проворстве с вспышками выстрелов, воздух был прошит пулями, они летели из всех направлений одновременно. Возле небольшой пальмы собралась уже целая гора мертвых тел. Вся земля вокруг была залита кровью. Я поискал глазами Джозайю. Взрывом гранаты его тощее тельце подбросило вверх, и он упал на большой пень. Он еще дрыгал ногами, но крик на его устах уже почти замер. Я подполз ближе и заглянул мальчику в глаза. В них стояли слезы, губы шевелились, но говорить он уже не мог. Пока я смотрел, глаза его налились кровью и из карих стали багровыми. Он потянулся к моему плечу, будто хотел ухватиться за него и сползти с обрубка дерева, на котором застрял. Но вдруг он застыл и больше не двигался. На мгновение у меня отказал слух: не было слышно выстрелов, весь мир замер. Закрыв глаза Джозайи, я потянул его тело на себя. Оказалось, что у него перебит позвоночник. Я уложил труп на землю и наклонился, чтобы поднять автомат. Мне было невдомек, что я встал с земли, чтобы снять Джозайю с того пня, и вдруг кто-то потянул меня за ногу. Это был капрал. Он что-то говорил, но я его не понимал. Губы его двигались, лицо казалось испуганным. Гадафи снова потянул меня вниз, я упал, и от удара моя минутная глухота прошла.

    Ложись! — кричал капрал. — Стреляй!

    И с этими словами он пополз обратно на свою позицию.

    Я проследил за ним взглядом и увидел Мусу, лежащего с пробитой головой. Руки его казались совсем расслабленными и безжизненными. Я повернулся к болоту: его пытались пересечь вооруженные люди. Мое лицо, руки, футболка, сумка были забрызганы кровью. Я поднял автомат и нажал на курок. Я выстрелил в человека и убил его. В ту же секунду в моем сознании ожили все те страшные образы, которые я видел с самого начала этой войны. Я стрелял, а череда кошмаров проходила перед моим мысленным взором. Всякий раз, останавливаясь, чтобы сменить рожок, я представлял двоих своих мертвых товарищей и с новым ожесточением начинал палить во врага. Казалось, я уничтожил все, что двигалось. И тут пришел приказ отступить. Нам предстояло сменить тактику.

    Забрав оружие и боеприпасы наших погибших друзей, мы оставили их тела в лесу. Джунгли, как показалось мне в тот момент, ожили, будто в деревья вселились души умерших. Ветви сплелись между собой, как берутся за руки люди, стволы гнулись, будто совершали молитвенные поклоны.

    Пригнувшись, мы прошли через лес и устроили новую засаду в нескольких метрах от предыдущей. Снова пришлось ждать. Вечерело. Одинокий кузнечик вздумал завести свою песню, но никто из собратьев его не поддержал, и он затих в ночи. Я лежал рядом с капралом. Глаза его были еще более красными, чем обычно. Он не обращал никакого внимания на то, что я его рассматриваю. Вскоре мы услышали шаги, и мой сосед тут же прицелился. Из-за кустов появились несколько вооруженных взрослых мужчин и мальчишек. Они пробежали под деревьями и опять скрылись в чаще. Вскоре они приблизились к нам, и мы открыли огонь. Шедшие впереди упали, остальных мы погнали к болоту, но там им удалось скрыться. На болоте уже копошились крабы, выедая глаза мертвых. Везде были разбросаны искалеченные тела и их фрагменты. Вода в трясине стала красной от крови. Мы осмотрели трупы убитых повстанцев и забрали у них оружие и боеприпасы.

    Меня не пугали мертвые тела. Я относился к ним с брезгливым презрением, и переворачивал несколькими ударами ноги. Мне удалось добыть пулемет G3, некоторое количество патронов и пистолет, который капрал забрал себе. Я обратил внимание, что многие погибшие боевики, в том числе и подростки, были увешаны дорогими украшениями. Бусы и цепочки на шее, на запястьях по нескольку (у некоторых даже более пяти!) золотых часов. У одного парня, чьи нечесаные волосы были сейчас мокрыми от крови, на футболке красовалось изображение Тупака Шакура и надпись «All Eyez On Me».2 Мы потеряли убитыми несколько взрослых солдат, а также двоих моих друзей Мусу и Джозайю. Муса, отличный рассказчик, покинул этот мир. Некому теперь потешить нас сказками перед сном и рассмешить в тяжелые моменты жизни. Что до Джозайи… Эх, если бы я не разбудил его тогда, в то утро первых учений, может, он и не попал бы сегодня на передовую!

    * * *

    Мы вернулись в деревню ночью и сели рядом со штабом, прислонившись к стене. Вокруг было тихо. Будто испугавшись этой тишины, все принялись очищать от крови и смазывать свои автоматы и оружие, захваченное у противника. Пришлось дать несколько очередей в воздух, чтобы проверить его боеспособность. Я пошел ужинать, но есть не смог, только выпил воды. Я ничего не чувствовал ни голода, ни жажды, ни боли. На пути к своей палатке я ударился о бетонное ограждение. Колено кровило, но при этом не чувствовалось жжения от ссадины. Я лег на спину, а на грудь положил свой АК-47. Трофейный G3 тоже лежал рядом. В голове у меня было пусто. Я долго смотрел в потолок, пока мне не удалось на время забыться. Приснилось, что я снимаю с пня тело Джозайи, а потом ко мне подходит вооруженный человек, упирается ботинком в грудь, а ко лбу приставляет дуло автомата. В этот момент я проснулся и изрешетил всю палатку пулями, пока не израсходовал все тридцать зарядов рожка. Вскоре пришли капрал с лейтенантом и вывели меня на улицу. Меня трясло, как в лихорадке, и они начали плескать воду мне в лицо, а потом дали еще несколько белых капсул. Больше я не спал ни в ту ночь, ни во всю последующую неделю. За это время мы сделали еще две вылазки в лес, и я уже без колебаний стрелял во врага.

    1 Опасно раненым в живот очень хочется пить, однако вода для них, как правило, смертельно опасна. В описанных обстоятельствах у тяжелораненых, как следует из вышеизложенного, практически не было возможности выжить. Лейтенант, объясняя свои указания другими соображениями, чтобы психологически не травмировать новобранцев, провел инструктаж, основываясь на требованиях британского военного устава, так или иначе скопированного в армии Сьерра-Леоне. — Ред.

    2 Тупак Шакур — американский рэпер и актер. Двойной альбом All Eyez On Me («Все смотрят на меня») 1996 г., девять раз получал платиновый статус. Явный анахронизм: во время описываемых событий альбом еще не вышел в свет. — Ред.

Мо Янь. Перемены

  • Мо Янь. Перемены. — М.: Эксмо. — 144 с.

    (1)


    Вообще-то, я должен был описывать то, что
    происходило после 1979 года, но мои мысли
    постоянно прорывались через этот рубеж,
    перенося меня в солнечный осенний день
    1969-го, когда цвели золотистые хризантемы, а дикие гуси летели на юг.

    В этот момент я уже неотделим от собственных воспоминаний. В моей памяти —
    тогдашний «я», одинокий, выгнанный из
    школы мальчик, которого привлекли громкие крики и который боязливо пробрался
    через неохраняемый главный вход, преодолел
    длинный темный коридор и прошел в самое
    сердце школы — во двор, окруженный со всех
    сторон зданиями. Слева во дворе высился
    дубовый шест, на его верхушке проволокой
    закрепили поперечную балку, с которой
    свисал железный колокол, пятнистый от
    ржавчины. Справа стоял простой стол для
    настольного тенниса из бетона и кирпичей, вокруг которого собралась целая толпа
    поглазеть на матч между двумя игроками,
    отсюда и крики. Это самый разгар осенних
    каникул, так что большая часть собравшихся вокруг стола — преподаватели, помимо
    них присутствовали еще несколько симпатичных школьниц — гордость школы,
    члены школьной команды по настольному теннису. Они собирались участвовать
    в уездных соревнованиях в честь годовщины
    образования КНР, а потому не отдыхали на
    каникулах, а тренировались в школе. Все
    они были дочерьми кадровых работников
    местного колхоза, и с первого взгляда было
    видно, как разительно они отличаются от
    нас, деревенской бедноты, поскольку они
    нормально питались и росли, у них была
    белая кожа, они ни в чем не нуждались
    и одевались в яркие платья. Мы смотрели
    на них снизу вверх, но эти девочки нас не
    замечали, глядя прямо перед собой. Одним
    из игроков оказался учитель Лю Тяньгуан,
    который раньше преподавал у меня математику: низенький человек с удивительно
    большим ртом. Поговаривали, что он может
    засунуть себе в рот кулак, но при нас он ни
    разу подобное не проделывал. В моей памяти часто всплывает картинка — учитель
    Лю зевает, стоя на кафедре, его разинутая
    пасть выглядит внушительно. Лю прозвали
    «бегемотом», но среди нас никто не видал
    бегемотов, зато по-китайски «жаба» и «бегемот» звучат очень похоже, и у жабы тоже
    огромный рот, так что «бегемот Лю» естественным образом превратилось в прозвище
    «жаба Лю». Это не я придумал, хотя после
    проверок и расспросов почему-то решили,
    что я. Жаба Лю был сыном героя, павшего
    в революционной борьбе, да и сам занимал
    пост заместителя председателя школьного
    революционного комитета, а потому давать
    ему обидные прозвища, разумеется, ужасное
    преступление, за которое меня неизбежно исключили из школы и выставили за
    дверь.

    Я с детства ни на что не гожусь, вечно
    мне не везет, я мастер испортить все хорошие начинания. Зачастую, когда я пытался подлизаться к кому-то из учителей, они
    ошибочно полагали, что я хочу навлечь на
    них неприятности. Мать неоднократно со
    вздохом говорила: «Сынок, ты как та сова,
    что пытается принести добрые вести, да
    репутация уже испорчена!» И правда, обо
    мне никто не мог подумать ничего хорошего,
    но если речь шла о дурных поступках, то
    их непременно приписывали именно мне.
    Многие считали, что я малолетний бандит, идеология у меня хромает, и вообще,
    я ненавижу школу и учителей. Но это неправда на сто процентов. На самом деле я
    искренне любил школу, а к большеротому
    учителю Лю и вовсе питал особые чувства,
    а все потому, что был таким же большеротым, как и он. Я написал повесть, которая
    называется «Большой рот», так вот главный
    герой списан с меня самого. На самом деле
    мы с большеротым учителем Лю — товарищи
    по несчастью. Нам бы стоило сочувствовать
    друг другу, иначе говоря, поддерживать себе
    подобного. Если бы я и стал придумывать
    кому-то прозвища, так уж точно не ему.
    Это ясно как день, но не для учителя Лю.
    Он схватил меня за волосы и, притащив
    в свой кабинет, пнул так, что я упал на пол,
    и сказал:

    — Знаешь, как это называется? Ворона
    смеется над черной свиньей! Напруди-ка
    лужу мочи да посмотри на отражение своего
    «миленького» ротика!

    Я пытался объяснить учителю Лю, но
    он меня не слушал. Вот так хорошего паренька, Большеротого Мо, который всегда
    относился к Большеротому Лю с симпатией,
    исключили из школы. Мое ничтожество
    проявилось вот в чем: несмотря на то что
    учитель Лю объявил о моем исключении
    перед всеми преподавателями и учениками, я по-прежнему любил школу и каждый
    день, неся за спиной прохудившийся ранец,
    искал возможность проникнуть тайком на
    ее территорию…

    Сначала учитель Лю лично требовал,
    чтобы я убрался, но я не уходил, и тогда
    он выволакивал меня за ухо или за волосы,
    но не успевал даже вернуться к себе в кабинет, как я уже тайком пробирался внутрь.
    Потом он стал отправлять нескольких высоких крепких ребят прогнать меня, но я
    все равно не уходил, и тогда они хватали
    меня за руки и за ноги, выносили за ворота
    и выкидывали на улицу. Но еще раньше, чем
    они возвращались в класс и усаживались
    за парты, я опять оказывался на школьном
    дворе. Я забивался в угол, изо всех сил съеживался, чтобы не привлекать к себе внимания
    окружающих, но вызвать у них сочувствие,
    и торчал во дворе, слушая, как школьники
    весело болтают и хохочут, глядя, как они
    бегают вприпрыжку. Но больше всего мне
    нравилось наблюдать за игрой в настольный
    теннис, причем увлекался я настолько, что на
    глаза часто наворачивались слезы, и я кусал
    кулак… А потом всем уже просто надоело
    меня прогонять.

    В тот осенний день сорок лет назад я
    тоже жался к стене, глядя, как Жаба Лю,
    размахивая самодельной ракеткой, размером
    больше обычной, а по форме напоминающей
    саперную лопатку, сражается с моей быв-
    шей одноклассницей и соседкой по парте
    Лу Вэньли. На самом деле Лу Вэньли тоже
    большеротая, но ей большой рот идет и не
    кажется таким огромным, как у нас с учителем Лю. Даже тогда, во времена, когда
    крупный рот не являлся признаком красоты,
    она считалась почти что самой красивой
    девочкой в школе. Тем более ее отец работал
    в совхозе водителем, ездил на советском
    «ГАЗ-51», скоростном и внушительном. В те
    годы профессия водителя считалась очень
    почетной. Как-то раз классный руководитель задал нам написать сочинение на тему
    «Моя мечта», так половина мальчишек из
    класса написали, что хотят стать водителями. А Хэ Чжиу, самый рослый и крепкий
    парень в нашем классе, с прыщами по всему
    лицу и усиками над верхней губой, который
    вполне сошел бы за двадцатипятилетнего,
    написал просто: «У меня нет никаких других
    желаний. Мечтаю лишь об одном. Хочу быть
    папой Лу Вэньли».
    Учитель Чжан любил на уроке зачитывать лучшие и худшие, на его взгляд,
    сочинения. Он не называл имен авторов,
    а просил нас угадать. В те времена в селе
    поднимали на смех всех, кто говорил на
    путунхуа, даже школа не была исключением.

    Учитель Чжан — единственный в школе
    преподаватель, кто осмелился вести занятия
    на путунхуа. Он окончил педагогическое
    училище и едва перешагнул двадцатилетний рубеж. У него было худое вытянутое
    бледное лицо и волосы на косой пробор,
    а носил он застиранную синюю габардиновую гимнастерку, на воротнике которой
    красовались две скрепки, а на рукавах —
    темно-синие нарукавники. Наверняка он
    носил и какие-то другие цвета и фасоны,
    не мог же он ходить круглый год в одной
    и той же одежде, но в моей памяти его образ
    неразрывно связан с этим нарядом. Я всегда
    сначала вспоминаю нарукавники и скрепки на воротнике, затем саму гимнастерку
    и только потом его черты, голос и выражение
    лица. Если нарушить порядок, то наружность учителя Чжана мне не вспомнить ни
    за что на свете. Тогдашнего учителя Чжана,
    говоря на языке 80-х, можно было назвать
    «симпатягой», на сленге 90-х — «улетным»,
    а сейчас про таких ведь говорят просто «красавчик»?

    Возможно, нынче есть и более модные
    и популярные словечки, какими можно описать привлекательного молодого человека,
    я проконсультируюсь с соседской дочкой
    и тогда узнаю. Хэ Чжиу на вид казался куда
    старше преподавателя Чжана, ну, в отцы не
    годился — слишком громко сказано, но если
    назвать его дядей учителя Чжана, никто бы не
    усомнился. Помню, как преподаватель Чжан
    зачитывал сочинение Хэ Чжиу язвительным
    тоном, с нарочитым пафосом: «У меня нет
    никаких других желаний. Мечтаю лишь об
    одном. Хочу быть папой Лу Вэньли».

    На мгновение воцарилась тишина, а потом класс разразился дружным хохотом.
    В сочинении Хэ Чжиу всего три предложения. Учитель Чжан, взяв тетрадку за угол,
    трясет ею, словно хочет вытряхнуть изнутри
    шпаргалки…

    — Гениально, просто гениально! — приговаривает учитель Чжан. — Догадайтесь,
    чье это талантливое сочинение?

    Никто не знал, мы вертели головами
    и оборачивались во все стороны, выискивая
    глазами, кто же этот «гениальный» автор.
    Вскоре все взгляды были устремлены на
    Хэ Чжиу, он был самым рослым и самым
    сильным и любил обижать соседей по парте,
    потому учитель Чжан посадил его за последнюю парту в одиночестве. Под взглядами од-
    ноклассников он вроде бы покраснел, но едва
    заметно. Лицо приобрело чуть смущенное
    выражение, но опять же не то чтобы сильно. Он даже слегка возгордился, поскольку
    на лице появилась глуповатая, противная
    и хитрая улыбочка. У него довольно короткая верхняя губа, а потому при улыбке
    обнажается верхняя челюсть — фиолетовая
    десна, желтые зубы и щель между передними
    зубами. У Хэ Чжиу есть особый талант —
    пускать через эту щель пузыри, которые
    потом летают перед его лицом, притягивая
    всеобщее внимание. Вот и сейчас он начал
    пускать пузыри. Учитель Чжан метнул в него
    тетрадку, как летающий диск, но по дороге
    тетрадка упала перед Ду Баохуа, а она вообще-то хорошо учится… Она взяла тетрадку
    двумя пальцами и с отвращением швырнула
    за спину. Учитель Чжан спросил:

    — Хэ Чжиу, расскажи-ка нам, почему ты
    хочешь быть папой Лу Вэньли?

    Но Хэ Чжиу продолжал пускать пузыри.

    — Ну-ка, встань! — громко крикнул учитель Чжан.

    Хэ Чжиу поднялся, при этом он выглядел
    надменным и безразличным одновременно.

    — Говори, почему ты хочешь быть папой
    Лу Вэньли?

    Класс снова разразился громким хохотом,
    а под этот хохот Лу Вэньли, сидевшая рядом со мной, вдруг уткнулась лицом в парту
    и горько разрыдалась.

    До сих пор не понимаю, почему она заплакала.

    Хэ Чжиу так и не ответил на вопрос
    учителя Чжана, а лицо его приобрело еще
    более надменное выражение. Из-за слез Лу
    Вэньли ситуация, изначально пустяковая,
    усложнилась, а поведение Хэ Чжиу бросало
    вызов непререкаемому авторитету учителя
    Чжана. Догадываюсь, что если бы учитель
    Чжан предполагал, что дойдет до такого,
    то не стал бы зачитывать сочинение перед
    всем классом, но пути назад не было, так
    что пришлось ему, стиснув зубы, процедить:

    — Катись отсюда!

    И тут наш «гениальный» одноклассник
    Хэ Чжиу, который вымахал выше учителя
    Чжана, прижал к груди ранец, лег на пол,
    свернулся калачиком и покатился по проходу
    между рядами парт по направлению к двери. Смех застрял у нас в горле, поскольку
    ситуация приобретала серьезный оборот
    и обстановка в классе не располагала к смеху,
    серьезность ситуации придавали мертвенно-
    бледное лицо учителя Чжана и судорожные
    рыдания Лу Вэньли.

    У Хэ Чжиу выходило не совсем гладко,
    поскольку, пока он катился, не мог правильно определить направление и то и дело натыкался на ножки столов и скамеек, а стоило
    удариться, как приходилось корректировать
    направление. Пол в классе был сложен из
    высокопрочного кирпича, но из-за грязи,
    которую мы приносили на подошвах, кирпич размокал, и пол стал бугристым. Могу
    себе представить, как неудобно было ему
    катиться. Но еще неудобнее чувствовал себя
    преподаватель Чжан. Неудобства, которые
    испытывал Хэ Чжиу, были чисто физическими, а учитель Чжан испытывал психологический дискомфорт. Истязать себя физически,
    чтобы кого-то наказать, — это не героизм,
    а хулиганство. Но тот, кто способен на такой
    поступок, не просто мелкий хулиган. Во
    всяком серьезном хулиганстве есть что-то
    от героизма, как и в подвиге — что-то от
    хулиганства. Так был ли Хэ Чжиу Хулиганом
    или Героем? Ладно, ладно, ладно, я и сам не
    знаю, но в любом случае он главный герой
    этой книги, а что он за человек — судить
    читателям.

    Так Хэ Чжиу выкатился из класса. Он
    поднялся, весь в грязи, и пошел прочь, не
    оглядываясь. Учитель Чжан закричал:

    — Ну-ка, стой!

    Но Хэ Чжиу ушел, не обернувшись. Во
    дворе ярко светило солнце, на тополе, росшем перед окном класса, галдели две сороки. Мне показалось, что от тела Хэ Чжиу
    исходит золотистое сияние, не знаю, что
    думали другие, но в тот момент Хэ Чжиу уже
    стал героем в моих глазах. Он шел вперед
    широкими шагами, честь обязывала идти
    до конца, не оглядываясь. Потом из его
    рук полетели разномастные клочки бумаги, которые кружились в воздухе и падали
    на землю. Не скажу за одноклассников, но
    мое сердце в тот миг бешено заколотилось.
    Он разорвал учебник в клочья! И тетрадку
    разорвал! Он окончательно и бесповоротно
    порвал со школой, оставив ее далеко позади
    и растоптав учителей. Хэ Чжиу, словно птица, вырвавшаяся из клетки, обрел свободу.
    Бесконечные школьные правила его больше
    не касаются, а нам и дальше терпеть постоянный контроль учителей. Сложность заключается в том, что, когда Хэ Чжиу выкатился
    из класса, порвал учебник и распрощался
    со школой, я в глубине души восхищался
    им и мечтал, что в один прекрасный день
    совершу такой же героический поступок. Но
    когда вскоре после случившегося Большеротый Лю исключил меня из школы, сердце
    мое переполнила печаль, я так горячо любил
    школу, был связан с ней тысячами нитей
    и не находил себе места. Кто тут герой, а кто
    тряпка? По этой мелочи сразу понятно.
    Государственный праздник, отмечается 1 октября.

Надежда Беленькая. Рыбы молчат по-испански

  • Надежда Беленькая. Рыбы молчат по-испански

    Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное
    здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились
    в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

    Поднялись на второй этаж в кабинет — пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали
    сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции —
    Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская
    лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше
    самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из
    зловещей тьмы дупла…

    Айболит ее детства — Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда
    ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта
    картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя
    под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь — дети, кошки, телевизор, домашние
    праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что
    ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить,
    и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки
    по-прежнему сбивали с толку…

    Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна
    на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не
    условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не
    подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала,
    что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

    Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо
    в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей
    Риты заячья губа, — призналась накануне Роса. — Но это не
    страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она
    ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата,
    как алая гвоздика.

    В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла
    себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико
    почти лишено мимики.

    Следом за нянечкой приходит врач — обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это
    и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому — Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую
    стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает
    в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую
    тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных
    на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел
    в огород, — не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или
    медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

    Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде
    беби-йоги — перекидывает через плечо, переворачивает
    вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно
    поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские
    бумажки и кладет на стол.

    — Заячья губа, — важно говорит Степаныч, — это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью
    в первые три месяца беременности вирусное заболевание.
    Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей
    значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. — 
    Степаныч задумался. — Да. Помимо внешнего уродства, —
    продолжил он, — этот дефект доставляет массу неудобств.
    Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато
    на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет.
    Есть вопросы? — И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. — Если есть, можете их задать соцработнику.

    На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка… Про
    Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении — она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал
    по банку данных и оформлял законным путем. Посредников
    вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала — словом,
    развлекалась как могла.

    Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело
    их будущее — каждая неформальная встреча с Адой сулила
    новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг — доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько
    дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои
    дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии — в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе,
    во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял
    душевное равновесие, терзаясь догадками — как и когда
    угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной.
    Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле
    никакой провинности могло и не быть — просто время от
    времени Ада меняла надоевших партнеров.

    Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых
    Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве
    приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку
    по ресторанам.

    Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного
    гнева теряла не только городской дом ребенка — ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте,
    и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые
    конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались
    на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

    — А как же департамент? — удивлялась Нина. — Я думала, это они детей выдают.

    — Они отвечают за формальную часть, — объясняла Ксения. — Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче,
    делают процесс легальным. Ада — дело иное…

    Ада готовила ребенку так называемый юридический
    статус, без которого усыновить невозможно: официально
    ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

    — Работает она очень много, — рассказывала Ксения. — Катается по деревням, разыскивает убежавших
    мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию,
    а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко
    таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый
    человек.

    — Кто же главный? — спросила Нина. — Директор дома
    ребенка?

    — Ну да, официально директор действительно самый
    главный, — соглашалась Ксения. — Но это фигура чисто
    символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

    — А за что ты ему платишь?

    — Без его разрешения иностранцев на порог не пустят.
    Надоест ему — закроет лавочку, и до свидания. Никакая
    Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, — продолжала Ксения, — в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех
    директор, а реально — Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось.
    Вот только жадна до невозможности…

    — Что, много просит? — спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

    — Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за
    кормом для собаки.

    — А почему так далеко?

    — Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за
    ним и прется — сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит,
    блин…

    Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Не-
    сколько минут Ада внимательно изучает документы, потом
    снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

    — Мать девочки, — начинает Ада, — молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

    — А кто девочку назвал? Откуда такое имя — Маргарита? — спросила Нина.

    — Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее — а потом бросают. Чего только не бывает — Грета,
    Аделаида, Роксана…

    Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще
    безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем — невозможно.

    Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец,
    иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы,
    муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

    Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает — переводить все равно нечего.

    Французам приводят мальчика — старше Риты и с нормальной губой.

    Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись
    у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не
    приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное,
    они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз
    в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте
    талии — плотный жировой валик, а подбородок заменяют
    рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку
    и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно
    сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски,
    потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и,
    присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется
    к противоположной стене, переворачивается и едет обрат-
    но, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются.
    Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина
    в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что
    ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

    Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно
    приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон,
    и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные
    волосы.

    Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы,
    и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка
    как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

    Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили
    кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», — думает Нина, откидываясь к стене.

Дыхание камня: Мир фильмов Андрея Звягинцева

  • Дыхание камня: Мир фильмов Андрея Звягинцева. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 456 с.

    Евгений Васильев

    Собачье сердце

    Революция 1917 года и профессор Преображенский породили новый биологический вид — человека-собаку
    Шарикова. Сетевая революция XXI века породила «Анонима».
    Аноним — существо ловкое и почти не отличающееся умом от
    собаки. Анонимы не обладают ни достатком, ни свойствами,
    ни душой. Однако, сбиваясь в стаю, Анонимы становятся всемогущи и непобедимы. В древности «Анонимы» имели другое
    имя — «Народ». А Народ «право имеет». Постепенно Анонимы
    заполняют собой просторы интернета. Потом, подобно зомби
    из фильма ужасов, выползают на Тахрир и Манежку. Трепещут
    полковники Африки. Прячутся по углам шейхи Персидского
    залива. Бывшие хозяева Европы получают статуэткой по морде.
    В России Алексей Навальный поднимает Анонимов на борьбу
    с властью «воров и жуликов». Посадские люди бросаются
    под боярские сани с мигалками. С колокольни оземь летят
    кумиры прошлого — целовальники Юрка Лужков и Никитка
    Михалков.

    Не многим лучше судьба у кумиров настоящего — «народных печальников». Стоит лишь голову приподнять над толпой Анонимов, стать чуточку богаче, умнее, удачливей. И ты,
    Навальный, и ты, Шевчук, — встал в позу — получи дозу. Гнев
    русского Анонима находит свое иносказательное выражение в
    леволиберальном игровом кино — «Новой волне». Яркая документалистика симпатизирует Анонимам уже вполне открыто.
    Почти все актуальное в 2006–2010 годах отечественное кино
    (и правое, и левое): «Сумаcшедшая помощь», «Волчок», «Дикое
    поле», «Юрьев день», «Школа», «Россия-88», «Революция, которой
    не было» и примкнувшее к нему квазиотечественное «Счастье
    мое», — ставя диагноз действительности, смотрят на нее глазами маленького человека. «Какраки» Ивана Демичева — редкое
    исключение. Между властью и народом, между знатью и плебсом
    назревает война.

    И вот на фоне этого эгалитаристского, преимущественно
    левого кино, на фоне набирающей силу толпы Андрей Звягинцев
    снимает самый антинародный фильм двадцатилетия — «Елена»,
    картину, которая в контексте современной политической жизни
    может стать знаменем элиты в войне с Шариковыми всех пород.
    Со времен «Собачьего сердца» Владимира Бортко мы не видели
    ничего подобного.

    Если отбросить метафоры и впасть в преступную вульгарность, то сюжет «Елены» можно описать как битву родственников за роскошную квартиру на Остоженке. Тема для популярной
    передачи «Час суда». «Новые аристократы»: молодящийся пенсионер-миллионер Владимир (Андрей Смирнов) и его наследница-чертовка Катя (несравненная Елена Лядова) противостоят
    «выходцам из глубин народа» — жене Владимира медичке Елене
    (Надежда Маркина), ее безработному сыну Сереже (Алексей
    Розин), ее невестке Тане (Евгения Конушкина), ее внукам — гопнику-уклонисту Саше (Игорь Огурцов) и Анониму-младенцу.

    Сражение развивается неспешно, даже интеллигентно. Но на
    пике конфликта Елена и ее простодушный сын Сережа в качестве убойных аргументов начинают почти дословно цитировать Швондера и Полиграфа Полиграфовича. Шариков: «Мы в
    университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат
    с ванными не жили… Только теперь пора бы это оставить. В
    настоящее время каждый имеет свое право…» Швондер: «Мы,
    управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов
    нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир
    дома». Елена: «Какое вы имеете право думать, что вы особенные? Почему? Почему? Только потому, что у вас больше денег
    и больше вещей?» Сережа в ответ на отказ предоставить очередной бессрочный кредит: «Не, ну чё за фигня!», «Вот, блять,
    жмот, а!» (читай: «Где же я буду харчеваться?»). Елена ничтоже
    сумняшеся выгребает сейф Владимира, так же как и Шариков,
    который присваивает в кабинете Филиппа Филипповича два
    червонца, лежавшие под пресс-папье.

    После Первой мировой войны Европа была в ужасе от масштабов свершившейся бойни. Казалось, что уже никто и никогда
    и не подумает повторить этой ошибки. В двадцатые годы прошлого века журналисты брали интервью у выдающегося философа истории Освальда Шпенглера. Задали вопрос: «Будет ли
    Вторая мировая война?» Шпенглер ответил: «Конечно, будет».
    Журналисты опешили и задали вопрос второй: «Когда и почему?»
    Шпенглер усмехнулся и ответил: «Через двадцать лет. Потому
    что к этому времени уже вырастет поколение, которое не знает
    ничего о Первой мировой». После социальных экспериментов в
    XX веке тоже казалось, что мир уже никогда не сможет ввергнуть
    себя в поиски «Большой, Священной Правды». Так казалось в
    1989–1993 годах.

    … Прошло двадцать лет.

    Случилась смена поколений. Сейчас социализм и его прелести для тех, кому сейчас меньше тридцати пяти, — абстракция.
    Умственная конструкция. Уход Гурченко, Козакова, Лазарева —
    этот список можно продолжать — имеет гораздо более страшный эффект, чем мы представляем. Позднесоветская интеллигенция, хотя и чуждая потребительскому обществу, выработала
    все-таки за семьдесят лет иммунитет к коммунистическому идеализму, ко всякому идеализму вообще. Владеют умами в обществе и руководят страной преимущественно те, кому за тридцать
    пять. Главреды и режиссеры, актеры и министры девяностых,
    пережившие брежневский СССР в зрелом возрасте и почувствовавшие все его плюсы и минусы на своей шкуре, сохраняли здоровый скепсис к идее социального равенства, некую дистанцию.
    А потом они стали исчезать один за другим. Из тех, кто подписал «письмо сорока двух», осталось всего восемнадцать человек.
    И левые, и националистические настроения все больше овладевают обществом в России после 2004–2006 годов именно из-за
    смены поколений.

    Новое поколение захватывает власть в культуре и рвется порулить страной. Не только у нас — во всем мире. Бесчисленные
    новые леваки: Прилепины, Удальцовы, Манцовы — помнят
    только обиды девяностых. СССР для них — все же голубое
    детство. Новые культуртрегеры идеализируют социалистическое прошлое — кстати, не только советское, а вообще любое.
    Настоящее — «медведпутская Эрэфия» — все свои язвы демонстрирует в упор. Они у нее наличествуют, как у любого общества
    в режиме реального времени. А прошлое и далекое — прекрасно
    и величественно. За Прилепиными и Удальцовыми стоят миллионы Анонимов.

    Основа сетевых форумов — это человек семнадцати-тридцати трех лет, человек, которому в 1991 году было максимум
    тринадцать. Для него мычать: «Да здравствует Сталин!», «Хайль
    Гитлер!» или «Харе Кришна!» — приятная обыденность в перерывах между сеансами мастурбации. Все бы ничего, но благодаря
    интернету Анонимы-Шариковы создали критический перевес в
    культурном и идеологическом пространстве. В XIX или XX веке
    их невнятную писанину попросту бы не взяли ни в «Земский
    вестник», ни в «Районную вечерку». Техническая революция дала
    голос миллиардам дураков, доселе прекрасным в своем безмолвии. Наступление Сережи из Бирюлева, египетского отребья
    или киргизских «мырков» — это не только захват роскошных
    квартир в Москве, Каире или Бишкеке. Это крушение Сознания
    и торжество Зверя.

    По сравнению с «Изгнанием», которое оттолкнуло многих
    иносказательностью, сюжет «Елены» получился ясным и прозрачным. Тому одной из причин стала вещь весьма прозаическая — экономический кризис 2009 года. Известно, что в планах
    режиссера были более затратные проекты, но от амбициозных
    планов пришлось отказаться в пользу бюджетной «Елены».
    Возможно, что этой вынужденной «бедностью» фильм только
    обогатился, став понятнее и ближе отечественной и каннской
    кинокритике.

    Кинолента наполнена целыми сгустками сиюминутной
    реальности, в которой многие могут узнать себя и обстоятельства собственной жизни. Бирюлево, кухня два на три, пивасик по
    вечерам — мир потомков Елены. Фитнес-клуб «Enjoy», модные
    квартиры в Бутиковском переулке стоимостью по три-четыре
    миллиона евро — мир Владимира и Кати. В качестве общенациональной идеи, связывающей Бутиковский переулок и Бирюлево,
    выступает фоновый телевизионный эфир, опьяняющий сознание
    героев и невольно прельщающий их будущими беззакониями.
    Когда будете смотреть «Елену», обратите внимание на журча-
    щие в фильме и популярные в народе телепередачи «Малахов+»,
    «Контрольная закупка», «Жить здорово», а также на реплики о
    журналах для милых женщин, сканвордах, кроссвордах и эротических журналах. Невинные призывы «изменить вектор своего
    вкусового пристрастия», «сделать здоровую пищу очень вкусной»
    зловеще переходят в философские обобщения: «Это вот такая
    типично советская система, вот просто обязательно надо человека загрузить так в надежде, что потом-то его… Может быть, к
    концу сезона он вырулит». Или: «Страна ужаснется от того, что
    у вас, клянусь, вот все повторится, вы еще поплачете за все, что
    вы сделали, и ты тоже ответишь за все». A propos промелькнет
    и реплика, которая может раскрыть и многое в судьбе самого
    режиссера, а следовательно, и дать ответ на неразгаданные
    загадки из «Возвращения», «Изгнания» и новеллы из альманаха
    «Нью-Йорк, я люблю тебя».

    Ругая плебс, автор этих строчек должен с горечью признать, что
    Сережа — это и он сам в значительной степени. Малогабаритная
    квартира, четверо детей, инфантилизм, иждивенчество, лежание на диване, сидение у компьютера, пиво «Балтика № 9» по
    вечерам, утрам и дням, сосание денег у родителей — это все про
    меня. Я ненавижу в себе Сережу Шарикова. Мне кажется, что я
    другой, совсем другой. Мне кажется. Я очень в это верю.
    Несмотря на всю кинематографическую и социальную
    новизну, «Елена» все равно остается характерно «звягинцевским» фильмом. Узнается уникальный авторский почерк.
    В этом можно убедиться, посмотрев и ранние короткометражные
    картины — «Бусидо», «Obscure», «Выбор», новейшую новеллу из
    альманаха «Эксперимент 5ive», выпущенную уже после «Елены».
    Но, в конце концов, Герман, Муратова и Тарковский тоже всю
    жизнь «снимали один фильм», за исключением самых ранних
    работ. Индивидуальный почерк — признак мастерства.

    В «Елене» мы снова видим конфликт внутри семьи и суровые
    беседы с Отцом, снова слышим лаконичные и емкие диалоги.
    Это почерк Олега Негина — штатного сценариста Звягинцева.
    Негин всегда плетет сюжетную паутину неспешно, но ловит в
    нее зрителя коварно. В операторах — Михаил Кричман, который
    даже ярмарочную Москву рисует в селадоновых, эмалевых тонах,
    слегка обезлюдевшей. Планы преобладают длинные, секунд по
    тридцать-пятьдесят. Кажется, что даже реквизит, который может
    в реальной жизни валяться по углам, специально уносят из глубины кадра прочь. Получается хитрый эффект: несмотря на узнаваемость Москвы, она все равно чуть-чуть притчевая выходит.
    Среди дальних родственников «Елены» самый близкий, пожалуй, — это «Декалог» Кшиштофа Кесьлевского с его пустынной
    теологией варшавских кварталов.

    Но, несмотря на политическую валентность, «Елена» — не
    политическая картина в современном понимании этого слова.
    В своих многочисленных интервью Звягинцев строго журит
    современное общество в духе «У нас все давно продано Америке!».
    Вот и в «Елене» новая элита также осознает себя как «гнилое
    семя», не имеющее будущего. Звягинцев одинаково далек и от
    красных, и от белых. Тем не менее в бурлении 2011 года фильм
    сочится политическими коннотациями и играет на стороне
    контрреволюционеров. Антинародный его пафос бросается в
    глаза, а вот антиэлитарный — еле виден. То, что с самых первых
    рецензий картина стала восприниматься многими как политический манифест, будет, наверное, не по нутру режиссеру.
    Для него «Елена» прежде всего разговор о «мистерии обрушения
    душевного состояния общества», беседа о конце мира, а не увядании политических партий.

    «Елена» — это идеология, но идеология не местечковая,
    красно-белая, а иконоборческая, тысячелетняя. За фасадом
    поверхностных трактовок маячит тотальный протест против возрожденческого гуманизма, коего и марксизм, и либерализм —
    родные дети. «Елена» — это протест против модерна и его
    порождения — гедонизма. Протест против антропоцентризма,
    высшей ценностью которого является человек. И в «Изгнании», и
    в «Возвращении», и в «Елене» ударные моменты — жертвоприношение человека во имя чего-то иного. Чего? Аристотель говорил,
    что предлагать человеку лишь человеческое означает обманывать человека и желать ему зла, поскольку главной частью своей,
    какой является душа, человек призван к большему, нежели просто человеческая жизнь. Ему поддакивает Хайдеггер: «Смысл же
    существования заключается в том, чтобы позволить обнаружить
    Бытие как „просеку“ всего Сущего».

    Фокус в том, что в глубине «Елены» таится фундаментальная
    онтология, идущая от греков к Мартину Хайдеггеру. А на этом
    фундаменте строится здание геройства, доблести и чести, по
    сути, дворянской, аристократической этики. Счастье, любовь
    и даже достаток, по Звягинцеву, должны стоить очень дорого.
    Какая уж тут буржуазия, какой «бубль-гум»? Где здесь социалистическая забота о народном быте? Наоборот, благими намерениями — абортами, врачами-убийцами и пивом с воблой —
    вымощена дорога в ад.

    Парадоксальным образом новый фильм Звягинцева играет на
    поле почвенничества и аристократизма, где у нас в капитанах —
    Никита Михалков. Однако коренное отличие европейского
    любимца от Бесогона в том, что Звягинцев наливает просто
    безбрежные океаны сомнений. Там, где у Михалкова — готовые ответы: «Родина», «усадьба», «честь», у Звягинцева — одни
    вопросы. Звягинцев намекает, но не диктует. За это и люби´м
    прогрессивной общественностью. Творчество его сопротивляется истолкованию, сопротивление же стимулирует новые и
    новые интерпретации.

    У фильма «Елена» — глубокое дно. И автору отдельной рецензии его не достичь.

Русские женщины. 47 рассказов о женщинах

  • Русские женщины. 47 рассказов о женщинах. — СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2014. — 640.

    Александр Снегирёв

    РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

    — Что пишешь? — спросила жена.

    — Рассказ про русскую женщину.

    — То есть про меня?

    — Пока думаю, — уклончиво ответил я.

    — А чего тут думать, ты разве знаешь хоть одну русскую женщину, кроме меня?

    Я взвесил этот неожиданный тезис и тотчас пришёл к выводу, что в словах жены содержится сущая правда: кроме неё, я не
    знаю ни одной русской женщины. Ну, то есть кто-то на ум приходит из далёкого прошлого, но воспоминания туманны.

    — Им не национальность важна, а принадлежность к России, — сказал я и обиделся, уловив в своих словах какую-то смутную, но существенную ложь. — Они просто хотят рассказ про
    местных женщин. Хоть чёрная, хоть узкоглазая, главное, что зарегистрирована в России и считает Россию своей. Да и где теперь русских найдёшь, только ты одна и осталась.

    — Тогда надо называть не «русская женщина», а «российская», иначе нечестно.

    — «Российская» не звучит.

    Мы задумались. Не берусь угадывать мысли жены, я чувствовал досаду и вину за то, что не пишу, такой-сякой, о своей любимой и единственной, а думаю о каких-то блядях, которые даже не русские вовсе.

    — Ты не пишешь обо мне, потому что не видишь всех моих
    достоинств, — нарушила тишину жена.

    Она успела надуться. Люди обижаются по-разному: одни выпячивают губу, другие поджимают, у третьих полыхают огнём
    глаза, а у четвёртых глаза затопляются так быстро и обильно,
    что никакой огонь в такой влажности невозможен. Так вот, жена
    моя имеет манеру надуваться. То есть натурально делается круглее, чем есть, и вся разбухает.

    — Да вижу я все твои достоинства, — возразил я и тоже загрустил.

    Жена тем временем не пожелала меня слушать. Если уж она
    начала, то, изволь, жди, когда закончит. А она ещё не закончила.

    — Я идеальная мать, идеальная супруга, идеальная любовница… — перечислила она.

    — Я не спорю, — понуро согласился я.

    Спорить и вправду тут было не с чем. Некоторые нюансы,
    конечно, имеются. Ремарки, уточнения из тех, что в договорах
    на получение кредита в конце мелким шрифтом не меньше страницы занимают, но на то они и ремарки.

    — А ещё я идеальный бизнесмен! — подвела жена триумфальную черту. — Такие, как я, тащат на себе всех вас, русских
    писателей, всю вашу русскую литературу!

    — В том-то и дело, что ты совершенно идеальна, — миролюбиво пояснил я. — А для рассказа нужен конфликт, желательно
    внутренний.

    — Тебе со мной не хватает конфликта?

    — Не хватает, — ответил я с задиристостью домашнего тихони, отчаянно дерзящего дворовой шпане. — Еврейки, кавказки,
    азиатки мстят, скандалят, лезвия, суицид, а русские тихо терпят.

    — Конфликта ему мало, — повторила жена с задумчивостью
    человека, принявшего страшное решение.

    — Для рассказа мало, а для жизни в самый раз.

    Но было поздно.

    — Я тебе устрою внутренний конфликт, — сказала жена тем
    тихим голосом, который предвещал неотвратимую кару. — Напиши, что у тебя нет денег, что ты просишь у меня пятьсот рублей, когда идёшь пить пиво.

    — В моей семье такая традиция — деньги хранятся у женщин.

    — Не важно. Это и есть внутренний конфликт, ведь унизительно, что у тебя никогда не будет денег, машины, ты никогда
    не сможешь подарить мне бриллиантовые серьги!

    Я вздохнул. Были в наших отношениях бриллиантовые
    серьги, пусть некрупные, да, и бриллианты так, осколки, но всё
    же натуральные. Я не стал спорить, выразив лицом эмоциональную гамму, вмещающую всё от «вроде согласен» до «категорически против».

    Мною в последнее время овладел какой-то скептицизм обречённого. Писательство совсем меня довело, сочинения мои публикуют неохотно, премиями обносят. За полчаса до этого разговора, возвращаясь домой, я услышал пение соловья и не поверил. Ну какие соловьи в центре города. Наверняка колонки в
    ветвях припрятали, чтобы звуки природы имитировать. Собянинские штучки. Короче, сплошное разочарование. Я решил
    встретить аргументы жены молчанием. Как мудрец. Тем временем она израсходовала запас злости, перевела дух и сжалилась:

    — Я тебя понимаю, ты красивый мужчина и не любишь работать.

    Я согласился. Трудолюбие и вправду мне несвойственно, а
    утверждение о моей внешней привлекательности не вызвало
    во мне протеста.

    — Так о чём ты собираешься писать? — спросила наконец
    жена.

    У меня зачесалась голова, и я почесал. Зачесался нос, я и нос
    почесал. После всех почёсываний я вздохнул и решил рассказать одну историю.

    Был я в те времена ещё юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что
    юность вполне можно было приписать мне как неотъемлемое
    свойство. Годов мне тогда было двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания
    по месту постоянной регистрации, хотя представители Министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались.
    Я расходовал ночи на дискотеки, а дни на бесцельные, полные
    радости перемещения с приятелями и подругами. В те времена
    я тоже был достаточно хорош собой, чтобы не задумываться ни
    об утекающей жизни, ни о заработке, женщины уделяли мне
    внимание совершенно бесплатно, не требуя букетов и угощения.
    Следует признать, что сложившийся в отечестве мужской дефицит превращает любого, даже самого негодного гендерного
    моего собрата, в вожделенный дамочками плод. Так что мои достоинства относительны, как и законы Ньютона, сверкают в родной местности и блёкнут в краях иных. Что касается амбиций,
    то они у меня в те времена, возможно, имелись, но знать о себе
    не давали, родители из дома не гнали, а случайных заработков
    хватало на одежду. Короче говоря, у меня попросту отсутствовала необходимость трудиться, ведь большинство мужчин делают
    это, чтобы завоевать чьё-то сердце, а чаще тело, или избавиться
    от неуверенности в себе, передо мною же ни одна из этих задач
    не стояла.

    Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днём, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошёл приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель
    уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер угнали,
    а привычка к безопасности ещё не успела выветриться. За год
    до этого его притёр троллейбус, он кувырнулся виском о бордюр, неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про
    светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал: мол, правильно сделал,
    что не пошёл за дедушкой. С тех пор всё время в шлеме. Так вот,
    этот самый приятель попросил уступить ему качели и, раскачиваясь, сообщил, что уже некоторое время захаживает в районную
    больницу обедать. Трюк заключался в том, что, называя вахтёру
    вымышленную фамилию доктора, к которому он якобы был записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения,
    где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни
    с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо
    под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а
    медсёстрам и стажёркам требовалось только одно, совершенно
    иное, доказательство, которое приятель, к обоюдному удовольствию, и предъявлял, запираясь с ними в подсобках и ординаторских. Я заинтересовался.

    Уже следующий визит в медицинский бастион мы с приятелем нанесли вместе. Ради такого случая он оставил мотоциклетный шлем на прикроватной тумбочке, а я зачем-то заклеил пластырем палец. По коридорам шаркали старики и старухи, медсёстры явно надевали халатики прямо на бельё, а то и на голое
    тело, тарелки в столовой наполняли с горкой. Мне понравилось.
    Только концентрированный запах людей немного отвращал.

    После второго моего больничного обеда, который я проглотил уже без мотошлемного приятеля, я собирался подойти поближе к молоденькой докторессе и очаровать её какой-нибудь
    банальностью, вроде просьбы послушать, как бьётся моё сердце, но путь мне преградила койка на колёсиках. На койке пере-
    возили старушечью голову в редких пёрышках. Голова лежала
    на подушке, и только очень внимательный взгляд мог бы узнать
    в складках одеяла черты иссохшего, почти растворившегося тела.

    — Молодой человек, помоги, чего стоишь, — дохнула сигаретами толстуха, катившая койку.

    Я принялся вместе с нею направлять виляющее ложе, одновременно придерживая никелированную вешалку с пузырём капельницы.

    Когда мы доставили голову в палату, где маялись ещё шесть
    таких же, толстуха поручила мне стопку стираных полотенец,
    которые требовалось отнести в соседнее помещение, затем дала
    ведро и тряпку, указав на пыльные плафоны в коридоре. Беспрекословно, отчасти из любопытства, отчасти из какой-то загипнотизированности, я выполнял все указания, немного, впрочем,
    удивляясь тому обороту, который столь быстро приняли мои
    больничные вылазки. Весь день напролёт я выполнял санитарно-гигиенические задания, закончив только к позднему вечеру.
    Видела бы меня мать, никогда бы не поверила, что её сын такой
    чистюля.

    Напоследок толстуха выдала мне бутерброд и шоколадку, из
    провианта, полагающегося добровольцам. Так и выяснилось, что
    она приняла меня за одного из праведников, которые по собственному желанию, совершенно бесплатно, наведываются в больницу, чтобы оказывать посильную помощь. Выкурив по сигарете на лестнице, тогда курение в интерьерах ещё дозволялось,
    толстуха спросила на прощание, когда я смогу явиться снова.
    И я ответил, хоть завтра.

    Так я начал оказывать отечественной медицине посильную
    помощь: протирал плафоны в коридоре, сортировал книги в
    библиотеке, менял воду в аквариуме с двумя едва живыми меченосцами, мыл линолеум, скрёб кафель, оттирал металл. Если
    официант наблюдает множество людей жующих, то я наблюдал
    людей преимущественно умирающих, и моя нервная система
    обнаружила себя весьма крепкой. Я видел адмиралов и контр-
    адмиралов, серых от рака, как северная волна. Я видел некогда
    знаменитых актрис, которые не могли встать с горшка и звали
    на помощь. А однажды та самая толстуха, сочная баба с жопой,
    сиськами и щеками, угодила под «лендкрузер» юбилейной серии, переходя улицу в неположенном месте, и весь человеческий
    мусор нашего этажа — все притворяющиеся живыми, едва шевелящиеся мертвецы — оплакивал толстуху своими состоящими
    сплошь из физраствора и медикаментов слезами.

    Однажды в холле проходил концерт. Виолончелистка и пианист из добреньких решили развлечь пациентов своими трелями. На афишке значилось, что прозвучат произведения Баха и
    Массне. Ладно Бах, Баха я, допустим, знаю, но Массне… Неходячих сгребли в холл. Кто мог, приковыляли сами. Приятель мой
    в шлеме, заявивший, что моё присутствие в больнице отбило у
    него интерес к медперсоналу, к тому времени накопил на новую
    тарахтелку и перестал появляться. Я же в тот день мыл стульчаки в клизменной. Все, кому требовалась клизма, наслаждались
    музыкой, а я наслаждался удобной системой сливов и подачи
    воды, которой было оборудовано это специализированное помещение. Слух услаждал доносящийся издалека Бах вперемежку с этим самым Массне, вечером планировалась большая пьянка в честь моего поступления в медучилище. Решил получить
    образование, благотворительное увлечение сильно на меня повлияло. Чтобы накрыть поляну для всего отделения, я накануне
    продал бабкину золотую челюсть. Бабуся моя всё равно к тому
    моменту в земной пище лет пять как не нуждалась, а челюсть
    хранилась среди семейных реликвий. В то утро я скомкал челюсть, превратившуюся в ломбарде в шелест купюр, и в ближайшем гастрономе обменял на выпивку и закуску. Среди приглашённых были Юля и Катя, очаровательные слушательницы интернатуры с большим потенциалом, который я собирался рас крыть.
    Короче, мизансцена не предвещала неожиданностей. И тут мне
    в глаза ударило имя.

    Диана. Было написано на стульчаке. И ладно бы с ней, с Дианой. Ну написали на стульчаке имя той, чей зад на него усаживался, а теперь небось стал грунтом или пеплом. Но я человек, и у меня есть память. И память эта именем Диана порядочно
    всколыхнулась.

Роман Сенчин. Чего вы хотите?

  • Роман Сенчин. Чего вы хотите? — М.: Эксмо, 2013. — 384 с.

    Глава четвертая


    20 января 2012 года, пятница

    В половине восьмого, наконец, стали собираться. Пришли дядя Сева, известный поэт, с женой тетей Никой, переводчица и однокурсница мамы тетя Маша и ее муж дядя Коля. Дарили маме цветы и еще что-то в цветастых бумажных пакетах.

    После приветственных слов и поздравлений, радостной суеты, толкотни расселись. Обменялись разными личными новостями, выпили за «деньрожденьицу», а потом заговорили, конечно, о выборах в Думу и предвыборной президентской кампании; мама вспомнила, как они с папой встретили дядю Севу и тетю Нику возле автобуса, где собирали подписи за выдвижение в кандидаты Эдуарда Лимонова… Даша слышала, что это такой писатель и крайний оппозиционер; когда-то жил в Париже, стал гражданином Франции, а потом вернулся в Россию, чтобы заниматься политикой.

    — Вы что, серьезно выдвигали этого субъекта? — удивился дядя Коля, высокий человек с выразительными, тяжелыми какими-то глазами.

    — А что? — Мама тоже удивилась. — Эдуард Вениаминович — герой.

    — Ну, это смешно.

    — А что не смешно? Кто не смешон?

    — Явлинский, да, по крайней мере, Прохоров…

    — Ха-ха-ха! — демонстративно посмеялась мама.

    — Ладно, друзья, что теперь спорить, — вздохнул дядя Сева, — все равно Лимонова не пустили.

    — И правильно, я считаю. Таких нужно держать подальше. Или вообще в изоляции.

    — Да почему, Коль?! — снова вспыхнула мама.

    — Из-за высказываний, из-за этих его штурмовых отрядов… Это же фашизм!

    — Я читал программу его партии, — включился папа, — никакого там фашизма. Наоборот, во многом очень даже правильная. Флаг, конечно, провокационный был, некоторые поведенческие детали…

    — Но есть же Рыжков, Немцов, Касьянов, Навальный, на худой конец…

    — Навальный, может быть, но он не баллотируется. Рыжков полностью под Немцовым. А Немцов… — Папа на пару секунд задумался.

    — Я готов допустить, что у него есть разумные, правильные мысли…

    — Немцов — враг! — перебила мама.

    — Подожди, пожалуйста… Но вспомните, как он в девяносто восьмом, в разгар беды, свою отставку принял — как освобождение. Схватили с Кириенко пузырь водяры и побежали к бастующим шахтерам. Будто школьнички после уроков. Помните?

    — А что им надо было делать? — спросил дядя Коля. — Упираться?
    В кабинетах баррикады строить?

    — Если ты хочешь спасти Россию — надо бороться. А их выкинули, и они обрадовались. И ведь не секретари какие-нибудь: один премьер-министр, а второй — его заместитель! Кириенко хоть помалкивает, а этот… Вождь оппозиции, тоже мне!

    — Вождь журналистов, — поправила мама. — Его так Сережа Шаргунов назвал десятого декабря. Ходит туда-сюда, а за ним человек двадцать журналистов с микрофонами.

    Дядя Сева усмехнулся:

    — Очень точно, кстати, — вождь журналистов.

    — И Касьянов тоже, — не мог успокоиться папа. — Отправил его Путин в дупу, он побежал. А потом стал возмущаться…

    — Ребята, давайте выпьем за детей именинницы, — предложила тетя Маша. — Мы, кажется, совсем забыли, зачем собрались.

    — Точно!

    — За прекрасных детей!

    — Что-то старшенький не идет, — забеспокоилась мама, чокаясь с протянутыми рюмками и бокалами. — Обещал ведь в полвосьмого, как штык…

    — Придет. На работе, наверно…

    — Он ночами работает, днем спит.

    — А где он?..

    — В студии — монтирует клипы, чистит…

    — М-м, интересная работа!

    Мама махнула рукой:

    — Ой, не очень-то… Он мечтает фильмы снимать, но это ведь…

    — Там такая мафия, я слышал, в кино…

    — Спасибо, что есть литература!

    — Хм, в литературе мафия не меньше.

    — Да ладно, поменьше! Деньги помельче, и мафия не такая злая. А в кино…

    У мамы заиграл сотовый.

    — Алло! А, привет, Сереж… Спасибо-спасибо!.. — Послушала. — С Ваней сидишь?.. Жалко… А приезжайте вместе — как раз дети и познакомятся наконец… Ну ладно, тогда до встречи.

    Положила телефон на стол.

    — Шаргунов звонил. Не может. Сын Ваня болеет, с ним сидит…

    — Хм, — усмехнулся папа, — а если в этот момент революция?..

    — Это, что ли, крестный звонил? — нахмурившись, спросила Настя.

    — Да. Видишь, сынок у него заболел…

    — Чей Шаргунов крестный? — не понял дядя Сева.

    — Настин.

    — М-м! У вас, оказывается, тоже очень всё спаянно. Кумовство в прямом смысле.

    — Иногда и кумовство не спасает, — сказал папа зловеще. — Быть может, наступит момент, когда придется мне в предсмертных слезах крикнуть ему:

    «Сергей Лександрыч, ты ж мое дитё крестил!»

    — А-а! — вспомнил что-то дядя Сева. — А он тебя шашечкой — вжить!

    — Да ладно, — махнула мама рукой, — все будет хорошо. К тому же Солженицын пророчил ему президентом России стать.

    Дядя Сева печально покачал бритой головой:

    — Не исключено. Но, думаю, до времени этого не дожить уж ни мне, ни тебе.

    — Почему это, Сев?

    — Лет тридцать эта власть еще точно будет сидеть. Череда преемников.
    А потом, не исключено, что-нибудь пошатнется. Только мне будет тогда за восемьдесят, а скорее всего, и нисколько…

    — Всеволод, — перебила его тетя Ника, — не разливай здесь свою грусть-тоску!

    — Тем более что все трещит по швам, — добавила мама.

    Дядя Сева не сдавался:

    — Трещать может еще очень долго. И однажды может треснуть так, что за пять минут — на дно. Как «Титаник».

    — Вот это больше похоже на истину, — кивнул дядя Коля. — По-моему, с Россией все уже ясно. — Он сказал это таким тоном, что по Дашиной спине пробежал холод.

    — Что тебе ясно, Коль? — кажется, раздражаясь, спросила его жена, тетя Маша.

    — Не хочу распространяться, чтобы не портить настроение. Лучше, наверное, выпьем?

    Папа стал разливать.

    — Выпьем, и расскажешь.

    — Девочки, вы поели? — спросила мама. — Идите поиграйте. К торту я позову. Или сейчас отрежем…

    — Я посижу. — Даше хотелось узнать, что там ясно с Россией.

    — Я — тоже, — сказала Настя каким-то очень серьезным голосом, и мама не стала уговаривать.

    Взрослые столкнули рюмки и бокалы, прозвучало: «С днем рождения!.. Счастья!» Выпили, заели.

    — Ну, Николай, приступайте, — приготовилась слушать мама.

    Дядя Коля поморщился:

    — Не стоит…

    — Давай-давай, вопрос важный.

    — Росси-и-ия, — со вздохом протянул дядя Сева.

    Дядя Коля пожевал, покусал губы и начал:

    — Я люблю читать книги по истории, сам много езжу. Новгородскую область знаю до последней деревни, наверно…

    — У Коли в Старой Руссе институтский друг живет, — объяснила тетя Маша.

    — Да… Вообще люблю путешествовать как дикий турист… За Уралом, правда, не был, но север и центральную часть знаю неплохо…

    — И что? — поторопила вопросом мама.

    — И что-о… М-да… Скажу вам так: нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет… То есть, — вроде бы спохватился дядя Коля, — нельзя сказать, что прямо всё в руинах. Нет — много храмов возрожденных, и кое-где признаки цивилизации, а вот жизни — нет. И, думаю, случись что — некому будет уже подняться.

    — Но, может, — заговорил дядя Сева, — всегда была такое ощущение? Посмотришь — пустота, а в роковые моменты — вот он, русский народ.

    — Вряд ли. Да и откуда? Приходишь в деревню, десять-пятнадцать домов обитаемы, остальные пятьдесят — пустые… Те, что ближе к городам, еще живут за счет дачников, а дальние… Это как капиллярные сосуды в теле — пока они доносят кровь до каждой клетки, человек чувствует себя хорошо, а если отмирает одна клетка, две, тысяча… Так и с Россией, то есть с народом. Измельчание, вымирание, и этот процесс, видимо, уже необратим.

    От этих слов у Даши заслезились глаза. Она с надеждой взглянула на
    папу — неужели он ничего не ответит? Пусть скажет, что нет, что обратим… Папа смотрел в стол, крутил рукой вилку. Но, кажется, уловил желание Даши.

    — До самого недавнего времени я тоже так считал. Что уже всё, пройдена точка невозврата. Даже статью написал — «Остается плакать». Ну, в смысле оплакивать русскую цивилизацию… Но, я уверен, все-таки еще можно переломить ситуацию. Необходима цель для народа. Большая общенародная цель. — Даша это не раз уже слышала, и опять приуныла. — И тогда реально начнут больше рожать, снова станут воспитываться мужчины, а не слизняки, появится, извините, энтузиазм.

    — А какая цель? — как-то скептически прищурилась тетя Ника. — К войне готовиться? Или каналы копать?

    — Ну почему…

    — Ну а какая?

    — Не знаю… В этом-то и проблема.

    — Но вот же, я слыхал, Сколково строят, — явно шутливо сказал дядя Сева.

    — Ага, а для рождаемости — материнский капитал, — подхватил таким же тоном папа. — Нет, это фигня… Из-за материнского капитала в основном тувинцы рождаются… Мы несколько лет назад были в Кызыле, и нам местная врачиха, она в роддоме работает, сама, кстати, тувинка, рассказывала: тувинка родит и тут же требует деньги: «Давай материнский капитал! Путин сказал!» И, говорит, убедить сложнее, что деньги эти просто так не даются, чем роды принять… Почти все роженицы нищие, безработица жуткая, но рожают и рожают.

    — Вот они-то потом и придумают идею, — сказал дядя Коля, — и двинутся сюда, как Чингисхан.

    — Не исключено.

    — И на Калке их встретить будет уже некому.

    Звонок в дверь. Это пришла тетя Лена, мамина подруга, писательница, которая работала в каком-то агентстве по подбору персонала. Она долго поздравляла маму, одновременно извиняясь, что опоздала.

    — На работе запарка вообще! Начало года, все друг с другом ругаются, увольняются. Как с цепи сорвались…

    Тетю Лену усадили, стали наполнять тарелку едой, бокал — вином… Настя, не выдержав ожидания, подняла свой стаканчик:

    — За Россию!

    — Ух ты, прелесть какая! — хохотнула тетя Лена. — Но надо за маму выпить.

    — Мы пили за маму много раз, — ответила Настя. — Папа и дяденьки даже красными стали.

    Теперь уже засмеялись все. Дядя Сева объяснил:

    — Это от горячей водички.

    Настя потрогала бутылку водки.

    — Она не горячая.

    — Она внутри становится горячей, когда выпьешь.

    — Не надо ребенка интриговать такими вещами, — перебила тетя Ника. — Это отрава, Настенька, просто взрослым иногда нужно немного…

    — Да, надо иногда понемножку отравляться, чтобы реальность однажды насмерть не отравила. Но вы даже не пробуйте, девчонки — язык обожжете, петь не сможете.

    — Кстати, про песни! — аж подскочила на стуле тетя Лена, — «Пусськи» в Инете новую песню выложили! Знаете, где спели теперь?

    — Да откуда ж нам знать — мы здесь празднуем…

    — На Лобном месте! С фаерами, флагом…

    — Даш, принеси айпед, — попросила мама, — а лучше — ноутбук. Посмотрим, что там…

    — У меня включен, — папа поднялся, ушел на лоджию; вернулся с ноутбуком. — Где искать?

    — Дай мне, — сказала мама. — Они у меня во френдах…

    Нашли клип «Пусси райот», установили экран так, чтобы всем было более или менее видно.

    — Включаю! — предупредила мама.

    Почти без музыкального вступления раздался задыхающийся женский речитатив:

    К Кремлю идет восставшая колонна!

    В фээсбэшных кабинетах взрываются окна!

    Суки ссут за красными стенами!

    «Райот» объявляет аборт системе!

    Дальше — почти неразборчивое продолжение куплета, а потом другой голос стал выкрикивать припев:

    Бунт в России — харизма протеста!

    Бунт в России — Путин зассал!

    Бунт в России — мы существуем!

    Бунт в России — райот, райот!

    Песня, как и предыдущие их, оказалась короткой, а клип примитивным, но и смелым. На этот раз семь или восемь девушек в шапках-масках стояли на бортике Лобного места, совсем рядом с Кремлем. У двух были гитары без шнуров, третья махала синим флагом, а еще одна в середине песни зажгла фаер…

    Посмотрев, взрослые стали обсуждать:

    — Молодцы девчонки!

    — Да что молодцы? Детский сад.

    — Нет, ты не прав. В нынешнем безвоздушном пространстве и такое до-стойно внимания.

    — Могли и снайперы над ними поработать…

    — Но ведь это убогость. Особенно текст.

    — Да, слова, конечно…

    — И, с позволения сказать, музыка…

    — С точки зрения панк-эстетики — нормально. В духе второго альбома «Дэд Кеннедис».

    — А вот послушайте, — повысил голос дядя Коля. — Неужели вы думаете, что это просто девчонки собрались и такое устраивают? Наверняка за ними стоит какая-то мощная сила.

    — Нет, ну, конечно, кто-то за ними есть, — согласился дядя Сева. — По крайней мере, снимает вон, помогает. Ну и что? Результат-то неплохой. Особенно их выступление у спецприемника.

    — А, я видела! — не удержалась Даша. — Классно.

    — Вот и подрастающее поколение в курсе.

    И снова разноголосица то ли обсуждения, то ли спора:

    — Я слышал, за ними Гельман стоит…

    — Ха! А я — что Центр «Э»…

    — Да вполне могут и так — без никого. Собрались, план набросали…

    — И что, их не задержали после этого?

    Мама, прищурившись, как раз что-то изучала в ноутбуке. Отозвалась:

    — Да, фээсбэшники набросились… Задержали нескольких.

    — Отпустят, — махнул рукой папа.

    — Как сказать, как сказать…

    — Так, — мама закрыла комп. — А давайте стихи читать! Многие из нас их пишут и уж точно все поэзию любят. Давайте по кругу. Не просто же пить и разглагольствовать… Начнем со Всеволода.

    — Что ж, — он погладил свою голову, — можно и почитать. Только нужно настроиться. — И кивнул на бутылку.

    — Расплескайте.

    Папа стал наливать водку мужчинам, а дядя Коля вино женщинам.

    — Только, пожалуйста, — попросила тетя Маша, — не про то, как вы девушку-еврейку пилой…

    Дядя Сева смутился:

    — А где вы его читали?

    — Слышали однажды в Булгаковском Доме.

    — Я тогда свежее. Там ни мата, ни ксенофобии…

    — Но конфликт хоть есть? — посмеиваясь, спросил папа.

    — Конфликт везде можно найти… Это — про рабочих с Нижнетагильского завода, куда Путин приезжал. Там еще начальник цеха предлагал в Москву приехать и разобраться с оппозицией.

    — Да-да, помним…

    — И вот они построили новый танк, а дальше — возможный сценарий скорого будущего.

    Идет от праздников усталый

    Работник в банк.

    Навстречу с Южного Урала

    Выходит танк.

    Он мчит, вздымая пыль с дороги,

    Блестит броня,

    Чтоб испугались бандерлоги

    Его огня.

    Тот танк из Нижнего Тагила,

    Снимай очки.

    Теперь ждет братская могила

    Вас, хомячки.

Стюарт Исакофф. Громкая история фортепиано

  • Стюарт Исакофф. Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками. — Москва: АСТ: CORPUS, 2014. — 480 с.

    Громкая история фортепиано

    От Моцарта до современного джаза со всеми остановками

    Глава 1

    На пересечении традиций

    Даже когда его уже толком не слушалось собственное тело, Оскар Питерсон (1925–2007) все равно считал фортепиано чем-то вроде спасательного круга. Главный спутник жизни, инструмент будоражил его юношеские мечты, гарантировал ему место в учебниках музыкальной истории, помогал в борьбе за расовое равноправие. Теперь, в возрасте 81 года, он, конечно, уже выглядел измученным. На сцену нью-йоркского клуба Birdland Питерсон выкатился в инвалидном кресле, после чего с видимым трудом перенес свою массивную фигуру на фортепианный стульчик — инсульт почти парализовал его ноги и левую руку.

    Однако, как только клавиатура рояля оказалась в досягаемости — даже еще не усевшись удобно перед инструментом, — Питерсон взмахнул правой рукой и взял пригоршню нот; по этому сигналу басист, барабанщик и гитарист заиграли первую композицию. И зазвучал тот самый, сразу узнаваемый звук. Питерсон — этот всамделишный музыкальный колосс, опирающийся на великие традиции прошлого, но по-своему их преломляющий, — по-прежнему знал, как его достичь.

    На протяжении многих десятилетий исполнительское мастерство и музыкальное чутье Питерсона вызывали у остальных такой же благоговейный трепет, какой сам музыкант испытывал по отношению к своему кумиру, покойному Арту Татуму. Однажды он сравнил Татума со львом: зверем, которого ты боишься до смерти и тем не менее не можешь избежать соблазна подойти поближе, чтобы услышать, как он рычит (сходные чувства Татум вызывал и у легенд академической музыки вроде Сергея Рахманинова и Владимира Горовица, однажды сходивших на его концерт). Из-за этого вернуться после болезни к полноценной концертной деятельности Питерсону было непросто.

    Стиль Питерсона всегда характеризовался скоростными, изящными, несколько «приблюзованными» мелодическими линиями, которые разбегались по клавиатуре длинными хитросплетенными фразами, образуя своего рода эпическое повествование.

    С другой стороны, не менее важен для него был и резкий, пылкий, отрывистый ритм. Качества, за которые его ценили, — непринужденная гибкость исполнения и четкость часового механизма — не были просто особенностями его манеры, они лежали в основе всей его творческой выразительности. Для их адекватного воплощения требовалась помимо прочего очень хорошая физическая форма.

    Тем вечером 2006 года на одном из концертов тура, который окажется для Питерсона последним, порой были заметны проблески величия, не сломленного возрастом и болезнью. Но было понятно, каких усилий ему все это стоит. Впрочем, это не так уж и важно: в конце концов, игра на фортепиано была для него занятием столь же естественным, как дыхание или еда. «Это мое лекарство», — сказал Питерсон после концерта, кивнув в сторону рояля, и легкая улыбка тронула его почти неподвижные губы. Но на самом деле в ярчайшие моменты его выступления гигантский блестящий черный «Безендорфер»1, занимавший едва ли не всю сцену в Birdland, пожалуй, означал нечто еще большее — не только спасательный круг для одного пианиста, но центр вселенной для всех собравшихся.

    Подобную роль фортепиано играло последние 300 с лишним лет, заманивая меломанов то в парижские салоны послушать меланхоличные шопеновские импровизации, то в венские концертные залы оценить яростные, разрывающие струны экзерсисы Бетховена. Оно было в центре внимания на гарлемских концертах-квартирниках, где лабухи что есть силы колотили кулаками по клавишам из слоновой кости, стремясь перещеголять друг друга, и оно же дарило утешение одиноким старателям во время калифорнийской золотой лихорадки, когда блудный европейский виртуоз Анри Герц играл свои вариации на тему Oh Susannah. Фортепиано покорило даже сибирских крестьян, не слышавших ни единой классической ноты, пока русский маэстро Святослав Рихтер не приехал с гастролями в этот суровый край. И оно по-прежнему приводит в восторг толпы слушателей в концертных залах, клубах и на стадионах по всему миру.

    Но фортепиано не просто инструмент. Как говорил Оливер Уэнделл Холмс, это «чудесный ящик», внутри которого не только струны с молоточками, но и надежды, желания и разочарования. Его звук переменчив, как человеческое настроение: фортепиано в равной степени могло быть атрибутом рафинированного викторианского дома и грязного, убогого новоорлеанского борделя. Оцените разброс чувств — от эйфории до тревоги и даже ужаса, — которые пианист испытывает в процессе освоения инструмента. Вот как описывала это нобелевский лауреат Эльфрида Елинек в своем романе «Пианистка»: «Она собирается со всеми силами, напрягает крылья и бросается вперед, прямо на клавиши, которые стремительно несутся ей навстречу, как земля летит навстречу терпящему катастрофу самолету. Те ноты, которые она не в состоянии взять с первого захода, она просто пропускает. Эта утонченная месте ее ничего не смыслящим в музыке мучительницам вызывает в ней слегка щекочущее удовлетворение»2.

    О жестокости фортепиано. Петр Андершевский

    Когда я играю с оркестром, я часто думаю, что никогда больше не буду участвовать в подобном концерте. Слишком много творческих компромиссов! Нет уж, отныне — только сольные выступления. Когда я сталкиваюсь с одиночеством сольных концертов, с героизмом, которого требует этот жанр, и с жестокостью, которую он подразумевает, я думаю, что никогда больше не буду участвовать в подобном. Нет уж, отныне — только записи.

    Когда я записываюсь, а потом переслушиваю собственные записи и чувствую, что мог сыграть лучше и что все здесь было против меня — фортепиано, микрофон, даже собственное ощущение свободы, — я думаю: никогда больше не буду записываться. Это самое жестокое. Честно говоря, величайший соблазн — бросить все, лечь навзничь и слушать биение собственного сердца, пока оно наконец не затихнет…

    И тем не менее иногда мне совсем не хочется играть, но, взяв последний аккорд, я осознаю: что-то только что родилось. Что-то, находящееся за пределами моего понимания. Как будто это зал вместе со мной что-то создал. Такова жизнь. Отдавая нечто, ты всегда получаешь что-то взамен.

    Из фильма Брюно Монсенжона

    «Петр Андершевский: беспокойный странник».

    Как бы то ни было, фортепиано обладает почти мистической силой притяжения, вырабатывая у ценителей его звучания пожизненную зависимость. Это колдовство поистине необъяснимо. Даже технические работники, обслуживающие инструмент, порой кажутся приверженцами какого-то таинственного культа. «Из настройщиков получаются прекрасные мужья, — утверждает персонаж романа Дэниела Мейсона „Настройщик“. — Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста: только настройщик знает, что у пианино внутри»3.

    А внутри у пианино чудо инженерной мысли: конструкция из дерева и чугуна, молоточков и стержней общим весом почти в 1000 фунтов (каждая струна при этом может выдержать вес в 22 тонны — эквивалент пары десятков автомобилей среднего размера), и эта конструкция по велению музыканта шепчет и поет, кричит и бормочет. Звуки фортепиано покрывают весь оркестровый диапазон от самого нижнего до самого верхнего регистра. Оно удивительным образом подходит произведениям любого стиля и любой эпохи — барочным фугам, романтическим фантазиям, импрессионистским скетчам, церковным гимнам, латино-американским монтунос4, джазовым ритмам и рок-н-ролльным риффам. Всю эту музыку фортепиано присваивает себе.

    Чудо фортепиано. Менахем Пресслер

    Университет Индианы, в котором я преподаю, недавно попросил меня подобрать ему новое фортепиано, и я нашел экземпляр, показавшийся мне во всех отношениях прекрасным. Вообще я много раз занимался чем-то подобным, и всегда некоторые коллеги оставались недовольны: говорили, например, «звук недостаточно яркий», или «для камерной музыки это не подходит», или «не годится для сольного выступления». Это как когда ты находишь себе спутницу жизни, а кто-то говорит: «Ну нет, я бы ни за что на ней не женился». Но в этот раз мне, кажется, повезло найти настоящую Мэрилин Монро среди фортепиано — этот инструмент всем пришелся по душе.

    На следующий день я играл на нем шубертовскую сонату ре-бемоль, и фортепиано буквально пело, как будто у него была живая душа. Это было поздно вечером, я устал, но все равно не мог не испытывать невероятное счастье от того, что имею возможность играть на таком инструменте. Вот ведь как бывает — ты испытываешь воодушевление, вдохновение, даже ликование, и все благодаря предмету заводского производства! Жизнь — это не только то, что мы видим.

    В Birdland Оскар Питерсон еще раз продемонстрировал, какой несокрушимой силой обладает этот инструмент. К концу выступления публика стоя хлопала и свистела. Аудитория сознавала, что это был совершенно особенный момент — высшая точка карьеры блестящего артиста и, возможно, вообще последняя возможность живьем оценить неповторимый питерсоновский стиль, в котором сошлись воедино самые разнообразные фортепианные традиции. В его творчестве хватило места для всего на свете.

    Свою ослепительную исполнительскую технику Питерсон почерпнул из европейской классической традиции, которую впитал в детстве, в родной Канаде, на занятиях сначала со своей сестрой Дейзи, затем с местным пианистом Луи Хупером и, наконец, с венгерским учителем Полом де Марки. К обучению Питерсон относился очень серьезно — он сам рассказывал, что занимался иногда по 18 часов, «пока мама силой не стаскивала меня со стула». Де Марки, который учился в Будапеште у Иштвана Томана, а тот в свою очередь был учеником великого Ференца Листа, фортепианного титана эпохи и одного из основателей всей современной техники игры, был для Питерсона правильным выбором.

    Феноменальная листовская легкость, беглость игры, патентованные скоростные пассажи, целые потоки двойных нот, а также быстрое чередование рук на клавиатуре (прием, по его собственным словам, позаимствованный у И. С. Баха), — все это производило такое впечатление, что Генрих Гейне в 1844-м назвал композитора «Аттилой, Божьим бичом». В самом деле, утверждал поэт, остается только пожалеть фортепиано, «которые трепетали при одной вести о его прибытии, а в настоящую минуту снова дрожат, истекают кровью и визжат под его пальцами, так что за них можно было бы вступиться Обществу покровительства животных»5. Исполнительские трюки Листа предвосхитили фортепианные подвиги Арта Татума, услышав которого впервые Питерсон был столь ошарашен, что в тот же миг едва не принял решение навсегда распрощаться с игрой на инструменте. «Я до сих пор, когда слышу его записи, думаю точно так же», — признался он тем вечером в Birdland.

    Де Марки воспитывал Питерсона именно в этой традиции — с подачи учителя пианист освоил многие композиции, которые впоследствии станут хитами его репертуара. Например, коварные, сложнейшие шопеновские этюды или «масштабные, богатые, мягкие аккорды» Дебюсси. «Оскар — наш Лист, а Билл Эванс — наш Шопен», — говорил композитор Лало Шифрин, ссылаясь на стереотипное представление о том, что Лист завоевал фортепиано, а Шопен соблазнил его.

    На самом деле это соответствовало действительности лишь отчасти. Мечтательную, импрессионистскую музыку Эванса можно сравнить с приглушенной звуковой поэзией Шопена, игра которого, по свидетельствам очевидцев, обычно была не громче человеческого шепота или в крайнем случае тихого бормотания. Однако затейливые мелодии Питерсона тоже во многом наследовали Шопену и его мелодическому гению. Как писал критик Джеймс Ханекер, шопеновские «асимметрично восходящие и нисходящие каскады нот неизменно приводят новичков в ужас». Пол де Марки заставлял пианиста сосредоточиться на самой важной особенности музыки Шопена. «Я не слышу, как поет мелодия, — говорил он своему ученику, — она слишком отрывистая. Сделай, чтобы она пела». Таким образом, произведения прославленных академических композиторов, каждый из которых, кстати, был и замечательным импровизатором, для Питерсона были своего рода тренировочной площадкой.
    Глубокая погруженность музыканта в классическую традицию сделала его объектом насмешек джазовой богемы. Критик Леонард Фезер под псевдонимом «профессор С. Розентвиг Макзигель» опубликовал сатирическую статью о технически блестящем пианисте Питере Оскарсоне, который озадачил других музыкантов тем, что сыграл на концерте «весьма запутанную интерлюдию, а потом набор кадрилей и франко-канадских народных песен». Однако занятия с де Марки, несомненно, подготовили почву для тех творческих успехов, которых Питерсону вскоре суждено было добиться.

    Впрочем, несмотря на академический бэкграунд, де Марки также приветствовал знакомство пианиста с джазовой традицией. «Мистер де Марки был замечательным пианистом и учителем, — вспоминал Питерсон. — Больше всего мне в нем нравилась незашоренность. Он прекрасно играл классику, но иногда я приходил к нему на урок — а он сидит и слушает джазовые пластинки» — например, Тедди Уилсона, Нэта Кинга Коула и Дюка Эллингтона. «Их игра стала фундаментом для моей собственной», — говорил он.

    Питерсон прославился в одночасье, когда продюсер Норман Гранц, оказавшийся в 1949 году в Канаде, услышал его по радио и вскоре выбил музыканту ангажемент на концерт «Джаз в филармонии» в «Карнеги-холле». Выступление было заявлено как сюрприз, и, как докладывал Майк Левин в журнале DownBeat, на сцену Питерсон вышел лишь после того, как все «замерли в ожидании». В итоге, согласно Левину, «он распугал многих местных любимцев, играя боповые темы левой рукой… Причем, если звездам бопа, даже когда они придумывают интересную идею, приходится попотеть, чтобы ее воплотить, Питерсон делает это мгновенно и с сокрушительной мощью». Вспоминая о том времени, пианист признавался, что заранее решил для себя: единственным способом привлечь внимание будет «своей игрой напугать всех до смерти». Так он и поступил, и это упрочило их связь с Гранцем. Вместе они поехали в турне по континенту, собирая по ходу все больше и больше публики, даже несмотря на вездесущие расовые предрассудки.

    Американский дебют подправил Питерсону репутацию. Раньше — с тех самых пор, как он в 14 лет выиграл любительский конкурс буги-вуги, — его считали не более чем мастером соответствующей ритмичной, «леворукой» техники и называли «смуглым буги-вуги-террористом», переиначивая похожее прозвище боксера Джо Луиса. «Это была идея фирмы RCA Victor, а вовсе не моя, — с раздражением рассказывал пианист. — Они настояли на том, что я должен играть буги-вуги. А что касается клички, которой они меня наградили, об этом я вообще предпочитаю не вспоминать!»

    1 Известная фирма по производству роялей.

    2 Пер. А. Белобратова.

    3 Пер. М. Кульневой.

    4 Разновидность латиноамериканской музыки, подробнее см. главу 9.

    5 Цит. по: Петрушин В. И. Музыкальная психология.

Алексей Моторов. Преступление доктора Паровозова

  • Алексей Моторов. Преступление доктора Паровозова. — M.: Corpus, 2014. — 544 c.

    Прямой эфир


    Два танка выкатились на середину моста
    и там затормозили, качнувшись и клюнув носом, словно деревянные лошадки. Не мешкая, обе башни начали разворачиваться влево к огромному светлому зданию, потом замерли, как бы
    принюхиваясь своими орудийными стволами. Картинка была нечеткой, мешал утренний туман, впрочем, нет, не туман, там что-то горело впереди, заволакивая перспективу. Вдруг танки беззвучно дернулись, выплюнув каждый серое облачко дыма, и тут же
    на стене Белого дома распустились цветки разрывов.

    Д-У-У-У-Х-Х-Ф-Ф-Ф!!! — донеслось через пару
    секунд со стороны Нескучного сада. И сразу злым
    двойным ударом в мембрану оконного стекла: ТУ-ДУМ-ТУДУМ!!!

    Бутылки с полиглюкином на средней полке шкафа задрожали мелкой дрожью, сбившись в кучу и стукаясь друг о друга.

    — Ох, ничего себе! — не выдержал кто-то из ординаторов. — Боевыми стреляют!

    — А ты как хотел, — мрачно произнес анестезиолог по фамилии Веревкин, — чтоб они праздничный салют устроили?

    Я тут же вспомнил, как мой Рома, когда был совсем маленьким, при первых залпах салюта всегда
    норовил спрятаться в укромное место. В шкаф или
    в кладовку.

    — Тише, больного разбудите, черти! — показав
    пальцем на еще спящего в остатках наркоза мужика,
    негромко сказал доцент Матушкин.

    — Сейчас его и без нас разбудят! — кивнул в сторону телевизора Веревкин. — Да и хватит спать, война началась!

    — А я еще вчера говорила, что нужно койки освобождать и всех, кого можно, выписать! — оглянулась
    на всех Людмила, старшая операционная сестра. — 
    Теперь уж поздно, пусть лучше здесь побудут.

    Да, правильно, пусть здесь переждут. Больница
    не самое плохое место, когда в городе начинаются военные действия и прочие катаклизмы. Два года назад, голодной осенью девяносто первого, буфетчица нашего роддома, возмущаясь отсутствием аппетита у рожениц, наваливала им полные миски каши
    и орала: «Жрите кашу, жрите, дуры! Ведь там, — она
    тыкала огромным черпаком в сторону окон, — ведь
    там не будет!»

    — Ого, смотри-ка, БТРы пошли! — воскликнул ординатор второго года Коля Плакаткин. — На БТРах клевый пулемет стоит, КПВТ называется, дом насквозь прошить может!

    Коля так воодушевился этим клевым пулеметом,
    что подскочил и стал тыкать пальцем в экран, полностью перекрыв всем обзор. Только я что-то еще видел, потому как стоял очень удобно, за спинкой койки: телевизор находился как раз напротив. На Плакаткина тут же зашикали, и он отошел. Где-то там,
    за окном, раздались отголоски пулеметной очереди.

    В крохотную палату послеоперационного отделения с маленьким телевизором на холодильнике набилось человек пятнадцать. Здесь, в урологическом
    корпусе Первой Градской, это отделение гордо называлось «реанимацией». Наверное, для тех, кто настоящую реанимацию не видел.

    — Эти коммунисты сами хороши! — вдруг зло сказала Людмила. — Помните, когда в мае на проспекте
    заваруха случилась? Тогда еще омоновца грузовиком
    задавили. Так потом двое прибежали к нам с разбитыми головами и давай по матери всех крыть, перевязку требовать. Мы, говорят, из «Трудовой России»,
    за вас, суки, кровь проливаем. А главное, поддатые
    оба. А я не выдержала и одному, самому борзому, отвечаю: ты на себя посмотри, чмо болотное, кто еще
    из нас сука! «Трудовая Россия» — она трудиться должна, а не по пьяной лавочке на митингах горлопанить! Они сразу хвост-то и поджали, притихли. Конечно, потом перевязала их, мне ж не трудно.

    — Похоже, они горлопанить закончили! — хмыкнул Веревкин. — Нынче эти ребята к решительным действиям перешли. Видели, как вчера мэрию захватили? Как они там людей избивали? На Смоленке
    вообще нескольких милиционеров убили. Хорошо
    хоть с телевидением у них номер не прошел. Слышал, неплохо их там шуганули!

    — Говорят, у Останкина человек сто постреляли,
    если не больше! — сообщил похожий на боксера-легковеса Саня Подшивалко. — Ну и жизнь, без бронежилета на улицу не выйдешь!

    — Такому крутому парню, как ты, Сашок, никакой
    бронежилет не нужен! — пошутил Плакаткин. — 
    Тебя можно с голыми руками на танки посылать!

    Все заржали, отчего послеоперационный мужик
    заворочался и что-то промычал.

    — Чего веселитесь? — решил призвать всех к порядку Матушкин. — Смотрите, что творится, наверняка сейчас к нам навезут — мало не покажется! Кто
    дежурит-то сегодня?

    — Да вот, господин Моторов! — кивнул на меня
    мой напарник по палате, здоровенный Игорек
    Херсонский. — Держись, Леха! Когда вам трудно —
    мы рядом!

    Игорек всегда, даже с больными, разговаривал
    рекламными текстами, чем успел всех основательно достать.

    — А вторым кто? — спросил Матушкин, потому
    как урологи дежурят всегда по двое.

    — Витя Белов! — вздохнул я. Витя был неплохим
    парнем, работать с ним было нормально, если только он на дежурстве не поддавал. Тогда он превращался в полного дурака, и следить за ним нужно было
    в оба. Для меня оставалось загадкой, мобилизуют ли
    сегодняшние события Виктора Андреевича или, наоборот, расслабят.

    — Ты не давай ему до киоска бегать, — словно услышав мои мысли, посоветовал Матушкин. — Не время сейчас, да и подстрелить могут.

    Я представил себе, как Витя ползет под обстрелом к корпусу, вместо коктейля Молотова в каждой
    руке сжимает по бутылке паленой водки, а танковые
    снаряды ложатся все ближе.

    — Вчера, от тещи ехал, видел в метро на «Пушкинской» патруль баркашовский. Пятеро, свастика у каждого на рукаве, — поделился врач третьей палаты Чесноков. — Документы у пассажиров проверяли. То ли
    евреев искали, то ли еще кого.

    — Докатились! Гестаповцы по Москве разгуливают! — произнес Веревкин. — Хорош, ничего не скажешь, этот говенный Верховный Совет, если его фашисты охраняют! Там, похоже, вся мразь собралась.
    Ну, ничего, сегодня их как крыс передавят!

    — А я читал, баркашовцы вроде за русских людей, —
    шмыгнув носом, неуверенно сказал Саня Подшивалко. — Они только против мирового сионизма.

    — Ты, Саня, явно с головой не дружишь, — заявил Веревкин. — Нельзя быть за русских людей —
    и со свастикой. Из-за таких вот, со свастикой, половина пацанов моего поколения без отцов остались.
    Я считаю, если в нашей стране свастику нацепил —
    то можно сразу без суда и следствия к стенке ставить.

    — Да там не только они, там и казаки! — нахмурился Херсонский. — Казачков-то за что? Казачки они
    всегда верой и правдой!

    — Игорь, что ты несешь? Какие казачки? Нету никаких казачков. Их всех еще в гражданскую порешили, — раздраженно сказал Матушкин. — Сейчас
    не казаки, а урки ряженые, алкашня, клоуны в лампасах. А им еще, этим придуркам, автоматы выдали.

    — Это Ельцин во всем виноват! — раскрасневшись,
    выпалила Людмила. — Ему народ доверился, а он, говорят, только и делает, что ханку жрет!

    Послеоперационный больной при упоминании Ельцина приоткрыл на мгновение глаза, мутным взглядом мазнул по экрану телевизора, где в прямом эфире продолжались боевые действия, и снова задремал.

    — Да ладно тебе, Людка, — примирительно сказал
    Чесноков. — Ельцин нормальный мужик. А раньше
    что, лучше было? Ты ж сама коммунистов не жалуешь!

    — Раньше, Володь, из пушек по домам не палили, —
    отрезала Людмила, — и по телевизору это безобразие на всю страну не показывали!

    И как бы подтверждая справедливость ее слов,
    опять за окном раздалось упругое ТУДУМ-ТУДУМ-ТУММ!!!

    Все дружно уткнулись в телевизор. Один из верхних этажей Белого дома уже горел, и оттуда валил
    черный дым. Танков стало уже четыре, да и бронетранспортеров прибавилось. Какие-то люди в военном и гражданском разбегались кто куда.

    Тут оператор дал крупный план набережных.
    Людка всплеснула руками, Чесноков ахнул, Саня
    Подшивалко открыл рот, Херсонский присвистнул, а Коля Плакаткин произнес негромко: «Едрена матрена!»

    По обе стороны реки, буквально рядом со стреляющими танками, толпились зеваки. Среди сотен,
    если не тысяч любопытных я успел рассмотреть несколько мамаш с детскими колясками, женщин с собачками на поводке, старушек с сумками на колесиках и даже парочку велосипедистов.

    — Нет, ну действительно! Край непуганых идиотов! — потрясенно развел руками Матушкин. — Они,
    оказывается, в цирк пришли! Да, сегодня работы много будет. Мне рассказывали, если в Америке перестрелка случается, все в радиусе километра на землю
    падают и руками голову прикрывают! Даже негры!

    Протиснулся Дима Мышкин, под расстегнутым
    халатом какой-то уж совсем невероятный пиджак,
    подаренный, как и многое другое, старшим братом-банкиром.

    — Мне тут на пейджер сбросили, что за сегодня
    доллар на сто рублей подорожал! — поправив красивые дымчатые очки, с важным видом оповестил
    всех Дима и зачем-то посмотрел на свой золотой «Ролекс». — Кто успел бабки в баксы перевести, неслабо наварить сможет.

    — Да чокнулись все на этих баксах! — с осуждением зыркнула на Мышкина Людка. — Только везде
    и слышишь: «Баксы, баксы…»

    — П-и-и-и-и-и-ть! — слабо простонал послеоперационный больной. Все на какое-то мгновение при-
    тихли, а Людмила принялась смачивать ему губы
    марлечкой, намотанной на ложку.

    За окном опять гулко ударило, на этот раз особенно сильно.
    — Совсем сдурели! — чуть не выронив ложку, воз-
    мутилась Людмила. — Они бы еще бомбить начали!

    Тут дверь распахнулась, и заведующий мужским
    отделением Маленков, не обращая внимания на телевизор, громко спросил:

    — Моторов здесь?

    — Здесь, Владимир Петрович! — выглядывая
    из-за огромной спины Херсонского, отозвался я.

    — Ты вот что, командир! — фирменным окающим
    говорком приказал Маленков. — Давай-ка ноги
    в руки и бегом в хирургический корпус! Там в операционной паренек лежит, его менты здорово побили. Сейчас брюхо вскрыли, оказалось, что мочевой
    пузырь ему в лоскуты разнесли. Помоги хирургам,
    а главное, катетер Петцера захвати, а то у них своих
    нет! Переоденешься прямо там, пижаму тебе выдадут! Если что — звони!

Анна Старобинец. Икарова железа

  • Анна Старобинец. Икарова железа. Книга метаморфоз. – М.: АСТ, 2013. – 256 с.

    Икарова железа

    Началось с мелочей. Задерживался, иногда допоздна, — и как ни наберешь его, абонент недоступен, хотя, вроде бы, не ездил в метро. А дома, по вечерам — не каждый день, но все же бывало, — уходил с телефоном в дальнюю комнату или в ванную и плотно закрывал дверь, «чтоб Заяц не мешал говорить по работе». А Заяц давно уже вырос и не мешал говорить. Он вообще не мешал. Сидел в своей комнате, за компьютером, в мохнатых наушниках; ему было тринадцать… Когда-то Заяц все время перебивал, и не давал звонить по телефону и смотреть телевизор, и вламывался в семь утра в спальню — он был веселым и приставучим, и постоянно хотел, чтобы они пришли в его комнату и посмотрели на что-нибудь абсолютно обычное, но почему-то его вдруг восхитившее. «Смотрите, как я поставил своего космонавта», «смотрите, как мои тигры прячутся за углом», «смотрите, как я рисую желтое солнце», «смотрите», «смотрите»… Когда они были заняты и не хотели смотреть, или просто в педагогических целях его игнорировали, Заяц нервничал и начинал прыгать на одном месте. За это его и прозвали Зайцем. Теперь ему было не важно, смотрят они на него или нет, он больше не прыгал и не звал в свою комнату, но прозвище так и осталось, как напоминание обо всем, чего они не увидели и уже не увидят…

    — Не впутывай Зайца, — сказала как-то она, когда он вышел из ванной с телефоном в руке. —

    При чем тут Заяц. Понятно, что ты закрылся там от меня.

    Она ждала в ответ отрицания, раздражения, кислой мины, чего нибудь насчет паранойи; она и сказала-то не всерьез, а так, для разминки, скорее в том духе, что он невнимателен к сыну, и к ней невнимателен, и вообще толстокожий — но он вдруг начал краснеть, как ребенок, — сначала уши, потом щеки и лоб. И только потом уже — отрицание, раздражение, мина. Она испугалась.

    Когда он уснул, она вошла в социо и набрала в поисковой строке: «Мне кажется, что муж изменяет».

    У других было так же. Те же «симптомы», те же страхи и подозрения. А у некоторых и куда хуже: «нашла в мобильнике мужа SMS от любовницы», «нашла в его почте фотографию голой девушки», «нашла в кармане презервативы». Стало легче. Как-то спокойнее. Она не одна, и вместе они справятся с общей бедой.

    К тому же ее беда пока еще не доказана.

    …Прочитала совет психолога. «Если вам кажется, что муж изменяет, не бойтесь обсудить с ним эту проблему. Говорить нужно спокойно, без истерики, криков и ультиматумов, даже если подтвердятся ваши самые плохие догадки. Истерикой вы только отпугнете вашего Мужчину и толкнете его в объятия любовницы. Будьте мудрой. Не злитесь на него, посочувствуйте. Неверность — своего рода болезнь, но, к счастью, она излечима».

    Совет ей не понравился, он был не по существу. Вопрос ведь не в том, как вести себя, когда «подтвердятся догадки». Вопрос в том, как вытянуть из него правду. Она вбила другой запрос: «Как узнать, изменяет ли муж?»

    Сразу же вылез социо-тест: «Изменяет ли муж». Всего десять вопросов. Розовым, нарядным шрифтом. На все, кроме пятого, седьмого и десятого, она ответила быстро:

    1. Сколько тебе лет?

    а) меньше 30 б) от 30 до 40 в) больше 40

    2. Сколько ему лет?

    а) меньше 35 б) от 35 до 45 в) больше 45

    3. Он прооперирован?

    а) да б) нет

    4. Вы занимаетесь сексом

    б) чаще 1 р./нед. б) от 1 р./нед. до 1 р./2 нед. в) реже 1 р./2 нед.

    5. Он оказывает тебе знаки внимания?

    а) да б) нет

    6. У вас есть общие дети?

    а) да б) нет

    7. Он занимается детьми? (пропустите вопрос, если детей нет)

    а) да б) нет

    8. Он часто задерживается на работе?

    а) да б) нет

    9. Он проводит выходные с семьей?

    а) всегда б) не всегда

    10. Ты привлекательная женщина?

    а) да б) нет

    Пятый, седьмой и десятый вызывали сомнения. Оказывает ли он знаки внимания — это как понимать? В смысле: дарит ли цветы? — ну, разве на день рождения; подает ли пальто — да, конечно, он ведь интеллигентный; какие то приятные сюрпризы, духи, украшения, билеты в кино? — чего нет, того нет… Зато по выходным он всегда приносит кофе в постель. С бутербродиком — он готовит вкусные горячие бутербродики… Это приятно. Так что «знаки внимания» — да. Но вот дальше…

    Занимается ли он с детьми? Некорректный вопрос: Зайцем поди займись. Он самостоятельный, самодостаточный такой Заяц. У него есть компьютер, социо игры, длиннющая френд лента, он сам себя занимает. Если бы вопрос звучал «любит ли», «заботится ли» — тогда да. Однозначно да. Он очень любит ребенка. Состоял даже в школьном родительском комитете, но потом его исключили… Потому что когда всех мальчиков из класса организованно отправляли на плановую операцию и нужно было подписать разрешение — простая формальность, — он отказался поставить подпись, и Заяц в клинику не пошел. Одна мамаша, самая активная в комитете, сказала тогда, что они безответственные эгоисты. Подвергают ребенка риску из-за каких-то своих заскоков — или, может быть, им просто денег жалко на такое важное дело. Но ведь деньги тут ни при чем! Она-то знала: он не отпустил Зайца в клинику, потому что боялся. Минимальная вероятность — сколько-то десятых процента, — что что-то пойдет не так. Все эти истории о подростках, которые потом всегда спят. Он не хотел. Он сказал: «Мне не нужен плюшевый Заяц». Она не спорила. В конце концов, у Зайца спокойный характер, он в основном сидит дома, все друзья у него круглосуточно в социо. Не так уж они и рискуют… Словом, да, пожалуй: он занимается сыном…
    Последний вопрос не понравился ей совсем. Привлекательная ли она женщина — это с чьей же, блин, точки зрения? Разозлившись, ткнула мышкой розовенькое «да». Но при этом думала про морщину — ту, которая вертикальная, на переносице. Очень заметная. Но если ботоксом ее накачать, может стать еще хуже, как будто лицо дубовое.
    И еще седые волосы на висках. Каждый месяц красит отросшие корни японской краской, но он-то знает. Рассказала сдуру сама. Не сказала бы — не заметил.
    Результат теста расстроил: «Не исключено, что муж действительно вам изменяет. Возможно, у него кризис среднего возраста. Тем не менее, у вас хорошие шансы одержать верх над соперницей и сохранить брак. Добровольная операция, скорее всего, решит все проблемы».

    Она в третий раз перечитывала свой результат, когда услышала звук. Тихий всхлип его мобильного телефона. Пришла эсэмэска. В два ночи. Что-то больно колыхнулось внутри — будто кто-то резко дернул за ниточку, и привязанный к ниточке ледяной шар подскочил из живота в горло — и снова обратно.

    Мобильный она вытащила у него из под подушки еще час назад. На всякий случай. Посмотрела «входящие» и «отправленные». Не нашла ничего подозрительного. Но теперь там что-то пришло.

    Это «Билайн», сказала она себе. Просто «Билайн». О том, что нету кредита….

    Не «Билайн». Одно новое сообщение от абонента «Морковь».

    Морковь?.. Что за бред… Заяц любит морковь…

    Это, что ли, учитель Зайца?…

    Она ткнула одеревеневшими пальцами в горячие кнопки. Открыть сообщение.

    «Спишь?» И все. Всего одно слово. С вопросительным знаком.

    Она ответила: «Нет».

    Доставлено.

    «А она?»

    Ледяной шар бешено запрыгал внутри и застрял в горле. Все было ясно. Все ясно. Но зачем-то она снова ответила. «Спит». Чтобы доказать, — вертелось у нее в голове. Чтобы наверняка доказать, чтобы точно, чтобы доказать точно…

    «Позвони, — сообщила Морковь, — а то я скучаю».

    «Сука», — написала она.

    Без истерики?

    Без обвинений?

    …Не получилось. Зашла в спальню, включила свет, швырнула прямо в лицо телефон. Проснулся всклокоченный, припухший, нелепый, как во французской комедии. Заслонялся от света и от нее. Зачем-то прикрывал одеялом живот.

    —Почему Морковь?! — визжала она. — Почему, почему Морковь?!

    Отчего-то казалось, что это самый важный вопрос. Так и было.

    —Потому что… как бы… любовь. Ну, любовь-морковь, понимаешь…

    —Понимаю. Ты ее трахаешь. Ты трахаешь овощ.

    Ледяной шар, распиравший горло, соскользнул вниз, и она, наконец, заплакала. Он тем временем натянул трусы и штаны. Отвернувшись. Как будто стеснялся. Как будто она у него там что-то не видела.

    Она сказала: катись! Он послушно стал одеваться.

    Догнала уже в коридоре, вцепилась в куртку, остался.

    Без истерики, — повторяла она себе, — без истерики, криков и ультиматумов. Сели на кухне, даже налила ему чай, как будто все было в порядке, разговаривали, она держала себя в руках, спокойно спрашивала: как давно? как часто? насколько серьезно? и что, правда любишь?.. а меня? Меня-то? меня?

    Он ответил:

    —Тебя тоже люблю. По-своему.

    «По-своему». Она слишком хорошо его знала.

    Мягкий характер. Он просто не умел говорить людям «нет».

    —По-своему? — хрипло переспросила она.

    И вдруг швырнула — хорошая реакция, увернулся, — синюю Зайцеву чашку. Прямо с чаем, или что там в ней было. Осколки разлетелись по кухне, бурая жижа заляпала стену многозначительными пятнами Роршаха.

    …Чужие, убогие, из телевизора, пошлые, готовые фразы поползли к языку, как муравьи из потревоженного сгнившего пня. Всю жизнь поломал… Столько лет отдала… Верни мою молодость…

    —Тише… ребенок, — затравленно сказал он.

    На пороге кухни стоял заспанный Заяц. Босиком. В одной майке.

    Еще одна порция муравьев высыпана наружу.

    Она не хотела, но они лезли сами:

    —О ребенке раньше бы подумал, кобель!.. Когда нашел себе эту!..

    —Пап, ты что… — басовито произнес Заяц, а потом закончил по детски пискляво: — Нас бросаешь?

    «Голос ломается», — подумала она отстраненно, а вслух сказала:

    —Ну что же ты. Ответь сыну, папа.

    —Не смей, — белыми губами прошептал он, —…его впутывать.

    Вскочил, пошел в коридор, снова стал натягивать куртку; молча, трясущимися руками, долго, гораздо дольше, чем нужно, застегивал молнию.

    Она кричала:

    —Если уйдешь, обратно не возвращайся!

    И еще что-то кричала.

    А Заяц сказал:

    —Зачем он нам нужен, если он с нами не хочет.

    Потом она ушла плакать в спальню, а он о чем-то беседовал с Зайцем, стоя в дверях. Потом он ушел. К своей. К этой. Куда еще он мог пойти в пять утра?

    Но вещи никакие не взял, только телефон и бумажник.

    Она отправила ему SMS: «Придется выбрать — она или мы». Ответа не было. Тогда она написала еще: «С ребенком видеться не будешь вообще».

    Пришел ответ: «Гуля, это шантаж». Глотая сопли, она набрала: «А как с тобой еще, сволочь?»

Дэйв Эггерс. Голограмма для короля

  • Дэйв Эггерс. Голограмма для короля. — Пер. с англ. А. Грызуновой. — М.: Фантом Пресс, 2014. — 320 с.

    I

    Алан Клей проснулся в Джидде. 30 мая 2010 года.
    Летел в Саудовскую Аравию двое суток.

    В Найроби познакомился с одной женщиной.
    Сидели рядом, ждали посадки. Высокая, пышнотелая, в ушах капельки золота. Румяная, мелодичный
    голос. Понравилась Алану — обычно люди, каждодневные его знакомые, ему нравились меньше. Сказала, что живет на севере штата Нью-Йорк. А он
    под Бостоном — практически рукой подать.

    Хватило бы храбрости, он бы придумал, как
    продолжить знакомство. Но нет, он сел в самолет,
    полетел в Эр-Рияд, оттуда в Джидду. В аэропорту
    его встретили и отвезли в «Хилтон».

    Щелчок замка — и в 1.12 Алан вошел в номер.
    Быстренько подготовился ко сну. Поспать не помешало бы. В семь отправляться, ехать час, к восьми — в Экономический город короля Абдаллы. Там
    с командой установить систему голографических
    телеконференций и ждать презентации перед королем. Абдалла, если ему понравится, все ИТ города
    отдаст на откуп «Надежне», а комиссия, обещанная

    Алану, — крупное шестизначное число — исправит
    все, что его терзает.

    В общем, к утру надо отдохнуть. Быть готовым.
    А он четыре часа уснуть не мог.

    Думал о дочери Кит — в колледже учится, в
    прекрасном колледже, и притом дорогом. Алану
    нечем оплатить осенний семестр. А оплатить он не
    может, потому что в жизни своей принимал неверные решения. Неудачно планировал. Недоставало
    храбрости, а без храбрости было никуда.

    Его решения были недальновидны.

    И чужие решения были недальновидны.

    Безрассудные были решения, хитроумные.

    Но он тогда не знал, что его решения недальновидны, безрассудны и хитроумны. Он и сотоварищи не подозревали, до чего в итоге докатятся все они, — до
    чего докатится Алан: почти банкрот, почти безработный, владелец, он же единственный сотрудник консалтинговой фирмы с домашним офисом.

    С матерью Кит он развелся. Дольше живут по
    отдельности, чем были вместе. Руби — смертоносный геморрой, жила теперь в Калифорнии, деньгами Кит не помогала. Колледж — твоя забота,
    сказала она Алану. Уж будь мужчиной, прибавила она.

    А осенью Кит в колледж не пойдет. Алан выставил дом на продажу, но дом пока не ушел. Других вариантов нет. Алан многим задолжал — в том
    числе $ 18 тысяч двум велоконструкторам за прототип нового велосипеда, который Алан думал выпускать в Бостоне. За что был обозван идиотом. Он
    должен Джиму Вону, который ссудил ему $ 45 тысяч — на сырье, на первый и последний месяц
    аренды склада. Еще штук 65 он должен полудюжине друзей и несостоявшихся партнеров.

    В общем, он банкрот. А когда сообразил, что не
    сможет оплатить колледж, поздно было искать другие источники. И переводиться поздно.

    Здоровая девица пропускает семестр в колледже — это трагедия? Нет, не трагедия. Долгая
    и мучительная мировая история даже не заметит, что умная и способная девица пропустила семестр. Кит переживет. Не трагедия. Отнюдь не
    трагедия.

    С Чарли Фэллоном, говорили, случилась трагедия. Чарли Фэллон до смерти замерз в озере неподалеку от Аланова дома. В озере у Алана за
    забором.

    Не в силах уснуть в номере «Джидды-Хилтона»,
    Алан думал о Чарли Фэллоне. Алан видел, как
    Чарли вошел в озеро. Алан как раз уезжал в карьер. Непонятно, зачем Чарли Фэллону в сентябре
    лезть в мерцающую озерную черноту, но, в общем,
    ничего тут такого нет.

    Чарли Фэллон слал Алану книжные страницы.
    Это длилось два года. Чарли довольно поздно открыл для себя трансценденталистов — словно давно потерянных братьев отыскал. Брукфарм* неподалеку — Чарли считал, это что-то значит. Изучал своих бостонских предков, надеялся на родство — ничего не нашел. Но все равно слал Алану страницы — отдельные фрагменты выделял маркером.

    Машинерия незаурядного ума, считал Алан. Кончай слать мне эту макулатуру, говорил он Чарли.
    Тот ухмылялся и продолжал.

    Увидев, как Чарли в субботний полдень заходит
    в озеро, Алан решил, что перед ним логическое
    развитие новообретенной любви к природе. Когда
    Алан проезжал, Чарли стоял в воде по щиколотку.

    II

    Когда проснулся в «Джидде-Хилтоне», уже опоздал. На часах 8.15. Уснул только в начале шестого.

    В Экономическом городе короля Абдаллы его
    ждали к восьми. Дорога — минимум час. Пока душ,
    пока одеться, пока доехать — десять утра. В первый
    же день командировки он на два часа опоздает. Вот
    дурак. И дуреет с каждым годом.

    Звякнул Кейли на мобильный. Она ответила —
    голос сиплый. В иной жизни, на другом повороте
    колеса, где он моложе, она старше и обоим достало
    бы глупости, они бы с Кейли отжигали.

    — Алан! Привет. Тут красота. Ну или не красота. А вас нету.

    Он объяснил. Врать не стал. Уже не хватало сил,
    не хватало выдумки на вранье.

    — Ну, не переживайте, — сказала она и хихикнула — этот голос намекал на возможность, славил существование фантастической жизни, полной неустанной
    чувственности, — мы только начали. Но вы уж добирайтесь сами. Кто-нибудь знает, как тут машину найти?

    Это она, похоже, заорала коллегам. Судя по звуку, там какая-то пещера. Алан вообразил темную пустую нору — три молодых человека со свечами
    ждут, когда Алан принесет фонарь.

    — Он не может взять в прокате, — сказала она
    им. Потом ему: — Взять в прокате можете?

    — Разберусь, — сказал он.

    Позвонил вниз:

    — Здравствуйте. Это Алан Клей. А вас как зовут?
    Он всегда спрашивал. Еще Джо Триволи в «Фуллер Браш»* приучил. Спрашивай имена, повторяй
    имена. Ты запоминаешь людей, они запоминают тебя.

    Администратор сказал, что зовут его Эдвард.

    — Эдвард?

    — Да, сэр. Эдвард меня зовут. Чем могу быть
    полезен?

    — Вы откуда, Эдвард?

    — Из Джакарты, сэр.

    — А, Джакарта, — сказал Алан. И сообразил,
    что ему нечего сказать о Джакарте. Он ничего о
    Джакарте не знает. — Как вы думаете, Эдвард,
    можно мне через отель взять машину напрокат?

    — А международные права у вас есть?

    — Нет.

    — Тогда, наверное, не стоит.

    Алан позвонил портье. Сказал, что ему нужен
    водитель с машиной — доехать до Экономического города короля Абдаллы.

    — Придется немножко подождать, — сказал
    портье. Акцент не саудовский. Видимо, саудовцы в
    этом саудовском отеле не работают. Это-то Алан
    понял. Говорят, саудовцы почти нигде не работают.
    Всю рабсилу импортируют. — Нам нужно найти
    подходящего водителя, — сказал портье.

    — А такси вызвать нельзя?

    — Да не очень, сэр.

    Алан вскипел, но он ведь сам виноват. Сказал
    портье спасибо, повесил трубку. Он знал, что в Джидде и Эр-Рияде так запросто такси не вызвать — об этом предупреждали путеводители, очень красноречиво живописали, сколь опасно для иностранцев
    Королевство Саудовская Аравия. В Госдепартаменте
    оно чуть ли не первым номером в списке. Не исключены похищения. Алана могут продать «Аль-Каиде»,
    потребовать выкуп, через границу перебросить. Но
    Алану никогда ничего не угрожало, а он по работе
    ездил в Хуарес в девяностых и в Гватемалу в восьмидесятых.

    Телефон.

    — Нашли водителя. Когда он вам понадобится?

    — Как можно скорее.

    — Через двенадцать минут будет здесь.

    Алан принял душ и побрил крапчатую шею. Надел
    майку, белую рубашку, хаки, мокасины, бежевые носки.
    Ты американский бизнесмен? Вот и одевайся соответственно, сказали ему. Предостерегали: бывали случаи,
    когда чрезмерно рьяные западные туристы обряжались в дишдашу и куфию. Из кожи вон лезли, чтобы слиться
    с обстановкой. Никто им за это спасибо не говорил.

    Поправляя воротник, Алан нащупал шишку на
    шее — обнаружил месяц назад. С мячик для гольфа,
    торчит из позвоночника, на ощупь как хрящ. Временами казалось, что это лишний позвонок, — ну
    а что еще это может быть?

    Может быть опухоль.

    Такая шишка прямо на позвоночнике наверняка
    инвазивна и смертельна. В последнее время в голове мутится, походка неловка — ужасно, но логично,
    если на шее что-то растет, пожирает его, высасывает жизненные соки, притупляет остроту ума и выхолащивает целеустремленность.

    Хотел к врачу сходить, но так и не сходил. Врач
    не станет это оперировать. Алан не хотел облучаться, не хотел лысеть. Нет, надо не так; надо иногда
    ее щупать, отмечать сопутствующие симптомы, снова щупать и больше ничего не делать.

    Через двенадцать минут Алан был готов.

    Позвонил Кейли:

    — Выезжаю.

    — Вот и славно. Когда приедете, мы тут уже все
    поставим.

    Команда может добраться без него, все поставить
    без него. Он-то здесь зачем? Под благовидным пред-
    логом разве что, но предлог сработал. Во-первых,
    Алан старше всех в команде — они прямо дети, тридцать и моложе. Во-вторых, Алан когда-то водил
    знакомство с племянником короля Абдаллы — в
    середине девяностых вместе занимались пластмассой, и Эрик Ингвалл, вице-президент нью-йоркской
    «Надежны», счел, что этого хватит привлечь внимание короля. Может, и не хватит, но Алан не спорил.

    Хорошо, что есть работа. Работа ему нужна. Последние года полтора, до звонка Ингвалла, пообломали Алану крылья. Он не ожидал, что в таком возрасте придется заполнять налоговую декларацию на
    $ 22 350. Семь лет консультировал из дома, с каждым
    годом доходы таяли. Никто ничего не тратил. Еще
    пять лет назад дела шли хорошо, старые друзья подбрасывали заказы, он был полезен. Знакомил с поставщиками, пользовался уважением, пользовался
    связями, как-то выкручивался. Думал, чего-то стоит.

    А теперь ему пятьдесят четыре, и корпоративной Америке он интересен не больше, чем глиняный самолет. Работы не найти, клиенты не идут.
    Сначала «Швинн», потом «Хаффи»*, «Производственное объединение „Фронтир“», «Консалтинг Ала на Клея», а теперь он сидит дома и смотрит на ди-ви-ди,
    как «Ред Сокс» выигрывают чемпионат в 2004-м
    и 2007-м. Ту игру, когда у них было четыре хоумрана
    подряд против «Янки». 22 апреля 2007 года. Сто раз
    посмотрел эти четыре с половиной минуты и неизменно переживал что-то похожее на радость. Как
    будто все правильно, во всем порядок. Победа, которой не отнять.

    Алан позвонил портье:

    — Машина приехала?

    — Простите, опоздает.

    — Это вы из Джакарты?

    — Это я.

    — Эдвард?

    — Эдвард.

    — И снова здравствуйте, Эдвард. На сколько она
    опоздает?

    — Еще двадцать минут. Прислать вам завтрак?

    Подошел к окну, выглянул. Красное море спокойно, с такой высоты — море как море. Прямо по
    берегу — шестиполосное шоссе. На пирсе рыбачит
    троица в белом.

    Глянул на соседний балкон. Увидел свое отражение в стекле. Человек как человек. Когда побрит и
    одет, сойдет за настоящего. Но взгляд потемнел, запали глаза — люди замечали. На последней встрече
    школьных выпускников один дядька, бывший футболист, которого Алан презирал, спросил: «Алан Клей,
    тебя что, контузило? Что с тобой такое?»

    С моря дохнуло ветром. Вдали по воде тащился
    контейнеровоз. Тут и там редкие суда, крохотные,
    будто игрушечные.