Рубрика: Отрывки

Несколько методов соблазнения из книги «Правила съема: метод Барни. The Playbook»

О книге «Правила съема: метод Барни. The Playbook»

Метод «SNASA»

• Успешность метода: 13%
• Привлекает: цыпочек с лунным камнем вместо мозга
• Реквизит: никакого, хотя шлем космонавта тебе не
  помешает
• Время на подготовку: «поехали!»
• Минусы метода: цыпочки, которые ведутся на «SNASA», зачастую понятия не имеют что такое NASA.

Как разыграть

1. Выбираешь самую летящую цель в баре… И под словом «летящая» я не имею в виду стюардессу.
2. Глядя на свой бокал, произносишь, что в космосе тебе максимум можно было пить апельсиновый напиток из тюбика. Если она спросит у тебя: «Ты космонавт?» — резко скажи ей:
   «Тихо!» А затем почти шепотом расскажи ей о том, что ты
   участвуешь в тайной правительственной программе под названием «Секретная NASA»… или просто SNASA.
3. Предложи ей испытать всю гамму ощущений, которые испытывает человек, покидая Слуну.

Метод «Мне осталась всего неделя»

• Успешность метода: 50%
• Привлекает: чувствительных медсестер
• Реквизит: болезненный кашель
• Время на подготовку: не нужно
• Минусы метода: смотри, как бы вселенная не надумала
  воплотить название этого метода в жизнь

Как разыграть

1. Встань посреди какого-нибудь людного места и начни громко и болезненно кашлять. Особенно хороший хриплый кашель получается, если кашлять в тряпку для мытья посуды
   или изображать Джона Гудмана в сцене, где он сам пытается завязать себе шнурки.

2. Продолжай кашлять до тех пор, пока, какая-нибудь живописная цыпа не подойдет и не спросит, что с тобой случилось.
3. Вытри слезы и скажи, что все в порядке. Затем резко отстранись и скажи, как бы в сторону, что тебе осталась всего одна неделя.
4. Далее можешь добавить, что самое ужасное — это покидать эту землю, не испытав ласки настоящей женщины. Сделай при этом глаза обиженного щенка, и дальше все
   должно пойти как по маслу.

Заметка

Не вдавайся в подробности при описании своей болезни. Это сильно утомляет и напрягает цыпочек. Говори общими фразами вроде «неизличимо» и «не заразно«‚
а также добавь, что эта болезнь имеет еще один побочный эффект — раздувает твой пенис до размера большого кабачка-цуккини.

Метод «Свидание вслепую»

• Успешность метода: 22%
• Привлекает: отчаявшихся или жалостливых цыпочек
• Реквизит: одна роза
• Время на подготовку: не нужно
• Минусы метода: аккуратнее! У роз, как правило, бывают шипы.

Как разыграть

1. Направляйся в ближайший бар. Там выбери какую-нибудь
   цыпочку (и не забудь про розу). Подойдя к цыпочке, спроси
   у нее: «Ты — Стейси?» Если она ответит «нет», повторяй попытку, задавая этот вопрос каждой более или менее симпатичной самке в баре.

2. Спустя некоторое время сядь на видном месте, положи перед
   собой розу и сделай грустную мину. Жди, пока одна из цыпочек, к которым ты обращался, не подойдет к тебе и не спросит: «Что случилось?» Это значит, что пришло время рассказать ей «грустную историю» о том, что ты назначил свидание вслепую
   девушке по имени Стейси, а она, кажется, тебя продинамила.

3. После ее жалостливого «ну во-о-от…» и легкого дружеского объятия начни как бы невзначай жаловаться на то, что ходить на свидания в наши дни стало совсем непросто… особенно для миллиардера.
4. 4. Переспи с ней.

Метод: «Не пей это!»

• Успешность метода: 45%
• Привлекает: цыпочек, которые не хотят, чтобы их опоили
• Реквизит: хорошая зрительно-моторная координация
• Время на подготовку: не нужно
• Минусы метода: в 35% случаев можно неслабо получить «между ног или между носа».

Как разыграть

1. Выбери объект и жди момента, когда она соберется сделать глоток из своего бокала, затем резко подбеги к ней и крикни: «Не пей это! Я видел, как тот парень подсыпал что-то тебе в коктейль!»
2. Когда она спросит, кто это сделал, укажи на самого щуплого коротышку в баре или на своего братана‚ которого ты давно хотел разыграть.
3. Позволь ей отблагодарить тебя за спасение ее жизни.

Метод «Рамспринга»

• Успешность метода: 80%
• Привлекает: «опытных» цыпочек, светских пантер
• Реквизит: растительность на лице, дедушкин костюм и старомодное имя
• Время на подготовку: ровно столько, сколько нужно, чтобы отрастить бороду
• Минусы метода: Придется надеть отвратительный костюм, избавиться на время от мобильного телефона, я упоминал про ужасный костюм?

Как разыграть

1. Отрасти бороду.
2. Сбрей то, что выросло вместо усов.
3. Надень старый дедушкин костюм и его подтяжки. Никакого галстука! (Буэ-э!)
4. Выбери цыпочку и расскажи ей, что ты молодой амиш¹, у которого недавно начался период ритуала Рамспринга². Ты хочешь познать всё и всех в этом большом неизведанном «английском» мире, прежде чем вернешься к своей смиренной сельско-протестантской жизни.
5. Займись с ней сексом.

---

¹ Амиши (англ. Amish) — протестантская христианская деноминация, очень консервативная группа меннонитов. Амиши отличаются простотой жизни и
одежды, нежеланием принимать современные удобства.

² Рамспринга — данный ритуал заключается в том, что подростки-амиши «пробуют на вкус» современную культуру и так называемый английский мир, прежде чем принять взвешенное решение о том, стоит ли жить по строгим законам своей веры.

Почему это срабатывает?

• Для женщины ты «чистый лист», невинное создание, с которым без труда можно делать все, что пожелается.
• Она будет думать, что у тебя, человека набожного, есть «мощный духовный стержень», а значит, ей даже не стоит переживать — испытает она оргазм или нет.
• «Лицензия на перепихон». Она не будет бояться того, что ее подруги или знакомые узнают об этом. Ведь ты вернешься в свое амишское поселение, значит, ей не о чем волноваться. Проще говоря, ты избегаешь внешнего мира и технологий, а
  значит, видеозапись того, как вы провели ту бурную ночь, уж
  точно не появится в Интернете. Намек понял?

Заметка

Рамспринга — не единственный пример ритуала (обряда), который можно использовать. В данном случае я использовал учение амишей как пример того, что в каждой религиозной группе есть один-два ритуала‚ которые можно смело использовать. Вот еще несколько примеров, на которые могу повестись цыпочки.

• Мормонские миссионеры. Про «миссионеров» и так все понятно.
• Австралийские аборигены. Обход.
• Буддизм. Shunbyu.
• Сиу. Поиски образа.
• Сайентология. Ну, тут можешь придумать что угодно

Отрывок из романа

О книге Ингер Фриманссон «Доброй ночи, любовь моя»

Холод: жгучий, чистый. Вода, словно что-то живое и серое. Шелк!

Неба не нужно, никаких контрастов, на это у нее сил не было, от контрастов болели глаза. А вот облака, особенно, когда они собираются кучами, точно предвестие снега.

А снег чтобы валил с неба сухим, поземкой бы вился над дорогами, тогда она бы сорвала с себя одежду и насквозь обледенела.

Там, в чужом краю, она именно это и пыталась воскресить в памяти: ощущение кристаллов льда. Все тело ее тогда напряглось, она закрыла глаза, чтобы внутренним зрением увидеть сияние водной глади в северный весенний день, когда лед начинает таять.

Это у нее так и не вышло. Даже когда ее сотрясали приступы жесточайшей лихорадки, и Натан укрывал ее одеждой, тряпьем, гардинами, всем, что нашел.

Она дрожала, но это был не тот холод.

Она бежит все вперед, вперед.

Такой ты меня никогда не видел.

Вперед, вперед рвалось массивное тело, ноги, легкие как листья, в кроссовках для бега. Несколько дней назад Жюстина примеряла их в спортивном магазине в Сольне, опробовала с клинической тщательностью, а молодой продавец с белоснежными зубами и густыми блестящими волосами позволил ей пробежаться в них по беговой дорожке и заснял движения ее ног на видеокамеру. Во время бега она крепко-крепко стискивала кулаки, страшась потерять равновесие, страшась, что он найдет ее смешной. Она, сорокапятилетняя женщина с лишним весом, боялась, что он угадает отчаяние в ее манере сжимать колени.

С серьезным лицом он наблюдал за ней.

— Ты пронируешь, — констатировал он.

Она неуверенно оглянулась на него.

— Да. Это правда. Но не расстраивайся. Не одна ты так делаешь, почти все так бегают.

Она сошла с дорожки, волосы на затылке стали чуть влажными.

— Я хочу сказать, что при беге ты немного кособочишь. У тебя на плюсны повышенная нагрузка, поэтому у тебя и подошвы косо снашиваются.

Он поднял ее старые зимние сапоги и показал ей.

— Вот, видишь?

— Но я же никогда не бегаю, я никогда не бегала.

— Не имеет значения. Ты все равно пронируешь.

— Променирую? — попыталась отшутиться она.

Он вежливо засмеялся.

Она купила кроссовки. Почти тысяча крон. Он прочел ей небольшую лекцию, что высокое качество со временем непременно окупится, а бегать в плохих кроссовках — себе дороже, только повредишь что-нибудь, растянешь. Особенно с непривычки.

Кроссовки были марки «Авиа». Заметив это, она тут же подумала про самолет.

Побег.

Приблизиться к горизонту.

Низко надвинув синюю вязаную шапочку, она поднималась на вершину холма Йоханнеслунд. Она бежала, нагнувшись вперед, а стайки зеленых птиц взлетали из своих гнезд в траве. Беззвучно, но с осуждением, ведь своим появлением она оторвала их от важных занятий, своим пыхтящим человеческим телом, своим тяжелым свистящим дыханием.

Мы отдаляемся друг от друга.

Нет!

Ты бы меня сейчас видел, ты бы гордился мною, я бы смогла последовать за тобой на край света, а ты бы повернулся и посмотрел на меня своими небесными глазами, вот она, Жюстина, которую я люблю, она может по стене ходить как муха.

Как вошь.

На самой вершине холма задувал ветер, выжав из ее глаз слезы. А внизу стояли дома. Они походили на коробки, расставленные вдоль улиц и площадей и обсаженные розовыми кустами. Точно так, должно быть, выглядел макет, сооруженный архитектором из гипса.

Она едва не наступила на остатки ракет от фейерверка, бутылки и пластмассовые стаканы. Какая-то компания взобралась сюда, чтобы их лучше видно было в новогоднюю ночь, чтобы запустить ракеты выше всех. А потом пьяно покачиваясь, спуститься, добрести до дома.

Иногда она садилась в машину и ехала к новому манежу в районе Гримста. В будние дни мест на стоянке было много. Лошадей она особо не видела, хотя как-то раз, на глинистом лугу по соседству со стоянкой она заметила длинноногих животных, уткнувших морды в землю — вылитые пылесосы. Она не смогла рассмотреть на лугу ни единой травинки.

Жюстине внезапно захотелось хлопнуть в ладоши, просто, чтобы вызвать немедленную реакцию. Чтобы какой-нибудь конь, может быть, вожак, повернулся бы, сверкнул белками глаз и понес, не понимая, что он со всех сторон окружен изгородью, и в панике забыл бы обо всем, кроме одного — желания спастись, и чтобы остальные лошади понеслись за ним, чтобы они, обезумев от страха, скакали бы по грязи, совершенно потеряв ориентацию.

В ладоши она, разумеется, не хлопнула.

Слева от ледяной дорожки катка начиналась беговая дорожка, освещенная электрическими лампочками. Она побежала по ней. Потом свернула и помчалась по заболоченному участку за жилыми домами, мимо стоянки у Мальтесхольмской купальни, заметила, что разбитое окно в одном из припаркованных там домов-автоприцепов так и не починили, спустилась к воде и какое-то время бежала вдоль берега.

Четыре утки, раскачиваясь, беззвучно заковыляли прочь. Стоял январь, температура выше нуля, вторую неделю шли дожди, однако в этот день после полудня небо было выбелено блеклым.

Она потянула носом воздух.

Вдоль откосов лежали груды листьев, казалось, процесс гниения приостановился, и листья были коричневые, скользкие, совсем непохожие на кожу.

Как там, в чужом краю.

Ни звуков, ни птиц, ни капель, только ее ритмичный бег, глухие хлопки, когда она взбиралась на холм, а потом более звонкие, когда она оказалась на деревянном мостике и чуть не упала с него. Из-за сырости, что тянуло от воды, подошвы кроссовок «Авиа» скользили на коварном мостике.

Нет! Только не останавливаться, не проявлять слабости, в легких пощипывало, нарастал едкий и тихий хрип, но она гнала себя так, будто она — это он, Натан.

Ты бы мной гордился, любил бы меня.

Влетев в дом, она остановилась сразу за дверью, привалилась к стене, расшнуровала кроссовки. Задыхаясь, содрала с себя одежду, зимний спортивный костюм, рейтузы, спортивный лифчик и трусы. Широко расставила ноги, вытянула руки, чтобы пот медленно стек с нее.

Птица прилетела откуда-то сверху. Шелестящий звук крыльев, птица заворковала, забормотала. Села Жюстине на голову, вцепилась в волосы массивными блестящими когтями. Она мотнула головой, ощутив на макушке горячую тяжесть.

— Ты ждал меня? — спросила она. — Ты же знаешь, что я всегда возвращаюсь.

Она погладила птицу по спине и отпихнула в сторону. Со злым урчанием птица исчезла в кухне.

На толстом ковре в столовой она сделала растяжку, которой научилась из программы по телевизору. Ей никогда не нравилось участвовать в групповых занятиях. Натан называл ее застенчивой. Именно застенчивость и привлекала его.

Она была все такой же массивной, но время, проведенное там, вдали от дома, как бы заново изваяло ее, она выглядела тоньше, хотя весы так и показывали семьдесят восемь килограммов. Она долго стояла под душем, терла губкой живот, бедра, под коленями.

Там, где она была раньше, дня не проходило, чтобы она не вспоминала с тоской чистые европейские душевые, полы, на которые можно ступать без опаски, кафельные стены.

Они с Мартиной мылись в желтой речной воде, и запах перегноя и тины пропитал кожу, от него было никак не избавиться. Сначала она с трудом заставляла себя войти в воду, ей все казалось, что там что-то движется: змеи, пираньи, пиявки. Однажды утром им пришлось перебираться через пороги прямо в одежде. Другой дороги не было. После этого она перестала бояться.

Она тщательно вытерлась и намазалась лосьоном для тела. Бутылочка в форме пизанской башни, купленная в Риме, почти опустела. Она разрезала пластик ножницами и выскребла остатки лосьона мизинцем. Какой-то миг она рассматривала себя в зеркало, распаренную, уже немолодую. Подвела глаза, как она обычно подводила их еще с шестидесятых годов. От этого никто не смог ее отучить.

Даже Флора.

Надев зеленое домашнее платье, она прошла в кухню и налила себе миску кефира. Сидевшая на подоконнике птица смотрела на нее одним глазом, будто была чем-то недовольна. За окном по дорожке прыгал дрозд, слегка ожиревший за зиму и всклокоченный. Зимой он пел иначе. Монотоннее и пронзительнее, словно кто-то упорно дергал за тугую гитарную струну. Его ликующие и одновременно меланхоличные трели утихли где—то в конце лета и вновь зазвучали в конце февраля. С верхушки высоченного дерева.

Всю свою жизнь Жюстина жила этом доме у самой воды в районе Хессельбю Вилластад. Узкое и высокое каменное строение, рассчитанное на двух человек. А больше их никогда и не было, не считая того короткого периода, когда в доме жил еще и ребенок.

Теперь, когда она жила одна, Жюстина могла передвинуть мебель как ей заблагорассудится. Однако, она оставила все как было. Спала в своей девичьей комнате с выцветшими обоями и думать не желала о том, что могла бы переехать в спальню отца и Флоры. Кровать там стояла всегда застеленная, словно они в любой момент могли вернуться, Жюстина даже несколько раз в год снимала покрывало и меняла простыни.

В гардеробной висела их одежда, костюмы и рубашки отца слева, узкие наряды Флоры — с другой стороны. На обуви лежал тонкий слой пыли, иногда она подумывала о том, чтобы от нее избавиться, но у нее вечно не хватало сил нагнуться и вытащить башмаки из шкафа.

Порой ее посещало желание навести в доме порядок, и тогда она смахивала пыль с комода, протирала зеркала специальной жидкостью и немного передвигала щетку для волос и флакончики с духами. Однажды она взяла Флорину щетку для волос, подошла к окну и долго смотрела на застрявшие в щетке длинные седые волосы. До боли прикусив щеку, она быстрым движением выдернула волосы. Потом вышла на балкон и подожгла их. Волосы вспыхнули, съежились и сгорели дотла, оставив лишь резкий запах.

Уже начало темнеть. С бокалом вина она сидела в верхней гостиной, пододвинув стул к окну. Снаружи поблескивала вода в озере Меларен, матово переливаясь в свете фонарей у соседнего дома. Фонари зажигались автоматически, в сумерках включался таймер. В доме редко кто бывал, и она не знала никого из тех, кто жил там нынче.

Не знала — и хорошо.

Она одна. Вольна делать абсолютно все, что захочет. Делать то, что нужно. Чтобы вновь стать по-настоящему целой. Стать новым сильным человеком — как остальные.

Она имеет право.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Наташи Кампуш «3096 дней»

О книге Наташи Кампуш «3096 дней»

Я попыталась закричать. Но не смогла издать ни звука. Мои голосовые связки просто отказали. Все во мне было сплошным криком. Беззвучным криком, который никто не мог услышать.

На следующий день я проснулась в плохом настроении. Меня душила досада, что мать сорвала на мне гнев, предназначавшийся отцу. Но больше всего меня мучило то, что мне навсегда запрещено с ним встречаться. Это было одним из тех спонтанных опрометчивых решений, которые взрослые принимают в минуты гнева, обрушивая их на головы детей и не задумываясь о том, какую боль это приносит им, бессильным против жестокого приговора.

Я ненавидела это чувство бессилия, чувство, напоминающее о том, что я всего лишь ребенок. Мне хотелось поскорей стать взрослой, надеясь, что тогда мои стычки с матерью больше не будут так задевать меня за живое. Мне хотелось научиться глотать обиды, а вместе с ними и этот глубоко засевший во мне страх, вызываемый у детей ссорами с родителями. В день моего 10-летия первый и несамостоятельный отрезок моей жизни остался в прошлом. Магическая дата, которая бы документально подтвердила мою независимость, приблизилась: еще 8 лет и я смогу покинуть родительский дом и выбрать себе профессию. Тогда я больше не буду зависеть от решений взрослых, для которых мои потребности значат меньше, чем их глупые ссоры и мелочная ревность. Еще 8 лет, которые я хочу использовать для того, чтобы подготовиться к независимой жизни.

Несколько недель назад я уже сделала один важный шаг к этому: убедила мать отпускать меня в школу одну. До этого момента, хотя я уже ходила в 4-й класс, она всегда довозила меня на машине до самой школы. Путь занимал меньше пяти минут. Каждый день, вылезая из машины и целуя на прощание мать, я испытывала чувство неловкости перед другими детьми. Они могли видеть мою слабость. Долгое время я пыталась убедить мать в том, что мне пора научиться самой преодолевать путь в школу. Этим я хотела доказать не столько родителям, сколько самой себе, что я больше не маленький ребенок и могу справиться со своим страхом. Моя неуверенность в себе постоянно изводила меня. Она ждала меня еще в подъезде, шла по пятам во дворе и нападала, когда я бежала по улицам нашего района. Я ощущала себя такой беззащитной и крохотной. И ненавидела себя за это. В тот день я твердо решила, что попробую стать сильной. Он должен был стать первым днем моей новой жизни и последним — моей прошлой. Сейчас это, может быть, звучит несколько цинично — ведь в этот день моя прошлая жизнь, как я и хотела, действительно осталась позади. Правда, совсем не так, как это рисовалось в моем воображении.

Я решительно откинула одеяло и встала. Как всегда, мать подготовила вещи, которые я должна была надеть в школу — платье с джинсовым верхом и юбкой из серой в клеточку фланели. В нем я чувствовала себя бесформенной, скованной, как будто одежда пыталась удержать меня в том состоянии, из которого я хотела побыстрее вырасти. Я неохотно влезла в платье и прошла на кухню. На столе лежали приготовленные мамой для школы бутерброды, завернутые в бумажные салфетки с логотипом кафе в Марко-Поло и ее именем. Когда пришло время выходить из дому, я надела красную куртку и закинула за плечи свой пестрый рюкзак. Погладила кошек и попрощалась с ними. После чего открыла дверь в подъезд и вышла из квартиры. Спустившись вниз по лестнице, на последнем пролете я остановилась в нерешительности. В памяти возникла фраза, которую мать повторяла много раз: «Нельзя уходить, унося в себе злость на другого. Неизвестно, придется ли еще раз встретиться!» Она бывала несправедливой, импульсивной, порой давала волю рукам, но при прощании всегда была очень нежной. Могу ли я просто так уйти, не сказав ни слова? Я, было, повернула назад, но чувство обиды, не прошедшее с вечера накануне, взяло верх. Я не вернусь, чтобы ее поцеловать, я накажу ее своим молчанием. Кроме того, ну что же может случиться?

«Ну что же может случиться?» — пробормотала я вполголоса. Серые плиты подъезда отразили эхом эти слова. Я снова развернулась и начала спускаться по лестнице. Ну что же может случиться? Этим словам я придала силу мантры, повторяя их при выходе на улицу и по дороге к школе — через дворы между корпусами домов. Мантры, направленной против страха и нечистой совести, что я ушла, не попрощавшись. С ней я вышла за пределы общины, бежала вдоль ее бесконечной стены, ждала на перекрестке. Мимо прогрохотал трамвай, набитый спешащими на работу людьми. Мужество покидало меня. Все окружающее вдруг показалось мне слишком огромным. Мысли об очередной ссоре с матерью и боязнь окончательно запутаться в хитросплетениях отношений между моими рассорившимися родителями и их новыми партнерами, которые меня не признавали, не покидали меня. Желание восстать против этого уступило место уверенности, что мне еще предстоит не одна схватка за место в этом клубке. И что у меня никогда не получится изменить свою жизнь, если даже зебра перехода кажется мне непреодолимой преградой.

Я заплакала и почувствовала, как во мне растет непреодолимое желание просто исчезнуть, раствориться в воздухе. Провожая взглядом несущиеся мимо меня машины, я представляла, как сделаю шаг вперед и буду сбита одной из них. Она протащит меня еще пару метров, и я буду мертва. Мой рюкзак останется лежать рядом со мной, а куртка будет похожа на красный сигнал на асфальте, кричащий: посмотрите только, что вы сделали с этой девочкой! Мать, рыдая, выскочит из дому, казня себя за все ошибки, совершенные ею. Так бы и было. Определенно.

Конечно же, я не бросилась ни под машину, ни под трамвай. Я никогда не хотела привлекать к себе слишком много внимания. Вместо этого я набралась духу, пересекла улицу и пошла вдоль Реннбанвега по направлению к моей школе на Бриошивеге.

Дорога вела несколькими спокойными переулками, где стояли маленькие домики 50-х годов со скромными палисадниками. В местности, потесненной индустриальными постройками и районами панельных домов, они выглядели анахронично и успокаивающе одновременно. Завернув на Мелангассе, я вытерла с лица следы слез и, понуро опустив голову, медленно двинулась дальше.

Теперь я не помню, что заставило меня тогда поднять голову. Звук? Птица? В любом случае, мой взгляд упал на белый пикап. Он стоял на парковочной полосе на правой стороне дороги и почему-то смотрелся странно неуместно на этой спокойной улочке. Я увидела стоящего перед машиной мужчину. Худой, невысокого роста, он как-то бесцельно смотрел вокруг блуждающим взглядом, как будто чего-то ждал, но не знал, чего именно.

Я замедлила шаги и внутренне оцепенела. Мой вечный страх, с которым я никак не могла совладать, моментально вернулся, руки покрылись гусиной кожей. Первый импульс был — перейти на другую сторону улицы. В моей голове быстрой чередой промелькнули картины и отрывки фраз: «не разговаривай с незнакомыми мужчинами…», «не садись в чужую машину…» Похищения, изнасилования, множество историй, рассказывающих о пропавших девочках, все то, что я видела по телевизору. Но если я действительно хочу стать взрослой, я не должна поддаваться этому чувству. Я должна собраться с духом и идти дальше. Ну что же может случиться? Школьный путь был моим испытанием, и я его выдержу.

Сейчас я не могу сказать, почему при взгляде на эту машину в моей душе сработала сигнализация: может быть, это была интуиция, а может, повлиял переизбыток информации обо всех случаях сексуального насилия, посыпавшейся на нас после «случая Гроера» (Кардинал Гроер, обвиненный в сексуальных домогательствах к собственным ученикам). В 1995 году кардинала уличили в сексуальных домогательствах к мальчикам, а реакция Ватикана вызвала настоящую шумиху в средствах массовой информации и привела к сбору подписей против церкви в Австрии. К этому прибавились сообщения обо всех похищенных и убитых девочках, о которых я узнавала из немецкого телевидения. Но вполне возможно, что любой мужчина, встретившийся мне в необычной ситуации на улице, вызвал бы у меня страх. Быть похищенным в моих детских глазах представлялось чем-то реальным, но все же, в глубине души я верила, что такое может случиться только по телевизору. Но никак не в моем близком окружении.

Когда я подошла к мужчине на расстояние около двух метров, он посмотрел прямо на меня. Страх испарился: эти голубые глаза и длинные волосы могли принадлежать студенту из старого фильма 70-х годов. Его взгляд был каким-то отстраненным. «Это несчастный человек», — подумала я. От него веяло такой беззащитностью, что во мне возникло спонтанное желание предложить ему помощь. Это звучит наивно, как детская убежденность в том, что все люди — добрые. Но когда этим утром он первый раз поднял на меня глаза, то показался потерянным и очень ранимым.

Да. Я выдержу этот экзамен. Я пройду на расстоянии, которое допускает узкий тротуар, мимо этого человека. Мне не нравилось сталкиваться с людьми вплотную, и я хотела попытаться пройти, по меньшей мере так, чтобы не задеть его. Дальнейшее произошло очень быстро. В тот момент, когда я, опустив глаза, поравнялась с мужчиной, он резко обхватил меня за талию, приподнял и закинул через открытую дверь в машину. Для моего похищения потребовалось одно единственное движение — как будто это было балетное па, которое мы отрепетировали вместе. Хореография кошмара.

Рецепт из книги Алексея Зимина «Кухня супермаркета»

О книге Алексея Зимина «Кухня супермаркета»

Яйца, лосось, водка, закуска

Качество системы определяется ее простейшим элементом. Нет ничего проще омлета, и именно его так часто готовят плохо. Меж тем омлет — это не просто базовая кулинарная ценность, это самый легкий
способ удивить — других или себя.

Про омлет надо знать две вещи. Первая — омлет нельзя приготовить, не разбив яиц. Вторая — яйца для омлета должны быть исключительно свежими. На уроках в поварской школе Le Cordon Bleu второй принцип объясняют крайне наглядно. Шеф Франк Жандон наполняет водой из-под крана глубокую стеклянную миску и топит в ней яйца. Свежее яйцо идет ко дну, не очень свежее плавает, как субмарина, где-то посредине, а совсем никчемные яйца оккупируют территорию ближе к водяной кромке. При этом необходимо заметить, что непотопляемые яйца вовсе не обязательно непригодны в пищу. Их можно варить вкрутую, добавлять в тесто, они съедобны. Но в идеальный омлет их лучше не отправлять. Из идеологической брезгливости. Ну то есть если целью является идеальный омлет, а не омлет вообще.

Французский гастрономический классик Курнонски считал лучшим в мире омлетом болтунью матушки Пуляр в одноименном ресторанчике нормандского Мон-Сен-Мишеля. Он даже провел на эту тему специальное расследование и выяснил, что матушка взбивала желтки и белки по отдельности и смешивала их уже на разогретой медной сковороде. А разогревала сковороду и жарила омлет в камине, сдобрив смесь жирными нормандскими сливками.

Шеф Франк Жандон считает этот омлет слишком климактерическим даже для Франции. «У нас, конечно, принято многие кулинарные вещи делать через техногенную жопу, но даже великий Эскофье, который заставил заниматься кулинарными приседаниями весь мир, готовил омлет куда проще. Его любила Сара Бернар, не Эскофье, а омлет. И фокус там был в том, что он помешивал яйца вилкой с наколотым на нее зубчиком чеснока. Бернар любила аромат чеснока, но не любила вкус. А таким способом Эскофье сообщал омлету чесночные флюиды, не оставляя материальных свидетельств присутствия чеснока».

Вообще в этой истории главное не Эскофье, не чеснок и даже не Сара Бернар, а вилка. Многие думают, что для сугубо нежной консистенции омлет надо взбивать венчиком, как будто это не витальный завтрак, а какой-то вечерний крем шантильи. И это в корне неправильно. Венчиком ты убиваешь все, что есть хорошего по отдельности в желтке и белке. И суть идеального омлета в том, чтобы эти две сущности образовали единство, но при этом не смешались в гомогенную массу.

Идеальный омлет — как Ильф и Петров — един в двух лицах, но лиц при этом остается все-таки два. А пышности в омлете можно и нужно добиваться иными способами.

Есть довольно распространенный метод колпака. Яйцо взбивается без каких-либо катализаторов, а потом омлет готовится под крышкой. Образуется микроклимат, особая влажность, омлет и в самом деле получается пышным, но, на мой вкус, он при таком подходе излишне мокроват.

Можно добиваться пышности, как матушка Пуляр, взбивая по отдельности белки и желтки, а потом еще добавляя сливки, но сливки — слишком сильный вкусовой агент. От этого омлета отдает штурмовщиной. Можно вместо сливок добавлять немного молока или воды. Но такой омлет получается излишне ноздреват и по-детски диетичен. По большому счету хорошие яйца и вовсе не нуждаются во взбивании: кусок сливочного масла на сковородку, туда же яйца — и взбиваешь их вилкой непосредственно в сковороде. Вот самая честная и точная текстура. Но не хватает, конечно, искры божьей и какой-то благодати. Слишком все просто.

Шеф Le Cordon Bleu Франк Жандон предпочитает простоту, но время от времени, как говорит он, нужно гастрономически дерзить. Окружающему миру или самому себе. Использовать что-то сильнодействующее в своих дерзаниях. Например, алкоголь. На сильном огне водка или бренди практически моментально испаряется, при этом водка предпочтительнее бренди, потому что у бренди все-таки есть какой-то вкус, а водка — это просто буря и натиск, чистая энергия. Омлет с виски или коньяком будет снобистским, потому что эти напитки сообщат яйцам свой вкус, а вот водка исчезнет без следа. Благодаря интенсивности испарения и прочим законам химии омлет с водкой получается созданием исключительной, младенческой нежности. Как будто сделан не на водке, а с помощью гипоаллергенного молока. И еще в дерзком омлете нужна начинка — пряная трава, сыр, что-то с ярким вкусом, например, лосось.

В общем, по-настоящему ортодоксально дерзкий омлет делается так.

В миске взболтать вилкой яйца с водкой и перцем. Растопить на сковороде сливочное масло. Масло лучше класть на еще холодную сковороду, так как у раскаленной есть паскудное свойство — сливочное масло на ней моментально дымит, становится бурым и горьким. Слишком низкая у него температура горения.

Как только масло растает и начнет слегка шипеть, надо вылить на сковороду яйца с водкой и перцем и жарить до того момента, пока яичная масса не станет упруго-сопливой, то есть самый верхний слой будет еще слегка жидковат, а края и низ будут уже вполне готовыми, в чем можно убедиться, попробовав приподнять край омлета лопаткой.

На этом самом месте надо выложить на полужидкую середину омлета ломтики лосося, размазать по лососю творожный сыр, посыпать рубленым укропом и при помощи лопатки завернуть омлет с двух сторон, от края к центру, образовав что-то вроде конверта.

Проделав это, надо выключить огонь и дать омлету доготовиться с полминуты на жару, накопившемся внутри сковороды.

Удачный омлет — это когда в итоге получилось сделать так, что яйца прожарены на 90%, то есть немного жижи все-таки осталось. А лосось — не сварился. То есть из красного не стал бледно-розовым. В любом случае к омлету полагается подать ломтик горячего ржаного тоста, смазанный сливочным маслом и посыпанный укропом, и рюмку водки.

Солить такой омлет не стоит. Даже в слабосоленом лососе достаточно соли, чтобы сообщить ее в нужном количестве взболтанным яйцам. Главное в этом омлете — не пережарить лосося. И не переборщить с водкой.

Водку можно в любых количествах употреблять не в, а под омлет. Что, конечно, непрактично, учитывая то, что едят омлеты чаще всего утром. Но крайне романтично. В конце концов, как писал один поэт-лауреат: «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки».

Омлет с лососем и водкой
1 порция
Время приготовления — 3 минуты

Яйца — 3 шт.
Водка — 25 мл
Слабосоленый лосось — 50 г
Творожный сыр — 50 г
Сливочное масло — 10 г
Укроп — 5 г
Кайенский перец — по вкусу

Купить книгу на Озоне

Авторское вступление и отрывок из романа

О книге Жана-Мари Гюстава Леклезио «Протокол»

У меня есть два заветных желания. Одно из них —
написать когда-нибудь роман, так написать, чтобы
меня забросали поносными анонимками, если в последней
главе главный герой умрет в страшных судорогах
или будет страдать от болезни Паркинсона.

По этим меркам «Протокол» удался не вполне.
Пожалуй, книга грешит излишней серьезностью и
многословием, стиль чересчур вычурный, а язык являет
собой нечто среднее между сугубым реализмом
и выспренностью à la календарь-справочник.

И все-таки я не теряю надежды создать со временем
подлинно эффективный роман: что-нибудь
в духе гениального Конан Дойла, что-нибудь не на
потребу веристскому вкусу читающей публики — в
смысле глубины психологического анализа и иллюстративности,
— но обращенное к ее чувствам.

Думаю, тут полно непаханой земли, неоглядных
пространств вечной мерзлоты, что пролегают между
автором и читателем. Исследовать «целину» следует
с открытым сердцем, с юмором, простодушно и
естественно, не цепляясь за достоверность. В определенный
момент между рассказчиком и слушателем
возникает и обретает форму доверие. Возможно, такой
момент — главное в «активном» романе: у автора
есть обязательства по отношению к читателям, он
вставляет в текст забавные и трогательные детали, и
тогда любая девушка заполняет восторженными или
удивленными «ага» и «ого» пробелы между строчками,
как делают, разглядывая карикатуру, комикс или
читая роман с продолжением в дешевой газетенке.

Думаю, писать и общаться — значит уметь заставить
кого угодно поверить во что угодно. Пробить
брешь в безразличии публики может только бесконечная
череда нескромных деталей.

«Протокол» — история человека, который и сам не
знает, откуда сбежал — из армии или из психиатрической
лечебницы. Я изначально решил сделать сюжет
отвлеченным и невнятным. Меня мало заботил реализм
повествования (я все больше убеждаюсь в том,
что реальность вообще не существует); мне хотелось,
чтобы моя книга воспринималась как абсолютный
вымысел, имеющий единственную цель — вызвать
отклик (пусть даже ничтожный) в умах читателей.
Поклонники детективного жанра наверняка хорошо
понимают, о чем я говорю. Такой роман можно назвать
Романом-Игрой или Романом-Мозаикой, но
суть в том, что это помогает придать легкость стилю
и живость диалогам, избежать замшелых описаний и
того, что называют «психоложеством».

Прошу прощения за винегрет из теорий: в наши
дни подобная претенциозность стала слишком уж
модной. Заранее приношу извинения за помарки и
опечатки, которые могли остаться в тексте, хоть я
и вычитывал гранки. (Роман я печатал собственноручно
— двумя пальцами, так что сами понимаете…)

Напоследок позволю себе сообщить, что приступил
к написанию новой истории — она будет гораздо
длиннее, — где предельно просто описываются
события, происходящие на следующий после смерти
одной девушки день.

Со всем возможным к вам почтением,
Ж. М. Г. Леклезио

А. Как-то раз, один разок, знойным летним
днем, сидел у открытого окна человек; был он,
этот парень, несуразно большой, сутуловатый,
и звали его Адам; Адам Полло. С видом попрошайки
искал он повсюду солнечные пятна, мог
сидеть часами, почти не двигаясь, в углах у стен.
Он никогда не знал, куда девать руки, и обычно
они просто висели вдоль тела, но не касались
его. Было в нем что-то от больного зверя, из тех
матерых, что хоронятся в норах, затаясь, чутко
стерегут опасность, надвигающуюся сверху, с
земли, и прячутся в своей шкуре так, что, кажется,
только шкура одна у них и есть. Он лежал в
шезлонге у открытого окна, голый по пояс, босой,
с непокрытой головой, в диагонали неба. На
нем были только бежевые полотняные брюки,
линялые, в пятнах пота, с закатанными до колен
штанинами.

Лучи били ему прямо в лицо, но не отражались:
желтизна тотчас целиком впитывалась
влажной кожей, не оставляя ни единой искорки,
ни малейшего блика. Он об этом догадывался и
не шевелился, только время от времени подносил
к губам сигарету и втягивал в себя дым.

Когда докуренная сигарета обожгла ему большой
и указательный пальцы, он достал из кармана
брюк носовой платок и тщательно, будто
напоказ, вытер грудь, плечи, шею и подмышки.
Лишенная защищавшей ее тонкой пленки испарины,
кожа ярко заблестела, зарделась от света.
Адам встал и быстро отступил в глубь комнаты,
в тень; из кипы одеял на полу он выудил старенькую
рубашку, ситцевую или саржевую, а может,
коленкоровую, встряхнул и надел ее. Когда
он наклонился, прореха на спине, точно между
лопатками, характерно округлилась, расширившись
до размера монеты и на минуту открыв три
острых позвонка, которые двигались под туго
натянутой кожей, точно когти под упругой мембраной.

Даже не застегнувшись, Адам достал из-под
одеял нечто, похожее на тетрадь — школьную, в
желтой обложке: на первой странице, наверху, он
когда-то написал три слова, какими обычно начинают
письма, моя дорогая Мишель, потом вернулся
и снова сел у окна, защищенный от солнечных
лучей липнувшей к бокам тканью. Положив
тетрадь на колени, он открыл ее, перелистал исписанные
убористым почерком страницы, достал
из кармана шариковую ручку и прочел,

моя дорогая Мишель,

Так хочется, чтобы дом оставался пустым. Я
надеюсь, что хозяева приедут еще не скоро.

Вот так я и мечтал жить с давних пор: ставлю
два шезлонга у окна друг против друга, всего-то
навсего; около полудня вытягиваю ноги и засыпаю
на солнышке с видом на пейзаж, который
считается красивым. А иной раз чуть повернусь
к свету и упираюсь головой прямо в лепнину. В
четыре часа ложусь поудобней, если, конечно,
солнце опустилось ниже и лучи его спрямились;
к этому времени оно освещает… окна. Я смотрю
на него, такое круглое, точнехонько над подоконником,
над морем, а стало быть, над горизонтом,
идеально прямое. Я все время сижу у окна
и думаю, что все это мое, здесь, в тишине, мое и
ничье больше. Странно. Так и сижу все время на
солнце, почти голый, а то и совсем голый, сижу
и пристально вглядываюсь в солнце и море. Я
рад, что всюду считают, будто я умер; сначала
я не знал, что этот дом пустует, — нечасто так
везет.

Когда я решил поселиться здесь, то взял с собой
все, что требовалось для рыбалки, вернулся
затемно и столкнул мотоцикл в море. Так я умер
для остального мира, и мне больше не нужно
быть живым перед всеми, и делать много всякого,
чтобы сойти за живого.

Странно, но даже вначале никто не обратил
внимания; к счастью, друзей у меня было немного,
и девушки я не завел, это ведь они первыми к
тебе заявляются и говорят, мол, кончай придуриваться,
вернись в город, живи по-прежнему, как
ни в чем не бывало, сиречь: кино, кафе, поезда
и прочее.

Время от времени я хожу в город за едой, ем я
много и часто. Мне не задают вопросов, и много
говорить не приходится; меня это устраивает,
потому что я уже много лет как привык молчать
и легко мог бы сойти за глухого, немого и слепого.

Он прервался на несколько секунд и пошевелил
пальцами в воздухе, как бы давая им отдых,
потом снова склонился над тетрадью, подставив
бьющему в окно солнцу яйцевидную голову с хохлом
спутанных волос на макушке, так что вздулись
жилки на висках, и на этот раз написал:

«моя дорогая Мишель,

только ты, Мишель, потому что ты есть и я
тебе верю, только ты одна еще связываешь меня
с миром, что „под ногами“. Ты работаешь, твое
место в городе, среди перекрестков, мигающих
огней и Бог знает чего еще. Ты говоришь многим
людям, что знаешь одного совершенно рёхнутого
парня, который живет в заброшенном
доме, а они спрашивают, почему его до сих пор
не упрятали в психушку. А я, повторюсь, я ничего
не имею против, у меня нет цервикального
комплекса, и такой конец ничем не хуже любого
другого — спокойная жизнь, красивый дом,
французский сад и люди, которые тебя кормят.
Все остальное не важно, и это не мешает дать
волю воображению, можно даже писать стихи на
манер вот этих,

сегодня день мышей и крыс,

последний день до моря.

Ты, к счастью, есть где-то в ворохе воспоминаний,
нужно только угадать где, как бывало,
когда мы играли в прятки и я высматривал твой
глаз, ладонь или волосы среди зеленых кружков
листвы, и вдруг отчего-то понимал, что не верю
своим глазам и не могу крикнуть — пронзительно,
срываясь на визг: вижу тебя, вижу!»

Он думал о Мишель, обо всех детях, которые
у нее будут рано или поздно, так или иначе будут,
вопреки логике, ему было все равно, он умел
ждать. Он много всего им скажет, этим детям,
когда придет время: скажет, например, что земля
не круглая, что она — центр мироздания, а они —
центр всего на свете, без исключения. Так они
не рискуют потеряться, и (при условии, конечно,
что не подцепят полиомиелит) у них будет девяносто
девять шансов из ста жить, как те визжащие, вопящие и бегающие за резиновым мячом
дети, которых он давеча видел на пляже.

Еще им надо будет сказать, что бояться следует
одного: как бы земля не перевернулась, ведь
тогда они окажутся вниз головой и вверх ногами,
а солнце упадет на пляж, часов около шести,
и море закипит, и всплывут кверху брюхом все
рыбки.

Одевшись, он сидел в шезлонге и смотрел
в окно; для этого ему приходилось поднимать
спинку на максимальную высоту. Склон холма,
не пологий и не крутой, спускался к шоссе,
потом пробегал еще четыре-пять метров — и
начиналась вода. Адам видел не все: слишком
много было сосен, других деревьев и телеграфных
столбов вдоль дороги, и остальное приходилось
додумывать. Порой он сомневался, что
угадал верно, и спускался вниз: шел и видел, как
распутываются клубки линий и распрямляются
кривые, как вспыхивают предметы блеском чистого
вещества; но чуть подальше туман снова
сгущался. В подобных пейзажах ни в чем нельзя
быть уверенным; в них вы всегда так или иначе
чувствуете себя до странного чужим, и это неприятное
чувство. Если хотите, это что-то вроде
страбизма или легкой формы базедовой болезни:
неизвестно, сам ли дом, небо или изгиб залива
затуманивались по мере продвижения Адама
вниз. Ибо перед ними сплетались в ровный покров
кусты и мелколесье; у самой земли воздух
чуть колебался от жары, а далекие горизонты
походили на поднимающиеся из травы летучие
дымки.

Солнце тоже многое искажало: шоссе под его
лучами плавилось в белые лужицы; а то, бывало,
ехали машины в один ряд, и вдруг, без видимой
причины, черный металл взрывался, точно бомба,
спиралью взметнувшаяся из капота вспышка
воспламеняла холм и пригибала его к земле своим
ореолом, на несколько миллиметров смещавшим
атмосферу.

Это было в начале, в самом начале, ведь потом
он уже стал понимать, что это значило, что это
такое — чудовище одиночества. Он открыл желтую
тетрадь и написал наверху первой страницы
три слова, какими обычно начинают письмо.

Моя дорогая Мишель!

Еще он любил музыку и сам немного играл,
как все; когда-то, в городе, он стащил пластмассовую
дудочку с лотка с игрушками. Ему всегда
хотелось дудочку, и он ужасно радовался, что нашел
хотя бы эту. Дудочка, конечно, была игрушечная,
но хорошего качества, сделанная в США.
Теперь, когда приходила охота, он садился в шезлонг
у открытого окна и наигрывал простенькие
нежные мелодии. Слегка опасался привлечь
внимание людей, потому что бывали дни, когда
парни и девушки приходили поваляться в траве
вокруг дома. Он играл под сурдинку, тихо-тихо,
выдувал едва слышные звуки, прижимая кончик
языка к отверстию и напрягая диафрагму. Время
от времени прерывался и начинал постукивать
костяшками пальцев по выстроенным в ряд по
ранжиру пустым консервным банкам, получался
негромкий такой шумок, в стиле бонго, улетавший
в воздух зигзагами, как собачий лай.

Такова была жизнь Адама Полло. Зажигать по
ночам свечи в глубине комнаты и стоять у открытых
окон под легким ветерком с моря, выпрямившись
во весь рост, наполняясь силой, которую
пыльный день неизбежно у нас отнимает.

Отрывок из книги Тура Гутоса «История бега»

О книге Тура Гутоса «История бега»

Рассказывают, будто один скороход,
отправляясь в дальний путь, выдрал
себе волосы и записал послание на лбу.
Волосы отросли, и получателю пришлось
отстригать их, чтобы прочитать
написанное.

Неизвестный источник

Однажды в XVIII веке в немецком Майнце одна молодая
девушка, забеременев вне брака, от отчаяния
и стыда убила собственного ребенка. Ее арестовали,
обвинили и приговорили к публичной казни.

Подошел назначенный день.

По пути к месту казни жители города смотрели на
нее и ее провожатых, и многим казалось отвратительным,
что руки палача коснутся столь очаровательного
создания. Одна знатная дама, преисполненная
сочувствия, решила, что девушка не должна умереть.
Со всей поспешностью отыскала она князя Иоганна-Фридриха-Карла фон Онштейна, который написал
прошение о помиловании и поручил своему скороходу
доставить его верховному судье как можно быстрее.
Скороход и сам был тронут таким сочувствием и
помчался по улицам, ускоряя свой бег на подъемах, —
он бежал так быстро, как еще никогда не бегал, понимая,
что на карту поставлена жизнь девушки. У
городских ворот он закричал: «Помилована, помилована!» Народ подхватил эти крики, и они дошли до
верховного судьи.

Судьи выполнили требование князя и ослабили
веревку вокруг шеи бледной перепуганной девушки.
Упав в обморок, та рухнула на руки священнику —
избавленная от главного кошмара своей жизни.

Скороход стал героем дня, и городские жители с
триумфом отнесли его обратно, а князь щедро наградил
его. Но он надорвался и с тех пор смертельно
боялся опоздать. Этот страх так глубоко укоренился в
его душе, что спустя весьма непродолжительное время
скороход, к огорчению князя и народа, умер.

От дома к дому

В разных культурах на протяжении многих столетий
бегом занимались тысячи специально натренированных
мужчин. Говорили, будто в ступни скороходов
можно было забивать гвозди — такими твердыми они
были. Возможно, это не совсем соответствует истине,
однако ноги скороходов были мощнее, чем у всех
остальных — независимо от того, жили они в Европе,
Африке, Америке, Индии или Китае. Наибольшей
известностью пользуются скороходы инков.

Когда испанцы в 1532 году пришли в Южную
Америку и завоевали империю инков, она занимала
площадь от теперешней границы между Эквадором
и Колумбией до Рио-Мауле в Чили, а численность
населения достигала 10 миллионов.

Могуществом своей империи и своим господством
инки были обязаны, помимо прочего, хорошей системе
коммуникации и тщательно продуманной системе
дорожных сообщений. Чтобы сократить время
в пути, дороги строили по возможности прямыми,
отчего они часто поднимались по склонам длинными
лестницами. Дороги мостили камнем или укрепляли
стенами, а вдоль наиболее значимых путей ставили
столбы, которыми мерили расстояния: одна миля
соответствовала 6000 шагов. Над речными потоками
были перекинуты висячие мосты из лиан, и переход
по этим примитивным конструкциям каждый раз
был сопряжен с риском.

Благодаря профессиональным бегунам — часкис,
то есть обменивающихся, дающих и берущих — существовала
эффективная коммуникационная система.
Их тренировали с самого детства, выбирая лучших
и наиболее ответственных, они приносили обет
молчания. Они гордились своей профессией, а законопослушность
в империи инков, где кража кукурузы
с поля каралась смертью, сомнению не подвергалась.
Бегуны жили в маленьких домиках вдоль дорог — по
четыре или шесть человек в каждом, в зависимости
от важности того или иного пути. Двое постоянно
сидели у порога в полной готовности и наблюдали за
дорогой. Едва завидев вестника, один из бегунов выходил
ему навстречу. Вестник передавал ему простую
устную новость или веревку с узелками, содержащую
послание, — инки не знали ни колеса, ни алфавита.

На веревке было завязано несколько узелков разного
цвета. Они располагались либо параллельно,
либо расходились от одной точки, и каждый узелок
что-нибудь да значил. Узелками передавали слова,
цветами — числа. Бегуну не нужно было уметь читать
узелковые послания. Часто вестники приносили известия,
которых сами не понимали и расшифровать
которые могли только посвященные люди.

Приняв послание, вестник как можно быстрее
бежал к следующему домику, расположенному в нескольких
километрах, и там все повторялось. Бегунам
удавалось передвигаться довольно быстро, так как домики
располагались недалеко друг от друга.

Они доставляли новости людям различной важности
и значения: от управляющего округом до инка,
носителя высшей власти в империи, — местные известия,
указания от вышестоящих лиц и вести, касающиеся
полей и скота. По мостам и дорогам, которые
простирались от побережья до высокогорных
районов на высоте до 4000 метров над уровнем моря,
непрерывно передвигались скороходы, для которых
суточная норма пробега составляла около 250 километров.
Новости беспрерывно текли от одного посланца
к другому, а скороходы для восстановления сил
жевали кокосовые орехи. Во многих землях скороходов
узнавали по длинным перьям на голове. О своем
прибытии они возвещали, трубя в раковину, которую
носили на поясе. В любое время дня и ночи наготове
находились тысячи скороходов, которые работали
сменами по 15 дней, за что получали питание и жилье
от государства. Их роль была столь важна, что им
платили столько же, сколько наместникам областей.

Чего только не доставляли скороходы верховному
инку в Куско: например, особые блюда — такие, как
улитки и морепродукты. Двор к обеду получал рыбу,
выловленную утром, хотя располагался далеко на материке.
Еще были скороходы специального назначения
— хатун-часкис, разносившие более тяжелые и
объемные грузы. Они работали сменами по полдня.

Особо важные известия от монарха отмечались
красной нитью или палкой с засечками. У каждого
домика был сложен костер, который в чрезвычайных
случаях разжигали — например, чтобы предупредить
о восстании или вторжении. Бодрствующие рассыльные
зажигали огонь и передавали весть в столицу, где
жил правитель со своей свитой. Еще не зная причины
тревоги — а она становилась известной лишь с прибытием
вестника, — правитель выдвигал войска в том
направлении, откуда пришла тревога.

Отправным пунктом скороходов в империи инков
был город Куско — центр мира и жилище сына
Солнца, Великого Инки. Этот город располагался
почти в 3500 метрах над уровнем моря и во времена
расцвета империи насчитывал до 200 000 жителей.
Самые отдаленные уголки империи, когда она достигла
наибольших размеров, находились в 1500 километров
от Куско, и вести доходили туда за пять
дней. Из Куско и в Куско ежедневно отправлялись и
возвращались скороходы. Встречаясь в пути, те, кто
направлялся в Куско, всегда уступали дорогу — так
велико было уважение к городу.

Источники свидетельствуют о том, что у инков
было трепетное, благоговейное отношение к окружающему
миру. И скороходы не были исключением.
В государстве инков считалось, что даже самые незначительные
вещи имеют душу. Все было живым
и требовало уважительного к себе отношения, а
человек должен был заручиться благорасположением
всех существ. Бегуны, передвигавшиеся по высокогорным
плато, видели не просто дикую природу
— все вокруг них кишело духами и разными
субстанциями, камни и животные принадлежали
миру, в котором жил и которому подчинялся человек.
Миллионы существ наблюдали и следили за
каждым их шагом. Скороходы инков страшились не
одиночества в безлюдной местности или во мраке
ночи, а скорее того, что мириады духов вдруг заявят
о себе. Они жили в мире, наполненном постоянными
опасностями, и никогда не знали, какую
напасть уготовали им враги или природные силы.
Скороходы понимали, что от скорости их бега и от
доверенных им посланий зависит благосостояние
всего общества, которое должно выстоять и в войне,
и в мире, пережить природные катаклизмы и
неурожайные годы. Прежде чем перейти реку, скороход
выпивал немного воды из нее и просил реку о
благосклонности во время переправы. Тень летучей
мыши, крики птиц или чудной сон — все это отпечатывалось
в памяти скорохода и имело символическое
значение.

— Это должно было случиться! — восклицал он,
когда исполнялось предначертанное судьбой, так как
инки чувствовали себя подчиненными заведенному
мировому порядку.

Обычные люди тоже должны были хорошо бегать.

Чтобы войти в высшее сословие, нужно было пройти
четырехлетнее обучение, по завершении которого
самым важным экзаменом был бег наперегонки.
Представители высшего сословия обучались в школах
Куско у лучших ученых государства языку, религии
и искусству плести узелки на веревках. На последнем
году обучения они проходили историю и получали
дополнительные знания о землемерном деле, географии
и астрономии. Им не предстояло быть скороходами,
но бегать все равно нужно было уметь.

В день экзамена, хуараку, в двенадцатый месяц по
календарю инков, ноябрь, кандидаты собирались на
большой площади в Куско, чтобы вознести молитвы
солнцу, луне и грому. Перед экзаменом все юноши
коротко стриглись, облачались в белые одежды и
прикрепляли к голове черные перья. Вместе со своими
семьями кандидаты шли к близлежащей вершине
Хуанакаури, где им предстояло, живя на строгой
диете из воды и сырого риса, танцевать и свершать
ритуальные обряды. Через несколько дней они получали
красно-белые одежды и могли спать в палатках
вместе со своими семьями. Их ожидал восьмикилометровый
забег к Хуанакаури, одному из самых почитаемых
священных мест в округе, где один из братьев
первого инка, согласно преданию, был превращен в
покоящийся на вершине камень. Однако перед превращением
он был наделен двумя крыльями и уподобился
самой почитаемой — за скорость — индейцами
птице: соколу. Слово «хуаман» означало на языке
инков и «сокол», и «скорость», а в фольклоре инков
многие слова, начинавшиеся с «хуа», были так или
иначе связаны с образом сокола. Забег тоже проходил
под знаком сокола.

Скорость в государстве инков была очень важна,
чтобы обеспечить власть и порядок. Это касалось как
скорости вестников, так и войск на марше. Соколы,
солдаты и вестники были тесно связаны друг с другом
в стране, не имевшей других средств передвижения,
кроме своих собственных ног. Одним из завоеванных
инками народов были караны, у которых не было ни
системы вестников, ни узелкового письма. Как следствие,
они уступали инкам в развитии и были легкой
добычей.

Ко дню соревнования заранее приготовленные
фигурки животных помещались на вершине горы
около финиша: сокол, сова, дикая утка, гриф, колибри,
змея и лиса. На старте же наблюдалась отчаянная
борьба, поскольку все участники хотели добиться
почестей и благорасположения богов. Добежав
до фигурок животных, бегуны хватали их, первым
доставались самые быстрые птицы, в то время как
последние получали никудышных ползучих зверей.
Таким образом, участники подтверждали свою силу
или слабость, и публика знала, кого ей следовало
приветствовать, а кого высмеять. Сойти с дистанции
было позорно.

Вечером соперники ложились спать у подножия
горы и отдыхали до утра, а потом шли к вершине, где
были установлены два каменных сокола. Там начиналось
состязание между двумя командами юношей.
После этого мерились навыками в стрельбе из лука
и метании из пращи. Были и проверки воли, когда
кандидатов били, а они не должны были показывать,
что им больно, или надо было простоять на страже
десять ночей без сна. Кандидатам приходилось стоять,
не моргая, в то время как военачальник размахивал
дубиной над их головами или острием меча перед
глазами.

Выдержавшие экзамен удостаивались приема у верховного
инка и получали специально сшитые набедренные
повязки, диадему из перьев и металлическую
нагрудную пластину. Уши им прокалывали золотыми
иглами, и они могли носить тяжелые серьги — явный
знак, указывающий на принадлежность к элите.
Существовали и другие обряды, которые нужно
было пройти, чтобы быть принятым в элиту: танцы
и ритуальное купание, вручение оружия и праздник.
По завершении участники праздника должны были
убрать территорию.

Хотя для инков бег был также важным видом спорта
— состязания в беге проводились на ежегодных
спортивных играх и прочих соревнованиях, об этом
упоминается реже, нежели чем об эстафетной системе,
которая была гордостью и одним из неизменных
атрибутов государства инков. Вестники были центральным
нервом государства. Благодаря им верховный
инк и получал свою власть, и удерживал ее.
Испанцы оценили пользу такой системы и сохранили
ее. Испанскому отряду на лошадях потребовалось
двенадцать дней, чтобы преодолеть расстояние от
Лимы до Куско. Бегуны инков преодолевали его за
три дня.

Вестники и спортсмены

В Центральной Европе скороходы появились в XV
веке, среди них были нанятые на постоянную работу,
но были и скороходы-поденщики, выполнявшие
поручения купцов и помещиков. Вот одно из характерных
распоряжений, устанавливающее отношения
между крепостным и господином: «Ты будешь служить
ему шесть дней в неделю, а на седьмой — приносить
вести».

В польском Вроцлаве в 1573 году сорок вестников
подчинялись одному верховному скороходу.
Некоторые из них имели хорошее жалованье, охрану
и пользовались привилегией не служить в армии.
Хотя Центральная Европа была раздроблена на мелкие
государства, что часто сокращало расстояния,
так как располагавшимся по соседству государствам
было проще контактировать друг с другом, вестники
за день могли пробегать более ста километров. Они
получали вознаграждение в зависимости от расстояния и не зарабатывали ничего, если не выполняли
своей работы. В XVII веке немецкие вестники организовали
свой профессиональный союз, о чем сегодня
свидетельствуют такие фамилии, как Лойфер,
Лёпер и Ботт («бегун», «вестник»). Профессия эта часто
передавалась по наследству.

Предписания, даваемые скороходу, касались маршрута и человека,
К которому он держал путь. Маршруты
часто получались извилистыми, и вестникам было что
порассказать. Норвежское выражение «бегун и врун»
(«en loper og en logner») говорит о том, что вестников,
когда они возвращались в город, усталые и готовые к
новым распоряжениям, так и тянуло приврать и сболтнуть
чего-нибудь лишнего.

Велик был соблазн помолоть языком, когда любопытные
горожане толпились вокруг человека, который
много странствовал и поэтому мог рассказать
много новостей. Было нечто экзотическое в прибытии
вестника, в том, как его пропускали в городские
ворота, и в его заключительном рывке к заданной
цели — целый ритуал, включавший в себя выкрикивание
новостей или передачу документов — а читать
в тогдашнем обществе умели немногие. Вовсе не все
вестники были грамотны. Рассказывают, будто один
скороход, отправляясь в дальний путь, выдрал себе
волосы и записал послание на лбу. Волосы отросли,
и получателю пришлось отстригать их, чтобы прочитать
написанное. Вестники должны были рассказывать
новости за чаевые, если же они отказывались,
это влекло за собой штрафы и запрет на профессию.
Невыполнение обязанностей каралось строго.

По сравнению с оседло живущими людьми вестники
обладали и богатым опытом путешествий, и
большими способностями. Они принадлежали профессиональной
группе, для которой были открыты
государственные границы, они встречались с представителями
элиты, хотя сами были незнатного происхождения.
Вестников уважали, и эта работа была
одной из ступеней на пути к повышению социального
статуса.

Запрещалось препятствовать вестникам или причинять
им вред. Они пользовались дипломатической
неприкосновенностью (даже в военное время)
и беспрепятственно пересекали поля сражений,
разнося послания и обслуживая переговоры. Сами
послания, хорошо защищенные от дождя и ветра,
находились внутри палки или посоха, которые они
носили с собой. Некоторые вестники носили флягу
с вином на конце палки и прикладывались к ней
в пути, другие носили яйца вкрутую и прочую дорожную
пищу. У них был специальный костюм, окрашенный
в цвет их города, и еще одна палка, копье
или короткий меч, чтобы защищаться от собак,
разбойников и других недругов. Щит с изображением
герба города позволял судить о происхождении
вестника.

В Германии эпоха вестников закончилась примерно
в 1700 году. Дороги становились лучше, коммуникации
налаживались, передвигаться стали на лошадях
— это привело к тому, что в скороходах больше
не нуждались, в то время как почтовая система, напротив,
набирала обороты. Впрочем, в 1712 году всего
четыре человека спокойно разносили всю берлинскую
почту. Постепенно задачи скороходов перешли
к почтальонам. В то же время почтовый оборот увеличивался
за счет газет, журналов и многочисленных
личных посылок.

Городские вестники, оставшиеся в XVIII веке без
работы, нашли себе новое применение. Короли и
знатные дворяне выпускали вестников вперед, чтобы
те выкрикивали известия об их прибытии на
праздниках или собраниях. Обоз с лошадьми редко
двигался быстрее восьми-девяти километров в час, и
крепкий парень легко уходил далеко вперед.

Изначально у таких глашатаев была другая задача.
В XVI веке дороги были настолько скверными,
что слуги выпрыгивали перед каретой, чтобы найти
твердый участок пути для господина. Постепенно
они стали обеспечивать комфортное путешествие и
светить факелами перед обозом. Они часто выдвигались
широкой колонной, такую процессию было
легко узнать. Ее было слышно за много километров,
как будто путешествовал турецкий султан, в шуме
можно было различить звон колокольчиков, скрип
тележных колес, песни и громкие разговоры вестников.

Персидский султан в XVI веке содержал штат из
ста бегунов, которых называли пеирлы. Когда султан
путешествовал по стране, они выпрыгивали по обе
стороны от кареты и кривлялись и дурачились, развлекая
султана. Среди бегунов у султана были фавориты,
которые засовывали себе в рот продырявленные
серебряные шарики и медленно жевали их,
как лошади уздечку. В руках у них были приторно-сладкие
сушеные фрукты, которые они ели, когда во
рту начинало сохнуть. Это было очень удобно в такой
жаркой стране, как Турция.

Объявление в одной из газет Вроцлава позволяет
судить о том, какие требования предъявляли дворяне
к бегунам:

Требуется бегун. Нужен молодой вестник с хорошей
фигурой и приятной внешностью, выбритый
и остриженный, с хорошими манерами, быстро бегающий
и выдерживающий большие расстояния.
Если таковой найдется, ему следует обратиться
до двадцать восьмого числа сего месяца в замок в
Краскове, где ему предложат работу на очень выгодных
условиях.

Если откликалось несколько равноценных кандидатов,
устраивался отбор.

Английский герцог Куинсэбэри усаживался на
балконе на Пикадилли и наблюдал за кандидатами,

с которых ручьями струился пот. Те, что меньше потели
и выглядели менее усталыми, получали место.

— Ты нужен мне, парень, — говорил герцог выдержавшему
испытание. А если кандидат был изящно
одет и элегантно двигался, то его шансы возрастали.
Рассказывают, что бегуны привлекали женщин,
и на рисунках их изображали ладно сложенными и
волевыми. Они были бодры и подвижны в отличие
от дряблых дворян, их легко узнавали по худощавым
лицам и стройным телам.
В Англии вестников называли running footmen,
начиная с XVII века они служили у знати, составляя
конкуренцию лошадям. Бегун должен был быть
молодым и здоровым холостым мужчиной с хорошо
развитыми ногами. В зрелом возрасте его порой назначали
дворецким, передав трудоемкую работу более
молодым преемникам. Бегуны должны были повиноваться
указаниям незамедлительно и выполнять
свою тяжелую работу вне зависимости от времени
года и суток.

Однажды шотландский граф Хоум послал своего
лакея поздним вечером с важным посланием в
Эдинбург, расположенный в пяти милях от поместья.
Утром, спускаясь к завтраку, граф увидел похрапывающего
на скамейке лакея. Неужели он позабыл о
чести и заснул? Граф пришел в ярость и хотел ударить
лакея, как вдруг внезапно понял, что тот был в
Эдинбурге ночью и вернулся назад.

Если у хозяев появлялась какая-нибудь сумасбродная
идея, если им нужно было что-то отнести, или
передать, или забрать склянки с лекарствами у доктора,
или удивить дамского ухажера подарками, за дело
принимались скороходы.

Чувство принадлежности своему сообществу и
профессиональная гордость были у них очень развиты.
Об этом свидетельствует случай в Милане весной
1751 года, когда скороходы, находившиеся в услужении
у дворянина, увидели полицейских с портупеями и в
обуви с разноцветными лентами. Они полагали, что
эти предметы одежды являются привилегией скороходов,
и просили полицейских не нарушать этого порядка.
После того как те отказались, бегуны набросились
на одного из полицейских и заставили его снять обувь
прямо посреди улицы. Они угрожали убить полицейского,
если такое будет продолжаться: «Они уже были
готовы броситься друг на друга, когда пришел губернатор
и приказал полицейским не носить больше голубые
портупеи, а ленты на их обуви должны были быть того
же цвета, что и сама обувь. Обе стороны были удовлетворены
и разошлись, не вступив в столкновение».

Быстро доставлять известия было для бегунов делом
чести, и они не щадили себя. Зачастую молодые
люди выдерживали не более трех-четырех лет подобной
службы, многие очень рано умирали. Но были и
такие, кто служил и по двадцать, и по сорок лет, как,
например, Генрих Эрке, который находился в услужении
великого герцога Мекленбургского в течение
43 лет, начиная с 1790-х годов Состарившись, он занялся
обучением своих молодых преемников и имел в
подчинении одиннадцать человек, в том числе троих
сыновей.

Эрке относился к работе серьезно. Он устанавливал
для своих учеников режим питания, показывал
им дыхательные упражнения и учил географии. Он
советовал дышать через нос и сдавливать бока, если
они ощущали колющую боль, — еще они пили болеутоляющие
травяные настойки. Одна из историй,
рассказываемых посыльными, гласила, что некий бегун
сделал себе операцию по удалению селезенки —
лишь бы избежать этих болей. Может быть, так оно
и было, а может быть, это лишь досужие вымыслы.
Тренировались бегуны в тяжелой обуви, они бегали
по свежевспаханной земле или песку, стараясь выше
поднимать колени. Перерыв наступал, когда группа
совершенно выматывалась.

Глава из книги Жака Ле Гоффа «Герои и чудеса средних веков»

О книге Жака Ле Гоффа «Герои и чудеса средних веков»

Артур — показательный герой Средних веков.
Если его образ, что весьма вероятно, и был вдохновлен
историческим персонажем, то о таком
персонаже практически ничего не известно.

Артур является хорошим примером тех героев
средних веков, которые, пребывая между реальностью
и вымыслом, между историей и фантастикой,
превратились в персонажей мифологических,
подобно тем историческим фигурам, что, существуя в реальности, отделились от истории, чтобы
присоединиться к вымышленным героям в мире
имагинарного. В этом контексте мы еще увидим
параллельную и пересекающуюся эволюцию двух
великих героев средневековья между историей и
мифом — Артура и Карла Великого.

Артур появляется в Historia Britonum («Истории
бретонцев») хрониста Ненния в начале IX столетия.
По Неннию, некий Артур якобы бился с
саксами на стороне короля бретонцев во время
вторжения саксов в Великобританию. Будучи
предводителем войска, он убил до девятисот
шестидесяти врагов. Таким образом, Артур входит
в историю прежде всего как могучий воин,
защитник бретонцев, и в самый древний период
средневековья его образ был тесно связан с
устной литературой кельтов, в особенности с
«Мабиногионом» — валлийским сборником, где
рассказывается о детских годах героя. Отмечают
близость Артура к героям из других культур, в
особенности к трифункциональной культуре индоевропейцев,
к европейскому и даже конкретно
— к германскому фольклору. Но какова бы
ни была суть героя Артура, тот, кого придумало
и оставило нам западное средневековье, — персонаж
безусловно кельтский, и связан он с национальной
идеологией британцев.

О настоящем рождении Артура рассказывается
в произведении хрониста предположительно
валлийского, оксфордского каноника Гальфрида
Монмутского, в его Historia Regum Britanniae
(«Истории королей Бретании»), составленной
между 1135 и 1138 годом. Историю королей
Бретани Гальфрид начинает с Брутуса, пришедшего
с римлянами и принесшего бретонцам первые
ростки цивилизации. Бретонцы, помесь римлян с
варварами, управлялись династией королей, последний
из которых, Утерпендрагон, при помощи
чар волшебника Мерлина зачал с любимой женой
Ингерной сына, Артура. Став королем в пятнадцать
лет, Артур приумножает победы над римлянами
и народами Западной Европы. Он завоевывает
всю Великобританию, острова севера и весь
континент до Пиренеев, убив великана, наводившего
ужас на окрестности горы святого Михаила.
но его племянник Мордред забрал у него и жену,
и королевство. Вернувшись с войны, Артур убивает
его, но сам смертельно ранен и перевезен
на остров Авалон в окрестности Уэльса, где ему
предстоит либо умереть, либо, исцеленному, дождаться,
когда он сможет отвоевать королевство
и всю свою империю. Артур быстро становится
центральным героем всего свода литературных
текстов, который представляет собой одно из богатейших
и выразительнейших творений средневекового
имагинарного, — это легенды артуровского
цикла.

Основные моменты этого литературного свода
содержатся в романах Кретьена де Труа, написанных
между 1160 и 1185 годом, и в прозаической
легенде об Артуре первой половины XIII века. Тут
видно, до какой степени творческое воображение
средневековой литературы было движущей силой
в создании имагинарного мира героев и чудес.
история имагинарного позволяет сделать вывод
о совершенно особом месте средневековой литературы
в культуре, ментальности и идеологии
эпохи, и тем более в том, что ей суждено было
продолжить жить в веках. Артур — центральный
персонаж большого литературного цикла, который называется «темой Бретани». С ним связано
появление, а точнее — он сплотил вокруг себя
целый ряд других героев, самые яркие из которых
— Говейн, Ланселот и Парцифаль. Он создал
этакую утопическую структуру — крайне редкий
пример во всем христианском средневековье —
круглый стол, участники которого — рыцари — образцовые
герои, как мы еще увидим в главе «рыцарь,
рыцарство». Артур — это еще и связующее
звено между героем-воителем, каким был он сам,
и тем, кто покровительствует ему и предсказывает
его будущее, от рождения до самой смерти, —
Мерлином. И он же стоит у истоков возникновения
таинственного чуда, которому не нашлось
места в этой книге, поскольку оно практически
исчезло из круга наших представлений, — Грааля.
Грааль — магический предмет, нечто вроде дароносицы,
поиски и завоевание которой выпадают
на долю христианских рыцарей, особенно
рыцарей круглого стола. Это тот миф, в котором
рыцарская христианизация в средние века выражает
себя наиболее явно. Утопия круглого стола
выявляет и те противоречия в средневековом обществе
и культуре, каковые таит в себе мир героев
и чудес. Круглый стол — это мировая мечта о
равенстве, не нашедшая воплощения в средневековом
обществе, иерархичном и проникнутом неравенством.
и все-таки в феодальной идеологии
есть стремление создать среди высшей касты, в
среде знатных аристократов, институции и кодекс
поведения, в основе которых лежит равенство.
на языке жестов символом этого выступает поцелуй,
которым сеньор обменивается с вассалом.
круглый стол, помимо того что он ассоциативно
отсылает к глобальности универсума, к всеобъемлющести земного шара, есть также и мечта о равенстве,
гарантом которой суждено быть Артуру
и которая найдет свое социальное воплощение в
мире аристократии.

Однако более, чем воитель и рыцарь, Артур
является мифологическим воплощением истинного
главы средневековых политических объединений,
то есть королем. Примечательно, что в самые
ранние годы — как о том свидетельствует, например,
мозаика плиточного пола церкви XI века
в Отранте в Южной Италии — настоящее имя
Артура было Arthurus rex, и в европейском поэтическом
воображении Артур остается символом такого
короля, который существует исключительно в
форме демифологизированной, при этом не утрачивая
и своего сакрального характера. Артур —
король не только одновременно и подлинный
и мифологический, он еще и владыка милленаристский.
Мужчины и женщины в средние века
часто мечтали о том, как установится на земле
царствие веры и добродетели, апокалиптический
Миллениум, управляемый королем, пришедшим
из истории. Этот мотив имел большой успех в
восточных культурах, вспомним хотя бы сказку о
спрятавшемся эмире. На Западе похожая роль досталась
Фридриху Барбароссе, который не умер, а
заснул в пещере, и особенно Артуру, ожидавшему
в Авалоне момента, когда он сможет вернуться.
Это тема Rex quondam, rexque futurus, короля времен
былых и времен грядущих.

Тесно связанный с образом Артура, круглый
стол — объект мифологический, но есть и объект
персонализированный, связанный с его именем
еще теснее, — это неизменный спутник великих
воинов и великих рыцарей: его меч. Волшебный
меч, с которым не может управиться никто, кроме
него самого, которым он чудесным образом
убивает врагов и чудовищ, преимущественно
великанов, и выбрасывание которого в озеро
знаменует конец его жизни и его могущества.
Этот меч зовется Экскалибур, и его исчезновение
венчает мрачный эпизод смерти Артура, воссозданный
крупным британским кинорежиссером
Доном Бурманом в фильме «Экскалибур».
Персонализацию мечей мы встретим и у Карла
Великого, и у Роланда: Жуайез, Дюрандаль,
Экскалибур — вот они, сказочные помощники
выдающихся героев. Артур прежде всего — воплощение
взаимного союза, союза тех ценностей,
что выработали средние века. На этих ценностях,
разумеется, лежит сильный христианский отпечаток,
но это в первую очередь светские ценности
героя-мирянина. В Артуре находят выражение
два сменивших друг друга периода феодальных
ценностей. В XII веке это воинская доблесть, в
XIII — куртуазность. В индоевропейской традиции
он был королем трифункциональным: по
первой функции — королем священным, по второй
— королем-воином и по третьей — королем-цивилизатором.
его образ хорошо иллюстрирует
то, что крупный исследователь средневековой
литературы Эрих Кёлер прекрасно определил
так: «двойной замысел куртуазного феодального
мира: историческая легитимизация и выработка
мифов».

Как и все герои — причем средневековых это
касается в первую очередь, — Артур тесно привязан
к определенным географическим местностям.
Это места его битв, резиденций и смерти.
Прежде всего это область его главных свершений, его сражений, завоеваний и побед: страна
кельтов, Ирландия, Уэльс, Корнуэлл, Арморика.
Это Тинтажель в Корнуэлле, где был зачат Артур,
Камелот, фантастическая столица Артура на границе
Корнуэлла и Уэльса. Это фантастические
острова, такие, как Авалон. Это английский монастырь
в Гластонбери, бенедиктинское аббатство
на границе Уэльса, где в 1191 году якобы
были обнаружены его останки и останки королевы
Гениевры. Но есть и вдали от кельтского
мира еще одно удивительное место, связанное с
Артуром, находившимся между жизнью и смертью,
королем выжидающим. Это место — вулкан
Этна, в жерле которого, охраняемый от всех
горестей, как повествует об этом изумительный
сборник чудесных историй английского автора
начала XIII века Гервасия Тильбюрийского, спокойно
спящий Артур ждал своей участи — чудесного
ли возвращения на землю или вознесения в
рай. В этом случае не связан ли Артур с тем, что
я называю рождением чистилища, в тот момент,
когда его местонахождение неясно определяли
где-то между Ирландией и Сицилией? Тогда этот
кельтский король мог быть одним из первых обитателей
того чистилища, слухами о котором был
полон весь христианский мир.

Однако в христианской Европе — и эта черта
сохранилась до наших дней — нет ни всемогущего
героя, ни во всем удавшихся чудес. Герой —
всего лишь человек, любой человек грешен, и
феодальной верности неминуемо противостоит
предательство злобных врагов. С другой стороны,
если монархическая идеология и выстраивает
образ короля как героя, она далека от придания
ему абсолютистского характера, который будут
настойчиво приписывать ему ренессанс и эпоха
классики. Артур — грешник, и Артура предают.
Поддавшись вожделению, Артур совокупился с
собственной сестрой, и от этого инцеста родился
Мордред. Великому образу — великий грех, короли
и герои (это касается и Карла Великого) частенько
повинны в кровосмешении. Что до плода
греха, Мордреда, то он — предатель, чей удел —
смерть; Артур же, познавший и иное предательство
— своей жены Гениевры, изменившей ему
с его же вассалом Ланселотом, сам не единожды
предавал Гениевру.

После Гальфрида Монмутского успех образа
Артура неуклонно растет. Сперва его имя упрочивает
политику английских королей династии
Плантагенетов. Использование имен героев в
политических целях — один из самых известных
феноменов в истории, в особенности в средневековой
европейской истории. При этом английские
короли возвеличивали Артура в пику
королям немецким и французским, которые в
поисках историко-мифологических крестников
все больше и больше разрабатывали образ
Карла Великого. Такую роль сыграл в истории
Европы этот двуликий тандем, то дополнявший,
то противостоявший друг другу, — Артур и Карл
Великий.

Успех Артура был таким стремительным,
что уже в начале XIII века монах-цистерцианец
Цезарий Гейстербахский будет рассказывать в
своих Dialogus miraculorum («диалогах о чуде»),
как однажды монахи задремали во время проповеди
их аббата и вдруг тот возвысил голос и сказал:
«А теперь слушайте меня, братья мои, слушайте
хорошенько, я расскажу вам о деле новом
и необычайном: жил однажды король, который
прозывался Артуром». При этих словах монахи
просыпаются, оживляются, обращаются в слух.
Артур стал героем даже в монастырях. Другой
пример успеха образа Артура в средневековом
обществе уже выходит за пределы аристократической
среды — это успех имени Артур, который
можно отнести к тому времени XIII–XIV веков,
когда на христианском западе формировалась современная
антропонимика, присоединявшая имя
к фамилии как раз в городских социальных сословиях.
Мишель Пастуро наблюдательно подмечает
распространение имени Артур и прочих имен,
происходящих от имен главных рыцарей круглого
стола, подчеркивая, что имя, даваемое при крещении,
никогда не является именем случайным, что
оно — «первый социальный маркер, первый атрибут,
первая эмблема». Он изучил частоту повторений
имен рыцарей круглого стола по приблизительно
40 000 оттискам французских печатей,
имевших внутреннее хождение в конце XV века.
они показывают, что «играть в короля Артура»
стало нормальным городским делом, а в некоторых
регионах, например в Нидерландах и Италии,
до середины XVI столетия развивалась настоящая
«артуромания». Возвращаясь во Францию,
скажем, что в подлинном выигрыше от такой
артуровской антропонимической антропологии
оказались — рыцарь Тристан с его 120 примерами,
за ним следует Ланселот с 79 упоминаниями.
но очень близок к ним и Артур с 72 примерами,
оставляя далеко позади Говейна (46 примеров) и
Парцифаля (44 примера).

Как мы в этой книге еще увидим, очарование
героев средних веков, к XIV веку скорее заснувшее, пробудилось в XV, в том самом столетии, которое,
как замечательно показал Йохан Хейзинга
в «осени средневековья», оказалось жертвой
самых невероятных вымыслов на рыцарские
темы. Пробуждает к жизни Артура английский
поэт Мэлори в своей большой поэме 1485 года
«Смерть Артура». И в XV веке сладостная память
об этом средневековом герое так свежа, что другой
поэт, спенсер, дарует ему новую жизнь в The
Fairy Queen («Королева фей») (1590). На крыльях
британского национализма Артур с легкостью переносится
в воображение XVII века. Особенно он
обязан великому композитору Пёрселлу, который
написал оперу «Король Артур» на либретто великого
Джона Драйдена, — король Карл II поначалу
покровительствовал ему, и тем не менее увидеть
свое творение на сцене он смог лишь незадолго
до смерти, в 1691 году.

наконец, в эпоху романтизма Артуру суждено
пережить настоящее возрождение средневекового
имагинарного. Ему повезло стать героем одного
из самых великих романтических английских
поэтов, Теннисона, который опубликовал свою
«Смерть Артура» в 1842 году и до конца жизни составлял
The Idylls of the King («Идилии короля»), которые
все вместе были изданы в 1885-м. Примерно
в то же время Артур обретает новую жизнь в
произведениях художников-прерафаэлитов, особенно
Данте Габриэля Россетти (1828–1882) и
Эдварда Берн-Джонса (1833–1898). В музыке
Шоссон под влиянием Вагнера — которому принадлежит
решающая роль в возрождении героев
и чудес средневекового имагинарного (особенно
германского) — с 1886 по 1895 год сочиняет свою
единственную оперу «Король Артур».

Наконец, новую жизнь достоинству средневекового
героя Артура и главных его героических
сотоварищей придает кинематограф. Жан
Кокто начинает с переложения артуровской легенды
для театра в пьесе «Рыцари круглого стола» (1937). После войны как настоящие шедевры,
так и фильмы, в которых средние века изображены
в искаженном и неверном свете, получают
широкое распространение и хорошо воспринимаются
публикой — это такие зрелищные
произведения, как голливудские «Рыцари
круглого стола» Ричарда Торпа в 1953-м; «Камелот», музыкальная комедия Джошуа Логана, в
1967-м. Назовем и великие образцы — «Ланселот
озерный» Робера Брессона (1974), «Парцифаль
уэльский» Эрика Ромера (1978) и «Экскалибур»
Джона Бурмена (1981). В знаменитом фильме
«Индиана Джонс и последний крестовый поход»
(1989) Стивен Спилберг отправляет Харрисона
Форда на поиски Грааля. Пародия, что тоже суть
свидетельство популярности, заставляет посмеяться
над Артуром как в превосходном фильме
«Монти Пайтон и священный Грааль» (1975),
так и в «Янки из Коннектикута при дворе короля
Артура» Тэя Гарнетта (1949) с Бингом Кросби. Да
в конце концов, если придать мифическому королю
черты Джорджа Буша — чем не новый облик
героя Артура? Голливудский продюсер и ультраконсерватор
Джерри Брюкхеймер недавно согласился
финансировать впечатляющий по размерам
бюджет роскошного кинозрелища Антуана
Фукуа «Король Артур» (2004), где он изображает
Артура, Гениевру и рыцарей круглого стола как
героев Англии, решившейся после окончания оккупации
Римом разбить саксов, чтобы дать стране возможность следовать по пути прогресса. Он
утверждает: «Есть отголоски между историей
Артура и ситуацией в Афганистане и в Ираке —
некогда Рим оккупировал Великобританию, и,
когда эта страна избавилась от римлян, она встала
перед необходимостью исполнить свою цивилизаторскую
миссию борьбы против варварства». Королю Артуру еще не надоело повергать
нас в изумление.

Отрывок из романа

О книге Александры Марининой «Личные мотивы»

«Мне-ник-то-не-по-мо-жет-ни-ко-му-нет-де-ла», — звучало в голове в такт стуку колес. По темноте вагонного купе проскальзывал свет фонарей, обжигая полуприкрытые глаза, и каждый раз Валентина досадливо морщилась. Сперва она пыталась уснуть лежа головой к окну, в таком положении свет беспокоил меньше, но из окна сильно тянуло холодом, а простужаться не хотелось, не домой все-таки едет, а по делу, в Москву, да еще неизвестно, на какой срок. Перелегла головой к двери, согрелась, но свет мешает, не дает заснуть. Или это мысли мешают? Или обида? Ненависть? Злость? Разобраться в этой мешанине Валентине было не под силу, да она особо и не старалась, просто знала: есть цель, есть дело, которое обязательно надо сделать. Надо найти того, кто убил ее отца. И плевать на следователя, который вот уже три месяца втолковывает ей, что у дела нет никаких перспектив, что отца убил какой-то залетный грабитель, и если бы он успел хоть что-нибудь взять из дома, хоть что-то украсть, то был бы шанс поймать его при попытке сбыта краденого, а коль он ничего не взял — видно, кто-то спугнул, или сам испугался, убив беспомощного больного старика, — то и брать его не на чем. Как найти такого в огромной стране? Поискали-поискали — да и бросили эту затею. Следователь по фамилии Неделько Валентине раз сто, не меньше, повторил:

— Поверьте моему опыту, если такое преступление не раскрывается по горячим следам, оно не будет раскрыто никогда.

Плевать на опыт, плевать на следователя Неделько, не может так быть, чтобы человека убили и никто не понес наказание. Она, Валентина, не может этого допустить. А Евгений, брат родной, со следователем как будто заодно, дескать, никто убийцу искать не станет, потому что отец так и так со дня на день умер бы. Рак в последней стадии, и врачи как раз накануне того страшного дня сказали определенно: речь идет о днях, а возможно, и о часах.

Валентина поняла, что в родном городе правды ей не добиться, и решила ехать в Москву. Там высокое начальство сидит, пусть оно следователю прикажет работать по делу, пока преступника не поймают. Брат Евгений долго ее отговаривал, потом вздохнул обреченно, полез в шкаф, достал толстый конверт с деньгами.

— Не дело ты затеваешь, Валюха. Толку не будет. Если по-серьезному заниматься тем, чтобы найти того, кто папу убил, то надо частных детективов нанимать. Государственные сыщики ради нас с тобой задницу рвать не станут. Умирающий от рака старый врач для них не фигура, вот если бы политик или журналист — тогда другое дело, а так… — он махнул рукой и бросил конверт на стол перед сестрой. — Возьми, пригодятся. Я с тобой не поеду, у меня бизнес, дел невпроворот, а на майские праздники мы летим в Эмираты. Ни к какому начальству не ходи, только время зря потратишь, заодно и унижений нахлебаешься.

— А к кому же? — растерянно спросила Валентина.

— Я тебе дам телефон моего приятеля, позвонишь ему, когда приедешь. Я с ним созвонюсь, попрошу, чтобы нашел какое-нибудь детективное агентство поприличнее. И смотри там с деньгами поаккуратнее, ворья кругом — тьма.

У Валентины и свои сбережения были, так что вместе с деньгами Евгения сумма вышла солидная, должно было хватить на все. Собралась она быстро, оставила соседке ключи от квартиры, попросила поливать цветы и села в поезд. Но если в первые часы путешествия она была полна решимости и каких-то смутных надежд, вселявших уверенность в то, что уж теперь-то дело будет доведено до конца и убийцу удастся найти и покарать должным образом, то чем ближе к Москве, тем больше одолевали Валентину тоска и безысходность. Ну кому там, в столице, есть дело до безродной провинциалки? Кто захочет ее выслушать? Кто станет ей помогать? Скажут то же самое, что и следователь говорил: какая разница, днем раньше умер ваш отец или днем позже? Он все равно умирал, и умирал мучительно, ему каждый день кололи наркотики, потому что он уже не мог терпеть боль.

Прорезающий темноту свет все бил и бил по глазам, и сна все не было и не было. Валентина тихонько, стараясь не разбудить спящих соседей по купе, слезла с полки, накинула куртку, вытащила из-под подушки сумочку, достала сигареты и пошла в нерабочий тамбур. Весь вагон спит… Нет, смотри-ка, не весь, в одном из купе дверь открыта, пятно света падает на слабо освещенный коридор. Проходя мимо, Валентина не удержалась и скосила любопытый глаз: всего одна пассажирка, женщина лет сорока, в черном спортивном костюме, сидит с ноут-буком на коленях, столик и обе нижние полки завалены бумагами. Чего она дверь-то не закроет? Вот же повезло бабе, одна в купе едет, сама себе хозяйка. Поезд битком набит, Валентина это знает точно, потому что с трудом купила билет, а оказывается, полно свободных мест. Наверняка билетные спекулянты постарались.

В тамбуре противно пахло застарелыми окурками и было холодно, пришлось застегнуть куртку на молнию. Едва Валентина успела прикурить и сделать пару затяжек, как дверь открылась и появилась та самая женщина из пустого купе. Темно-рыжие волосы, стильная стрижка, черный костюм с ярко-розовой отделкой тесно облегает красивую фигуру с тонкой талией и широкими бедрами, а вот лицо усталое, даже замученное какое-то, и белки глаз покраснели. Да и не мудрено, если она все время работает на компьютере, даже в поезде расстаться с ним не может.

— Не спится? — приветливо улыбнулась незнакомка.

Валентина настороженно кивнула, не зная, что ответить. Но отвечать надо было, а то невежливо получится.

— Вам тоже? — ответила она вопросом на вопрос, радуясь, что так ловко вышла из положения.

— Да нет, — женщина рассмеялась легко и как-то рассыпчато, — мне-то как раз очень даже спится. Только нельзя засыпать, уже четыре утра, через два часа прибываем, через час начнут будить, чтобы все успели умыться, пока в санитарную зону не въехали. Если сейчас уснуть, то через час я проснусь с чугунной головой и целый день буду как чумная, а мне надо быть в форме. Лучше уж совсем не ложиться. А спать хочется — как из пушки! Вот вышла покурить с вами за компанию, поболтать, чтобы сон разогнать.

Надо же, какое забавное выражение: хотеть спать «как из пушки». Валентина сроду такого не слыхала. Как это — из пушки? Стремительно и напористо? С такой же неотвратимостью и убойной силой, с какой движется выпущенное из пушки ядро? Или как?

— Вы видели, как я проходила? — удивилась она. — Я думала, вы меня не заметили.

— Еще как заметила. Вы не против? Может, вы хотели побыть одна?

— Нет-нет, — торопливо заговорила Валентина, — я не хотела… То есть я хочу сказать, что я с удовольствием… А вы в командировку едете?

— Из командировки. Шеф надумал покупать очередной свечной заводик, вот и отправил меня на два дня проверить, как там и что, бухгалтерию их посмотреть, ну и все такое, а сегодня у него уже переговоры по поводу этой покупки, и я должна успеть привести все бумаги в порядок и доложить ему свои соображения. Времени, конечно, в обрез, понятно, что я не успеваю, поэтому пришлось покупать четыре билета, целое купе, чтобы спокойно поработать в поезде. Как всегда, все в последний момент и в авральном порядке. Никогда не понимала, почему мужики вечно затягивают до последнего, ничего не умеют делать заранее, — она сладко зевнула и потрясла головой. — Господи, как же спать хочется! Полцарства за восемь часов сна. Меня зовут Еленой. А вас?

— Валентина. А зачем вашему шефу свечной заводик?

— Фигура речи, — Елена улыбнулась, загасила в висящей на стене пепельнице окурок и тут же вытащила из пачки новую сигарету. — На самом деле речь идет о заводе лекарственных препаратов. Наша специализация — пищевые добавки и прочие прибамбасы для здорового образа жизни. Наш шеф начинал когда-то с распространения заграничных пилюлек, а теперь вырос, стал большим мальчиком и убежденным патриотом, он считает, что импорт лекарств — позор для страны. Ну да ладно, это не интересно. А вы в Москву едете или возвращаетесь?

— Еду.

— В командировку? Или по личному делу?

Валентина набрала в грудь побольше воздуха, на глаза снова навернулись слезы, в горле спазм.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Скотта Беркуна «Откуда берутся гениальные идеи? 10 мифов об инновации»

О книге Скотта Беркуна «Откуда берутся гениальные идеи? 10 мифов об инновации»

Однажды, сидя в фойе главного здания компании Google, я увидел, как внутрь заходит экскурсионная группа. Эти люди, исполнительные и коммерческие директора, своим завороженным видом напоминали детей на конфетной фабрике. Их глаза разбегались — насколько оригинально были организованы рабочие места. Никто не заметил моего присоединения к группе, и я вместе с остальными отправился гулять по ярким открытым помещениям, призванным способствовать изобретательству. В комнатах и коридорах были удобные пуфики, столы для пинг-понга, ноутбуки и детские игрушки, везде кто-то во что-то играл, собирал трудные головоломки, настраивал гаджеты. Все походило на удачное сочетание медиа-лаборатории Массачусетского Технологического Института (MIT) — одной из самых богатых компаний согласно рейтинга в журнале Fortune и эксцентрично сконструированной частной библиотеки с молодыми, умными, улыбающимися людьми, расположившимися там и тут. Жертвам тесных офисов, пришедшим на экскурсию, здание Google казалось мистическим. А для меня новая причуда Google была отличным прикрытием, чтобы понаблюдать за реакцией обычных людей на оригинальный подход к миру идей.

Мне удалось выяснить несколько занятных фактов о работе в Google. Например, в кафетерии предлагают бесплатные обеды из органической пищи, розетки для ноутбуков расположены в необычных местах (на лестницах и т. п.), а все расходы сотрудников на поиски лучших идей оплачиваются компанией. Пока я думал о том, смогли бы Бетховен или Хемингуэй — великие умы, взращенные на трудностях, — творить в столь благоприятных условиях и не сойти с ума, мое внимание отвлек вопрос одной посетительницы. Молодая дама, едва сдерживая смущение, поинтересовалась: «А где поисковая машина? Нам ее покажут?». В ответ рассмеялась лишь половина группы. (Отдельной «машины» не существует, есть бесконечная цепь серверных компьютеров, на которых работает программное обеспечение поиска.)

Второй вопрос, хотя и не был задан открыто, попал в цель. Мужчина тридцати с небольшим лет повернулся к своему соседу и, наклонившись поближе, что-то прошептал. Я находился довольно близко и расслышал его слова. Он указал на молодых программистов вдалеке и спросил: «Они все время разговаривают и печатают. Когда же они придумывают свои идеи?» Его собеседник выпрямился и осмотрелся вокруг, будто что-то искал: тайный коридор, машину для озарения или колдунов в черных мантиях, накладывающих чары. Ничего не увидев, он пожал плечами. Потом оба вздохнули и пошли дальше, а я отошел проанализировать свои наблюдения. Вопрос «Откуда берутся идеи?» беспокоит любого, кто заходит в исследовательскую лабораторию, мастерскую художника или изобретателя. Мы надеемся увидеть какой-то секрет, волшебство, сопровождающее рождение нового. Даже в таких компаниях, как Google, где созданы все условия для творчества и работают ярчайшие умы, неуловимая природа идей ускользает. Нам хочется, чтобы творчество было простым для наблюдения механическим процессом, будто мы открываем банку лимонада или кусаем сэндвич. Одновременно мы настаиваем на особой природе идей и полагаем их создание чем-то сверхъестественным. В результате посещение удивительных мест даже при полном доступе к самим творцам не убеждает в истинности увиденного. В глубине души мы все равно верим, что существуют таинственные комнаты, охраняемые системами безопасности с датчиками движения, или стальные сейфы с похожими на шаманов хранителями, где идеи сложены подобно слиткам золота.

Задолго до появления Google, MIT и IDEO — современных «рассадников» инноваций — человечество изо всех сил пыталось объяснить творения любого рода, от вселенной до окружающих идей. И, хотя мы научились делать атомные бомбы и пригодные для химчистки шелковые галстуки, удовлетворительных ответов на простые вопросы: «Как и откуда берутся песни? Правда ли, что существует бесконечное множество видов сыра? Как Шекспиру и Стивену Кингу удалось так много написать?» — до сих пор нет. Стандартные ответы неубедительны и способствуют распространению иллюзий.

Так, одним большим мифом является история Исаака Ньютона и открытия Закона всемирного тяготения. Как часто рассказывают, Ньютон сидел под деревом, ему на голову упало яблоко, и в итоге родилась идея о гравитации. Тайна рождения величайшей научной идеи здесь превращена в нечто простое и очевидное. Вместо трудной работы, риска и жертв мы видим чистой воды везение, умение оказаться в нужном месте в нужное время. И самое забавное, что катализатором данной истории стал даже не человек, а жалкий, безымянный плод.

Спорным остается вопрос, видел ли вообще Ньютон, как яблоко упало. Нельзя с уверенностью говорить и об ударе: у нас ведь нет доказательств того, что в Кембридже в годы обучения Ньютона были распространены фруктовые баталии. Даже если случай с яблоком действительно имел место, он превращает в ничто 20 лет жизни ученого, проведенные в попытках объяснить гравитацию. А именно этот подвиг привлек к нему внимание всего мира. Колумб не открывал Америку, а Ньютон — гравитацию: египетские пирамиды и римский Колизей доказывают, что уже древние люди были знакомы с данным явлением. Ньютон объяснил, как работает гравитация, посредством математики. Хотя его вклад в науку, безусловно, велик, это не то же самое, что открытие.

Истина мифа о яблоке заключается в том, что Ньютон был чрезвычайно любопытным человеком и наблюдал за окружающим миром: звездами на небе, проходящим сквозь воздух светом. Все это было частью его научной работы по объяснению мира. Гравитация тоже была открыта не случайно. Даже если история правдива и Ньютон действительно видел, как упало яблоко, до этого он сделал столько открытий, что его мышление смогло вдохновиться одним падающим фруктом в парке. Как бы то ни было, урок — полезный.

Миф о яблоке Ньютона — это легенда о «внезапном осознании сущности или значения чего-либо». В мифологии инноваций такого рода явления играют важную роль. Слово имеет религиозное происхождение; изначально любое понимание вызывалось божественной силой, например: «Мое божественное озарение сможет спасти деревню!» Неудивительно, что большинство богословов, включая христиан, определяли Бога как единственную созидательную силу во Вселенной. Поэтому люди взяли за правило считать что-то оригинальное божественным, а вторичное — людским. Если бы вы попросили автограф у создателя первого колеса, он бы обиделся, ибо вас интересует его имя, а не имя его бога (интересно, что бы он подумал о мистере Гудиере, который открыл процесс вулканизации резины и о названных в его честь шинах?)

Сегодня мы используем слово «озарение», не осознавая его громадного наследия; говорим всуе: «Меня озарило, как упорядочить носки в ящике!» Несмотря на то, что религиозный смысл ныне забыт, некоторый подтекст остается: мы намекаем на незнание источника идеи и не хотим ставить ее себе в заслугу. Когда приходит определенная мысль, язык помещает ее отдельно от нас, подобно приведению или духу. Такой способ мышления помогает избавиться от чувства вины за чистые листы бумаги вместо любовных писем, бизнес-планов или романов, но для развития творчества от него пользы мало.

Греки искренне верили в сверхъестественность идей и даже создали группу богинь, которые представляли творческую силу. Эти девять богинь, или муз, стали объектом поклонения писателей, инженеров и музыкантов. Великие умы той эпохи — Сократ и Платон — создавали и посещали храмы, вознося молитвы своей покровительнице (желающие подстраховаться обращались сразу к нескольким музам). Да и сегодня, за пределами церкви, следы былых верований сохранились в языке. Например, слово «музей» (от «мусейон» — святилище муз) является наследником греческих представлений о сверхчеловеческих возможностях.

Сегодня, когда рождаются удивительные инновации, переворачивающие мир, первые рассказы о них напоминают мифы. Жертвуя достоверностью во благо озарению, журналисты и читатели погружаются в волшебную сказку. Рассказывает Тим Бернерс-Ли, создатель Всемирной паутины:

Журналисты постоянно спрашивают меня, какой была основная идея или какое событие позволило Паутине появиться. Ведь раньше ее не было. Они испытывают разочарование, когда я говорю, что «эврики» не было. Как и ничего, подобного легендарному падению яблока на голову Ньютона, якобы открывшего гравитацию… Это был процесс разрастания — роста путем постепенного прибавления.

Однако сколько бы ни рассуждали о создании Паутины, различных схемах и циклах ее развития, пишущую братию и читателей по-прежнему отчаянно интересует мгновение волшебства.

Когда основатели корпорации eBay только начинали свой путь, они боролись за рекламу и внимание средств массовой информации. Их желание создать идеальную рыночную экономику, где люди могли бы свободно торговать друг с другом, было слишком простым, чтобы заинтересовать журналистов. Только когда благодаря ее величеству фантазии на свет появилась «история любви» основателя компании, который создал фирму, чтобы его невеста могла продать свои дозаторы для конфет PEZ, от прессы не было отбоя. Конечно, история двух влюбленных намного аппетитнее реальности. В конце 1990-х годов она стала одной из самых популярных. Часто мифы привлекают нас больше, чем правда, а порой и подменяют ее — этим объясняется их долговечность. Напрашивается вопрос: является ли превращение правды в миф об озарении ложью? Или это всего лишь умный PR-ход?

Даже история с яблоком Ньютона своим мифологическим статусом обязана журналистам того времени. Вольтер и другие популярные писатели XVIII века распространили ее в своих литературных и эпистолярных трудах. Публика, жаждущая снова и снова слушать рассказы о волшебных идеях, запоминала и одновременно приукрашивала их. Так, яблоко со временем изменило свою траекторию: сначала говорили, что Ньютон увидел его издалека, затем оно упало к его ногам и, в конце концов — ударило ученого по голове. Спустя десятилетия после реального события об этом напишет Дизраэли. И хотя надо признать, что, романтизируя работу Ньютона, Вольтер способствовал популяризации его идей, спустя два века мало кто помнил, в чем заключалась работа Ньютона: мифы всегда распространяются быстрее информации. Человеку, который хочет заняться новаторством, надо искать более надежные источники информации. Начать можно с изучения истории какой-либо идеи.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

О книге Николя Д’Этьен Д’Орва «Тайна Jardin des Plantes»

— Сто тысяч человек, зажаренных живьем на Эйфелевой
башне, — что за нелепость! — проворчала
Жервеза Массон. — Она не смогла бы выдержать такой
груз!.. Что касается электрических разрядов, которые якобы
к ней притянулись, — прибавила она, — это просто
смешно!

И с раздражением захлопнула книгу.

Затем, поскольку от долгого чтения вслух у нее пересохло
в горле, она залпом осушила бокал красного вина.

Сильвен, ее сын, сидевший напротив нее, все это время
оставался невозмутимым и хранил молчание.

Наконец молодой человек слегка пожал плечами и тоже
отпил вина. Длинные пряди золотисто-бело курых волос,
спадающие ему на глаза, едва не окунулись в бокал.

Сильвен спрашивал себя, к чему клонит мать. Целых полчаса
она возмущенным тоном зачитывала ему отрывки из
книги «SOS! Париж». Остальные посетители небольшого
ресторанчика то и дело оборачивались на них с недовольным
видом. Однако заслуженная шестидесятилетняя сотрудница
парижского Музея естественной истории не обращала
никакого внимания на завсегдатаев «Баскского трактира», наслаждавшихся гаспаччо, запеченным окороком,
яичницей с помидорами, луком и перцем и другими кулинарными изысками баскской кухни. Она смотрела только на
сына. Она ждала от него какого-то замечания, какого-то
комментария по поводу всей этой бредятины. Но Сильвен
продолжал молчать, изредка поглядывая на мать сквозь завесу
волос, спадающих на глаза.

На самом деле он не знал, что сказать.

Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием,
которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил
Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь
этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и
убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница
музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал
— он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия?
Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда
не пытался специально в себе развивать, но которая
становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако
это не имело никакого отношения к его образованию,
годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон
обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным.
Он не анализировал окружающий мир, он его
чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные
детали составляли в его памяти единое целое,
нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной
рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно
распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с
лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике
вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек
фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания,
каждый глоток изарры — мимолетный образ из
прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного
времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря
своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации
именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием
блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно
Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже
изобрел применительно к себе термин «синдром детской
сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное
восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве —
связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.

— Так что, тебе нечего ответить? — настойчиво спросила
Жервеза, видя, что ее сын вновь погрузился в свои мысли.

Сильвен покачал головой — не столько в знак отрицания,
сколько для того, чтобы очнуться от забытья. Затем пожал
плечами и нехотя проговорил:

— Мам, я историк. А эта книга — просто роман… Люди
готовы проглотить что угодно: вспомни только парижского
зеленщика, который в сорок шестом ухитрился продать Эйфелеву
башню голландской компании по утилизации металлолома…

Жервеза Массон стиснула зубы. «Анекдоты, эти его вечные
анекдоты!» Итак, это все, что ее сын может сказать по
поводу книги, которая побила все рекорды продаж во Франции
в течение нескольких последних недель. Четыре сотни
страниц, где речь идет именно о том, что является истинной
страстью Сильвена, — о Париже. О городе, буквально расплющенном,
опустошенном, разгромленном фантазией автора,
Протея Маркомира. И Сильвен над этим смеется?!

Нервно жуя утиное филе в вишневом соусе, Жервеза
смотрела на сына с некоторым опасением и одновременно
— почти с завистью. Она была заранее уверена, что Сильвен
отнесется к этому роману с той же насмешливой беззаботностью,
как прежде — к террористической угрозе.

Несмотря на постоянно происходящие вокруг «события»,
он продолжал жить в своей башне из слоновой кости. О, конечно, она и сама немало этому поспособствовала. Она растила
его, как редкий оранжерейный цветок, оберегала от всего
и вся. Прошло уже много лет с тех пор, как Сильвен стал
жить отдельно, в своей берлоге на улице Монж, в самом центре
Латинского квартала, но по-прежнему оставался верен
своей болезненной обособленности от окружающего мира.

«Нужно, чтобы он очнулся, пока не стало слишком поздно!» — с тревогой думала мать, которая уже воображала сына,
изумленного и растерянного, стоящим посреди руин.

— Ты говоришь, книга Маркомира — всего лишь роман,
вымысел, — наконец сказала она, нервно затягивая узел на
своей салфетке, которая трещала все сильней и сильней. — 
Но я уверена, что за этим вымыслом скрывается кое-что посерьезнее…

— Но что? — вежливым тоном произнес Сильвен, надеясь
сменить тему.

Он с удовольствием предвкушал свою завтрашнюю лекцию
— о языческих святилищах, некогда существовавших
на месте некоторых парижских церквей. Одна из самых любимых
его тем…

Жервеза, не собиравшаяся сдаваться, схватила объемистую
книгу и, указывая на имя автора, возмущенно заговорила:

— Этот ненормальный, Маркомир, объявил, что его роман
— это пророчество. Что у него были видения. Что на написание
книги его вдохновило некое высшее существо. Что…

— Я знаю, мама… Несмотря на то что я живу в своем замкнутом
мирке, я в курсе того, что происходит за стенами
Сорбонны и Исторической библи отеки… — Сильвен поднял
глаза на Жервезу, сознавая, что несколько укрепил свои
позиции. И добавил: — К тому же не тебе упрекать меня в
затворничестве…

При этих словах хранительница музея недовольно поморщилась
и, достав из сумки косметичку, принялась подкрашивать
губы.

Сильвен знал, что она всегда так делает, когда нервничает.
Словно бы пытается замаскировать внутренние проблемы
внешними средствами.

«Как будто она чего-то боится…» — подумал он, уловив
во взгляде матери растерянность. Да, сегодня вечером чтото
тревожное витало в привычной атмосфере «Баскского
трактира» (или только вокруг их стола?). Во всяком случае,
Жервеза Массон явно была не в своей тарелке.

Машинально поправляя тщательно уложенные волосы,
она ворчливо произнесла:

— По крайней мере, я стою на твердой почве! А ты витаешь
в облаках… Тебе-то не приходится бороться с чиновниками,
добиваться приемов у министра, выбивать субсидии…
Да еще и эта публика…

Последние слова были неожиданными.

— Но при чем здесь… публика?

Хранительница музея подозрительно огляделась, затем,
понизив голос, ответила:

— С тех пор как прошлой осенью вышла «SOS! Париж»,
посетителей в нашем Ботаническом саду стало меньше. На
целых двадцать процентов…

— Возможно, это из страха перед террористами, — предположил
Сильвен. — Или просто совпадение…

Он хотел успокоить мать, но результат получился прямо
противоположный: она утратила последние остатки самообладания.
Даже под слоем пудры стало заметно, как сильно
она покраснела от гнева.

— Ах, значит, совпадение?! А как ты тогда объяснишь,
что на следующий день после того, как Маркомир появился
в программе Лорана Рукье, в зале палеонтологии не появилось
ни одного посетителя за весь день? И что все экскурсионные
школьные группы отозвали свои заявки на посещение
Галереи эволюции?

— То есть как?

После некоторого колебания Жервеза нервно облизнула
губы и ответила без всякой иронии:

— Я и в самом деле думаю, что они… боятся музея.
— Но из-за чего?
Не глядя на сына, Жервеза надела очки и, указав на книгу,
спросила:

— Ты ведь читал ее? Или нет?
«Еще чего не хватало!» — невольно подумал Сильвен и,
энергично покачав головой, произнес с почти детской гордостью:

— Нет, я такое не читаю!

Жервеза, казалось, немного смягчилась.

— Ну что ж… по крайней мере, ты свободен от стадного
инстинкта, — с удовлетворением сказала она, перелистывая
страницы. — Вот послушай…

Сильвен обреченно закатил глаза: «Ну вот опять!..»

— «Настал черед животных. Ботанический сад представлял
собой воистину апокалипсическую сцену. Все находившиеся
в клетках животные погибли из-за того, что сотрудники,
не освободив их, разбежались. С другой стороны, наблюдались
и своеобразные „воскрешения“.

Через три недели после начала затопления несколько
спецназовцев-ныряльщиков, проплывая в резиновой лодке
„Зодиак“ над улицей Бюффона, увидели жуткое зрелище:
чучела животных, прежде стоявшие в Галерее эволюции,
плыли на своих деревянных постаментах по Ботаническому
саду, словно шагали по воде. Поскольку ограда
была затоплена, многие чучела „разбрелись“ по улицам,
словно библейские животные, спасшиеся в ковчеге от потопа.

Спецназовцы с ужасом заметили, что все хищники смотрят
прямо на них!

Если бы лапы зверей не были прикреплены к постаментам,
они выглядели бы совсем как живые! На углу улицы
Жоффруа-Сен-Илэр спецназовцы увидели рысь, зарычавшую
на них, когда их лодка приблизилась. Затем на крыше
одного дома по улице Поливо они увидели двух тигров, греющихся
на солнце. Один из них терся спиной о каминную
трубу.

— Смотри, — вздрогнув, сказал один из ныряльщиков
своему соседу. — Они сошли со своих постаментов!..

— И они не боятся воды, — откликнулся тот, видя, как
тигры прыгают в воду.

Когда зубы хищников прокусили резиновый борт лодки,
она накренилась. Перед смертью всем членам экипажа предстало
одно и то же фантастическое видение: по бульвару
Сен-Жермен под водой величественно плыл кит, сопровождаемый
скелетом тираннозавра…»

Жервеза резко захлопнула книгу и торжествующе взглянула
на сына.

Однако ей пришлось разочароваться: на лице Сильвена
по-прежнему было скептическое выражение.

— Ну и что? — сказал он, видимо ничуть не впечатленный
кошмарами Маркомира. — Ты ведь не думаешь, что
этот бред как-то повлиял на ваших посетителей?

Но Жервеза не успела ответить.

— Это роман Протея Маркомира? — услышали голос за
спиной мать и сын.

Они обернулись. Юный официант, стоявший возле их
стола, смотрел на книгу почти благоговейно.

— Да, он самый, — ответила хранительница музея, заинтригованная
явным восхищением молодого человека.

Тот склонился над столом и с религиозным трепетом взял
книгу в руки.

— Я его уже дважды перечитывал, — произнес официант
приглушенным голосом. — Если все это правда, значит,
скоро мы в самом деле увидим конец света!

Сильвен заметил, что руки официанта слегка дрожат.

Да что ж они все как помешались на этой книжонке!..
Или «SOS! Париж» действительно заключает в себе какуюто
тайну?.. Видно, придется все же роман прочитать…

При виде чуть порозовевшего лица официанта, который
держал книгу так, словно это была бомба, готовая взорваться,
Сильвен на мгновение даже возревновал к славе Маркомира.
Он с удовольствием применил бы рецепт Маркомировой
популярности к собственным научным работам: напечатать
их в двух с половиной миллионах экземпляров — ну
как тут не прославиться?

— Но ведь это всего лишь вымысел, вы знаете? — спросил
он, пытаясь разубедить официанта.

Тот, однако, не выглядел безумным фанатиком, ожидающим
апокалипсиса, и Сильвен это чувствовал. «Этот тип не
сумасшедший, он просто перепуган до смерти». Но когда
официант взглянул на Сильвена, у него оказался именно
взгляд фанатика, причем обращенный на еретика.

— Вы видели Маркомира по телевизору, нет? Вы слышали,
что он рассказывал об этой книге?

Жервеза и Сильвен одновременно покачали головой.

— Маркомир знает такие вещи, о которых мы даже понятия
не имеем, — прошептал официант. — Он как будто
сам пережил те события, о которых пишет… словно видел
это во сне или в другой жизни. Он ясновидящий… Он попытался
нас предупредить, предостеречь… Никто этого не опубликовал
бы, если бы он не выдал это за роман. Но это вовсе
не роман…

Положив книгу обратно на стол, официант судорожно
вцепился в руку Сильвена, у которого не оставалось другого
выбора, кроме как слушать дальше.

— Это правда, месье! Чистая правда! Маркомира обвиняют
в том, что он — самозваный гуру, а его Протейнианская
церковь — секта. Но когда катастрофа действительно начнется,
они все бросятся искать у него защиты! Вы знаете о
том, что у него уже больше восьмиста приверженцев?

— Все в порядке, мадам Массон?

При этих словах официант вздрогнул.
На этот раз к ним подошел хозяин заведения собственной
персоной, подозрительно косясь на официанта.

«Ну вот, сейчас и этот заведет ту же песню!» — обреченно
подумал Сильвен.

Однако, увидев книгу Маркомира, гигант в белом фартуке
с вышитыми инициалами «И. Д.» буквально окаменел от
гнева. Его лицо, на котором выделялись густые усы цвета
«соль с перцем», пошло красными пятнами.

— Живо отправляйся на кухню! — приказал он официанту,
с трудом сдерживаясь.

Тот, покраснев, пролепетал: «Да, месье Дарриган!» — и
удалился, лавируя между столами.

Вновь обретя всегдашний солидно-достойный вид, Ив
Дарриган обратился к Жервезе с заметным акцентом жителя
Сен-Жан-де-Люс:

— Мадам Массон, мне очень жаль, но прошу вас простить
этого юнца: ему довелось хлебнуть горя. Его родители
погибли во время теракта прошлой осенью… Они работали
в «Конкор-Лафайетт», когда там взорвалась бомба. С тех пор
ему и мерещатся всюду ужасы…

— Ничего-ничего, все в порядке, — поспешно произнесла
Жервеза умиротворяющим тоном.

Украдкой посмотрев по сторонам, месье Дарриган склонился
к Жервезе и ее сыну, опершись локтями на столешницу.
Усы хозяина ресторана защекотали горлышко бутылки
«Шательдон».

— Раз уж я здесь, хочу у вас спросить, мадам Массон. Вот
вы бываете в правительственных учреждениях… Как там-то
дело, продвигается?..

Уловив запах чеснока в его дыхании, Жервеза невольно
поморщилась.

— Вы о чем, Ив?

Ив Дарриган склонился еще ниже, отчего крепкий стол
из бука слегка затрещал.

— Я насчет терактов… Вы уже знаете, что сегодня днем
эвакуировали людей из Монпарнасской башни? Значит,
полиция напала на след?.. Террористы скоро будут задержаны?

— Я знаю не больше вашего, — ответила Жервеза, чувствуя
неловкость из-за того, что все посетители явно прислушивались
к их разговору. — Я ведь имею дело с министерством
культуры, а не с полицией. Моя сфера — естественные
науки, а не терроризм…

В ресторане тем временем воцарилось абсолютное молчание.
Все взгляды сейчас были прикованы к моложавой
блондинке лет шестидесяти. Есть ли у нее какая-то новая
информация о трагическом событии, которое так потрясло
всех парижан прошлой осенью? Почти каждый житель столицы
близко или отдаленно знал кого-то из жертв этой бойни.
Сотен жертв…

Тишина окутала ресторанный зал с закопченными деревянными
балками под потолком. Сильвен почти физически
ощущал исходивший от всех присутствующих страх пополам
с надеждой.

— Но ведь вы, мадам Массон, — снова заговорил Ив Дарриган,
— в связи с угрозой терактов должны были получить
какие-то предписания из службы безопасности?

— Да, конечно, нам в музей постоянно присылают кипы
инструкций, усилили охрану… все как в любом общественном
учреждении, — ответила Жервеза и инстинктивно бросила
взгляд на входную дверь.

На улице, по ту сторону стеклянной витрины, украшенной
фирменными наклейками «Мишлен», «Лебэй», «Голт и
Милло», расхаживал из стороны в сторону вооруженный до
зубов охранник.

— Ну и времена!.. — пробормотал месье Дарриган, чтобы
скрыть разочарование.

Он понял, что Жервеза, даже если она знает что-то еще,
больше ничего не скажет. Видимо, остальные посетители
пришли к тому же выводу и снова взялись за ножи и вилки
— хотя та сосредоточенность, с какой они вернулись к
еде, могла показаться несколько преувеличенной.

После недавних терактов весь Париж словно лишился
аппетита. С момента взрыва в «Конкор-Лафайетт» — огромном
небоскребе в двести этажей, включавшем в себя отели,
офисы, кинотеатры, рестораны и галереи современного искусства,
— мясо как будто пропиталось привкусом золы, а
вино отдавало горечью. Владельцы ресторанов, в том числе
Ив Дарриган, не могли не заметить резкого уменьшения
клиентуры — люди чувствовали себя приговоренными к
смерти с отсрочкой приговора.

Устремив взгляд в стену позади своих собеседников, хозяин
«Баскского трактира» добавил:

— Мир сильно изменился…

Жервеза и Сильвен невольно обернулись и увидели на
стене картину. Картину?.. Нет, скорее это был сон, смутное
воспоминание о той благословенной эпохе, когда этот нынешний
парижский ресторан еще и впрямь был сельским
трактиром. Огромная, два на два метра, фреска изображала
«Баскский трактир», каким он был в начале девятнадцатого
века. Идиллическая, даже несколько сентиментальная сцена:
шестеро гостей, сидя за столом, накрытым во дворе, под
ивой, едят жареных кур или весело чокаются бокалами с вином;
рядом, на поляне, танцуют пары. Вдалеке, на другом берегу
реки, на фоне голубого неба высится необычного вида
замок.

— Настоящий рай на земле, — тихо произнесла Жервеза.

Купить книгу на Озоне