Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

О книге Алессандро Д’Авения «Белая как молоко, красная как кровь»

У всякой вещи свой цвет. У каждого чувства тоже. Тишина
— белого цвета. Вот его-то и не выношу: у него нет границ.
Мы, итальянцы, иногда говорим «провёл белую ночь»,
значит, бессонную, или же — «выбросил белый флаг», и
всем понятно: капитулировал; мы называем белой ситуацию,
когда не удаётся привлечь внимания женщины, или же
«даём белый лист», то есть предоставляем полную свободу
действий — карт-бланш.

Скажу больше: белый цвет — это ничто, такое же ничто,
как тишина. Без слов, без музыки жизнь пуста. Пребывать в
тишине — то же самое, что находиться в пустоте. Я совершенно
не выношу тишины и одиночества, для меня тут нет
разницы. Начинает болеть где-то над желудком или в нём
самом, так и не разобрался, и боль эта вынуждает меня немедленно
оседлать мой «полтинник», мопед, весь помятый
уже и без тормозов (когда наконец соберусь отремонтировать
его?), и кружить по городу, заглядывая девчонкам в
глаза, желая убедиться, что не одинок. Посмотрит на меня
кто-нибудь, значит, я жив.

В самом деле, отчего я такой? Не совсем понимаю, что со
мной творится. Мне очень плохо, когда я один. Мне нужно…
Ах, знал бы я, что мне нужно. Вот досада! Зато у меня есть
айпод. Ну да, потому что когда выходишь из дома и знаешь,
что в школе тебя ожидает тоскливый, как пыльный асфальт,
день, затем скучнейший туннель из домашних заданий, родителей
и собаки, а потом опять всё по кругу до самой смерти, — вот тогда только музыка и спасает тебя. Цепляешь на
голову наушники и входишь в другое измерение. В нормального
цвета чувства. Хочешь влюбиться — вот он, мелодичный
рок. Нужно подзарядиться — жёсткий, чистый металл. А вздумал
мастурбировать, включаешь рэп и разную другую жесть,
в основном ругательства. Вот таким образом я и не остаюсь
один, то есть в белом цвете — в пустоте. Кое-кто всё же составляет
мне компанию и раскрашивает мои дни.

Не то чтобы я скучаю. Нет, я могу насочинить тысячи планов,
придумать десять тысяч желаний, миллион замыслов,
которые хочется осуществить, могу нафантазировать миллиард
разных идей. Но ничего не могу начать — ничего, потому
что ничто из всего этого никому не интересно. И тогда
я говорю себе: Лео, кто, блин, заставляет тебя делать это?
Брось, радуйся тому, что у тебя есть.

Жизнь у нас только одна, и когда она становится белой,
мой компьютер — лучший способ её раскрасить. Я всегда
нахожу кого-нибудь, с кем можно поболтать в чате (мой
ник — Пират, как у Джонни Деппа). Потому что уж это-то я
умею — слушать других. Мне сразу хорошо делается. Или
же беру свой «полтинник» без тормозов и еду куда-нибудь
просто так, без всякой цели. А если с целью, то к Нику; и
тогда он поёт своим низким голосом, а я аккомпанирую на
электрогитаре. Когда-нибудь мы прославимся, у нас будет
своя группа, и мы назовём её «Ватага». Ник говорит, что
мне тоже следовало бы петь, потому что у меня красивый
голос, — но я не решаюсь. Когда играешь на гитаре, поют
пальцы, а они никогда не краснеют. Никто не освистывает
гитариста, певцу же, бывает, достаётся…

Если Ник занят, встречаюсь с другими ребятами на остановке.
Остановка — автобусная, та, что возле школы, та,
где каждый влюблённый парень сообщает миру о своей
любви. Там всегда кого-нибудь найдёшь, и девушки бывают.
Иногда даже Беатриче приходит, и на эту остановку возле
школы я хожу из-за неё.

Странное дело: утром в классе так тоскливо, а после
уроков охотно встречаешься со всеми на остановке. Наверное,
потому, что там нет вампиров, то есть учителей — этих
кровопийц, которые уходят домой и запираются в своих
саркофагах в ожидании новых жертв, даже если, в отличие
от вампиров, орудуют днём.

Но если на остановке у школы вижу Беатриче, то совсем
другое дело. Глаза у неё зелёные, а взмахнёт ресницами,
кажутся бездонными. Волосы огненно-рыжие, а распустит,
и словно заря перед тобой занимается. Немного сказал,
зато верно. В кино такой жанр ещё нужно изобрести. А если
говорить об ароматах, то это запах песка ранним утром
на пляже, когда он ещё пуст и принадлежит только морю.
Цвет? Беатриче — огненно-красная. Как и любовь — красная.
Буря. Ураган, который уносит неведомо куда. Землетрясение,
которое крушит всё. Вот что происходит со мной
всякий раз, когда смотрю на Беатриче. Она про это ещё не
знает, но на днях скажу ей.

Да, на днях скажу, что она — человек, созданный специально
для меня, а я создан для неё. И тут уж никуда не денешься.
И когда она это поймёт, всё будет отлично, как в
кино. Нужно только найти подходящий момент и привести в
порядок волосы. Потому что дело главным образом в них, я
думаю. Разве только сама Беатриче попросит, постригусь.
А вдруг потом утрачу силу, как тот исторический персонаж?
Нет, Пират не может постричься. Лев без гривы — не лев.
Не случайно же меня так зовут.

* * *

Однажды я видел документальный фильм о львах. Из чащи
выходит такой с огромной гривой, и проникновенный голос
поясняет: «У владыки леса своя корона». Вот и у меня
такие же волосы — длинные и лохматые.

Так удобно, когда они развеваются, словно грива у льва.
Так хорошо, когда вообще можно не причёсывать их, и они
легко разлетаются во все стороны, будто мысли, что рождаются
в твоей голове: то и дело взлетают и улетают. Я свои
мысли дарю всем, они как пузырьки в только что открытой
банке кока-колы, которые так замечательно шипят! С волосами
я много чего могу надумать. Это верно. Как верно и
то, что я сказал.

Все узнают меня по волосам. То есть, по крайней мере,
другие парни из школы, из нашей ватаги, другие Пираты:
Губка, Штанга, Чуб. Папа в этом смысле давно уже махнул
на меня рукой. Мама только и делает, что критикует.
Бабушка, когда видит меня, чуть не умирает от инфаркта
(но когда тебе девяносто, это самое малое, что может случиться).

Только почему же им так трудно принять мои волосы?
Сначала тебе говорят: ты должен быть личностью, должен
самовыражаться, должен быть самим собой! Потом, когда
пытаешься показать им, что ты из себя представляешь, твердят:
у тебя нет индивидуальности, ты ведёшь себя, как все
остальные. Ну, что это за разговоры, в самом деле? Эх, кто
их разберёт: или будь самим собой, или будь как все. Тем
более что их всё равно ничто не устраивает. А правда в том,
что они завидуют, особенно плешивые. Если облысею, покончу
с собой.

Во всяком случае, если Беатриче не нравится, придётся
постричься, правда, ещё стоит подумать. Потому что в этом
может таиться и преимущество. Беатриче, или ты любишь
меня таким, какой я есть, с этими длинными волосами, или
ничего не поделаешь, потому что если не можем договориться
о подобных мелочах, то как же будем жить вместе?
Каждый должен быть самим собой и принимать другого таким,
каков он есть — так всё время говорят по телевидению,
— иначе какая же это любовь? Ну же, Беатриче, как ты
не можешь этого понять? Вот меня в тебе всё устраивает,
так что у тебя с самого начала есть фора. Вечно девушки
впереди. И как это им удаётся — всегда побеждать? Если ты
хороша, весь мир у твоих ног, выбирай кого хочешь, делай
что хочешь, надевай что хочешь… неважно, потому что все
вокруг всё равно восхищаются тобой. Везёт же людям!

А я вот, бывает, сидел бы дома целыми днями и носа никуда
не высовывал. Мне кажется, я так уродлив, что забаррикадировался
бы в комнате и не смотрел бы в зеркало. Белый.
Лицо белое. Бесцветное. Просто пытка. Но бывают
дни, когда я тоже красного цвета. Ну, где тогда найдёшь
ещё такого парня, как я? Надеваю подходящую футболку,
приглаживаю джинсы с ширинкой ниже колен, и я — бог!
Зак Эфрон только в секретари мне годится. Иду по улице
и могу первой же встречной девушке сказать: «Послушай,
красавица, пойдём сегодня вместе, и тебе здорово повезёт.
Будешь довольна, потому что рядом со мной все станут
смотреть на тебя и говорить: и как это она, блин, сумела
закадрить такого парня?! А подруги твои так просто постареют
от зависти».

Ах, какой же я бог! И какая у меня яркая жизнь. Ни на
минуту не останавливаюсь. Не ходил бы в школу, наверняка
уже стал бы кем-нибудь.

* * *

Возможно, не ходил бы я в школу, был бы спокойнее,
красивее и знаменитее. Моя школа носит имя Горация —
персонажа из комикса «Мышонок». Классы грязные, стены
обшарпанные, доски скорее серые, чем чёрные, а страны и
континенты на географической карте давно выцвели и дрейфуют…
Краска на стенах белая и коричневая, словно трубочка
с мороженым. Что и говорить, в школе нет ничего
приятного, разве что звонок после уроков, который будто
вопит: «Ты потерял ещё полдня в этих двухцветных стенах.
Дуй скорее отсюда!»

От школы в общем-то мало проку: только в уныние там
прихожу и погибаю от белых мыслей. Все думаю, куда иду,
что делаю, сотворю ли в будущем что-нибудь хорошее, если…
Но, к счастью, школа — это парк развлечений, в котором
полно людей точно в таком же положении, как и я. Мы
с ребятами говорим обо всём на свете и тут же забываем, о
чём говорили, потому что всё равно эти разговоры ни к чему
не приводят, и белые мысли ни к чему не ведут, белые
мысли нужно гнать.

В «Макдоналдсе», пахнущем «Макдоналдсом», уплетаю
горячие чипсы, а Ник помешивает соломкой колу в большом
стакане.

— Прекрати думать о белом.

Ник всё время это мне повторяет. Ник вечно прав. Не
случайно он мой лучший друг. Он как Уилл Тёрнер для
Джека Воробья. Мы по очереди спасаем друг другу жизнь
по меньшей мере раз в месяц, потому что для этого и нужны
друзья. Я сам выбираю своих друзей. И то, что сам выбираешь
их, — самое замечательное в дружбе, и тебе хорошо,
потому что выбираешь именно того, кого хочешь. А вот приятелей
не выбирают. Тут уж как придётся, и часто получается
одна морока.

Ник учится в классе «В» (а я — в классе «Д»), мы с ним
играем в нашей школьной футбольной команде — в «Пиратах». Два феномена. Ну, а в классе сталкиваешься иной раз
с этой психопаткой — Электрой. Одно имя чего стоит. Некоторые
люди просто обрекают своих детей, давая им те или
иные имена. Меня зовут Лео, и моё имя мне идёт. Повезло:
потому что оно заставляет думать о красивом, сильном человеке,
который выходит из чащи, словно царь, со своей
гривой. Рычит. Или во всяком случае пытается… Имя человека
определяет его судьбу, к сожалению. Взять хотя бы ту же
Электру — ну что это такое, в самом деле? Ни дать ни
взять — силовой кабель! От одного имени уже током бьёт.
Поэтому-то она и нервная такая.

А этот патентованный зануда — Джакомо по прозвищу
Вонючка. Вот ещё одно имя, которое сулит неудачу! Потому
что Леопарди ведь тоже так звали, а он был горбун, не
имел друзей да к тому же поэт. Никто из нас не разговаривает
с Джакомо. От него воняет. И никто не решается сказать
ему про это. Я же с тех пор, как влюбился в Беатриче,
каждый день принимаю душ и бреюсь раз в месяц. Так или
иначе, если Джакомо не моется, это его проблемы. Но матьто
должна была бы сказать ему, что нужно. Ну ладно, я-то
здесь при чём? Я же не могу спасти мир. С этим справится
Человек-паук.

Отрыжка Ника возвращает меня на землю, и я смеюсь:

— Ты прав. Не надо думать о белом…

Ник хлопает меня по плечу:

— Завтра ты мне нужен с допингом! Следует поставить
на место этих несчастных!

Сияю от восторга: чего бы стоила школа, не будь там
футбольных состязаний?

* * *

«Не знаю, почему я это сделал; не знаю, почему мне понравилось
это делать; и не знаю, почему снова буду это делать» — моя жизненная философия сконцентрирована в
этих ярких словах Бэрта Симпсона, моего единственного
учителя и гида. Например, сегодня учила истории и философии
больна. Ну и что! Придёт какая-нибудь другая учила
вместо неё — так называемая заменяющая. И окажется
обычной неудачницей.

Ты не должен употреблять это слово!

Грозно звучит требование мамы, но я всё же употребляю
это слово. Когда хочется, не могу удержаться! А уж заменяющая
учила — это вообще воплощение космического невезения.

Во-первых, потому что она неудачница в квадрате, так
как заменяет училу, которая сама по себе уже неудачница.

Во-вторых, потому что работает заменяющей. Ну, в самом
деле, что это за жизнь такая — вечно заменять заболевшего?

Выходит, ты не только сама неудачница, но ещё и другим
приносишь несчастье. Неудачница в кубе. Неудача фиолетового
цвета, потому что фиолетовый — цвет покойников.
Вот мы и ожидали, что сейчас на пороге появится заменяющая
учила, уродливая, как смерть, в своём неизменном фиолетовом
костюме, и собирались закидать её смоченными слюной бумажными шариками, которыми с убийственной
меткостью стреляем из стержней от шариковых ручек.

Но в класс вошёл молодой человек. Пиджак и рубашка.
Спокойный. Глаза слишком чёрные, на мой взгляд. И очки
на чересчур длинном носу тоже тёмные. И портфель набит
книгами. Часто повторяет, что любит тех, кто учится. Ну вот,
только этого нам не хватало — человека, который верит в
нас. Это самые плохие училы! Имени его не помню. Он назвал
себя, но я в это время разговаривал с Сильвией. Сильвия
— одна из тех, с кем говоришь обо всём на свете. Я весьма
расположен к ней и нередко приобнимаю. Но делаю это
только потому, что ей приятно, и мне тоже. Однако Сильвия
— не мой тип. То есть она девчонка что надо: с ней можешь
говорить о чём угодно, и она умеет слушать и советовать.
Но ей не хватает одной детали — волшебства, очарования.
Того, что отличает Беатриче. У неё не огненно-рыжие,
как у Беатриче, волосы. Беатриче только посмотрит, и уже
начинаешь мечтать. Беатриче красного цвета. Сильвия —
голубого, как все настоящие друзья. А заменяющий учила
— всего лишь чёрная точечка в этом непоправимо белом
дне.

Вот ведь не везёт, так не везёт! Просто жуть какая-то!

* * *

У него чёрные волосы. Чёрные очки. Чёрная куртка. Короче,
похож на Тёмного Лорда из «Звёздных войн». Недостаёт
только убийственного дыхания, чтобы умертвлять учеников
и коллег. Он не знает, что делать, потому что ему ничего

не объяснили, а мобильник училы Арджентьери
отключён. Арджентьери даже обращаться с ним не умеет.
Телефон ей подарили дети. Он даже фотографирует. Но
она ничего не понимает. И звонит по нему только мужу. Да,
потому что муж Арджентьери очень болен. У него, бедняги,
опухоль! Как же много народу подхватывает эту болезнь.
Если опухла печень, то это, считай, конец. Просто беда.
И муж её подхватил именно опухоль печени.

Арджентьери никогда нам про это не говорила. Мы узнали
о болезни её мужа от Николози, училы физкультуры.
Чёрт возьми, как же не повезло Арджентьери! До смерти
скучная и педантичная, она зациклилась на одной фразе,
которую без конца твердит нам: в одну реку нельзя войти
дважды, — а по мне это и так ясно, как божий день… Однако
мне жаль её, когда она поглядывает на мобильник: не
звонил ли муж.

Так или иначе, заменяющий учила пытается провести
урок, но, как и всем заменяющим, ему это не удаётся, потому
что никто, разумеется, не намерен его слушать. Более
того, это отличный случай пошутить и посмеяться за спиной
над взрослым, к тому же неудачником. В какой-то момент
поднимаю руку и на полном серьёзе спрашиваю:

— Почему выбрали эту профессию…

Делаю паузу и негромко добавляю:

— …неудачника?

Все смеются. Он не смущается:

— Из-за моего дедушки.

Это уже что-то новенькое.

— Когда мне было десять лет, дедушка рассказал мне одну
сказку из «Тысячи и одной ночи».

Класс затихает.

— Ну а теперь поговорим о расцвете Каролингов.

Класс смотрит на меня. Я начал, мне и продолжать. Они
правы. Я — их герой.

— Учитель, извините, но сказка из «Тысячи и…», короче,
что это за сказка?

Кое-кто смеётся. Наступает тишина. Напряжённая, как в
вестерне. Учила пристально смотрит мне в глаза.

— Я думал, тебе неинтересно, как становятся неудачниками…

Тишина. Явно проигрываю дуэль. Не знаю, что сказать.

— И правда — нам не интересно.

А на самом деле мне интересно. Хочу понять, почему
вдруг человек мечтает стать неудачником, а потом ещё и
осуществляет свою мечту и, похоже, весьма доволен. Ребята
смотрят на меня косо. Даже Сильвия не поддерживает.

— Расскажите, учитель, — говорит она, — нам интересно.

Покинутый даже Сильвией, тону в белом цвете, а учила
тем временем, глядя на меня словно зачарованный, начинает:

— Бедняк Мохаммед Аль Магреби жил в Каире, в домике
с небольшим садом, где возле фонтана росло фиговое дерево.
Однажды он уснул, и приснился ему сон: какой-то
мокрый, хромой человек достаёт изо рта золотую монету и
говорит ему: «Твоя удача в Персии, в Исфахане… Там найдёшь
сокровище… Иди!» Мохаммед проснулся и сразу
отправился в путь. Преодолев тысячу опасностей, смертельно
усталый, добрался он до Исфахана, и там, когда искал
себе еды, его приняли за вора. Избили до полусмерти бамбуковыми
палками, а потом главный страж вдруг спрашивает
его: «Кто ты такой, откуда пришёл и что тебе здесь надо?»
Мухаммед сказал ему правду: «Мне приснился хромоногий
человек, который велел прийти сюда, потому что здесь я
найду сокровище. Ничего себе сокровище — палочные побои!» Главный страж рассмеялся и сказал: «Дурак ты! Веришь
таким снам? Я вот трижды видел один и тот же сон: небольшой
домик в Каире, рядом сад, фиговое дерево и фонтан,
а под ним зарыто огромное сокровище! Но и не
подумал отправиться туда! Иди отсюда, наивная душа!»
Мохаммед вернулся домой и, покопав под фонтаном в
своём саду, нашёл сокровище!

Он рассказал это выразительно, с должными паузами,
как актёр. В классе стояла тишина, зрачки у ребят расширились,
как у Чуба, когда тот курит марихуану: плохой признак.
Нам ещё только сказочника заменяющего не хватало.
Когда он закончил, я рассмеялся:

— И всё?

Заменяющий учила встаёт, молчит некоторое время и
усаживается на кафедру.

— И всё. Мой дедушка в тот день объяснил мне, чем мы
отличаемся от животных. Они делают только то, что им велит
природа. Мы же, напротив, свободны. Это самый большой
дар, который у нас есть. Благодаря свободе мы можем
меняться, становиться другими, а не оставаться такими, какие есть. Свобода позволяет нам мечтать, а мечты — кровеносная
система жизни, даже если нередко приходится проделывать
долгий путь и терпеть палочные удары. «Никогда
не отказывайся от своих мечтаний! — так сказал мне мой
дедушка. — Не бойся мечтать, даже если другие будут смеяться
над тобой. Иначе не сумеешь стать самим собой». И я
до сих пор помню, как горели его глаза, когда он произносил
эти слова.

Все молчат, с восхищением глядя на него, — а меня злит,
что этот тип вдруг оказался в центре внимания: ведь это я
должен быть главным на уроках, которые ведут заменяющие
училы.

— Какое это имеет отношение к преподаванию истории
и философии, учитель?

Он смотрит на меня внимательно.

— История — это огромный котёл, в котором умещается
всё, что совершили люди, ставшие великими, потому что нашли
мужество осуществить свои мечты, а философия — это
тишина, в которой такие мечты рождаются. Даже если иногда,
к сожалению, мечтания эти оказываются кошмарами,
особенно для тех, кто поплатился за них. Если мечты рождаются
не от тишины, то превращаются в кошмары. История
вместе с философией, искусством, музыкой, литературой —
лучший способ узнать, что собой представляет человек.
Александр Великий, Август, Данте, Микеланджело… все,
кто ставил на карту свою свободу и, изменив самих себя,
изменил историю. В этом классе, возможно, учатся будущий
Данте или Микеланджело… Таким человеком вполне можешь
быть и ты!

Глаза училы блестят, когда он рассказывает о подвигах
обыкновенных людей, ставших великими благодаря своим
мечтам, своей свободе, — и это потрясает меня. Но ещё
больше поражает, что я слушаю этого дурака.

— Только когда человек верит в то, что существует нечто
за пределами его возможностей — а это и есть мечта, — человечество
делает шаг вперёд, и это позволяет ему верить в
себя.

Неплохо сказано, но мне кажется, такие слова любят говорить
все молодые училы-мечтатели. Хотел бы я посмотреть,
что станет с ним и его мечтами через год! Вот почему я
и прозвал его Мечтателем. Прекрасно мечтать, прекрасно
верить в мечты.

— Учитель, мне всё это кажется пустой болтовнёй.

Я хотел понять, говорит ли он всерьёз или только придумал
себе некий особый мир, чтобы скрыть свою неудачную
судьбу. Мечтатель посмотрел мне в глаза и, помолчав немного,
спросил:

— Чего ты боишься?

И тут звонок прервал мои мысли, ставшие внезапно тихими
и белыми.

Глава из романа

О книге Николя Д’Этьен Д’Орва «Тайна Jardin des Plantes»

— Сто тысяч человек, зажаренных живьем на Эйфелевой
башне, — что за нелепость! — проворчала
Жервеза Массон. — Она не смогла бы выдержать такой
груз!.. Что касается электрических разрядов, которые якобы
к ней притянулись, — прибавила она, — это просто
смешно!

И с раздражением захлопнула книгу.

Затем, поскольку от долгого чтения вслух у нее пересохло
в горле, она залпом осушила бокал красного вина.

Сильвен, ее сын, сидевший напротив нее, все это время
оставался невозмутимым и хранил молчание.

Наконец молодой человек слегка пожал плечами и тоже
отпил вина. Длинные пряди золотисто-бело курых волос,
спадающие ему на глаза, едва не окунулись в бокал.

Сильвен спрашивал себя, к чему клонит мать. Целых полчаса
она возмущенным тоном зачитывала ему отрывки из
книги «SOS! Париж». Остальные посетители небольшого
ресторанчика то и дело оборачивались на них с недовольным
видом. Однако заслуженная шестидесятилетняя сотрудница
парижского Музея естественной истории не обращала
никакого внимания на завсегдатаев «Баскского трактира», наслаждавшихся гаспаччо, запеченным окороком,
яичницей с помидорами, луком и перцем и другими кулинарными изысками баскской кухни. Она смотрела только на
сына. Она ждала от него какого-то замечания, какого-то
комментария по поводу всей этой бредятины. Но Сильвен
продолжал молчать, изредка поглядывая на мать сквозь завесу
волос, спадающих на глаза.

На самом деле он не знал, что сказать.

Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием,
которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил
Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь
этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и
убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница
музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал
— он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия?
Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда
не пытался специально в себе развивать, но которая
становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако
это не имело никакого отношения к его образованию,
годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон
обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным.
Он не анализировал окружающий мир, он его
чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные
детали составляли в его памяти единое целое,
нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной
рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно
распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с
лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике
вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек
фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания,
каждый глоток изарры — мимолетный образ из
прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного
времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря
своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации
именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием
блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно
Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже
изобрел применительно к себе термин «синдром детской
сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное
восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве —
связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.

— Так что, тебе нечего ответить? — настойчиво спросила
Жервеза, видя, что ее сын вновь погрузился в свои мысли.

Сильвен покачал головой — не столько в знак отрицания,
сколько для того, чтобы очнуться от забытья. Затем пожал
плечами и нехотя проговорил:

— Мам, я историк. А эта книга — просто роман… Люди
готовы проглотить что угодно: вспомни только парижского
зеленщика, который в сорок шестом ухитрился продать Эйфелеву
башню голландской компании по утилизации металлолома…

Жервеза Массон стиснула зубы. «Анекдоты, эти его вечные
анекдоты!» Итак, это все, что ее сын может сказать по
поводу книги, которая побила все рекорды продаж во Франции
в течение нескольких последних недель. Четыре сотни
страниц, где речь идет именно о том, что является истинной
страстью Сильвена, — о Париже. О городе, буквально расплющенном,
опустошенном, разгромленном фантазией автора,
Протея Маркомира. И Сильвен над этим смеется?!

Нервно жуя утиное филе в вишневом соусе, Жервеза
смотрела на сына с некоторым опасением и одновременно
— почти с завистью. Она была заранее уверена, что Сильвен
отнесется к этому роману с той же насмешливой беззаботностью,
как прежде — к террористической угрозе.

Несмотря на постоянно происходящие вокруг «события»,
он продолжал жить в своей башне из слоновой кости. О, конечно, она и сама немало этому поспособствовала. Она растила
его, как редкий оранжерейный цветок, оберегала от всего
и вся. Прошло уже много лет с тех пор, как Сильвен стал
жить отдельно, в своей берлоге на улице Монж, в самом центре
Латинского квартала, но по-прежнему оставался верен
своей болезненной обособленности от окружающего мира.

«Нужно, чтобы он очнулся, пока не стало слишком поздно!» — с тревогой думала мать, которая уже воображала сына,
изумленного и растерянного, стоящим посреди руин.

— Ты говоришь, книга Маркомира — всего лишь роман,
вымысел, — наконец сказала она, нервно затягивая узел на
своей салфетке, которая трещала все сильней и сильней. — 
Но я уверена, что за этим вымыслом скрывается кое-что посерьезнее…

— Но что? — вежливым тоном произнес Сильвен, надеясь
сменить тему.

Он с удовольствием предвкушал свою завтрашнюю лекцию
— о языческих святилищах, некогда существовавших
на месте некоторых парижских церквей. Одна из самых любимых
его тем…

Жервеза, не собиравшаяся сдаваться, схватила объемистую
книгу и, указывая на имя автора, возмущенно заговорила:

— Этот ненормальный, Маркомир, объявил, что его роман
— это пророчество. Что у него были видения. Что на написание
книги его вдохновило некое высшее существо. Что…

— Я знаю, мама… Несмотря на то что я живу в своем замкнутом
мирке, я в курсе того, что происходит за стенами
Сорбонны и Исторической библи отеки… — Сильвен поднял
глаза на Жервезу, сознавая, что несколько укрепил свои
позиции. И добавил: — К тому же не тебе упрекать меня в
затворничестве…

При этих словах хранительница музея недовольно поморщилась
и, достав из сумки косметичку, принялась подкрашивать
губы.

Сильвен знал, что она всегда так делает, когда нервничает.
Словно бы пытается замаскировать внутренние проблемы
внешними средствами.

«Как будто она чего-то боится…» — подумал он, уловив
во взгляде матери растерянность. Да, сегодня вечером чтото
тревожное витало в привычной атмосфере «Баскского
трактира» (или только вокруг их стола?). Во всяком случае,
Жервеза Массон явно была не в своей тарелке.

Машинально поправляя тщательно уложенные волосы,
она ворчливо произнесла:

— По крайней мере, я стою на твердой почве! А ты витаешь
в облаках… Тебе-то не приходится бороться с чиновниками,
добиваться приемов у министра, выбивать субсидии…
Да еще и эта публика…

Последние слова были неожиданными.

— Но при чем здесь… публика?

Хранительница музея подозрительно огляделась, затем,
понизив голос, ответила:

— С тех пор как прошлой осенью вышла «SOS! Париж»,
посетителей в нашем Ботаническом саду стало меньше. На
целых двадцать процентов…

— Возможно, это из страха перед террористами, — предположил
Сильвен. — Или просто совпадение…

Он хотел успокоить мать, но результат получился прямо
противоположный: она утратила последние остатки самообладания.
Даже под слоем пудры стало заметно, как сильно
она покраснела от гнева.

— Ах, значит, совпадение?! А как ты тогда объяснишь,
что на следующий день после того, как Маркомир появился
в программе Лорана Рукье, в зале палеонтологии не появилось
ни одного посетителя за весь день? И что все экскурсионные
школьные группы отозвали свои заявки на посещение
Галереи эволюции?

— То есть как?

После некоторого колебания Жервеза нервно облизнула
губы и ответила без всякой иронии:

— Я и в самом деле думаю, что они… боятся музея.
— Но из-за чего?
Не глядя на сына, Жервеза надела очки и, указав на книгу,
спросила:

— Ты ведь читал ее? Или нет?
«Еще чего не хватало!» — невольно подумал Сильвен и,
энергично покачав головой, произнес с почти детской гордостью:

— Нет, я такое не читаю!

Жервеза, казалось, немного смягчилась.

— Ну что ж… по крайней мере, ты свободен от стадного
инстинкта, — с удовлетворением сказала она, перелистывая
страницы. — Вот послушай…

Сильвен обреченно закатил глаза: «Ну вот опять!..»

— «Настал черед животных. Ботанический сад представлял
собой воистину апокалипсическую сцену. Все находившиеся
в клетках животные погибли из-за того, что сотрудники,
не освободив их, разбежались. С другой стороны, наблюдались
и своеобразные „воскрешения“.

Через три недели после начала затопления несколько
спецназовцев-ныряльщиков, проплывая в резиновой лодке
„Зодиак“ над улицей Бюффона, увидели жуткое зрелище:
чучела животных, прежде стоявшие в Галерее эволюции,
плыли на своих деревянных постаментах по Ботаническому
саду, словно шагали по воде. Поскольку ограда
была затоплена, многие чучела „разбрелись“ по улицам,
словно библейские животные, спасшиеся в ковчеге от потопа.

Спецназовцы с ужасом заметили, что все хищники смотрят
прямо на них!

Если бы лапы зверей не были прикреплены к постаментам,
они выглядели бы совсем как живые! На углу улицы
Жоффруа-Сен-Илэр спецназовцы увидели рысь, зарычавшую
на них, когда их лодка приблизилась. Затем на крыше
одного дома по улице Поливо они увидели двух тигров, греющихся
на солнце. Один из них терся спиной о каминную
трубу.

— Смотри, — вздрогнув, сказал один из ныряльщиков
своему соседу. — Они сошли со своих постаментов!..

— И они не боятся воды, — откликнулся тот, видя, как
тигры прыгают в воду.

Когда зубы хищников прокусили резиновый борт лодки,
она накренилась. Перед смертью всем членам экипажа предстало
одно и то же фантастическое видение: по бульвару
Сен-Жермен под водой величественно плыл кит, сопровождаемый
скелетом тираннозавра…»

Жервеза резко захлопнула книгу и торжествующе взглянула
на сына.

Однако ей пришлось разочароваться: на лице Сильвена
по-прежнему было скептическое выражение.

— Ну и что? — сказал он, видимо ничуть не впечатленный
кошмарами Маркомира. — Ты ведь не думаешь, что
этот бред как-то повлиял на ваших посетителей?

Но Жервеза не успела ответить.

— Это роман Протея Маркомира? — услышали голос за
спиной мать и сын.

Они обернулись. Юный официант, стоявший возле их
стола, смотрел на книгу почти благоговейно.

— Да, он самый, — ответила хранительница музея, заинтригованная
явным восхищением молодого человека.

Тот склонился над столом и с религиозным трепетом взял
книгу в руки.

— Я его уже дважды перечитывал, — произнес официант
приглушенным голосом. — Если все это правда, значит,
скоро мы в самом деле увидим конец света!

Сильвен заметил, что руки официанта слегка дрожат.

Да что ж они все как помешались на этой книжонке!..
Или «SOS! Париж» действительно заключает в себе какуюто
тайну?.. Видно, придется все же роман прочитать…

При виде чуть порозовевшего лица официанта, который
держал книгу так, словно это была бомба, готовая взорваться,
Сильвен на мгновение даже возревновал к славе Маркомира.
Он с удовольствием применил бы рецепт Маркомировой
популярности к собственным научным работам: напечатать
их в двух с половиной миллионах экземпляров — ну
как тут не прославиться?

— Но ведь это всего лишь вымысел, вы знаете? — спросил
он, пытаясь разубедить официанта.

Тот, однако, не выглядел безумным фанатиком, ожидающим
апокалипсиса, и Сильвен это чувствовал. «Этот тип не
сумасшедший, он просто перепуган до смерти». Но когда
официант взглянул на Сильвена, у него оказался именно
взгляд фанатика, причем обращенный на еретика.

— Вы видели Маркомира по телевизору, нет? Вы слышали,
что он рассказывал об этой книге?

Жервеза и Сильвен одновременно покачали головой.

— Маркомир знает такие вещи, о которых мы даже понятия
не имеем, — прошептал официант. — Он как будто
сам пережил те события, о которых пишет… словно видел
это во сне или в другой жизни. Он ясновидящий… Он попытался
нас предупредить, предостеречь… Никто этого не опубликовал
бы, если бы он не выдал это за роман. Но это вовсе
не роман…

Положив книгу обратно на стол, официант судорожно
вцепился в руку Сильвена, у которого не оставалось другого
выбора, кроме как слушать дальше.

— Это правда, месье! Чистая правда! Маркомира обвиняют
в том, что он — самозваный гуру, а его Протейнианская
церковь — секта. Но когда катастрофа действительно начнется,
они все бросятся искать у него защиты! Вы знаете о
том, что у него уже больше восьмиста приверженцев?

— Все в порядке, мадам Массон?

При этих словах официант вздрогнул.
На этот раз к ним подошел хозяин заведения собственной
персоной, подозрительно косясь на официанта.

«Ну вот, сейчас и этот заведет ту же песню!» — обреченно
подумал Сильвен.

Однако, увидев книгу Маркомира, гигант в белом фартуке
с вышитыми инициалами «И. Д.» буквально окаменел от
гнева. Его лицо, на котором выделялись густые усы цвета
«соль с перцем», пошло красными пятнами.

— Живо отправляйся на кухню! — приказал он официанту,
с трудом сдерживаясь.

Тот, покраснев, пролепетал: «Да, месье Дарриган!» — и
удалился, лавируя между столами.

Вновь обретя всегдашний солидно-достойный вид, Ив
Дарриган обратился к Жервезе с заметным акцентом жителя
Сен-Жан-де-Люс:

— Мадам Массон, мне очень жаль, но прошу вас простить
этого юнца: ему довелось хлебнуть горя. Его родители
погибли во время теракта прошлой осенью… Они работали
в «Конкор-Лафайетт», когда там взорвалась бомба. С тех пор
ему и мерещатся всюду ужасы…

— Ничего-ничего, все в порядке, — поспешно произнесла
Жервеза умиротворяющим тоном.

Украдкой посмотрев по сторонам, месье Дарриган склонился
к Жервезе и ее сыну, опершись локтями на столешницу.
Усы хозяина ресторана защекотали горлышко бутылки
«Шательдон».

— Раз уж я здесь, хочу у вас спросить, мадам Массон. Вот
вы бываете в правительственных учреждениях… Как там-то
дело, продвигается?..

Уловив запах чеснока в его дыхании, Жервеза невольно
поморщилась.

— Вы о чем, Ив?

Ив Дарриган склонился еще ниже, отчего крепкий стол
из бука слегка затрещал.

— Я насчет терактов… Вы уже знаете, что сегодня днем
эвакуировали людей из Монпарнасской башни? Значит,
полиция напала на след?.. Террористы скоро будут задержаны?

— Я знаю не больше вашего, — ответила Жервеза, чувствуя
неловкость из-за того, что все посетители явно прислушивались
к их разговору. — Я ведь имею дело с министерством
культуры, а не с полицией. Моя сфера — естественные
науки, а не терроризм…

В ресторане тем временем воцарилось абсолютное молчание.
Все взгляды сейчас были прикованы к моложавой
блондинке лет шестидесяти. Есть ли у нее какая-то новая
информация о трагическом событии, которое так потрясло
всех парижан прошлой осенью? Почти каждый житель столицы
близко или отдаленно знал кого-то из жертв этой бойни.
Сотен жертв…

Тишина окутала ресторанный зал с закопченными деревянными
балками под потолком. Сильвен почти физически
ощущал исходивший от всех присутствующих страх пополам
с надеждой.

— Но ведь вы, мадам Массон, — снова заговорил Ив Дарриган,
— в связи с угрозой терактов должны были получить
какие-то предписания из службы безопасности?

— Да, конечно, нам в музей постоянно присылают кипы
инструкций, усилили охрану… все как в любом общественном
учреждении, — ответила Жервеза и инстинктивно бросила
взгляд на входную дверь.

На улице, по ту сторону стеклянной витрины, украшенной
фирменными наклейками «Мишлен», «Лебэй», «Голт и
Милло», расхаживал из стороны в сторону вооруженный до
зубов охранник.

— Ну и времена!.. — пробормотал месье Дарриган, чтобы
скрыть разочарование.

Он понял, что Жервеза, даже если она знает что-то еще,
больше ничего не скажет. Видимо, остальные посетители
пришли к тому же выводу и снова взялись за ножи и вилки
— хотя та сосредоточенность, с какой они вернулись к
еде, могла показаться несколько преувеличенной.

После недавних терактов весь Париж словно лишился
аппетита. С момента взрыва в «Конкор-Лафайетт» — огромном
небоскребе в двести этажей, включавшем в себя отели,
офисы, кинотеатры, рестораны и галереи современного искусства,
— мясо как будто пропиталось привкусом золы, а
вино отдавало горечью. Владельцы ресторанов, в том числе
Ив Дарриган, не могли не заметить резкого уменьшения
клиентуры — люди чувствовали себя приговоренными к
смерти с отсрочкой приговора.

Устремив взгляд в стену позади своих собеседников, хозяин
«Баскского трактира» добавил:

— Мир сильно изменился…

Жервеза и Сильвен невольно обернулись и увидели на
стене картину. Картину?.. Нет, скорее это был сон, смутное
воспоминание о той благословенной эпохе, когда этот нынешний
парижский ресторан еще и впрямь был сельским
трактиром. Огромная, два на два метра, фреска изображала
«Баскский трактир», каким он был в начале девятнадцатого
века. Идиллическая, даже несколько сентиментальная сцена:
шестеро гостей, сидя за столом, накрытым во дворе, под
ивой, едят жареных кур или весело чокаются бокалами с вином;
рядом, на поляне, танцуют пары. Вдалеке, на другом берегу
реки, на фоне голубого неба высится необычного вида
замок.

— Настоящий рай на земле, — тихо произнесла Жервеза.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из повести

О книге Натальи Ключаревой «В Африку, куда же еще?»

Петька с Витькой шептались на чердаке, хрустя купленными в сельмаге чипсами.

— Мой папка — великий путешественник. Он сейчас в Африке. Едет на слоне и кормит диких страусов! — блестел глазами Жинжиков. — А вернется — привезет мне настоящий бумерангер!

— Врешь ты всё! Страусов! В тюрьме, поди! — фыркал Витька. — А бумерангер — это чё, тачка?

— Сам ты тачка! Это летающее оружие!

— Пистолет с крыльями!

— Понимал бы что! Сидят тут в своей Самодуровке!

— Это ты сидишь! Я-то каждый день в Мымрино катаюсь!

— А я… а я тем летом с Воеводой до Ростова доехал!

— Расскажи! — загорелся Витька, хотя слышал историю про Петькины похождения миллион раз.

— Значит, проспорил мне Воевода калейдоскоп и хотел зажилить: «Он, — говорит, — в Рязани у тетки, после каникул отдам», а я ему: «Ищи дурака! Поехали сейчас же!» Два дня ломался, пока я его лейкой не поколотил… Сказал я, значит, мамке, что к тебе…

— Гы! А к нам потом участковый Карась приходил! Каждое мое слово на бумажку записывал! Как диктант! Гы!

— Значит, двинули. В Мымрино зашкерились в подбрюшье к «Икарусу», куда сумки ставят. Едем, едем. Не видать ничего, а так нормально. Заснули, проснулись — едем. «Ну, и где, — спрашиваю, — твоя Рязань? Говорил — недолго!» А Воевода нюни распустил и заладил: «Домой хочу! Домой хочу!» Потом — уже светать стало через щелку — автобус останавливается, открывают нас, я Воеводу за шиворот и в кусты. Отсиделись, пошли за чипсами. А на вокзале «Орёл» написано…

Петька зевнул, и слова во рту потяжелели, замедлились:

— Решили, значит, на поезде возвращаться… На третью полку за матрасы залегли…

— А в Ростов-то как попали? — выплыл из дремы Витька.

— Так не в ту сторону сели…

— Врешь ты всё… — пробормотал Витька, засыпая. — Врешь всё…

Петька не спорил. Он без оглядки спал.

Наутро Петька напросился с Витькой прокатиться в желтом автобусе.

— Что, Вжинжиков, опять в кругосветку? — засмеялась молодая Витькина училка, обнаружив в салоне лишнего пассажира.

— Я по делу, — буркнул Петька, отвернувшись к окну.

— Мать-то знает? — не отставала та.

— Он со мной, — важно заступился Витька.

Автобус тронулся. Самодуровские на дорогу внимания не обращали: за год уже насмотрелись. А Петька так и прилип носом к мутному стеклу. За окном в сизых сумерках плыли незнакомые поля, вырастали сельхозпостройки, похожие на бесхозные космические корабли, дымились в кустах болотистые темные речки.

В Мымрино братья расстались. Витька отправился учиться, а Петька — болтаться по улицам. За два часа он вдоль и поперек обошел весь райцентр, заглянул во все подворотни, облазил все закоулки, повздорил с двумя большими псами у магазина и даже поглазел на Мымрино с высокой колокольни, куда его пустил бородатый дядька в платье.

— Ты поп? — спросил Жинжиков, спустившись.

— Я дьяк, — дядька со связкой ключей ждал его внизу.

— А это кто? — Петька ткнул пальцем в другого бородача, нарисованного над дверью.

— Апостол Павел.

— А тот?

— Апостол Петр.

— Я тоже Петр!

— Молодец.

— А ты — Павел?

— Я дьяк.

Петька заскучал. Попинал желтые листья. Дядька запер колокольню и выжидательно вздохнул.

— А чё они делали? — Петька тянул время: до конца Витькиных уроков оставалась еще целая вечность.

— Ну, ездили везде, народ крестили…

— И в Африке были?

Дьяк равнодушно пожал плечами:

— Наверно.

Погуляв еще немного, Петька зашел на почту, взял бланк, ручку, замотанную пластырем, уселся в уголке и написал:

«Дорогой мой сын Петр! Пишу тебе прямо из Африки. Тут тепло и баобабы. Они даже выше колокольни. Приезжай! И Витьку возьми, хоть он тебе и не верит. Сядем все три на моего верного слона Махаона и поскачем кормить диких страусов. Твой отец Жинжиков»

Витька Коромыслов стоял в глубокой луже и наблюдал, как грязная вода вздыхает вровень с кромкой его резиновых сапог.

— Пару влепили. Батя выдерет, — мрачно сообщил он и стрющился. — Домой неохота.

— Удерем! — обрадовался Петька.

— Щас, — устало отмахнулся Витька, будто был старше его не на три месяца, а на целый год. — В Ростов, чё ли?

— Зачем в Ростов? — не обиделся Петька. — Я там уже был, — и равнодушно добавил: — А нас с тобой… в Африку приглашают…

— Чего?

— Папка письмо прислал. В Африку зовет. И тебя, между прочим, тоже.

— Достал ты, Жинжиков! — разозлился вдруг Витька. — На нарах твой батя, а не в Африке!

— Сам ты! — захлебнулся Петька. — Коромысло! Самодурок! Сидорова коза!

— Это почему это я коза?! — вскинулся Витька и щедро зачерпнул сапогом воды.

— Потому что тебя выдерут! — мстительно выкрикнул Петька и зашагал прочь. — А я в Африку поеду!

За поворотом его догнал насупленный Витька.

— Ладно те, — буркнул он. — Это моя маманя про тюрьму брякнула, когда с твоей лаялась. А я-то чё. Может, и нет.

— Ну, — с надеждой остановился Петька.

— А про Африку ты все равно брешешь!

— Да?! А это видал?! — Петька сунул ему в нос мятый телеграфный бланк.

— Дорогой мой сын Петр, — начал читать Витька. — Ишь ты!… Тут… бо-а… ба-бо… бабы! Гы-гы-гы!

— Чурбан! Баобабы! Это деревья!

Витька дочитал письмо до конца. Покачался на носках. Шмыгнул носом. Петька затаив дыхание, ждал.

— Ты это сам написал, — изрек, наконец, Витька скучным голосом и плюнул в канаву.

— Чем докажешь? — вяло спросил Петька.

— Ну, каракули, — протянул Витька, неожиданно потеряв уверенность. — Взрослые так не пишут.

— Он же на слоне скачет, балда! — рассмеялся Петька. — Вот буквы и прыгают! Ладно. Катись в свою Самодуровку. А я поехал. Передай мамке: скоро вернусь. Про Африку не говори — сковородой схлопочешь.

Петька широко шагал к автостанции. Витька семенил сбоку и заглядывал ему в лицо, порываясь что-то сказать. Но Петька смотрел не на брата, а на веселое синее небо в конце улицы. Увидев стоящий под парами «Икарус», Витька вцепился в Петьку и завопил:

— Так ты чё?… Правда чё ли?… Во чумовой!

— Дуй отсюда! — сурово одернул Петька. — Расчёкался! Всё дело испортишь!

Внезапно Жинжиков преобразился. Пригибаясь к земле, как в фильмах про индейцев, он подбежал к автобусу и шмыгнул во вторую дверь. Кондукторша, считавшая деньги на переднем сиденье, лениво обернулась, но никого не увидела.

Витька остался один посреди кривобокой Мымринской улочки. Голова его кружилась от противоположных мыслей. Но он не успел выбрать из них какую-нибудь одну. Взревел мотор, и Витька, не помня себя, сиганул на подножку. За спиной захлопнулась дверь.

«Мамочки, чё я наделал?! — испугался Витька. — Ладно, сойду на следующей. И этого чудика заберу. Тоже мне, Африка!»

Но от переживаний Витька вдруг взял и заснул, прислонившись к запасной шине. Петька, не отрываясь, смотрел в окно. Со ступенек, где они прятались, были видны только вершины деревьев, но и это приводило его в восторг.

Отрывок из повести

О книге Олега Кашина «Роисся вперде»

В город специально приехали
днем, чтобы до представления
пообедать в ресторане и побродить по бульвару. Карпов снова
привел жену к жестяному красноармейцу, но теперь его фигура не произвела
на Марину никакого впечатления — ну,
памятник и памятник. У нее вообще весь
день было плохое настроение, и она даже
понимала, почему: когда Карпов говорит,
Марине все кажется логичным и правильным, а когда он молчит, и она думает
о происходящем сама, все гениальные
идеи мужа начинают казаться ей если не
сомнительными, то какими-то странными. Опыт на живом человеке — а вдруг
не получится, а вдруг лилипут вырастет
в двадцатиметрового великана и пойдет
крушить города, и Карпова посадят в
тюрьму? Или даже без великана, просто лилипут сочтет предложение Карпова
оскорбительным и опасным, вызовет милицию, и у Карпова будут какие-нибудь
неприятности.

Посещение цирка, впрочем, само по
себе было одной большой неприятностью — качество шоу явно не входило
в перечень приоритетных направлений
его деятельности, и Марина даже попросила Карпова отпустить ее подождать
где-нибудь на нейтральной территории.
Карпов не возражал, и Марина, наверное, даже ушла бы, но тут ей стало жалко
мужа. Осталась — смотреть, как на манеже похмельный клоун бил надувной
кувалдой корову по рогам, и корова, отрекламированная на афише как самое
образованное, то есть умеющее считать
животное, жалобно мычала столько
же раз, сколько ударов кувалды обрушивалось на ее рога. Потом выступал
некто Красноложкин — в афишах он
был заявлен как ученик великого Юрия
Куклачева и, вероятно, действительно
был его учеником, потому что сопровождавшие этого Красноложкина тощие
кошки слишком отчаянно изображали
из себя дрессированных, и их было так
жалко, что Марина, наверное, опять попросилась бы куда-нибудь в кафе, если
бы не был таким умоляющим взгляд
Карпова — он, конечно, и сам испытывал по поводу цирка те же эмоции, что
и жена, но, в отличие от нее, был готов
на все, только бы дождаться появления
лилипута Васи.

Вася, когда он появился, нисколько не
выбивался из общего формата шоу — он
был чуть симпатичнее кошек и чуть несчастнее коровы. В отличие от животных,
впрочем, он был сам себе дрессировщиком и конферансье — скакал верхом на
пони, стрелял (дважды, конечно, промазав) из миниатюрного ружья по подброшенным капельдинером тарелочкам, а
потом на удивление изящно спрыгнул со
своего конька, достал откуда-то маленькую, чуть ли не пластмассовую скрипку
и, подыгрывая сам себе, запел противным детским голосом: «Как-то раз одну
девчонку я так любил, что просто жуть,
были мы отличной парой, только ссорились чуть-чуть», — если бы Марина
узнала, что текст песни написал сам Вася,
она бы не удивилась — и сам лилипут, и
его скрипка, и голос, и песня образовывали удивительно целостную композицию — понять, что из всех этих составляющих противнее всего, было просто
невозможно.

Марина посмотрела на мужа — Карпов
выглядел самым счастливым человеком на земле. Очевидно, если бы была
такая возможность, он съел бы этого
Васю, даже не выплюнув косточек, но,
поскольку людоедство в системе координат Карпова никогда не относилось
к числу добродетелей, он ограничился
переданной лилипуту через администратора запиской — так, мол, и так, я Карпов
из Москвы, хочу поговорить с вами об
одном очень важном деле, жду вас в кофейне такой-то через дорогу от цирка.

Пока они ждали Васю в кофейне,
Марина несколько раз сказала Карпову,
что Вася, конечно, не придет, потому
что быть лилипутом в цирке — значит
не только скакать на пони по арене, но
еще и напиваться в хлам по окончании представления, и то, что Карпов этого
не понимает, говорит только об ограниченности самого Карпова. Карпов вяло
возражал, но Марина видела, что муж
снова нервничает — шансы не увидеть
Васю были очень высоки. И, наверное,
поэтому, когда лилипут все-таки появился, физиономия Карпова расцвела таким
счастьем, на которое способен только
двадцатидевятилетний женатый бездетный мужчина неопределенных занятий.

В свою очередь, Вася, как очень быстро выяснилось, почему-то был уверен, что Карпов не просто из Москвы,
а из цирка Никулина на Цветном бульваре, поэтому, когда стало понятно, что
никто не собирается переманивать Васю
в Москву, лилипут заскучал и начал демонстративно собираться домой, тем
более что Карпов чуть все не испортил —
без лишних предисловий сказал лилипуту, что хочет «сделать его чуть повыше».
Известно, что лилипуты очень болезненно относятся даже к самым невинным
шуткам по поводу своих антропометрических данных, поэтому то, что Вася не
полез драться с Карповым сразу, если
о чем-то и говорило, то только о том,
что у Васи были проблемы с гордостью.
В любом случае ситуация начинала выглядеть конфликтной, и Марина поняла,
что теперь нужно вмешаться ей — взяв
Васю за руку, она самым примирительным тоном стала объяснять ему, что муж
не имел в виду ничего плохого, и что он
действительно — Марина сама толком
не понимает, как, — собирается сделать
Васю выше ростом.

Разговаривали долго. Потом молчали — Карпов на вырванном из блокнота листке записывал перечень продуктов, которыми Васе необходимо будет
питаться после инъекции. Потом Вася
с Карповым ушли вдвоем в туалет, и
Марина не видела, как, помазав Васину
руку чуть выше локтя спиртом, Карпов
вколол ему в вену полшприца желтоватой жидкости — но он вколол, честно.

Когда Карпов и лилипут выходили из
туалета, на них осуждающе посмотрела
барменша. Юг всегда был самой консервативной местностью этой страны.

И, наверное, даже хорошо, что именно после этой поездки в город Карпов сильно заболел — простудился, не обращал на простуду внимания и через три дня слег с воспалением легких. Если бы не слег, то, пожалуй, он мешал бы нам следить за судьбой лилипута Васи, которая, бесспорно, стоила, чтобы за ней следить.

То есть поначалу никто ничего не замечал — каждый вечер Вася по-прежнему скакал на своем пони и, играя на скрипочке, пел свою дурацкую песню. Сколько в нем роста — девяносто три сантиметра или, например, девяносто пять, — издалека не разглядишь. Говорят, так же устроены беременные женщины: смотришь на нее — вроде такая же, как вчера, а потом раз — и огромный живот; когда успела?

Так и с Васей было. Скакал, скакал каждый вечер, а потом из зала какой-то военный как будто своей спутнице, но на самом деле — чтобы слышали все, — громко сказал: да таких, мол, лилипутов у меня в части человек двести, только они, наверное, пониже ростом будут, — и еще выматерился. Вася, конечно, не упал с пони, но расстроился — он-то знал, что сегодня с утра его рост составил уже сто двадцать один сантиметр при том, что вчера было сто девятнадцать, и сколько будет завтра, он тоже догадывался.

Но рост — это еще ладно, над болтуном военным люди посмеялись, да и забыли, но ведь оставался еще голос, а Васе все последние дни стоило больших усилий, когда он пел, изображать детский тенорок. Можно было догадаться, что с каждым сантиметром роста и голос начнет ломаться, как у подростка, но вот не догадался Вася, а Карпов ничего по этому поводу не сказал. И, делая последний круг на пони по манежу, Вася подумал, что, по-хорошему, ему стоило бы здорово обидеться на Карпова, но обижаться было выше его сил, потому что, хоть цирковая карьера прямо здесь и сейчас катилась пони под хвост, само превращение, которое в эти дни переживал лилипут, безумно его радовало. Даже не так; слово «радовало» применительно к этому чуду звучало бы оскорбительно. У Васи вообще был не самый выдающийся словарный запас, и лилипут сам это понимал, но еще он понимал, что нет в русском или каком-то другом языке таких слов, которыми можно было бы описать то, что с ним сейчас происходит.

Но то — Вася, жалкий цирковой лилипут, который не помнил даже, кто были его родители, кто и когда научил его пить водку и как из детдома он попал в этот цирк. У меня в запасе значительно больше слов, чем у этого лилипута, поэтому я, в отличие от него, могу точно сказать, что с ним происходило — провал. Да, это был ужасный провал — когда он, соскочив с пони, достал свою скрипочку и еще более мерзким, чем в тот вечер, когда его увидел Карпов, голосом — хриплым и почти мужским, — запел про девчонку, с которой ссорились чуть-чуть.

Спровоцировать свист и недовольные крики в таком цирке — это, в общем, тоже своего рода подвиг, и тот день, когда публика свистом и криками прогнала Васю за кулисы, был, наверное, самым главным днем в истории этого учреждения культуры. Когда шум за спиной смолк, шагая вдоль клетки с несчастной умной коровой, Вася вдруг понял, что никогда еще он не был так счастлив, и глупое счастливое выражение своего лица он сохранил даже уже в кабинете директора цирка, который (а неприятных совпадений в этой истории будет еще много) именно в этот вечер решил остаться на работе, чтобы закончить какие-то недоделанные дела. Он был неглупый человек, этот Сергей Николаевич Козлов, директор муниципального учреждения культуры «Городской цирк». Он прекрасно понимал, какова цена искусства вверенной ему труппы, и даже искренне жалел тех — особенно детей, — кто по какой-то загадочной причине приходил в этот цирк за весельем и радостью. У Сергея Николаевича не было иллюзий, и своим местом он дорожил в основном из-за сдаваемых в аренду цирковых помещений да собственного салона игровых автоматов в цокольном этаже цирка. Когда правительство запретило игорный бизнес, и для салона пришлось заказывать новую вывеску — «Интернет-кафе», — образованная корова на месяц осталась без нормальной еды, и корову Сергей Николаевич тоже жалел. Он вообще был не только умным, но и добрым человеком, и когда в кабинет вошел Вася, Сергей Николаевич не сразу решил, кем ему стоит быть сегодня — умным или добрым. Если добрым, то есть, помимо прочего, любознательным и участливым, то стоило, конечно, спросить, что произошло с лилипутом, и почему он так сильно вырос за последние дни. Но это если добрым, а умный человек внутри Сергея Николаевича, вздохнув, немедленно сделал вывод, что таким рослым лилипутом публику уже не удивишь. Не то чтобы цирковые сборы как-то особенно волновали Сергея Николаевича — нет, он просто боялся скандала, потому что любой скандал мог закончиться тем, что городской департамент культуры обратил бы на цирк внимание и прислал бы в этот кабинет нового директора, отправив Сергея Николаевича в недобровольную отставку.

Вся внутренняя полемика между умным Сергеем Николаевичем и добрым Сергеем Николаевичем заняла не более минуты — время, достаточное для того, чтобы с Васиного лица сошла счастливая улыбка, и чтобы Вася оказался психологически готов к любому вопросу начальника. А вопрос, по большому счету, был философским и риторическим, вот таким:

— А ты не охуел расти?

Ответ Сергея Николаевича действительно не интересовал. Его даже не интересовали (а этого-то вопроса Вася действительно боялся, потому что Карпов просил его никому не рассказывать об уколе, а альтернативной версии причин своего превращения лилипут еще не придумал) обстоятельства, благодаря которым Вася вырос и продолжает расти. Его интересовало только, понимает ли Вася, что если в его трудовой книжке написано «клоун (лилипут)», то он и должен оставаться лилипутом, а если не хочет, то какого черта он вообще в этом цирке работает. Высказав Васе эту, в общем, простую и правильную мысль, Сергей Николаевич объявил ему, что увольняет его по статье, и что завтра Вася может уже не приходить на работу.

Вася, конечно, ожидал чего-то подобного и поэтому сам удивился, когда вместо «Спасибо» или какой-нибудь грубости ответил, что он этого так не оставит и подаст на Сергея Николаевича и его цирк в суд. Наверное, от карповского укола у лилипутов вырастают не только руки и ноги, но и гордость, что ли. И об этом Карпов тоже Васю, конечно, не предупредил.

На первую полосу (здесь было принято говорить — «на обложку») новость, конечно, не тянула, да никто и не претендовал, просто забавная история: лилипут судится с цирком, из которого его уволили за то, что он вырос. Посмеялись, конечно, решили писать, потом перешли к другим темам — что-то там про Людмилу Гурченко. Днем новость с видеороликом появилась на сайте, на следующий день вышла в газете — четверть полосы и заголовок «Болезнь роста» (фразу «Вася не мог сдержать слез» редактор заменил на «Я в шоке», — сказал Вася нашему корреспонденту«). А еще через день у здания суда Васю встретила девушка неопределенного возраста, представилась, но он не расслышал имени. Сказала, что работает на Первом канале гостевым редактором в программе «Пусть говорят», и не хочет ли Вася заработать немного (триста долларов, как потом оказалось) денег и съездить на полтора дня в Москву — сняться в программе, ну и прославиться, он же всегда хотел прославиться, иначе зачем он работал в цирке. Вася не очень вслушивался в то, о чем девушка говорит — гораздо интереснее ему было представить ее голой; почему-то с некоторых пор он всех встречных женщин представляет голыми, и еще у него регулярно стали потеть ладони. В Москву? А в самом деле, почему бы не съездить в Москву. Про «Пусть говорят» он слышал, и ему не так чтобы очень хотелось попасть в телевизор, но съездить в Москву (Вася, когда мысленно себе об этом говорил, сказал — «Проветриться») он хотел, и в Москве раньше ни разу не был. Следующим утром, в шестом часу, девушка на такси остановилась у дома, в котором Вася снимал комнату, он вышел из арки — обычного роста парень, не очень высокий, но и не лилипут, и редакторша даже подумала, что ведущий Андрей Малахов может не поверить, что Вася когда-то был лилипутом. Ехали молча, и через полчаса были уже в аэропорту.

До Москвы лететь — час сорок. Вася, оказалось, никогда раньше не летал на самолетах, и редакторша (мы называем ее девушкой, но на самом деле ей сорок два года, зовут Инна, разведена, дочке Олесе тринадцать) даже волновалась, что Васю может затошнить на взлете, но бывший лилипут еще до взлета заснул, положив голову девушке на плечо, она смотрела на него и почему-то тоже представляла его голым. Забегая вперед, скажем, что этим же вечером в номере московской гостиницы «Алтай» Инна станет первой в жизни Васи женщиной, а Вася — первым за последние полтора года ее мужчиной. Любовь — это вообще круто, если разобраться.

Пролог к книге Сейса Нотебоома «Красный дождь»

О книге Сейса Нотебоома «Красный дождь»

Много лет назад мне досталась в наследство Летучая
Мышь. Нет-нет, не летучая мышь, со свистом рассекающая
ночное небо, а кошечка серой масти, их
еще называют картезианками. Название этой породы
нравилось мне чрезвычайно, потому что, путешествуя
по Испании, я посещал картезианские
монастыри. А картезианцы, в отличие от монахов
других орденов, живут отшельниками. У каждого
отдельная келья, еда подается туда через специальное
окошечко, а других монахов он встречает
только во время общих молитв или работы в поле
да еще дважды в неделю они все вместе совершают
большую пешую прогулку. Узнав об этих прогулках,
я пришел в восторг. Жаль, что в Голландии
картезианцы больше не водятся, все повымерли.

Впрочем, это другая история, не имеющая отношения
к моей картезианочке, Летучей Мыши,
которая монашкой уж точно не была, хотя и имела
нечто общее с отшельниками, потому что девять
месяцев в году проводила в полном одиночестве.

Как вышло, что я получил в наследство кошку?
Как-то раз я сдал свой дом на зиму одинокому и
не вполне трезвому ирландцу, откликавшемуся на
имя ДжонДжон. Ему негде было жить, и друзья попросили,
чтобы я позволил ему провести зиму в
моем доме, которому жилец был только полезен. В
здешнем климате дома, если их не протапливать, к
концу зимы отсыревают, что плохо сказывается на
состоянии остающихся в них книг (когда, возвращаясь,
берешь их в руки, ощущаешь легкий запах
плесени — запах одиночества). В качестве ответной
любезности ДжонДжон должен был вносить
небольшую арендную плату. Должен был в данном
случае очень верные слова, потому что я не получил
с него ни цента. Зато мы получили Летучую
Мышь: ДжонДжон не знал, куда ее девать, и обещал
забрать с собой в конце долгого местного лета.
Сказано, но не сделано. Он исчез, и Летучая Мышь
полностью перешла под нашу опеку. Впрочем,
ДжонДжон, как он выразился, «носил кошку к
доктору», так что мы, по крайней мере, могли не
беспокоиться о результатах ее возможных контактов
с легионом бездомных котов, шастающих
по острову. Да, а прозвище свое она получила за
огромные оттопыренные уши, напоминавшие радары,
и за то, что практически умела летать. Остров
разгорожен стенами, сложенными из здоровенных
булыжников, и всякий, кто хоть раз видел, с какой
легкостью Летучая Мышь взлетает на одну из
них, понимал, что предел ее возможностей лежит
гораздо выше и, быть может, достигает границ
стратосферы.

Довольно скоро она снизошла до того, чтобы
принять нас в свою семью, затем последовал период
обучения. Нам ясно указали, в какое время
положено подавать обед и какой из углов кровати
должен оставаться свободным, чтобы в четыре
утра, вернувшись с охоты или дискотеки, она могла
устроиться там, уютно свернувшись в клубочек;
разумеется, по утрам нам полагалось вставать очень
осторожно, чтобы не побеспокоить ту, чей день
начинался после одиннадцати. Летучая Мышь, со
своей стороны, запомнила звук мотора нашего старенького
«Рено-5», причем удаляющийся шум не
вызывал ее интереса, это означало отъезд кого-то
из членов семьи, зато, услыхав шум приближающегося
автомобиля, кошка занимала позицию на
стене и сопровождала прибывшего на кухню, дабы
лично проинспектировать результаты охоты на
рынке или в супермаркете, а заодно и перекусить.

Через три месяца мы привыкли друг к другу.
вернее, Летучая Мышь решила, что достаточно хорошо
натренировала нас и может теперь чаще отлучаться
по делам. Куда она уходила, мы так и не
узнали. Дом стоял на отшибе, все дороги более или
менее просматривались, и за соседским свинарником,
окруженным высокими деревьями, начинались
огороженные стенами пустыри с заросшими
кустарником развалинами — там можно было
найти ягоды. Мы видели, как кошка удаляется в
сторону свинарника, всем своим видом показывая,
что не нуждается в сопровождении. Казалось бы,
не стоило чересчур беспокоиться и о том, как она
перенесет долгую разлуку («она прекрасно обходится
без нас»), но у нас это плохо получалось.
У меня есть дом в Голландии, но большую часть
года я путешествую и не мог бы брать Летучую
Мышь с собою в Японию или Австралию. Кроме
того, здесь — ее собственная территория, охотничьи
угодья, жилье; город просто убьет ее. И все-таки
мы чувствовали себя виноватыми. Как она
выживет без нас восемь или девять месяцев? Мы
получили ее совсем малышкой (вместе с придуманным
ДжонДжоном дурацким именем Миссис
Уилкинс, от которого немедленно отказались). Да,
это был ее мир, но оставлять кошку совсем одну на
девять месяцев казалось нам едва ли не предательством.
Она удивленно оглядела две сотни банок
«вискаса», прибывших в дом в конце сентября, но
ничего не сказала, даже не спросила, что мы собираемся
делать здесь целую зиму, когда начнутся
шторма и соленый ветер погонит над островом
проливные дожди. Мы договорились с Марией,
жившей напротив, что она будет кормить кошку
каждый день, но как пойдут дела, никто из нас
(даже Летучая Мышь) пока не знал. В день отъезда мы волновались ужасно, но Летучая Мышь
избавила нас от чрезмерных потрясений: она просто
исчезла. Мы представляли себе, как она возвратится
домой в четыре утра и никого там не найдет,
никто не угостит ее свежей рыбкой с рынка,
и по вечерам ей не к кому будет спрыгивать со
стены, в точности подгадав время, когда садятся
обедать. Мы никогда не узнаем, как Летучей
Мыши удалось приспособиться к череде разочарований.
время от времени мы звонили Марии
из какой-нибудь далекой страны и спрашивали,
как поживает el gato (Кот (исп.)) (Мария полагала, что глупо
считать Летучую Мышь дамой), и Мария неизменно
отвечала, что все в порядке. Что она при
этом думала, неизвестно; скорее всего, считала нас
парой сентиментальных психов, выбравших зачем-то
из сотен бродячих кошек одну, чтобы поселить
ее в своем доме и прислуживать ей. А что думала
Летучая Мышь, нам не узнать никогда. Сама она
нам не писала, на телефонные звонки не отвечала
и дневника не вела. Единственное, что мы заметили
восемь лет назад, впервые вернувшись на
остров: в первый день она даже не показалась нам
на глаза. Она была права: сперва следовало изучить
обстановку издалека, порыться в памяти, вытаскивая
из соответствующего файла шум автомобиля и
Бог знает что еще, может быть, наши голоса, но в
самую первую ночь, в четыре утра, мы почувствовали,
как кто-то вспрыгнул на кровать, и увидели
тень в знакомой серой шубке, уютно свернувшуюся
клубком на привычном месте в уголке постели.

Так оно и шло, год за годом: грустное расставание
сменялось радостью встречи, по крайней мере,
так нам казалось. Она не желала знать о наших путешествиях,
слова «Япония» или «Америка» ничего
ей не говорили, новые книги она не пожелала прочесть
— даже те, в которых речь шла о ней самой
(«Следующий рассказ»),
а по-настоящему сильные
эмоции вызывал у нее только запах жарящихся сардинок
и других вкусностей, которых она была лишена
зимой. Очень редко, ни слова не говоря, она
вспрыгивала на колени и начинала с таинственным
видом мурлыкать, дребезжа, словно старый лодочный
мотор. Загадочное существо.

Но однажды, когда мы возвратились, все пошло
наперекосяк. Летучая Мышь появилась как
обычно, но шубка ее была взъерошена, глаза помутнели,
и один постоянно слезился, шерсть лезла
клочьями. Не могло быть и речи о том, чтобы засунуть
ее в корзинку и отнести к врачу, поэтому
мы сами отправились к деревенскому ветеринару,
серьезной девочке, которой на вид никак нельзя
было дать больше шестнадцати лет, и обсудили с
ней глистов, блох и другие возможные причины
плохого самочувствия кошки. А ест она хорошо?
Беспрерывно. Но она все-таки худая? Чудовищно
худая, кожа да кости. Можем ли мы гарантировать,
что кошка будет дома, когда ветеринар придет к
нам с визитом? Нет, не можем. Капли для глаз,
таблетки — с этим мы справились неплохо, подманив
больную вкусными кусочками осьминога и
кролика, но попытки затолкать ее в корзинку раз за
разом проваливались.

Нам дали адрес обитавших в городе супругов-ветеринаров,
а одна милая пожилая дама одолжила
громадную клетку, в которой обычно путешествовал
ее пудель. Но в город мы отправились сперва
одни, оставив Летучую Мышь дома. Молодая
немка побеседовала в нами в окружении портретов
породистых собак и кошек, ничем не напоминавших
Летучую Мышь. Мы договорились, что я
попытаюсь заманить ее в клетку и в случае удачи
привезу без предварительной записи. С третьей попытки
нам это удалось и оставило самые ужасные
воспоминания: Летучая Мышь не понимала, зачем
нужна клетка, а оказавшись внутри, пришла в ужас
и разразилась чудовищным ревом. Издали могло
показаться, что в клетке сидит лев или гигантское
древнее чудовище, страдающее от страха, от горя,
от предательства. Звук усилился, когда клетку поставили
в машину, но она немного успокоилась,
оказавшись в приемной, где увидела других кошек,
тоже в клетках, и громадного печального пса, который
лежал, весь дрожа, и тихонько поскуливал.

Я был у ветеринара впервые в жизни. Юный
доктор спросил меня, опасна ли Летучая Мышь,
и я ответил, что, честно говоря, не знаю. Конечно,
она напряжена, как натянутая струна, из-за того,
что сидит в клетке, и все вокруг вызывает у нее недоверие,
но вряд ли у него будут с ней проблемы.
Так оно и оказалось. Точным движением юный
доктор извлек Летучую Мышь из ее тюрьмы и поместил
на стол: перед нами был настоящий мастер.
Потом начался осмотр, ощупывание тела, проверка
зубов и когтей. Летучая Мышь порыкивала, но
даже не пыталась вырваться; мне было поручено,
по мере сил повторяя изумительные движения профессионала,
удерживать ее на столе. Сердце кошки
колотилось с такой силой, будто занимало все тело,
но она позволила выбрить шкурку на лапе специальной
кошачьей бритвой. У нее взяли кровь для
анализа, ей сделали укол, и игла показалась мне
слишком толстой. Потом нас отпустили домой,
сообщив мне ее возраст, — по мнению доктора,
ей сравнялось девять лет. Дома она ракетой перелетела через стену, явно не желая более иметь с
нами ничего общего и собираясь отныне обходиться
ящерицами, кузнечиками, жабами и полевыми
мышами, но через два часа — как раз наступило
время обеда — она явилась к столу как ни в чем не
бывало. А разве что-то случилось? Через три дня
нам сообщили, что почки и печень у нее здоровые,
что с глазами все будет в порядке, шубка снова обретет
блеск, надо только продолжать капать в глаза
лекарство и давать крошечные таблеточки, и что
впереди нас ждут долгие годы счастливой совместной
жизни. Выздоровела она с такой скоростью,
что нам оставалось только позавидовать.

И что же? ежегодная разлука приближалась, и
мы как всегда с грустью думали об этом. Клетку
втайне от Летучей Мыши возвратили пуделю. Когда
мы садились к столу, она вспрыгивала на стену и
ложилась, повернувшись к нам задом, но спускалась,
когда подавали горячее, и ела вместе с нами —
как всегда. Потом уходила в сторону свинарника и
исчезала в сумерках. По ее появлению в четыре утра
можно было проверять часы, и с первыми лучами
солнца мы очень осторожно выбирались из постели.
Короче, нам стало ясно: кошка верит в вечную
неизменность мира, но может на миг усомниться в
этом — если ее засунут в клетку.

Век Летучей Мыши длился еще целых восемь
лет. Но пока длится мой, который по сравнению
с кошачьим окажется короче, я вижу иногда
ее тень, скользящую меж кактусами, — доброго
серого божка, старательно охраняющего
людей и деревья от тлей, зимних штормов и
прочих напастей.

Отрывок из книги

О книге Михаила Левитина «Еврейский бог в Париже»

То, что я осознаю себя как реальность, мешает
мне жить. Быть игрой чужого воображения куда
легче. Но я реальность. И надо собой как-то распорядиться.

Обо всем этом думал я, перенося чемоданы с
платформы в вагон, и еще о том, что мне ничего
не надо от жизни, она и так слишком щедра ко
мне. А дальше все пойдет вспять, и пусть.

Вот мальчик. Он заглядывает в глаза. Ищет ответ.
Мой сын.

Он не догадывается, что никакого ответа нет, я
предоставлен самому себе, и что выйдет, то выйдет.

Но он ищет, ему семь лет, время поиска, он и
ищет, пока я лихорадочно соображаю, что ему
сказать.

— Мы завтра приедем в Париж, папа? — спрашивает
он.

И я отвечаю:

— Не завтра. Через четыре дня.

Четыре дня вместе, так вместе и так плотно, как
не удавалось весь последний год: она, наши дети, я.

О чем мы будем говорить, пока едем? Неужели
не о самом главном? Неужели не захотим почитать
Пушкина вслух? Я взял томик с собой.

Похоже, я ошибся, похоже, мы будем молчать,
молчать все четыре дня, сидя напротив, стараясь
не встречаться взглядами, но зато мы едем в Париж,
это я здорово придумал, если расставаться
навсегда или начать сначала, то в Париже. В любой
другой поездке она бы мне отказала. Вероятно,
даже она не могла себе представить до конца,
что такое Париж.

Может быть, сгусток солнца, может быть,
цветки камелий, жар которых чувствуешь на ладони,
даже когда они увяли, цветки камелий, похожие
на огромных мохнатых шмелей. Они дразнили
возможностью возрождения.

Париж — моя надежда. Я придумал Париж и
довезу их туда, чего бы мне ни стоило, сквозь ее
молчание и ненависть, ненависть.

Нам предстоит две пересадки, три таможенных
досмотра, на самолет не хватило денег, да и
соблазн пересечь пол-Европы за четыре дня велик.
Вот мы едем.

Дочь — лицом к окну, сын — лицом ко мне,
она — в угол купе, в стенку.

И дети, не желающие привыкать к тишине
между нами, пытаются ее нарушить.

— Ну, начинай, — говорит дочь. — Ты обещал,
что будет интересно. Рассказывай.

— Что?

— Все, что в голову взбредет. Ты умеешь рассказывать,
что в голову взбредет.

А в моей голове одна, как птичка, встревоженная
мысль: что сделать, чтобы она, уставившаяся
в стенку, улыбнулась, и тогда, возможно, сердце
дрогнет во мне и все изменится.

Поезд еще не отошел, но уже шевельнулись в
прощальном волнении те, кто уезжали, и те, кто с
ними прощались.

А потом мне показалось, что через пути сквозь
окно другого состава на параллельной платформе
я увидел лицо той, чье присутствие внутренне меня
не покидало, но сама она никак, совсем никак не
могла прийти провожать меня, права не имела.

Но пренебречь этим правом и тайком выслеживать
никто ей, бедной, не мог помешать.

И если бы в тот момент я и в самом деле не жалел
ее, выскочил бы из вагона и погнал кулаком в
спину подальше от Парижа, в обратную сторону
от нашей жизни.

Но соседний состав отошел раньше нашего, открыв
солнце, и обнаружилась на пустой платформе
скамейка, а на скамейке скомканный и брошенный
человек с широким монгольским лицом,
узкими презрительными глазами, вперившимися
прямо в меня.

И в щелочки его жутких монгольских глаз
въехал наш состав со всеми, кто был в нем.

Она выслеживала, чтобы плюнуть мне в
лицо, как она часто говорила. Но застать меня
врасплох с собственной семьей не могла, как бы
ни захотела. Здесь все по закону. Жена, дети,
я — отец и муж. Здесь все, как последние двадцать
лет. Право видеть друг друга, жить вместе
в гостинице, не скрываться от посторонних
глаз, быть друг с другом, когда заблагорассудится,
здесь она, дурочка, бессильна, носясь с
платформы на платформу, или мне померещилось,
и всегдашнее желание обострить ситуацию
до предела принесло ее образ, или это солнце,
солнце?

И вот мы едем, и вот дорога никуда не может
деть неловкость между нами, а чем еще, как неловкостью,
обозвать ее обманутую веру в меня?
Ее не обманет моя суетливость и наигранное возбуждение,
она-то знает, кого я искал в окне.

Мне кажется, это не я, кто-то беломраморный,
с правильными соотношениями души и тела везет
их сейчас в Париж, он, а не я, весь неправильный,
теплый и лысый, он, совершенный, везет их
в Париж, а меня нанял забавлять дорогой, слишком
они прекрасны, чтобы трястись в тоске и недоумении
весь этот четырехдневный путь: что,
мол, он еще задумал, изменщик, как в этот раз решил
обмануть судьбу?

А я ничего не решил, просто рассчитывал на
Париж.

Совсем недавно побывал там и понял, что никого,
кроме них, не хотел бы туда привозить, значит,
я люблю только их. Само это желание подтверждало
мою любовь, а осуществление просто
не могло оставить никаких сомнений.

Но она молчит, а дети ползают по ее молчанию,
как муравьи по стволу дерева. Хотел ли я
поцеловать ее, как целовал, оглянувшись, деревья,
когда этого не видел никто? Нет, и не мог хотеть,
потому что не получал от нее права, а деревья
не требовали от меня никаких прав, и я просовывал
губы в складки коры, целуясь всегда как
прощаясь.

Мир без деревьев непереносим. Небо терпимо
только сквозь их ветви, так оно ближе, земля знаменита
тем, что плодоносит ими, и люди тем, что,
может быть, когда-нибудь ими станут или истлеют
незаметно между их корней.

Так весело ехали мы в Париж, и такие песни
пела моя провинившаяся душа.

Что вышивала в дороге моя двенадцатилетняя
дочь, какие узоры догадок, какие планы? Не
знаю. У нее плутоватый взгляд маленькой женщины,
мстящей впрок, всем мужчинам сразу, за еще
не совершенное.

Она прижимается к матери и что-то шепчет. Та
рассеянно кивает головой.

Малыш же продолжает тереться где-то рядом
со мной, придавая дороге тот самый привычный
облик путешествия, когда детям тесно и проводник,
входя в купе, расплескивает чай от неожиданного
толчка и уходит не извиняясь, когда
мимо твоих дверей начинают идти цепочкой в туалет
и вагон-ресторан люди, до которых нет никакого
дела.

Посвящу-ка все, что пишу, одному свободолюбивому
пони, кто меня осудит? А он не прочтет.

Заиграло солнце, тени лыжников на снегу,
тесно от теней, пройти невозможно. А сами
лыжники? Куда они делись? Проскакала лошадь,
неожиданная зимой, копыта, как стоптанные
шлепанцы, а за ней, не поспевая, в конце аллеи
пони, брыкается, ржет, отплевывается, мотая
головой, неукрощенный, маленькая наездница
злобно усмиряет его ударами пяток по крупу,
а когда они наконец поравнялись со мной, слышу,
как она говорит, то ли мне, то ли ему: «Да
заткнись ты!»

Посвящаю пони, которому сказали: «Заткнись».

В Польше нас зачем-то пересадили в неудобные
вагоны, наверное, чтобы мы не очень о себе воображали,
и вышедшие в Варшаве русские, прощаясь,
сказали, чтобы деньги и прочее, что у нас
есть, мы не выпускали из рук, потому что поляки
воруют.

Сколько живу на свете, все жду, когда же меня
наконец обворуют поляки!

Но она, кажется, поверила и прижала к себе
детей.

И, как обычно, ее красота оказалась пропуском
в рай. Поляки ощупали всю ее глазами, но наши чемоданы
им все равно понадобились, и они долго в
них рылись, поглядывая то на нее, то на меня.

Кто бы объяснил им, что нашла во мне эта великолепная
пани?

— У тебя шерстка даже в носу, — говорил сын,
поглаживая меня.

— Это внутри меня лысого живет волосатый-волосатый
человек, — отшучивался я.

Ничто не предвещало Парижа, нас обыскивали
как обыкновенных транзитных пассажиров, переехавших
из одной криминальной страны в другую,
без всякой снисходительности, как дворняжек,
в нас искали вшей, в таких, как мы, за жизнь
не могли не расплодиться вши, ее красота только
подтверждала правило — не верить всему, что
прибывает с той стороны, обобрать нас как липку,
как их самих обобрали за несколько столетий.

Я таможенникам очень не нравился, и они рылись
в наших чемоданах особенно долго, пока я
не вручил одному из них сто рублей, а на просьбу
дать еще свернул пальцы в фигу.

Она следила за моими манипуляциями недоверчиво,
не верила, что из этого может выйти путное, ей не приходилось бывать здесь раньше, стоять
в Майданеке посреди ангара, с потолка которого
через распылители еще каких-нибудь сорок
лет назад сыпался на моих соплеменников «циклон
Б», и стоки по углам ангара готовы были принять
их кровь и нечистоты, а я стоял и видел, что
сквозь щель в ангар пробивается редкое солнце, к
которому, наверное, рвалась их душа, умирая.

Так что я побывал в Майданеке одним люблинским
летом, и он вспоминается мне как музыка.
Только я не могу эту музыку записать, потому что
не знаю нот и нет у меня сердца, которым это все
записывается.

Она не могла это знать, потому что не была в
Майданеке и потому что Майданек не Париж, в
который я их вез, здесь бы мы ничего не решили,
здесь все было решено за нас. И я попрощался с
Польшей навсегда, как только выбрался оттуда.

Я мог бы все это рассказать своим детям, но
решил их не пугать, да и она была бы раздражена
рассказом, подумала, что хочу разжалобить. И теперь
она продолжала тревожно молчать, не веря,
что я справлюсь, и передернула плечами недовольно
после того, как таможенники ушли. А когда
ушли, велела нам выйти.

Мы стояли и смотрели через щель в двери, как
тщательно и сурово она снова начала складывать
вещи, отказываясь от всякой помощи, и складывала
так долго, будто укоряла меня, что я нарочно везу их в Париж, чтобы подвергать подобным
истязаниям.

А впереди еще две таможни, правда в цивилизованных
странах, но обыскивают такие же
смертные.

Вечер. Простота одеяла. Теплый лоскут, нетребовательный,
спрятавший мою бессонницу от
мира на несколько часов. Зачем я все это затеял?

Если бы мне не приснился мотивчик, я бы, пожалуй,
никого не стал беспокоить, но он приснился,
и его следовало записать. Как?

Он так назойливо приснился, будто его нашептали.
И будто я видел того, кто, склонившись ко
мне, шептал.

Но в купе, кроме нас, четверых, никого не было.
На нижней полке подо мной похрапывал сын, бесшумно
спала она, заложив руку под голову, вверху
в темноте, как в поднебесье, мы с дочкой.

Всю ночь что-то перебирали под вагонами, не
могли успокоиться, или это рельсы на ходу менялись
местами?

— Куда его деть? — сходил я с ума. — Куда-то
же его надо деть.

Глава из книги Фабио Воло «Всю жизнь я жду тебя»

О книге Фабио Воло «Всю жизнь я жду тебя»

— Это тяжелая болезнь? Неизлечимая?
Скажи мне, что со мной. Я должен сделать
томографию?
Это были первые слова, которые я произнес, глядя
в глаза Джованни, когда вошел в его кабинет через
несколько дней после сдачи анализов.

Результатов я ждал довольно долго и все эти дни
жил как на иголках — да, я боялся, не буду скрывать
этого.

Для меня непросто решить, с какого момента начать
рассказывать эту историю. Собственно, я и не
знаю, где точно находится ее начало. Можно начать
с принятого решения, или с мыслей, которым я помог
родиться, или с симптомов, которые рождают
эти мысли, или с кризиса… Адама и Евы.

Передо мной лежит стопка бумаги — чистой, белой.
Кто знает, что я напишу на ней. Мне бы хотелось
выразить чувства, которые я испытываю. Это
так естественно — что может быть лучше интереса
к самому себе?

Я могу взять ручку и написать какую-нибудь глупость,
либо изложить свою мысль круглыми, законченными
фразами, или же набросать бессвязные
слова, без правил и ограничений: домофон, лодка,
цветок, монахиня, балкон…

Интересно будет прочесть, что получится и… чем
всё закончится.

Ну вот, дело сделано: на чистой странице написано
слово, которого раньше не было: Пролог.

Я написал «Пролог» — и теперь могу рассказать
свою историю. Я говорю «история», поскольку речь
все же идет не обо всей моей жизни, а лишь о крохотной
ее части. Но если бы эта часть не вошла в
мою жизнь, я бы никогда не поверил, что то, о чем я
вам расскажу, действительно может произойти.

Меня зовут Франческо. Пять лет назад, то есть в
возрасте двадцати восьми лет, я вел жизнь, которую
без всякого можно назвать нормальной. (Предлагаю
не рассуждать на эту тему, поскольку каждый посвоему
понимает слово «нормальный», а я не хочу
философствовать.)

Нормальной я называю жизнь, не отягощенную
горем и страданиями.

У меня диплом по экономике и бизнесу на тему
«Методы экономического равновесия: гибкость макроэкономики».

Несколько лет я работал на лизинговую компанию
«Finalta». У меня был серый «Volkswagen Golf» с
турбодизельным двигателем 1,9 на сто пятнадцать
лошадиных сил и автоматической коробкой передач;
добавить сюда GPS-навигатор и магнитолу,
принимающую девятнадцать радиостанций, откидной
верх и ксеноновые фары.

Этот автомобиль был куплен потому, что один из
моих клиентов предложил мне его по такой низкой
цене, что я просто не мог отказаться. Правда, я возместил
часть налога, уплаченного за машину.

Также у меня был гоночный велосипед и любимая
«Vespa», которую я приобрел в пятнадцать лет.
Я жил один в двухкомнатной квартире, на которую
взял ссуду на пятнадцать лет под семь процентов с
выплатой каждые полгода.

Общий процент по сделке составил тридцать процентов.
При чтении договора молодой нотариус, видимо унаследовавший дело своего отца, так быстро
перечислил список пунктов, что я ничего не понял.
После этого он получил пред оплату наличными в
размене восьми миллионов лир. Семь миллионов
семьсот тысяч, если быть точным.

Некоторым кажется, что нотариусы много получают,
потому что много учатся. Как бы не так!
Я, например, считаю, что это «много» набегает за
наш счет. Хотелось бы знать, чему их там учат в
университетах — как половчее облапошить клиента?

Квартира, в которой я живу, находится в доме с
палисадником, но палисадника я не вижу, поскольку
мои окна выходят на улицу. Когда я возвращаюсь
домой и прохожу по дорожкам, то слышу, как под
ногами поскрипывает гравий. Мне нравится, как
скрипит гравий, и я с закрытыми глазами могу различать
звуки шагов, велосипедов или прогулочных
колясок.

Более того, я могу угадать, кто идет: молодой человек
или пожилой. Я так редко ошибаюсь, что могу
выступать в какой-нибудь телевизионной программе.
Если бы я не боялся камер, вы бы уже увидели
меня. «Дамы и господа, сегодня вечером с нами чемпион
из чемпионов, который благодаря своему экстраординарному
таланту выиграл пятьсот тысяч евро!
Синьор Казанова!.. Аплодисменты! А теперь
начнем нашу увлекательную прогулку…»

В вестибюле моего дома рядом с лифтом вывешен
список правил.

• В холле запрещено оставлять коляски, велосипеды
  и другие средства передвижения.
• Выбивать ковры разрешается только с восьми
  до десяти часов в зимнее время и с семи до девяти
  — в летнее.
• Запрещается развешивать одежду и белье на
  окнах, выходящих на улицу.
• Запрещается беспокоить соседей с верхних и
  нижних этажей, передвигая тяжелые предметы, а
  также петь, танцевать или оставлять включенным
  телевизор или радио на предельной громкости.
  Остальные пункты я не помню.

Учитывая, что моя квартира находится на втором
этаже, вой проносящихся ночью машин заставляет
меня думать, что они проезжают между кроватью и
тумбочкой. Однако я уже привык. Единственное, что
меня всё еще беспокоит по утрам, — это дырявые
глушители мотоциклов, разного рода звуковые сигналы
и мусоровозы, вывозящие стекло. Такие звуки
меня всегда пугают. Но однажды я проводил уик-энд
в горах и не мог уснуть из-за абсолютной тишины.

Когда я жил у родителей, то, кроме соседа с третьего
этажа, который выезжал из гаража на белом
«Fiat Punto», не слышал никого и ничего. Синьору
Педретти было около семидесяти, и он мог бы принять
участие в чемпионате «Кто медленнее всех покидает
гараж». Шум, издаваемый его машиной, усиливали
тугое сцепление и слишком мощный акселератор.
Так работает мотор «Punto» с пробегом от
десяти до двенадцати тысяч миль.

Я обставил квартиру, как только купил ее, и меня
до сих пор все устраивает. Решив приобрести все за
один раз и на всю жизнь, я подошел к выбору мебели
с особым тщанием: двуспальная кровать от «Flou»
с высокой спинкой, диван от «Cassino», столик от
«Philippe Starck» и лампа «Arco» от «Flos». Паркет я
постелил даже в ванной. Добавить сюда стереосистему
с проигрывателем «Thorens», усилителем от
«Macintosh», разумеется, CD и кассетником «Tannoy».
Ну и, конечно, телевизор «Sony».

Но самое главное это то, что я осуществил мечту
моего детства, — в моей кухне стоит синий холодильник
пятидесятых годов марки «Smeg». Я потратил
на него так много денег, что в течение некоторого
времени вынужден был экономить даже по мелочам.
Например, я должен был курить сигареты
«Diana» и ездить на тусовки, не поужинав. Ну не
придурок?!

Несмотря на все мои приобретения, я не был
счастлив. Более того, я не считал себя свободным
человеком.

Бывало, я просыпался по ночам чем-то встревоженным
и больше не мог уснуть. Я чего-то боялся,
но не мог понять чего именно. Короче говоря, я испытывал
чувство тревоги, не подкрепленное никакими
реальными причинами.

Но утром я чувствовал себя таким бодрым, как
будто проспал много часов подряд.

Немного спокойствия — вот и всё, чего мне хотелось.
Я не просил у судьбы излишеств — мне просто
хотелось чувствовать себя хорошо.

Иногда нечто подобное случалось со мной и днем,
когда я сидел за письменным столом или был один в
машине. Допустим, я ехал, и вдруг на меня накатывало
такое сильное чувство тоски, что мне хотелось
плакать. Я не знал, как управлять этим чувством, и
не мог его контролировать. Я ощущал тяжесть в груди,
и мне хотелось разорвать на себе кожу, чтобы
выпустить горечь, скопившуюся внутри меня. Или
так: выпустить Франческо настоящего из Франческо,
скованного страхом.

Что-то внутри меня было не в порядке, но я не
мог найти этому логического объяснения. Если рассуждать
логически — все было хорошо.

По правде говоря, в последнее время я не очень
жаловал свою работу и, случалось, готов был делать
что угодно, лишь бы не ходить в офис. Но такое бывает
со всеми. В конце концов, я неплохо зарабатывал,
и мне повезло больше, чем множеству других
людей. Конечно, я не мог жаловаться. Но тогда отчего
мне было так страшно?

Все было хорошо.

Может, я боялся потерять то, что у меня было? Не
знаю… Наверное, мне следовало бы обратиться за
помощью к специалисту.

Но сейчас всё прошло. Я больше не нуждаюсь в
специалисте, не нуждаюсь в антидепрессантах,
успокоительных, наркотиках и беспорядочных сексуальных
связях. Больше никакого нарушения сознания.
Больше ничего не нужно.

Все прошло, и наконец-то я чувствую себя хорошо.

Как я честно признался, страхи приходили ко мне
и днем, но ночью… Ночью я поворачивался лицом к
стене, чувствуя себя заложником собственных страхов.
Оставалось надеяться, что восход заплатит за
меня выкуп и освободит. Мне было плохо, очень
плохо. Я начинал думать, что вскоре со мной случится
нечто ужасное вроде несчастного случая или
аварии. Я представлял, как проведу остаток жизни в
инвалидном кресле либо слепым. Кроме того, я боялся
потерять родителей и умереть.

В поисках причин этой тревоги я начинал придумывать
кошмары, которые лишь ухудшали мое состояние.
Я играл в страшную игру, представляя, что
останусь без отца или матери. «Как я буду жить без
них?» — спрашивал я себя.

В такие моменты я чувствовал неодолимое желание
позвонить им и сказать, что люблю их до смерти.
Однажды утром, в четыре тридцать семь — или это
была ночь? — я встал и подошел к телефону. Телефон
стоял у зеркала — я посмотрел на свое отражение и
увидел в глазах страх. Я начал набирать номер, но…
перед тем как раздался первый гудок, положил трубку.
Приняв холодный душ, я снова подошел к телефону.
Было такое чувство, что с минуты на минуту я могу
умереть. У меня оставалась единственная возможность
сказать родителям, что я их люблю. На этот раз
я положил трубку, набрав номер до середины, — до
меня вдруг дошло, что, услышав звонок в такой час,
мои старики умрут от страха.

От всех этих сомнений и колебаний у меня свело
живот, и я пулей помчался в туалет. Туалетная бумага
закончилась. Обнаружив это, я подошел к шкафчику
в трусах, болтающихся у щиколоток, и вытащил
новый рулон. Торопливость не доводит до добра:
я неправильно вскрыл упаковку, и в итоге,
чтобы оторвать нужный мне кусок, пришлось размотать
километры бумаги. Нервишки, однако…

Я вернулся в постель, но не мог найти удобное
положение. Иногда мне кажется, что две руки мешают
хорошему сну. Одну из них всегда некуда положить,
поэтому без нее спалось бы лучше.

Однажды я уснул, положив руку под бок. Проснувшись,
я ее не чувствовал. Какой ужас! Мне сразу пришла в голову мысль, что руку ампутируют. Да,
я оптимист.

В такие вот бессонные ночи на меня накатывают
грустные воспоминания, сцены из прошлого разворачиваются
в голове, как при замедленной съемке,
— сеанс для параноиков, что еще можно сказать.

Чаще всего я думаю о маме. Когда я был еще
школьником, она приходила в мою комнату проверить,
чем я занят, или прибраться, а я притворялся
спящим. Я лежал с закрытыми глазами, но всё же
через крохотную щелку мог видеть ее. Может, я наделся
узнать какой-то ее секрет, чтобы еще больше
сблизиться с ней?

Еще раньше, когда я только-только начинал осознавать
себя, мама держала меня на руках, а я прижимался
к ее плечу и смотрел на всё с высоты. Мне
казалось — совсем не по возрасту, — что я странник,
поглядывающий с вершины горы на пройденный
путь и… на тот, который его ожидает.

Я мог долго вспоминать удивительные вещи, полные
любви.

Вот я делаю уроки на кухне, а мама моет посуду,
и я слышу, как ее обручальное кольцо легонько ударяется
о тарелки и чашки. Тик-тик-тик… Сейчас,
когда я прихожу к родителям на обед и мама моет
посуду, мне становится грустно от мысли, что однажды
этот звук исчезнет.

Ночью все чувства обостряются, и, когда я начинаю
думать, что однажды не услышу родителей, мне
становилось трудно дышать. Телефон по-прежнему
будет звонить, но на дисплее больше не высветится
слово «Дом».

Маминого голоса — нежного, любимого, связывающего
меня с детством, — мне уже не хватало,
хотя мама и пребывала в добром здравии.

Я ворочался в постели, охваченный такими
мыслями. В конце концов я сдавался и включал
свет.

Днем меня атаковали новые страхи. Порой в
местах большого скопления людей, будь то клуб,
бар или тесная комната в офисе, меня охватывало
чувство, будто я в ловушке. Взаперти мне не хватало
воздуха. Поэтому я всегда ездил на машине,
чтобы иметь возможность сбежать, когда мне захочется.

Забредая в кинотеатр или на дискотеку, я сразу
же начинал искать запасной выход.

Полет на самолете был и остается для меня настоящей
пыткой. Регистрируя билет, я вижу заголовки
газет и скорбные лица телерепортеров,
рассказывающих в новостях о катастрофе. Я посматриваю
на пассажиров, пытаясь понять, похожи ли
они на тех, кто может умереть. Если кто-то кажется
мне полным неудачником, я начинаю переживать
еще сильнее.

Но однажды ночью я проснулся от того, что увидел
странный сон. Пожалуй, с этого и можно начать
мою историю.

Мне приснилась моя бабушка, которую я видел
во сне лишь первое время после ее смерти.

Я стоял напротив какой-то двери и стучал в нее.
Вдруг кто-то открыл.

Я вошел, держа в руках два таких больших чемодана,
будто в них были диван и кухонный уголок.

Я сразу понял, что оказался в доме у бабушки, хотя
он не был похож на ее настоящий дом.

Бабушка сказала:

— Я рада, что ты приехал меня навестить. Более
того, теперь ты переедешь ко мне… Я думала, что
это случится позже, но уже приготовила тебе комнату.

У меня и мысли не было переезжать к ней, хотя
навещал ее я всегда охотно. Кроме того, моя квартира
наконец-то была обустроена так, как я хотел.

— Я не хочу переезжать к тебе, бабушка. Мне
нравится мой дом.

— У тебя никогда не было своего дома, и не тебе
решать, что делать. Комната уже готова.

— Бабушка, что ты несешь? У тебя провалы в памяти?
Как это, у меня никогда не было дома? Я даже
купил новый холодильник, синий. Посмотри, какой
он красивый. Больше того, что у меня был раньше.
Я заметил это, когда заполнил его продуктами.

Бабушка засмеялась, а потом сказала:

— Думаешь, тебя спасет холодильник? Ха-ха-ха!

В этом сне она была очень неприятной.

Странно…

У меня были хорошие отношения с бабушкой.
Я любил ее. После смерти дедушки она переехала к
нам и спала в моей комнате. У меня много воспоминаний
о вечерах, проведенных вместе. Когда бабушка
переодевалась, прежде чем лечь спать, это
было что-то феерическое. Она снимала платье из
синтетики, и ее волосы вставали дыбом от электричества.
Она была похожа на Дона Кинга и немного
напоминала ведьму из семейки Адамс. Я прозвал ее
Бабушка Искра или Бабушка Новый год. Когда она
заходила в комнату, я закрывал глаза и считал: минус
десять, девять, восемь, семь… и она смеялась.

Бабушка была очень мила, но и строга… посвоему.
Когда я скашивал глаза к носу, чтобы рассмешить
ее, она приказывала мне тут же прекратить,
чтобы не остаться таким на всю жизнь.

Утром я проснулся весь во власти этого сна. Я решительно
предпочитал остаться дома, а не переезжать
к бабушке. Когда я наконец понял, что это был
лишь сон, я успокоился, но ненадолго.

А если она хотела сказать, что я должен умереть?

Я попытался вспомнить ее слова.

Ты пришел меня навестить… Я думала, что это
произойдет позже… Не тебе решать… Комната уже
готова… Думаешь, тебя спасет холодильник?..

Утром мне было спокойнее, чем ночью, но, будучи
параноиком, я не мог сделать вид, что ничего не
произошло. Я пошел на кухню и обнял холодильник.
Чтобы избавиться от гнетущих мыслей, я решил
сделать обследование, никому об этом не рассказывая.
Сон? При чем тут сон? Вы же не думаете, что я
попрусь сдавать анализы из-за какого-то сна? Просто
я уже давно не был у врачей.

Хорошо, хорошо, сдаюсь! Все дело было именно в
сне. Но, если честно, в глубине души я чувствовал
себя придурком.

А если совсем честно, я годами мечтал пройти
диспансеризацию.

Мне хотелось, чтобы меня осмотрели с головы до
ног. В этом случае уменьшается риск того, что однажды
тебе скажут: «К сожалению, эта опухоль
слишком большая. Мы ничего не можем поделать…»

Я решил позвонить Джованни, моему врачу и
школьному другу моей мамы.

Джованни часто приходил к нам в гости и был
мне почти как дядя. У него я решался спрашивать
то, что не осмеливался спросить у отца. Мой самый
большой секрет заключался в том, что иногда мне
хотелось видеть Джованни на месте моего отца.
Сейчас я об этом уже не думаю.

Я позвонил ему, и он сказал, что анализы можно
сдать на следующее утро. После обеда я должен был
встретиться с ним.

Утром я пошел в поликлинику на голодный желудок,
даже не выпив кофе. Когда я проходил мимо
кондитерской, меня охватило желание облизать витрину.
Подмигнув вазочке с пирожными, я пообещал,
что вернусь, как только все закончится.

Вестибюль поликлиники был полон стариков —
лица у всех бледные и взволнованные. Как только
мне в вену вставили иглу, я перестал что-либо чувствовать.
Медсестра с участием посмотрела на меня
и велела оставаться в кресле, ее коллега протянула
мне подслащенную воду в пластиковом стаканчике.
Обычно после меня в кабинет заходит либо подросток,
либо женщина. Они никогда не падают в обморок,
и я, растекшийся в кресле, кажусь неудачником.
Но я же делаю это не специально! Просто, когда
я чувствую, как игла вонзается под кожу, обморок
неизбежен.

Покинув поликлинику, я поплелся в кондитерскую
— обещания надо выполнять. После обеда надо
было идти к Джованни. В том месте, куда делали
укол, рука болела.

Очередь была довольно большой. Рядом сидела
девушка, с безучастным видом листавшая журнал.

Когда рядом со мной находится женщина, все
кардинально меняется — в лучшую сторону. Например,
если я сажусь в поезд и вижу в купе женщину, у
меня улучшается настроение. Это не значит, что я
немедленно завожу разговор, пытаясь познакомиться.
Нет, мне просто нравится женское общество, потому
что женщины прекрасны, даже когда молчат.

Иметь дело с женщинами для меня куда предпочтительнее,
и речь идет не о сексе. Допустим, когда
я плачу за выезд с автострады, то немного разочаровываюсь,
если мою полосу обслуживает мужчина, а
соседнюю — женщина. Решаясь на обгон, я всегда
смотрю, кто за рулем, особенно если это крохотная
«Smart» или «Toyota Yaris».

Из кабинета Джованни вышла женщина. Моя соседка
поднялась, и они, обмениваясь шутками, направились
к выходу.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил меня
Джованни.

— Да нет, все хорошо… Просто я какое-то время
не обследовался. В общем, время от времени нужно
сдавать анализы, верно?

Я не решался сказать, что на самом деле подстегнуло
меня позвонить.

«Знаешь, Джованни, мне приснилась моя бабушка,
которая даже не заметила новый холодильник, и
я решил, что должен умереть… Кстати, холодильник
тот самый, синий». Ну не глупо ли?

Но все же я рассказал ему о своих ночных тревогах.
По его лицу я видел, что он понимает, о чем я
говорю. Возможно, не зная истинной причины моего
беспокойства, он подумал, что мне лучше обратиться
к психиатру, однако ничего не сказал. Я попросил
его сделать мне компьютерную томографию,
но он сказал, что я преувеличиваю.

— Давай дождемся результатов анализов.

Признаться, я был огорчен. Если бы можно было
заказать томографию в баре, я бы сделал это.
«Вам кофе… А вам?» — «Мне одну томографию.
Спасибо».

Потом Джованни осмотрел меня.

Записывая что-то на клочке бумаги, он, не поднимая
головы, спросил:

— Как ты себя чувствуешь? Забудь пока об анализах
— я не о них говорю. Ты счастлив?

На этот вопрос у меня всегда был готов стандартный
ответ: «Не знаю, счастлив ли я, но всё хорошо.
Не жалуюсь». Это один из тех ответов, которые не
значат ничего, а служат лишь, чтобы что-то сказать.

«Привет, как дела?»

«Спасибо, хорошо. А у тебя?»

Но сегодня все было иначе. Может быть, потому,
что мы с Джованни давно знаем друг друга, а может,
потому, что просто момент был подходящим, я ответил,
что счастливым себя не чувствую.

Стоило признаться в этом, я почувствовал, как у
меня с души свалился большой груз. Но вместе с тем
меня стали душить слезы. Я не заплакал, хотя давно
уже мечтал поплакать, как в детстве. Вам не знакомо
это ощущение? Засыпаешь в слезах, опустошенный,
а когда просыпаешься, слышишь птичье пение.

В кабинете у Джованни я не мог заплакать, и меня
это раздражало. К тому же меня смутило мое собственное
столь откровенное признание, и, чтобы
немного разрядить обстановку, я спросил:

— У тебя нет таблеток от несчастья?

Он пошутил, что есть, и я попросил две упаковки.
На этом мы расстались. Через пару дней мне
предстояло вернуться за результатами.

Быть неудовлетворенным собой — что может
быть хуже? Это рушило мои планы; занимаясь самокопанием,
я терял контроль над реальностью.
Печально, ведь это был рецидив старой болезни:
до этого мне понадобились годы, чтобы проделать
важнейшую работу — избавиться от всего, что не
давало мне жить спокойно.

Желание контролировать всё и вся стоило мне
немало сил. В одной из серий «Тома и Джерри» мышонок
хотел столкнуть тарелки с буфета, а кот мешал ему, проделывая невероятные трюки. Я был и
Томом и Джерри одновременно.

Ничто не могло от меня ускользнуть. Я дошел до
того, что в клубе или пиццерии не мог сидеть спиной
к двери: мне нужно было видеть, кто приходит,
а кто уходит. Все должно было быть у меня под контролем.

Ожидая результатов анализов, я очень нервничал.
«Может, я несчастен потому, что догадываюсь
о том, что болен?» — спрашивал я себя. Но я и раньше
был мнителен: достаточно было легкой головной
боли, чтобы начать воображать, что у меня рак
мозга.

Что за жизнь!

Наверное, у меня рак легких, и нужно бросить курить.
Разве что иногда покуривать марихуану…

Дни шли, я перебрал все болезни, о которых знал.
Параллельно я представлял, что скажут обо мне после
моей смерти.

«Он был хорошим парнем… Представь только:
он пошел сделать пару анализов, а у него обнаружили…»

Кто знает, что у меня обнаружат?

«Но ты знаешь, почему он пошел к врачу? Это невероятно!
Ему приснилась его бабушка, которая
сказала, что он умрет».

Я подумал, что, если мне суждено умереть, я всем
расскажу о своем сне. В таком случае я оставлю этот
мир не просто как парень-чудак, а как человек с паранормальными
способностями.

Рассуждая так, я почти начал гордиться собой.

«Он был таким молодым… По земле ходят тысячи
негодяев, с которыми не случается ничего дурного,
а он, бедняжка… Представь, он совсем недавно
купил новый холодильник. Синий».

Каким горем это окажется для моих родителей и
сестры… Я даже составил нечто вроде списка людей,
которых моя смерть огорчит сильнее всего. Естественно,
члены моей семьи в этом списке не значились
— они были отдельно.

На своих похоронах я хотел быть окружен плачущими
женщинами, которые признавались бы, каким
хорошим любовником я был. Как в фильме
Франсуа Трюффо «Мужчина, который любил женщин». Они бы говорили обо мне так нежно, как говорят
лишь об умершем человеке. Чтобы о тебе начали
говорить так, нужно умереть. Идиотизм. Никак
не пойму, почему к умершим людям все
испытывают больше уважения, чем к живым.

В конце концов день объявления результатов настал.

Я помню его так хорошо, как будто это было
вчера.

Войдя в кабинет, я сразу попытался узнать по лицу
Джованни, каким будет приговор. Что-то вроде
«Всё плохо».

Как бы то ни было, не будем забывать, что я пошел
туда, боясь умереть.

В итоге я сам сказал:

— Это тяжелая болезнь? Неизлечимая? Скажи,
что со мной. Нужно сделать томографию?

Джованни, взглянув на меня, ответил вопросом
на вопрос:

— Я могу быть откровенным?

— Конечно… Это что-то серьезное?

— Кажется, я нашел причину твоих тревог…

— Чем я болен?

— Да брось, какое там болен! С тобой всё хорошо,
томографию делать не нужно. Успокойся, анализы
показали, что ты здоров как бык. Однако это
не значит, что у тебя нет проблем. Скажем так, анализы
их не выявили…

— Скажи мне всё, Джованни. Я не хочу, чтобы ты
от меня что-то скрывал. Все эти дни я готовил себя к
смерти, так что, думаю, выдержу известие о любой
болезни.

— При чем тут смерть? У тебя прямо противоположная
проблема. Ты боишься не смерти, а жизни.
Это чертовски распространенное заболевание. Помнишь,
ты спросил, есть ли у меня таблетки от несчастья?
Жизнь — вот твои таблетки. Живи, отрывайся
— делай что хочешь. Твои тревоги вызваны тем,
что ты не живешь, а существуешь. Как сказал Оскар
Уайльд, жизнь — самая редкая штука в мире, большинство людей просто существуют. Так что не волнуйся.
Я больше не хочу рассуждать о жизни и существовании.
Всё гораздо проще. Если хочешь быть
счастлив, научись любить и быть любимым. Сегодня
в твоей жизни этого нет. Ты не любишь свою работу,
женщин и самого себя. Следовательно, ты не
любишь мир.

Отрывок из романа

О книге Джумпы Лахири «На новой земле»

После смерти матери Румы отец ушел из фармацевтической
компании, в которой проработал несколько
десятилетий, и начал путешествовать по Европе. За
последний год он успел посетить Францию, Голландию,
а совсем недавно пробыл две недели в Италии.
Он покупал самые дешевые «коллективные» путевки —
его не раздражали незнакомцы, с которыми ему приходилось
общаться, и он с явным удовольствием трясся
в автобусе по ухабистым сельским дорогам, послушно
осматривал картины в музеях и ел то, что клали ему
в тарелку. Поездки продолжались две, три, а иногда
и четыре недели. Каждый раз, когда отец отправлялся
в новое путешествие, Рума закрепляла магнитом на
холодильнике электронную распечатку его рейсов, а в
день прилета внимательно слушала новости, чтобы
узнать, не случилось ли где в мире авиакатастрофы.

Иногда в Сиэтл, где жили Рума, Адам и маленький
Акаш, приходили открытки с видами старинных дворцов
и церквей, каменных фонтанов, уютных, заполненных
туристами и голубями площадей, терракотовых
крыш в лучах вечернего солнца. Рума тоже когда-то
ездила в Европу, правда только раз, лет пятнадцать
назад, а то и больше. Они с подружками купили «круговой билет» на «Еврорейл» — целый месяц бесплатных
переездов на поезде по европейским странам. Вышло
не очень дорого: хватило денег, которые Рума скопила
за полгода работы помощником юриста. Ночевали
они в дешевых пансионах и студенческих общежитиях,
жили впроголодь, ничего не покупали, кроме таких
же открыток, что теперь ей посылал отец. Отец снабжал
их лаконичными, безликими посланиями, кратко
описывая достопримечательности, которые он уже
посетил или собирался увидеть: «Вчера были в галерее
Уффици. Сегодня гуляли по набережной Арно. Завтра
планируем экскурсию в Сиену». Время от времени
отец вставлял пару слов о погоде, однако никогда не
высказывал своего мнения об увиденных им красотах.
Его письма скорее напоминали телеграммы, которые
они когда-то посылали родственникам в Калькутту,
когда возвращались домой после очередного посещения
исторической родины: «Долетели благополучно.
Всех целуем».

Однако эти открытки были первыми письменными
обращениями отца к Руме за все тридцать восемь лет
ее жизни. Ответа на них не предполагалось: туристские
маршруты отца слишком часто переносили его из
одного города в другой. Глядя на его почерк — мелкий,
четкий, почти женский, — Рума с тоской вспоминала
материнские каракули: мать путала заглавные буквы
со строчными, вставляла их в середине слов, как будто
каждую букву выучилась писать в единственном варианте.
Отец адресовал открытки только Руме, никогда
не упоминая ни Адама, ни Акаша, да и ее он признавал
как дочь лишь в самом конце своих коротких посланий,
которые всегда подписывал одинаково: «Будь счастлива,
с любовью, баба» — будто раздача счастья могла
произойти с легкостью одного росчерка пера.

В августе отец опять собирался отправиться в путешествие,
на этот раз в Прагу. Однако перед поездкой
он намеревался приехать к ним погостить: посмотреть
дом, который они с Адамом купили в восточном районе
Сиэтла, и провести неделю в обществе дочери.
Рума с Адамом переехали в новый дом из Бруклина
прошлой весной: Адаму предложили престижную
работу в Сиэтле. Рума страшно удивилась, когда отец
позвонил ей как-то вечером, когда она возилась с ужином
на кухне, и рассказал о своих планах. Обычно Рума
сама звонила отцу: после смерти матери она приняла
на себя обязанность развлекать его ежевечерними
звонками, спрашивать, как прошел его день, хорошо
ли он себя чувствует. С течением времени звонки
стали более редкими — теперь они разговаривали
лишь раз в неделю по воскресеньям. «Баба, ты знаешь,
мы всегда тебе рады, — прокричала она в телефонную
трубку (там что-то трещало и похрипывало), — приезжай
в любое время, не надо спрашивать разрешения!»
«А вот маме и в голову бы не пришло спрашивать разрешения,
— положив трубку на рычаг, с грустью подумала
Рума, — она бы просто поставила нас в известность
в последнюю минуту, держа в руках билеты: «Дочка, мы
навестим вас в июле». Когда-то Руму бесила материнская
бесцеремонность, но теперь она бы все отдала,
чтобы еще раз увидеть маму живой.

Они решили, что Адаму на эту неделю лучше уехать
в командировку. Правда, со времени переезда он и так
слишком мало времени проводил дома, разъезжая
по всему Западному побережью, но что поделаешь!
Такова была специфика его новой работы, а Рума не
могла ездить вместе с мужем. В городах, куда его посылали,
не было ничего интересного ни для нее, ни для
Акаша. Правда, Адам уверял ее, что через пару месяцев
интенсивность командировок спадет и что ему
самому непереносимо оставлять Руму с Акашем так
часто одних, особенно теперь, когда Рума снова ждет
ребенка. Может быть, им следует нанять няню, хотя бы
на полдня? А может быть, на целый день? Можно даже
поселить у них няню — в доме сейчас полно места. Но
Рума почти не знала Сиэтла, да и мысль о том, чтобы
оставить свое дитя с чужим человеком, приводила ее
в ужас. Она сама со всем управится, ничего страшного,
а через полгода, в сентябре, Акаш пойдет в детский
садик, и тогда всем станет значительно легче. К тому
же Рума не работала, и ей было стыдно платить за то,
что сама могла делать бесплатно.

Когда они жили в Нью-Йорке, Рума работала в юридической
фирме: как до рождения Акаша, так и после,
только перешла на свободный график. Она приходила
на работу три раза в неделю, а вторники и пятницы
проводила дома. И коллеги, и начальство относились
к ее положению с пониманием, но жизнь распорядилась
по-своему: ее мать умерла накануне того дня, когда
одно очень важное дело, которое Рума вела, должно
было рассматриваться в суде. Мама умерла по глупой
случайности во время достаточно простой операции
по удалению желчного пузыря — наркоз, который ей
ввели, спровоцировал анафилактический шок. Ее не
стало за несколько минут.

Руме дали две недели отпуска, чтобы оплакать
и похоронить мать, но, когда пришло время возвращаться
на работу, она поняла, что не в состоянии заниматься
делами своих клиентов — ей было противно
думать о чужих, вдруг ставших жалкими и надуманными
проблемах: семейных инвестициях, завещаниях
и рефинансировании ипотек. Единственное, чего ей
хотелось, — сидеть дома и возиться с Акашем, и не
только по вторникам и пятницам, а каждый день. Каждый.
И вдруг — о, чудо! — Адам получил это предложение
новой работы в Сиэтле, да с такой зарплатой, что
она смогла уволиться без особых угрызений совести.
Теперь местом приложения ее талантов стал новый
дом: она просматривала кипы каталогов, общалась
с дизайнерами и заказывала по телефону простыни
с дракончиками для спальни Акаша.

— Отлично, малышка, — сказал Адам, узнав о предстоящем
визите отца Румы. — Папа поможет тебе с Акашем,
а я как раз успею съездить в командировку.
Но Рума не была так уверена в том, что отец окажется
хорошим помощником. Во время родительских
визитов ей обычно помогала мама: она и готовила,
и пела Акашу на ночь песни, и учила его стишкам и считалкам
на бенгальском языке, и даже занималась стиркой.
Отец же все дни просиживал в кресле-качалке
в гостиной, лениво листая «Таймс», и лишь изредка
подходил к ребенку, чтобы легонько ущипнуть его за
пухлую щечку или пощекотать под подбородком. Рума
в жизни своей не оставалась наедине с отцом целую
неделю, поэтому сейчас ей было как-то не по себе.

После смерти матери отец жил один, сам готовил
себе еду, сам ходил в магазин. Из телефонных разговоров
Рума знала, только что он переехал в небольшую
двухкомнатную квартиру где-то в Пенсильвании. Он
раздал все их совместное имущество и продал дом,
в котором выросли Рума и ее младший брат Роми. Он
и детей известил об этом, только когда дом был уже продан.
Роми последние два года жил в Новой Зеландии,
работая в команде известного немецкого режиссерадокументалиста,
поэтому он воспринял эту новость
спокойно. А вот Рума расстроилась до слез. Конечно,
она понимала, что дом был слишком велик для одного
отца, но тем не менее до сих пор не могла вспоминать
без щемящей тоски спальню матери, такую уютную,
кремово-розовую, с широкой кроватью, на которой
мама любила раскладывать свой неизменный пасьянс.
Как же так? Разве можно было уничтожить в одночасье
память о всей предыдущей жизни? Сначала мамина
жизнь за одну секунду выпорхнула из тела под ножом
хирурга, а теперь и память о ней растаяла как дым.

Рума понимала, что ее отец вполне самодостаточен
и не нуждается в постоянной опеке, но самый факт
того, что он жил один, вызывал у нее комплекс вины;
ведь по индийским традициям он должен был бы сразу
же переехать к ней. Однако отец никогда не изъявлял
такого желания, не заговаривал на эту тему, и к тому же
в то время они жили в слишком маленькой квартире.
Но теперь в их новом доме полно свободного места,
и они вообще пока не решили, как будут использовать
несколько свободных комнат.

И все же Рума боялась, что отец окажется обузой,
дополнительной нагрузкой, ненужной ответственностью,
которую потом будет уже не скинуть с плеч.
Слишком разные представления о семейной жизни
были у них с отцом, а неизбежные ссоры означали
бы крах того маленького, уютного гнездышка, которое
она много лет вила: она сама, рядом с ней — Адам
и Акаш, а теперь еще и второе дитя, зачатое до переезда,
которое должно родиться в январе. К тому же
Рума не была готова суетиться вокруг отца, как это
когда-то делала мама: готовить ему индийские деликатесы,
каждый вечер торжественно сервировать стол
и, стоя за его спиной, ждать, пока он поест, чувствуя
себя чуть ли не прислугой в барском доме. Однако то,
что она вообще не предлагала ему места в своей жизни,
мучило ее еще больше. К сожалению, посоветоваться
ей было особо не с кем — Адам совершенно не понимал,
отчего она так мучается. Когда она пыталась обсудить
это с ним, муж выдвигал простые, разумные аргументы:
у нее маленький ребенок, скоро появится второй, куда
ей взваливать на себя еще и отца? К тому же отец ее,
слава богу, пока в добром здравии и может сам о себе
позаботиться. Разве нет? Впрочем, Адам не возражал
и против того, чтобы отец переехал к ним на постоянное
жительство. Ее муж, как всегда, демонстрировал
доброту, щедрость и готовность идти на любые уступки.

За это она и любила Адама, и этим он ее немного пугал.
Она не понимала, почему он не высказывает своего
отношения к этой идее. Ему что, все равно? Бедный
Адам честно пытался помочь и никогда не выходил из
себя, но временами ей казалось, что она уж слишком
злоупотребляет его терпением. Он ведь позволил ей
уйти с работы и согласился на второго ребенка, готов
был сделать все, чтобы Рума была счастлива. «Так в чем
же дело? — мог спросить он. — Что теперь мешает твоему
счастью? Может быть, ты просто не умеешь быть
счастливой?» И в одном из их последних разговоров он
открыто поднял эту тему.

До чего приятно путешествовать в одиночестве, налегке,
с одним небольшим чемоданчиком! Он никогда
раньше не бывал в этих краях, на северо-западном побережье
Тихого океана, и только сейчас смог оценить
ошеломляющие просторы своей приемной родины.
Он побывал на западе Америки лишь однажды: жена
как-то купила билеты в Калькутту на «Королевские Тайские
авиалинии», и они летели через Лос-Анджелес.
То злосчастное путешествие длилось целую вечность,
к тому же их посадили на места в самом хвосте самолета
в отделении для курящих. К концу пути все были
так измучены, что в Бангкоке вместо того, чтобы
осмотреть город, отправились прямиком в гостиницу
и завалились спать: их следующий рейс вылетал утром.
Жена так давно мечтала посмотреть Бангкок и в особенности
посетить знаменитый Плавучий рынок, но
в результате проспала даже ужин. Он и сам с трудом мог
вспомнить тот день, в памяти всплывали лишь отдельные
картинки: вот они с детьми ужинают на крыше
отеля, едят пересоленную, страшно острую пищу, вот
они укладываются спать на влажные простыни, а за
москитной сеткой злобно гудят полчища голодных
насекомых. Да и на самом деле не важно, каким путем
они летели в Индию: сама подготовка к этим путешествиям
всегда вырастала до эпических размеров. Он
никогда не забудет те кошмарные дни, ведь он отвечал
за все: за дюжину их чемоданов, за паспорта, за
деньги, за документы, за жену и детей, которых надо
было перевезти через половину земного шара. Для
жены эти поездки были единственным утешением в ее
скучном американском существовании, можно сказать,
она жила ради них, да и он до смерти своих родителей
тоже всегда рвался в путь. И поэтому они регулярно
посещали родину: несмотря на дороговизну перелетов,
на стыд и горечь, которые он испытывал при виде
оставленной им когда-то семьи, даже несмотря на слезливые
протесты детей, с возрастом все меньше жаждущих
сопровождать родителей в их ностальгических
путешествиях.

Он отвернулся к окну и бездумным взглядом уставился
на плотный ковер облаков, простиравшийся
до самого горизонта, словно заснеженное поле, по
которому хотелось прогуляться босиком. Это зрелище
наполнило его умиротворением, его теперешняя
жизнь была похожа на эту бесконечную равнину:
иди куда хочешь, делай что хочешь, ты теперь ни за
кого не отвечаешь и свободен, как луч солнца, пробившийся
сквозь плотную пелену облаков и окрасивший
их в розовый цвет. Что же, в то время их поездки
в Индию были неизбежной частью жизни, которую
признавали и они сами, и их индийские друзья, живущие
в Америке. Все так жили, все… Кроме разве что
миссис Багчи.

Ее звали Минакши, и он обращался к ней по имени,
но про себя всегда называл ее миссис Багчи. Миссис
Багчи рано вышла замуж за молодого человека, которого
страстно любила, а через два года он погиб в аварии:
разбился на своем мотоцикле. В двадцать шесть
она уехала в Америку, поскольку знала, что, если останется в Индии, родители заставят ее вновь выйти
замуж. Теперь она жила на Лонг-Айленде, одна, что
было совершенно нетипично для индийской женщины.
Она получила высшее образование, защитила
диссертацию в области статистики и с середины семидесятых
преподавала в университете Стоуни Брук. За
тридцать лет она побывала в Калькутте лишь однажды,
когда хоронила мать.

Они познакомились во время поездки в Голландию.
Сначала обнаружилось, что оба они родом из Калькутты,
и это стало темой их первого разговора, потом
они сели за один столик за завтраком и на соседние
места в автобусе. Из-за внешней схожести люди принимали
их за супружескую пару. Но поначалу в их отношениях
не было ничего романтического, они просто чувствовали
себя легко и хорошо в компании друг друга.
Ему нравилось проводить время с миссис Багчи, но он
и не расстраивался, что через пару недель она вновь
исчезнет из его жизни.

Однако по возвращении домой он с удивлением
обнаружил, что продолжает думать о ней, послал ей
мейл, она ответила, у них завязалась переписка, да
такая интенсивная, что в последнее время он проверял
почту по десять раз на дню. Он залез в Интернет, нашел
на карте город, где она жила, ее улицу и дом, а заодно
узнал, сколько времени потребуется, чтобы доехать до
нее на машине, и это несмотря на то, что они условились
встречаться только во время туристических поездок.
Часть пути до ее дома была ему знакома — он ездил
тем же путем в гости к Руме в Бруклин.

На этот раз они договорились вместе поехать
в Прагу и даже жить в одном номере, а в январе им
предстоял совместный круиз по Мексиканскому заливу.
Когда он намекнул миссис Багчи о возможности соединить
их жизни, она категорически отказала ему. «Одна
мысль о новом замужестве приводит меня в ужас», —
сказала она, но он нисколько не обиделся, наоборот,
от этого общение с ней в его глазах только выиграло.
Он вызвал в памяти ее лицо, живое и привлекательное,
несмотря на то что ей уже под шестьдесят, и она была
всего на пять-шесть лет моложе его жены. В отличие от
покойной жены миссис Багчи с удовольствием носила
американскую одежду — брюки, кардиганы, мягкие
свитера, — а пышные темно-каштановые волосы укладывала
в тяжелый узел на затылке. Но больше всего его
привлекал в ней голос: грудной, сильный, с богатыми
модуляциями. Причем говорила она немного, взвешенно,
обдумывая каждую фразу, как будто не могла за
один день произносить больше определенного количества
слов. Может быть, именно потому, что она ничего
не ждала от него, он был с ней особенно заботлив,
внимателен и щедр, как никогда во время всей своей
супружеской жизни. Он усмехнулся, вспомнив, что смутился
как ребенок, когда в первый раз попросил миссис
Багчи сфотографироваться с ним на фоне одного
из каналов в Амстердаме.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Малин Кивели «Ты или никогда»

Снег опускается на город кристаллами. Отсюда, из-за
штор, отчетливо видны снежинки, остроконечные,
шести-, иногда двенадцатиконечные, изредка
треугольные. Пяти- и семиконечных не бывает.
На каждом лучике сложный кружевной узор, такой
хрупкий, тающий от мгновенного прикосновения
пальца.

Under the microscope I found that snowflakes were
miracles of beauty; and it seemed a shame that this beauty
should not be seen and appreciated by others.*

---

* Под микроскопом я увидел, что снежинки — это чудо красоты,
и мне стало жаль, что другие не могут увидеть и оценить
эту красоту (англ.)

Есть несколько наиболее распространенных видов
снежинок, несколько способов образования
кристаллов в зависимости от температуры, ветра
и влажности, есть несколько групп, на которые люди
делят снежинки, однако каждая отдельная снежинка
отличается от всех остальных.

Я не специалист. Я совсем немного знаю. Я читаю
книгу о снеге, сегодня дошла до страницы 389. Книга
толстая и тяжелая. Я медленно продвигаюсь, лист
за листом, каждое слово требует времени. Когда-то
жил фо тограф по имени Уилсон Бентли. Он изучал
снежинки на протяжении сорока лет, на своей ферме,
сам по себе. За это время он запечатлел пять тысяч
снежинок, не обнаружив и двух одинаковых. Так
написано в книге. И это полностью соответствует
земной логике, а может быть, и космической — одно
живое не бывает полностью идентично другому.
Ничто, будь оно живое или мертвое, не может быть
полностью идентично другому.

Всякий рожденный природой предмет уникален.

Так там говорится.

(И все же, позже, письмо:

I do not know how to tell you this. I think I have made a
revolutionary finding.*

---

* Я не знаю, как рассказать вам об этом. Кажется, я сделала
революционное открытие (англ.)

Но это позже, много позже, сейчас не стоит и думать.)

Сейчас.

Снег опускается на город кристаллами. Словно
фата покрывает шпили церквей и тротуары, людей
и собак. Окутывает живые свечи и искусственные
фонари. Тень в окне. Я. Вижу танцующие снежинки.

Снег опускается на город кристаллами. Это спокойные
снежинки, они скользят в воздухе, опускаются
зигзагами.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил. Если бы мне понадобилось себя
описать, я начала бы сверху, опускаясь все ниже
по стволу, к корням. Я живу под землей, работаю
на земле — и в земле. Иногда я поднимаюсь в лифте
на седьмой этаж — чаще всего, чтобы посмотреть
на ночные огни. Выше я не бывала.

Сейчас этот сад покрыт снегом, ни намека на растительность
насколько хватает взгляда, одни «дендриты», «иглы» и «столбики», они опускаются, тают.
Зима — лучшее время сада. Все скрыто, все возможно.
Нечего выпалывать, нечего закапывать, можно
просто быть. Сады нуждаются в регулярном уходе,
даже зимой. Чем больше времени проводишь в саду,
даже бездействуя, тем больше узнаешь о нем. Чем
дольше наблюдаешь сад, даже покрытый снегом,
тем лучше его знаешь.

Я не специалист по снегу. Я читаю книгу о снеге.
Я ни в чем не специалист, кроме разве что георгинов.
На часах четыре, и уже темно. В этом городе
в это время года всегда так. Я пробираюсь через сугробы,
без записной книжки. Я декабрьский садовник.
От города неподалеку остались лишь кубы света,
световые точки светоисточников.

Зима — время строить планы и видеть перспективы.
Время спать под снежным покровом и под
другими одеялами. Я пытаюсь представить себе сад,
увидеть через весь этот снег, каким он был в прошлом
году, как выглядели растения, как они выглядят
сейчас, во сне, эти корни, спрятанные под землей,
наполненные зеленым хлорофиллом.

Я видела и другие больничные сады, разумеется.
Большинство из них похожи на этот: состоят из зеленых,
ухоженных лужаек с обязательными табличками
«по газонам не ходить», торчащими по краям.
Вдоль дорожек пролегают прямые ряды самых
обычных парковых цветов: тиарка и маргаритки,
расстояние между саженцами 15–20 сантиметров.
Серо-зеленые космы сирени и черемухи — кроме
нескольких недель в году, когда тяжелые грозди их
соцветий свешиваются над скамейками. Весной —
тюльпаны. Перегной, черный.

Однажды я видела сад, который выглядел иначе.
Он был рожден полетом фантазии. Цветущие яблони,
высаженные наобум. Сама я с начала своей трудовой
жизни, скорее, придерживалась симметрии.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил, то я начала бы с волос. Если бы
мне понадобилось обозначить их оттенок, то я сказала
бы, что он напоминает листья ивы серебристой.
Весенние листья ивы серебристой, отливающие зеленым.
В итоге я добралась бы до ступней.

Ступни у меня в высшей степени нормальные.

Однажды кто-то сказал, что у меня красивые
подъемы стоп. Я направлялась к зубному, ехала
в автобусе по улице Таваствэген.

— У вас красивые подъемы стоп, — произнес
кто-то. Это был мужчина.
Я вышла на следующей остановке. Пошла к зубному.
Это было давно. Сейчас передо мной возвышается
больница. Она белая и высокая, и всегда такой
была, это самая большая гинекологическая
больница страны. Здесь рождаются дети, здесь их
взращивают в матках. Спящие в саду машины «скорой
помощи» покрыты тонким слоем звездчатых
кристаллов. Коридоры сегодня пусты, пациентки
не здесь — они в семьях, у друзей. Запах пластика
и стерильности не смешивается с другими запахами,
с запахом умирания. На подоконниках рождественские
звезды, украшенные ягелем, и растения
в горшках, украшенные колокольчиками, в одной из
гостиных работает телевизор — какая-то викторина,
без звука. Вот идет врач, руки в карманах. Он молод,
он насвистывает, кивает, проходя мимо. Листья
растений колеблются от воздушной волны. Мелодия
постепенно стихает, исчезает в дверях лифта.

Эдит стоит на лесенке в своем кафетерии, прилаживает
блестящие гирлянды над прилавком. Рот
приоткрыт, меня она не замечает. Я стою рядом, пока
она не опускает голову. Мы приклеиваем дальше,
вместе. На клейкой ленте налипший песок, но если
клеить в несколько слоев, то держит. На стене сезонная
вывеска, которую сделала Эдит: «ГЛЕНТВЕЙН +
ТОРТ 1 ЕВРО». Но я пью кофе, в любое время года,
игнорируя самые выгодные предложения. Эдит, вероятно,
тоже. Мой столик у окна свободен. С видом
на город. Верхний свет. Все столики свободны. Мы
сидим. Мы пьем кофе. Знакомый вкус кофе, перестоявшего
на плитке. Снег падает на город кристаллами.
Они скользят в воздухе, опускаются зигзагами.

Время меняет темп в зависимости от того, где ты
находишься и что делаешь. Может быть, даже в зависимости
от того, кто ты есть. Стоит подняться достаточно
высоко, и время начинает идти медленнее.
Если бы можно было жить в заранее вычисленной
точке в космосе, то жизнь получилась бы вдвое
длиннее. Почему — я не знаю.

Максимальная продолжительность жизни сосны
— восемьсот лет. Рябина живет не дольше восьмидесяти.
Но у нее есть цветы и ягоды. Белые и красные,
плоды типа «яблоко».

Под моим окном растет рябина. Мне видно только
ствол. Эта рябина выше обычной, не меньше
двадцати пяти метров. Разветвляется она ближе
к вершине, у нее единый ствол, и он не садовый,
а лесной — твердый и самостоятельный.

Говорят, что обилие ягод предвещает снежную
зиму. Рябина на моем дворе обильно плодоносит
каждую осень и сохраняет ягоды всю зиму. Каждую
зиму я могла бы собирать урожай рябины — мерзлой,
сморщенной, мелкой, но всегда такой красной
на фоне всего белого и серого, до рези в глазах.
Я могла бы делать желе и морс в больших канистрах.
Варить варенье и мармелад. Рябина помогает от камней
в почках и цинги. Часть запасов я хранила бы
в холодильнике, часть в погребе, и эти запасы становились
бы все больше и больше.

Иногда время можно измерять в чашках перестоявшего
на плитке кофе. Сейчас семь. Небо темное,
звезды невидимы. Внизу не проезжают машины.
Эдит встает, вытирает столы и снимает фартук.
Я уношу и мою чашки, убираю несколько кастрюль
и стираю слой пыли с прокладок для груди. В стеклянную
дверь стучится мама Эдит в шляпе и пальто.
Они будут праздновать Рождество вдвоем, как
обычно. Сначала пойдут в церковь. Потом к могилам.
«Счастливого Рождества!» — говорят они. Мама
протягивает Эдит руку. Эдит машет. Счастливого
Рождества.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил. Тогда я сказала бы, что меня
зовут Айя.

Меня зовут Айя.

Если начать сначала, то следует заметить, что называть
все падающие с неба замерзшие частицы воды
снежными хлопьями — ненаучно. Снежные хлопья
— это обиходное название комбинаций отчасти
растаявших прозрачных снежных кристаллов, столкнувшихся
и смерзшихся друг с другом в процессе
падения на землю. Снежные кристаллы, в свою очередь,
образуются, когда вокруг мельчайших частиц
в земной атмосфере — таких как пыль или грязь —
смерзаются водные молекулы.

Что это за частицы и как они, в свою очередь, возникают
— об этом пока еще не говорилось в толстой
и тяжелой книге о снеге.

Но я уже знаю, что существует сорок один вид
снежных кристаллов, это уже в 1954 году установил
Укихиро Накайя, когда создал свою основополагающую
таблицу, изучая выращенные искусственным
путем кристаллы в своей поразительной лаборатории
на острове Хоккайдо. И «звездчатый дендрит»
оказался самым красивым даже с научной точки
зрения.

То, что мы видим снег белым, объясняется высокой
способностью снежинок отражать солнечный
свет, который, несмотря ни на что, постоянно присутствует
в атмосфере.

То, что мы видим снег коричневым, объясняется
выхлопными газами, которые тоже присутствуют
в атмосфере.

Природа изменчива. Каким образом она меняется
— никто не знает, пока изменение не произойдет.
Или почему. В этом вся суть природы. Можно
делать прогнозы и выдвигать гипотезы. Можно говорить
об эволюционных теориях и парниковых эффектах. Можно писать «любим, скучаем». Но вопросы
остаются. Например, как все-таки ужасно
то, что снег, выпадающий в городе вроде этого,
за час наполовину окрашивается в коричневый
цвет. Никто об этом не знает, и в тот день, когда это
станет очевидно, никого из нас здесь уже не будет.

В одном из окон третьего подъезда горит свет.
Светятся одинокие рождественские венки и электрические
подсвечники. Остальные спят или бодрствуют
в темноте. Я варю себе кофейник кофе. Снежинки
за окном продолжают делать то же, что
и прежде. Кружатся и падают. Касаются земли
и снова взлетают от ветра. Приземляются. Замирают.
Насовсем. Скрываются под покровом новых,
под их весом. И почти никто не наблюдает за ними.
За их танцем. Снег — как покрывало, приглушающее
цвета. Медленные хлопья снега скользят в воздухе,
опускаются зигзагами. Вот и трамваи уже
не ходят, а машин и так не было.

Когда становится поздно, я иду к раковине. Мою
свою чашку. Гель для мытья посуды дает обильную
пену. Аромат «Citrus lemon» распространяется по
всей кухне, затем по всей квартире. Через улицу
мигает огонек. Красный. Я задергиваю шторы
и ставлю чашку дном вверх на ребристую поверхность
сушилки для посуды.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

• О книге Сесилии Ахерн «Там, где заканчивается радуга»
• Купить электронную книгу на Литресе

Глава 1

Алекс!

Приглашаю тебя на мой день рождення во вторник
8 апреля ко мне домой. По случаю таго что мне
будит 7 лет. У нас будит фокусник и ты можешь прити
ко мне домой в 2 часа дня. Все закончится в 5. Жду что
ты придешь.

Твая лутчяя подруга Рози

Рози!

Хорошо я прийду в среду на твое деньрождення.

Алекс

Алекс!

День рождення во вторник а не в среду. Только не
приводи с собой сэнди так ма сказала. Сэнди вонючая
собака.

Рози!

Мне плевать что говорит твоя глупая ма сэнди хочет
прити.

Алекс

Алекс!

Моя ма не глупая. Ты сам глупый. Нельзя приводить
собаку. Она палопает шарики.

Рози

Рози!

Ну тогда я тоже не приду.

Алекс

Дорогая миссис Стюарт,
забежала, чтобы перемолвиться с Вами словцом насчет
дня рожденья моей Рози, который мы празднуем
8 апреля. Жаль, что я вас не застала, но я зайду еще раз,
попозже, так что, надеюсь, мы сможем поговорить.
Похоже, между Алексом и Рози возникли какие-
то недоразумения. Насколько я понимаю, они
даже не разговаривают. Я очень рассчитываю, что
при встрече мы сумеем разобраться, в чем тут дело.
Рози на самом деле спит и видит, чтобы Алекс был на
ее празднике.

С нетерпением жду встречи с мамой этого очаровательного
молодого человека!

Всего доброго,

Элис Данн.

Рози!

С удоволствием приду на твое деньрожденя. Спасибо
что пригласила меня и сэнди.

Твой друк Алекс

Рози!

Спасибо за прикрасный праздник. Мне правда
жаль что сэнди палопала шарики и съела твой торт.

Она была голодная патаму что ма говорит па сьедает все падчистую, сабаке не остается. До встречи в школе
завтра.

Алекс

Алекс!

Спасибо за подарок. Про сэнди ничего страшного.
Ма сказала она так и так давно хотела новый ковер. Па
немножко сердится но ма считает что теперь весь дом
пропах какашками и виноват не малыш Кевин.

Посмотри на нос мисс Кейси. Никогда не видела
такого здравенного носа. Ха-ха-ха.

Рози

Рози,

ага и еще у нее висит сапля. Она самый уродливый
инапланетян в мире. Я думаю надо сабщить в палицию
что у нас инапланетян вместо учителя и у него
изо рта ваняет и…

Уважаемые мистер и миссис Стюарт,
хотелось бы обсудить с вами школьные успехи вашего
Алекса. Я несколько обеспокоена его поведением
в последнее время и, в частности, манерой писать записки
во время уроков. Буду признательна, если вы
найдете время зайти в школу и условиться о встрече.

Искренне ваша,

мисс Кейси

Алекс!

Жаль что нас рассадили. Меня тошнит тут рядом
с вонючкой Стивеном он ковыряет в носу и ест козюли.
Фу. А интересно что твои ма и па сказали про
мисс Длинный Нос?

Рози

Рози, ма толком ничего не сказала патаму что все
время хихикала. Не знайю с чего. Тут такая скука в
первом ряду. И мисс Кейси дышит ну прямо в лицо.
Щас задохнусь.

Алекс

Алекс, вечно ты пишешь ЗНАЙЮ а надо ЗНАЮ.

Рози

Прастити мисс училка. Я знайю как надо.

Алекс

Привет из Испании! Погода классная. Жарко и солнечно.
Тут есть бассейн с высоченным желобом чтобы
съезжать в воду. Класс. Познакомился с парнем, зовут
Джон. Ничего парень. Увидимся через две недели.
Я сломал руку когда съезжал. Меня отвезли в больницу.
Я решил, что хочу работать в больнице, когда
вырасту. Как врач, который накладывал мне гипс. Он
был в белом халате, в руках у него была история моей
болезни, он был классный и в самом деле мне помог.
Мой друг джон расписался у меня на гипсе. Ты тоже
сможешь когда я вернус если захочешь.

Алекс

Привет из Ландна. Мой отель в первом ряду на открытке.
Мое окно 7 снизу, но на открытке меня нет.
Когда вырасту, буду работать в отеле ведь там каждый
день на кровать кладут бесплатные шоколадки
и комнаты убирают. Автобусы здесь все красные как
тот игрушечный что тебе подарили на прошлое Рождество.
Все говорят ужасно смешными голосами, но
вообще славные. Познакомилась с девочкой, зовут
Джейн. Мы вместе плаваем. Пока.

Твоя Рози.

Алекс!

И отчего это интересно знать я не приглашена на
твой день рожденья? Я знаю, собираются все мальчики
в классе. Ты что со мной в ссоре?

Рози

Дорогая Эллис.

Хочу извиниться за Алекса. Я знаю, Рози расстроена,
что он не пригласил ее на свой день рожденья, и не
понимает почему. Честно сказать, я сама этого не понимаю;
я пыталась поговорить с Алексом, но что там делается
в голове у десятилетнего мальчика, непостижимо!

Думаю, он просто не решается ее пригласить, потому
что другие ребята не хотят, чтобы в компании
была девочка. Что делать, как раз такой возраст… Пожалуйста,
передайте Рози, что я ее люблю. Это все
ужасно несправедливо, и, когда я говорила с ней на
прошлой неделе, было видно, как сильно она задета.

Что, если мы с Джорджем на будущей неделе сводим
их куда-нибудь?

Всего доброго,

Сандра Стюарт.

Рози!

Д. р. был так себе. Так что не жалей. Мальчишки
вели себя как дураки. Брайан запулил свою пиццу в
спальный мешок Джеймса и когда Джеймс проснулся
у него все волосы были в кетчупе сыре и прочем, и моя
ма попробовала отмыть его но не вышло, и тогда ма
Джеймса выдала ма Брайана, и моя ма стала вся красная,
а мой па сказал что-то чего я не расслышал, и ма
Джеймса заплакала и тут все разехались по домам.

Хочешь, в пятницу пойдем в кино а потом в Макдональдс?
Мои ма и па поведут нас.

Алекс

Алекс!

Жаль, что так вышло с твоим д. р. Брайан придурок
вообще. Терпеть его не могу. Брайан-плакса. Про
кино спрошу моих ма и па. Нет ну посмотри что за
юбка у мисс Кейси! На какой помойке она такие берет!
Как будто на нее кто-то стошнил, а потом валял
в песке, а потом…

Уважаемые миссис и мистер Данн.

Мне хотелось бы встретиться с вами, чтобы поговорить
о поведении Рози и о том, что она пишет
записки во время уроков. Удобно ли вам в 3 часа дня
в пятницу?

Мисс Кейси

Алекс!

Мрак. В кино меня сегодня не пустят. Как плохо,
что мы сидим врозь. Из-за косматой Лиззи-гризли я
классную доску не вижу. И почему это с нами всегда
случается что-то такое?

Рози

АЛЕКС!

С ДНЕМ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА!

ПУСТЬ БУДЕТ СЕКС В ТВОЕЙ ЖИЗНИ

И ЖИЗНЬ В ТВОЕМ СЕКСЕ!

С ЛЮБОВЬЮ

ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ В ТАЙНЕ

ХХХ

Рози, это ты прислала мне открытку?

Алекс

Какую еще открытку?

Рози

Не морочь голову. Я знайю что это ты.

Алекс

Понятия не имею, о чем ты. С чего бы мне посылать
тебе валентинку?

Рози

Ага! Откуда ж тогда ты узнала что это валентинка?
Только если сама ее написала! Все ясно! Ты любишь
меня, ты хочешь за меня замуж!

Алекс

Отстань, я слушаю м-с О’Салливан. Если она увидит,
что мы переписываемся, нам конец.

Рози

Ты что не в своем уме? Такая стала зубрилка!

Алекс

Очень даже в своем. Потому, что собираюсь повидать
мир, уехать учиться в колледж, стать успешной деловой
женщиной, заработать кучу денег… не то что ты.

Рози

Глава 2

Дорогой м-р Бирн.

Завтра, 8 апреля, Алекс не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку он записан к стоматологу.

Сандра Стюарт

Дорогая мисс Куин.

Завтра, 8 апреля, Рози не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку она записана к врачу.

Элис Данн

Рози!

Встречаемся за углом в 8.30. Возьми с собой что-то
переодеться, нельзя шляться по городу в школьной
форме. Верь мне, Рози Данн, это будет лучший д. р.
в твоей жизни! Обалдеть если нам сойдет это с рук!

Алекс

Тебе 16, черт побери!

Больница Сент-Джеймс

10 апреля

Уважаемые м-р и м-с Данн.

Прилагаю счет за промывание желудка Рози Данн,
имевшее место 8 апреля с. г.

Искренне ваш

д-р Монтгомери

Рози, твоя ма стережет дверь как бешеный пес, так что
в ближайшие 10 лет я тебя, кажется, не увижу. Хорошо
хоть славная толстуха медсестра которую ты так любишь
(ха-ха!) согласилась передать тебе мою записку.
Знаю, ты обязана ей жизнью!

Прости, что так вышло. Наверно, ты была права.
Наверно, лучше было обойтись без текилы. Бедного
бармена, наверно, выгонят за то, что он обслужил нас.
А ведь я говорил, что липовое удостоверение личности,
которое добыл мой приятель, сработает!

Интересно, помнишь ли ты хоть что-нибудь из
того, что было… напиши мне. Можешь доверять Стефани,
она все передаст, потому что злится, что твоя
ма не разрешила ей бросить колледж. Фил и Маргарет
только что объявили, что ждут еще одного ребенка,
так что, выходит, я буду дважды дядя. По крайней
мере, это дело хоть отвлечет внимание от меня, что
для разнообразия неплохо. Фил все время смеется над
тем, что мы с тобой натворили, говорит, это напоминает
ему, каким он сам был десять лет назад.

Ну, поправляйся скорей, алкашка! Знайешь, я даже
не думал, что человек может вдруг так классно позеленеть.
Похоже, наконец открылся твой истинный талант,
Рози! Ха-ха-ха.

М-р Наглец!

ЭТО УЖАС, КАК МНЕ ПОГАНО. В голове
что-то бухает и бабахает. В жизни ТАК башка не трещала. В жизни я ТАК не страдала. Ма и па просто осатанели.
Вот честно, никакого сочувствия в этом доме!
Лет тридцать меня теперь никуда не пустят и уж точно
запретят с тобой видеться, потому что ты «плохо влияешь». Что, никуда не денешься, чистая правда.

Но, в общем, без разницы, что они там сделают,
потому что завтра в школе так и так увидимся, если,
конечно, нам не запретят и школу тоже, что, помоему,
было бы просто классно. Неужели у нас сдвоенная
математика в понедельник?! НЕТ! Уж лучше
пусть мне еще раз промоют желудок. Пять раз подряд.
Ну в общем, в понедельник увидимся.

Да, ты спрашивал, что я помню. Так вот, если не
считать того, как я грохнулась там в баре лицом в грязный
пол, как сверкали огни, как выла сирена, как неслись
машины и как меня выворачивало наизнанку, —
НИЧЕГО! Хотя, кажется, больше ничего и не было.
Или было?

Рози

Рози!

Очень рад, что ты, похоже, прочухалась. Ну, мои
тоже меня доводят. Даже не верится, но в самом деле
лучше уж скорей в школу. По крайней мере там нас
никто гнобить не будет.

Алекс

Дорогие м-р и м-с Данн.

Ввиду недавних событий с участием вашей дочери
Рози просим вас безотлагательно прибыть в школу.
Назрела необходимость обсудить поведение Рози
и прийти к соглашению относительно справедливого
наказания, в необходимости которого, не сомневаюсь,
вы уверены так же, как и мы. Родители Алекса Стюарта
приглашены также.

Ждем вас в понедельник, в 9.00 утра.

Искренне ваш

м-р Богарти,

директор школы.

От Рози

Кому Алекс

Тема Временно исключена!

Блин! Думать не думала, что этот старый индюк дотумкает
до такого! Послушать его, так мы кровавые
убийцы, не меньше! Ох, как мне плохо! Мрак! Целую
неделю валяться в постели с похмельным синдромом
вместо того, чтобы ходить в школу!

От Алекс

Кому Рози

Тема Я в аду

Рад за тебя. У тебя не жизнь, а малина. Я-то имейлю
тебе из черной дыры. Из отцовского офиса. Меня
приговорили ишачить здесь всю неделю, рыться в картотеке
и лизать марки. Богом клянусь, НИКОГДА
В ЖИЗНИ не стану работать в офисе!!!

Эти гады мне даже не платят.

Злой как черт Алекс.

От Рози

Кому Алекс

Тема Злой как черт Алекс

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хаха-
ах… Я забыла, что я хотела написать… ах да…хаха-
ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

С любовью от самой благополучной, уютно и
удобно устроившейся Рози, которая законопачена в
своей комнате.

От Алекс

Кому Рози

Тема Лентяйка

Смейся-смейся. Тут такая цыпочка работает в офисе.
Я на ней женюсь. Кто там теперь хохочет?

От Рози

Кому Алекс

Тема Дон Жуан

Кто такая?

Впрочем, я не лесбиянка и потому НЕ ревную.

От Алекс

Кому Рози

Тема Не лесбиянке

Теперь смеха ради буду звать тебя так, хотя не получил
еще никаких доказательств обратного.

Ее зовут Бетани Уильямс, ей семнадцать (взрослая
женщина!), блондинка, классные буфера и длиннющие
ноги!

Привет от секс-символа!

От Рози

Кому Алекс

Тема М-р Секс-Символ-Рвотный-Порошок

Судя по твоему описанию, она жирафа! Или нет, я
уверена, она милашка (ха-ха!). Ты уже поздоровался
или твоя будущая жена не подозревает о твоем существовании?
Ну разве что приносит бумажки, чтоб ты
их ксерил.

Вам пришло IСQ-сообщение от: АЛЕКС.

Алекс: Эй, Рози, у меня для тебя новость.

Рози: Отстань, а? Я пытаюсь сосредоточиться на том,
что вещает м-р Симпсон.

Алекс: Интересно, почему бы это… Неужели из-за
его прекрасных голубых глаз, от которых тащатся
все девчонки?

Рози: Нет, меня очень интересует программа Excel.
Она такая увлекательная! До утра готова сидеть.

Алекс: В уме ли ты, девица?

Рози: Я ШУЧУ, ИДИОТ! Меня тошнит от этой чепухи. У меня мозги плавятся, до того скучно. Но
все равно отстань.

Алекс: Так ты не хочешь узнать мою новость?

Рози: Нет.

Алекс: А я все равно скажу.

Рози: Ну так и быть, говори.

Алекс: Так вот. Все равно подпрыгнешь от моей новости: я потерял невинность.

Алекс: Эй!

Алекс: Ты где?

Алекс: Рози, ну же, не тяни!

Рози: Упала под стол и потеряла сознание. Вроде как
видела во сне, что ты потерял невинность.

Алекс: Это не сон!

Рози: Фу! И кто эта несчастная? Только не говори,
что это Бетани, только не Бетани…

Алекс: Огорчу. Она.

Алекс: Эй!

Рози: Что?

Алекс: Ну?

Рози: Что ну?

Алекс: Ну, скажи что-нибудь.

Рози: В самом деле не представляю, что ты хочешь
услышать, Алекс. Нашел бы ты себе приятеля из
парней, а? Потому что я не собираюсь хлопать
тебя по плечу и выспрашивать о подробностях.

Алекс: Просто скажи, что ты думаешь, и все.

Рози: Честно сказать, из того, что я о ней слышала,
могу сделать вывод, что она шлюха.

Алекс: Да ладно, ты ведь даже не знайешь ее, даже
не видела никогда. Ты каждую, кто с кем-то спит,
называешь шлюхой.

Рози: Как раз видела и… МАЛЕНЬКАЯ поправка,

Алекс. Шлюхами я называю тех, кто спит каждый
день с разными.

Алекс: Ты же знайешь, что это неправда!

Рози: А ты все время пишешь ЗНАЮ неправильно.
Не ЗНАЙЮ, а ЗНАЮ!

Алекс: Да черт бы с ним, с этим «знаю». Ты пилишь
меня из-за этого с пяти лет!

Рози: Давно бы пора усвоить!

Алекс: Ладно, забудь.

Рози: Нет, Алекс, все-таки я о тебе беспокоюсь.
Я знаю, что она правда тебе нравится, и хочу сказать
всего лишь, что она не из тех, кому достаточно
одного мужчины!

Алекс: Теперь из тех.

Рози: Так вы что, в самом деле, что ли, пара?

Алекс: Да.

Рози: ДА????

Алекс: Что ты так удивилась, я не понимаю!

Рози: Просто я думала, Бетани не из тех, у кого могут
быть прочные отношения с людьми. Я думала,
она из тех, кто с людьми только спит.

Рози: Алекс!

Рози: Ну ладно, прости.

Алекс: Рози, ты должна это прекратить.

Рози: Я знайю, что должна.

Алекс: Ха-ха.

М-р Симпсон: Вы, двое, немедленно в кабинет директора.

Рози: ЧТО??? ОЙ, СЭР, ПРОСТИТЕ, Я ВНИМАТЕЛЬНО
ВАС СЛУШАЛА!

М-р Симпсон: Рози, последние пятнадцать минут
я молчал. Сейчас весь класс выполняет задание.

Рози: Да? Ну, я не виновата. Это Алекс. Он мне мешает.
Не дает сосредоточиться на уроках.

Алекс: Мне надо было сказать Рози что-то очень
важное, сэр. Срочно.

М-р Симпсон: Я это понял, Алекс. Мои поздравления.

Алекс: А… а откуда вы знаете, о чем речь?

М-р Симпсон: Если бы вы двое прислушивались
к тому, что я говорю на уроках, хотя бы время от
времени, то узнали бы кое-что полезное. Например,
как сделать так, чтобы ваши аськи не читали
все остальные.

Алекс: Вы хотите сказать, сэр, что все в классе смогли
прочесть… ЭТО?

М-р Симпсон: Именно.

Алекс: О, черт!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Рози!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: РОЗИ!!!

Рози: Да, сэр.

М-р Симпсон: Выйди из класса!

Алекс: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Ты тоже, Алекс.

Купить книгу на Озоне