Метка: Итальянская литература

Отрывок из романа

О книге Алессандро Д’Авения «Белая как молоко, красная как кровь»

У всякой вещи свой цвет. У каждого чувства тоже. Тишина
— белого цвета. Вот его-то и не выношу: у него нет границ.
Мы, итальянцы, иногда говорим «провёл белую ночь»,
значит, бессонную, или же — «выбросил белый флаг», и
всем понятно: капитулировал; мы называем белой ситуацию,
когда не удаётся привлечь внимания женщины, или же
«даём белый лист», то есть предоставляем полную свободу
действий — карт-бланш.

Скажу больше: белый цвет — это ничто, такое же ничто,
как тишина. Без слов, без музыки жизнь пуста. Пребывать в
тишине — то же самое, что находиться в пустоте. Я совершенно
не выношу тишины и одиночества, для меня тут нет
разницы. Начинает болеть где-то над желудком или в нём
самом, так и не разобрался, и боль эта вынуждает меня немедленно
оседлать мой «полтинник», мопед, весь помятый
уже и без тормозов (когда наконец соберусь отремонтировать
его?), и кружить по городу, заглядывая девчонкам в
глаза, желая убедиться, что не одинок. Посмотрит на меня
кто-нибудь, значит, я жив.

В самом деле, отчего я такой? Не совсем понимаю, что со
мной творится. Мне очень плохо, когда я один. Мне нужно…
Ах, знал бы я, что мне нужно. Вот досада! Зато у меня есть
айпод. Ну да, потому что когда выходишь из дома и знаешь,
что в школе тебя ожидает тоскливый, как пыльный асфальт,
день, затем скучнейший туннель из домашних заданий, родителей
и собаки, а потом опять всё по кругу до самой смерти, — вот тогда только музыка и спасает тебя. Цепляешь на
голову наушники и входишь в другое измерение. В нормального
цвета чувства. Хочешь влюбиться — вот он, мелодичный
рок. Нужно подзарядиться — жёсткий, чистый металл. А вздумал
мастурбировать, включаешь рэп и разную другую жесть,
в основном ругательства. Вот таким образом я и не остаюсь
один, то есть в белом цвете — в пустоте. Кое-кто всё же составляет
мне компанию и раскрашивает мои дни.

Не то чтобы я скучаю. Нет, я могу насочинить тысячи планов,
придумать десять тысяч желаний, миллион замыслов,
которые хочется осуществить, могу нафантазировать миллиард
разных идей. Но ничего не могу начать — ничего, потому
что ничто из всего этого никому не интересно. И тогда
я говорю себе: Лео, кто, блин, заставляет тебя делать это?
Брось, радуйся тому, что у тебя есть.

Жизнь у нас только одна, и когда она становится белой,
мой компьютер — лучший способ её раскрасить. Я всегда
нахожу кого-нибудь, с кем можно поболтать в чате (мой
ник — Пират, как у Джонни Деппа). Потому что уж это-то я
умею — слушать других. Мне сразу хорошо делается. Или
же беру свой «полтинник» без тормозов и еду куда-нибудь
просто так, без всякой цели. А если с целью, то к Нику; и
тогда он поёт своим низким голосом, а я аккомпанирую на
электрогитаре. Когда-нибудь мы прославимся, у нас будет
своя группа, и мы назовём её «Ватага». Ник говорит, что
мне тоже следовало бы петь, потому что у меня красивый
голос, — но я не решаюсь. Когда играешь на гитаре, поют
пальцы, а они никогда не краснеют. Никто не освистывает
гитариста, певцу же, бывает, достаётся…

Если Ник занят, встречаюсь с другими ребятами на остановке.
Остановка — автобусная, та, что возле школы, та,
где каждый влюблённый парень сообщает миру о своей
любви. Там всегда кого-нибудь найдёшь, и девушки бывают.
Иногда даже Беатриче приходит, и на эту остановку возле
школы я хожу из-за неё.

Странное дело: утром в классе так тоскливо, а после
уроков охотно встречаешься со всеми на остановке. Наверное,
потому, что там нет вампиров, то есть учителей — этих
кровопийц, которые уходят домой и запираются в своих
саркофагах в ожидании новых жертв, даже если, в отличие
от вампиров, орудуют днём.

Но если на остановке у школы вижу Беатриче, то совсем
другое дело. Глаза у неё зелёные, а взмахнёт ресницами,
кажутся бездонными. Волосы огненно-рыжие, а распустит,
и словно заря перед тобой занимается. Немного сказал,
зато верно. В кино такой жанр ещё нужно изобрести. А если
говорить об ароматах, то это запах песка ранним утром
на пляже, когда он ещё пуст и принадлежит только морю.
Цвет? Беатриче — огненно-красная. Как и любовь — красная.
Буря. Ураган, который уносит неведомо куда. Землетрясение,
которое крушит всё. Вот что происходит со мной
всякий раз, когда смотрю на Беатриче. Она про это ещё не
знает, но на днях скажу ей.

Да, на днях скажу, что она — человек, созданный специально
для меня, а я создан для неё. И тут уж никуда не денешься.
И когда она это поймёт, всё будет отлично, как в
кино. Нужно только найти подходящий момент и привести в
порядок волосы. Потому что дело главным образом в них, я
думаю. Разве только сама Беатриче попросит, постригусь.
А вдруг потом утрачу силу, как тот исторический персонаж?
Нет, Пират не может постричься. Лев без гривы — не лев.
Не случайно же меня так зовут.

* * *

Однажды я видел документальный фильм о львах. Из чащи
выходит такой с огромной гривой, и проникновенный голос
поясняет: «У владыки леса своя корона». Вот и у меня
такие же волосы — длинные и лохматые.

Так удобно, когда они развеваются, словно грива у льва.
Так хорошо, когда вообще можно не причёсывать их, и они
легко разлетаются во все стороны, будто мысли, что рождаются
в твоей голове: то и дело взлетают и улетают. Я свои
мысли дарю всем, они как пузырьки в только что открытой
банке кока-колы, которые так замечательно шипят! С волосами
я много чего могу надумать. Это верно. Как верно и
то, что я сказал.

Все узнают меня по волосам. То есть, по крайней мере,
другие парни из школы, из нашей ватаги, другие Пираты:
Губка, Штанга, Чуб. Папа в этом смысле давно уже махнул
на меня рукой. Мама только и делает, что критикует.
Бабушка, когда видит меня, чуть не умирает от инфаркта
(но когда тебе девяносто, это самое малое, что может случиться).

Только почему же им так трудно принять мои волосы?
Сначала тебе говорят: ты должен быть личностью, должен
самовыражаться, должен быть самим собой! Потом, когда
пытаешься показать им, что ты из себя представляешь, твердят:
у тебя нет индивидуальности, ты ведёшь себя, как все
остальные. Ну, что это за разговоры, в самом деле? Эх, кто
их разберёт: или будь самим собой, или будь как все. Тем
более что их всё равно ничто не устраивает. А правда в том,
что они завидуют, особенно плешивые. Если облысею, покончу
с собой.

Во всяком случае, если Беатриче не нравится, придётся
постричься, правда, ещё стоит подумать. Потому что в этом
может таиться и преимущество. Беатриче, или ты любишь
меня таким, какой я есть, с этими длинными волосами, или
ничего не поделаешь, потому что если не можем договориться
о подобных мелочах, то как же будем жить вместе?
Каждый должен быть самим собой и принимать другого таким,
каков он есть — так всё время говорят по телевидению,
— иначе какая же это любовь? Ну же, Беатриче, как ты
не можешь этого понять? Вот меня в тебе всё устраивает,
так что у тебя с самого начала есть фора. Вечно девушки
впереди. И как это им удаётся — всегда побеждать? Если ты
хороша, весь мир у твоих ног, выбирай кого хочешь, делай
что хочешь, надевай что хочешь… неважно, потому что все
вокруг всё равно восхищаются тобой. Везёт же людям!

А я вот, бывает, сидел бы дома целыми днями и носа никуда
не высовывал. Мне кажется, я так уродлив, что забаррикадировался
бы в комнате и не смотрел бы в зеркало. Белый.
Лицо белое. Бесцветное. Просто пытка. Но бывают
дни, когда я тоже красного цвета. Ну, где тогда найдёшь
ещё такого парня, как я? Надеваю подходящую футболку,
приглаживаю джинсы с ширинкой ниже колен, и я — бог!
Зак Эфрон только в секретари мне годится. Иду по улице
и могу первой же встречной девушке сказать: «Послушай,
красавица, пойдём сегодня вместе, и тебе здорово повезёт.
Будешь довольна, потому что рядом со мной все станут
смотреть на тебя и говорить: и как это она, блин, сумела
закадрить такого парня?! А подруги твои так просто постареют
от зависти».

Ах, какой же я бог! И какая у меня яркая жизнь. Ни на
минуту не останавливаюсь. Не ходил бы в школу, наверняка
уже стал бы кем-нибудь.

* * *

Возможно, не ходил бы я в школу, был бы спокойнее,
красивее и знаменитее. Моя школа носит имя Горация —
персонажа из комикса «Мышонок». Классы грязные, стены
обшарпанные, доски скорее серые, чем чёрные, а страны и
континенты на географической карте давно выцвели и дрейфуют…
Краска на стенах белая и коричневая, словно трубочка
с мороженым. Что и говорить, в школе нет ничего
приятного, разве что звонок после уроков, который будто
вопит: «Ты потерял ещё полдня в этих двухцветных стенах.
Дуй скорее отсюда!»

От школы в общем-то мало проку: только в уныние там
прихожу и погибаю от белых мыслей. Все думаю, куда иду,
что делаю, сотворю ли в будущем что-нибудь хорошее, если…
Но, к счастью, школа — это парк развлечений, в котором
полно людей точно в таком же положении, как и я. Мы
с ребятами говорим обо всём на свете и тут же забываем, о
чём говорили, потому что всё равно эти разговоры ни к чему
не приводят, и белые мысли ни к чему не ведут, белые
мысли нужно гнать.

В «Макдоналдсе», пахнущем «Макдоналдсом», уплетаю
горячие чипсы, а Ник помешивает соломкой колу в большом
стакане.

— Прекрати думать о белом.

Ник всё время это мне повторяет. Ник вечно прав. Не
случайно он мой лучший друг. Он как Уилл Тёрнер для
Джека Воробья. Мы по очереди спасаем друг другу жизнь
по меньшей мере раз в месяц, потому что для этого и нужны
друзья. Я сам выбираю своих друзей. И то, что сам выбираешь
их, — самое замечательное в дружбе, и тебе хорошо,
потому что выбираешь именно того, кого хочешь. А вот приятелей
не выбирают. Тут уж как придётся, и часто получается
одна морока.

Ник учится в классе «В» (а я — в классе «Д»), мы с ним
играем в нашей школьной футбольной команде — в «Пиратах». Два феномена. Ну, а в классе сталкиваешься иной раз
с этой психопаткой — Электрой. Одно имя чего стоит. Некоторые
люди просто обрекают своих детей, давая им те или
иные имена. Меня зовут Лео, и моё имя мне идёт. Повезло:
потому что оно заставляет думать о красивом, сильном человеке,
который выходит из чащи, словно царь, со своей
гривой. Рычит. Или во всяком случае пытается… Имя человека
определяет его судьбу, к сожалению. Взять хотя бы ту же
Электру — ну что это такое, в самом деле? Ни дать ни
взять — силовой кабель! От одного имени уже током бьёт.
Поэтому-то она и нервная такая.

А этот патентованный зануда — Джакомо по прозвищу
Вонючка. Вот ещё одно имя, которое сулит неудачу! Потому
что Леопарди ведь тоже так звали, а он был горбун, не
имел друзей да к тому же поэт. Никто из нас не разговаривает
с Джакомо. От него воняет. И никто не решается сказать
ему про это. Я же с тех пор, как влюбился в Беатриче,
каждый день принимаю душ и бреюсь раз в месяц. Так или
иначе, если Джакомо не моется, это его проблемы. Но матьто
должна была бы сказать ему, что нужно. Ну ладно, я-то
здесь при чём? Я же не могу спасти мир. С этим справится
Человек-паук.

Отрыжка Ника возвращает меня на землю, и я смеюсь:

— Ты прав. Не надо думать о белом…

Ник хлопает меня по плечу:

— Завтра ты мне нужен с допингом! Следует поставить
на место этих несчастных!

Сияю от восторга: чего бы стоила школа, не будь там
футбольных состязаний?

* * *

«Не знаю, почему я это сделал; не знаю, почему мне понравилось
это делать; и не знаю, почему снова буду это делать» — моя жизненная философия сконцентрирована в
этих ярких словах Бэрта Симпсона, моего единственного
учителя и гида. Например, сегодня учила истории и философии
больна. Ну и что! Придёт какая-нибудь другая учила
вместо неё — так называемая заменяющая. И окажется
обычной неудачницей.

Ты не должен употреблять это слово!

Грозно звучит требование мамы, но я всё же употребляю
это слово. Когда хочется, не могу удержаться! А уж заменяющая
учила — это вообще воплощение космического невезения.

Во-первых, потому что она неудачница в квадрате, так
как заменяет училу, которая сама по себе уже неудачница.

Во-вторых, потому что работает заменяющей. Ну, в самом
деле, что это за жизнь такая — вечно заменять заболевшего?

Выходит, ты не только сама неудачница, но ещё и другим
приносишь несчастье. Неудачница в кубе. Неудача фиолетового
цвета, потому что фиолетовый — цвет покойников.
Вот мы и ожидали, что сейчас на пороге появится заменяющая
учила, уродливая, как смерть, в своём неизменном фиолетовом
костюме, и собирались закидать её смоченными слюной бумажными шариками, которыми с убийственной
меткостью стреляем из стержней от шариковых ручек.

Но в класс вошёл молодой человек. Пиджак и рубашка.
Спокойный. Глаза слишком чёрные, на мой взгляд. И очки
на чересчур длинном носу тоже тёмные. И портфель набит
книгами. Часто повторяет, что любит тех, кто учится. Ну вот,
только этого нам не хватало — человека, который верит в
нас. Это самые плохие училы! Имени его не помню. Он назвал
себя, но я в это время разговаривал с Сильвией. Сильвия
— одна из тех, с кем говоришь обо всём на свете. Я весьма
расположен к ней и нередко приобнимаю. Но делаю это
только потому, что ей приятно, и мне тоже. Однако Сильвия
— не мой тип. То есть она девчонка что надо: с ней можешь
говорить о чём угодно, и она умеет слушать и советовать.
Но ей не хватает одной детали — волшебства, очарования.
Того, что отличает Беатриче. У неё не огненно-рыжие,
как у Беатриче, волосы. Беатриче только посмотрит, и уже
начинаешь мечтать. Беатриче красного цвета. Сильвия —
голубого, как все настоящие друзья. А заменяющий учила
— всего лишь чёрная точечка в этом непоправимо белом
дне.

Вот ведь не везёт, так не везёт! Просто жуть какая-то!

* * *

У него чёрные волосы. Чёрные очки. Чёрная куртка. Короче,
похож на Тёмного Лорда из «Звёздных войн». Недостаёт
только убийственного дыхания, чтобы умертвлять учеников
и коллег. Он не знает, что делать, потому что ему ничего

не объяснили, а мобильник училы Арджентьери
отключён. Арджентьери даже обращаться с ним не умеет.
Телефон ей подарили дети. Он даже фотографирует. Но
она ничего не понимает. И звонит по нему только мужу. Да,
потому что муж Арджентьери очень болен. У него, бедняги,
опухоль! Как же много народу подхватывает эту болезнь.
Если опухла печень, то это, считай, конец. Просто беда.
И муж её подхватил именно опухоль печени.

Арджентьери никогда нам про это не говорила. Мы узнали
о болезни её мужа от Николози, училы физкультуры.
Чёрт возьми, как же не повезло Арджентьери! До смерти
скучная и педантичная, она зациклилась на одной фразе,
которую без конца твердит нам: в одну реку нельзя войти
дважды, — а по мне это и так ясно, как божий день… Однако
мне жаль её, когда она поглядывает на мобильник: не
звонил ли муж.

Так или иначе, заменяющий учила пытается провести
урок, но, как и всем заменяющим, ему это не удаётся, потому
что никто, разумеется, не намерен его слушать. Более
того, это отличный случай пошутить и посмеяться за спиной
над взрослым, к тому же неудачником. В какой-то момент
поднимаю руку и на полном серьёзе спрашиваю:

— Почему выбрали эту профессию…

Делаю паузу и негромко добавляю:

— …неудачника?

Все смеются. Он не смущается:

— Из-за моего дедушки.

Это уже что-то новенькое.

— Когда мне было десять лет, дедушка рассказал мне одну
сказку из «Тысячи и одной ночи».

Класс затихает.

— Ну а теперь поговорим о расцвете Каролингов.

Класс смотрит на меня. Я начал, мне и продолжать. Они
правы. Я — их герой.

— Учитель, извините, но сказка из «Тысячи и…», короче,
что это за сказка?

Кое-кто смеётся. Наступает тишина. Напряжённая, как в
вестерне. Учила пристально смотрит мне в глаза.

— Я думал, тебе неинтересно, как становятся неудачниками…

Тишина. Явно проигрываю дуэль. Не знаю, что сказать.

— И правда — нам не интересно.

А на самом деле мне интересно. Хочу понять, почему
вдруг человек мечтает стать неудачником, а потом ещё и
осуществляет свою мечту и, похоже, весьма доволен. Ребята
смотрят на меня косо. Даже Сильвия не поддерживает.

— Расскажите, учитель, — говорит она, — нам интересно.

Покинутый даже Сильвией, тону в белом цвете, а учила
тем временем, глядя на меня словно зачарованный, начинает:

— Бедняк Мохаммед Аль Магреби жил в Каире, в домике
с небольшим садом, где возле фонтана росло фиговое дерево.
Однажды он уснул, и приснился ему сон: какой-то
мокрый, хромой человек достаёт изо рта золотую монету и
говорит ему: «Твоя удача в Персии, в Исфахане… Там найдёшь
сокровище… Иди!» Мохаммед проснулся и сразу
отправился в путь. Преодолев тысячу опасностей, смертельно
усталый, добрался он до Исфахана, и там, когда искал
себе еды, его приняли за вора. Избили до полусмерти бамбуковыми
палками, а потом главный страж вдруг спрашивает
его: «Кто ты такой, откуда пришёл и что тебе здесь надо?»
Мухаммед сказал ему правду: «Мне приснился хромоногий
человек, который велел прийти сюда, потому что здесь я
найду сокровище. Ничего себе сокровище — палочные побои!» Главный страж рассмеялся и сказал: «Дурак ты! Веришь
таким снам? Я вот трижды видел один и тот же сон: небольшой
домик в Каире, рядом сад, фиговое дерево и фонтан,
а под ним зарыто огромное сокровище! Но и не
подумал отправиться туда! Иди отсюда, наивная душа!»
Мохаммед вернулся домой и, покопав под фонтаном в
своём саду, нашёл сокровище!

Он рассказал это выразительно, с должными паузами,
как актёр. В классе стояла тишина, зрачки у ребят расширились,
как у Чуба, когда тот курит марихуану: плохой признак.
Нам ещё только сказочника заменяющего не хватало.
Когда он закончил, я рассмеялся:

— И всё?

Заменяющий учила встаёт, молчит некоторое время и
усаживается на кафедру.

— И всё. Мой дедушка в тот день объяснил мне, чем мы
отличаемся от животных. Они делают только то, что им велит
природа. Мы же, напротив, свободны. Это самый большой
дар, который у нас есть. Благодаря свободе мы можем
меняться, становиться другими, а не оставаться такими, какие есть. Свобода позволяет нам мечтать, а мечты — кровеносная
система жизни, даже если нередко приходится проделывать
долгий путь и терпеть палочные удары. «Никогда
не отказывайся от своих мечтаний! — так сказал мне мой
дедушка. — Не бойся мечтать, даже если другие будут смеяться
над тобой. Иначе не сумеешь стать самим собой». И я
до сих пор помню, как горели его глаза, когда он произносил
эти слова.

Все молчат, с восхищением глядя на него, — а меня злит,
что этот тип вдруг оказался в центре внимания: ведь это я
должен быть главным на уроках, которые ведут заменяющие
училы.

— Какое это имеет отношение к преподаванию истории
и философии, учитель?

Он смотрит на меня внимательно.

— История — это огромный котёл, в котором умещается
всё, что совершили люди, ставшие великими, потому что нашли
мужество осуществить свои мечты, а философия — это
тишина, в которой такие мечты рождаются. Даже если иногда,
к сожалению, мечтания эти оказываются кошмарами,
особенно для тех, кто поплатился за них. Если мечты рождаются
не от тишины, то превращаются в кошмары. История
вместе с философией, искусством, музыкой, литературой —
лучший способ узнать, что собой представляет человек.
Александр Великий, Август, Данте, Микеланджело… все,
кто ставил на карту свою свободу и, изменив самих себя,
изменил историю. В этом классе, возможно, учатся будущий
Данте или Микеланджело… Таким человеком вполне можешь
быть и ты!

Глаза училы блестят, когда он рассказывает о подвигах
обыкновенных людей, ставших великими благодаря своим
мечтам, своей свободе, — и это потрясает меня. Но ещё
больше поражает, что я слушаю этого дурака.

— Только когда человек верит в то, что существует нечто
за пределами его возможностей — а это и есть мечта, — человечество
делает шаг вперёд, и это позволяет ему верить в
себя.

Неплохо сказано, но мне кажется, такие слова любят говорить
все молодые училы-мечтатели. Хотел бы я посмотреть,
что станет с ним и его мечтами через год! Вот почему я
и прозвал его Мечтателем. Прекрасно мечтать, прекрасно
верить в мечты.

— Учитель, мне всё это кажется пустой болтовнёй.

Я хотел понять, говорит ли он всерьёз или только придумал
себе некий особый мир, чтобы скрыть свою неудачную
судьбу. Мечтатель посмотрел мне в глаза и, помолчав немного,
спросил:

— Чего ты боишься?

И тут звонок прервал мои мысли, ставшие внезапно тихими
и белыми.

Глава из книги Фабио Воло «Всю жизнь я жду тебя»

О книге Фабио Воло «Всю жизнь я жду тебя»

— Это тяжелая болезнь? Неизлечимая?
Скажи мне, что со мной. Я должен сделать
томографию?
Это были первые слова, которые я произнес, глядя
в глаза Джованни, когда вошел в его кабинет через
несколько дней после сдачи анализов.

Результатов я ждал довольно долго и все эти дни
жил как на иголках — да, я боялся, не буду скрывать
этого.

Для меня непросто решить, с какого момента начать
рассказывать эту историю. Собственно, я и не
знаю, где точно находится ее начало. Можно начать
с принятого решения, или с мыслей, которым я помог
родиться, или с симптомов, которые рождают
эти мысли, или с кризиса… Адама и Евы.

Передо мной лежит стопка бумаги — чистой, белой.
Кто знает, что я напишу на ней. Мне бы хотелось
выразить чувства, которые я испытываю. Это
так естественно — что может быть лучше интереса
к самому себе?

Я могу взять ручку и написать какую-нибудь глупость,
либо изложить свою мысль круглыми, законченными
фразами, или же набросать бессвязные
слова, без правил и ограничений: домофон, лодка,
цветок, монахиня, балкон…

Интересно будет прочесть, что получится и… чем
всё закончится.

Ну вот, дело сделано: на чистой странице написано
слово, которого раньше не было: Пролог.

Я написал «Пролог» — и теперь могу рассказать
свою историю. Я говорю «история», поскольку речь
все же идет не обо всей моей жизни, а лишь о крохотной
ее части. Но если бы эта часть не вошла в
мою жизнь, я бы никогда не поверил, что то, о чем я
вам расскажу, действительно может произойти.

Меня зовут Франческо. Пять лет назад, то есть в
возрасте двадцати восьми лет, я вел жизнь, которую
без всякого можно назвать нормальной. (Предлагаю
не рассуждать на эту тему, поскольку каждый посвоему
понимает слово «нормальный», а я не хочу
философствовать.)

Нормальной я называю жизнь, не отягощенную
горем и страданиями.

У меня диплом по экономике и бизнесу на тему
«Методы экономического равновесия: гибкость макроэкономики».

Несколько лет я работал на лизинговую компанию
«Finalta». У меня был серый «Volkswagen Golf» с
турбодизельным двигателем 1,9 на сто пятнадцать
лошадиных сил и автоматической коробкой передач;
добавить сюда GPS-навигатор и магнитолу,
принимающую девятнадцать радиостанций, откидной
верх и ксеноновые фары.

Этот автомобиль был куплен потому, что один из
моих клиентов предложил мне его по такой низкой
цене, что я просто не мог отказаться. Правда, я возместил
часть налога, уплаченного за машину.

Также у меня был гоночный велосипед и любимая
«Vespa», которую я приобрел в пятнадцать лет.
Я жил один в двухкомнатной квартире, на которую
взял ссуду на пятнадцать лет под семь процентов с
выплатой каждые полгода.

Общий процент по сделке составил тридцать процентов.
При чтении договора молодой нотариус, видимо унаследовавший дело своего отца, так быстро
перечислил список пунктов, что я ничего не понял.
После этого он получил пред оплату наличными в
размене восьми миллионов лир. Семь миллионов
семьсот тысяч, если быть точным.

Некоторым кажется, что нотариусы много получают,
потому что много учатся. Как бы не так!
Я, например, считаю, что это «много» набегает за
наш счет. Хотелось бы знать, чему их там учат в
университетах — как половчее облапошить клиента?

Квартира, в которой я живу, находится в доме с
палисадником, но палисадника я не вижу, поскольку
мои окна выходят на улицу. Когда я возвращаюсь
домой и прохожу по дорожкам, то слышу, как под
ногами поскрипывает гравий. Мне нравится, как
скрипит гравий, и я с закрытыми глазами могу различать
звуки шагов, велосипедов или прогулочных
колясок.

Более того, я могу угадать, кто идет: молодой человек
или пожилой. Я так редко ошибаюсь, что могу
выступать в какой-нибудь телевизионной программе.
Если бы я не боялся камер, вы бы уже увидели
меня. «Дамы и господа, сегодня вечером с нами чемпион
из чемпионов, который благодаря своему экстраординарному
таланту выиграл пятьсот тысяч евро!
Синьор Казанова!.. Аплодисменты! А теперь
начнем нашу увлекательную прогулку…»

В вестибюле моего дома рядом с лифтом вывешен
список правил.

• В холле запрещено оставлять коляски, велосипеды
  и другие средства передвижения.
• Выбивать ковры разрешается только с восьми
  до десяти часов в зимнее время и с семи до девяти
  — в летнее.
• Запрещается развешивать одежду и белье на
  окнах, выходящих на улицу.
• Запрещается беспокоить соседей с верхних и
  нижних этажей, передвигая тяжелые предметы, а
  также петь, танцевать или оставлять включенным
  телевизор или радио на предельной громкости.
  Остальные пункты я не помню.

Учитывая, что моя квартира находится на втором
этаже, вой проносящихся ночью машин заставляет
меня думать, что они проезжают между кроватью и
тумбочкой. Однако я уже привык. Единственное, что
меня всё еще беспокоит по утрам, — это дырявые
глушители мотоциклов, разного рода звуковые сигналы
и мусоровозы, вывозящие стекло. Такие звуки
меня всегда пугают. Но однажды я проводил уик-энд
в горах и не мог уснуть из-за абсолютной тишины.

Когда я жил у родителей, то, кроме соседа с третьего
этажа, который выезжал из гаража на белом
«Fiat Punto», не слышал никого и ничего. Синьору
Педретти было около семидесяти, и он мог бы принять
участие в чемпионате «Кто медленнее всех покидает
гараж». Шум, издаваемый его машиной, усиливали
тугое сцепление и слишком мощный акселератор.
Так работает мотор «Punto» с пробегом от
десяти до двенадцати тысяч миль.

Я обставил квартиру, как только купил ее, и меня
до сих пор все устраивает. Решив приобрести все за
один раз и на всю жизнь, я подошел к выбору мебели
с особым тщанием: двуспальная кровать от «Flou»
с высокой спинкой, диван от «Cassino», столик от
«Philippe Starck» и лампа «Arco» от «Flos». Паркет я
постелил даже в ванной. Добавить сюда стереосистему
с проигрывателем «Thorens», усилителем от
«Macintosh», разумеется, CD и кассетником «Tannoy».
Ну и, конечно, телевизор «Sony».

Но самое главное это то, что я осуществил мечту
моего детства, — в моей кухне стоит синий холодильник
пятидесятых годов марки «Smeg». Я потратил
на него так много денег, что в течение некоторого
времени вынужден был экономить даже по мелочам.
Например, я должен был курить сигареты
«Diana» и ездить на тусовки, не поужинав. Ну не
придурок?!

Несмотря на все мои приобретения, я не был
счастлив. Более того, я не считал себя свободным
человеком.

Бывало, я просыпался по ночам чем-то встревоженным
и больше не мог уснуть. Я чего-то боялся,
но не мог понять чего именно. Короче говоря, я испытывал
чувство тревоги, не подкрепленное никакими
реальными причинами.

Но утром я чувствовал себя таким бодрым, как
будто проспал много часов подряд.

Немного спокойствия — вот и всё, чего мне хотелось.
Я не просил у судьбы излишеств — мне просто
хотелось чувствовать себя хорошо.

Иногда нечто подобное случалось со мной и днем,
когда я сидел за письменным столом или был один в
машине. Допустим, я ехал, и вдруг на меня накатывало
такое сильное чувство тоски, что мне хотелось
плакать. Я не знал, как управлять этим чувством, и
не мог его контролировать. Я ощущал тяжесть в груди,
и мне хотелось разорвать на себе кожу, чтобы
выпустить горечь, скопившуюся внутри меня. Или
так: выпустить Франческо настоящего из Франческо,
скованного страхом.

Что-то внутри меня было не в порядке, но я не
мог найти этому логического объяснения. Если рассуждать
логически — все было хорошо.

По правде говоря, в последнее время я не очень
жаловал свою работу и, случалось, готов был делать
что угодно, лишь бы не ходить в офис. Но такое бывает
со всеми. В конце концов, я неплохо зарабатывал,
и мне повезло больше, чем множеству других
людей. Конечно, я не мог жаловаться. Но тогда отчего
мне было так страшно?

Все было хорошо.

Может, я боялся потерять то, что у меня было? Не
знаю… Наверное, мне следовало бы обратиться за
помощью к специалисту.

Но сейчас всё прошло. Я больше не нуждаюсь в
специалисте, не нуждаюсь в антидепрессантах,
успокоительных, наркотиках и беспорядочных сексуальных
связях. Больше никакого нарушения сознания.
Больше ничего не нужно.

Все прошло, и наконец-то я чувствую себя хорошо.

Как я честно признался, страхи приходили ко мне
и днем, но ночью… Ночью я поворачивался лицом к
стене, чувствуя себя заложником собственных страхов.
Оставалось надеяться, что восход заплатит за
меня выкуп и освободит. Мне было плохо, очень
плохо. Я начинал думать, что вскоре со мной случится
нечто ужасное вроде несчастного случая или
аварии. Я представлял, как проведу остаток жизни в
инвалидном кресле либо слепым. Кроме того, я боялся
потерять родителей и умереть.

В поисках причин этой тревоги я начинал придумывать
кошмары, которые лишь ухудшали мое состояние.
Я играл в страшную игру, представляя, что
останусь без отца или матери. «Как я буду жить без
них?» — спрашивал я себя.

В такие моменты я чувствовал неодолимое желание
позвонить им и сказать, что люблю их до смерти.
Однажды утром, в четыре тридцать семь — или это
была ночь? — я встал и подошел к телефону. Телефон
стоял у зеркала — я посмотрел на свое отражение и
увидел в глазах страх. Я начал набирать номер, но…
перед тем как раздался первый гудок, положил трубку.
Приняв холодный душ, я снова подошел к телефону.
Было такое чувство, что с минуты на минуту я могу
умереть. У меня оставалась единственная возможность
сказать родителям, что я их люблю. На этот раз
я положил трубку, набрав номер до середины, — до
меня вдруг дошло, что, услышав звонок в такой час,
мои старики умрут от страха.

От всех этих сомнений и колебаний у меня свело
живот, и я пулей помчался в туалет. Туалетная бумага
закончилась. Обнаружив это, я подошел к шкафчику
в трусах, болтающихся у щиколоток, и вытащил
новый рулон. Торопливость не доводит до добра:
я неправильно вскрыл упаковку, и в итоге,
чтобы оторвать нужный мне кусок, пришлось размотать
километры бумаги. Нервишки, однако…

Я вернулся в постель, но не мог найти удобное
положение. Иногда мне кажется, что две руки мешают
хорошему сну. Одну из них всегда некуда положить,
поэтому без нее спалось бы лучше.

Однажды я уснул, положив руку под бок. Проснувшись,
я ее не чувствовал. Какой ужас! Мне сразу пришла в голову мысль, что руку ампутируют. Да,
я оптимист.

В такие вот бессонные ночи на меня накатывают
грустные воспоминания, сцены из прошлого разворачиваются
в голове, как при замедленной съемке,
— сеанс для параноиков, что еще можно сказать.

Чаще всего я думаю о маме. Когда я был еще
школьником, она приходила в мою комнату проверить,
чем я занят, или прибраться, а я притворялся
спящим. Я лежал с закрытыми глазами, но всё же
через крохотную щелку мог видеть ее. Может, я наделся
узнать какой-то ее секрет, чтобы еще больше
сблизиться с ней?

Еще раньше, когда я только-только начинал осознавать
себя, мама держала меня на руках, а я прижимался
к ее плечу и смотрел на всё с высоты. Мне
казалось — совсем не по возрасту, — что я странник,
поглядывающий с вершины горы на пройденный
путь и… на тот, который его ожидает.

Я мог долго вспоминать удивительные вещи, полные
любви.

Вот я делаю уроки на кухне, а мама моет посуду,
и я слышу, как ее обручальное кольцо легонько ударяется
о тарелки и чашки. Тик-тик-тик… Сейчас,
когда я прихожу к родителям на обед и мама моет
посуду, мне становится грустно от мысли, что однажды
этот звук исчезнет.

Ночью все чувства обостряются, и, когда я начинаю
думать, что однажды не услышу родителей, мне
становилось трудно дышать. Телефон по-прежнему
будет звонить, но на дисплее больше не высветится
слово «Дом».

Маминого голоса — нежного, любимого, связывающего
меня с детством, — мне уже не хватало,
хотя мама и пребывала в добром здравии.

Я ворочался в постели, охваченный такими
мыслями. В конце концов я сдавался и включал
свет.

Днем меня атаковали новые страхи. Порой в
местах большого скопления людей, будь то клуб,
бар или тесная комната в офисе, меня охватывало
чувство, будто я в ловушке. Взаперти мне не хватало
воздуха. Поэтому я всегда ездил на машине,
чтобы иметь возможность сбежать, когда мне захочется.

Забредая в кинотеатр или на дискотеку, я сразу
же начинал искать запасной выход.

Полет на самолете был и остается для меня настоящей
пыткой. Регистрируя билет, я вижу заголовки
газет и скорбные лица телерепортеров,
рассказывающих в новостях о катастрофе. Я посматриваю
на пассажиров, пытаясь понять, похожи ли
они на тех, кто может умереть. Если кто-то кажется
мне полным неудачником, я начинаю переживать
еще сильнее.

Но однажды ночью я проснулся от того, что увидел
странный сон. Пожалуй, с этого и можно начать
мою историю.

Мне приснилась моя бабушка, которую я видел
во сне лишь первое время после ее смерти.

Я стоял напротив какой-то двери и стучал в нее.
Вдруг кто-то открыл.

Я вошел, держа в руках два таких больших чемодана,
будто в них были диван и кухонный уголок.

Я сразу понял, что оказался в доме у бабушки, хотя
он не был похож на ее настоящий дом.

Бабушка сказала:

— Я рада, что ты приехал меня навестить. Более
того, теперь ты переедешь ко мне… Я думала, что
это случится позже, но уже приготовила тебе комнату.

У меня и мысли не было переезжать к ней, хотя
навещал ее я всегда охотно. Кроме того, моя квартира
наконец-то была обустроена так, как я хотел.

— Я не хочу переезжать к тебе, бабушка. Мне
нравится мой дом.

— У тебя никогда не было своего дома, и не тебе
решать, что делать. Комната уже готова.

— Бабушка, что ты несешь? У тебя провалы в памяти?
Как это, у меня никогда не было дома? Я даже
купил новый холодильник, синий. Посмотри, какой
он красивый. Больше того, что у меня был раньше.
Я заметил это, когда заполнил его продуктами.

Бабушка засмеялась, а потом сказала:

— Думаешь, тебя спасет холодильник? Ха-ха-ха!

В этом сне она была очень неприятной.

Странно…

У меня были хорошие отношения с бабушкой.
Я любил ее. После смерти дедушки она переехала к
нам и спала в моей комнате. У меня много воспоминаний
о вечерах, проведенных вместе. Когда бабушка
переодевалась, прежде чем лечь спать, это
было что-то феерическое. Она снимала платье из
синтетики, и ее волосы вставали дыбом от электричества.
Она была похожа на Дона Кинга и немного
напоминала ведьму из семейки Адамс. Я прозвал ее
Бабушка Искра или Бабушка Новый год. Когда она
заходила в комнату, я закрывал глаза и считал: минус
десять, девять, восемь, семь… и она смеялась.

Бабушка была очень мила, но и строга… посвоему.
Когда я скашивал глаза к носу, чтобы рассмешить
ее, она приказывала мне тут же прекратить,
чтобы не остаться таким на всю жизнь.

Утром я проснулся весь во власти этого сна. Я решительно
предпочитал остаться дома, а не переезжать
к бабушке. Когда я наконец понял, что это был
лишь сон, я успокоился, но ненадолго.

А если она хотела сказать, что я должен умереть?

Я попытался вспомнить ее слова.

Ты пришел меня навестить… Я думала, что это
произойдет позже… Не тебе решать… Комната уже
готова… Думаешь, тебя спасет холодильник?..

Утром мне было спокойнее, чем ночью, но, будучи
параноиком, я не мог сделать вид, что ничего не
произошло. Я пошел на кухню и обнял холодильник.
Чтобы избавиться от гнетущих мыслей, я решил
сделать обследование, никому об этом не рассказывая.
Сон? При чем тут сон? Вы же не думаете, что я
попрусь сдавать анализы из-за какого-то сна? Просто
я уже давно не был у врачей.

Хорошо, хорошо, сдаюсь! Все дело было именно в
сне. Но, если честно, в глубине души я чувствовал
себя придурком.

А если совсем честно, я годами мечтал пройти
диспансеризацию.

Мне хотелось, чтобы меня осмотрели с головы до
ног. В этом случае уменьшается риск того, что однажды
тебе скажут: «К сожалению, эта опухоль
слишком большая. Мы ничего не можем поделать…»

Я решил позвонить Джованни, моему врачу и
школьному другу моей мамы.

Джованни часто приходил к нам в гости и был
мне почти как дядя. У него я решался спрашивать
то, что не осмеливался спросить у отца. Мой самый
большой секрет заключался в том, что иногда мне
хотелось видеть Джованни на месте моего отца.
Сейчас я об этом уже не думаю.

Я позвонил ему, и он сказал, что анализы можно
сдать на следующее утро. После обеда я должен был
встретиться с ним.

Утром я пошел в поликлинику на голодный желудок,
даже не выпив кофе. Когда я проходил мимо
кондитерской, меня охватило желание облизать витрину.
Подмигнув вазочке с пирожными, я пообещал,
что вернусь, как только все закончится.

Вестибюль поликлиники был полон стариков —
лица у всех бледные и взволнованные. Как только
мне в вену вставили иглу, я перестал что-либо чувствовать.
Медсестра с участием посмотрела на меня
и велела оставаться в кресле, ее коллега протянула
мне подслащенную воду в пластиковом стаканчике.
Обычно после меня в кабинет заходит либо подросток,
либо женщина. Они никогда не падают в обморок,
и я, растекшийся в кресле, кажусь неудачником.
Но я же делаю это не специально! Просто, когда
я чувствую, как игла вонзается под кожу, обморок
неизбежен.

Покинув поликлинику, я поплелся в кондитерскую
— обещания надо выполнять. После обеда надо
было идти к Джованни. В том месте, куда делали
укол, рука болела.

Очередь была довольно большой. Рядом сидела
девушка, с безучастным видом листавшая журнал.

Когда рядом со мной находится женщина, все
кардинально меняется — в лучшую сторону. Например,
если я сажусь в поезд и вижу в купе женщину, у
меня улучшается настроение. Это не значит, что я
немедленно завожу разговор, пытаясь познакомиться.
Нет, мне просто нравится женское общество, потому
что женщины прекрасны, даже когда молчат.

Иметь дело с женщинами для меня куда предпочтительнее,
и речь идет не о сексе. Допустим, когда
я плачу за выезд с автострады, то немного разочаровываюсь,
если мою полосу обслуживает мужчина, а
соседнюю — женщина. Решаясь на обгон, я всегда
смотрю, кто за рулем, особенно если это крохотная
«Smart» или «Toyota Yaris».

Из кабинета Джованни вышла женщина. Моя соседка
поднялась, и они, обмениваясь шутками, направились
к выходу.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил меня
Джованни.

— Да нет, все хорошо… Просто я какое-то время
не обследовался. В общем, время от времени нужно
сдавать анализы, верно?

Я не решался сказать, что на самом деле подстегнуло
меня позвонить.

«Знаешь, Джованни, мне приснилась моя бабушка,
которая даже не заметила новый холодильник, и
я решил, что должен умереть… Кстати, холодильник
тот самый, синий». Ну не глупо ли?

Но все же я рассказал ему о своих ночных тревогах.
По его лицу я видел, что он понимает, о чем я
говорю. Возможно, не зная истинной причины моего
беспокойства, он подумал, что мне лучше обратиться
к психиатру, однако ничего не сказал. Я попросил
его сделать мне компьютерную томографию,
но он сказал, что я преувеличиваю.

— Давай дождемся результатов анализов.

Признаться, я был огорчен. Если бы можно было
заказать томографию в баре, я бы сделал это.
«Вам кофе… А вам?» — «Мне одну томографию.
Спасибо».

Потом Джованни осмотрел меня.

Записывая что-то на клочке бумаги, он, не поднимая
головы, спросил:

— Как ты себя чувствуешь? Забудь пока об анализах
— я не о них говорю. Ты счастлив?

На этот вопрос у меня всегда был готов стандартный
ответ: «Не знаю, счастлив ли я, но всё хорошо.
Не жалуюсь». Это один из тех ответов, которые не
значат ничего, а служат лишь, чтобы что-то сказать.

«Привет, как дела?»

«Спасибо, хорошо. А у тебя?»

Но сегодня все было иначе. Может быть, потому,
что мы с Джованни давно знаем друг друга, а может,
потому, что просто момент был подходящим, я ответил,
что счастливым себя не чувствую.

Стоило признаться в этом, я почувствовал, как у
меня с души свалился большой груз. Но вместе с тем
меня стали душить слезы. Я не заплакал, хотя давно
уже мечтал поплакать, как в детстве. Вам не знакомо
это ощущение? Засыпаешь в слезах, опустошенный,
а когда просыпаешься, слышишь птичье пение.

В кабинете у Джованни я не мог заплакать, и меня
это раздражало. К тому же меня смутило мое собственное
столь откровенное признание, и, чтобы
немного разрядить обстановку, я спросил:

— У тебя нет таблеток от несчастья?

Он пошутил, что есть, и я попросил две упаковки.
На этом мы расстались. Через пару дней мне
предстояло вернуться за результатами.

Быть неудовлетворенным собой — что может
быть хуже? Это рушило мои планы; занимаясь самокопанием,
я терял контроль над реальностью.
Печально, ведь это был рецидив старой болезни:
до этого мне понадобились годы, чтобы проделать
важнейшую работу — избавиться от всего, что не
давало мне жить спокойно.

Желание контролировать всё и вся стоило мне
немало сил. В одной из серий «Тома и Джерри» мышонок
хотел столкнуть тарелки с буфета, а кот мешал ему, проделывая невероятные трюки. Я был и
Томом и Джерри одновременно.

Ничто не могло от меня ускользнуть. Я дошел до
того, что в клубе или пиццерии не мог сидеть спиной
к двери: мне нужно было видеть, кто приходит,
а кто уходит. Все должно было быть у меня под контролем.

Ожидая результатов анализов, я очень нервничал.
«Может, я несчастен потому, что догадываюсь
о том, что болен?» — спрашивал я себя. Но я и раньше
был мнителен: достаточно было легкой головной
боли, чтобы начать воображать, что у меня рак
мозга.

Что за жизнь!

Наверное, у меня рак легких, и нужно бросить курить.
Разве что иногда покуривать марихуану…

Дни шли, я перебрал все болезни, о которых знал.
Параллельно я представлял, что скажут обо мне после
моей смерти.

«Он был хорошим парнем… Представь только:
он пошел сделать пару анализов, а у него обнаружили…»

Кто знает, что у меня обнаружат?

«Но ты знаешь, почему он пошел к врачу? Это невероятно!
Ему приснилась его бабушка, которая
сказала, что он умрет».

Я подумал, что, если мне суждено умереть, я всем
расскажу о своем сне. В таком случае я оставлю этот
мир не просто как парень-чудак, а как человек с паранормальными
способностями.

Рассуждая так, я почти начал гордиться собой.

«Он был таким молодым… По земле ходят тысячи
негодяев, с которыми не случается ничего дурного,
а он, бедняжка… Представь, он совсем недавно
купил новый холодильник. Синий».

Каким горем это окажется для моих родителей и
сестры… Я даже составил нечто вроде списка людей,
которых моя смерть огорчит сильнее всего. Естественно,
члены моей семьи в этом списке не значились
— они были отдельно.

На своих похоронах я хотел быть окружен плачущими
женщинами, которые признавались бы, каким
хорошим любовником я был. Как в фильме
Франсуа Трюффо «Мужчина, который любил женщин». Они бы говорили обо мне так нежно, как говорят
лишь об умершем человеке. Чтобы о тебе начали
говорить так, нужно умереть. Идиотизм. Никак
не пойму, почему к умершим людям все
испытывают больше уважения, чем к живым.

В конце концов день объявления результатов настал.

Я помню его так хорошо, как будто это было
вчера.

Войдя в кабинет, я сразу попытался узнать по лицу
Джованни, каким будет приговор. Что-то вроде
«Всё плохо».

Как бы то ни было, не будем забывать, что я пошел
туда, боясь умереть.

В итоге я сам сказал:

— Это тяжелая болезнь? Неизлечимая? Скажи,
что со мной. Нужно сделать томографию?

Джованни, взглянув на меня, ответил вопросом
на вопрос:

— Я могу быть откровенным?

— Конечно… Это что-то серьезное?

— Кажется, я нашел причину твоих тревог…

— Чем я болен?

— Да брось, какое там болен! С тобой всё хорошо,
томографию делать не нужно. Успокойся, анализы
показали, что ты здоров как бык. Однако это
не значит, что у тебя нет проблем. Скажем так, анализы
их не выявили…

— Скажи мне всё, Джованни. Я не хочу, чтобы ты
от меня что-то скрывал. Все эти дни я готовил себя к
смерти, так что, думаю, выдержу известие о любой
болезни.

— При чем тут смерть? У тебя прямо противоположная
проблема. Ты боишься не смерти, а жизни.
Это чертовски распространенное заболевание. Помнишь,
ты спросил, есть ли у меня таблетки от несчастья?
Жизнь — вот твои таблетки. Живи, отрывайся
— делай что хочешь. Твои тревоги вызваны тем,
что ты не живешь, а существуешь. Как сказал Оскар
Уайльд, жизнь — самая редкая штука в мире, большинство людей просто существуют. Так что не волнуйся.
Я больше не хочу рассуждать о жизни и существовании.
Всё гораздо проще. Если хочешь быть
счастлив, научись любить и быть любимым. Сегодня
в твоей жизни этого нет. Ты не любишь свою работу,
женщин и самого себя. Следовательно, ты не
любишь мир.

Первая глава романа

О книге Никколо Амманити «Я не боюсь»

Я уже почти обогнал Сальваторе, как вдруг
услышал крик моей сестры. Я обернулся
и успел заметить, как ее поглотила пшеница,
покрывавшая холм.

Не стоило мне тащить ее с собой, мама
еще выдаст мне за это по полной программе.

Я остановился. Пот лил ручьем. Я перевел
дыхание и позвал:

— Мария! Мария!!

— Микеле!.. — прохныкала она в ответ.

— Ты что, ушиблась?

— Да… Подойди ко мне!

— Где тебе больно?

— В ноге.

Она притворяется, устала просто. «Иди
вперед!» — сказал я себе. А если с ней
вправду что-то случилось?

Где остальные?

Я видел в пшенице следы их продвижения.
Они медленно, параллельно друг
другу, словно пальцы руки, тянулись к вершине
холма, оставляя за собой дорожки
сломанных стеблей.

Пшеница в этом году уродилась высоченной.
В конце весны лило как из ведра, и к
середине июня стебли были крупными,
как никогда. Готовые к уборке, они стояли,
густо налитые зерном.

Вокруг была одна пшеница. По холмам
и низинам она переливалась золочеными
океанскими волнами. До самого горизонта
только пшеница, небо, цикады, солнце и
жара.

Я не знал, сколько было на градуснике
— в девять лет не очень-то разбираются
в шкале термометра, но я понимал, что
жара ненормальная.

Это проклятое лето 1978 года вошло в историю
как самое жаркое в столетии. Жар
раскалял камни, иссушал землю, губил растения,
убивал животных и поджигал дома.
Собираешь помидоры с грядки — а они
сморщенные, берешь кабачки — а они маленькие
и твердые как камень. Солнце не
давало дышать, лишало сил, желания двигаться, жить. И ночь мало чем отличалась
от дня.

Взрослые жители нашего местечка —
Акуа-Траверсе — никогда не покидали
домов раньше шести вечера. Укрывались
внутри за опущенными жалюзи. Только
дети отваживались выходить на раскаленную
безлюдную улицу.

Моя сестра Мария была младше меня
на пять лет и бегала за мной повсюду, как
дворняжка, выгнанная из конуры.

«Я хочу с тобой!» — постоянно повторяла
она. И мама была на ее стороне: «Ты ей
старший брат или кто?» И мне приходилось
везде таскать ее с собой.

Никто не остановился ей помочь.

Оно и понятно — мы же соревновались.

— Вперед, на вершину. Идти только прямо.
След в след запрещается. Останавливаться
нельзя. Кто приходит последним, тому
штраф, — объявил Череп. Но сделал мне
уступку: — Ладно, твоя сестра не считается.
Маленькая слишком.
— Я не слишком маленькая! — запротестовала
Мария. — Я тоже хочу участвовать!

А потом упала.

Жаль. Я ведь шел третьим.

Первым, как всегда, шел Антонио Натале
по прозвищу Череп. Почему его так прозвали,
я уже и не помню. Может, потому,
что он однажды наклеил на руку изображение
черепа, одну из тех картинок, что
продавались в табачных лавках и наклеивались,
если их смочить водой. Череп был
самый старший в нашей компании. Ему
было двенадцать. И он верховодил. Ему
нравилось командовать, и он злился, если
ему не подчинялись. Командир из него —
так себе, но он был крупный, сильный и наглый.
Вот и сейчас он пер по склону, словно
бульдозер.

Вторым шел Сальваторе.

Сальваторе Скардаччоне было девять,
как и мне. Мы ходили в один класс, и он был
моим самым лучшим другом. Сальваторе
был выше меня ростом. Он был замкнутым
мальчишкой. Иногда участвовал в наших
играх, но чаще занимался своими
делами. Он был побойчее Черепа и легко
мог бы скинуть его из вожаков, но ему это
было ни к чему. Его отец, адвокат Эмилио
Скардаччоне, считался важной шишкой
в Риме. И имел кучу денег в Швейцарии.
По слухам.

Потом шел я, Микеле. Микеле Амитрано.
Третьим. Я довольно уверенно поднимался,
но из-за сестры остановился.

Пока я колебался, идти ли мне дальше
или возвращаться, я стал уже четвертым.
Недалеко от меня прошмыгнул этот обмылок,
Ремо Марцано. И если я не продолжу
подниматься, меня обгонит даже Барбара
Мyра.

Это уже позор. Дать обогнать себя девчонке.
Этой толстухе.

Барбара Мура перла в гору на четвереньках,
как дикая свинья. Вся в поту и в земле.

— Ты чего, ты почему не идешь к сестренке?
Не слышишь, зовет? Она ушиблась,
бедняжка! — прохрипела она довольным голосом.
В кои-то веки штраф, похоже, ляжет
не на нее.

— Иду, иду… А потом все равно тебя обгоню.

— Я не мог дать ей победить меня таким
образом.

Я повернулся и начал спускаться, размахивая
руками. Кожаные сандалии скользили
по колосьям, и пару раз я падал на задницу.

Я не видел сестру.

— Мария! Мария! Ты где?

— Микеле…

Вот она. Маленькая и несчастная.
Сидела среди поломанных колосьев, одной
рукой терла лодыжку, а другой придерживала
очки. Волосики прилипли к влажному
лбу, глаза блестели. Увидев меня, она сжала
губы и надулась как индюк.

— Микеле…

— Мария, из-за тебя я проиграю! Я же
просил тебя не ходить, черт тебя побери! — 
Я сел рядом. — Что с тобой?

— Я оступилась, и у меня заболела нога…

— Она глубоко вздохнула, зажмурилась
и заканючила. — Еще очки! Очки сломались!

Я едва удержался, чтобы не дать ей затрещину.
С тех пор как начались каникулы,
она ломала очки уже третий раз. И всякий
раз на кого вешала всех кошек мама?

«Ты должен смотреть за своей сестрой,
ты ведь старший брат».

«Мама, но я…»

«Никаких „мама“. Ты что, до сих пор
не понял, что деньги не растут на грядках?
Еще раз сломаете очки, я тебя так взгрею,
что…»

Очки сломались ровно посередине, в
том месте, где их уже однажды склеивали.
Теперь их можно было выбросить.

А сестра продолжала канючить:

— Мама… Она будет ругаться… Что нам
делать?

— Что тут сделаешь? Замотаем скотчем.
Давай вставай.

— Они будут некрасивыми со скотчем.
Страшными. Мне не нравится.

Я сунул очки в карман. Без них Мария не
видела ничего, она сильно косила, и врач
сказал, что нужно обязательно сделать операцию,
пока она не повзрослела.

— Ладно, все будет в порядке. Вставай.
Она прекратила ныть и зашмыгала носом:

— У меня нога болит.

— В каком месте? — Я продолжал думать
о других ребятах. Они уже, наверно, давно
все взобрались на холм. Я оказался последним.

Оставалось надеяться, что Череп
не выдумает слишком суровый штраф.
Однажды, когда я проиграл соревнование,
он заставил меня бегать по крапиве. — Так
где у тебя болит?

— Здесь. — Она ткнула пальцем в лодыжку.

— Вывихнула, наверное. Ну ничего. Сейчас
пройдет.

Я расшнуровал ей башмак, осторожно
извлек ногу. Как это сделал бы врач.

— Так лучше?

— Немножко. Пойдем домой. Я очень
пить хочу. И мама…

Она была права. Мы ушли слишком далеко
от дома. И очень давно. Уже прошло
время обедать, и мама, должно быть, поджидает
нас, сидя у окна.

Ничего хорошего от возвращения домой
я не ждал.
Но кто бы мог представить себе это несколькими
часами раньше!

Этим утром мы взяли велосипеды.

Обычно мы совершали недалекие прогулки,
вокруг домов, до границ полей или
до высохшего русла реки и возвращались
назад, соревнуясь — кто быстрее.

Я ездил на высоченном старом драндулете
с латаным-перелатаным седлом. Мне
приходилось сгибаться чуть ли не пополам,
чтобы провернуть педали.

Все называли его Бульдозером. Сальваторе
утверждал, что это велосипед альпийских
стрелков. Но меня он устраивал —
ведь он достался мне от отца.

Если мы не гоняли на великах, то играли
на улице в футбол, в «укради флаг», в «одиндва-
три-замри» или просто бездельничали
под навесом сеновала.

Мы могли делать все, что нам нравилось.
Машины здесь не ездили, поэтому опасаться
было нечего. А взрослые прятались
по домам будто жабы, пережидая жару.

Время тянулось медленно. К концу лета
мы с нетерпением ждали дня, когда начнется
школа.

Этим утром мы принялись обсуждать
свиней Меликетти.

Мы частенько разговаривали об этих свиньях.
Ходили слухи, что старый Меликетти
выдрессировал их жрать кур, а иногда даже
кроликов и кошек, которых он подбирал
на дороге.

Череп длинно сплюнул.

— Я вам еще про это не рассказывал.
Потому что не имел права. Но сейчас
скажу: эти свиньи сожрали таксу младшей
Меликетти.

Все хором закричали:

— Не может быть! Это неправда!

— Правда. Клянусь вам сердцем Мадонны.
Живьем. Абсолютно живую.

— Это невозможно!

— Что же это за свиньи такие, что жрут
породистых собак?

— Запросто. — Череп закивал головой. — 
Меликетти бросил таксу в загон. Она попыталась сбежать, это хитрая собака, но свиньи
у Меликетти еще хитрее. И не дали ей
спастись. Разорвали в две секунды. — Потом
добавил: — Они хуже диких кабанов.

— А зачем он ее туда бросил? — спросила
Барбара.

Череп подумал немного:

— Она ссала в доме. И если тебя бросить
к ним, такую толстуху, они и тебя обглодают
до косточек.

Мария встала.

— Он что, сумасшедший, этот Меликетти?
Череп опять сплюнул.

— Еще больше, чем его свиньи.

Мы замолчали, размышляя о том, как
с таким дурным отцом живет его дочка.
Никто из нас не знал ее имени, но известна
она была тем, что носила какую-то железную
штуку на одной ноге.

— Съездим посмотрим? — вырвалось у
меня.

— Экспедиция! — обрадовалась Барбара.

— Далековата она, ферма Меликетти, —
буркнул Сальваторе. — Долго ехать.

— Брось ты. Близко, поехали… — Череп
вскарабкался на велосипед. Он не упускал
случая взять верх над Сальваторе.

— А давайте возьмем курицу из курятника
Ремо? — пришла мне в голову еще одна
идея. — Когда мы туда приедем, можем бросить
ее свиньям в загон и посмотреть, как
они ее сожрут.

— Здорово! — одобрил Череп.

— Папа меня убьет, если мы возьмем его
курицу, — заныл Ремо.

Но уже ничего нельзя было поделать,
очень уж понравилась всем идея.
Мы вошли в курятник, выбрали самую
худую и общипанную курицу и сунули ее
в мешок. И поехали, всей шестеркой плюс
курица, чтобы посмотреть на знаменитых
свиней Меликетти. Мы крутили педали
среди пшеничных полей, и крутили, и крутили,
и взошло солнце, и раскалило все вокруг.

Сальваторе оказался прав, до фермы Меликетти
ехать было очень далеко. Когда
мы добрались до нее, мозги у нас кипели
от жары и мы умирали от жажды.

Меликетти в солнечных очках восседал
в ветхом кресле-качалке под дырявым зонтом.

Ферма дышала на ладан, крыша дома
была латана жестью и залита гудроном,
двор завален рухлядью: тракторные колеса,
проржавевшая микролитражка, ободранные
стулья, стол без одной ножки.

К деревянному столбу, увитому плющом,
прибиты коровьи черепа, выбеленные солнцем.
И еще один череп, маленький и без
рогов. Кто знает, какому животному он
принадлежал.

Залаяла огромная собака на цепи, кожа
да кости.

В дальнем углу двора возвышались лачуга
из листового железа и загон для свиней
у самого входа в небольшую расщелину.

Расщелина напоминала длинный каньон,
промытый в камне водой. Острые
белые обломки скал, словно зубья, торчали
из рыжей земли. На его склонах росли искривленные
оливы, земляничные деревья
и мышиный терн. Обычно в таких расщелинах
много пещер, которые пастухи используют
как загоны для овец.

Меликетти походил на мумию. Морщинистая
кожа висела на нем, как на вешалке,
абсолютно безволосая, кроме небольшого
белого пучка, росшего посреди груди. Шею
поддерживал ортопедический воротник,
застегнутый зелеными эластичными липучками.
Из одежды на нем были только
видавшие виды черные штаны и коричневые
стоптанные пластиковые сандалии.

Он видел, как мы подъезжаем на наших
велосипедах, но даже не повернул головы.

Должно быть, мы показались ему миражом.
На этой дороге уже давно никто не появлялся,
разве только иногда проезжал грузовик
с сеном.

Страшно воняло мочой. И было полно
слепней. Миллионы. Меликетти они не беспокоили.
Они сидели у него на голове, ползали
по нему вокруг глаз, как по корове.
Только когда они заползали ему в рот, он их
выдувал.

Череп выступил вперед:

— Здравствуйте. Мы очень хотим пить.
Здесь есть где-нибудь вода?

Я держался настороженно: от такого, как
Меликетти, можно ждать все, что угодно.
Застрелит, скормит тебя свиньям или
угостит отравленной водой. Папа мне рассказывал
об одном типе из Америки, у которого
было озеро, где он разводил крокодилов,
и если ты останавливался спросить
у него что-нибудь, он приглашал тебя в дом,
бил по голове и бросал на съедение крокодилам.
И когда приехала полиция, он предпочел
броситься в это самое озеро, чтобы
не отправляться в тюрьму. Меликетти
вполне мог быть из таких.

Старик поднял очки:

— Что вы делаете здесь, ребятишки?
Не слишком ли далеко от дома забрались?

Купить книгу на Озоне