Метка: Издательство «Рипол классик»

• «Рипол классик», 2012
• Главный герой, шестнадцатилетний Майлз Холтер, интересуется предсмертными высказываниями известных людей. Следуя последним словам Франсуа Рабле, он оставляет свою скучную жизнь с родителями и оправляется учиться в новую школу Калвер-Крик в поисках «Великого «Возможно». Здесь он находит первых друзей и влюбляется в девочку по имени Аляска Янг, которая переворачивает его жизнь, а потом исчезает из нее. Ужасная трагедия заставляет Майлза серьезно задуматься над вопросами жизни и смерти. Его жизнь теперь навсегда разделена на ДО и ПОСЛЕ, что подчеркивает структура книги.
• Купить книгу на Озоне

за сто тридцать шесть дней

За неделю до того, как я уехал в пансион в Алабаме, оставив семью, Флориду и всю свою остальную детскую жизнь, мама настояла на том, что она закатит мне прощальную вечеринку. Ничего хорошего я от этого мероприятия не ждал — и это еще очень мягко сказано. Но меня всё равно заставили пригласить своих «школьных друзей», то есть, тот сброд, который тусовался в театральном кружке, и нескольких англичан-отщепенцев, с которыми общественная необходимость заставляла меня сидеть в столовке нашей обычной школы. Впрочем, я знал, что они не придут. Но мать моя была настойчива, пребывая в иллюзии, будто я все предыдущие годы умудрялся как-то скрывать от нее, что меня обожает вся школа. Она приготовила целую прорву артишокового соуса. Украсила гостиную желто-зелеными флажками — это были цвета той школы, в которую я переходил. Купила пару дюжин хлопушек, напоминающих бутылки с шампанским, и выставила их вдоль журнального столика.

И в самую последнюю пятницу, когда почти все вещи были собраны, в 16:56 они с папой (и со мной) сели на диван в гостиной, спокойно ожидая появления кавалерии, которая должна была примчаться, дабы пожелать юному Майлзу счастливого пути. Явившаяся кавалерия состояла ровно из двух человек: Мари Лосон, крошечной блондиниа с прямоугольными очками и ее коренастого (это чтобы его не обидеть) друга Уилла.

— Привет, Майлз, — усевшись сказала Мари.

— Привет, — ответил я.

— Как лето провел? — поинтересовался Уилл.

— Нормально. А сам?

— Тоже хорошо. Мы ставили «Иисуса Христа — суперзвезду». Я помогал с декорациями, Мари — с освещением, — рассказал он.

— Круто. — Я кивнул со знанием дела, и на этом, считай, все темы для разговора иссякли. Я мог бы расспросить об «Иисусе Христе», но я 1. не знал, что это такое и 2. и не хотел знать, и 3. я вообще в светских беседах не силен. Зато моя мама может трепаться часами, поэтому она решила продлить нашу мучительную неловкость расспросами о графике репетиций, о том, как прошел спектакль, как его восприняла публика.

— Я думаю, что все прошло хорошо. Народу, я думаю, было много. — Мари явно много думала.

Наконец Уилл вставил:

— Мы зашли ненадолго, просто чтобы попрощаться. Мари надо к шести проводить домой. Веселой тебе жизни в пансионе, Майлз.

— Спасибо, — с облегчением ответил я. Хуже вечеринки, на которую никто не пришел, может быть только вечеринка с двумя грандиозно и бесконечно занудными гостями.

Когда они ушли, я снова сел рядом с родителями и уставился на темный экран телевизора — мне захотелось его включить, но я понял, что этого сейчас лучше не делать. Я буквально ощущал, что и мама, и папа смотрят на меня, ожидая, что я вот-вот разревусь или типа того, как будто я не знал с самого начала, что все именно так и будет. Но я ведь знал. Я буквально кожей чувствовал их жалость, с которой они поедали чипсы с соусом, предназначенные для моих воображаемых друзей, но жалеть надо было, скорее, их самих, а не меня: я-то не столкнулся с разочарованием. Моим ожиданиям ситуация соответствовала.

— Майлз, ты поэтому хочешь уехать? — спросила мама.

Я подумал над этим пару секунд, не глядя на нее.

— М-м-м, нет, — ответил я.

— А почему же? — настаивала она. Мама уже не первый раз задавала мне этот вопрос. Ей не особо хотелось отпускать меня в пансион, и она этого не скрывала.

— Это из-за меня? — предположил папа. Он сам учился в Калвер-Крике, в той школе, куда собирался я; а также оба его брата и все их дети. Мне кажется, ему приятно было думать, что я решил пойти по его стопам. Дяди рассказывали мне, что моего папу считали крутым все ребята на кампусе — за то, что он одновременно и буянил, как только мог, и учился на «отлично» по всем предметам. Его жизнь казалась интереснее того жалкого существования, которое я влачил во Флориде. Но нет, я хотел уехать не из-за него. Не совсем.

— Погодите, — сказал я и отправился в отцовский кабинет за биографией Франсуа Рабле. Я любил читать биографии писателей, даже если (как оно и было в случае с месье Рабле) я не прочел ни единого другого их произведения. Я открыл книгу ближе к концу и нашел отмеченную маркером цитату. («НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ДЕЛАЙ ПОМЕТОК В МОИХ КНИГАХ», — тысячу раз наставлял меня отец. Но как я иначе смогу найти то, что мне нужно?)

— Этот чувак, — начал я, остановившись в дверях гостиной, — Франсуа Рабле, он был поэтом. Его последние слова: «Иду искать великое „Возможно“». Вот и я тоже. Хочу начать поиск уже сейчас, чтобы не пришлось дожидаться смерти.

Это родителей успокоило. Я отправлялся на поиски великого «Возможно», а они не хуже меня знали, что с такими, как Уилл и Мари, я его не найду. Я снова плюхнулся на диван между ними, папа приобнял меня, и мы еще довольно долго сидели так вместе, молча, пока я, наконец, не почувствовал, что можно включить телек. Мы поужинали артишоковым соусом под какую-то передачу с исторического канала, так что в итоге это вышла определенно не самая ужасная прощальная вечеринка на свете.

за сто двадцать восемь дней

Во Флориде, конечно, было и жарко, и влажно. Настолько жарко, что одежда липла к телу, как скотч, а пот лился со лба в глаза, как слезы. Но жара стояла только на улице, поэтому я перемещался перебежками из одного места с кондиционером в другое.

Однако я оказался совершенно не готов к небывалой жаре, которая встретила меня в Алабаме, в двадцати километрах к югу от Бирмингема, в приготовительной школе Калвер-Крик. Родители поставили наш внедорожник на газоне чуть ли не вплотную к стене моей комнаты в общаге. Это была комната номер 43. Но все равно, когда я выходил к машине за вещами, яростное солнце жгло даже сквозь одежду, создавая у меня очень живое представление об адском огне.

Втроем мы разгрузили мои пожитки очень быстро, но в моей комнате, которая, к счастью, хотя бы оказалась в тени, кондиционера не имелось, так что там было не намного прохладнее, чем на улице. Обстановка меня удивила: я навоображал себе мягкий ковер, стены, обшитые деревянными панелями, мебель в викторианском стиле. А по факту за исключением единственного предмета роскоши — частного санузла — это была просто коробка. Стены из шлакоблока, покрытые многочисленными слоями белой краски, бело-зеленый линолеум в клетку, — в общем, больше похоже на больничную палату, а не на общагу моей мечты. Прямо у окна стояла двухъярусная кровать из необработанного дерева с виниловыми матрасами. Столы, комоды и книжные полки крепились к стенам, чтобы мы не могли расставить все по собственному вкусу. И кондиционера не было.

Я сел на нижний ярус кровати, а мама открыла чемодан, вытащила из него стопку биографий, с которыми папа согласился расстаться, и поставила их на полку.

— Мам, я сам могу разобрать вещи, — сказал я. Папа не садился. Он был готов ехать домой.

— Дай я хотя бы постель тебе застелю, — предложила она.

— Да не нужно. Я справлюсь. Не беспокойся. — Такие вещи нельзя оттягивать целую вечность. В какой-то момент пластырь просто необходимо отодрать — больно, но потом всё, и становится лучше.

— Господи, мы же будем так скучать, — сказала вдруг мама, шагая через чемоданы в сторону кровати как по минному полю. Я встал и обнял ее. Папа тоже подошел к нам, и мы сбились в кучку, как птички. Было чрезвычайно жарко, мы все вспотели, так что обниматься слишком долго не могли. Я понимал, что должен заплакать, но я прожил с родителями шестнадцать лет, и первое расставание получилось запоздалым.

— Не волнуйтесь. — Я улыбнулся. — Я враз насобачусь г’варить какмесный.

Маму я рассмешил.

— Только глупостей не делай, — сказал папа.

— Окей.

— Наркотики не пробуй. Не пей. Не кури. — Он-то в Калвер-Крике уже отучился и на себе опробовал такие забавы, о которых я только слышал: ходил на тайные вечеринки, нагишом носился по сенокосу (и вечно сокрушался по поводу того, что в те времена в пансионе были одни пацаны), плюс наркотики, бухло, курево. Курить он потом долго не мог бросить, но теперь его лихие времена остались далеко позади.

— Я тебя люблю, — выпалили они одновременно. Не сказать этого было нельзя, но мне стало жутко неловко — все равно, что смотреть, как дедушка целует бабушку.

— И я вас люблю. Я буду звонить каждое воскресенье. — Телефонов у нас в комнатах не было, но по просьбе родителей меня поселили неподалеку от одного из пяти платных автоматов, установленных в моей новой школе.

Они снова обняли меня — сначала мама, потом папа — и на этом все закончилось. Я выглянул в окно и проводил взглядом джип, уехавший с кампуса по петляющей дороге. Мне, наверное, следовало бы испытывать какую-нибудь сопливую сентиментальную грусть. Но я больше думал о том, что сделать, чтобы не было так жарко, взял стул, стоявший возле письменного стола, и сел в теньке возле двери под карнизом крыши в надежде, что подует ветерок, но так я его и не дождался. На улице воздух был так же неподвижен и тяжел, как и в комнате. Я принялся осматривать свое новое пристанище: шесть одноэтажных строений, по шестнадцать спален в каждом, стояли шестиугольником вокруг большой поляны. Словно старый мотель гигантского размера. Передо мной ходили мальчишки и девчонки: они обнимались, улыбались друг другу, просто шли куда-то вместе. Я немного надеялся, что кто-нибудь подойдет и заговорит со мной. Я даже представил себе этот наш разговор:

— Привет, ты тут только первый год будешь учиться?

— Да, ага. Я из Флориды.

— Круто. Значит, к жаре тебе не привыкать.

— Я же не из Аида, — пошутил бы я. Я сумею произвести хорошее впечатление. Он прикольный. Этот Майлз отвязный чувак.

Но этого, разумеется, не произошло. Жизнь никогда не соответствовала моим фантазиям.

Мне стало скучно, и я вернулся в комнату, снял рубашку, лег на раскаленный виниловый матрас на нижней полке и закрыл глаза. Перерождение в религиозном смысле, с крещением и слезами очищения, — не для меня, а вот переродиться и стать человеком без прошлого — лучше и быть не может. Я стал вспоминать людей, о которых я читал, и которые побывали в подобных пансионах: Джона Ф. Кеннеди, Джеймса Джойса, Хамфри Богарта, а также их приключения — Кеннеди, например, был большим приколистом. Потом я мысленно вернулся к великому «Возможно» и к тому, что могло меня ожидать в этой школе, к людям, с которыми я мог познакомиться; задумался и о том, каким может оказаться мой сосед (за несколько недель до этого мне пришло письмо, в котором говорилось, что его зовут Чипом Мартином, но больше я ничего не знал). Кем бы этот Чип Мартин ни оказался, я молился Богу, что он притащит с собой кучу вентиляторов максимальной мощности — я-то ни одного не взял, а вокруг меня на матрасе уже образовалась лужица пота, от чего меня охватило такое омерзение, что пришлось бросить свои размышления и оторвать от кровати задницу, найти полотенце и вытереть пот. А потом я подумал: «Сначала надо вещи разобрать, а потом уж все приключения».

Приклеив на стену скотчем карту мира и убрав почти всю одежду в комод, я заметил, что от такого горячего и влажного воздуха вспотели даже стены, и решил, что это определенно не время для физического труда. Пришла пора принять восхитительный ледяной душ.

В маленькой ванной комнате за дверью висело огромное зеркало в полный рост, так что избежать лицезрения собственной наготы, когда я наклонился, чтобы открыть кран, мне не удалось. Меня всегда удивляла моя худоба: плечи диаметром не сильно отличались от запястий, в области грудной клетки не было ни жира, ни мускулатуры. В общем, от этой своей неприязни я принялся думать, нельзя ли сделать что-нибудь с зеркалом. Отодвинув белую, как простыня, занавеску я прыгнул в душевую кабинку.

К сожалению, она оказалась спроектирована для человека ростом примерно один метр одиннадцать сантиметров, так что струя холодной воды ударила меня под ребра — целых несколько капель. Чтобы умыть залитое потом лицо, мне пришлось расставить ноги и присесть пониже. Уж Джонну Кеннеди (в котором был метр восемьдесят три сантиметра, точно как и во мне) наверняка так в своем пансионе присаживаться не приходилось. Нет, у меня тут совсем другой мир. И пока водичка из душа тихонько капала на мое потное тело, я думал о том, найду ли я здесь то самое великое «Возможно», или же я глобально просчитался.

Когда, помывшись, я обернул бедра полотенцем и открыл дверь, я увидел невысокого мускулистого пацана с копной каштановых волос. Он затаскивал в мою комнату огромный туристический рюкзак защитного цвета. В нем было полтора метра без кепки, но сложением он отличался завидным, как Адонис в миниатюре. Вместе с ним в комнате появился несвежий запах курева. «Отлично», — подумал я. — «С соседом приходится знакомиться нагишом». Он втащил рюкзак, закрыл дверь и подошел ко мне.

— Я Чип Мартин, — грудным голосом, как у радио-диджея, объявил он. И прежде, чем я успел ответить, добавил, — я пожал бы тебе руку, но тебе, наверное, лучше покрепче держать полотенце, пока ты чего-нибудь не наденешь.

Я рассмеялся и кивнул (Круто, да? Кивнуть в такой ситуации?) и сказал:

— А я Майлз Холтер. Рад встрече.

— Майлс? Как «много миль еще пройти»? — спросил он.

— А?

— Это строчка из стихотворения Роберта Фроста. Ты его не читал, что ли?

Я отрицательно покачал головой.

— Считай, что тебе повезло. — И он улыбнулся.

Я схватил чистые трусы, голубые футбольные шорты Адидас и белую майку, пробормотал, что буду через секунду, и снова скрылся в ванной. Произвел впечатление так произвел.

— А родоки твои где? — крикнул я из ванной.

— Родоки? Отец сейчас в Калифорнии. Сидит, наверное, штаны протирает в своем кресле от «Лэ-Зи-Бой». Или за рулем своего грузовика. Но, в любом случае, он бухает. А мама сейчас, наверное, как раз с кампуса выезжает.

— А, — выдавил я, уже одетый, не зная, как реагировать на столь интимные подробности. Наверное, и спрашивать не следовало, если мне не хотелось такого знать.

Чип забросил пару простыней на верхнюю полку.

— Я предпочитаю сверху. Надеюсь, ты не в обиде.

— Не. Мне без разницы.

— Вижу, ты тут красоту навел, — заметил он, показывая на карту мира. — Мне нравится.

И начал вдруг перечислять названия стран. Монотонно, как будто уже не первый раз это делает.

Албания.

Алжир.

Американские Самоа.

Андорра.

Афганистан.

И так далее. Только покончив со странами на «а», он поднял взгляд и увидел мое замешательство.

— Могу и продолжить, но тебе, наверное, будет скучно. Я за лето выучил. Бог мой, ты и представить себе не можешь, какая у нас там в «Новой Надежде» скучища. Все равно, что сидеть и наблюдать за тем, как растет соя. Ты сам, кстати, откуда?

— Из Флориды, — ответил я.

— Не бывал там.

— Вообще впечатляет. Твои познания в области географии, — сказал я.

— Ага, у каждого человека есть какой-то талант. Я все легко запоминаю. А ты?..

— М-м-м, а я знаю последние слова многих известных людей. У кого-то слабость к конфетам, у меня — к предсмертным заявлениям.

— Например?

— Ну, вот Генрик Ибсен хорошо сказал. Драматург. — Об Ибсене я много знал, но не прочел ни единой его пьесы. Пьесы я читать не любил. Я любил биографии.

— Да, мне известно, кто это, — сказал Чип.

— Ага, ну вот, он какое-то время болел, и как-то сиделка ему говорит: «Похоже, вам сегодня лучше», а Ибсен посмотрел на нее, сказал: «Наоборот» и умер.

Чип рассмеялся.

— Жуть. Но мне нравится.

Мой сосед рассказал мне, что он уже третий год в Калвер-Крике, с девятого класса, а поскольку мы с ним одногодки, теперь будем учиться вместе. Признался, что получает стипендию. Спонсируется по полной программе. Он услышал, что это лучший пансион в Алабаме, подал документы и написал в сопроводительном письме, что ему очень хотелось бы, чтобы его взяли в школу, где можно будет читать толстые книги. Проблема в том, писал он, что дома отец постоянно бьет его книгами по голове, поэтому он в целях безопасности приносит домой только тоненькие книжки в мягкой обложке. На втором году его обучения родители Чипа развелись. Ему «Крик», как он его называл, нравился. Но «тут надо быть осторожным, и с другими учениками, и с учителями. А я реально терпеть не могу осторожность». Он ухмыльнулся. Я тоже ненавидел осторожничать — по крайней мере, мне хотелось это ненавидеть.

Рассказывал он мне все это, потроша свой рюкзак и без разбору бросая в комод одежду. Чип не считал нужным раскладывать носки в один ящик, майки в другой. Он верил в равноправие ящиков и пихал в них все, что лезло. Моя мама умерла бы, увидев такое.

Закончив «разбирать» вещи, Чип с силой ударил меня по плечу, сказав: «Надеюсь, ты сильнее, чем кажешься», и вышел из комнаты, даже не закрыв за собой дверь. Через несколько секунд снова показалась его голова, и он увидел, что я не сдвинулся с места.

— Ну же, Майлз-Много-Миль Холтер. У нас еще дел дофига.

Мы направились в комнату, где стоял телек — по словам Чипа больше нигде во всем кампусе кабельного не было. Летом эта комната служила складом. Ее почти до потолка забили диванами, холодильниками, свернутыми коврами, и сейчас она кишела школьниками, которые пытались отыскать и вытащить оттуда свои вещи. Чип с кем-то здоровался, но меня никому не представлял. Он ходил по диванному лабиринту, а я встал у двери, стараясь изо всех сил не мешать ребятам, которые парами вытаскивали мебель через узкий проход.

Чип нашел свои вещи за десять минут, и еще час мы таскали их в комнату — от комнаты с телеком до сорок третьей мы сходили четыре раза. К тому времени, как мы закончили, мне захотелось забраться в мини-холодильник Чипа и проспать там тысячу лет, но у него самого, похоже, был иммунитет и к усталости, и к разрыву сердца. Я сел на его диван.

— Я нашел его пару лет назад у себя в районе на обочине, — сообщил он по поводу дивана, укладывая мою «Сони-плейстейшн» на свои кроссовки. — Кожа в паре мест потрескалась, но, блин, диван-то офигенно хорош.

На диване не просто имелась пара трещин — на тридцать процентов это был нежно-голубой кожзам, а остальные семьдесят истерлись в губку, но мне он тоже все равно казался офигенным.

— Ладно, — сказал он. — Почти все. — Чип подошел к своему столу и вытащил из ящика серебристую клейкую ленту. — Понадобится твой чемодан.

Я встал, вытащил его из-под кровати, а Чип положил его между диваном и приставкой и начал отрывать тонкие полоски клейкой ленты. Он наклеил на чемодан надпись: «ЖУРНАЛЬНЫЙ СТОЛИК».

— Вот. — Он сел и положил ноги на, м-м-м, журнальный столик. — Теперь совсем все.

Я сел рядом, Чип посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Слушай. Я тебя вводить в общество Калвер-Крика не буду.

— Э-э, ладно, — выдавил я, хотя слова и застревали в горле. Я же тащил его диван под раскаленным палящим солнцем, а он теперь заявляет, что я ему не нравлюсь?

— По большому счету, тут две группировки, — объяснил он, и уровень серьезности в его голосе повысился. — Есть обычные пансионеры вроде меня, и есть выходники; они харчуются здесь, но все они — дети богачей из Бирмингема, на выходные уезжают в свои особняки и лежат там под кондиционерами. Это крутые ребята. Мне они не нравятся, так что если ты прибыл сюда с мыслью, что если ты был супер-пупер хреном в бесплатной школе, то будешь супер-пупер хреном и тут, то пусть лучше тебя со мной не видят. Ты же ходил в бесплатную школу?

— Э-э, — ответил я. И рассеянно принялся расковыривать диван, зарываясь пальцами в белую мочалку.

— В бесплатную, потому что если бы ты учился в частной, у тебя бы шорты так по-уродски не сползали. — Он рассмеялся.

Я не натягивал резинку выше бедер, потому что думал, что это круто. Наконец я ответил:

— Да, я ходил в бесплатную. И я не был супер-пупер хреном. Просто обычным хреном. С горы.

— Ха! Отлично. И Чипом меня не называй. Зови меня Полковником.

Я едва не заржал.

— Полковником?

— Ага. Полковником. А тебя мы будем звать… хммм. Толстячком.

— Чего?

— Толстячком, — повторил Полковник. — Потому что ты тощий. Это называется ирония, Толстячок. Слыхал про такое? Ну, пойдем, сигарет добудем и как следует начнем новый учебный год.

Отрывок из романа

О книге Мориса Дантека «Призрак джазмена на падающей станции „Мир“»

Я вошел в здание почтамта и сказал:

— Добрый день, дамы и господа. Я не отниму у вас много времени. Это вооруженное ограбление, так что ложитесь на пол и считайте пылинки перед собственным носом.

Людей в крошечном помещении местного почтового отделения было немного. Только чета пенсионеров и пухлая немолодая уроженка Мартиники по эту сторону перегородки с окошечками, да двое служащих — по другую. Оттенок их лиц настолько совпадал с тоном стен, что наводил на мысль о цветном ксерокопировании.

— ВСЕ — НА ПОЛ! — рявкнул я, чтобы до них, наконец, дошло. — Эй, вы, — обратился я к операционистам, — шевельнете хоть пальцем, завалю всех, кто находится рядом со мной.

Обладатели пенсионных книжек принялись стонать. н Я заставил их шевелиться быстрее, размахивая «Береттой» и выкрикивая много разных слов, после чего с максимальной поспешностью опустил засов на совершенно сгнившей входной двери. Столь древнее почтовое отделение — настоящая находка. До закрытия оставалось пять минут. Сегодня у служащих «PTT» этот момент наступил немного раньше, только и всего.

Я хорошо знал расположение всех комнат, и речь шла не только о местонахождении «тревожной кнопки» или замаскированной камеры наблюдения в углу. Я хорошенько ударил по двери, которая торчала позади прилавка, — замок буквально взорвался, — и без лишних условностей скомандовал:

— Все — туда, живо!

Выражение лицвсех присутствующих словно свидетельствовало о том, чтоперед ними внезапно возник инопланетянин. В их вытаращенных глазах открывались бездонные пропасти чистейшего ужаса, и я вынужден был признать, что это вполне логично. Я размахивал массивным черным пистолетом «Беретта М92» — весьма грозным орудием убийства, а мои глаза налились кровью: ведь меня уже несколько дней мучила бессонница из-за «спида», этого чертового «мета», привезенного мной из Амстердама.

Чета пенсионеров и грузная негритянка встали, часто дыша и подвывая, а я проревел нечто неразборчивое, чтобы заставитьихпошевеливаться. Я еще раз врезал ногой по двери.Раздался адский грохот, но все-таки не такой громкий, как при выстреле. Этого оказалось достаточно, чтобы добавить им расторопности и сообразительности.

После этого я занялся сотрудниками почтамта.

Это были парень и девка, одного возраста. Хотя о возрасте, если честно, тут говорить не приходилось: последняя стадия молодости, едва ли больше тридцати. Я видел, что парень не слишком-то горит желанием умереть и досрочно покинуть занимаемую должность. Поэтому он стоял, не шевелясь, и не пытался совершить какую-нибудь глупость. Телка, держа руки за головой, торчала возле этажерки с картотеками и, судя по всему, отчаянно трусила.

— Мне известно, где лежит наличка, — сказал я, обращаясь к служащему, — в задней комнате, в мешках, за которыми через пару часов должны приехать ваши парни… Если не станешь мне перечить, то сможешь расписываться в ведомости на протяжении еще добрых тридцати лет, понятно?

Дуло «Беретты», казалось, хотело пусть корни у него во лбу.

— Понятно, — ответил парень без особого смущения.

— Отлично. Все — в заднюю комнату, живо! — рявкнул я, указывая направление кончиком ствола.

Я запер всех, кроме парня, в комнате, похожей на пыльное архивохранилище без окон.

Деньги лежали в старом сейфе, намертво вмонтированном в стену, — в углу другой комнаты, расположенной за кассовым залом. Я объяснил парню, что ему лучше напрячь память и сообщить мне секретный код. Отпираться было бесполезно, ведь именно он спустя полтора часа должен открыть бронированный ящик инкассаторам. Служащий не стал возражать. Он отпер сейф и вытащил два массивных холщовых мешка. Я тут же запихнул их в черные полиэтиленовые пакеты для мусора, которые лежали наготове у меня в кармане. Около тридцати тысяч евро в каждом — двести тысяч франков, как сказали бы раньше. Сбережения скромных стариков, проживавших в этом квартале, арабов, державших лавки, и нескольких пройдох, которые пользовались тем, что в древних желто-голубых почтовых отделениях клиенты сохраняли инкогнито. Кое-какие знатоки вообще полагали, что наличные деньги вскоре полностью исчезнут и превратятся в нечто незаконное.

Я продолжил действовать в соответствии с намеченным планом.

Велел парню взять мешки и идти за мной. Покидая помещение, я мимоходом оборвал провода телефонных аппаратов.

Отделение «РТТ» на улице Анатоля Франса было пережитком минувшей эпохи. Без сомнения, это было одним из последних учреждений, напоминавших французскую почту ХХ столетия. Теперь, после того, как человечество только что разменяло новое тысячелетие, оно походило, скорее, на заведение, которое в ближайшем будущем займет место в музеях.

Мы вышли. Парень с мешками в руках шел первым. Я по-прежнему не снимал шерстяную шапку-шлем. Учитывая, что на улице была зима, это вполне могло сойти мне с рук. В любом случае, в крошечном переулке, куда мы немедленно свернули, взяв влево, не оказалось ни души. Проулок под прямым углом примыкал к улице Анатоля Франса. Перед тем, как мы покинули почтовое отделение, я четко и без обиняков объяснил парню схему дальнейших действий: иди прямо и поворачивай, когда я скажу, не думай ни о чем и все будет хорошо. Молодой человек в форме почтового служащего реагировал на мои слова спокойно, хладнокровно. Все складывалось отлично, дельце проворачивалось легко, как по маслу.

Мы дошагали до площади Пьера Броссолета и оказались в старом жилом квартале, граничившем с железнодорожной линией «RER C»: массивные приземистые халупы, дремлющие под деревьями, которые зима раздела догола (типичная жестокость природы), переплетение невзрачных улочек, озаренных серым дневным светом. Напротив был тупик, где в тачке меня ждала Карен.

Мы подошли к «бумеру» — массивному автомобилю 5-го поколения, оформленному в полном соответствии со всеми правилами, если не считать того, что он записан на двух несуществующих бельгийских граждан. Я сразу же открыл багажник, чтобы парень не успел разглядеть фигуру Карен, сгорбившуюся на водительском сиденье.

— Положи мешки сюда, — произнес я.

Он швырнул пакеты в багажник и повернулся ко мне. Судя по его гримасе, до него начинало доходить, как события будут развиваться дальше.

— Извини, но времени на обсуждение у нас нет. Забирайся в багажник, он придется тебе как раз в пору. Я обязательно выпущу тебя чуть позже, в промзоне…

Это было предусмотрено планом: трюк, позволяющий выиграть немного времени у преследователей и дающий парню возможность хорошенько запомнить наши приметы.

Я пытался сохранять спокойствие. Служащий не создавал нам особых проблем. Конечно, мы не были похожи на порядочных людей, но и совершенно неблагодарными свиньями нас тоже не назовешь.

Парень колебался. Было заметно, что он находится на грани истерики. Я прятал ствол под рукой, но по-прежнему держал мужчину на прицеле. Времени на споры у меня не оставалось.

Я заранее велел Карен вести себя тихо, но в тот момент увидел, что она зашевелилась на своем сиденье. Мы теряли драгоценные секунды.

Я резким движением захлопнул багажник.

— Иди до конца тупика и прислонись к стене, как будто справляешь нужду. Если ты отлипнешь от стенки прежде, чем мы смоемся, я займусь стрельбой по мишени.

Я залез в тачку. Сел возле Карен. Машина тут же резко тронулась с места, проехав задним ходом до маленькой площади.

— План «А», — произнес я. — Через десять минут мы должны быть у Итальянских ворот.

Она рванула рычаг, переключаясь на первую передачу, и, двигаясь на максимальной скорости, свернула к железной дороге. Шины взвизгнули в ледяном безмолвии скованного зимой пригорода.

Как я успел заметить, служащий почты воспользовался моментом, чтобы помочиться на стену, которая перегораживала тупик.

Мы мчались по пустынным проспектам, тянувшимся вдоль железнодорожной ветки и прилегающих пустырей, среди заброшенных складов и старых жилищ для рабочих, среди покинутых кафе, жалких магазинов и одиноких гостиниц, каждая из которых походила на какое-то умирающее существо. Им на пятки наступал свеженький бетон третьего тысячелетия с его торговыми центрами, жилыми и офисными зданиями. Менее, чем через пять лет вся эта ветхость исчезнет, поглощенная новой цивилизацией. Мы направились к железнодорожным путям, пролегающим вдоль берегов реки, прямо к кольцевой автодороге. Движение было не слишком интенсивным. Наступило время обеда, когда плотность автомобильного потока резко падает.

Мы не обменялись ни единым словом, пока не выехали за черту Парижа — в полном соответствии с планом «А». На данный момент все складывалось удачно.

Когда в пределах видимости показалась гидроэлектростанция Мант-ла-Жоли, напряжение стало отпускать нас.

— Все прошло отлично, — произнес я.

Повисла короткая пауза, затем девушка ответила:

— Угу, все прошло отлично.

Я вновь достаточно проворно включился в разговор: следовало поддержать беседу.

— Все прошло просто супер.

— Угу, — сказала она спустя пару секунд, — все прошло супер.

Я повернулся к Карен. До этого момента я не сводил глаз с дороги, если не считать косых взглядов по сторонам. Девушка крепко держала руль, мускулы ее рук и предплечий были немного напряжены, а она смотрела строго прямо перед собой. Я видел, что Карен сосредоточена и взвинчена, но мало-помалу моя напарница начала расслабляться.

Еще одно усилие.

— Никаких потерь, никаких царапин, никаких копов, — продолжил я. — Мы действуем, как предусмотрено… и не меняем плана, который полностью срабатывает…

Я пытался ободрить Карен, но видел, что мои попытки не слишком удачны. Получалось, будто я заливаю ей какую-то ерунду, чтобы убедить в успехе самого себя.

Поэтому я предпочел сменить стратегию и принялся рыться в бардачке в поисках кассеты.

Мне попалась любимая «фишка» Карен — джаз, импровизация, Альберт Эйлер, сборник шестидесятых годов. По ее мнению, это один из величайших джазменов. Звучание инструмента, напоминающего саксофон-камикадзе сопровождало нас на всем протяжении дороги, ведущей на запад.

Согласно плану, нам предстояло доехать до побережья Нормандии и бросить тачку в укромном месте, под пологом леса, где-то между Довилем и Онфлёром. Затем мы должны сесть на поезд и доехать до Байё, хотя билеты куплены до Шербура. Дальше м

Позже мы покинем вагон и выйдем в маленьком городке, знаменитом своим ковром. Там, на парковке возле вокзала, нас со вчерашнего дня ждала вторая машина — «Ауди», в меру крутая, но достаточно распространенная, зарегистрированная в регионе Иль-де-Франс. Таких в этих местах полно. Мы помчимся на юг, до самой Испании — согласно второй фазе плана. Фазе, во время которой мы с баблом смываемся за тридевять земель.

Мы взяли напрокат «Бумер» в Лилле, воспользовавшись поддельными бельгийскими удостоверениями личности. Обнаружив эту тачку на северном побережье Франции и узнав о наших железнодорожных билетах до Шербура, копы убедятся в правильности своей версии о нашем бегстве в Великобританию или одну из стран Северной Европы.

Эту «Ауди» мы купили и держали в резерве «для последнего рывка».

Мы будем ехать без остановки, до самой южной точки континента, где в Альхесирасе нас ждет судно и даже покупатель для нашей второй тачки, готовый заплатить до того, как мы поднимемся на борт.

Я вновь обдумал все это, пока мы съезжали с автобана в районе Манта, перед пунктом взимания транзитной платы, наполненным легавыми. Мы двинулись по федеральной трассе, не говоря друг другу ни слова. Теперь я тоже пытался расслабиться. Сигнал тревоги уже прозвучал, и описание нашей колымаги разошлось по всей Франции с помощью информационных сетей Метропола. Перед самым налетом я как следует испачкал грязью номерные знаки машины, чтобы их не смог разглядеть ни один потенциальный свидетель, а сразу после ограбления отдал тачку во власть валиков автоматической мойки, прямо за Итальянскими воротами. Согласно нашему плану, полиция будет искать грязный «бумер» с нечитаемыми номерными знаками, за рулем которого находится «парень» в шапке-ушанке, а рядом с ним — мужчина в кожаной куртке и шапке-шлеме. Но сейчас мы выглядим как чета молодых бельгийских горожан, а «бумер» с парижскими номерами сияет чистотой, как новенький.

Все прошло классно.

Мы бросили тачку в условленном месте, и вновь изменили свой внешний вид с головы до ног. После чего протопали пешедралом пару километров по пустынной сельской дороге. Я швырнул ствол в море с обрывистого берега. К вечеру мы добрались до вокзала Онфлёра, а с наступлением ночи оказались в Байё, где сразу же сели в «Ауди» на стоянке у железнодорожной станции и уехали. На этот раз машину вел я.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Глеба Соколова «Жара»

21.07.2010, Москва 14:55:30.

Жара в Москве и области в ближайшие дни не спадет, в регион может вернуться смог. Как сообщает Гидрометцентр России, ночью и утром местами туман, (видимость 300-500 м), мгла (густая дымка), температура в Москве — плюс 35-37 градусов, по области — до 40 градусов.

За Москворецким мостом начинается набережная, которую можно считать главной в столице. Она называется Кремлевской и вид ее чаще других тиражируется на открытках. Иногда набережная появляется на экранах. Как правило, при этом рассказывают о событиях в Кремле — центре политики великого государства, по сути — лишь старинной крепости шестнадцатого века, у которой есть стены, башни, ворота и засыпанный ров.

Ближе к мосту стоит Беклемишевская, затем две Безымянных, Тайницкая, Благовещенская, Водовзводная…

Антон Рубцов, недавний выпускник МВТУ имени Баумана, специалист по электронным технологиям, сотрудник московской IT-компании, поправил на лице смоченную водой медицинскую маску и поднял глаза к небу: дым от бушевавших в подмосковье пожарищ закрывал солнце. Сизая дымка висела над центром Москвы. Казалось, еще немного — и в ней скроются острые шпили на кремлевских башнях.

На набережной выстроились длинные ряды машин — начало седьмого, самое время для пробок. Народ катил из офисов по домам. К почти сорокоградусной жаре и дыму от пожарищ добавлялись выхлопы от тысяч работавших двигателей.

Четверть часа назад Антон закончил свой рабочий день. Он провел его не в офисе родной компании, а у заказчика — на территории Кремля, в помещении одного из музеев. Их «контора», как именовали между собой Рубцов и его приятели компанию-работодателя, заключила договор на выполнение работ по оцифровке одной из коллекции. Необходимо создать имиджи экспонатов и сохранить их на долговечных электронных носителях.

Сегодняшний день — третий, который Антон провел в московском Кремле. Припомнилось утро. Из-за него Рубцов торчал теперь между двумя Безымянными башнями, поглядывая на следующую — Тайницкую, задаваясь вопросом: с чего такое название? Какую тайну скрывает краснокирпичное сооружение, похожее на вытянутый вверх старомосковский терем?..

* * *

Маленький сгусток белковой материи, бежавший по толстой, шевелившей мелкими ворсинками трубке, неожиданно ускорился и за короткое расстояние успел разогнаться так, что когда он воткнулся в сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце, оно вздрогнуло и выпустило в окружающее пространство облако черного дисперсного вещества.

Точно бы в аэродинамической трубе задул ветер… Черные капельки, как живые, рванулись по узкому каналу вниз, их было много, какой бы объект не встречался на пути — в каждый они вонзались, проникали глубоко внутрь…

После этого встреченные черными капельками «объекты» начинали часто и мелко дрожать, их корчила судорога, заканчивавшаяся коротким, мощным рывком — словно попыткой оторваться от навсегда заданного места, на котором они были укоренены. После чего «объекты» обмякали и сдувались…

— А-а… Я… Мне… Помогите… — пассажир троллейбуса, подъехавшего к остановке рядом с Центральным телеграфом нелепо выгнулся, отпустил портфель — тот с глухим стуком упал на пол, попытался освободившейся рукой зацепиться за поручень, но она ухватила лишь воздух…

— Помогите, человеку плохо! — истерически взвизгнула какая-то девушка в дурацкой синенькой беретке. Она стояла относительно далеко, но зрелище смерти произвело на нее тяжкое впечатление.

Было уже поздно… Гражданин, запрокинув руки, падал в проход. Только что в троллейбусе было тесно, но когда он принялся хрипеть, стоявшие вокруг люди инстинктивно посторонились, почтительно освобождая место новой, незваной пассажирке…

Последнее, что успел подумать умиравший гражданин: «Если бы не лишняя чашка кофе, если бы не пробежка до подъехавшего к остановке троллейбуса… Ведь предупреждали врачи!»

Водитель, — поджарый, мускулистый дядька в старенькой клетчатой кепке, — сидя за большим круглым рулем в своей кабине не оборачивался и ничего не знал. Он ждал, пока в салон набьются все желающие. Глаза равнодушно смотрели вперед, на то, что видел тысячи раз — башни Кремля, краснокирпичные стены с причудливыми зубцами…

Внутри умершего, в потайных трубках и камерках его тела постепенно воцарялась тишина. Черное дисперсное вещество уже рассосалось по тканям, белые тельца оседали на дно сосудов. Серые, еще недавно пульсировавшие в такт бившемуся сердцу горки, опадали и скукоживались… Троллейбус все не отправлялся. Он замер, словно давая невидимому счетчику время, необходимое, чтобы отсчитать очередную жертву.

В Москве ежедневно из-за того, что над городом висит смог и слишком жарко, в Москве умирает три с половиной тысячи человек. Если количество смертей поделить на число столичных построек, окажется — в день на три здания приходится одна смерть.

* * *

Ноябрь 1982 года

В Кремле на территории средневековой крепости расположено около двух десятков построек. Согласно предсказанию, в ноябрьский день 1982 года должно случиться две смерти… Ровно две…. Математика — строгая штука. Она никогда не дает погрешности.

Генеральный секретарь коммунистической партии, член Политбюро, председатель Президиума Верховного Совета Брежнев стоял возле окна и улыбался. Ни к кому не обращенная улыбка, — он был в кабинете один, — исполнена лукавства.

В последние дни руководитель Советского Союза чувствовал себя значительно лучше. Брежнев затянулся сигаретой, не спеша выпустил дым из легких. Советский народ — простодушный ребенок. Его руководитель теперь не много старше Иосифа Сталина. Тому, когда умер, было семьдесят четыре. Леониду Ильичу полных — семьдесят пять!.. Разницы — всего год. Никто же не считал Сталина слишком старым, чтобы руководить государством!.. Тысячи граждан охотно заплатили бы жизнью, чтобы вождь правил еще хотя бы лет пять-десять.

Брежнев припомнил охоту, в которой участвовал в прошедшие выходные, — состоялась рядом с его резиденцией в Заречье. Сам он за зверьем не гонялся, из ружья не палил — медики рекомендовали воздерживаться от физических перегрузок — с азартом «болел» за охотников. «Вот это было здорово!»

Леонид Ильич еще раз крякнул и счастливо зажмурился.

Все думают: дряхл, цепляется за власть!.. «Да знали бы: у меня всегда было бычье здоровье!.. И власть мне не нужна. Несколько лет пытаюсь уйти от нее!.. Снять с себя госношу… Но я, видишь ли, всем нужен!»

Легкие Брежнева опять потянули сигаретный дым. Вдруг какая-то плохо осознанная тревога пробежала по лицу. Показалось, что сигарета погасла.

«Плохая примета!..» — вздрогнул он. С беспокойством уставился на тлевший кончик: ровный столбик пепла. Нет, все в порядке!.. Горит!..»

День выдался пасмурный, неуютный. По серому московскому небу тащились облака, — рваные края чуть задевали шпили Кремлевских башен, маковки древних соборов.

Союз Советских Социалистических Республик проживал финальное десятилетие. Пройдет не так много времени, — над зеленым куполом бывшего Сената, построенного в восемнадцатом веке архитектором Казаковым, исчезнет красный флаг. Но пока кроваво-красное полотнище реет, пронизываемое холодным ветром… Горе и смерть тому, кто покуситься снять его.

В здании находятся Президиум Верховного Совета, Совет Министров СССР. Купол и флаг отлично видно с Красной Площади, — торчат из-за зубчатой кремлевской стены между Сенатской и Спасской башнями, — символы советской государственности, хорошо известные каждому советскому телезрителю.

«Тьфу ты, черт!.. Вот же, мнительность!..» — с огорчением подумал Леонид Ильич. Тут же, взяв себя в руки, опять лукаво усмехнулся. «Разве советский руководитель может позволить себе быть мнительным?!.. » — подумал Брежнев, и глянул за окно, на отсыревшие кремлевские постройки.

Он сделал несколько шагов по кабинету. Непонятная тревога медленно, но неумолимо вползала в душу.

Противясь ей, Генеральный секретарь начал анализировать.

«А ведь мне здесь всегда было неуютно!.. Лучше было в Молдавии — там виноград, солнце, вино. Или в Казахстане — жаркая Алма-Ата… Недаром цари из Москвы съехали…» Он мысленно представил залитые солнцем улицы среднеазиатского города. «А здесь… Что же произошло перед ноябрьскими?!.. И ведь не расскажешь никому!.. Даже Вите не расскажешь…»

Витя — Виктория Петровна — жена Брежнева. Стряхнул пепел, затушил сигарету в пепельнице. Брякнул на стол портсигар, достал следующую.

Изумительной красоты перстень на правой руке сверкнул, отразив проникший через окно луч солнца, проглянувшего через облака. Драгоценность подарил в семьдесят шестом к юбилею сын Юрий, но слухи крепко привязали к перстню Алиева, — так и высматривают теперь: каков он, дар азербайджанского царедворца. Мол, дряхлый, властолюбивый любитель побрякушек Леня принял подарок!..

Брежнев прикурил от зажигалки. Затянулся, выпустил дым. Все-таки советские люди несправедливы к нему. Глянул бы на иного гражданина помоложе, — что бы с ним было, рухни на него, как недавно в Узбекистане на Леонида Ильича целый помост с десятками людей…

Якобы дряхлый Брежнев, с трудом извлеченный охраной из-под обломков, продолжил зачитывать речь, а затем вручил республике орден!.. Только страницы доклада переворачивал левой рукой. Потому что правая ключица — сломана…

«Все! Сейчас поеду домой, к Вите!» — вдруг подумал Леонид Ильич, шагнул к выходу из кабинета. — «Там природа, безопасность!» Паника — беспощадная, стремительная и почти необъяснимая овладевала им. Руки его затряслись, в ногах появилась слабость, которой еще несколько мгновений назад не было в помине. Генсек безвольно выронил горящую сигарету, — она упала на пол. Тут же Брежнев наступил на нее каблуком. Вспомнил, что оставил на столе портсигар, повернулся, шагнул за ним, услышал за спиной шорох.

Успел подумать: «Ведь члены Политбюро сами рекомендовали сократить рабочий день!» Так и не схватив со стола портсигара, резко обернулся…

То, что Брежнев увидел, заставило все его вздрогнуть.

Есть только одно свидетельство, почти намек, но оно прошло незамеченным. Этой же ночью, под утро, Брежнев скончался.

* * *

Сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце содрогнулось так, что еще немного — оторвется от стенки полого ствола, на котором существует. Сгусток белковой материи пробил его едва ли не насквозь. Несколько мгновений ничего не происходило. Затем пещеристое тельце принялось стремительно набухать, изменяя при этом свой цвет с серого на красноватый. Через несколько секунд его рост остановился… Потом оно вдруг принялось скукоживаться столь же быстро, как и распухало до этого.

Сидоркин, немолодой человек, числившийся в штате кремлевской администрации на должности советника, лежал на хирургическом столе под мощной бестеневой лампой. Бригада хирургов, экипированных по лучшим западным стандартам, производила рядовую операцию. Никаких сложностей, приступая к ней, врачи заподозрить не могли, но когда Сидоркину вскрыли брюшную полость, оказалось: первоначальный диагноз, с которым он поступил для операции в кремлевскую больницу неверен.

Иван Никитич почувствовал себя плохо, находясь не в Москве, а на отдыхе — на одном из прекрасных греческих островов, где на берегу солнечной лагуны — одноэтажные домики фешенебельного туристического отеля. Он долго не хотел прерывать отпуска, однако, в конце концов, был отправлен на маленьком круизном судне на материк, где в больнице местными врачами было сделано срочное обследование. Оно показало — необходима операция. Делать ее в Греции Иван Никитич отказался. Полагал, что врачи элитного медицинского учреждения, к которому прикреплен, справятся с ней лучше. На переезд в Москву было потеряно еще время…

Хирург, осматривавший Сидоркина в приемном покое, где почему-то не работал кондиционер и температура зашкаливала за тридцать пять, принял решение: оперировать немедленно. Помимо собственного опыта российский врач располагал заключением греческих коллег, — оно и сбило всех с толку…

— Черт! — выругался хирург. — Гляньте сюда!..

Помощник склонил голову, — внимательно рассматривал то, что было теперь под руками хирурга. Если бы лицо молодого мужчины не закрывала специальная маска, он бы, наверное, не удержался и присвистнул.

— О-па!.. — проговорил он.

— Идиоты! — обругал греческих коллег хирург.

Внутри Сидоркина, чье сознание было отключено наркозом, происходила трагическая борьба…

Сероватое тельце, которое уже скукожилось и стало даже меньше, чем вначале, неожиданно было атаковано несколькими белковыми сгустками. Опять та же реакция — тельце напряглось, пытаясь переварить непрошеных гостей. Но вот на огромной скорости в него врезается очередной сгусток… Тельце вздрогнуло, выбросило в полый канал множество капелек черного дисперсного вещества… Иван Никитич не шевелился. Его отключенное сознание равнодушно к происходившему. Капельки неторопливо потекли дальше, процесс их всасывания стенками канала был медленным, неотвратимым…

Финал можно было предсказать…

21 июля 2010 было самым жарким за всю историю наблюдений в Москве, +38,2°C. Выше климатической нормы на 12,4°C. Горячий антициклон, теснимый атмосферным фронтом с запада, из центра Европейской России отошел на юго-восток. В центре и на западе жара немного спала, чего не скажешь о востоке и юге ЕТР. Там среднесуточная температура превысила норму на 9–11 градусов, и вчера вновь было отмечено большое количество температурных рекордов.

Сегодня Антону предстояло оказаться в крепости через проездные ворота Боровицкой башни. Станция метро, площадь, Манежная улица — места знакомые всем, если даже побывал в столице один единственный раз. Правда, теперь они были сильно затянуты дымом от пожарищ…

Оставалось совсем немного — вот-вот по неширокому тротуару между чугунной оградкой и фонарными столбами Антон прошагает прямо к полукруглой арке… Он поправил маску. Взгляд приковала непонятная сцена.

Новенькое «вольво S80» резко затормозило. Для катившей следом автомашины багажник «шведки» чудом не стал ловушкой. Слава богу, в уличном заторе скорость невелика. Раздраженный сигнал резко оборвался: задние дверцы «вольво» распахнулись с силой, — будто их отбросил в стороны мощный взрыв. Антон замедлил шаг, почти остановился. Все сделал невольно. Продолжение не заставило ждать.

Из дверей в разные стороны (обстоятельство шокировало больше всего), прямо по проезжей части, мимо машин, — те экстренно оседали на передние рессоры, — кинулись мужчина и женщина. Господин показался Антону не молоденьким. На самом деле — вряд ли больше тридцати. Она… Возраст определить затруднялся. Могло и двадцать два, и тридцать. Скорее всего, выглядит старше своих лет. Шатенка, длинные волосы, необыкновенно красива: тонкий прямой нос, пухлые губы ярко накрашены. Одета в строгую юбку и белую блузку. На руках, — Рубцов сумел разглядеть и это, — дорогие украшения!.. Пробегая мимо Антона, красавица уронила шелковый носовой платок с изображением дракона.

Мужчина был в строгом костюме, — в машине, разумеется, должен стоять хороший кондиционер, потому что при почти сорокаградусной жаре ходить в таком костюме по улице можно не больше получаса. Затем случится тепловой удар. Рубашка мужчины сверкала белизной, бросался в глаза яркий галстук. Он кинулся бежать с такой скоростью, что через несколько мгновений Рубцов потерял его из виду! К красавице мужик даже не обернулся. Да и она бежала, словно в затылок дышал маньяк из «Улицы вязов». «Вольво», хоть и резко тормозило, остановилось лишь на мгновение, — вновь поехало. Впереди — свободное пространство. Колеса бешено закрутились. Двери сами собой захлопнулись. Шедшее следом авто тронулось с места значительно спокойнее. И не напрасно.

«Вольво» опять резко затормозило. Распахнулась водительская дверь. Выскочивший человек явно был шофером: простецкая физиономия, мешковатые брюки, мятая рубашка галстучек расцветки, вышедшей из моды пять лет назад, — типичный наемный трудяга. «Не хозяин авто! — заключил Антон. — Для хозяина простоват!.. Хотя…»

Прыжками, лавируя между движущихся машин, водитель ринулся к тротуару.

В воздухе повисло напряжение. Пешеходов поблизости не было. В это утро город опустел из-за смога. Но люди, с небольшой скоростью проезжавшие мимо на автомобилях, пугались догадок: неужели рванет?!.. Иначе, зачем выскакивать и кидаться наутек?..

Несколько секунд, еще секунда… Время замедлило ход. Взрыва не было. Ни дыма, ни клубов огня — ничего! Водитель, добравшийся до тротуара, проскочивший по нему с полдесятка метров, неожиданно остановился, развернулся, теперь уже не такими странными прыжками, но опять — наперерез двигавшимся машинам, поспешил обратно к брошенному «вольво». Влез внутрь, хлопнул дверцей, как ни в чем ни бывало поехал дальше.

Через несколько минут автомашина со странными пассажирами исчезла из виду. Нигде не было видно и сбежавшего господина. Скрылся за углом здания. Лишь красавица маячила чуть поодаль. Уже перешла с бега на шаг, вот-вот могла исчезнуть за деревьями Александровского сада.

Антон решился в доли секунды: он очутился возле оброненного платка, поднял его с земли, кинулся за незнакомкой. На бегу сорвал с лица маску, — для подобных спортивных упражнений она не была предназначена. Тут же почувствовал, как чудовищный коктейль из угарного газа и растворенных в воздухе канцерогенных смол ворвался в легкие, забил ноздри…

* * *

Возле станции метро «Южная» царило обычное для шести вечера оживление. Люди, которые даже в условиях экологической катастрофы и чудовищной жары вынуждены были ходить на работу, возвращались домой. Из подземных переходов, служивших одновременно выходами из метро, вываливался народ.

Кто шел медленно, держа в руках увесистые пакеты. Кто-то наоборот торопился поскорее преодолеть открытое пространство и добраться до квартиры. Хотя было ясно, что в лучшем случае этих людей ждет закупоренная со всех сторон ячейка в многоэтажном доме, где нет кондиционера, а дешевенький вентилятор гоняет по углам раскалившийся, спертый воздух… Но, по крайней мере, в квартире не так велика концентрация угарного газа!

Большинство людей было без масок…

Из одного из выходов прямо к двери кафе выбрался в дрезину пьяный мужик. Еще поднимаясь по лестнице, он хватался двумя руками за перила, с трудом преодолевал ступеньки. В дверях перехода, качаясь и норовя упасть, простоял не меньше минуты.

Парень и две девушки, которые вопреки рекомендациям, которые давали через СМИ медики, курили неподалеку от входа, — в этом-то аду, где ближайшие дома скрывала сизая ядовитая дымка! — обратили на него внимание: перестали болтать… Под их взглядами дядька отцепился от двери, шатаясь преодолел несколько шагов, теряя равновесие и оттого очень резво взлетел вверх по маленькой лесенке, рухнул на асфальт. Пытаясь встать, он продвинулся на метр, и окончательно сдался… Словно солдат под обстрелом прополз еще метр. Что-то промычал и затих.

Из кафе, в котором работал кондиционер, и потому было довольно много народа, попыталась выйти посетительница. Но дверь едва открывалась — лежавший мужик перегородил вход. Та, что в кафе, повернулась и с мольбой посмотрела на работника общепита…

В то же самое время из этого же подземного перехода на другую сторону неширокой улицы шатаясь и горланя песню, выбрался еще один мужик. В раскаленном, задымленном городе его голос воспринимался, как одно из проявлений погибающего от жары и растворенных в атмосфере ядов человеческого разума.

Вдруг этот мужик зацепился ботинком за последнюю ступеньку, рыбкой пролетел вперед, рухнул на асфальт, расшиб в кровь лицо. С трудом перевернувшись на спину, раскинул руки. Секунд десять лежал неподвижно. Потом начал громко ругаться… Взбрыкивая ногой пьяный пытался достать проходивших мимо людей, — они в этот день больше походили на тени, которые перемещаются по раскаленной преисподней… Девушки отскакивали в стороны. Мужики огибали опасный «объект» более степенно, словно не замечая его. Связываться с пьяным идиотом никто не хотел.

Через несколько минут об обоих пьяных стало известно милиционеру, находившемуся в переходе у выхода из метро. Несколько мгновений он раздумывал, как ему поступить, а потом получил информацию, что на другой стороне площади у одного из выходов валяется двое пьяных, а у другого — целых три…

Новая информация ввергла милиционера в большие раздумья, а затем ему стало известно, что к первому пьяному мужику, которого еле отволокли от дверей кафе, присоединилось еще двое. И оба рухнули ровно напротив двери… Так что теперь никто не мог ни войти в заведение, ни выйти из него. Сержант озадачился. Не знал куда бежать… В разных частях площади одновременно валялось девять пьяных мужиков. Это походило на анекдот, но милиционеру было почему-то не до смеха. Он связался со старшим.

Чутье, которое никогда не обманывало его, подсказывало сержанту: этим вечером отдыхать не придется. У него мурашки побежали по коже. Десять секунд быстрым шагом — и он может столкнуться с чем-то, что разрушит его жизнь…

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа Яна Валентина «Звезда Стриндберга»

О книге Яна Валентина «Звезда Стриндберга»

«Далакурирен», курьер Даларны — газета превосходная. И репортеры превосходные, и политические обозреватели выше всяких похвал — а вот по части новостей… по части новостей дело хуже. По части новостей вряд ли отнесешь ее к ведущим газетам страны. Да и где взять новости в Фалуне? Но заведующий отделом новостей не терял надежды и отвечал на все телефонные звонки.

На этот раз телефон зазвонил в воскресенье, среди дня, точнее сказать, в половине четвертого — самое тоскливое время в редакции, когда приходится заполнять пробелы в номере заметками из какого-нибудь Гагнефа или Хедемуры.

Звонил фотограф-фрилансер. Несмотря на плохую слышимость, заведующий понял, что речь идет о новости мирового класса. Найден труп девушки (подросток? сексуальное убийство?). Тело якобы нашли в затопленной шахте (необычное, особо жестокое сексуальное убийство?).

Нашедший — то ли ныряльщик, то ли спелеолог — позвонил в службу спасения и, прежде чем разговор прервался, успел пробормотать какой-то ряд цифр. Оператор, впрочем, сообразил, что это координаты GPS. И в настоящий момент все спасатели южной Даларны рыщут по лесу в поисках шахты — три полицейских патруля, две машины скорой помощи, пожарники, машина с начальством… в лучшем случае удастся найти технарей из Горного управления — они, говорят, доки по части всех этих дырок и провалов.

Заведующий отделом сделал несколько кругов по коридорам по-воскресному пустой редакции, пытаясь найти хоть какого-нибудь репортера. В конце концов, он ухватил за костлявое плечо болтающегося без дела практиканта из Стокгольма.

Через две минуты практикант скатился по увешанной пожелтевшими таблоидами лестнице во внутренний двор, где стояли редакционные машины.

Завотделом помолился про себя и направился к рабочему столу. Интересно, позвонили ли в другие редакции? Он прошел вдоль ряда мерцающих мониторов, где уже начал обретать форму завтрашний номер. Какие страницы переделать? Первую, это ясно…а что дальше? Если происшествие, так сказать, местного значения, это одно; а если и в самом деле сенсация, тогда ей место на первых страницах, освещающих жизнь во всем королевстве.

Что-то он никак не мог сосредоточиться. С тоской поглядел на балкон, облюбованный курильщиками — сигарета наверняка привела бы мысли в порядок. Тут он заметил в ворохе нечитанных заметок недопитую кем-то чашку кофе.

Заведующий отделом новостей опорожнил ее одним глотком и тут же выплюнул в корзину для бумаг. Кто-то бросил в чашку осклизлый мешочек использованного снюса. Его чуть не вырвало, но он совладал с собой и начал быстро набрасывать текст для электронной версии «Далакурирен». Он прекрасно знал, что текст будет тут же подхвачен шведским телеграфным агенством новостей ТТ. Красный флажок на сообщении ТТ тут же привлечет внимание других редакций, но теперь-то попробуйте только не сослаться на «Далакурирен» ! Он мысленно потер руки — попробуйте только!

ПОСЛЕДНЯЯ НОВОСТЬ: ПОД ФАЛУНОМ НАЙДЕН

ТРУП НА ГЛУБИНЕ 200 МЕТРОВ!

* * *

Зажав телефон между плечом и щекой, практикант вел машину по скользкой лесной дороге южнее Фалуна. Прямо перед ним в тумане маячили габаритные огни машины фотографа. Он решил немного отстать — гравий из-под колес летел в лобовое стекло пригоршнями. Вести машину по такой дороге и при этом еще говорить по телефону было, прямо скажем, нелегко. Хорошо еще, что фотограф более или менее ясно растолковал ему конечную цель — где-то здесь должна быть парковка.

Машину занесло, и он выронил мобильник. Тот запрыгал у него под ногами, как котенок, но поднять его, не останавливаясь, было невозможно. Он провел языком по губам — во рту пересохло. Пальцы на баранке побелели — приходилось то и дело выводить машину из заносов.

Наконец, они выехали на более или менее ровный участок. Фотограф впереди включил аварийную мигалку — кажется, нашли.

Перевернутые столы с намертво приколоченными лавками, обычная конструкция для открытых парковок, были похожи на перевернутых на спину огромных жуков — их сбросили в кювет, чтобы освободить место для все прибывающих машин. И все равно места не хватало — голубые проблесковые огни крутились, чуть не задевая друг друга, а капот «скорой помощи» почти заблокировал въезд на стоянку. Чуть подальше стояли, наклонившись в кювет, огромные пожарные машины с телескопическими лестницами, и только за ними практикант нашел место, где можно было втиснуть машину.

Он открыл дверцу и его поразила странная тишина. Он даже вздрогнул — неужели опоздал? С опушки леса донесся собачий лай. Практикант знаками попросил фотографа поторопиться, перелез через кювет и пошел к темному ельнику — именно оттуда сквозь густой туман был слышен лай полицейских овчарок.

Место уже успели оцепить: тонкие пластиковые ленты отгородили впадину, в центре которой зиял шахтный колодец. У края стояло полдюжины полицейских и пожарников, бестолково обсуждающих, что теперь предпринять.

Практикант осмотрелся. Сразу за оцеплением он увидел темную фигуру человека в гидрокостюме, сидящего на большом валуне в позе роденовского мыслителя. В руке он машинально сжимал снятый капюшон. Мыслитель со страдальческой миной на свекольно-красной физиономии уставился на практиканта.

Практикант прокашлялся, осмотрелся — не видит ли кто — и пролез под оцепление. Фотограф, присев на корточки, прикручивал к камере телеобъектив.

— Это ведь ты ее нашел?

Дайвер долго разглядывал большие красные руки. Потом, не произнося ни слова, кивнул.

— Что же это было там, внизу?

— Что-что… хрен его знает, что там было. Чертовщина какая-то, — вяло произнес он.

Практиканту представилось обескровленное обнаженное тело в страшном, клаустрофобическом мраке. Он непроизвольно глубоко вдохнул.

— И… сколько ей лет?

— Сколько ей лет? Откуда мне знать?

Дайвер уставился на него.

— Маленькая… и мягкая такая, будто живая. Я поскользнулся, гляжу, а она на мне…. И что-то у нее там …

— Как она выглядела? Какие повреждения?

— Волосы длинные…

Дайвер сделал неопределенный жест рукой, пытаясь, очевидно, изобразить длину волос.

— Вся голова запутана… Я и ухватился, думал, сеть какая-то, или ветошь набросана…

— А повреждения?

— А то! Вот такая дыра между глаз… это как…

Сработала вспышка, фотограф встал и подошел поближе. Дайвер глянул на практиканта с внезапно пробудившимся интересом.

— А вы что… вы из газеты, что ли?

Но практикант не успел ему ответить — подошедший полицейский схватил его за руку и грубо вытолкал за оцепление. Он завертел головой, стараясь ничего не упустить, и приметил тощего старика в замшевой куртке и мокасинах. На спине у него был пластиковый пакет с высокочастотной антенной. Местное радио… черт бы их подрал, они-то как сюда попали? Еще какая-то рыжая стерва с решительным взглядом и мокрым блокнотом в руке… А еще вон тот, поодаль… знакомая рожа. Кажется, из городской газеты в Бурленге. Слетелись, как мухи на дерьмо… Пора звонить в редакцию.

Заведующий отделом новостей нашел, наконец, наушники в скопившемся в ящике стола мусоре, и лихорадочно записывал слова практиканта:

В ЭТУ МИНУТУ: УБИТАЯ ДЕВУШКА В ШАХТЕ!

СВИДЕТЕЛЬСТВО ДАЙВЕРА

— Вы можете добавить: только в «Далакурирен», — гордо сказал практикант, краем глаза наблюдая, как полицейские под руки вели здоровенного дайвера к машине «скорой помощи». Замыкали процессию санитары с носилками.

Дальше потекли минуты приятного ожидания. «Далакурирен» был не только первым, кто сообщил новость, ему еще и удалось поговорить с героем дня — нашедшим труп дайвером.

Практикант с фотографом спрятались от усилившегося к вечеру ледяного ветра за большой сосной. Понемногу подтягивались и другие команды репортеров. ТТ, стокгольмские вечерние таблоиды — куда же без них? — а поближе к прожекторам ребята из местной студии ТВ-4 и гостелевидения монтировали штативы и камеры. Время от времени журналисты подходили к зловонной яме — узнать у руководителя работ, нет ли чего нового, и что будет дальше. Ответы были все время разными.

Сначала решили, что работать будут спортсмены из местного дайверского клуба, потом в разговоре выплыли дайверы-поисковики из береговой охраны в Хернесанде. Потом, должно быть, какой-то начальник в Стокгольме включил от скуки телевизор — в половине восьмого вдруг пришла команда: задание поручено группе из частей особого назначения. Парни из Стокгольма прибыли на вертолете, но все равно, прошло ни много ни мало как часа три, прежде чем они оказались на месте. Шел уже двенадцатый час ночи.

Всю вторую половину дня вплоть до позднего вечера все редакции добросовестно цитировали короткое интервью практиканта из «Далакурирен». Заместитель заведующего отделом новостей проявил трогательную заботу о начальнике — принес миску с коричными булочками.

Когда прибыла элитная стокгольмская группа в своих черных десантных комбинезонах, все сразу зашевелились. Шефа спасателей из Фалуна отодвинули подальше, поставили новое оцепление. Внизу, у края шахтного колодца, на желтой в свете прожекторов траве появились тяжелые ящики из армированного карбона. Дайверы-профессионалы проверили баллоны с воздухом. Не меньше десятка телекамер наблюдало, как быстро и ловко натягивают они неопреновые гидрокостюмы на свои тренированные тела.

Фалунские полицейские оказались в роли зрителей. Сложив руки на груди, они наблюдали, как первая пара дайверов исчезла в шахте. Когда дайверы появились на поверхности и поднялись к оцеплению, стокгольмский начальник сразу провел первую пресс-конференцию. Журналисты собрались вокруг него плотной кучкой, и фотограф-фрилансер из «Далакурирен» вынужден был поднять камеру над головой, чтобы сделать снимок этого решительного седоватого дядьки с загорелой, испещренной мужественными морщинами физиономией.

— Тут, понимаешь, вот что… Внесем ясность, — сказал постаревший Рембо, — это… похоже, кое-кто из вас уже начал молоть чепуху… узнали бы сначала, что здесь и почем…

— А что, должны были у вас разрешения спросить?

Ехидный голос принадлежал репортеру с государственного телевидения, уже проведшему прямые репортажи с места происшествия в 17, 18, 19.30 и 21.00.

К нему присоединился парень из крупной вечерней газеты.

— Что и почем? Что значит — что и почем? Не на базаре… Убили женщину, труп нашли в шахте. Больше ничего нам и неизвестно. Так сказал парень, который ее нашел.

— И нельзя сказать, чтобы от вас была какая-то помощь, — ввернул репортер с местного радио. Он уже несколько часов безуспешно пытался взять интервью у кого-нибудь из полиции.

— Не знаю, откуда вы все это взяли, — сказал начальник спецгруппы. — Значит, так. Даю объективку. Никакой женщины в шахте нет.

Репортеры зашумели.

— Никакой женщины, — повторил командир. — Это мужчина.

У практиканта по спине побежали мурашки.

— А была женщина! — услышал он свой собственный сиплый голос. — Он так и сказал: женщина!

— Не знаю, кто тебе это сказал, — покачал головой командир. — В шахте мужчина. И мертв он уже давно, много дней, а может, больше. Намного больше… Итак: мои ребята сейчас будут поднимать труп, но сначала они зафиксировать технические улики. Мы это, понимаешь, так называем — технические улики. И запомните: никто не знает, ни вы, ни я, никто иной, никто не знает, почему он умер. Парни говорят, прямых признаков убийства нет.

— У вас есть признаки, что это не убийство? — попытался возразить практикант. — Что именно не укладывается в версию убийства?

Начальник поиграл желваками — практиканту показалось, что он собирался ответить, но потом передумал.

— Спасибо, на этом все. Постарайтесь придерживаться фактов. А сейчас вот что: пока тело еще внизу, мы перенесем оцепление подальше, здесь могут быть родственники. Так что прошу укладываться.

Оцепление оцеплением, но на следующее утро в обеих вечерних газетах появился ФОТОСНИМОК: труп в специальной сбруе поднимают из шахты. Длинные волосы обрамляют бескровное лицо, и в свете вспышки их пряди выглядят, как ореол у святого. Те, кто покупает газеты в розницу, наверняка запомнили глубокое отверстие над переносицей, словно третий глаз.

Отрывок из книги

О книге Поля-Франсуа Уссона «Кристаль»

Снежинки таяли на руках, тонкие сверкающие
струйки стекали между застывшими пальцами. Дрожащие
отблески скользили по сомкнутым векам. Анжела
шмыгнула носом и поморгала, чтобы разлепились
смерзшиеся ресницы. Потом попыталась слегка
разжать руку, вцепившуюся в объектив. Кожа треснула.
Две капельки застыли между складками плоти и
пустотой.

Оцепеневшая от холода, девочка глубоко вдохнула
колючий воздух. Снег продолжал падать густыми
крупными хлопьями, и под ногами у нее уже намело
небольшой плотный сугроб.

Анжела подышала на замерзшие руки, не отрывая
глаз от перекрестка. Уличные фонари слегка раскачивались
в ореолах бледно-желтого света. Сколько времени
она тут караулит?.. Сквозь прорези крышки водосточного
люка посреди мостовой просачивались
легкие струйки пара. Крышка была отчетливо видна
— заржавевшая, чуть поблескивающая.

Кипучая смрадная жизнедеятельность подземного
городского чрева растапливала снег. Там, в этой клоаке,
в густой отвратительной массе слюны и секреций
жили существа, напоминавшие огромных пузатых
личинок. Среди них особенно выделялись полупрозрачные,
с блестящими глазками, день ото дня становившимися
все заметнее.

Внезапно крышка приподнялась — совсем чуть-чуть,
на полсантиметра. Никто бы и не заметил этого
медленного, осторожного движения — если только не
наблюдал за крышкой специально. Анжела затаила
дыхание, ее сердце забилось в груди, словно колокол.
Ей вдруг стало очень жарко. Город спал в надежных
объятиях зимы, но девочка бодрствовала и ждала —
и вот-вот должна была получить награду за терпение.
Больше никто не сумел бы…

А она готова?

Узкий шлейф пара медленно выполз из образовавшейся
щели и заскользил вдоль влажной мостовой,
пока не достиг бордюра. Вдруг крышка резко сдвинулась
в сторону. Клубы пахучего пара вырвались наружу
и стали медленно растекаться по улице, скользя
вдоль стен и запертых ставень.

Что-то выбралось оттуда!

Анжелу охватила паника. Из люка шел тошнотворный
запах, усиливаясь с каждой минутой. Она осторожно
попятилась и спряталась за мусорным ящиком.

Первое, что она увидела, были глаза: огромные, удлиненные
до самых висков. Грациозное существо светилось
каким-то удивительным, золотистым светом.
Его тело двигалось неровными рывками — словно бы
каждая часть действовала самостоятельно, отдельно
от других. У существа было три руки: две похожи на
человеческие, а третья, поменьше, торчала из тела на
уровне ребер. Существо двигалось почти комичным
образом — выпятив грудь, запрокинув голову, — и
снег проваливался под его шагами.

Анжела сказала себе, что она по натуре такая же,
как и ее отец, — охотница. Она не отрываясь следила
за существом в видоискатель камеры. Зум увеличил
невероятное зрелище. Анжела привстала на цыпочки,
стараясь поймать в кадр лицо существа. Как только
лицо появилось, палец Анжелы нажал на кнопку.

Кажется, существо услышало щелчок затвора фотоаппарата
— теперь его глаза смотрели прямо в объектив.

Затем оно начало приближаться. Благодаря увеличению,
в видоискателе оно казалось громадным.

Анжела попыталась сдвинуться с места, но зимний
холод намертво сковал ее. Таинственная фея из городской
клоаки открыла темный провал рта и завизжала.
Этот резкий, пронзительный визг заполнил все пространство
уличного перекрестка, и Анжела почувствовала
себя так, словно в ее тело вонзались длинные
тонкие иглы. Каждый нерв вибрировал, растягивался
и вот-вот готов был порваться.

Существо склонилось над Анжелой. Его полупрозрачные
пальцы вцепились в фотоаппарат и, выхватив
из рук Анжелы, направили на нее объектив.

Страх исчез. Последовала яркая вспышка, похожая
на какой-то магический фейерверк. Тело Анжелы разлетелось
на мириады крошечных ледяных кристаллов.
Ослепительный свет этого мгновенного жертвоприношения
полностью рассеял ночную тьму, четко
высветив эти трагические осколки вокруг огненного
шара, похожего на упавшее солнце.

Затем черное покрывало ночи снова нависло над
городом.

Тень упала на перекресток.

На нее.

Тень упала.

Тень…

Видение с нежными глазами исчезло. Холод превратился
в липкий пот, пропитавший одежду.

Судорожно вцепившись в плед, Анжела медленно
выплывала из омута завораживающего и страшного
сновидения.

Она повернула голову и взглянула на соседей. Никто,
кажется, не заметил ее состояния. Пассажиры выглядели
невозмутимо спокойными… Или они были такими
же призрачными, как персонажи ее кошмара?..

«Призраки, — подумала она. — Во сне мы все —
призраки».

С того момента, как самолет взлетел, ее не оставляли
дурные предчувствия. Как только шасси оторвались
от земли и бесконечный горизонт распахнулся
во все стороны, являя всю необъятность планеты, Анжела
почувствовала себя пойманной в ловушку. Обреченной.
Она терпеть не могла это ощущение —
быть отданной на чей-то произвол. Пусть даже на
произвол пустоты. Она понимала, что возмущаться
глупо, тем более сейчас, когда с высоты открылась
взору величественная картина природы, преобразованной
человеком: огромные разноцветные квадраты
полей. Анжела уже представила, как наводит объектив
на это гигантское лоскутное одеяло — чтобы
вдохнуть хоть немного жизни в галерею своих мрачных
снимков.

Но вдруг все краски исчезли, сменившись чем-то
мутным и бесформенным. Затем в иллюминаторе замелькали отдельные туманные клочья с размытыми
очертаниями — словно длинная череда привидений.
Их вновь сменила сплошная мутная пелена с едва заметными
прожилками. Наконец самолет вырвался из
облаков, оседлав их призрачную громаду. Он крепко
держался за гриву облачной лошади, и теперь из-за ее
блестящей на солнце шерсти внизу нельзя было ничего
разглядеть.

Анжела подумала: «Я вполне могла бы не существовать.
Самое большее — оставаться чьим-то воспоминанием…»

Они летели на север.

Все тело Анжелы, от закутанной толстым полярным
шарфом головы до обутых в «лунные ботинки»
ног, было в поту: она чувствовала себя губкой, пропитанной
мускусом, пленницей закрытого герметически
салона самолета, заполненного кондиционированным
воздухом. Анжела слегка сдвинула плед.
Она все предусмотрела. На ней была теплая одежда
для холодной страны. Ее багаж представлял собой
настоящий арсенал полярника, готовящегося к очередной
экспедиции на Северный полюс. Меховой
шапкой-ушанкой и варежками из дубленой овчины
ее снабдила лучшая подруга, мать юной Жозетты.
Варежки пришлись очень кстати. Анжела с гордостью
ощущала себя здравомыслящей, пусть даже и
смешной.

Скосив глаза, она разглядела белокурую головку
своей крестницы. Компания девушек в настоящее
время пребывала в состоянии «стэнд-бай». После предотъездного
возбуждения, суматошного гвалта в поезде,
который вез их в столицу, неумолчной болтовни
под бетонными сводами Руасси и сосредоточенно-восторженного состояния во время проезда по Елисейским
Полям — ни одного резкого жеста, ни одного
громкого возгласа.

Разумеется, Анжела не собиралась изображать заботливую
мамашу-наседку — она не за этим летела.
Девчонок было двенадцать. Ее бесило, что она — тринадцатая.

Машинально она взялась левой рукой за камеру в
футляре, лежавшую на коленях, правой рукой раскрыла
футляр, сверилась с инструкцией и установила диафрагму
на максимум. С такого расстояния, даже при
достаточной выдержке, с учетом вибраций самолета
и слабого освещения, она не сфотографировала ничего
примечательного — за исключением, как она надеялась,
сияющего ореола волос Жозетты.

Маленький электромеханический моторчик трижды
негромко промурлыкал, и трижды в пальцах Анжелы
отдалась вибрация затвора.

Анжела всегда делала по три снимка — этот фоторепортерский
принцип «троичности» она унаследовала
от отца. Один — чтобы присмотреться. Второй —
собственно нужный снимок. Третий — на всякий случай.

Будучи заурядным фотографом, она не раз благословляла
эти третьи снимки. Вторые обеспечивали ей
хлеб насущный, а первые с течением лет стали разновидностью
условных рефлексов — автоматической,
едва ли не физической потребностью, как говорила
она сама себе, улыбаясь. В сущности, только третьи
снимки по-настоящему ее удовлетворяли. Вот как
сейчас.

Соседи украдкой разглядывали Анжелу и ее фотоаппарат.
Должно быть, он придавал ей значительный,
особый вид. Вежливо улыбнувшись, Анжела вновь
убрала фотоаппарат в футляр. Соседи — муж и жена с
одинаковыми квадратными челюстями — продолжали
подозрительно на нее поглядывать. По спине Анжелы
пробежали мурашки. Надо же, самолет еще в
воздухе, а жители той страны, куда она летит, уже заставляют
ее ощущать озноб. Они что, все такие —
словно изготовленные по одному образцу? Несокрушимые
существа с горящими глазами, густыми шевелюрами
— настоящий вызов для всех безволосых
южан! — и огромными руками, одинаково подходящими
для того, чтобы ломать кости или забивать насмешки
шутников обратно им в глотки…

«К викингам?! — с испугом вскричала Анжела, рассмешив
редактора. — Это же варвары! Рядом с ними
даже Аттила выглядит как мелкий проказник!..»

В придачу к пожеланию счастливого пути отдел
спорта преподнес ей иронический подарок — минидраккар,
запорошенный искусственным снегом, в
прозрачном пластиковом шаре. Шутники хреновы!
Провинциальные карьеристы, способные рассказать
только про деревенские соревнования по метанию
навозных шаров!..

«…Эти искусные мореходы заплывали дальше, чем
кто бы то ни было, в поисках чужого добра. Кстати,
они устраивали бесплатный шопинг и на наших берегах.
И да, это были здоровенные громилы, рядом с ними
даже бретонцы — сопляки».

Произнеся эту тираду, она замолчала. Босс насмешливо
взглянул на нее, затем протянул ей билет на самолет.

«Анжела, дорогая. Если бы твой папаша не был для
нашей газеты тем, чем он был, я бы давно перестал исполнять его просьбы. Но в данном случае… предупреждаю
по-хорошему: этот репортаж — твой последний
шанс. Такой мелкой газете, как наша, нужен фотограф,
точнее, тот, кто достоин называться фотографом.
Да, конечно, ты умеешь фотографировать. Но
умоляю тебя, в этот раз ограничься тем, чтобы просто
нажимать на кнопку! Не раздумывай долго! Нам не
нужно высокое искусство — нам нужны факты, спортивные
достижения, лица победителей. Спорт — самая
дурацкая, но и самая прекрасная штука на свете,
поэтому наш читатель хочет видеть на фото самые
глупые и самые восторженные физиономии… Ты все
поняла? Кстати, не понимаю — чем ты недовольна?
Отличное путешествие, королевские командировочные…»

«Да, но холод!..»

«Что холод?»

«Я… это невыносимая для меня вещь».

«Ну, оденься потеплей».

Никто не мог даже представить себе, что зимние
холода были для Анжелы синонимом близящегося
конца света. Зимой в ее теле как будто замирала
жизнь. Она в эту пору не различала красок вокруг —
все становилось белым. Это был однотонный мир, без
теней, но и без всякого блеска… Словно неумело обработанный,
испорченный негатив — в глубине уютной
фотолаборатории, где теплилась крохотная лампадка
воспоминания. Неактиничная. Кроваво-красная.

«У всех свои фобии. Кто-то боится высоты, кто-то
— мышей, кто-то — пауков… Моя фобия — холод».

«Ты справишься. Ко всему можно привыкнуть».

«Нет!.. Это для меня немыслимо…»

На глаза Анжелы выступили слезы немого отчаяния.

Но шеф был неумолим. Опасаясь, что она сейчас
расплачется (как обожают делать все женщины, когда
не могут добиться своего), он сделал страшные глаза,
давая понять, что разговор окончен.

«А еще эти мажоретки…»

«Ну и что, что мажоретки? Ровесницы твоей покойной
сестры?.. Но ты-то уже выросла, ведь так? Все
давно позади… И потом… черт, ну кого мне посылать,
если не тебя? Эти сексуально озабоченные наснимают
девчачьих прелестей крупным планом, так что и
опубликовать ничего нельзя будет! А твои фотографии,
хоть и размытые и плохо скадрированные, по
крайней мере, благопристойные!»

Благопристойные!.. Анжела невольно скривила губы
в горькой усмешке. За пятнадцать с лишним лет, в
течение которых она шла по стопам отца, она усвоила,
что вовсе не обязательно делать скандальные
снимки, чтобы быть обвиненной в нарушении профессиональной
этики. Но она всегда хотела быть фотографом,
и сейчас продолжала им оставаться. В семидесятые
годы в провинции царила атмосфера полной
бессмысленности — что, в общем-то, ее
устраивало. Большие города еще не оправились на
тот момент от шока шестьдесят восьмого. Повсюду
пытались маскировать язвы общества яркими красками
и фальшивыми свободами. С заносчивой гордостью
тридцатипятилетней Анжела предпочла жить в провинциальной дыре. Там имелись солнце, тишина
и благодать. Всепобеждающее трио. Еще одна
«троица».

Ознакомительной поездки в Париж, случившейся
благодаря отцу, ей хватило, чтобы ощутить всю тщету
и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся
карьера была оплачена неизбежной в подобных
случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории.
Затем, отягощенная несчастной любовью,
она попыталась взлететь на собственных
крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и
приняла священную эстафету фотоискусства из рук
отца.

Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении
сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела
регионального масштаба. Десятки тысяч снимков
(черно-белых, разумеется), отсортированных и
классифицированных по датам, жанрам и географическим
пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет
— главную комнату в доме. Это помещение, наполненное
до последнего предела фотографиями, они
в шутку называли великой пустотой.

До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы
были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим
цинизмом вспоминали о матери, по собственной
воле сложившей с себя семейные обязанности.
Нерадивая родительница исчезла во время одной из
их командировок в очередную «горячую точку» — так
они любили называть короткие поездки в соседние
регионы, когда там проходила очередная демонстрация
недовольных фермеров или протестный марш
экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, —
снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему
чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь,
ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять.
Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам,
восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами
и объективами и с какой скоростью делает
снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит
им коробку с пленками или футляр для объектива.
Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало
своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди
нагромождений мешков с зерном, на незаконных
сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало
быко- и свиноподобных местных чиновников…

Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных
удовольствий, если бы однажды, по возвращении
из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом
клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным
словом: «Простите».

Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым
жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.

Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери
холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть
слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца,
неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это
тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами
и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые
показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела
было помочь отцу освободиться от этих гигантских
черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил
ее и сфотографировал трагическое извещение.

Трижды.

— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо
себя чувствуете?

Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи.
Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая
папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы.
И мелкий мудак, склонившийся над спинкой
впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью
человека, который, глядя женщине в глаза, думает
о том, какая у нее задница.

— Что вы сказали, Альбер?

Альбер… Некоторым родителям явно не хватает
воображения.

— Я спросил, как вы себя чувствуете.

— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным
морем в сторону незнакомой территории и,
выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся
в другую, а минуты затишья можно сосчитать
с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в
порядке, Альбер!

Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти
слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда
Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью,
не вышел ростом, из-за чего стал тренером.
Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды.
Было невероятно уморительно видеть его
жидкие усики где-то на уровне их плеч.

Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается
понять. До самого конца этой навязанной ей
поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде
ради усиления спортивной дисциплины (которая
может показаться военной только тем, кто слабо знаком
с военным делом). Альбер, патентованный наставник
мажореток, видит ли он в ней легкую возможность
реализовать право первой ночи, так и не
реализованное до сих пор?..

— Альбер…

Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился,
словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся.
Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка —
для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость
порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция
— и кадр готов.

— Да, Анжела?

— Послушай, Альбер…

— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?

— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна
вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит
провести вместе долгую неделю в не слишком
дружелюбной стране, жителям которой неведом наш
прекрасный язык Задига…

— Кого?..

— Вот именно к этому я и веду… Я не твоя коллега,
не твоя подружка, даже не официальное лицо, сопровождающее
команду. Это моя газета мне поручила
освещать грядущие соревнования — о, безусловно,
крайне важное событие в мире спорта. Мажоретки
очаровательны по определению — хотя, по правде говоря,
я предпочла бы снимать сбитых машинами собак.
Впрочем, я от всей души надеюсь, что девочки не
посрамят французского флага и переплюнут всех конкуренток
с большим отрывом. Но! Я буду всего лишь
фотографировать твоих соплячек в униформе, а что
касается твоих персональных развлечений, это твоя
проблема. Сам с ней и трахайся. Тебе все ясно?

«Однако, — подумала она, — почему я хамлю с самого
утра? Высота? Тревога? Да, наверняка… Холод?
Что, уже?.. Мать твою!..» Нервы сплелись в вибрирующий
узел… Дзынь-дринь! От грубости один шаг до
вульгарности. От вульгарности один шаг до жестокости.
Да, такое с ней случалось, представляя контраст с
ее невинной наружностью. Эти редкие всплески дурного
настроения заставляли ее страдать. До тех пор,
пока не предоставлялась возможность загладить вину.

— Но… я думал… мне казалось…
Альбер догадывался, что лучше прекратить разговор,
но тем не менее продолжал:

— Это из-за той фотографии?..

— Да хрен бы с ней, с той фотографией!.. Хватит
уже! — раздраженно ответила она.
Недавно газета-конкурент с чего-то вдруг решила
опубликовать ту несчастную фотографию столетней
давности…

— Прошу прощения, мадемуазель Анжела, не буду
больше об этом говорить… Ах, черт, у меня нет конверта
для вас… Это потому, что вы не входите в число
участниц…

— Что за конверт?

— С рекламными буклетами отеля… Их приготовили
для всех девушек. Очень любезно со стороны организаторов,
не так ли? Отель «Европа»… название как
раз подходит для европейского чемпионата, да? Хотите
посмотреть? Там же программа пребывания, расписание
тренировок и прочее… Вот, взгляните…

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Кена Бруена «Лондон бульвар»

Я выучил это в тюрьме. Компульсивность — это когда ты делаешь всё одно и то же. Обсессия — это когда ты всё об одном и том же думаешь.

Вообще-то, я и кое-что другое выучил. Но не так четко.

И не так определенно.

В тот день, когда я освобождался, комендант вызвал меня для разговора.

Я ждал, а он сидел, склонившись над столом. Голова над бумагами, прямо воплощённое трудолюбие. На темени лысинка, как у принца Чарльза. Мне это понравилось, и я стал смотреть на неё. Наконец он выпрямился и сказал:

— Митчелл?

— Да, сэр?

Я могу подыграть, если нужно. До свободы оставалось — всего-то сигаретку выкурить. И нарываться я не собирался. Выговор у него — северный, неявный, но все еще подванивает йоркширским пудингом и всем этим достойным дерьмом. Спрашивает меня:

— К настоящему времени вы находитесь у нас в течение?..

Прямо как будто не знал. Я ответил:

— Три года, сэр.

Он губами пожевал, типа не очень поверил. Бумажки мои полистал, говорит:

— Вы отказались от условно-досрочного.

— Я хотел полностью выплатить свой долг, сэр.

Вертухай, стоявший сзади, фыркнул. Первый раз начальник тюряги взглянул прямо на меня. Глаза в глаза.

Потом спросил:

— Вы знаете, что такое рецидивизм?

— Сэр?

— Преступники совершают преступления повторно. Это такая обсессия.

Я слегка улыбнулся. Говорю:

— Я полагаю, вы смешиваете обсессию с компульсивностью.

И объяснил ему, в чем разница.

Он шлепнул печать на мои бумаги, говорит:

— Вы вернетесь.

Я хотел ему ответить: «Только в другой версии» — но понял, что Арни из «Вспомнить все» вряд ли ему знаком.

Около ворот вертухай сказал:

— Зря ты ему нахамил.

Я руку протянул и говорю:

— А что было делать-то?

Упустил я свой шанс.

Так янки говорят. Стоял у тюрьмы, ждал, когда меня подхватят. Назад не оглядывался. Если это суеверие — пусть так оно и будет. А поскольку стоял я на Каледония-роуд, очень мне хотелось знать, похож ли я на каторжника — или хотя бы на бывшего каторжника.

Хреново.

Хреново и подозрительно.

Мне было сорок пять лет. Рост под метр восемьдесят, вес под девяносто. Причём в хорошей форме. Я врывался в качалку и выжимал из себя на пресс-бенче все до последней капли. Ломал все преграды, чтобы высвободить эти самые эндорфины. И кокса не надо. Черт, а нужно ли это было в тюряге? Ведь до умопромрачения занимался. Волосы у меня седые, но еще густые. У меня темные глаза, и не только на первый взгляд. Нос весь переломан, а рот — чувственный.

Чувственный!

Мне нравится такое определение. Одна женщина мне так сказала, когда мне было двадцать. Женщину я потерял, а прилагательное осталось. Спасайте, что можете.

Притормозил проезжавший мимо фургон, посигналил. Открылась дверь, вышел Нортон. Мы минутку постояли. Друг ли ты мне?

Не знаю, но вот он здесь. Появился. Значит, друг. Я сказал:

— Эй!

Он ухмыльнулся, подошел, обнял меня. Просто два приятеля обнимаются напротив тюрьмы Ее Величества. Надеюсь, начальник это видел.

Нортон был ирландец, и понять его было невозможно. С ними со всеми так. Говоришь, говоришь, а потом оказывается, что на уме у них совсем другое. У него были рыжие волосы, бледное одутловатое лицо, а фигура, как у борзой. Он сказал:

— Господи Иисусе, Митч, как ты?

— Снаружи.

Он это обмозговал, хлопнул меня по руке и сказал:

— Снаружи — это хорошо. Мне нравится… Пошли. Тюрьма меня нервирует.

Сели в машину, он протянул мне бутылку «Блэк Буш». С таким зелёным бантиком. Я сказал:

— Спасибо, Билли.

А он прямо застеснялся:

— А, это ниче… тебе расслабиться… отмечать будем сегодня вечером…. и вот еще…

Протянул пачку «Данхилл». Такую сочную, красную, хороший сорт.

Прибавил:

— Я подумал, тебе захочется чего-нибудь особенного.

Со мной была посылочная картонная коробка, которую выдают при освобождении.

Нортон уже заводил мотор, но я его остановил:

— Погоди-ка секунду.

И вышвырнул коробку.

— Что это было?

— Мое прошлое.

Я откупорил «Буш» и сделал большой благостный глоток. Сразу зажглось. Ух, как всегда. Протянул Нортону бутылку. Он покачал головой.

— Не, за рулем не пью.

А сам уже успел набраться, готовый почти. Он всегда предпочитал особые сорта. Мы ехали на юг, он бормотал что-то о вечеринке. Я отключился.

Если честно, я от него уже устал.

Нортон сказал:

— Предлагаю тебе прокатиться, полюбоваться красотами.

— Валяй.

Я чувствовал, что виски уже стучится внутри. Виски вытворяет со мной разные гнусные штуки, но самое главное, я становлюсь непредсказуемым. Даже сам не знаю, что натворю.

Мы поворачивали с Марбл-Арк и, конечно же, встали на светофоре. Возле машины тут же нарисовался чувак и начал протирать ветровое стекло грязной тряпкой. Нортон взорвался:

— Эти гребаные скребки, они повсюду!

А тот чувак — он даже не дернулся. Два быстрых мазка тряпкой — и на стекле остались скользкие грязные следы. Потом он возник у моего окна, заявил:

— Четыре, приятель.

Я засмеялся, опустил стекло, говорю:

— Тебе надо работу сменить, чувачок.

У него были длинные сальные волосы до плеч. Лицо худое, а глаза — такие я сотни раз видел на тюремном дворе. Глаза хищника на низшей ступени развития. Он запрокинул голову и харкнул. Нортон зашёлся:

— О Господи Иисусе!

Я с места не двинулся, спрашиваю его:

— У тебя есть монтировка?

Нортон покачал головой:

— Господи, Митч, нет.

Я сказал:

— ОК.

И вышел.

Чувак удивился, но не отскочил. Я схватил его за руку и сломал ее о колено. Залез в машину, и тут загорелся зеленый. Нортон рванул с места и завопил:

— Боже, Митч, урод чокнутый! Ты десять минут как откинулся… и опять за свое?! Ты что, что ты сделал?!

— Я ничего не сделал, Билли.

— Ты парню руку сломал, и ты ничего не сделал?

— Вот если бы я ему шею сломал…

Нортон взглянул на меня с тревогой:

— Это у тебя, типа, шуточки такие да?

— А ты как думаешь?

Нортон сказал:

— Я думаю, ты удивишься, когда увидишь местечко, которое я тебе подыскал.

— Только если оно рядом с Брикстоном.

— Это Клэпхем Коммон. С тех пор как тебя того… не было… оно стало модным.

— О, черт.

— Не, все о’кей … Парнишка-писатель, что жил там, попал на бабки по-крупному. Пришлось ему ноги делать. Все бросил: одежду, книги … так что ты будь спок.

— А Джои все еще в Овале?

— Кто?

— Который «Биг Ишью» продает.

— Не знаю такого.

Мы подъезжали к Овалу. Я сказал:

— Он здесь. Притормози.

— Митч… Ты хочешь купить «Биг Ишью»… сейчас?

Я вылез из машины, подошел к Джои. Он не изменился. Взъерошенный, грязный и жизнерадостный.

Я сказал:

— Привет, Джои.

— Митчелл… Боже праведный, я слыхал, ты срок мотаешь.

Я протянул пятерку:

— Дай журнальчик.

Сдачи я не ждал. Всё как всегда. Он спросил:

— Тебя там не обижали, Митч?

— Да не так, чтобы очень.

— Молодец. Закурить есть?

Я протянул ему пачку «Данхилла». Он повертел ее, сказал:

— Круто.

— Для тебя, Джои, только самое лучшее.

— Ты пропустил Кубок мира.

И еще кучу всего. Я спросил:

— Ну и как прошло?

— Мы его не выиграли.

— Ох-хо-хо.

— Ну, крикет на этом не кончается.

— Да, это точно.

За три года в тюрьме ты теряешь

время
сострадание
и способность удивляться.

Квартира меня поразила. Весь первый этаж двухэтажного дома. Великолепно обставлена, повсюду пастели, книги вдоль стен. Нортон стоял сзади, смотрел, как я отреагирую.

— Ничего себе! — выдохнул я.

— Ага, это что-то, правда? Пойдем еще посмотрим.

Он провел меня в спальню. Медная двуспальная кровать. Распахнул гардероб, весь полный одежды. И говорит, как продавец в отделе одежды:

— А здесь у вас

Гуччи
Армани
Кельвин Кляйн

и другие мудаки, имена которых я не могу выговорить. Бери, размеры от среднего до большого.

— Средний подойдет.

Вернулись в гостиную, Нортон открыл бар. Тоже набит под завязку. Спросил:

— Чего изволите?

— Пиво.

Он открыл две бутылки, одну мне протянул. Я удивился:

— Что, без стаканов?

— Сейчас никто из стаканов не пьет.

— Во как!

— Slàinte, Митч, и добро пожаловать домой!

Выпили. Пиво было отличное. Я показал бутылкой на все это великолепие, говорю:

— Это что за спешка такая у парня была, что он все оставил?

— Большая спешка.

— И что, ребята, которым он должен, ни на что тут глаз не положили?

Нортон с улыбкой ответил:

— Да я уже отщипнул маленько.

Я переваривал сказанное целую минуту. Наверное, из-за пива. Потом сказал:

— Ты, что ли, деньги давал?

Широкая улыбка. Гордый донельзя. Помолчав немного, объявил:

— Я только часть фирмы — добро пожаловать на борт.

— Что-то не хочется, Билли…

Он поспешно прибавил:

— Эй, я ведь не говорю, чтобы прямо сейчас. Погуляй, проветрись.

Проветрись.

Ладно, проехали. Говорю:

— Не знаю, как тебя благодарить, Билли. Это супер.

— Нормально. Мы же партнеры … правда?

— Правда.

— Ну, мне пора. Вечеринка в «Грейхаунде» в восемь. Не опаздывай.

— Я приду. Еще раз спасибо.

Бриони — это клинический случай. Настоящая шизофреничка. Я знал нескольких серьезно больных на голову женщин. Черт, я даже ухаживал за ними, но по сравнению с Бри это были просто образцы здравого смысла. Муж Бри умер пять лет назад. Не самая большая трагедия, потому что парень был полный засранец. Трагедия в другом: Бри до сих пор не могла поверить, что его нет. Она высматривала его на улице и, что еще хуже, болтала с ним по телефону.

Как у всех настоящих чокнутых, у неё случаются моменты просветления. Она становится

разумной
ясной
деловой

…а потом — бац! Исподтишка поражает новой ошеломляющей вспышкой безумия.

Вдобавок ко всему, она была потрясающе обаятельной, прямо обволакивала тебя. Выглядела как Джуди Дэвис, точнее, как та Джуди Дэвис, которая была с Лайамом Нисоном в фильме Вуди Аллена. Ее хобби — воровать в супермаркетах. Я не могу понять, как ее до сих пор не поймали, ведь она все делает с невероятным безрассудством. Бри — это моя сестра. Я ей позвонил. Она сразу подняла трубку. Спросила:

— Фрэнк?

Я вздохнул. Фрэнком звали ее покойного мужа. Говорю:

— Это Митчелл.

— Митч… о Митч… тебя выпустили.

— Как раз сегодня.

— О, я так счастлива. Мне так много нужно тебе рассказать. Приготовить тебе обед? Ты не голоден? Голодом они тебя не морили?

Мне хотелось смеяться или плакать.

— Нет… нет, я в порядке… слушай, давай встретимся завтра?

Молчание.

— Бри… ты слышишь?

— Ты что, не хочешь видеть меня в твой первый вечер на свободе? Ты меня ненавидишь?

И я, как дурак, рассказал ей о вечеринке. Бри тут же загорелась, говорит:

— Я приведу Фрэнка.

Я хотел заорать: «Ты, сука чокнутая, думай, что несешь!»

Но сказал:

— Хорошо.

— О Митч, я так рада. Я принесу тебе подарок.

О Господи.

— Как хочешь.

— Митч… можно тебя кое о чем спросить?

— Ну… конечно.

— Они трахали тебя всей камерой? Трахали?

— Бри, мне нужно идти, позже увидимся.

— Пока, детка.

Я положил трубку. Ох, ну и вымотался же я.

Разобрался с гардеробом. После трех лет в джинсухе и полосатой рубашке такой гардероб — как пещера Аладдина.

Для начала отложил в сторону кучу барахла с логотипом «Томми Хилфигер». Затолкал в пакет для мусора. Пусть это мешковатое тряпьё заберет «Оксфам» на благотворительность.

Потом обнаружил кожаный пиджачок от Гуччи, очень стильный. Решил: его точно возьму. Много белых футболок «H&M», вроде той, которую Брандо обессмертил в фильме «В порту». Ребята в тюряге убить готовы за крутую пацанскую американскую футболку.

Джинсов нет.

Не проблема.

Есть шесть пар гэповских брюк цвета хаки. Блейзер «Френч коннекшн» и бенеттоновские свитера.

Не знаю, был ли у парня вкус, но деньги были точно.

Ну да, заемные, от барыги.

Был еще пиджак «Барбур» и плащ «Лондон фог». Отлично. Я буду стильным парнем в любую погоду. Странное дело, не нашлось никакой обуви. Но я не жалуюсь. Я что, полный идиот? Пара ботинок на мне.

Приняв горячий душ, использовал три полотенца, чтобы хорошо обсушиться. Их сперли из гостиницы «Холидей Инн», они были мягкие и приятные на ощупь. По-настоящему мне хотелось ещё пивка, но об этом пришлось забыть. Впереди была попойка, может, до полусмерти, надо было хотя бы приехать полутрезвым. Быстро просмотрел книги. Целая стена была забита детективами. Обнаружил

Элмора Леонарда
Джеймса Саллиса
Чарльза Уилфорда
Джона Харви
Джима Томпсона
Эндрю Вокса.

И это только начало. Опа! Можно вообще из дому не выходить. Просто закопаться в преступления.

Я надел футболку, брюки-хаки и кожаный пиджак.

Посмотрел в зеркало. Вполне могу сойти за рабочего сцены из команды Фила Коллинза. Подумал: «если бы у меня еще и деньги были — то берегись».

Эссе из книги Дениса Драгунского «Тело № 42»

О книге Дениса Драгунского «Тело № 42»

Одна актриса была очень знаменитая. Ее любили зрители,
у нее были поклонники. Еще у нее был муж,
очень жестокий и странный человек. Он ее любил,
конечно. Но уж очень как-то по-своему. Он ее заставлял
раздеваться догола и залезать на шкаф, и сидеть
там подолгу. И при этом громко декламировать разные
монологи из пьес. «Ах ты моя Сара Бернар!» —
говорил он, сидя на диване и куря сигарету. Но как
только она пыталась слезть, он загонял ее обратно,
палкой. Было больно. Но артистка мирилась с этими
неприятностями. «Подумаешь, — говорила она сама
себе. — Ну, на шкафу. Зато физкультура. Ну, голая. Зато
закалка. А то, что при этом приходится декламировать,
тоже неплохо. Вроде как репетиция». Правда,
иногда она подумывала от него уйти. Но потом все-таки
оставалась. Какой-никакой, а муж. Глава семьи,
защита и опора. Дети, опять же, нельзя им без отца.
И вообще, может быть, это у него страстная любовь
так выражается. А где найдешь любовь в наш циничный
коммерческий век? То-то же.

Потом она от него все-таки ушла. То ли он ее на
балкон стал выгонять, то ли собрался гостям показать
в таком виде. В общем, перешел грань дозволенного.

Конечно, в семьях случается всякое-разное. Может
быть, еще похлеще. Но вопрос: откуда я все это узнал?
Может быть, мне под страшным секретом лучшая
подруга несчастной актрисы туманно намекнула? А я
эти намеки вот таким образом интерпретировал и
вывалил свои пошлые домыслы на всеобщее обозрение?
Да нет, конечно. Актриса все это сама рассказала
по телевизору. Во всех подробностях, душераздирающих
и нескромных.

А вот другая женщина была совсем не знаменитая.
Никто ее особенно не любил, кроме мужа и детей.
А поклонников у нее вовсе не было. Ну, разве лет
сколько-то назад, когда она в институте училась. А теперь
только семья. Обыкновенная служащая, плюс к
тому домохозяйка, мать семейства. Двойная ноша.
Но ее муж был, тем не менее, требовательным мужчиной.
Ему не нравилось, что она располнела. Это
противоречило всем его жизненным принципам, установкам
и ценностям. Поэтому в один прекрасный
день он привел ее на телепередачу, посвященную таким
вот располневшим женщинам и их мужьям-эстетам.
Там он изложил зрителям свои претензии к
жене: всего тридцать пять, а вон как раздалась. Добрые
тренеры, модельеры и визажисты стали ее упражнять,
массировать, причесывать и гримировать.

А также красиво и элегантно одевать-обувать. И через
какие-то полчаса она была уже вполне ничего. Не
забитая тетка с погасшим взглядом, а вполне себе
миловидная дамочка. С натренированно-задорным
взглядом из-под свежевзбитой челки. Так что ее строгий
муж сменил гнев на милость. Высказал осторожный
оптимизм. Пробурчал что-то вроде: «Значит, будешь
каждый день зарядку делать!»

Такие дела, дорогие женщины.

Пожалуйста, запомните: любящий мужчина любит
женщину целиком и полностью, во всех подробностях
и частностях. А если он говорит, что вообще-то
любит, но не худо бы на пару размерчиков похудеть,
то гоните его к черту, ну или хотя бы не стройте
иллюзий.

Хотя я на самом деле не про любовь. Я про политику,
которая, вместе с экономикой, стоит на твердом
основании культуры (а вовсе не наоборот, как нас
ошибочно учили в школе про базис и надстройку).

Культура же — это не только разные художественные
произведения. Книги, симфонии, триумфальные
арки, фильмы и частушки. Хотя они тоже. И не
только произведения человеческого труда и научно-технического
разума. Хотя без них ни шагу. Культура
— это, прежде всего, правила, по которым живут
люди. Этих правил довольно много, но среди них есть
самые главные. Например, различение добра и зла,
истины и лжи. Сейчас я хочу поговорить вот о каком
правиле. Жизнь любого человека разделяется на три
сферы: публичную, частную (приватную) и интимную.

Публичная сфера — это человек на людях: на работе,
в транспорте, в магазине, на улице. И особенно —
на трибуне парламента, в министерском кабинете, на
международной конференции.

Приватная сфера — человек в общении с родными
и близкими, в семейно-дружеском кругу.

Интимная сфера — человек наедине с собой, со
своими чувствами, мечтами и фантазиями, которые
не принято выражать вслух, пребывая в публичной
и даже приватной сфере. Общение с сексуальным
партнером и собственные переживания по этому
поводу тоже относятся к интимной сфере. Извините,
что так назойливо повторяю эту банальную истину.

Конечно, можно сделать более подробное деление.
Например, публичную сферу разрезать на две-три
части (поведение на работе, в госучреждении, просто
на улице), и с другими сферами поступить так же.
Родственники отдельно, друзья отдельно. Желание
набить всем морду — отдельно, эротические фантазии
— отдельно.

Но это, в сущности, не важно. Важно, что есть вещи,
о которых говорить можно и нужно. При всем
народе, ясно и четко, подробно и доходчиво. А есть
вещи, о которых говорить не нужно и просто-таки
нельзя. Даже в тесной компании друзей. Первооснова
культуры — граница между «можно» и «нельзя».
Не только делать, но и говорить, сообщать, выставлять
напоказ.

Всенародная демонстрация приключений своего
тела и пакостей своей души — опасная штука. Оговорюсь — я вовсе не имею в виду литературу и, скажем,
кино. Натурализм, жестокость, обнаженность желаний,
копание в темных подпольях психики — это
живая часть искусства. Любые запреты здесь — глупость
и ханжество. Неважно, кстати, хороший это
писатель или графоман. Или вообще спекулирует на
жгучих темах. Иначе получится, что хорошему писателю
можно писать «про это», а плохой пусть лучше
пишет про свершения молодежи на строительстве
рыночной экономики. А кто определять будет, хороший
это писатель или плохой? Секретариат правления
Союза писателей? Или жюри премии «Русский
Букер»? В литературе можно все. Ну или почти все.
Нельзя сочинять комедию про ГУЛАГ, остальное —
пожалуйста. А вот в реальности — извините. Реальность
строже.

Собственно, на то и придумана литература, и вообще
искусство. Театр, кино и даже телевидение.
Чтоб иметь возможность поговорить о самых тяжких
проблемах души и тела, не называя имен. Посредством
вымышленного героя. А когда герой вот он, перед
нами, как бывает на ток-шоу, — тогда и вести себя
нужно в соответствии с правилами реальной жизни.
То есть публично не жаловаться на жену, что
растолстела, и на мужа, что садист.

Барьеры стыда рушатся (а стыд — то есть страх
быть выставленным напоказ — это важнейший культурный
ограничитель). Значит, рушится, ну осторожно,
скажем, разрушается одна из главных культурных
опор. Различение между публичным, приватным и
интимным.

При чем тут политика? А вот при чем. «Ежели в
одном месте прибавится, в другом — непременно
убавится», — как отмечал М. В. Ломоносов в одноименном
законе сохранения массы. Если в одном
месте можно демонстрировать то, что положено
скрывать, то получается, в другом месте можно скрывать
то, что положено объявлять.

На одном полюсе общественного сознания реальные
люди (простые обыватели) рассказывают в телекамеру
о своей интимной жизни. То есть делают то,
что нельзя делать. На другом полюсе столь же реальные
люди (но уже не простые обыватели, а крупные
государственные и общественные деятели) скрывают
весьма важные моменты политической и хозяйственной
жизни страны. То есть не делают того, что должны
делать.

Мы знаем подробности личной жизни эстрадных
звезд. Но мы не знаем, кто является акционерами
крупнейших (как принято говорить, системообразующих)
частно-государственных корпораций. Мы
прекрасно осведомлены о том, что происходит в постели
простого россиянина, притащившего на ток-шоу
свои интимные радости и обиды. Но нам совершенно
неизвестно, непонятно, да уже и неинтересно,
что означает фраза «в таком-то году Россия продала
вооружений на 6 миллиардов долларов». О какой
России идет речь? О государственной казне? Или о
нескольких физических лицах с российскими паспортами?

Когда на всеобщее обозрение выставляется интимная
сфера, то публичная закрывается. Я не знаю, кто виноват, кто первый начал, государственные деятели
или авторы реалити-шоу. Но факт остается
фактом: частная жизнь граждан становится достоянием
публики, а жизнь государства становится частным
делом чиновников.

Рассказ из книги Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»

О книге Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»

Когда мы вернулись в Милан после трехнедельной поездки
по стране, наш милый хозяин Джанни сказал, что его
друг-миллионер приглашает нас на ужин. Мы приняли известие
хладнокровно, быть итальянским миллионером не
фокус, если при всех падениях один американский доллар
стоит восемьсот двенадцать лир. Джанни поторопился уточнить:
его друг — миллионер в долларах, а в лирах — миллиардер.
Лет десять назад ему досталась в наследство небольшая
фабрика; талантливый инженер и волевой администратор,
он превратил фабрику в одно из самых доходных
предприятий Ломбардии.

Миллиардер жил под Миланом, в небольшом городке,
где проводятся автомобильные гонки. Там у него вилла, но
есть еще квартира в Милане, охотничий домик в горах, за
озером Комо, и мыза в Скандинавии, его жена-северянка
любит фиорды и снежную зиму. Из шутливых намеков
Джанни мы поняли, что если будем хорошо себя вести, то
удостоимся приглашения во все резиденции миллиардера,
кроме скандинавской в связи с ее отдаленностью. Мы дали
себе слово на один вечер забыть о классовых боях.

Я никогда не имел дела с миллиардером и думал, что появление
его должно быть обставлено торжественно, вроде
выхода восточного властелина или римского кесаря, — трубы,
букцины, флейты, карнаи, кимвалы, ковровые дорожки,
белые слоны, полуголые рабы. И был сильно разочарован,
когда в полутемном баре миллиардерской виллы, где мы
пили аперитивы, невысокий круглый человечек с чаплинскими
усиками сунул мне небольшую теплую руку и назвался
священным именем. Он показался мне тихим, скромным,
рассеянным и даже грустным. Потом, в клубе, где нас
ждал ужин, во время долгого застолья, наблюдая, как он ест,
пьет, разговаривает, вернее, ленится есть, пить, разговаривать
и даже слушать, я понял, что его поведение диктуется
пресыщением. Ему все надоело, и он не хочет притворяться,
будто ему весело. Героический период жизни, когда он
поды мал фабрику, давно миновал, теперь дело движется
почти без его участия; он был три или четыре раза счастливо
женат, особенно удачным оказался последний брак с красивой
северной женщиной, подарившей ему наследника;
младенец надежно защищен от процветающего в стране
киднапинга двумя вооруженными до зубов охранниками,
мамками и няньками в пуленепроницаемых жилетах; к путешествиям
он давно остыл, скучная доступность всех
остальных радостей заставляет его быть верным жене, воздерживаться
от вина, не одеваться по моде, на нем поношенный
клубный пиджак с оторванной на животе пуговицей,
мятые фланелевые брючки, нечищеные ботинки, кое-как
повязанный шерстяной галстук; его «мерседес» полагалось
бы давно сменить, даже будь он убогим миллионером поитальянски.
Но все это ему безразлично. К его услугам лучшие
портные Лондона, штучные «роллс-ройсы» или «мерседесы
» с блиндированными стеклами, впрочем, к личной
безопасности он совершенно равнодушен. Похоже, он не
прочь, чтобы его похитили, все-таки какое-то разнообразие.
Считается, что большие деньги заставляют стремиться к
еще большим деньгам, но этот инженер, видать, не стал настоящим
капиталистом.

Лишь раз обнаружил он свой сильный характер. Джанни
пошел танцевать. Ресторан был почти пуст. Из-за частых нападений
на рестораны миланцы утратили вкус к ночной
жизни. После девяти улицы города пустеют, одинокие фигуры принадлежат полицейским, карабинерам, наркоманам и
педерастам. И хотя у въезда на территорию клуба дежурит
крепкий паренек с перебитым носом и вздувающейся от пистолета
подмышкой, клубмены предпочитают ужинать дома.
Почувствовав себя по-домашнему, Джанни разошелся и стал
пародировать новомодные танцы. Джанни — коммерсант, но
он явно прошел мимо своего настоящего призвания: с удлиненным,
глазастым, необыкновенно подвижным лицом и
долгим пластичным телом, с умением подмечать смешное в
окружающих и ловко копировать, он прирожденный комик.
Убежден, снимайся Джанни в кино, он затмил бы умученных
режиссерами и порядком выдохшихся Альберто Сорди
и Уго Тоньяци. Любимый номер Джанни — это пресловутый
Андреотти, которого он почему-то особенно не любит. Так и
сейчас Джанни выдал танец парализованного старичка, в котором
все сразу узнали бывшего премьера.

Потом Джанни танцевал, как подвыпивший карабинер,
как накурившийся марихуаны наркоман, как гомосексуалист,
испытывающий отвращение к партнерше, как усталый
жиголо на Ривьере. Ему стало жарко, он скинул пиджак и с
блеском изобразил танец провинциального мафиози, на которого
сыплются ножи и пистолеты. А когда музыка стихла,
к нему подошел администратор и сказал, что устав клуба запрещает
танцевать без пиджака и что отныне он здесь «персона
нон грата». Джанни рассмеялся, поклонился и, сделав
лицо скорбящего Андреотти, вернулся за столик.

И тут послышался неожиданно громкий и жесткий голос:
миллиардер потребовал счет и лист чистой бумаги. Счет он
небрежно подписал, кинул официанту чаевые, а растерявшемуся
администратору вручил заявление о выходе из клуба.

— Шампанское и кофе будем пить дома, — сказал он нам
и, резко двинув стулом, поднялся.

Пока мы шли к выходу, к нему подбегали взволнованные,
огорченные люди и упрашивали взять заявление назад. Их
лепет словно не достигал его слуха. Обращались и к Джанни
— с извинениями и просьбами о заступничестве, тот улыбался, прижимал руки к груди, закатывал глаза — мол, рад
бы, да не властен. Откуда-то извлекли древнего, впрозелень
старца, наверное, одного из старейшин клуба. Миллиардер
снизошел до ответа.

— Оскорбили моего друга, здесь мне нечего делать.
А дома за кофе он подсел ко мне и спросил по-немецки с
грустно-доверительной интонацией:

— Вы любите поэзию?

— Очень!

— Вы правду говорите?

— Конечно. — Меня удивило, что он придает этому значение.

— Я люблю поэзию больше прозы.

— А знаете, — сказал он застенчиво, — я пишу стихи.

— И печатаетесь?

— Зачем?.. Но для друзей я издал небольшой сборник.

Всего сто экземпляров, впрочем, и это куда больше, чем
нужно. Разве бывает у человека сто друзей? Даже если причислить
к друзьям всех бедных родственников.
Он вышел из комнаты и вернулся с папкой в руках. Стихи
не были сброшюрованы: отпечатанные на отдельных листах
изумительной, плотной и нежной, как сафьян, будто
дышащей бумаги не типографскими литерами, а рисованными
буквами, они были вложены в строго оформленную
папку. Меня трудно удивить полиграфическими чудесами,
я видел старинные издания Библии, молитвенники королей,
монографию о Босхе семнадцатого века в переплете из
свиной кожи, с золотыми застежками, и все же я был потрясен.
Расточительная щедрость издания обуздана безукоризненным
вкусом.

Он писал маленькие стихотворения — четверостишия и
восьмистишия, каждое напечатано на отдельном листе.

— Великолепно! — восхитился я от души.

— Подарить вам?

— Спасибо. Жаль, я не читаю по-итальянски.

— Хотите послушать коротенькое стихотворение по-немецки?

Оно сложилось, пока мы ужинали.

Как разительно меняет человека прикосновенность к
проклятому и благословенному делу литературы! Куда девался
пресыщенный, равнодушный хозяин жизни? Из-за
очков струился мягкий, молящий свет коричневых беспомощных
глаз. А что ему до меня — случайно захожего человека,
которого он больше не увидит, к тому же глухого к
итальянскому звучанию стихов? Но мы принадлежим к
одному братству боли, и сейчас я был важнее для него всех
друзей и всех бедных родственников.

Он прочел коротенькое стихотворение, набросанное на
бумажной салфетке.

— Хотите знать, как это звучит по-русски? — спросил я.

— Я все равно не пойму.

— У вас же ухо поэта.

Слова, слова,

Всего-то лишь слова…

Но — высшая вам честь!

Все тлен и суета,

Вы — есть.

— И это стихи?

— Я не умею переводить, стихи получились сами собой.

— И смысл есть?

— Да. Очень неожиданный для владельца фабрики.

— Как она мне надоела! Вот единственное, для чего стоит
жить. — Он что-то размашисто написал на титульном листе
своего сборника и подвинул папку ко мне. — Я несчастен,
видит Бог… — Беспомощный взгляд коричневых глаз за очками
приметно потвердел. — Но без фабрики я был бы еще
несчастнее.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

О книге Николя Д’Этьен Д’Орва «Тайна Jardin des Plantes»

— Сто тысяч человек, зажаренных живьем на Эйфелевой
башне, — что за нелепость! — проворчала
Жервеза Массон. — Она не смогла бы выдержать такой
груз!.. Что касается электрических разрядов, которые якобы
к ней притянулись, — прибавила она, — это просто
смешно!

И с раздражением захлопнула книгу.

Затем, поскольку от долгого чтения вслух у нее пересохло
в горле, она залпом осушила бокал красного вина.

Сильвен, ее сын, сидевший напротив нее, все это время
оставался невозмутимым и хранил молчание.

Наконец молодой человек слегка пожал плечами и тоже
отпил вина. Длинные пряди золотисто-бело курых волос,
спадающие ему на глаза, едва не окунулись в бокал.

Сильвен спрашивал себя, к чему клонит мать. Целых полчаса
она возмущенным тоном зачитывала ему отрывки из
книги «SOS! Париж». Остальные посетители небольшого
ресторанчика то и дело оборачивались на них с недовольным
видом. Однако заслуженная шестидесятилетняя сотрудница
парижского Музея естественной истории не обращала
никакого внимания на завсегдатаев «Баскского трактира», наслаждавшихся гаспаччо, запеченным окороком,
яичницей с помидорами, луком и перцем и другими кулинарными изысками баскской кухни. Она смотрела только на
сына. Она ждала от него какого-то замечания, какого-то
комментария по поводу всей этой бредятины. Но Сильвен
продолжал молчать, изредка поглядывая на мать сквозь завесу
волос, спадающих на глаза.

На самом деле он не знал, что сказать.

Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием,
которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил
Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь
этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и
убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница
музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал
— он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия?
Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда
не пытался специально в себе развивать, но которая
становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако
это не имело никакого отношения к его образованию,
годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон
обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным.
Он не анализировал окружающий мир, он его
чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные
детали составляли в его памяти единое целое,
нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной
рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно
распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с
лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике
вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек
фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания,
каждый глоток изарры — мимолетный образ из
прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного
времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря
своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации
именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием
блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно
Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже
изобрел применительно к себе термин «синдром детской
сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное
восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве —
связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.

— Так что, тебе нечего ответить? — настойчиво спросила
Жервеза, видя, что ее сын вновь погрузился в свои мысли.

Сильвен покачал головой — не столько в знак отрицания,
сколько для того, чтобы очнуться от забытья. Затем пожал
плечами и нехотя проговорил:

— Мам, я историк. А эта книга — просто роман… Люди
готовы проглотить что угодно: вспомни только парижского
зеленщика, который в сорок шестом ухитрился продать Эйфелеву
башню голландской компании по утилизации металлолома…

Жервеза Массон стиснула зубы. «Анекдоты, эти его вечные
анекдоты!» Итак, это все, что ее сын может сказать по
поводу книги, которая побила все рекорды продаж во Франции
в течение нескольких последних недель. Четыре сотни
страниц, где речь идет именно о том, что является истинной
страстью Сильвена, — о Париже. О городе, буквально расплющенном,
опустошенном, разгромленном фантазией автора,
Протея Маркомира. И Сильвен над этим смеется?!

Нервно жуя утиное филе в вишневом соусе, Жервеза
смотрела на сына с некоторым опасением и одновременно
— почти с завистью. Она была заранее уверена, что Сильвен
отнесется к этому роману с той же насмешливой беззаботностью,
как прежде — к террористической угрозе.

Несмотря на постоянно происходящие вокруг «события»,
он продолжал жить в своей башне из слоновой кости. О, конечно, она и сама немало этому поспособствовала. Она растила
его, как редкий оранжерейный цветок, оберегала от всего
и вся. Прошло уже много лет с тех пор, как Сильвен стал
жить отдельно, в своей берлоге на улице Монж, в самом центре
Латинского квартала, но по-прежнему оставался верен
своей болезненной обособленности от окружающего мира.

«Нужно, чтобы он очнулся, пока не стало слишком поздно!» — с тревогой думала мать, которая уже воображала сына,
изумленного и растерянного, стоящим посреди руин.

— Ты говоришь, книга Маркомира — всего лишь роман,
вымысел, — наконец сказала она, нервно затягивая узел на
своей салфетке, которая трещала все сильней и сильней. — 
Но я уверена, что за этим вымыслом скрывается кое-что посерьезнее…

— Но что? — вежливым тоном произнес Сильвен, надеясь
сменить тему.

Он с удовольствием предвкушал свою завтрашнюю лекцию
— о языческих святилищах, некогда существовавших
на месте некоторых парижских церквей. Одна из самых любимых
его тем…

Жервеза, не собиравшаяся сдаваться, схватила объемистую
книгу и, указывая на имя автора, возмущенно заговорила:

— Этот ненормальный, Маркомир, объявил, что его роман
— это пророчество. Что у него были видения. Что на написание
книги его вдохновило некое высшее существо. Что…

— Я знаю, мама… Несмотря на то что я живу в своем замкнутом
мирке, я в курсе того, что происходит за стенами
Сорбонны и Исторической библи отеки… — Сильвен поднял
глаза на Жервезу, сознавая, что несколько укрепил свои
позиции. И добавил: — К тому же не тебе упрекать меня в
затворничестве…

При этих словах хранительница музея недовольно поморщилась
и, достав из сумки косметичку, принялась подкрашивать
губы.

Сильвен знал, что она всегда так делает, когда нервничает.
Словно бы пытается замаскировать внутренние проблемы
внешними средствами.

«Как будто она чего-то боится…» — подумал он, уловив
во взгляде матери растерянность. Да, сегодня вечером чтото
тревожное витало в привычной атмосфере «Баскского
трактира» (или только вокруг их стола?). Во всяком случае,
Жервеза Массон явно была не в своей тарелке.

Машинально поправляя тщательно уложенные волосы,
она ворчливо произнесла:

— По крайней мере, я стою на твердой почве! А ты витаешь
в облаках… Тебе-то не приходится бороться с чиновниками,
добиваться приемов у министра, выбивать субсидии…
Да еще и эта публика…

Последние слова были неожиданными.

— Но при чем здесь… публика?

Хранительница музея подозрительно огляделась, затем,
понизив голос, ответила:

— С тех пор как прошлой осенью вышла «SOS! Париж»,
посетителей в нашем Ботаническом саду стало меньше. На
целых двадцать процентов…

— Возможно, это из страха перед террористами, — предположил
Сильвен. — Или просто совпадение…

Он хотел успокоить мать, но результат получился прямо
противоположный: она утратила последние остатки самообладания.
Даже под слоем пудры стало заметно, как сильно
она покраснела от гнева.

— Ах, значит, совпадение?! А как ты тогда объяснишь,
что на следующий день после того, как Маркомир появился
в программе Лорана Рукье, в зале палеонтологии не появилось
ни одного посетителя за весь день? И что все экскурсионные
школьные группы отозвали свои заявки на посещение
Галереи эволюции?

— То есть как?

После некоторого колебания Жервеза нервно облизнула
губы и ответила без всякой иронии:

— Я и в самом деле думаю, что они… боятся музея.
— Но из-за чего?
Не глядя на сына, Жервеза надела очки и, указав на книгу,
спросила:

— Ты ведь читал ее? Или нет?
«Еще чего не хватало!» — невольно подумал Сильвен и,
энергично покачав головой, произнес с почти детской гордостью:

— Нет, я такое не читаю!

Жервеза, казалось, немного смягчилась.

— Ну что ж… по крайней мере, ты свободен от стадного
инстинкта, — с удовлетворением сказала она, перелистывая
страницы. — Вот послушай…

Сильвен обреченно закатил глаза: «Ну вот опять!..»

— «Настал черед животных. Ботанический сад представлял
собой воистину апокалипсическую сцену. Все находившиеся
в клетках животные погибли из-за того, что сотрудники,
не освободив их, разбежались. С другой стороны, наблюдались
и своеобразные „воскрешения“.

Через три недели после начала затопления несколько
спецназовцев-ныряльщиков, проплывая в резиновой лодке
„Зодиак“ над улицей Бюффона, увидели жуткое зрелище:
чучела животных, прежде стоявшие в Галерее эволюции,
плыли на своих деревянных постаментах по Ботаническому
саду, словно шагали по воде. Поскольку ограда
была затоплена, многие чучела „разбрелись“ по улицам,
словно библейские животные, спасшиеся в ковчеге от потопа.

Спецназовцы с ужасом заметили, что все хищники смотрят
прямо на них!

Если бы лапы зверей не были прикреплены к постаментам,
они выглядели бы совсем как живые! На углу улицы
Жоффруа-Сен-Илэр спецназовцы увидели рысь, зарычавшую
на них, когда их лодка приблизилась. Затем на крыше
одного дома по улице Поливо они увидели двух тигров, греющихся
на солнце. Один из них терся спиной о каминную
трубу.

— Смотри, — вздрогнув, сказал один из ныряльщиков
своему соседу. — Они сошли со своих постаментов!..

— И они не боятся воды, — откликнулся тот, видя, как
тигры прыгают в воду.

Когда зубы хищников прокусили резиновый борт лодки,
она накренилась. Перед смертью всем членам экипажа предстало
одно и то же фантастическое видение: по бульвару
Сен-Жермен под водой величественно плыл кит, сопровождаемый
скелетом тираннозавра…»

Жервеза резко захлопнула книгу и торжествующе взглянула
на сына.

Однако ей пришлось разочароваться: на лице Сильвена
по-прежнему было скептическое выражение.

— Ну и что? — сказал он, видимо ничуть не впечатленный
кошмарами Маркомира. — Ты ведь не думаешь, что
этот бред как-то повлиял на ваших посетителей?

Но Жервеза не успела ответить.

— Это роман Протея Маркомира? — услышали голос за
спиной мать и сын.

Они обернулись. Юный официант, стоявший возле их
стола, смотрел на книгу почти благоговейно.

— Да, он самый, — ответила хранительница музея, заинтригованная
явным восхищением молодого человека.

Тот склонился над столом и с религиозным трепетом взял
книгу в руки.

— Я его уже дважды перечитывал, — произнес официант
приглушенным голосом. — Если все это правда, значит,
скоро мы в самом деле увидим конец света!

Сильвен заметил, что руки официанта слегка дрожат.

Да что ж они все как помешались на этой книжонке!..
Или «SOS! Париж» действительно заключает в себе какуюто
тайну?.. Видно, придется все же роман прочитать…

При виде чуть порозовевшего лица официанта, который
держал книгу так, словно это была бомба, готовая взорваться,
Сильвен на мгновение даже возревновал к славе Маркомира.
Он с удовольствием применил бы рецепт Маркомировой
популярности к собственным научным работам: напечатать
их в двух с половиной миллионах экземпляров — ну
как тут не прославиться?

— Но ведь это всего лишь вымысел, вы знаете? — спросил
он, пытаясь разубедить официанта.

Тот, однако, не выглядел безумным фанатиком, ожидающим
апокалипсиса, и Сильвен это чувствовал. «Этот тип не
сумасшедший, он просто перепуган до смерти». Но когда
официант взглянул на Сильвена, у него оказался именно
взгляд фанатика, причем обращенный на еретика.

— Вы видели Маркомира по телевизору, нет? Вы слышали,
что он рассказывал об этой книге?

Жервеза и Сильвен одновременно покачали головой.

— Маркомир знает такие вещи, о которых мы даже понятия
не имеем, — прошептал официант. — Он как будто
сам пережил те события, о которых пишет… словно видел
это во сне или в другой жизни. Он ясновидящий… Он попытался
нас предупредить, предостеречь… Никто этого не опубликовал
бы, если бы он не выдал это за роман. Но это вовсе
не роман…

Положив книгу обратно на стол, официант судорожно
вцепился в руку Сильвена, у которого не оставалось другого
выбора, кроме как слушать дальше.

— Это правда, месье! Чистая правда! Маркомира обвиняют
в том, что он — самозваный гуру, а его Протейнианская
церковь — секта. Но когда катастрофа действительно начнется,
они все бросятся искать у него защиты! Вы знаете о
том, что у него уже больше восьмиста приверженцев?

— Все в порядке, мадам Массон?

При этих словах официант вздрогнул.
На этот раз к ним подошел хозяин заведения собственной
персоной, подозрительно косясь на официанта.

«Ну вот, сейчас и этот заведет ту же песню!» — обреченно
подумал Сильвен.

Однако, увидев книгу Маркомира, гигант в белом фартуке
с вышитыми инициалами «И. Д.» буквально окаменел от
гнева. Его лицо, на котором выделялись густые усы цвета
«соль с перцем», пошло красными пятнами.

— Живо отправляйся на кухню! — приказал он официанту,
с трудом сдерживаясь.

Тот, покраснев, пролепетал: «Да, месье Дарриган!» — и
удалился, лавируя между столами.

Вновь обретя всегдашний солидно-достойный вид, Ив
Дарриган обратился к Жервезе с заметным акцентом жителя
Сен-Жан-де-Люс:

— Мадам Массон, мне очень жаль, но прошу вас простить
этого юнца: ему довелось хлебнуть горя. Его родители
погибли во время теракта прошлой осенью… Они работали
в «Конкор-Лафайетт», когда там взорвалась бомба. С тех пор
ему и мерещатся всюду ужасы…

— Ничего-ничего, все в порядке, — поспешно произнесла
Жервеза умиротворяющим тоном.

Украдкой посмотрев по сторонам, месье Дарриган склонился
к Жервезе и ее сыну, опершись локтями на столешницу.
Усы хозяина ресторана защекотали горлышко бутылки
«Шательдон».

— Раз уж я здесь, хочу у вас спросить, мадам Массон. Вот
вы бываете в правительственных учреждениях… Как там-то
дело, продвигается?..

Уловив запах чеснока в его дыхании, Жервеза невольно
поморщилась.

— Вы о чем, Ив?

Ив Дарриган склонился еще ниже, отчего крепкий стол
из бука слегка затрещал.

— Я насчет терактов… Вы уже знаете, что сегодня днем
эвакуировали людей из Монпарнасской башни? Значит,
полиция напала на след?.. Террористы скоро будут задержаны?

— Я знаю не больше вашего, — ответила Жервеза, чувствуя
неловкость из-за того, что все посетители явно прислушивались
к их разговору. — Я ведь имею дело с министерством
культуры, а не с полицией. Моя сфера — естественные
науки, а не терроризм…

В ресторане тем временем воцарилось абсолютное молчание.
Все взгляды сейчас были прикованы к моложавой
блондинке лет шестидесяти. Есть ли у нее какая-то новая
информация о трагическом событии, которое так потрясло
всех парижан прошлой осенью? Почти каждый житель столицы
близко или отдаленно знал кого-то из жертв этой бойни.
Сотен жертв…

Тишина окутала ресторанный зал с закопченными деревянными
балками под потолком. Сильвен почти физически
ощущал исходивший от всех присутствующих страх пополам
с надеждой.

— Но ведь вы, мадам Массон, — снова заговорил Ив Дарриган,
— в связи с угрозой терактов должны были получить
какие-то предписания из службы безопасности?

— Да, конечно, нам в музей постоянно присылают кипы
инструкций, усилили охрану… все как в любом общественном
учреждении, — ответила Жервеза и инстинктивно бросила
взгляд на входную дверь.

На улице, по ту сторону стеклянной витрины, украшенной
фирменными наклейками «Мишлен», «Лебэй», «Голт и
Милло», расхаживал из стороны в сторону вооруженный до
зубов охранник.

— Ну и времена!.. — пробормотал месье Дарриган, чтобы
скрыть разочарование.

Он понял, что Жервеза, даже если она знает что-то еще,
больше ничего не скажет. Видимо, остальные посетители
пришли к тому же выводу и снова взялись за ножи и вилки
— хотя та сосредоточенность, с какой они вернулись к
еде, могла показаться несколько преувеличенной.

После недавних терактов весь Париж словно лишился
аппетита. С момента взрыва в «Конкор-Лафайетт» — огромном
небоскребе в двести этажей, включавшем в себя отели,
офисы, кинотеатры, рестораны и галереи современного искусства,
— мясо как будто пропиталось привкусом золы, а
вино отдавало горечью. Владельцы ресторанов, в том числе
Ив Дарриган, не могли не заметить резкого уменьшения
клиентуры — люди чувствовали себя приговоренными к
смерти с отсрочкой приговора.

Устремив взгляд в стену позади своих собеседников, хозяин
«Баскского трактира» добавил:

— Мир сильно изменился…

Жервеза и Сильвен невольно обернулись и увидели на
стене картину. Картину?.. Нет, скорее это был сон, смутное
воспоминание о той благословенной эпохе, когда этот нынешний
парижский ресторан еще и впрямь был сельским
трактиром. Огромная, два на два метра, фреска изображала
«Баскский трактир», каким он был в начале девятнадцатого
века. Идиллическая, даже несколько сентиментальная сцена:
шестеро гостей, сидя за столом, накрытым во дворе, под
ивой, едят жареных кур или весело чокаются бокалами с вином;
рядом, на поляне, танцуют пары. Вдалеке, на другом берегу
реки, на фоне голубого неба высится необычного вида
замок.

— Настоящий рай на земле, — тихо произнесла Жервеза.

Купить книгу на Озоне