Рассказ из книги Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»
О книге Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»
Когда мы вернулись в Милан после трехнедельной поездки
по стране, наш милый хозяин Джанни сказал, что его
друг-миллионер приглашает нас на ужин. Мы приняли известие
хладнокровно, быть итальянским миллионером не
фокус, если при всех падениях один американский доллар
стоит восемьсот двенадцать лир. Джанни поторопился уточнить:
его друг — миллионер в долларах, а в лирах — миллиардер.
Лет десять назад ему досталась в наследство небольшая
фабрика; талантливый инженер и волевой администратор,
он превратил фабрику в одно из самых доходных
предприятий Ломбардии.
Миллиардер жил под Миланом, в небольшом городке,
где проводятся автомобильные гонки. Там у него вилла, но
есть еще квартира в Милане, охотничий домик в горах, за
озером Комо, и мыза в Скандинавии, его жена-северянка
любит фиорды и снежную зиму. Из шутливых намеков
Джанни мы поняли, что если будем хорошо себя вести, то
удостоимся приглашения во все резиденции миллиардера,
кроме скандинавской в связи с ее отдаленностью. Мы дали
себе слово на один вечер забыть о классовых боях.
Я никогда не имел дела с миллиардером и думал, что появление
его должно быть обставлено торжественно, вроде
выхода восточного властелина или римского кесаря, — трубы,
букцины, флейты, карнаи, кимвалы, ковровые дорожки,
белые слоны, полуголые рабы. И был сильно разочарован,
когда в полутемном баре миллиардерской виллы, где мы
пили аперитивы, невысокий круглый человечек с чаплинскими
усиками сунул мне небольшую теплую руку и назвался
священным именем. Он показался мне тихим, скромным,
рассеянным и даже грустным. Потом, в клубе, где нас
ждал ужин, во время долгого застолья, наблюдая, как он ест,
пьет, разговаривает, вернее, ленится есть, пить, разговаривать
и даже слушать, я понял, что его поведение диктуется
пресыщением. Ему все надоело, и он не хочет притворяться,
будто ему весело. Героический период жизни, когда он
поды мал фабрику, давно миновал, теперь дело движется
почти без его участия; он был три или четыре раза счастливо
женат, особенно удачным оказался последний брак с красивой
северной женщиной, подарившей ему наследника;
младенец надежно защищен от процветающего в стране
киднапинга двумя вооруженными до зубов охранниками,
мамками и няньками в пуленепроницаемых жилетах; к путешествиям
он давно остыл, скучная доступность всех
остальных радостей заставляет его быть верным жене, воздерживаться
от вина, не одеваться по моде, на нем поношенный
клубный пиджак с оторванной на животе пуговицей,
мятые фланелевые брючки, нечищеные ботинки, кое-как
повязанный шерстяной галстук; его «мерседес» полагалось
бы давно сменить, даже будь он убогим миллионером поитальянски.
Но все это ему безразлично. К его услугам лучшие
портные Лондона, штучные «роллс-ройсы» или «мерседесы
» с блиндированными стеклами, впрочем, к личной
безопасности он совершенно равнодушен. Похоже, он не
прочь, чтобы его похитили, все-таки какое-то разнообразие.
Считается, что большие деньги заставляют стремиться к
еще большим деньгам, но этот инженер, видать, не стал настоящим
капиталистом.
Лишь раз обнаружил он свой сильный характер. Джанни
пошел танцевать. Ресторан был почти пуст. Из-за частых нападений
на рестораны миланцы утратили вкус к ночной
жизни. После девяти улицы города пустеют, одинокие фигуры принадлежат полицейским, карабинерам, наркоманам и
педерастам. И хотя у въезда на территорию клуба дежурит
крепкий паренек с перебитым носом и вздувающейся от пистолета
подмышкой, клубмены предпочитают ужинать дома.
Почувствовав себя по-домашнему, Джанни разошелся и стал
пародировать новомодные танцы. Джанни — коммерсант, но
он явно прошел мимо своего настоящего призвания: с удлиненным,
глазастым, необыкновенно подвижным лицом и
долгим пластичным телом, с умением подмечать смешное в
окружающих и ловко копировать, он прирожденный комик.
Убежден, снимайся Джанни в кино, он затмил бы умученных
режиссерами и порядком выдохшихся Альберто Сорди
и Уго Тоньяци. Любимый номер Джанни — это пресловутый
Андреотти, которого он почему-то особенно не любит. Так и
сейчас Джанни выдал танец парализованного старичка, в котором
все сразу узнали бывшего премьера.
Потом Джанни танцевал, как подвыпивший карабинер,
как накурившийся марихуаны наркоман, как гомосексуалист,
испытывающий отвращение к партнерше, как усталый
жиголо на Ривьере. Ему стало жарко, он скинул пиджак и с
блеском изобразил танец провинциального мафиози, на которого
сыплются ножи и пистолеты. А когда музыка стихла,
к нему подошел администратор и сказал, что устав клуба запрещает
танцевать без пиджака и что отныне он здесь «персона
нон грата». Джанни рассмеялся, поклонился и, сделав
лицо скорбящего Андреотти, вернулся за столик.
И тут послышался неожиданно громкий и жесткий голос:
миллиардер потребовал счет и лист чистой бумаги. Счет он
небрежно подписал, кинул официанту чаевые, а растерявшемуся
администратору вручил заявление о выходе из клуба.
— Шампанское и кофе будем пить дома, — сказал он нам
и, резко двинув стулом, поднялся.
Пока мы шли к выходу, к нему подбегали взволнованные,
огорченные люди и упрашивали взять заявление назад. Их
лепет словно не достигал его слуха. Обращались и к Джанни
— с извинениями и просьбами о заступничестве, тот улыбался, прижимал руки к груди, закатывал глаза — мол, рад
бы, да не властен. Откуда-то извлекли древнего, впрозелень
старца, наверное, одного из старейшин клуба. Миллиардер
снизошел до ответа.
— Оскорбили моего друга, здесь мне нечего делать.
А дома за кофе он подсел ко мне и спросил по-немецки с
грустно-доверительной интонацией:
— Вы любите поэзию?
— Очень!
— Вы правду говорите?
— Конечно. — Меня удивило, что он придает этому значение.
— Я люблю поэзию больше прозы.
— А знаете, — сказал он застенчиво, — я пишу стихи.
— И печатаетесь?
— Зачем?.. Но для друзей я издал небольшой сборник.
Всего сто экземпляров, впрочем, и это куда больше, чем
нужно. Разве бывает у человека сто друзей? Даже если причислить
к друзьям всех бедных родственников.
Он вышел из комнаты и вернулся с папкой в руках. Стихи
не были сброшюрованы: отпечатанные на отдельных листах
изумительной, плотной и нежной, как сафьян, будто
дышащей бумаги не типографскими литерами, а рисованными
буквами, они были вложены в строго оформленную
папку. Меня трудно удивить полиграфическими чудесами,
я видел старинные издания Библии, молитвенники королей,
монографию о Босхе семнадцатого века в переплете из
свиной кожи, с золотыми застежками, и все же я был потрясен.
Расточительная щедрость издания обуздана безукоризненным
вкусом.
Он писал маленькие стихотворения — четверостишия и
восьмистишия, каждое напечатано на отдельном листе.
— Великолепно! — восхитился я от души.
— Подарить вам?
— Спасибо. Жаль, я не читаю по-итальянски.
— Хотите послушать коротенькое стихотворение по-немецки?
Оно сложилось, пока мы ужинали.
Как разительно меняет человека прикосновенность к
проклятому и благословенному делу литературы! Куда девался
пресыщенный, равнодушный хозяин жизни? Из-за
очков струился мягкий, молящий свет коричневых беспомощных
глаз. А что ему до меня — случайно захожего человека,
которого он больше не увидит, к тому же глухого к
итальянскому звучанию стихов? Но мы принадлежим к
одному братству боли, и сейчас я был важнее для него всех
друзей и всех бедных родственников.
Он прочел коротенькое стихотворение, набросанное на
бумажной салфетке.
— Хотите знать, как это звучит по-русски? — спросил я.
— Я все равно не пойму.
— У вас же ухо поэта.
Слова, слова,
Всего-то лишь слова…
Но — высшая вам честь!
Все тлен и суета,
Вы — есть.
— И это стихи?
— Я не умею переводить, стихи получились сами собой.
— И смысл есть?
— Да. Очень неожиданный для владельца фабрики.
— Как она мне надоела! Вот единственное, для чего стоит
жить. — Он что-то размашисто написал на титульном листе
своего сборника и подвинул папку ко мне. — Я несчастен,
видит Бог… — Беспомощный взгляд коричневых глаз за очками
приметно потвердел. — Но без фабрики я был бы еще
несчастнее.