Триллер

«Вот вам тиски, вот набор плетей…»

В прокат вышли «Очень плохие парни» (Big Bad Wolves) Аарона Кешалеса и Навота Папушадо — израильский камерный триллер с элементами черной комедии, которые работают скорее на усиление, чем смягчение его восхитительно жуткого эффекта.

История о том, как камень падает с души прямиком за пазуху, оборачивается красочно иллюстрированным исследованием на тему мотивов и поводов обыденной жестокости. Напомнив зрителям о слабостях Фемиды (у которой всегда завязаны глаза, но развязаны руки), создатели этого кино предлагают нам заодно оценить пристрастность собственного художественного вкуса — самого тонкого и оттого не в меру хрупкого инструмента человеческого разума.

Классифицируя жанры кинематографа как высокие и низкие, ко вторым киноманы прежде всего относят триллер. Забавный парадокс заключается в том, что фильмы изобретателей триллера Фрица Ланга и Альфреда Хичкока занимают в зрительском сознании место недостижимого эталона и высокой классики мирового кинематографа, существующей как будто бы вне всяких жанровых категорий. У такого отделения зерен от плевел есть, впрочем, справедливые резоны.

Дело в том, что триллер является подлинно синтетическим киножанром, объединяющим множество элементов, которые могут по-разному сочетаться: к триллерам в разное время относили детективные, шпионские и гангстерские фильмы, а также хорроры, нуары и эротические драмы самого разного качества и свойства.

Кроме того, хороший триллер всегда отличается выраженным национальным характером, определяющим в итоге свою аудиторию, правда, по признаку не национальности, а стилистических пристрастий. Снятый в конце 1990-х американский телефильм про профессора, который убил свою любовницу-студентку, а потом заметил, что жена начала что-то подозревать, и южнокорейская вариация на тему Кафки, выдержанная строго в красно-черно-белых тонах, могут привлечь одного и того же зрителя. Однако они расскажут разное о внутреннем мире своих истинных поклонников, каждый из которых наверняка отнесется к одной картине с большим трепетом, чем к другой.

Единственным достоверно определяющим и объединяющим все его «поджанры» признаком триллера является чувство тревоги, страха, напряженного ожидания, волнения (или всего этого вместе), испытать которое и жаждет зритель. Плохо подвластные силе даже самого мощного рацио, эти ощущения, имеющие животную природу, вероятно, и низводят триллер до низкого жанра. В то же время настоящий его ценитель, не прикрывающийся жалким правом на guilty pleasure, наверняка даст более любопытное объяснение своему интересу и отметит, что хороший триллер всегда посвящен человеческим слабостям — теме не только интересной, но чертовски важной как раз для тех, чье существование определяется отнюдь не только инстинктами. О двух таких слабостях — жажде «справедливой» мести и жестокости — повествует лента «Очень опасные парни», обладающая, как и положено, рядом специфических черт израильского кино.

В тихом израильском пригороде пропадет уже не первая маленькая девочка. Скоро в лесу найдут ее обезглавленный труп, а вероятный маньяк — зашуганный учитель богословия (Ротем Кейнан) — избежит наказания благодаря неуемному темпераменту ведущего дело следователя (Лиор Ашкенази). Сходу применив к подозреваемому допрос с пристрастием, тот будет вынужден под давлением начальства выпустить очкарика, но со страстью поведет личное расследование. Интересы полицейского совпадут с целями отца погибшей крошки (Цахи Град), который как раз купил домик с хорошо изолированным подвалом.

Одна из причин, по которой «Очень плохие парни» (чьи авторы в 2010 году обогатили мировой кинематограф первым израильским фильмом ужасов «Бешенство») вышли за рамки национального проката, — публичная похвала Квентина Тарантино. Назвав картину лучшим фильмом, который он видел в 2013 году, режиссер, известный вполне определенными кинопристрастиями, оставил будущих зрителей дожидаться черной комедии с элементами абсурда и карнавального насилия. На деле же насилие оказалось предельно реалистичным, абсурд — умеренным, но изобретательным, а комедия — остроумной, но совсем не веселой.

Награжденный израильскими киноакадемиками призом за лучшую операторскую работу, лучший звук и саундтрек (композитор — Франк Ильфман), этот фильм, безусловно, отличается еще и последовательной и жесткой драматургией, а также отменными чувствами ритма и меры. Стремительное движение к предсказуемо жутковатому (но не очевидному с точки зрения деталей и крутизны генерального сюжетного поворота) финалу прерывается здесь только редким вторжением вполне обыденных внешних сил. Встреча с каждой из них сулит спасительную передышку и падение напряжения, но в итоге, напротив, предвосхищает новый виток центрального сюжета. На этот эффект как раз работает нетрадиционным образом используемая комедийная составляющая.

Вот Гиди, отцу убитой девочки, звонит его взволнованная родительница — но разговор, начавшийся как классический анекдот про еврейскую маму, совсем не смешит зрителя, знающего, что происходит в этот момент в подвале Гидинькиного (так называет героя папа, который привезет сыну мамин суп) дома. Перед нами не потешный сторонний эпизод, а нечто, больше всего напоминающее уловку, которую придумывает наш мозг во время ночного кошмара: каждый, наверное, пытался вести во сне диалог с какой-нибудь страшной силой (и речь отнюдь не о еврейской маме).

А вот полицейский встречает на пустынной дороге араба на белом коне и одалживает у него айфон. Пока набирается номер, эти двое ведут дипломатичную беседу, что совсем не предвещает беды — по крайней мере той, о которой мы узнаем через несколько секунд (а смысл известия осознаем только несколько минут спустя). Смешное и страшное рифмуется здесь в одних и тех же образах, взглядах и лицах — потому зрительское напряжение и не ослабевает до самого финала, несмотря на кажущуюся традиционность сюжета.

Главные же особенности этого триллера, создатели которого умудрились до конца сохранить собственный авторский голос (и избежали соблазнов подражания классическим образцам жанра), заключаются в отсутствии малейшего режиссерского цинизма и, что, быть может, еще ценнее, ожидаемого поначалу неуместного эстетства. «Очень плохие парни» открываются сценой детской игры в прятки — в рапиде пробегают мимо ножки в белых колготках, а в заброшенном доме остается на память красная туфелька, но полный намеренных красивостей пролог тоже оборачивается лишь деталью страшного сна. А время течет во сне совсем не с той скоростью, что в реальности: мастера и поклонники хороших триллеров помнят об этом лучше других.

Ксения Друговейко

Стивен Кинг. Под куполом

Издательство «АСТ», 2012 г.
Новая история о маленьком городке, который настигла БОЛЬШАЯ БЕДА.

Однажды его, вместе со всеми обитателями, накрыло таинственным невидимым куполом, не позволяющим ни покинуть город, ни попасть туда извне.

Что теперь будет в городке?

Что произойдет с его жителями?

Ведь когда над человеком не довлеет ни закон, ни страх наказания, — слишком тонкая грань отделяет его от превращения в жестокого зверя.

Кто переступит эту грань, а кто — нет?
Купить книгу на Озоне

1.

С высоты двух тысяч футов, на которой проходил учебный
полет Клодетт Сандерс, городок Честерс-Милл, поблескивая в утреннем солнышке, казался некоей вещицей, только что
смастеренной и поставленной на землю. Автомобили катили по
Главной улице, подмигивая солнечными зайчиками. Острый
шпиль церкви Конго, казалось, пронзал безоблачное небо. Солнечная дорожка бежала по поверхности реки Престил-Стрим,
когда «Сенека-V» пролетал над ней: и самолет, и вода пересекали город по одной диагонали.

— Чак, кажется, я вижу двух мальчишек около моста Мира!
Они ловят рыбу! — Клодетт от переполнявшей ее радости рассмеялась. Возможность учиться пилотированию она получила
благодаря своему мужу, первому члену городского управления.
И пусть Энди считал, что Бог дал бы человеку крылья, если б
хотел, иной раз он прислушивался к мнению других, и в конце
концов Клодетт удалось добиться своего. Она с самого первого
занятия наслаждалась полетом. Но сегодня наслаждение переросло в восторг. Впервые Клодетт действительно поняла, почему летать — прекрасно. Почему летать — круто!

Чак Томпсон, ее инструктор, мягко коснулся ручки управления, указал на приборную панель:

— Я в этом уверен, но держи самолет ровнее, Клоди, идет?

— Извини, извини.

— Ничего страшного.

Он уже много лет учил людей летать, и ему нравились такие
ученики, как Клодетт, постоянно стремящиеся узнать что-нибудь новенькое. Очень скоро ее увлечение могло обойтись Энди
Сандерсу в приличную сумму: Клодетт влюбилась в «сенеку» и
уже высказала желание приобрести точно такой же самолет,
только новый. Подобная покупка тянула на миллион долларов.
Пожалуй, не стоило считать Клодетт Сандерс совсем уж избалованной, но она, бесспорно, отдавала предпочтение дорогим
вещам. Впрочем, счастливчику Энди, похоже, не составляло
труда удовлетворять ее капризы.

Чак также любил такие дни: неограниченная видимость,
полное отсутствие ветра, идеальные условия для обучения. Тут
«сенека» стал чуть покачиваться, словно Клодетт чрезмерно реагировала на любое отклонение от курса.

— Ты отвлекаешься, не надо. Выходи на курс один-два дцать.
Полетим вдоль Сто девятнадцатого шоссе. И спустись до девятисот футов.

Она выполнила указанный маневр, и «сенека» практически
перестал покачиваться. Чак расслабился.

Они пролетели над «Салоном подержанных автомобилей
Джима Ренни», а потом город остался позади. С обеих сторон
шоссе тянулись поля, листва деревьев пылала под яркими лучами солнца. Крестообразная тень «сенеки» скользила по асфальту, одно темное крыло на мгновение накрыло человека с
рюкзаком на спине, шагающего по обочине. Мужчина-муравей
поднял голову, помахал рукой. Чак ответил тем же, пусть и знал,
что снизу его не увидишь.

— Обалденно прекрасный день! — воскликнула Клоди.

Чак рассмеялся.

Жить им оставалось сорок секунд.

2

Лесной сурок неуклюже ковылял по обочине шоссе номер
119, направляясь в сторону Честерс-Милла. От города его отделяли еще полторы мили, «Салон подержанных автомобилей
Джима Ренни» подмигивал солнечными зайчиками в том месте, где дорога уходила влево. Сурок планировал (насколько сурки могли что-либо планировать) свернуть в лес задолго до того,
как поравнялся бы с салоном, но пока обочина его вполне устраивала. Он ушел от норы гораздо дальше, чем собирался, но
солнце приятно согревало спину, а в нос били бодрящие запахи, вызывая заманчивые образы в его мозгу.

Сурок остановился и на несколько секунд поднялся на задние лапки. Зрение с годами, конечно, ухудшилось, но он все
равно сумел разглядеть человека, который шагал навстречу по
противоположной обочине.

Сурок решил, что стоит пройти чуть дальше. Люди иной раз
оставляли за собой вкусную еду.

Он прожил на свете немало лет и изрядно растолстел. За
свою жизнь сурок излазил множество баков с пищевыми отходами, а дорогу к свалке Честерс-Милла знал так же хорошо, как
все три тоннеля в собственной норе: на мусорке всегда удавалось чем-нибудь поживиться. Он вразвалочку двинулся дальше
походкой всем довольного старичка, наблюдая за человеком,
приближающимся к нему по другой обочине.

Человек остановился. Сурок осознал, что его засекли. Справа и чуть впереди лежала береза. Сурок решил, что спрячется
под ней, дождется, пока человек уйдет, а потом обследует обочину на другой стороне дороги в поисках…

Сурок успел подумать о возможной находке и сделать еще три
шага вразвалочку, хотя его уже разрезало пополам. Потом он упал
на бок. Хлынула кровь, внутренности вывалились в дорожную
пыль; задние лапки дважды быстро дернулись, потом застыли.
Последняя мысль, которая приходит перед тем, как нас накрывает темнота, у сурков та же, что и у людей: Что произошло?

3

На всех дисках приборной панели стрелки свалились на ноль.

— Какого черта?! — Клоди Сандерс повернулась к Чаку. Ее
глаза широко раскрылись, в них читалось недоумение — но не
паника. Паника появиться просто не успела.

Чак хотел было взглянуть на приборную панель, но тут увидел, как сплющивается нос «сенеки». Потом увидел, как отваливаются пропеллеры.

А больше увидеть ничего не успел. Потому что времени не
осталось. Самолет взорвался над шоссе номер 119 и, пылая,
обрушился на землю. Вместе с его осколками падали и куски
человеческих тел. Дымящаяся рука Клодетт с глухим стуком
приземлилась рядом с аккуратно располовиненным лесным
сурком.

Происходило это двадцать первого октября.

Питер Джеймс. Мертвая хватка (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Питера Джеймса «Мертвая хватка»

1

Карли забыла поставить будильник и в день катастрофы
проспала. Проснулась в тяжелом похмелье. На нее навалился
мокрый пес, из комнаты сына доносился одуряющий
бой барабанов с литаврами. Поганую атмосферу дополняло
серое дождливое утро.

Полежала минуту, собираясь с мыслями. Назначен визит
к педикюрше насчет больной мозоли, а ровно через два часа
прием в офисе ненавистного клиента. По всему чувствуется,
что сегодня тот самый день, когда будет становиться только
хуже и хуже. Вроде барабанов с литаврами.

— Тайлер! — завопила она. — Прекрати, ради бога! Ты
готов?

Отис, спрыгнув с кровати, принялся яростно лаять на
собственное отражение в зеркале на стене.

Барабаны умолкли.

Карли поплелась в ванную, нашла парацетамол, сглотнула две таблетки. Дурной пример для сына. Даже для собаки
дурной пример.
Отис явился, как бы на реплику, с надеждой держа в зубах
поводок.

— На завтрак что, мам? — крикнул Тайлер.

Она уставилась на себя в зеркало. Почти сплошь сорокалетнее,
а нынешним утром двухсотсорокалетнее лицо милосердно
завесили клочья светлых волос, в данный момент
напоминающих копну соломы.

— Мышьяк, будь любезен! — крикнула она в ответ, хрипя
после чрезмерного количества сигарет, выкуренных прошлым вечером. — С гарниром из цианистого калия и крысиного
яда.

Отис шаркнул лапой по кафелю.

— Извини, утренней прогулки не будет. Попозже,
ладно?

— Я вчера это ел, — объявил Тайлер.

— И ни хрена не сработало, черт побери?

Карли пустила душ, дождалась, пока вода нагреется, и
шагнула в кабину.

2

Стюарт Фергюсон, в джинсах, крепких ботинках и фирменной
куртке поверх фирменной рубашки поло, сидел в своей
высокой кабине, с нетерпением ожидая переключения
светофора. Стеклоочистители щелчками сбивают дождь.
Внизу под ним сочится пиковый трафик на брайтонской ОлдШорэм-
Роуд. Распевает во весь голос двигатель шестнадцатиколесного
рефрижератора «вольво» с арктическим холодом,
постоянный поток горячего воздуха поджаривает ноги.
Конец апреля, но зима еще не ослабила хватку, и в начале
рейса шел снег. Нечего болтать про глобальное потепление.

Он зевнул, тупо глядя в скверное утро, хорошенько хлебнул
«Ред Булл», сунул банку в держатель на дверце, растер
стриженую голову липкими мясистыми ладонями, зашлепал
по рулю под «Летучую мышь из ада», грохочущую так, что
того и гляди оживет мороженая рыба у него за спиной. За
последние часы выпита пятая или уже шестая банка «Ред
Булл», даже потрясывает из-за передозировки кофеина. Но
сейчас только энергетик и музыка не позволяют заснуть.

Выехал вчера днем из Абердина в Шотландии, за ночь
проехал 472 мили, как на данный момент показывает счетчик.
За рулем восемнадцать часов почти без перерыва, только
закусил на станции обслуживания «Пагнелл» в Ньюпорте
и поспал пару часов на придорожной парковке. Если бы не
дорожно-транспортное происшествие на пересечении М1 и
М6, был бы тут час назад, в восемь, точно по расписанию.

Впрочем, нет смысла ссылаться на происшествие. Аварии
и столкновения происходят постоянно. Слишком много людей на дороге, слишком много машин, слишком много автопоездов,
слишком много идиотов, слишком много спешащих
водителей, слишком многое отвлекает в дороге. Он
видит всевозможные происшествия долгие годы. И гордится
собственным рекордом. За девятнадцать лет ни одной
царапины, ни одной штрафной квитанции.

Пока по привычке оглядывал приборную панель, проверяя
давление масла и температуру в холодильнике, светофор
переключился. Толкнул рычаг передач и начал постепенно
набирать скорость, проезжая перекресток на Баундери-Роуд
и спускаясь под горку к морю, до которого меньше мили.
После остановки в «Спрингсе» — коптильне в нескольких
милях к северу, в суссекском Даунсе, — осталась единственная
последняя доставка, и с грузом покончено. Последняя
порция предназначена для супермаркета «Теско» в торговом
центре в Холмбуше на окраине города. Потом путь лежит
в нью-хейвенский порт для загрузки мороженой новозеландской
баранины, после чего можно будет урвать
часок-другой сна и опять возвращаться в Шотландию.

К Джесси.

Жутко по ней соскучился. Взглянул на ее фотографию на
приборной доске рядом со снимками двух своих сыновей,
Донелла и Логана. По ним тоже соскучился. Бывшая жена,
сучка Мэдди, здорово попортила ему жизнь. Но в конце
концов милая Джесси помогла все обратно наладить.

Сейчас беременна на четвертом месяце. Наконец, после
трех адских лет, замаячило будущее, на котором можно
сосредоточиться вместо бесконечной ругани и обвинений.

Обычно в таких рейсах он старается хорошенько поспать
в соответствии с законодательством о работе водителей-дальнобойщиков.
Однако рефрижератор на последнем издыхании,
температура неуклонно повышается, нельзя рисковать
ценным грузом — морским гребешком, креветками,
устрицами и лососем. Надо ехать.

Пока ты осторожен, внимателен, все хорошо. Известно,
где стоят камеры наблюдения и патрульные, — CB-радио предупреждает. Поэтому он поехал по городу, а не по
окружному шоссе.

Стюарт выругался, увидев впереди красные мигающие
огни и опускающийся шлагбаум на переезде у железнодорожной
станции Портслейд. Вспыхнули тормозные огни
передних машин, поток начал останавливаться. Он тоже
тормознул с шипением. Заметил слева светловолосого растрепанного
мужчину, согнувшегося на ветру, отпирающего
дверь риэлтерской компании «Рэнд и К°».

Интересно, как живешь, имея такую работу? Когда встаешь
утром, идешь в контору, вечером приходишь домой, к
семье, а не сидишь за рулем нескончаемые дни и ночи,
один-одинешенек, питаясь в кафе на станциях обслуживания
или жуя гамбургер перед убогим телевизором на задней
стенке кабины. Если б у него была такая работа, может, был
бы женат до сих пор. Проводил бы с детьми каждый вечер
и каждые выходные.

Только известно — не был бы счастлив, сидя на месте.
В дороге чувствуешь себя свободным. Это жизненно необходимо.
Может быть, парень, который сейчас открывает
агентство, взглянет когда-нибудь на автопоезд и мысленно
скажет: «Лучше бы я поворачивал ключ зажигания»…

Другие пастбища всегда зеленее. Одно в жизни Стюарт
точно усвоил: кто бы ты ни был и что бы ни делал, обязательно
попадется дерьмо. И ты в него однажды вляпаешься.

3

Тони прозвал ее Сантой, потому что, когда они впервые
занимались любовью в снежный декабрьский вечер в доме
его родителей в Хэмптоне, на Сьюзи было темно-красное
атласное белье. И он сказал, что к нему сразу пришло Рождество.

А она с ухмылкой ответила: очень рада, что только Рождество,
и больше никто.

С тех пор они без ума друг от друга. Настолько, что Тони
Ревир отказался от планов получить степень магистра делового
администрирования в Гарварде, поехал вместо того
за Сьюзи в Англию, к большому неудовольствию своей до
безумия властной матери, и стал учиться вместе с ней в
Брайтонском университете.

— Лентяйка! — объявил он. — Лентяйка чертова!

— Ну и что? У меня лекций сегодня нет. Ясно?

— Уже полдевятого, правда?

— Угу. Я от тебя слышала: восемь. Потом восемь пятнадцать.
Потом восемь двадцать пять. Хочу сладко поспать.

Он взглянул на нее сверху вниз:

— Ты и так сладкая. Знаешь?.. Мы после полуночи не
занимались любовью.

— И все-таки ты бросаешь меня?

— Придется.

Она протянула руку, крепко вцепилась в пряжку брючного
ремня. Он охнул, Сьюзи усмехнулась.

— Ложись.

— Я должен повидаться с профессором, потом идти на
лекцию.

— На какую?

— Проблемы Гэлбрейта и современная рабочая сила.

— Ого! Везет тебе.

— А то. Выбор между современной рабочей силой и тобой
не бином Ньютона.

— Хорошо. Ложись.

— Не лягу. Знаешь, что будет, если я не наберу в этом
семестре хорошие баллы?

— Вернешься в Штаты к мамочке.

— Ты мою маму знаешь.

— Угу. Страшная женщина.

— Сама говоришь.

— Значит, ты ее боишься?

— Моей мамы все боятся.

Сьюзи приподнялась, отбросила за спину длинные темные
волосы.

— Кого больше боишься: ее или меня?

Он наклонился, поцеловал девушку, с наслаждением
впитывая сонное дыхание.

— Ты потрясающая. Я уже говорил?

— Около тысячи раз. Ты тоже потрясающий. Я уже говорила?

— Около десяти тысяч раз. Как заевшая пластинка. —
Тони забросил на плечи легкий рюкзак.

Сьюзи взглянула на него. Высокий, худощавый, короткие
темные волосы смазаны гелем, торчат неровными иглами,
на лице модная щетина — очень приятно колется. Стеганый
анорак поверх двух футболок, джинсы, кроссовки. Пахнет
одеколоном «Эберкромби энд Фитч», который она действительно
обожает.

Он покорил ее своей уверенностью при первом же разговоре
в темном подвальном баре «Правда» в Гринич-Виллидж, когда она приехала в Нью-Йорк на каникулы вместе
с лучшей подружкой Кэти. В конце концов бедняжка Кэти
полетела в Англию одна, а Сьюзи осталась с Тони.

— Когда вернешься?

— Как можно скорей.

— Слишком долго!

Он снова поцеловал ее.

— Люблю тебя. Обожаю.

Она замахала руками, как ветряная мельница.

— Еще.

— Ты самое великолепное, прекрасное, очаровательное
существо на планете.

— Еще!

— С каждой секундой разлуки скучаю по тебе все больше,
и больше, и больше.

Сьюзи снова замолотила руками.

— Еще!..

— Жадничаешь.

— Это ты превратил меня в жадину.

— А ты меня в сексуального маньяка. Пойду, пока чегонибудь
не наделал.

— Прямо так меня оставляешь?

— Вот так.

Еще раз чмокнул, натянул бейсболку, выкатил из квартиры
горный велосипед, вышел из парадного в холодное
ослепительное апрельское утро. Закрывая за собой дверь,
вдохнул солоноватый морской воздух Брайтона и взглянул
на часы.

Проклятье!

Встреча с профессором через двадцать минут. Если как
следует приналечь на педали, еще можно успеть.

4

Чик. Щелк. Пи-и-и… пи-и-и… кар-р… ух… чирик…
кряк… фьють-фьють…

— С ума можно сойти от этого шума, — проворчала
Карли.

Тайлер на пассажирском сиденье «ауди» согнулся над
айфоном, играя в адскую игру под названием «Сердитые
птицы», на которую подсел. Почему он без конца шумит?

Айфон издал звук бьющегося стекла.

— Опаздываем, — сказал мальчик, не глядя на мать и не
прекращая игру.

Чик-чирик… кар-р-р… ух-ух…

— Пожалуйста, Тайлер. Голова раскалывается.

— Да? — ухмыльнулся он. — Нечего было вчера надираться.
Опять.

Карли сморщилась, услышав неподобающее для ребенка
выражение.

Пи-и-и… пи-и-и… ух…

Хорошо бы схватить этот долбаный айфон и выкинуть в
окно.

— Ну, ты тоже надрался бы, если б встретился с таким
придурком.

— Будешь знать, как ходить на свидания вслепую.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Я в школу опоздал. Получу нагоняй. —
Тайлер внимательно посмотрел на Карли сквозь овальные
стекла очков в проволочной оправе.

Щелк-щелк… тр-р-р…

— Позвоню, предупрежу, — сказала она.

— Вечно звонишь и предупреждаешь. Ты безответственная.
Наверное, мне надо просить об опеке.

— Не один год упрашиваю, чтоб тебя опекунам отдали. —
Карли уставилась в лобовое стекло на красный свет, на бесконечный
поток машин на перекрестке, потом взглянула на
часы. 8:56. Если повезет, забросит сына в школу и успеет на
прием к педикюрше. Замечательно: вдвойне поганое утро.
Сначала удаление мозоли, потом клиент — мистер Мизери.
Неудивительно, что жена его бросила. Слишком много взяла
на себя, выйдя за него замуж. Впрочем, солиситору платят
не за суждения. Ей платят за то, чтобы она не позволила миссис
Мизери отхватить у мужа оба яичка и прибрать к рукам
все прочее его — в строгом смысле, их достояние.

— Мам, до сих пор больно, правда…

— Что?.. А, пластинка…

Тайлер дотронулся до губы.

— Слишком тугая.

— Позвоню дантисту, договорюсь о приеме.

Мальчик кивнул и снова сосредоточился на игре.
Светофор переключился. Карли передвинула правую
ногу с тормозной педали на акселератор. Начались новости,
она потянулась, прибавила звук.

— Я еду к старикам в выходные?

— Мне бы не хотелось, чтобы ты их так называл. Это твои
бабушка и дедушка.

Тайлер передернул плечами.

— Обязательно ехать?

— Обязательно.

— Почему?

— Это называется «обслуживание завещания».

— Как? — нахмурился он.

Она усмехнулась:

— Шутка. Смотри не повторяй.

— Обслуживание завещания? — повторил он как эхо.

— Забудь. Глупая шутка дурного вкуса. Буду по тебе скучать.

— Врать не умеешь. Надо было вложить больше чувства.

— Тайлер прицельно ткнул пальцем в дисплей.

Чирик… пи-и-и… фьють… ух-ух-ух…

Карли поймала зеленый на следующем светофоре, вильнула вправо на Нью-Черч-Роуд, проскочив под носом отчаянно
загудевшего грузовика.

— Хочешь с нами покончить, или что? — уточнил Тайлер.

— Только с тобой, — усмехнулась она.

— Есть организации, которые защищают детей от родителей
вроде тебя.

Карли протянула руку, запустила пальцы в лохматые
каштановые волосы сына.
Он отдернул голову.

— Эй, не порти прическу!

Карли на секунду любовно на него взглянула. Быстро растет,
симпатично выглядит в форменной рубашке с галстуком,
в красном блейзере с серыми брюками. Еще не совсем
дорос до тринадцати, а девчонки уже за ним бегают. С каждым
днем все больше становится похож на своего покойного
отца, приобретая такую же грубоватую привлекательность.
Выражение лица порой так напоминает Кеса, что,
если увидишь нечаянно, не подготовившись, нелегко удержаться
от слез даже через столько лет.

Вскоре, в девять с небольшими минутами, «ауди» затормозила
перед красными воротами школы Святого Христофора.

Тайлер щелкнул ремнем безопасности, потянулся назад
за своим рюкзаком.

— Включил «Маппер»?

Он бросил на мать презрительный взгляд.

— Конечно. Я не ребенок.

FriendMapper — навигационное устройство в айфоне,
благодаря которому Карли на своем айфоне видит, где сын
находится в каждый данный момент.

— Я купила тебе этот телефон при условии, что навигатор
будет постоянно включен. Помнишь?

— Ты чересчур меня опекаешь. Буду эмоционально недоразвитым.

— Готова рискнуть.

Тайлер вылез под дождь, замешкался.

— Ты должна жить полноценной жизнью.

— Жила до твоего рождения.

Он с улыбкой захлопнул дверцу.

Карли проследила, как сын входит в ворота, идет по пустой
игровой площадке — все ученики уже в классах. Каждый
раз начинает бояться, когда он исчезает из вида. Беспокоится.
О том, что все в порядке, сигнализирует только
пульсирующая пурпурная точка на айфоне, точно отмечающая
местоположение. Тайлер прав, она его чересчур опекает,
но ничего не может поделать. Отчаянно любит и знает,
что, несмотря на сводящие с ума закидоны и выкрутасы,
он любит ее почти точно так же.

Карли развернула машину, направилась обратно к
Портленд-Роуд — быстрее, чем следовало, но уж очень
опасалась опоздать к педикюрше. Мозоль доставляет страдания,
не хотелось бы пропустить прием. И задерживаться
там не хочется — обязательно надо попасть в офис раньше
клиента, мистера Мизери, и, если повезет, выкроить пару
минут на срочные бумаги для предстоящих судебных слушаний.

Звякнул телефон — пришло сообщение. Доехав до перекрестка,
она бросила взгляд на дисплей.

«Вечер был потрясающий — дико хочу тебя снова увидеть.
ХХХ».

Во сне, милый мой. Карли содрогнулась при воспоминании.
Дэйв из Престона в Ланкашире. Она мысленно называет
его Дэйв Престон. По крайней мере, выставила на
сайт знакомств свою честную фотографию — ну, разумно
честную. Не рассчитывала на чемпиона Вселенной. Просто
ждала симпатичного парня, не на сотню фунтов тяжелее и
на десять лет старше, чем на снимке, который не станет весь
вечер рассказывать, какой он потрясающий и как хорош в
постели. Не слишком высокие запросы, правда?

Чтоб добавить горчички, самовлюбленный ублюдок повел
ее ужинать в самый дорогой ресторан, который она выбрала
для первой встречи, и по окончании предложил оплатить
счет пополам.

Держа ногу на тормозе, Карли дотянулась, выхватила
телефон из держателя и решительно уничтожила текст, сунув
трубку на место с немалым удовлетворением.

Повернула налево под носом у белого фургона, прибавляя
скорость.

Фургон сердито загудел, замигал фарами и повис на хвосте.
Она выставила два пальца.

В грядущие дни и недели не раз будет горько жалеть, что
читала и удаляла это сообщение. Если б не потеряла на перекрестке
несколько драгоценных секунд, возясь с телефоном,
повернула бы налево на полминуты раньше, и все, возможно,
пошло бы совсем по-другому.

Купить книгу на Озоне

Глеб Соколов. Жара (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Глеба Соколова «Жара»

21.07.2010, Москва 14:55:30.

Жара в Москве и области в ближайшие дни не спадет, в регион может вернуться смог. Как сообщает Гидрометцентр России, ночью и утром местами туман, (видимость 300-500 м), мгла (густая дымка), температура в Москве — плюс 35-37 градусов, по области — до 40 градусов.

За Москворецким мостом начинается набережная, которую можно считать главной в столице. Она называется Кремлевской и вид ее чаще других тиражируется на открытках. Иногда набережная появляется на экранах. Как правило, при этом рассказывают о событиях в Кремле — центре политики великого государства, по сути — лишь старинной крепости шестнадцатого века, у которой есть стены, башни, ворота и засыпанный ров.

Ближе к мосту стоит Беклемишевская, затем две Безымянных, Тайницкая, Благовещенская, Водовзводная…

Антон Рубцов, недавний выпускник МВТУ имени Баумана, специалист по электронным технологиям, сотрудник московской IT-компании, поправил на лице смоченную водой медицинскую маску и поднял глаза к небу: дым от бушевавших в подмосковье пожарищ закрывал солнце. Сизая дымка висела над центром Москвы. Казалось, еще немного — и в ней скроются острые шпили на кремлевских башнях.

На набережной выстроились длинные ряды машин — начало седьмого, самое время для пробок. Народ катил из офисов по домам. К почти сорокоградусной жаре и дыму от пожарищ добавлялись выхлопы от тысяч работавших двигателей.

Четверть часа назад Антон закончил свой рабочий день. Он провел его не в офисе родной компании, а у заказчика — на территории Кремля, в помещении одного из музеев. Их «контора», как именовали между собой Рубцов и его приятели компанию-работодателя, заключила договор на выполнение работ по оцифровке одной из коллекции. Необходимо создать имиджи экспонатов и сохранить их на долговечных электронных носителях.

Сегодняшний день — третий, который Антон провел в московском Кремле. Припомнилось утро. Из-за него Рубцов торчал теперь между двумя Безымянными башнями, поглядывая на следующую — Тайницкую, задаваясь вопросом: с чего такое название? Какую тайну скрывает краснокирпичное сооружение, похожее на вытянутый вверх старомосковский терем?..

* * *

Маленький сгусток белковой материи, бежавший по толстой, шевелившей мелкими ворсинками трубке, неожиданно ускорился и за короткое расстояние успел разогнаться так, что когда он воткнулся в сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце, оно вздрогнуло и выпустило в окружающее пространство облако черного дисперсного вещества.

Точно бы в аэродинамической трубе задул ветер… Черные капельки, как живые, рванулись по узкому каналу вниз, их было много, какой бы объект не встречался на пути — в каждый они вонзались, проникали глубоко внутрь…

После этого встреченные черными капельками «объекты» начинали часто и мелко дрожать, их корчила судорога, заканчивавшаяся коротким, мощным рывком — словно попыткой оторваться от навсегда заданного места, на котором они были укоренены. После чего «объекты» обмякали и сдувались…

— А-а… Я… Мне… Помогите… — пассажир троллейбуса, подъехавшего к остановке рядом с Центральным телеграфом нелепо выгнулся, отпустил портфель — тот с глухим стуком упал на пол, попытался освободившейся рукой зацепиться за поручень, но она ухватила лишь воздух…

— Помогите, человеку плохо! — истерически взвизгнула какая-то девушка в дурацкой синенькой беретке. Она стояла относительно далеко, но зрелище смерти произвело на нее тяжкое впечатление.

Было уже поздно… Гражданин, запрокинув руки, падал в проход. Только что в троллейбусе было тесно, но когда он принялся хрипеть, стоявшие вокруг люди инстинктивно посторонились, почтительно освобождая место новой, незваной пассажирке…

Последнее, что успел подумать умиравший гражданин: «Если бы не лишняя чашка кофе, если бы не пробежка до подъехавшего к остановке троллейбуса… Ведь предупреждали врачи!»

Водитель, — поджарый, мускулистый дядька в старенькой клетчатой кепке, — сидя за большим круглым рулем в своей кабине не оборачивался и ничего не знал. Он ждал, пока в салон набьются все желающие. Глаза равнодушно смотрели вперед, на то, что видел тысячи раз — башни Кремля, краснокирпичные стены с причудливыми зубцами…

Внутри умершего, в потайных трубках и камерках его тела постепенно воцарялась тишина. Черное дисперсное вещество уже рассосалось по тканям, белые тельца оседали на дно сосудов. Серые, еще недавно пульсировавшие в такт бившемуся сердцу горки, опадали и скукоживались… Троллейбус все не отправлялся. Он замер, словно давая невидимому счетчику время, необходимое, чтобы отсчитать очередную жертву.

В Москве ежедневно из-за того, что над городом висит смог и слишком жарко, в Москве умирает три с половиной тысячи человек. Если количество смертей поделить на число столичных построек, окажется — в день на три здания приходится одна смерть.

* * *

Ноябрь 1982 года

В Кремле на территории средневековой крепости расположено около двух десятков построек. Согласно предсказанию, в ноябрьский день 1982 года должно случиться две смерти… Ровно две…. Математика — строгая штука. Она никогда не дает погрешности.

Генеральный секретарь коммунистической партии, член Политбюро, председатель Президиума Верховного Совета Брежнев стоял возле окна и улыбался. Ни к кому не обращенная улыбка, — он был в кабинете один, — исполнена лукавства.

В последние дни руководитель Советского Союза чувствовал себя значительно лучше. Брежнев затянулся сигаретой, не спеша выпустил дым из легких. Советский народ — простодушный ребенок. Его руководитель теперь не много старше Иосифа Сталина. Тому, когда умер, было семьдесят четыре. Леониду Ильичу полных — семьдесят пять!.. Разницы — всего год. Никто же не считал Сталина слишком старым, чтобы руководить государством!.. Тысячи граждан охотно заплатили бы жизнью, чтобы вождь правил еще хотя бы лет пять-десять.

Брежнев припомнил охоту, в которой участвовал в прошедшие выходные, — состоялась рядом с его резиденцией в Заречье. Сам он за зверьем не гонялся, из ружья не палил — медики рекомендовали воздерживаться от физических перегрузок — с азартом «болел» за охотников. «Вот это было здорово!»

Леонид Ильич еще раз крякнул и счастливо зажмурился.

Все думают: дряхл, цепляется за власть!.. «Да знали бы: у меня всегда было бычье здоровье!.. И власть мне не нужна. Несколько лет пытаюсь уйти от нее!.. Снять с себя госношу… Но я, видишь ли, всем нужен!»

Легкие Брежнева опять потянули сигаретный дым. Вдруг какая-то плохо осознанная тревога пробежала по лицу. Показалось, что сигарета погасла.

«Плохая примета!..» — вздрогнул он. С беспокойством уставился на тлевший кончик: ровный столбик пепла. Нет, все в порядке!.. Горит!..»

День выдался пасмурный, неуютный. По серому московскому небу тащились облака, — рваные края чуть задевали шпили Кремлевских башен, маковки древних соборов.

Союз Советских Социалистических Республик проживал финальное десятилетие. Пройдет не так много времени, — над зеленым куполом бывшего Сената, построенного в восемнадцатом веке архитектором Казаковым, исчезнет красный флаг. Но пока кроваво-красное полотнище реет, пронизываемое холодным ветром… Горе и смерть тому, кто покуситься снять его.

В здании находятся Президиум Верховного Совета, Совет Министров СССР. Купол и флаг отлично видно с Красной Площади, — торчат из-за зубчатой кремлевской стены между Сенатской и Спасской башнями, — символы советской государственности, хорошо известные каждому советскому телезрителю.

«Тьфу ты, черт!.. Вот же, мнительность!..» — с огорчением подумал Леонид Ильич. Тут же, взяв себя в руки, опять лукаво усмехнулся. «Разве советский руководитель может позволить себе быть мнительным?!.. » — подумал Брежнев, и глянул за окно, на отсыревшие кремлевские постройки.

Он сделал несколько шагов по кабинету. Непонятная тревога медленно, но неумолимо вползала в душу.

Противясь ей, Генеральный секретарь начал анализировать.

«А ведь мне здесь всегда было неуютно!.. Лучше было в Молдавии — там виноград, солнце, вино. Или в Казахстане — жаркая Алма-Ата… Недаром цари из Москвы съехали…» Он мысленно представил залитые солнцем улицы среднеазиатского города. «А здесь… Что же произошло перед ноябрьскими?!.. И ведь не расскажешь никому!.. Даже Вите не расскажешь…»

Витя — Виктория Петровна — жена Брежнева. Стряхнул пепел, затушил сигарету в пепельнице. Брякнул на стол портсигар, достал следующую.

Изумительной красоты перстень на правой руке сверкнул, отразив проникший через окно луч солнца, проглянувшего через облака. Драгоценность подарил в семьдесят шестом к юбилею сын Юрий, но слухи крепко привязали к перстню Алиева, — так и высматривают теперь: каков он, дар азербайджанского царедворца. Мол, дряхлый, властолюбивый любитель побрякушек Леня принял подарок!..

Брежнев прикурил от зажигалки. Затянулся, выпустил дым. Все-таки советские люди несправедливы к нему. Глянул бы на иного гражданина помоложе, — что бы с ним было, рухни на него, как недавно в Узбекистане на Леонида Ильича целый помост с десятками людей…

Якобы дряхлый Брежнев, с трудом извлеченный охраной из-под обломков, продолжил зачитывать речь, а затем вручил республике орден!.. Только страницы доклада переворачивал левой рукой. Потому что правая ключица — сломана…

«Все! Сейчас поеду домой, к Вите!» — вдруг подумал Леонид Ильич, шагнул к выходу из кабинета. — «Там природа, безопасность!» Паника — беспощадная, стремительная и почти необъяснимая овладевала им. Руки его затряслись, в ногах появилась слабость, которой еще несколько мгновений назад не было в помине. Генсек безвольно выронил горящую сигарету, — она упала на пол. Тут же Брежнев наступил на нее каблуком. Вспомнил, что оставил на столе портсигар, повернулся, шагнул за ним, услышал за спиной шорох.

Успел подумать: «Ведь члены Политбюро сами рекомендовали сократить рабочий день!» Так и не схватив со стола портсигара, резко обернулся…

То, что Брежнев увидел, заставило все его вздрогнуть.

Есть только одно свидетельство, почти намек, но оно прошло незамеченным. Этой же ночью, под утро, Брежнев скончался.

* * *

Сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце содрогнулось так, что еще немного — оторвется от стенки полого ствола, на котором существует. Сгусток белковой материи пробил его едва ли не насквозь. Несколько мгновений ничего не происходило. Затем пещеристое тельце принялось стремительно набухать, изменяя при этом свой цвет с серого на красноватый. Через несколько секунд его рост остановился… Потом оно вдруг принялось скукоживаться столь же быстро, как и распухало до этого.

Сидоркин, немолодой человек, числившийся в штате кремлевской администрации на должности советника, лежал на хирургическом столе под мощной бестеневой лампой. Бригада хирургов, экипированных по лучшим западным стандартам, производила рядовую операцию. Никаких сложностей, приступая к ней, врачи заподозрить не могли, но когда Сидоркину вскрыли брюшную полость, оказалось: первоначальный диагноз, с которым он поступил для операции в кремлевскую больницу неверен.

Иван Никитич почувствовал себя плохо, находясь не в Москве, а на отдыхе — на одном из прекрасных греческих островов, где на берегу солнечной лагуны — одноэтажные домики фешенебельного туристического отеля. Он долго не хотел прерывать отпуска, однако, в конце концов, был отправлен на маленьком круизном судне на материк, где в больнице местными врачами было сделано срочное обследование. Оно показало — необходима операция. Делать ее в Греции Иван Никитич отказался. Полагал, что врачи элитного медицинского учреждения, к которому прикреплен, справятся с ней лучше. На переезд в Москву было потеряно еще время…

Хирург, осматривавший Сидоркина в приемном покое, где почему-то не работал кондиционер и температура зашкаливала за тридцать пять, принял решение: оперировать немедленно. Помимо собственного опыта российский врач располагал заключением греческих коллег, — оно и сбило всех с толку…

— Черт! — выругался хирург. — Гляньте сюда!..

Помощник склонил голову, — внимательно рассматривал то, что было теперь под руками хирурга. Если бы лицо молодого мужчины не закрывала специальная маска, он бы, наверное, не удержался и присвистнул.

— О-па!.. — проговорил он.

— Идиоты! — обругал греческих коллег хирург.

Внутри Сидоркина, чье сознание было отключено наркозом, происходила трагическая борьба…

Сероватое тельце, которое уже скукожилось и стало даже меньше, чем вначале, неожиданно было атаковано несколькими белковыми сгустками. Опять та же реакция — тельце напряглось, пытаясь переварить непрошеных гостей. Но вот на огромной скорости в него врезается очередной сгусток… Тельце вздрогнуло, выбросило в полый канал множество капелек черного дисперсного вещества… Иван Никитич не шевелился. Его отключенное сознание равнодушно к происходившему. Капельки неторопливо потекли дальше, процесс их всасывания стенками канала был медленным, неотвратимым…

Финал можно было предсказать…

21 июля 2010 было самым жарким за всю историю наблюдений в Москве, +38,2°C. Выше климатической нормы на 12,4°C. Горячий антициклон, теснимый атмосферным фронтом с запада, из центра Европейской России отошел на юго-восток. В центре и на западе жара немного спала, чего не скажешь о востоке и юге ЕТР. Там среднесуточная температура превысила норму на 9–11 градусов, и вчера вновь было отмечено большое количество температурных рекордов.

Сегодня Антону предстояло оказаться в крепости через проездные ворота Боровицкой башни. Станция метро, площадь, Манежная улица — места знакомые всем, если даже побывал в столице один единственный раз. Правда, теперь они были сильно затянуты дымом от пожарищ…

Оставалось совсем немного — вот-вот по неширокому тротуару между чугунной оградкой и фонарными столбами Антон прошагает прямо к полукруглой арке… Он поправил маску. Взгляд приковала непонятная сцена.

Новенькое «вольво S80» резко затормозило. Для катившей следом автомашины багажник «шведки» чудом не стал ловушкой. Слава богу, в уличном заторе скорость невелика. Раздраженный сигнал резко оборвался: задние дверцы «вольво» распахнулись с силой, — будто их отбросил в стороны мощный взрыв. Антон замедлил шаг, почти остановился. Все сделал невольно. Продолжение не заставило ждать.

Из дверей в разные стороны (обстоятельство шокировало больше всего), прямо по проезжей части, мимо машин, — те экстренно оседали на передние рессоры, — кинулись мужчина и женщина. Господин показался Антону не молоденьким. На самом деле — вряд ли больше тридцати. Она… Возраст определить затруднялся. Могло и двадцать два, и тридцать. Скорее всего, выглядит старше своих лет. Шатенка, длинные волосы, необыкновенно красива: тонкий прямой нос, пухлые губы ярко накрашены. Одета в строгую юбку и белую блузку. На руках, — Рубцов сумел разглядеть и это, — дорогие украшения!.. Пробегая мимо Антона, красавица уронила шелковый носовой платок с изображением дракона.

Мужчина был в строгом костюме, — в машине, разумеется, должен стоять хороший кондиционер, потому что при почти сорокаградусной жаре ходить в таком костюме по улице можно не больше получаса. Затем случится тепловой удар. Рубашка мужчины сверкала белизной, бросался в глаза яркий галстук. Он кинулся бежать с такой скоростью, что через несколько мгновений Рубцов потерял его из виду! К красавице мужик даже не обернулся. Да и она бежала, словно в затылок дышал маньяк из «Улицы вязов». «Вольво», хоть и резко тормозило, остановилось лишь на мгновение, — вновь поехало. Впереди — свободное пространство. Колеса бешено закрутились. Двери сами собой захлопнулись. Шедшее следом авто тронулось с места значительно спокойнее. И не напрасно.

«Вольво» опять резко затормозило. Распахнулась водительская дверь. Выскочивший человек явно был шофером: простецкая физиономия, мешковатые брюки, мятая рубашка галстучек расцветки, вышедшей из моды пять лет назад, — типичный наемный трудяга. «Не хозяин авто! — заключил Антон. — Для хозяина простоват!.. Хотя…»

Прыжками, лавируя между движущихся машин, водитель ринулся к тротуару.

В воздухе повисло напряжение. Пешеходов поблизости не было. В это утро город опустел из-за смога. Но люди, с небольшой скоростью проезжавшие мимо на автомобилях, пугались догадок: неужели рванет?!.. Иначе, зачем выскакивать и кидаться наутек?..

Несколько секунд, еще секунда… Время замедлило ход. Взрыва не было. Ни дыма, ни клубов огня — ничего! Водитель, добравшийся до тротуара, проскочивший по нему с полдесятка метров, неожиданно остановился, развернулся, теперь уже не такими странными прыжками, но опять — наперерез двигавшимся машинам, поспешил обратно к брошенному «вольво». Влез внутрь, хлопнул дверцей, как ни в чем ни бывало поехал дальше.

Через несколько минут автомашина со странными пассажирами исчезла из виду. Нигде не было видно и сбежавшего господина. Скрылся за углом здания. Лишь красавица маячила чуть поодаль. Уже перешла с бега на шаг, вот-вот могла исчезнуть за деревьями Александровского сада.

Антон решился в доли секунды: он очутился возле оброненного платка, поднял его с земли, кинулся за незнакомкой. На бегу сорвал с лица маску, — для подобных спортивных упражнений она не была предназначена. Тут же почувствовал, как чудовищный коктейль из угарного газа и растворенных в воздухе канцерогенных смол ворвался в легкие, забил ноздри…

* * *

Возле станции метро «Южная» царило обычное для шести вечера оживление. Люди, которые даже в условиях экологической катастрофы и чудовищной жары вынуждены были ходить на работу, возвращались домой. Из подземных переходов, служивших одновременно выходами из метро, вываливался народ.

Кто шел медленно, держа в руках увесистые пакеты. Кто-то наоборот торопился поскорее преодолеть открытое пространство и добраться до квартиры. Хотя было ясно, что в лучшем случае этих людей ждет закупоренная со всех сторон ячейка в многоэтажном доме, где нет кондиционера, а дешевенький вентилятор гоняет по углам раскалившийся, спертый воздух… Но, по крайней мере, в квартире не так велика концентрация угарного газа!

Большинство людей было без масок…

Из одного из выходов прямо к двери кафе выбрался в дрезину пьяный мужик. Еще поднимаясь по лестнице, он хватался двумя руками за перила, с трудом преодолевал ступеньки. В дверях перехода, качаясь и норовя упасть, простоял не меньше минуты.

Парень и две девушки, которые вопреки рекомендациям, которые давали через СМИ медики, курили неподалеку от входа, — в этом-то аду, где ближайшие дома скрывала сизая ядовитая дымка! — обратили на него внимание: перестали болтать… Под их взглядами дядька отцепился от двери, шатаясь преодолел несколько шагов, теряя равновесие и оттого очень резво взлетел вверх по маленькой лесенке, рухнул на асфальт. Пытаясь встать, он продвинулся на метр, и окончательно сдался… Словно солдат под обстрелом прополз еще метр. Что-то промычал и затих.

Из кафе, в котором работал кондиционер, и потому было довольно много народа, попыталась выйти посетительница. Но дверь едва открывалась — лежавший мужик перегородил вход. Та, что в кафе, повернулась и с мольбой посмотрела на работника общепита…

В то же самое время из этого же подземного перехода на другую сторону неширокой улицы шатаясь и горланя песню, выбрался еще один мужик. В раскаленном, задымленном городе его голос воспринимался, как одно из проявлений погибающего от жары и растворенных в атмосфере ядов человеческого разума.

Вдруг этот мужик зацепился ботинком за последнюю ступеньку, рыбкой пролетел вперед, рухнул на асфальт, расшиб в кровь лицо. С трудом перевернувшись на спину, раскинул руки. Секунд десять лежал неподвижно. Потом начал громко ругаться… Взбрыкивая ногой пьяный пытался достать проходивших мимо людей, — они в этот день больше походили на тени, которые перемещаются по раскаленной преисподней… Девушки отскакивали в стороны. Мужики огибали опасный «объект» более степенно, словно не замечая его. Связываться с пьяным идиотом никто не хотел.

Через несколько минут об обоих пьяных стало известно милиционеру, находившемуся в переходе у выхода из метро. Несколько мгновений он раздумывал, как ему поступить, а потом получил информацию, что на другой стороне площади у одного из выходов валяется двое пьяных, а у другого — целых три…

Новая информация ввергла милиционера в большие раздумья, а затем ему стало известно, что к первому пьяному мужику, которого еле отволокли от дверей кафе, присоединилось еще двое. И оба рухнули ровно напротив двери… Так что теперь никто не мог ни войти в заведение, ни выйти из него. Сержант озадачился. Не знал куда бежать… В разных частях площади одновременно валялось девять пьяных мужиков. Это походило на анекдот, но милиционеру было почему-то не до смеха. Он связался со старшим.

Чутье, которое никогда не обманывало его, подсказывало сержанту: этим вечером отдыхать не придется. У него мурашки побежали по коже. Десять секунд быстрым шагом — и он может столкнуться с чем-то, что разрушит его жизнь…

Купить книгу на Озоне

Деян Стоилькович. Меч Константина (фргамент)

Отрывок из романа

О книге Деяна Стоильковича «Меч Константина»

Гибкими пальцами музыканта Светислав Петрович-Нишавац взял кости и бросил их на стол перед собой.
В кафане воцарилась гнетущая тишина. Смолкла музыка, стих шум, даже алкаши перестали спорить о политике
и ценах на ракию, и только мухи жужжали над столами,
охмелев от долгой пьяной ночи. Партия барбута затянулась, начали они ее вчера, в пять пополудни. Сначала он
ободрал какого-то недичевца, потом сынка некоего фабриканта и пару маклеров с черной биржи, на смену которым, уже на рассвете, за стол уселся болгарский офицер в засаленной неопрятной униформе. Однако и от
него удача тоже отвернулась, вскоре он стал проигрывать. Причем изрядно. Но в отличие от сопливого буржуйского сынка и пьяного недичевца болгарин сдаваться
не собирался и потому вытащил козырную карту, которая до этого покоилась у него за поясом. Молча, в гробовой тишине он положил на стол пистолет. Нишавац
подозрительно посмотрел на вороненый девятимиллиметровый ствол, лежащий перед бородатым офицером, в черных глазах которого сверкала сливовица пополам с бешенством. Картежник задумался над тем, что следует немедленно предпринять.

Если дать слабину, болгарин выйдет из кафаны с весьма недурственным выигрышем, ради которого он, Светислав, просидел здесь всю ночь, но если и в этом туре
обыграет болгарина, то не исключено, что вместо ругательства тот пустит ему пулю в лоб.

Он оглянулся в надежде отыскать хоть какое-то знакомое лицо, прикупив тем самым чуток времени на раздумье. Но люди, случайно встретившись с ним взглядом,
отворачивались, будто он уже был приговорен к смерти.

Даже Божа Крстич, хозяин кафаны, спрятался за стойкой, притворившись, будто считает выручку. Нишавац
даже успел проклясть себя за то, что перебрался сюда,
на окраину, из центра города. Начни они игру в городском кафе, куда захаживают настоящие господа и уважаемые игроки, безумный болгарин не посмел бы размахивать пистолетом, его вообще бы не пустили в заведение.
Нишавац судорожно размышлял, перебирая пальцами кости и одновременно мысленно взывая к святому Йовану,
но тут офицер рявкнул:

— Что мешкашь? Бросай кости!

Странная смесь болгарских и сербских слов выдавала
его злость. Наверное, он был родом из какого-нибудь
пограничного села. Несчастный импотент! Выблядок, порожденный вшивым болгарином, который любил лазать
через чужие заборы.

— Спокойно, приятель… — примирительно пробормотал Нишавац. — Ну куда ты спешишь? Сыграем и эту
партию, честно и как следует…

— Бросай!

Неохотно и медленно Нишавац опустил кости в стакан, поднял, ловко встряхнул его и выкинул содержимое
на столешницу. Он затаил дыхание, и его примеру последовали прочие посетители кафаны, после чего облегченно, словно «Отче наш», выдохнул заветную цифру:

— Семь…

Опять медленно поднял стакан, впервые в жизни желая, чтобы комбинация не повторилась. Со столешницы
на него уставились проницательные змеиные глазки игральных костей.

Двойка.

И пятерка.

Опять он выиграл.

Болгарин ударил тяжеленным кулаком по столу:

— Твоя мамката ебать хотел!

Нишавац старался не смотреть ему в глаза, да он и не
смог бы это сделать, потому как его взгляд был прикован
к лежащему перед болгарином пистолету. Казалось, что
вот сейчас тот поднимет оружие и всадит в него пулю.

И тут случилось нечто совсем непредвиденное. За стол
с левой стороны, как раз между ним и болгарином, присел
высокий мужчина в шинели. Болгарин презрительно оглядел его и спросил:

— Кто ты таковой? Что ты потребовашь?

Мужчина спокойно глотнул ракии. Потом запустил
руку под шинель и вытащил черный вальтер с выгравированным на рукоятке королевским гербом Карагеоргия:

— Господин поручик, я — офицер его величества короля Петра Второго, — ответил он ему, не повышая голоса. — И в этом качестве требую от вас обращаться ко
мне уважительно, как к старшему по званию. Что же
касается барбута… Если вы желаете продолжить партию,
то условия должны быть одинаковы для всех участников
игры. Не так ли, Нишавац?

— Господин Неманя? Ты ли это? — воскликнул пораженный Нишавац.

Майор Неманя Лукич ответил легкой улыбкой и кивком, после чего одним глотком допил рюмку. Болгарин
обеспокоенно поглядывал то на него, то на лежащий перед ним пистолет. Он не знал, что делать, и потому все
сильнее нервничал. Неманя склонил голову, налил себе
еще, посмотрел на болгарина и сказал:

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— Знаешь, чертов сербиянец? — презрительно фыркнул болгарин.

— Знаю-знаю, — усмехнулся Неманя Лукич. — Гадаешь, кто из нас проворнее.

Борода болгарского офицера затряслась от гнева, правая рука дрожала, а в левой он сжимал кости. Неманя
склонился к нему и тихо, почти шепотом, произнес:

— Поверь мне… Только дернись… Мне и пистолет ни
к чему — просто прирежу тебя… Располосую от уха до
уха. Ты ведь наверняка слышал, что мы, четники, обожаем такие штучки, а?

Время в кафане будто остановилось. Только мухи лениво жужжали над пьяными головами.

Болгарин потянулся — не к пистолету, а за стаканом.
Не отрывая взгляда от Немани, он выцедил содержимое
до последней капли, вытер толстые жирные губы, выдержал паузу, с грохотом поставил стакан и поднялся.

— Пистолет оставь здесь, — приказал Неманя.

— А деньги?

— Насколько мне известно, выиграл Нишавац…

— Не желам так заканчивать. Мой еще вернется… Мой
вас найдет!

Неманя пожал плечами и поднял стакан, словно приветствуя его:

— Тогда у меня будет повод выпить еще раз — за
упокой твоей души!

Болгарский офицер сердито махнул рукой и решительно направился к выходу. Нишавац сгреб выигрыш и
принялся засовывать деньги в карманы модных штанов,
которые, похоже, до войны стоили очень дорого. Посетители кафаны, как ни в чем не бывало, продолжили
пить, спорить и шуметь. Из-под стойки вынырнул хозяин Божа, обрадованный тем, что стрельбы не случилось,
и тут же примчался к их столу со шкаликом в руках.

— Вот тебе, Нишавац, заведение угощает!

— Пью за твой героизм, хозяин Божа!

— Ну что ты так, Нишавац… Ты ведь и сам порядком
струхнул. Никто тебя силой не заставлял играть с этим
болгарским идиотом. Мне ведь надо и за кабаком присматривать, и семью содержать… Вот я и не вмешиваюсь
в ваши игры!

— Да ну? А если бы меня этот болгарин пристрелил
здесь как бешеного пса, это тоже тебя бы не касалось?

— Кто ищет — тот и находит…

— Точно так, — согласился Нишавац. — Пошли, господин Неманя, в город, поищем пристойное заведение.
Нишавац и Неманя вышли из кафаны на старую, мощенную булыжником дорогу, ведущую в город. Июньское утро дышало прохладой, и гармонист натянул тяжелое пальто, которое перекинул было через руку.

— Помнишь, как вы умели гульнуть в «Нью-Йорке»?
Ах, что за кавалеры были! Мы с Тозой Живковичем не
успевали деньги пересчитывать, такой хороший бакшиш
вы нам оставляли!
— Да, было когда-то, Нишавац…

Гармонист остановился, чтобы получше рассмотреть
спутника.

— Однако смотрю я на тебя, господин… — начал он
неуверенно. — Сколько лет прошло, а ты все не меняешься. Совсем не состарился!

— Это тебе только кажется.

— Ничего не кажется! Все такой же молодой и симпатичный, как раньше.

Не обращая внимания на комплименты, Неманя
спросил:

— А где твоя гармоника, Нишавац?

— Эх, мой господин… Народу теперь не до песен! Бросил я гармонику. Душа не принимает… Как началась война,
так я ее и забросил. Мобилизовать меня не успели. Да только швабы потом схватили и отправили на рудник в Бор.
Правда, я кое-как выкрутился и устроился работать на железную дорогу. А теперь вот шатаюсь по трактирам и выпиваю со всякими босяками. А если захочет какой идиот
в барбут сыграть, я его тут же обдеру как липку…
Неманя поднял воротник шинели, вытащил портсигар и угостил гармониста сигаретой.

— Чего это ты нарядился в эту шинельку, господин
мой Неманя? — подивился Нишавац. — Добро мои кости
стынут, а ты вон какой мужчина видный — и мерзнешь!
Стараясь скрыть за вымученной улыбкой недовольство, Неманя дал тому прикурить и тихо произнес:

— Я изнутри мерзну, Нишавац…

Купить книгу на Озоне

Зеро

Отрывок из романа Анны Старобинец «Живущий»

О книге Анны Старобинец «Живущий»

С пяти лет я посещал районную группу естественного развития: Ханна приводила меня в круглый, похожий на головку натурального сыра,
блестящий дом с овальными дырками окон. Никого там, конечно, не развивали, одно название. Но мне нравилось. Нравился сырный дом. Нравились убогие дети, у которых с рождения как то неправильно замкнулись в мозгу нейронные цепи и которым невозможно было поэтому инсталлировать СПР, Стандартную Программу Развития, и вообще что бы
то ни было. У них были некрасивые лица с большими лбами и крошечными подбородками, у них были слюнявые рты, у них гноились глаза,
но меня завораживал их взгляд — прямой и пристальный, цепкий, не
такой, как у всех остальных людей.

Они смотрели на меня удивленно. Я был совершенно здоров. Мне
можно было бы безо всяких проблем инсталлировать СПР, если бы не
одно «но».

Я был опасным. Поэтому меня просто не стали подключать к социо.
Вообще. Решение принималось на самом высоком уровне.

Я был опасным. Я был лишним. Я был неизвестным. Я мог что то нарушить… Всего этого Ханне конечно же не сказали. Ей лишь объявили,
что для моего подключения к социо потребовалась бы дополнительная
ячейка. «К сожалению, создание дополнительной ячейки может привести к сбою в работе социо». Я помню ее лицо, когда она приняла сообщение. Или мне только кажется, что я помню, я ведь был совсем маленьким — в любом случае я уверен, у нее тогда стало именно такое лицо.
Застывшее, серое. Как всегда, когда с ней связывались насчет меня из
каких нибудь ведомств.

Мне нравилось говорить с другими детьми из группы развития — они
ведь не знали, кто я. А если бы и узнали, не поняли бы. Мне нравилось
врать. Я врал, что давно уже узнал свой инкод, что я про себя все все
знаю, что мне удалось подслушать разговор взрослых. И мне нравилось
слушать, как они врут то же самое… Мы рассказывали друг другу небылицы о своей жизни до Паузы, и все мы в ней были героями, все заслужили орден Живущего; мы выбирали себе самые престижные должности и профессии, мы все были секретарями Совета Восьми, архитекторами, энтомологами, или фермерами, или садоводами.

Я вот был фермером. Когда нам раздавали коробочки с натуральной
едой (не знаю, как сейчас, а в то время детям до девяти лет ежедневно
полагалось сто граммов натуральной животной пищи, произведенной в
данном регионе Почетным Фермером, это было частью Программы Помощи Природе), я говорил, что кусочки мяса, которые там, внутри, —
они как раз с моей фермы, до паузы у меня была ферма, и я растил там
свиней, да да, настоящих свиней, я видел их очень близко, и они меня
совсем не боялись…

Мы все обожали эти маленькие коробочки счастья с разноцветными
штампами: «регион ЕA 8_молоко», «регион ЕА 8__яйцо__кур», «регион
ЕА 8__мясо__свин»…

— Вйешь! — с завистью говорил мальчик с кривым лицом и внимательными глазами. — Вйешь, все звейи бойаса Йивущего!

— Изоп, — говорил я. — Меня не боятся. Они ведь чуют Почетного
Фермера.

…Мне нравилась наша учительница, пожилая, ей оставалось всего два
года до принудительной паузы. Она закрывала глаза и рассказывала нам
про Живущего и про то, каким был мир до Его рождения, в древности.
Она ставила нам кое какие программы из «Детства Живущего» — внесоциальные версии, сейчас их больше не выпускают, — мы смотрели их
на старинном «Кристалле X0», типа таких, какие стоят в отделениях «Ренессанса», только раза в три больше. Чаще всего она включала сериал
«Малышарики». Ну, про этих фантастических круглых зверей — если
тебе восемь, ты помнишь… А помнишь заставку? Там все малышарики —
Мартыш, Мыша, Утяш, Рыбёша, Волчунья и прочие, — они встают в круг
и кружатся в хороводе, все быстрей и быстрей, пока не склеиваются в
один шар, большой, разноцветный. Его имя — Живуш. Он улыбается розовым ртом и говорит: «Смерти нет». И так перед каждой серией.

Мы знали, что все нормальные дети, все, кому автоматически инсталлировалось «Детство Живущего», участвовали в хороводе. Надеюсь, тебе повезло больше, чем нам. Надеюсь, в пять лет ты кружился вместе с
Утяшем и Мышей, сливался с ними в большой сияющий шар… Мы —
нет. Мы лишь наблюдали со стороны. Мы были изгоями. Мы не могли
почувствовать себя частью шара. Частью Живуша… И все же учительница полагала, что «Малышарики» — самый полезный для нас материал. И самый щадящий. Простой. Форма шара: поймешь, даже если у тебя вообще нет нейронных цепей. Форма шара. Единство.

Я хорошо помню одну из серий. Она называлась «Пауза — это здорово». Там Волчунья по ошибке съедает ядовитую ягоду, с трудом добредает до своего домика и ложится в кровать. Друзья приходят, чтобы
с ней посидеть. Они все очень грустные, потому что Волчунья себя плохо чувствует. Потом Рыбёш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе
помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут ее к озеру и кладут прямо
в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей — и ее больше не
видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши.
И только Мартыш не хочет хлопать в ладоши. Он бегает вокруг озера и
кричит: «Где ты, Волчунья?» Друзья объясняют ему, что Волчунья временно прекратила существовать. Тогда Мартыш плачет, ярко синие слезы летят во все стороны. Друзья переглядываются и встают в хоровод.
Они кружатся, кружатся, пока не сливаются в большой яркий шар. Это
Живуш. Он объясняет Мартышу, что плакать в таких случаях плохо. Некрасиво и глупо. Что смерти ведь нет. Что есть только пауза. Он обещает, что Волчунья вернется и что она будет счастлива. Она будет здорова, как будто и не было ядовитой зеленой ягоды… В итоге друзья возвращаются в домик Волчуньи, где их ждет сюрприз. Живая Волчунья —
только совсем еще крошечная, и не голубая, а розовая… Они все обнимаются и сливаются в большой яркий шар… Пауза — это здорово. В тот
момент я поверил.

Возможно, если бы мне позволили быть частью их хоровода, частью
их шара, я бы верил в это и дальше. Но я не был их частью, я наблюдал извне. И когда Ханна ушла на свой последний Фестиваль Помощи
Природе, ушла и не вернулась, я повел себя плохо. Некрасиво и глупо.
Когда я понял, что больше не увижу ее, я превратился в свихнувшегося Мартыша, я плакал и подвывал, я отказывался от пищи, я обнимал ее
черное платье и кусался, когда кто то пытался отнять его у меня… Я затыкал уши, когда мне говорили, что это всего лишь пауза, что Мия 31
живет всегда, что повода для слез нет… Я не хотел слушать. Я был противоестественно безутешен. Я выдал патологическую реакцию.

Парадоксальное горе. Так это называется.

Сначала он мне понравился. Эф, человек в маске. Он не смотрел на
меня со смесью брезгливости и удивления, как другие. Я просто не видел, как именно он смотрел. И его голос — неизвестно, как он на самом деле звучал. Мне было слышно лишь ровное автоматическое жужжание, без фальши, без интонаций вообще.

Я подумал — вот бы мне тоже спрятаться под такой маской.

Он сел рядом со мной и сказал:

— Я знаю, тебе не нравится слушать, что смерти нет, что Ханна не
умерла, потому что ее инкод вечен, что через девять месяцев она возродится в каком нибудь малыше, что в вечном перерождении заключена тайна Живущего…

Он сказал:

— Я вовсе не собираюсь тебе это все повторять.

Он сказал:

— Давай ка поговорим как взрослые люди. Только для этого тебе следует успокоиться и перестать размазывать сопли.
И я перестал. Впервые с тех пор, как мне сказали, что она не придет, я умылся и причесался. И приготовился слушать. Я думал, он скажет мне, что надеяться не на что. Что я прав, что не стоило им меня
утешать, что ее и на самом деле не стало… Я хотел, чтобы он забрал у
меня надежду. Надежду, которую они все таки заронили во мне, которой они каждый день пытали меня. Надежду на ее возвращение. С другим лицом. В другом теле. Я думал, он скажет: жизнь продолжается без
нее. Я готов был это принять.

Но он сказал мне другое. Он сказал:

— У тебя ДКВИ. Сожалею.

— Нет, — сказал я. — Изоп. У меня вообще нет инкода.

Он растянул зеркальные губы в улыбке:

— Изоп… А ты мне нравишься, парень. Не боишься. — Уголки рта
медленно оползли. — Если хочешь, я могу зачитать тебе выписку из
твоей медицинской карты.

Я кивнул. Он начал тут же, без паузы — соединение у него было отличным.

— «…Ярко выраженные отрицательные эмоции в связи с паузой биологической матери. Множественные эпизоды парадоксального горя.
Вспышки агрессии. Приступы не купируются стандартными средствами
унитотерапии…»

Он мерно жужжал, а я думал: интересно, закрывает ли он глаза, там, под
своим зеркальным намордником? Наверное, нет. Даже точно. Зачем ему?
Конечно, не закрывает. Он ведь все таки планетарник. Говорят, они могут
держать пять слоев… Или шесть? Интересно, сколько слоев они держат?
Ханна держала три без всяких усилий, у нее была отличная память. Я мог
бы ею гордиться, но меня это скорей огорчало. Лучше бы она закрывала
глаза, как все обычные люди. В третьем слое ей в основном приходили сообщения про меня, и я предпочел бы не видеть ее остекленевшего взгляда. Лучше бы она закрывала глаза. Интересно, перед тем как… она закрыла глаза? И как именно это было? Таблетка? Инъекция? Какой нибудь газ?
Разряд электричества? Потом, после паузы, после Пяти Секунд Тьмы никто
не помнит, как именно… Но все уверены, что это было не больно.

Не больно. Не больно.

Ей было не больно. Они мне сказали: ей было не больно…

— …«…эмоциональное состояние можно квалифицировать как неблагоприятное для спокойствия, гармонии и целостности Живущего. Вероятно наличие деструктивно криминального вектора в инкоде (ДКВИ). Коэффициент потенциальной угрозы (КПУ) предположительно 7, что соответствует КПУ у лиц с ДКВИ, наблюдаемых в течение более чем пяти
воспроизведений…» — он прервался. Вероятно, что то в моем лице смутило его. — Если чего то не понял, спрашивай. Это взрослый разговор,
но тебе всего девять.

— Как именно? — спросил я.

— Как подсчитали коэффициент? Это просто. Берется…

— Нет. Как именно произошла эта… пауза? Ведь вы планетарник.
Вы, наверное, знаете?

— Конечно, знаю. И ты тоже знаешь: не больно…

Мне захотелось царапнуть каким нибудь острым предметом его зеркальную маску. Так, чтобы с визгом: металл по стеклу. И чтобы кровь
из разреза.

Он поднялся на ноги и отошел на пару шагов, словно бы угадал мои
мысли.

Он прожужжал:

— Я бы хотел услышать вопросы по существу. По существу разговора.

Мне вдруг стало скучно.

— Нет вопросов. Я понял.

— И что же ты понял?

— Меня считают преступником.

— Нет. Отнюдь нет! — судя по жестикуляции, он говорил с большим
воодушевлением, жужжание, впрочем, оставалось таким же сонным. —
Деструктивно криминальный вектор в инкоде — не преступление. Носители ДКВИ — не преступники. Это важно. Как важно и то, что некоторые из носителей ДКВИ — большинство — непременно бы стали преступниками, если бы Живущий о себе не заботился. Именно благодаря
этой неустанной заботе тебя направляют в исправительный Дом для лиц
с ДКВИ.

В желудке стало щекотно, как будто кто то погладил меня изнутри
холодной маленькой лапкой.

— Это навсегда, — спросил я, но прозвучало скорее как утверждение.
Лапка снова задергалась.

— …Меня приговорили к пожизненному заключению?

— Сразу три ошибки в таком коротком вопросе. Во первых, ДКВИ —
это не приговор. Скорее, диагноз. Сигнал опасности. С этим можно работать, и это можно исправить. Поэтому Дом и называется исправительным. Там никого не наказывают, там нет заключенных, там есть исправляемые. Они условно невиновны и работают над тем, чтобы остаться таковыми в дальнейшем. Ну и, наконец, пожизненное… Это же просто
смешно! Что может быть пожизненным в твоей вечной жизни? Надеюсь,
что все уладится после первой же паузы.

Первой же… Мне вдруг захотелось его укусить. Сильно, чтобы услышать хруст раздробленной кости.

— Думаете, я не знаю, что моя первая пауза скорее всего будет последней? Зачем вы врете? Вы разве не знаете, кто я?! — я почти что
кричал. Кажется, я топнул ногой.

— Никто не знает, кто ты, — спокойно прожужжал он. — Я тоже не
знаю. Но я знаю другое. Если ты не хочешь, чтобы твоя первая пауза
стала последней, если ты хочешь остаться с Живущим, твоя злость неприемлема. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую… У тебя есть пятнадцать минут, чтобы собраться.
Тебя отвезут. Я буду посещать тебя еженедельно. Смерти нет.

Купить книгу на Озоне

Сара Блэкли-Картрайт. Красная шапочка

Отрывок из романа

О книге Сары Блэкли-Картрайт «Красная шапочка»

На верхушке огромного дерева сидела девочка, ее взору было открыто все: и чашевидная долина, и лежащее на дне этой долины сонное село. Сверху Даггорхорн казался
вовсе даже и не селом, а целой страной, далекой и
неведомой. Там, должно быть, не жизнь, а сказка,
ни забот тебе, ни хлопот, и навязчивый страх не
бродит по пятам на пару с докучливой родительской заботой.

Валери и сама как будто менялась, залезая на
этакую высотищу. Как будто оборачивалась вольной птахой, парящим в воздухе диким соколом —
дерзким и надменным одиночкой.

К своим семи годам Валери успела понять, что
кое-чем отличается от других жителей села. А потому держалась довольно замкнуто даже с самыми близкими подружками, добросердечными и
общительными девочками. Только к одному человеку ее тянуло — к старшей сестре. Валери и
Люси — как две виноградные лозы, о которых поется в старинной песне. Они выросли, крепко переплетясь друг с другом.

Болтая босыми ногами, Валери глядела вниз и
недоумевала: и с чего это вдруг я сюда забралась?
С того, что всегда приятно нарушить строжайший
запрет? Кажется, это не единственная причина. Из
подспудного желания перебороть страх высоты?
Так ведь уже почти год по деревьям карабкаться
не боязно, с того дня, как она, впервые оседлав самую верхнюю ветку, поняла: дальше нет ничего,
кроме распахнутого во всю ширь неба.

А потому забралась девочка так высоко, что
внизу, в селе, ей нечем дышать. Спуститься — все
равно что упасть в объятия глухой тоски; и не заметишь, как навсегда породнишься с нею. Здесь
же, на верхушке дерева, прохладный ветерок ласкает тебе лицо и ты чувствуешь себя неуязвимой.

Она ничуть не боялась упасть; такого просто
не могло случиться в ее невесомой вселенной.

Валери! Эй, Валери!

Сквозь листву донесся властный голос Сьюзет — как будто твердая материнская рука дотянулась и потащила девочку вниз.

По тону Валери поняла, что пора возвращаться домой. Она подтянула ноги, привстала, чтобы
ухватиться за ветку, а затем начала спускаться.
Внизу проглядывала крутобокая крыша бабушкиного дома, ее скаты прятались под толстым слоем палых сосновых иголок. Дом был втиснут в самую гущу сучьев, словно его занесло ураганом. Валери всегда хотелось узнать, как здесь образовалось человеческое гнездо, но она боялась задать
вопрос, боялась разрушить очарование тайны. Такому чуду не может быть объяснения.

Деревья уже оголялись помаленьку, отдаваясь
во власть поздней осени. Листья падали и сейчас,
пока спускалась Валери, как будто провожали ее.
Она просидела на ветке до вечера, ловя краем уха
негромкую болтовню. Казалось, нынче женщины
ведут себя осторожнее, говорят тише, чем обычно,
словно не хотят ни с кем посторонним делиться
секретами.

Когда Валери добралась до нижних, задевавших крышу веток, на крыльцо вышла бабушка.
Из всех женщин, кого знала Валери, бабушка —
самая красивая. Она носила длинную многослойную юбку, и когда делала шаг правой ногой, шелковые волны сбегали налево, чтобы миг спустя
устремиться в правую сторону. Ее лодыжки были
стройны и тонки, как у крошечной деревянной
танцовщицы, хранившейся в шкатулке у Люси.
Это и восхищало, и пугало Валери: ей казалось,
что они могут легко сломаться.

Себе Валери ничего не боялась сломать и потому взяла да и спрыгнула с нижней ветки на крыльцо. Бум!

Валери ничуть не походила на других сельских
девчонок, краснощеких и круглолицых хохотушек. Она была спокойной и уравновешенной, и
румянец появлялся на ее лице очень редко. О своей внешности она не задумывалась: хорошенькая
или дурнушка, такая, как все, или особенная — да
разве это хоть капельку важно? Однако каждый,
кому она попадалась на глаза, навсегда запоминал
ее волосы цвета пшеничной соломы и зеленые глаза. В них как будто горел таинственный свет, отчего она казалась не по годам мудрой.

— Девочки, поспешите! — донесся из дома нетерпеливый голос матери.— Сегодня нам нужно
вернуться пораньше.

Валери поспешила войти, прежде чем кто-нибудь узнает, что она занималась запретным древолазанием.

В открытую дверь Валери увидела мать и Люси — та сжимала в руках куклу, закутанную в подаренные бабушкой лоскуты. Ах, как мечтала Валери хоть немножко походить на сестру!

Кисти Люси мягки и округлы, похожи на подушечки,— ну разве не прелесть? У Валери кисти худые, с узловатыми пальцами и твердыми мозолями. В глубине души она огорчалась: никто не захочет до такой руки дотронуться.

Валери понимала, что со старшей сестрой ей
нипочем не сравниться. Люси — это сама вежливость, доброта и щедрость. Она никогда бы не полезла на дерево, потому что здравомыслящие люди такими глупостями не занимаются.

— Девочки! — снова раздался голос матери.—
Сегодня полнолуние. К тому же сегодня наш черед,— с грустью добавила она и умолкла.

Валери не поняла, что означает «наш черед».
Она надеялась, что это приятный сюрприз. Может быть, их с сестренкой дома дожидается подарок?

Девушка посмотрела вниз и заметила на земле черточки вроде отпечатков стрелы. Пригляделась — и правда, очень похоже на указующие
стрелки.

Питер!

Она вмиг слетела с веранды дома-дерева по крутой пыльной лестнице, чтобы получше рассмотреть метки.

«Нет, не Питер,— подумала Валери.— Просто
случайные царапины на земле».

А вдруг?..

Стрелки вели в глубь леса. И девочка пошла
по ним, вмиг позабыв о материнских призывах,
не рассуждая о том, как бы на ее месте поступила
Люси.

Разумеется, они никуда не привели. Просто исчезли через десяток шагов. Валери осерчала на
себя: вот же дуреха, поддалась пустому любопытству! Хорошо хоть никто не заметил, как она направилась неизвестно куда.

Питер часто оставлял для Валери подобные
стрелки. Чертил их палкой на земле, и девочка без
труда находила к нему дорогу. Чаще всего он прятался в глубине леса.

Ее друг ушел несколько месяцев назад. А ведь
казалось, они неразлучны! Валери до сих пор не
могла поверить в то, что он не вернется. Питер
словно разорвал связывавшую их веревку, оставив два болтающихся конца.

Питер не был похож на других мальчиков, которые так любят дразниться и драться. Он понимал порывы Валери и разделял ее страсть к приключениям; он тоже любил поступать вопреки
правилам. И никогда не упрекал ее за то, что она
девчонка.

— Валери!

На этот раз кричала бабушка. Не откликнуться
на ее зов было нельзя, потому что свои угрозы она
приводила в исполнение без проволочек. Валери
отвернулась от загадочных следов, ведущих в никуда, и помчалась обратно.

— Бабушка, я уже здесь, внизу.

Она прислонилась к стволу дерева, к восхитительно шершавой коре, и закрыла глаза, чтобы полностью насладиться ощущениями. Но тут долетел грохот тележных колес, словно гром приближающейся грозы.

Бабушка тоже его услышала и сошла по ступенькам на лесную почву. Она обняла Валери,
прижав ее лицо к прохладному шелку своей блузы
и уйме всевозможных амулетов. Положив подбородок на бабушкино предплечье, Валери увидела,
что Люси осторожно спускается вслед за матерью
по высокой лестнице.

— Крепитесь, милые мои,— прошептала бабушка.

Прижимаясь к ней, Валери предпочла промолчать. Она пребывала в полной растерянности.
Для этой девочки каждый человек и каждое
место обладали своим особым запахом, а весь мир
казался ей садом. Она решила, что от бабушки исходит аромат сушеных трав с примесью другого,
более сильного, но незнакомого.

Как только бабушка отпустила Валери, Люси
протянула сестре букет из лесных трав и цветов.

Подпрыгивая на толстых корнях, показалась
длинная телега, запряженная двумя крепкими рабочими лошадками и нагруженная бревнами —
внизу потолще, вверху самые тонкие. Когда телега
резко остановилась перед домом, вся эта кладь
качнулась вперед вместе с сидевшими на ней дровосеками, которые и сами казались вырубленными из дерева.

Валери увидела своего отца, он сидел позади
всех. Сезар встал и потянулся к Люси, хотя прекрасно знал, что к Валери тянуться бесполезно.
Когда-то он был весьма хорош собой, но с тех пор
здорово опустился. От него вечно разило потом и
пивом, и девочка старалась держаться от него подальше.

— Бабушка, я тебя люблю! — крикнула Люси
через плечо, пока Сезар помогал ей и жене забраться в телегу.

Валери вскарабкалась сама. Хлопнули вожжи,
и нагруженная телега тяжело тронулась с места.

Один дровосек подвинулся, освобождая место
для Сьюзет и девочек, и Сезар, наклонившись вперед, запечатлел на щеке парня показной поцелуй.

— Сезар,— шепнула Сьюзет, бросив на него
укоризненный взгляд, когда остальные дровосеки занялись разговорами,— удивительно, что в такой поздний час ты еще не заснул в канаве.
Валери были знакомы эти упреки, всегда замаскированные под добродушные замечания или
шутки. Но ее все же покоробил язвительный тон.

Она посмотрела на сестру, которая не слышала слов, потому что смеялась над рассказом какого-то лесоруба. Люси всегда утверждала, что их
родители любят друг друга, что любовь выражается не широкими жестами, а совместным житьем-бытьем,— из года в год, в будни и праздники,
муж и жена делят поровну печали и радости. Валери старалась этому верить, но все равно чувствовала: любовь — это нечто большее, не такое
практичное и обыденное.

Она склонилась над задним бортом, вцепилась
в его край руками и стала следить, как из-под телеги убегает вдаль земля. От этого зрелища вскоре закружилась голова, и пришлось отвернуться.

— Иди сюда, деточка! — Сьюзет потянула Валери к себе и усадила на колени.

Та не противилась. От бледной красивой мамы пахло миндалем и мукой тончайшего помола.
Телега выехала из леса Черного Ворона и покатила вдоль серебристой реки. Впереди показалось
село; окружавшая его стена была сплошь усажена
шипами, гвоздями и кольями, в небо упиралось
самое высокое строение — дозорная башня над амбаром. Даже издали Даггорхорн вызывал тяжелые мысли. И каждый, кто попадал на его улицы,
сразу испытывал страх.

Жители Даггорхорна не чувствовали себя защищенными даже в собственных постелях, они
сознавали свою уязвимость на каждом шагу, беспомощность — каждую минуту.

Некоторые поверили, что заслужили эти мучения. Должно быть, они когда-то совершили некий
неправильный поступок или с ними самими что-то не так.

Валери ежедневно наблюдала за крестьянами,
неразлучными со страхом, и сознавала, что отличается от них. Куда больше, чем темноты, приходящей снаружи, она боялась того мрака, что шевелился внутри ее. Но, судя по всему, другие ничего подобного не ощущали. Кроме Питера.

Валери помнила те времена, когда он жил здесь,
когда они оба ничего не боялись и были полны беспечной радости. Как же она злилась на крестьян!

Ведь это из-за их предрассудков ей пришлось потерять друга.

Тяжелые деревянные ворота были распахнуты настежь. Видневшееся в проеме село издали
ничем не отличалось от любого прочего в королевстве. Как и везде, конские копыта вздымают
клубы пыли. Как и везде, жители знают друг о
дружке всю подноготную. По улицам бродят бездомные голодные собаки: пустое брюхо всегда втянуто, зато ребра выступают так, что шкура кажется полосатой. Дома стоят на сваях, к верандам приставлены лестницы. Из щелей в крышах прорастает
мох и сползает по стенам, но никому до этого дела нет.

Сегодня все спешили надежно укрыть скот и
домашнюю птицу.

Сегодня ночь Волка. Она бывает в каждое полнолуние, сколько себя помнят жители этого села.

Овец загоняли в хлев и запирали ворота на мощные засовы. Кур прятали в доме, передавая из рук
в руки вверх по лестнице; при этом птица так трепыхалась и вытягивала шею, что казалось, вот-вот
оторвется голова.

Возле своего дома родители о чем-то зашептались. Вместо того чтобы подняться по лестнице,
Сезар и Сьюзет пошли в хлев, расположенный
внизу, в тени их жилища. Девочки бежали впереди, им хотелось поздороваться с любимой козочкой. Завидев их, Флора застучала копытцами по
хлипким доскам настила, ясные глазки заблестели — она ждала привычного угощения.

— Пора,— проговорил отец.

Он подошел сзади к Валери и Люси, обнял их
за плечи.

— Что пора? — спросила Люси.

— Сегодня наша очередь.

Что то в его позе не понравилось Валери. Что-то непривычное, даже пугающее. Девочка попятилась. Люси протянула к ней руку — она всегда
была готова помочь сестре, успокоить, приободрить.

Сезар считал, что с детьми следует говорить откровенно. Он поддернул штанины, опустился перед дочерьми на корточки и пояснил, что в этом
месяце их семья должна пожертвовать животное
Волку.

— Кур отдать не можем, они нам яйца несут,—
добавил он.— Остается коза.

Валери оцепенела, не веря своим ушам. Сраженная горем Люси упала на колени, обняла козочку за шею, что-то зашептала ей на ухо. Животные такое позволяют только детям. Флора боднула ладонь Люси недавно пробившимися рожками,
пробуя их на крепость.

Сьюзет грустно посмотрела на козу, затем положила руку на узкое плечо младшей дочери.

— Валери, попрощайся с ней.

Но девочка не могла — что-то ее удерживало.

— Валери? — с мольбой взглянула на сестру
Люси.

Валери знала: мать и сестра считают ее бессердечной. Только отец все понял и кивнул ей, когда
уходил. Сезар вел Флору за тонкую веревку; козочка раздувала ноздри и щурила глаза, предчувствуя беду. Сдерживая горькие слезы, Валери ненавидела отца за его сочувствие и предательство.

Но Валери была осторожна. Она никому не показывала своих слез.

Купить книгу на Озоне

Поль-Франсуа Уссон. Кристаль (фрагмент)

Отрывок из книги

О книге Поля-Франсуа Уссона «Кристаль»

Снежинки таяли на руках, тонкие сверкающие
струйки стекали между застывшими пальцами. Дрожащие
отблески скользили по сомкнутым векам. Анжела
шмыгнула носом и поморгала, чтобы разлепились
смерзшиеся ресницы. Потом попыталась слегка
разжать руку, вцепившуюся в объектив. Кожа треснула.
Две капельки застыли между складками плоти и
пустотой.

Оцепеневшая от холода, девочка глубоко вдохнула
колючий воздух. Снег продолжал падать густыми
крупными хлопьями, и под ногами у нее уже намело
небольшой плотный сугроб.

Анжела подышала на замерзшие руки, не отрывая
глаз от перекрестка. Уличные фонари слегка раскачивались
в ореолах бледно-желтого света. Сколько времени
она тут караулит?.. Сквозь прорези крышки водосточного
люка посреди мостовой просачивались
легкие струйки пара. Крышка была отчетливо видна
— заржавевшая, чуть поблескивающая.

Кипучая смрадная жизнедеятельность подземного
городского чрева растапливала снег. Там, в этой клоаке,
в густой отвратительной массе слюны и секреций
жили существа, напоминавшие огромных пузатых
личинок. Среди них особенно выделялись полупрозрачные,
с блестящими глазками, день ото дня становившимися
все заметнее.

Внезапно крышка приподнялась — совсем чуть-чуть,
на полсантиметра. Никто бы и не заметил этого
медленного, осторожного движения — если только не
наблюдал за крышкой специально. Анжела затаила
дыхание, ее сердце забилось в груди, словно колокол.
Ей вдруг стало очень жарко. Город спал в надежных
объятиях зимы, но девочка бодрствовала и ждала —
и вот-вот должна была получить награду за терпение.
Больше никто не сумел бы…

А она готова?

Узкий шлейф пара медленно выполз из образовавшейся
щели и заскользил вдоль влажной мостовой,
пока не достиг бордюра. Вдруг крышка резко сдвинулась
в сторону. Клубы пахучего пара вырвались наружу
и стали медленно растекаться по улице, скользя
вдоль стен и запертых ставень.

Что-то выбралось оттуда!

Анжелу охватила паника. Из люка шел тошнотворный
запах, усиливаясь с каждой минутой. Она осторожно
попятилась и спряталась за мусорным ящиком.

Первое, что она увидела, были глаза: огромные, удлиненные
до самых висков. Грациозное существо светилось
каким-то удивительным, золотистым светом.
Его тело двигалось неровными рывками — словно бы
каждая часть действовала самостоятельно, отдельно
от других. У существа было три руки: две похожи на
человеческие, а третья, поменьше, торчала из тела на
уровне ребер. Существо двигалось почти комичным
образом — выпятив грудь, запрокинув голову, — и
снег проваливался под его шагами.

Анжела сказала себе, что она по натуре такая же,
как и ее отец, — охотница. Она не отрываясь следила
за существом в видоискатель камеры. Зум увеличил
невероятное зрелище. Анжела привстала на цыпочки,
стараясь поймать в кадр лицо существа. Как только
лицо появилось, палец Анжелы нажал на кнопку.

Кажется, существо услышало щелчок затвора фотоаппарата
— теперь его глаза смотрели прямо в объектив.

Затем оно начало приближаться. Благодаря увеличению,
в видоискателе оно казалось громадным.

Анжела попыталась сдвинуться с места, но зимний
холод намертво сковал ее. Таинственная фея из городской
клоаки открыла темный провал рта и завизжала.
Этот резкий, пронзительный визг заполнил все пространство
уличного перекрестка, и Анжела почувствовала
себя так, словно в ее тело вонзались длинные
тонкие иглы. Каждый нерв вибрировал, растягивался
и вот-вот готов был порваться.

Существо склонилось над Анжелой. Его полупрозрачные
пальцы вцепились в фотоаппарат и, выхватив
из рук Анжелы, направили на нее объектив.

Страх исчез. Последовала яркая вспышка, похожая
на какой-то магический фейерверк. Тело Анжелы разлетелось
на мириады крошечных ледяных кристаллов.
Ослепительный свет этого мгновенного жертвоприношения
полностью рассеял ночную тьму, четко
высветив эти трагические осколки вокруг огненного
шара, похожего на упавшее солнце.

Затем черное покрывало ночи снова нависло над
городом.

Тень упала на перекресток.

На нее.

Тень упала.

Тень…

Видение с нежными глазами исчезло. Холод превратился
в липкий пот, пропитавший одежду.

Судорожно вцепившись в плед, Анжела медленно
выплывала из омута завораживающего и страшного
сновидения.

Она повернула голову и взглянула на соседей. Никто,
кажется, не заметил ее состояния. Пассажиры выглядели
невозмутимо спокойными… Или они были такими
же призрачными, как персонажи ее кошмара?..

«Призраки, — подумала она. — Во сне мы все —
призраки».

С того момента, как самолет взлетел, ее не оставляли
дурные предчувствия. Как только шасси оторвались
от земли и бесконечный горизонт распахнулся
во все стороны, являя всю необъятность планеты, Анжела
почувствовала себя пойманной в ловушку. Обреченной.
Она терпеть не могла это ощущение —
быть отданной на чей-то произвол. Пусть даже на
произвол пустоты. Она понимала, что возмущаться
глупо, тем более сейчас, когда с высоты открылась
взору величественная картина природы, преобразованной
человеком: огромные разноцветные квадраты
полей. Анжела уже представила, как наводит объектив
на это гигантское лоскутное одеяло — чтобы
вдохнуть хоть немного жизни в галерею своих мрачных
снимков.

Но вдруг все краски исчезли, сменившись чем-то
мутным и бесформенным. Затем в иллюминаторе замелькали отдельные туманные клочья с размытыми
очертаниями — словно длинная череда привидений.
Их вновь сменила сплошная мутная пелена с едва заметными
прожилками. Наконец самолет вырвался из
облаков, оседлав их призрачную громаду. Он крепко
держался за гриву облачной лошади, и теперь из-за ее
блестящей на солнце шерсти внизу нельзя было ничего
разглядеть.

Анжела подумала: «Я вполне могла бы не существовать.
Самое большее — оставаться чьим-то воспоминанием…»

Они летели на север.

Все тело Анжелы, от закутанной толстым полярным
шарфом головы до обутых в «лунные ботинки»
ног, было в поту: она чувствовала себя губкой, пропитанной
мускусом, пленницей закрытого герметически
салона самолета, заполненного кондиционированным
воздухом. Анжела слегка сдвинула плед.
Она все предусмотрела. На ней была теплая одежда
для холодной страны. Ее багаж представлял собой
настоящий арсенал полярника, готовящегося к очередной
экспедиции на Северный полюс. Меховой
шапкой-ушанкой и варежками из дубленой овчины
ее снабдила лучшая подруга, мать юной Жозетты.
Варежки пришлись очень кстати. Анжела с гордостью
ощущала себя здравомыслящей, пусть даже и
смешной.

Скосив глаза, она разглядела белокурую головку
своей крестницы. Компания девушек в настоящее
время пребывала в состоянии «стэнд-бай». После предотъездного
возбуждения, суматошного гвалта в поезде,
который вез их в столицу, неумолчной болтовни
под бетонными сводами Руасси и сосредоточенно-восторженного состояния во время проезда по Елисейским
Полям — ни одного резкого жеста, ни одного
громкого возгласа.

Разумеется, Анжела не собиралась изображать заботливую
мамашу-наседку — она не за этим летела.
Девчонок было двенадцать. Ее бесило, что она — тринадцатая.

Машинально она взялась левой рукой за камеру в
футляре, лежавшую на коленях, правой рукой раскрыла
футляр, сверилась с инструкцией и установила диафрагму
на максимум. С такого расстояния, даже при
достаточной выдержке, с учетом вибраций самолета
и слабого освещения, она не сфотографировала ничего
примечательного — за исключением, как она надеялась,
сияющего ореола волос Жозетты.

Маленький электромеханический моторчик трижды
негромко промурлыкал, и трижды в пальцах Анжелы
отдалась вибрация затвора.

Анжела всегда делала по три снимка — этот фоторепортерский
принцип «троичности» она унаследовала
от отца. Один — чтобы присмотреться. Второй —
собственно нужный снимок. Третий — на всякий случай.

Будучи заурядным фотографом, она не раз благословляла
эти третьи снимки. Вторые обеспечивали ей
хлеб насущный, а первые с течением лет стали разновидностью
условных рефлексов — автоматической,
едва ли не физической потребностью, как говорила
она сама себе, улыбаясь. В сущности, только третьи
снимки по-настоящему ее удовлетворяли. Вот как
сейчас.

Соседи украдкой разглядывали Анжелу и ее фотоаппарат.
Должно быть, он придавал ей значительный,
особый вид. Вежливо улыбнувшись, Анжела вновь
убрала фотоаппарат в футляр. Соседи — муж и жена с
одинаковыми квадратными челюстями — продолжали
подозрительно на нее поглядывать. По спине Анжелы
пробежали мурашки. Надо же, самолет еще в
воздухе, а жители той страны, куда она летит, уже заставляют
ее ощущать озноб. Они что, все такие —
словно изготовленные по одному образцу? Несокрушимые
существа с горящими глазами, густыми шевелюрами
— настоящий вызов для всех безволосых
южан! — и огромными руками, одинаково подходящими
для того, чтобы ломать кости или забивать насмешки
шутников обратно им в глотки…

«К викингам?! — с испугом вскричала Анжела, рассмешив
редактора. — Это же варвары! Рядом с ними
даже Аттила выглядит как мелкий проказник!..»

В придачу к пожеланию счастливого пути отдел
спорта преподнес ей иронический подарок — минидраккар,
запорошенный искусственным снегом, в
прозрачном пластиковом шаре. Шутники хреновы!
Провинциальные карьеристы, способные рассказать
только про деревенские соревнования по метанию
навозных шаров!..

«…Эти искусные мореходы заплывали дальше, чем
кто бы то ни было, в поисках чужого добра. Кстати,
они устраивали бесплатный шопинг и на наших берегах.
И да, это были здоровенные громилы, рядом с ними
даже бретонцы — сопляки».

Произнеся эту тираду, она замолчала. Босс насмешливо
взглянул на нее, затем протянул ей билет на самолет.

«Анжела, дорогая. Если бы твой папаша не был для
нашей газеты тем, чем он был, я бы давно перестал исполнять его просьбы. Но в данном случае… предупреждаю
по-хорошему: этот репортаж — твой последний
шанс. Такой мелкой газете, как наша, нужен фотограф,
точнее, тот, кто достоин называться фотографом.
Да, конечно, ты умеешь фотографировать. Но
умоляю тебя, в этот раз ограничься тем, чтобы просто
нажимать на кнопку! Не раздумывай долго! Нам не
нужно высокое искусство — нам нужны факты, спортивные
достижения, лица победителей. Спорт — самая
дурацкая, но и самая прекрасная штука на свете,
поэтому наш читатель хочет видеть на фото самые
глупые и самые восторженные физиономии… Ты все
поняла? Кстати, не понимаю — чем ты недовольна?
Отличное путешествие, королевские командировочные…»

«Да, но холод!..»

«Что холод?»

«Я… это невыносимая для меня вещь».

«Ну, оденься потеплей».

Никто не мог даже представить себе, что зимние
холода были для Анжелы синонимом близящегося
конца света. Зимой в ее теле как будто замирала
жизнь. Она в эту пору не различала красок вокруг —
все становилось белым. Это был однотонный мир, без
теней, но и без всякого блеска… Словно неумело обработанный,
испорченный негатив — в глубине уютной
фотолаборатории, где теплилась крохотная лампадка
воспоминания. Неактиничная. Кроваво-красная.

«У всех свои фобии. Кто-то боится высоты, кто-то
— мышей, кто-то — пауков… Моя фобия — холод».

«Ты справишься. Ко всему можно привыкнуть».

«Нет!.. Это для меня немыслимо…»

На глаза Анжелы выступили слезы немого отчаяния.

Но шеф был неумолим. Опасаясь, что она сейчас
расплачется (как обожают делать все женщины, когда
не могут добиться своего), он сделал страшные глаза,
давая понять, что разговор окончен.

«А еще эти мажоретки…»

«Ну и что, что мажоретки? Ровесницы твоей покойной
сестры?.. Но ты-то уже выросла, ведь так? Все
давно позади… И потом… черт, ну кого мне посылать,
если не тебя? Эти сексуально озабоченные наснимают
девчачьих прелестей крупным планом, так что и
опубликовать ничего нельзя будет! А твои фотографии,
хоть и размытые и плохо скадрированные, по
крайней мере, благопристойные!»

Благопристойные!.. Анжела невольно скривила губы
в горькой усмешке. За пятнадцать с лишним лет, в
течение которых она шла по стопам отца, она усвоила,
что вовсе не обязательно делать скандальные
снимки, чтобы быть обвиненной в нарушении профессиональной
этики. Но она всегда хотела быть фотографом,
и сейчас продолжала им оставаться. В семидесятые
годы в провинции царила атмосфера полной
бессмысленности — что, в общем-то, ее
устраивало. Большие города еще не оправились на
тот момент от шока шестьдесят восьмого. Повсюду
пытались маскировать язвы общества яркими красками
и фальшивыми свободами. С заносчивой гордостью
тридцатипятилетней Анжела предпочла жить в провинциальной дыре. Там имелись солнце, тишина
и благодать. Всепобеждающее трио. Еще одна
«троица».

Ознакомительной поездки в Париж, случившейся
благодаря отцу, ей хватило, чтобы ощутить всю тщету
и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся
карьера была оплачена неизбежной в подобных
случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории.
Затем, отягощенная несчастной любовью,
она попыталась взлететь на собственных
крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и
приняла священную эстафету фотоискусства из рук
отца.

Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении
сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела
регионального масштаба. Десятки тысяч снимков
(черно-белых, разумеется), отсортированных и
классифицированных по датам, жанрам и географическим
пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет
— главную комнату в доме. Это помещение, наполненное
до последнего предела фотографиями, они
в шутку называли великой пустотой.

До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы
были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим
цинизмом вспоминали о матери, по собственной
воле сложившей с себя семейные обязанности.
Нерадивая родительница исчезла во время одной из
их командировок в очередную «горячую точку» — так
они любили называть короткие поездки в соседние
регионы, когда там проходила очередная демонстрация
недовольных фермеров или протестный марш
экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, —
снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему
чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь,
ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять.
Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам,
восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами
и объективами и с какой скоростью делает
снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит
им коробку с пленками или футляр для объектива.
Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало
своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди
нагромождений мешков с зерном, на незаконных
сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало
быко- и свиноподобных местных чиновников…

Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных
удовольствий, если бы однажды, по возвращении
из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом
клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным
словом: «Простите».

Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым
жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.

Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери
холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть
слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца,
неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это
тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами
и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые
показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела
было помочь отцу освободиться от этих гигантских
черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил
ее и сфотографировал трагическое извещение.

Трижды.

— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо
себя чувствуете?

Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи.
Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая
папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы.
И мелкий мудак, склонившийся над спинкой
впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью
человека, который, глядя женщине в глаза, думает
о том, какая у нее задница.

— Что вы сказали, Альбер?

Альбер… Некоторым родителям явно не хватает
воображения.

— Я спросил, как вы себя чувствуете.

— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным
морем в сторону незнакомой территории и,
выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся
в другую, а минуты затишья можно сосчитать
с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в
порядке, Альбер!

Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти
слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда
Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью,
не вышел ростом, из-за чего стал тренером.
Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды.
Было невероятно уморительно видеть его
жидкие усики где-то на уровне их плеч.

Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается
понять. До самого конца этой навязанной ей
поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде
ради усиления спортивной дисциплины (которая
может показаться военной только тем, кто слабо знаком
с военным делом). Альбер, патентованный наставник
мажореток, видит ли он в ней легкую возможность
реализовать право первой ночи, так и не
реализованное до сих пор?..

— Альбер…

Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился,
словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся.
Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка —
для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость
порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция
— и кадр готов.

— Да, Анжела?

— Послушай, Альбер…

— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?

— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна
вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит
провести вместе долгую неделю в не слишком
дружелюбной стране, жителям которой неведом наш
прекрасный язык Задига…

— Кого?..

— Вот именно к этому я и веду… Я не твоя коллега,
не твоя подружка, даже не официальное лицо, сопровождающее
команду. Это моя газета мне поручила
освещать грядущие соревнования — о, безусловно,
крайне важное событие в мире спорта. Мажоретки
очаровательны по определению — хотя, по правде говоря,
я предпочла бы снимать сбитых машинами собак.
Впрочем, я от всей души надеюсь, что девочки не
посрамят французского флага и переплюнут всех конкуренток
с большим отрывом. Но! Я буду всего лишь
фотографировать твоих соплячек в униформе, а что
касается твоих персональных развлечений, это твоя
проблема. Сам с ней и трахайся. Тебе все ясно?

«Однако, — подумала она, — почему я хамлю с самого
утра? Высота? Тревога? Да, наверняка… Холод?
Что, уже?.. Мать твою!..» Нервы сплелись в вибрирующий
узел… Дзынь-дринь! От грубости один шаг до
вульгарности. От вульгарности один шаг до жестокости.
Да, такое с ней случалось, представляя контраст с
ее невинной наружностью. Эти редкие всплески дурного
настроения заставляли ее страдать. До тех пор,
пока не предоставлялась возможность загладить вину.

— Но… я думал… мне казалось…
Альбер догадывался, что лучше прекратить разговор,
но тем не менее продолжал:

— Это из-за той фотографии?..

— Да хрен бы с ней, с той фотографией!.. Хватит
уже! — раздраженно ответила она.
Недавно газета-конкурент с чего-то вдруг решила
опубликовать ту несчастную фотографию столетней
давности…

— Прошу прощения, мадемуазель Анжела, не буду
больше об этом говорить… Ах, черт, у меня нет конверта
для вас… Это потому, что вы не входите в число
участниц…

— Что за конверт?

— С рекламными буклетами отеля… Их приготовили
для всех девушек. Очень любезно со стороны организаторов,
не так ли? Отель «Европа»… название как
раз подходит для европейского чемпионата, да? Хотите
посмотреть? Там же программа пребывания, расписание
тренировок и прочее… Вот, взгляните…

Купить книгу на Озоне

Ингер Фриманссон. Доброй ночи, любовь моя (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Ингер Фриманссон «Доброй ночи, любовь моя»

Холод: жгучий, чистый. Вода, словно что-то живое и серое. Шелк!

Неба не нужно, никаких контрастов, на это у нее сил не было, от контрастов болели глаза. А вот облака, особенно, когда они собираются кучами, точно предвестие снега.

А снег чтобы валил с неба сухим, поземкой бы вился над дорогами, тогда она бы сорвала с себя одежду и насквозь обледенела.

Там, в чужом краю, она именно это и пыталась воскресить в памяти: ощущение кристаллов льда. Все тело ее тогда напряглось, она закрыла глаза, чтобы внутренним зрением увидеть сияние водной глади в северный весенний день, когда лед начинает таять.

Это у нее так и не вышло. Даже когда ее сотрясали приступы жесточайшей лихорадки, и Натан укрывал ее одеждой, тряпьем, гардинами, всем, что нашел.

Она дрожала, но это был не тот холод.

Она бежит все вперед, вперед.

Такой ты меня никогда не видел.

Вперед, вперед рвалось массивное тело, ноги, легкие как листья, в кроссовках для бега. Несколько дней назад Жюстина примеряла их в спортивном магазине в Сольне, опробовала с клинической тщательностью, а молодой продавец с белоснежными зубами и густыми блестящими волосами позволил ей пробежаться в них по беговой дорожке и заснял движения ее ног на видеокамеру. Во время бега она крепко-крепко стискивала кулаки, страшась потерять равновесие, страшась, что он найдет ее смешной. Она, сорокапятилетняя женщина с лишним весом, боялась, что он угадает отчаяние в ее манере сжимать колени.

С серьезным лицом он наблюдал за ней.

— Ты пронируешь, — констатировал он.

Она неуверенно оглянулась на него.

— Да. Это правда. Но не расстраивайся. Не одна ты так делаешь, почти все так бегают.

Она сошла с дорожки, волосы на затылке стали чуть влажными.

— Я хочу сказать, что при беге ты немного кособочишь. У тебя на плюсны повышенная нагрузка, поэтому у тебя и подошвы косо снашиваются.

Он поднял ее старые зимние сапоги и показал ей.

— Вот, видишь?

— Но я же никогда не бегаю, я никогда не бегала.

— Не имеет значения. Ты все равно пронируешь.

— Променирую? — попыталась отшутиться она.

Он вежливо засмеялся.

Она купила кроссовки. Почти тысяча крон. Он прочел ей небольшую лекцию, что высокое качество со временем непременно окупится, а бегать в плохих кроссовках — себе дороже, только повредишь что-нибудь, растянешь. Особенно с непривычки.

Кроссовки были марки «Авиа». Заметив это, она тут же подумала про самолет.

Побег.

Приблизиться к горизонту.

Низко надвинув синюю вязаную шапочку, она поднималась на вершину холма Йоханнеслунд. Она бежала, нагнувшись вперед, а стайки зеленых птиц взлетали из своих гнезд в траве. Беззвучно, но с осуждением, ведь своим появлением она оторвала их от важных занятий, своим пыхтящим человеческим телом, своим тяжелым свистящим дыханием.

Мы отдаляемся друг от друга.

Нет!

Ты бы меня сейчас видел, ты бы гордился мною, я бы смогла последовать за тобой на край света, а ты бы повернулся и посмотрел на меня своими небесными глазами, вот она, Жюстина, которую я люблю, она может по стене ходить как муха.

Как вошь.

На самой вершине холма задувал ветер, выжав из ее глаз слезы. А внизу стояли дома. Они походили на коробки, расставленные вдоль улиц и площадей и обсаженные розовыми кустами. Точно так, должно быть, выглядел макет, сооруженный архитектором из гипса.

Она едва не наступила на остатки ракет от фейерверка, бутылки и пластмассовые стаканы. Какая-то компания взобралась сюда, чтобы их лучше видно было в новогоднюю ночь, чтобы запустить ракеты выше всех. А потом пьяно покачиваясь, спуститься, добрести до дома.

Иногда она садилась в машину и ехала к новому манежу в районе Гримста. В будние дни мест на стоянке было много. Лошадей она особо не видела, хотя как-то раз, на глинистом лугу по соседству со стоянкой она заметила длинноногих животных, уткнувших морды в землю — вылитые пылесосы. Она не смогла рассмотреть на лугу ни единой травинки.

Жюстине внезапно захотелось хлопнуть в ладоши, просто, чтобы вызвать немедленную реакцию. Чтобы какой-нибудь конь, может быть, вожак, повернулся бы, сверкнул белками глаз и понес, не понимая, что он со всех сторон окружен изгородью, и в панике забыл бы обо всем, кроме одного — желания спастись, и чтобы остальные лошади понеслись за ним, чтобы они, обезумев от страха, скакали бы по грязи, совершенно потеряв ориентацию.

В ладоши она, разумеется, не хлопнула.

Слева от ледяной дорожки катка начиналась беговая дорожка, освещенная электрическими лампочками. Она побежала по ней. Потом свернула и помчалась по заболоченному участку за жилыми домами, мимо стоянки у Мальтесхольмской купальни, заметила, что разбитое окно в одном из припаркованных там домов-автоприцепов так и не починили, спустилась к воде и какое-то время бежала вдоль берега.

Четыре утки, раскачиваясь, беззвучно заковыляли прочь. Стоял январь, температура выше нуля, вторую неделю шли дожди, однако в этот день после полудня небо было выбелено блеклым.

Она потянула носом воздух.

Вдоль откосов лежали груды листьев, казалось, процесс гниения приостановился, и листья были коричневые, скользкие, совсем непохожие на кожу.

Как там, в чужом краю.

Ни звуков, ни птиц, ни капель, только ее ритмичный бег, глухие хлопки, когда она взбиралась на холм, а потом более звонкие, когда она оказалась на деревянном мостике и чуть не упала с него. Из-за сырости, что тянуло от воды, подошвы кроссовок «Авиа» скользили на коварном мостике.

Нет! Только не останавливаться, не проявлять слабости, в легких пощипывало, нарастал едкий и тихий хрип, но она гнала себя так, будто она — это он, Натан.

Ты бы мной гордился, любил бы меня.

Влетев в дом, она остановилась сразу за дверью, привалилась к стене, расшнуровала кроссовки. Задыхаясь, содрала с себя одежду, зимний спортивный костюм, рейтузы, спортивный лифчик и трусы. Широко расставила ноги, вытянула руки, чтобы пот медленно стек с нее.

Птица прилетела откуда-то сверху. Шелестящий звук крыльев, птица заворковала, забормотала. Села Жюстине на голову, вцепилась в волосы массивными блестящими когтями. Она мотнула головой, ощутив на макушке горячую тяжесть.

— Ты ждал меня? — спросила она. — Ты же знаешь, что я всегда возвращаюсь.

Она погладила птицу по спине и отпихнула в сторону. Со злым урчанием птица исчезла в кухне.

На толстом ковре в столовой она сделала растяжку, которой научилась из программы по телевизору. Ей никогда не нравилось участвовать в групповых занятиях. Натан называл ее застенчивой. Именно застенчивость и привлекала его.

Она была все такой же массивной, но время, проведенное там, вдали от дома, как бы заново изваяло ее, она выглядела тоньше, хотя весы так и показывали семьдесят восемь килограммов. Она долго стояла под душем, терла губкой живот, бедра, под коленями.

Там, где она была раньше, дня не проходило, чтобы она не вспоминала с тоской чистые европейские душевые, полы, на которые можно ступать без опаски, кафельные стены.

Они с Мартиной мылись в желтой речной воде, и запах перегноя и тины пропитал кожу, от него было никак не избавиться. Сначала она с трудом заставляла себя войти в воду, ей все казалось, что там что-то движется: змеи, пираньи, пиявки. Однажды утром им пришлось перебираться через пороги прямо в одежде. Другой дороги не было. После этого она перестала бояться.

Она тщательно вытерлась и намазалась лосьоном для тела. Бутылочка в форме пизанской башни, купленная в Риме, почти опустела. Она разрезала пластик ножницами и выскребла остатки лосьона мизинцем. Какой-то миг она рассматривала себя в зеркало, распаренную, уже немолодую. Подвела глаза, как она обычно подводила их еще с шестидесятых годов. От этого никто не смог ее отучить.

Даже Флора.

Надев зеленое домашнее платье, она прошла в кухню и налила себе миску кефира. Сидевшая на подоконнике птица смотрела на нее одним глазом, будто была чем-то недовольна. За окном по дорожке прыгал дрозд, слегка ожиревший за зиму и всклокоченный. Зимой он пел иначе. Монотоннее и пронзительнее, словно кто-то упорно дергал за тугую гитарную струну. Его ликующие и одновременно меланхоличные трели утихли где—то в конце лета и вновь зазвучали в конце февраля. С верхушки высоченного дерева.

Всю свою жизнь Жюстина жила этом доме у самой воды в районе Хессельбю Вилластад. Узкое и высокое каменное строение, рассчитанное на двух человек. А больше их никогда и не было, не считая того короткого периода, когда в доме жил еще и ребенок.

Теперь, когда она жила одна, Жюстина могла передвинуть мебель как ей заблагорассудится. Однако, она оставила все как было. Спала в своей девичьей комнате с выцветшими обоями и думать не желала о том, что могла бы переехать в спальню отца и Флоры. Кровать там стояла всегда застеленная, словно они в любой момент могли вернуться, Жюстина даже несколько раз в год снимала покрывало и меняла простыни.

В гардеробной висела их одежда, костюмы и рубашки отца слева, узкие наряды Флоры — с другой стороны. На обуви лежал тонкий слой пыли, иногда она подумывала о том, чтобы от нее избавиться, но у нее вечно не хватало сил нагнуться и вытащить башмаки из шкафа.

Порой ее посещало желание навести в доме порядок, и тогда она смахивала пыль с комода, протирала зеркала специальной жидкостью и немного передвигала щетку для волос и флакончики с духами. Однажды она взяла Флорину щетку для волос, подошла к окну и долго смотрела на застрявшие в щетке длинные седые волосы. До боли прикусив щеку, она быстрым движением выдернула волосы. Потом вышла на балкон и подожгла их. Волосы вспыхнули, съежились и сгорели дотла, оставив лишь резкий запах.

Уже начало темнеть. С бокалом вина она сидела в верхней гостиной, пододвинув стул к окну. Снаружи поблескивала вода в озере Меларен, матово переливаясь в свете фонарей у соседнего дома. Фонари зажигались автоматически, в сумерках включался таймер. В доме редко кто бывал, и она не знала никого из тех, кто жил там нынче.

Не знала — и хорошо.

Она одна. Вольна делать абсолютно все, что захочет. Делать то, что нужно. Чтобы вновь стать по-настоящему целой. Стать новым сильным человеком — как остальные.

Она имеет право.

Купить книгу на Озоне

Николя Д’Этьен Д’Орв. Тайна Jardin des Plantes (фрагмент)

Глава из романа

О книге Николя Д’Этьен Д’Орва «Тайна Jardin des Plantes»

— Сто тысяч человек, зажаренных живьем на Эйфелевой
башне, — что за нелепость! — проворчала
Жервеза Массон. — Она не смогла бы выдержать такой
груз!.. Что касается электрических разрядов, которые якобы
к ней притянулись, — прибавила она, — это просто
смешно!

И с раздражением захлопнула книгу.

Затем, поскольку от долгого чтения вслух у нее пересохло
в горле, она залпом осушила бокал красного вина.

Сильвен, ее сын, сидевший напротив нее, все это время
оставался невозмутимым и хранил молчание.

Наконец молодой человек слегка пожал плечами и тоже
отпил вина. Длинные пряди золотисто-бело курых волос,
спадающие ему на глаза, едва не окунулись в бокал.

Сильвен спрашивал себя, к чему клонит мать. Целых полчаса
она возмущенным тоном зачитывала ему отрывки из
книги «SOS! Париж». Остальные посетители небольшого
ресторанчика то и дело оборачивались на них с недовольным
видом. Однако заслуженная шестидесятилетняя сотрудница
парижского Музея естественной истории не обращала
никакого внимания на завсегдатаев «Баскского трактира», наслаждавшихся гаспаччо, запеченным окороком,
яичницей с помидорами, луком и перцем и другими кулинарными изысками баскской кухни. Она смотрела только на
сына. Она ждала от него какого-то замечания, какого-то
комментария по поводу всей этой бредятины. Но Сильвен
продолжал молчать, изредка поглядывая на мать сквозь завесу
волос, спадающих на глаза.

На самом деле он не знал, что сказать.

Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием,
которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил
Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь
этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и
убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница
музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал
— он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия?
Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда
не пытался специально в себе развивать, но которая
становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако
это не имело никакого отношения к его образованию,
годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон
обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным.
Он не анализировал окружающий мир, он его
чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные
детали составляли в его памяти единое целое,
нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной
рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно
распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с
лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике
вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек
фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания,
каждый глоток изарры — мимолетный образ из
прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного
времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря
своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации
именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием
блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно
Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже
изобрел применительно к себе термин «синдром детской
сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное
восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве —
связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.

— Так что, тебе нечего ответить? — настойчиво спросила
Жервеза, видя, что ее сын вновь погрузился в свои мысли.

Сильвен покачал головой — не столько в знак отрицания,
сколько для того, чтобы очнуться от забытья. Затем пожал
плечами и нехотя проговорил:

— Мам, я историк. А эта книга — просто роман… Люди
готовы проглотить что угодно: вспомни только парижского
зеленщика, который в сорок шестом ухитрился продать Эйфелеву
башню голландской компании по утилизации металлолома…

Жервеза Массон стиснула зубы. «Анекдоты, эти его вечные
анекдоты!» Итак, это все, что ее сын может сказать по
поводу книги, которая побила все рекорды продаж во Франции
в течение нескольких последних недель. Четыре сотни
страниц, где речь идет именно о том, что является истинной
страстью Сильвена, — о Париже. О городе, буквально расплющенном,
опустошенном, разгромленном фантазией автора,
Протея Маркомира. И Сильвен над этим смеется?!

Нервно жуя утиное филе в вишневом соусе, Жервеза
смотрела на сына с некоторым опасением и одновременно
— почти с завистью. Она была заранее уверена, что Сильвен
отнесется к этому роману с той же насмешливой беззаботностью,
как прежде — к террористической угрозе.

Несмотря на постоянно происходящие вокруг «события»,
он продолжал жить в своей башне из слоновой кости. О, конечно, она и сама немало этому поспособствовала. Она растила
его, как редкий оранжерейный цветок, оберегала от всего
и вся. Прошло уже много лет с тех пор, как Сильвен стал
жить отдельно, в своей берлоге на улице Монж, в самом центре
Латинского квартала, но по-прежнему оставался верен
своей болезненной обособленности от окружающего мира.

«Нужно, чтобы он очнулся, пока не стало слишком поздно!» — с тревогой думала мать, которая уже воображала сына,
изумленного и растерянного, стоящим посреди руин.

— Ты говоришь, книга Маркомира — всего лишь роман,
вымысел, — наконец сказала она, нервно затягивая узел на
своей салфетке, которая трещала все сильней и сильней. —
Но я уверена, что за этим вымыслом скрывается кое-что посерьезнее…

— Но что? — вежливым тоном произнес Сильвен, надеясь
сменить тему.

Он с удовольствием предвкушал свою завтрашнюю лекцию
— о языческих святилищах, некогда существовавших
на месте некоторых парижских церквей. Одна из самых любимых
его тем…

Жервеза, не собиравшаяся сдаваться, схватила объемистую
книгу и, указывая на имя автора, возмущенно заговорила:

— Этот ненормальный, Маркомир, объявил, что его роман
— это пророчество. Что у него были видения. Что на написание
книги его вдохновило некое высшее существо. Что…

— Я знаю, мама… Несмотря на то что я живу в своем замкнутом
мирке, я в курсе того, что происходит за стенами
Сорбонны и Исторической библи отеки… — Сильвен поднял
глаза на Жервезу, сознавая, что несколько укрепил свои
позиции. И добавил: — К тому же не тебе упрекать меня в
затворничестве…

При этих словах хранительница музея недовольно поморщилась
и, достав из сумки косметичку, принялась подкрашивать
губы.

Сильвен знал, что она всегда так делает, когда нервничает.
Словно бы пытается замаскировать внутренние проблемы
внешними средствами.

«Как будто она чего-то боится…» — подумал он, уловив
во взгляде матери растерянность. Да, сегодня вечером чтото
тревожное витало в привычной атмосфере «Баскского
трактира» (или только вокруг их стола?). Во всяком случае,
Жервеза Массон явно была не в своей тарелке.

Машинально поправляя тщательно уложенные волосы,
она ворчливо произнесла:

— По крайней мере, я стою на твердой почве! А ты витаешь
в облаках… Тебе-то не приходится бороться с чиновниками,
добиваться приемов у министра, выбивать субсидии…
Да еще и эта публика…

Последние слова были неожиданными.

— Но при чем здесь… публика?

Хранительница музея подозрительно огляделась, затем,
понизив голос, ответила:

— С тех пор как прошлой осенью вышла «SOS! Париж»,
посетителей в нашем Ботаническом саду стало меньше. На
целых двадцать процентов…

— Возможно, это из страха перед террористами, — предположил
Сильвен. — Или просто совпадение…

Он хотел успокоить мать, но результат получился прямо
противоположный: она утратила последние остатки самообладания.
Даже под слоем пудры стало заметно, как сильно
она покраснела от гнева.

— Ах, значит, совпадение?! А как ты тогда объяснишь,
что на следующий день после того, как Маркомир появился
в программе Лорана Рукье, в зале палеонтологии не появилось
ни одного посетителя за весь день? И что все экскурсионные
школьные группы отозвали свои заявки на посещение
Галереи эволюции?

— То есть как?

После некоторого колебания Жервеза нервно облизнула
губы и ответила без всякой иронии:

— Я и в самом деле думаю, что они… боятся музея.
— Но из-за чего?
Не глядя на сына, Жервеза надела очки и, указав на книгу,
спросила:

— Ты ведь читал ее? Или нет?
«Еще чего не хватало!» — невольно подумал Сильвен и,
энергично покачав головой, произнес с почти детской гордостью:

— Нет, я такое не читаю!

Жервеза, казалось, немного смягчилась.

— Ну что ж… по крайней мере, ты свободен от стадного
инстинкта, — с удовлетворением сказала она, перелистывая
страницы. — Вот послушай…

Сильвен обреченно закатил глаза: «Ну вот опять!..»

— «Настал черед животных. Ботанический сад представлял
собой воистину апокалипсическую сцену. Все находившиеся
в клетках животные погибли из-за того, что сотрудники,
не освободив их, разбежались. С другой стороны, наблюдались
и своеобразные „воскрешения“.

Через три недели после начала затопления несколько
спецназовцев-ныряльщиков, проплывая в резиновой лодке
„Зодиак“ над улицей Бюффона, увидели жуткое зрелище:
чучела животных, прежде стоявшие в Галерее эволюции,
плыли на своих деревянных постаментах по Ботаническому
саду, словно шагали по воде. Поскольку ограда
была затоплена, многие чучела „разбрелись“ по улицам,
словно библейские животные, спасшиеся в ковчеге от потопа.

Спецназовцы с ужасом заметили, что все хищники смотрят
прямо на них!

Если бы лапы зверей не были прикреплены к постаментам,
они выглядели бы совсем как живые! На углу улицы
Жоффруа-Сен-Илэр спецназовцы увидели рысь, зарычавшую
на них, когда их лодка приблизилась. Затем на крыше
одного дома по улице Поливо они увидели двух тигров, греющихся
на солнце. Один из них терся спиной о каминную
трубу.

— Смотри, — вздрогнув, сказал один из ныряльщиков
своему соседу. — Они сошли со своих постаментов!..

— И они не боятся воды, — откликнулся тот, видя, как
тигры прыгают в воду.

Когда зубы хищников прокусили резиновый борт лодки,
она накренилась. Перед смертью всем членам экипажа предстало
одно и то же фантастическое видение: по бульвару
Сен-Жермен под водой величественно плыл кит, сопровождаемый
скелетом тираннозавра…»

Жервеза резко захлопнула книгу и торжествующе взглянула
на сына.

Однако ей пришлось разочароваться: на лице Сильвена
по-прежнему было скептическое выражение.

— Ну и что? — сказал он, видимо ничуть не впечатленный
кошмарами Маркомира. — Ты ведь не думаешь, что
этот бред как-то повлиял на ваших посетителей?

Но Жервеза не успела ответить.

— Это роман Протея Маркомира? — услышали голос за
спиной мать и сын.

Они обернулись. Юный официант, стоявший возле их
стола, смотрел на книгу почти благоговейно.

— Да, он самый, — ответила хранительница музея, заинтригованная
явным восхищением молодого человека.

Тот склонился над столом и с религиозным трепетом взял
книгу в руки.

— Я его уже дважды перечитывал, — произнес официант
приглушенным голосом. — Если все это правда, значит,
скоро мы в самом деле увидим конец света!

Сильвен заметил, что руки официанта слегка дрожат.

Да что ж они все как помешались на этой книжонке!..
Или «SOS! Париж» действительно заключает в себе какуюто
тайну?.. Видно, придется все же роман прочитать…

При виде чуть порозовевшего лица официанта, который
держал книгу так, словно это была бомба, готовая взорваться,
Сильвен на мгновение даже возревновал к славе Маркомира.
Он с удовольствием применил бы рецепт Маркомировой
популярности к собственным научным работам: напечатать
их в двух с половиной миллионах экземпляров — ну
как тут не прославиться?

— Но ведь это всего лишь вымысел, вы знаете? — спросил
он, пытаясь разубедить официанта.

Тот, однако, не выглядел безумным фанатиком, ожидающим
апокалипсиса, и Сильвен это чувствовал. «Этот тип не
сумасшедший, он просто перепуган до смерти». Но когда
официант взглянул на Сильвена, у него оказался именно
взгляд фанатика, причем обращенный на еретика.

— Вы видели Маркомира по телевизору, нет? Вы слышали,
что он рассказывал об этой книге?

Жервеза и Сильвен одновременно покачали головой.

— Маркомир знает такие вещи, о которых мы даже понятия
не имеем, — прошептал официант. — Он как будто
сам пережил те события, о которых пишет… словно видел
это во сне или в другой жизни. Он ясновидящий… Он попытался
нас предупредить, предостеречь… Никто этого не опубликовал
бы, если бы он не выдал это за роман. Но это вовсе
не роман…

Положив книгу обратно на стол, официант судорожно
вцепился в руку Сильвена, у которого не оставалось другого
выбора, кроме как слушать дальше.

— Это правда, месье! Чистая правда! Маркомира обвиняют
в том, что он — самозваный гуру, а его Протейнианская
церковь — секта. Но когда катастрофа действительно начнется,
они все бросятся искать у него защиты! Вы знаете о
том, что у него уже больше восьмиста приверженцев?

— Все в порядке, мадам Массон?

При этих словах официант вздрогнул.
На этот раз к ним подошел хозяин заведения собственной
персоной, подозрительно косясь на официанта.

«Ну вот, сейчас и этот заведет ту же песню!» — обреченно
подумал Сильвен.

Однако, увидев книгу Маркомира, гигант в белом фартуке
с вышитыми инициалами «И. Д.» буквально окаменел от
гнева. Его лицо, на котором выделялись густые усы цвета
«соль с перцем», пошло красными пятнами.

— Живо отправляйся на кухню! — приказал он официанту,
с трудом сдерживаясь.

Тот, покраснев, пролепетал: «Да, месье Дарриган!» — и
удалился, лавируя между столами.

Вновь обретя всегдашний солидно-достойный вид, Ив
Дарриган обратился к Жервезе с заметным акцентом жителя
Сен-Жан-де-Люс:

— Мадам Массон, мне очень жаль, но прошу вас простить
этого юнца: ему довелось хлебнуть горя. Его родители
погибли во время теракта прошлой осенью… Они работали
в «Конкор-Лафайетт», когда там взорвалась бомба. С тех пор
ему и мерещатся всюду ужасы…

— Ничего-ничего, все в порядке, — поспешно произнесла
Жервеза умиротворяющим тоном.

Украдкой посмотрев по сторонам, месье Дарриган склонился
к Жервезе и ее сыну, опершись локтями на столешницу.
Усы хозяина ресторана защекотали горлышко бутылки
«Шательдон».

— Раз уж я здесь, хочу у вас спросить, мадам Массон. Вот
вы бываете в правительственных учреждениях… Как там-то
дело, продвигается?..

Уловив запах чеснока в его дыхании, Жервеза невольно
поморщилась.

— Вы о чем, Ив?

Ив Дарриган склонился еще ниже, отчего крепкий стол
из бука слегка затрещал.

— Я насчет терактов… Вы уже знаете, что сегодня днем
эвакуировали людей из Монпарнасской башни? Значит,
полиция напала на след?.. Террористы скоро будут задержаны?

— Я знаю не больше вашего, — ответила Жервеза, чувствуя
неловкость из-за того, что все посетители явно прислушивались
к их разговору. — Я ведь имею дело с министерством
культуры, а не с полицией. Моя сфера — естественные
науки, а не терроризм…

В ресторане тем временем воцарилось абсолютное молчание.
Все взгляды сейчас были прикованы к моложавой
блондинке лет шестидесяти. Есть ли у нее какая-то новая
информация о трагическом событии, которое так потрясло
всех парижан прошлой осенью? Почти каждый житель столицы
близко или отдаленно знал кого-то из жертв этой бойни.
Сотен жертв…

Тишина окутала ресторанный зал с закопченными деревянными
балками под потолком. Сильвен почти физически
ощущал исходивший от всех присутствующих страх пополам
с надеждой.

— Но ведь вы, мадам Массон, — снова заговорил Ив Дарриган,
— в связи с угрозой терактов должны были получить
какие-то предписания из службы безопасности?

— Да, конечно, нам в музей постоянно присылают кипы
инструкций, усилили охрану… все как в любом общественном
учреждении, — ответила Жервеза и инстинктивно бросила
взгляд на входную дверь.

На улице, по ту сторону стеклянной витрины, украшенной
фирменными наклейками «Мишлен», «Лебэй», «Голт и
Милло», расхаживал из стороны в сторону вооруженный до
зубов охранник.

— Ну и времена!.. — пробормотал месье Дарриган, чтобы
скрыть разочарование.

Он понял, что Жервеза, даже если она знает что-то еще,
больше ничего не скажет. Видимо, остальные посетители
пришли к тому же выводу и снова взялись за ножи и вилки
— хотя та сосредоточенность, с какой они вернулись к
еде, могла показаться несколько преувеличенной.

После недавних терактов весь Париж словно лишился
аппетита. С момента взрыва в «Конкор-Лафайетт» — огромном
небоскребе в двести этажей, включавшем в себя отели,
офисы, кинотеатры, рестораны и галереи современного искусства,
— мясо как будто пропиталось привкусом золы, а
вино отдавало горечью. Владельцы ресторанов, в том числе
Ив Дарриган, не могли не заметить резкого уменьшения
клиентуры — люди чувствовали себя приговоренными к
смерти с отсрочкой приговора.

Устремив взгляд в стену позади своих собеседников, хозяин
«Баскского трактира» добавил:

— Мир сильно изменился…

Жервеза и Сильвен невольно обернулись и увидели на
стене картину. Картину?.. Нет, скорее это был сон, смутное
воспоминание о той благословенной эпохе, когда этот нынешний
парижский ресторан еще и впрямь был сельским
трактиром. Огромная, два на два метра, фреска изображала
«Баскский трактир», каким он был в начале девятнадцатого
века. Идиллическая, даже несколько сентиментальная сцена:
шестеро гостей, сидя за столом, накрытым во дворе, под
ивой, едят жареных кур или весело чокаются бокалами с вином;
рядом, на поляне, танцуют пары. Вдалеке, на другом берегу
реки, на фоне голубого неба высится необычного вида
замок.

— Настоящий рай на земле, — тихо произнесла Жервеза.

Купить книгу на Озоне