Наталья Ключарева. В Африку, куда же еще? (фрагмент)

Отрывок из повести

О книге Натальи Ключаревой «В Африку, куда же еще?»

Петька с Витькой шептались на чердаке, хрустя купленными в сельмаге чипсами.

— Мой папка — великий путешественник. Он сейчас в Африке. Едет на слоне и кормит диких страусов! — блестел глазами Жинжиков. — А вернется — привезет мне настоящий бумерангер!

— Врешь ты всё! Страусов! В тюрьме, поди! — фыркал Витька. — А бумерангер — это чё, тачка?

— Сам ты тачка! Это летающее оружие!

— Пистолет с крыльями!

— Понимал бы что! Сидят тут в своей Самодуровке!

— Это ты сидишь! Я-то каждый день в Мымрино катаюсь!

— А я… а я тем летом с Воеводой до Ростова доехал!

— Расскажи! — загорелся Витька, хотя слышал историю про Петькины похождения миллион раз.

— Значит, проспорил мне Воевода калейдоскоп и хотел зажилить: «Он, — говорит, — в Рязани у тетки, после каникул отдам», а я ему: «Ищи дурака! Поехали сейчас же!» Два дня ломался, пока я его лейкой не поколотил… Сказал я, значит, мамке, что к тебе…

— Гы! А к нам потом участковый Карась приходил! Каждое мое слово на бумажку записывал! Как диктант! Гы!

— Значит, двинули. В Мымрино зашкерились в подбрюшье к «Икарусу», куда сумки ставят. Едем, едем. Не видать ничего, а так нормально. Заснули, проснулись — едем. «Ну, и где, — спрашиваю, — твоя Рязань? Говорил — недолго!» А Воевода нюни распустил и заладил: «Домой хочу! Домой хочу!» Потом — уже светать стало через щелку — автобус останавливается, открывают нас, я Воеводу за шиворот и в кусты. Отсиделись, пошли за чипсами. А на вокзале «Орёл» написано…

Петька зевнул, и слова во рту потяжелели, замедлились:

— Решили, значит, на поезде возвращаться… На третью полку за матрасы залегли…

— А в Ростов-то как попали? — выплыл из дремы Витька.

— Так не в ту сторону сели…

— Врешь ты всё… — пробормотал Витька, засыпая. — Врешь всё…

Петька не спорил. Он без оглядки спал.

Наутро Петька напросился с Витькой прокатиться в желтом автобусе.

— Что, Вжинжиков, опять в кругосветку? — засмеялась молодая Витькина училка, обнаружив в салоне лишнего пассажира.

— Я по делу, — буркнул Петька, отвернувшись к окну.

— Мать-то знает? — не отставала та.

— Он со мной, — важно заступился Витька.

Автобус тронулся. Самодуровские на дорогу внимания не обращали: за год уже насмотрелись. А Петька так и прилип носом к мутному стеклу. За окном в сизых сумерках плыли незнакомые поля, вырастали сельхозпостройки, похожие на бесхозные космические корабли, дымились в кустах болотистые темные речки.

В Мымрино братья расстались. Витька отправился учиться, а Петька — болтаться по улицам. За два часа он вдоль и поперек обошел весь райцентр, заглянул во все подворотни, облазил все закоулки, повздорил с двумя большими псами у магазина и даже поглазел на Мымрино с высокой колокольни, куда его пустил бородатый дядька в платье.

— Ты поп? — спросил Жинжиков, спустившись.

— Я дьяк, — дядька со связкой ключей ждал его внизу.

— А это кто? — Петька ткнул пальцем в другого бородача, нарисованного над дверью.

— Апостол Павел.

— А тот?

— Апостол Петр.

— Я тоже Петр!

— Молодец.

— А ты — Павел?

— Я дьяк.

Петька заскучал. Попинал желтые листья. Дядька запер колокольню и выжидательно вздохнул.

— А чё они делали? — Петька тянул время: до конца Витькиных уроков оставалась еще целая вечность.

— Ну, ездили везде, народ крестили…

— И в Африке были?

Дьяк равнодушно пожал плечами:

— Наверно.

Погуляв еще немного, Петька зашел на почту, взял бланк, ручку, замотанную пластырем, уселся в уголке и написал:

«Дорогой мой сын Петр! Пишу тебе прямо из Африки. Тут тепло и баобабы. Они даже выше колокольни. Приезжай! И Витьку возьми, хоть он тебе и не верит. Сядем все три на моего верного слона Махаона и поскачем кормить диких страусов. Твой отец Жинжиков»

Витька Коромыслов стоял в глубокой луже и наблюдал, как грязная вода вздыхает вровень с кромкой его резиновых сапог.

— Пару влепили. Батя выдерет, — мрачно сообщил он и стрющился. — Домой неохота.

— Удерем! — обрадовался Петька.

— Щас, — устало отмахнулся Витька, будто был старше его не на три месяца, а на целый год. — В Ростов, чё ли?

— Зачем в Ростов? — не обиделся Петька. — Я там уже был, — и равнодушно добавил: — А нас с тобой… в Африку приглашают…

— Чего?

— Папка письмо прислал. В Африку зовет. И тебя, между прочим, тоже.

— Достал ты, Жинжиков! — разозлился вдруг Витька. — На нарах твой батя, а не в Африке!

— Сам ты! — захлебнулся Петька. — Коромысло! Самодурок! Сидорова коза!

— Это почему это я коза?! — вскинулся Витька и щедро зачерпнул сапогом воды.

— Потому что тебя выдерут! — мстительно выкрикнул Петька и зашагал прочь. — А я в Африку поеду!

За поворотом его догнал насупленный Витька.

— Ладно те, — буркнул он. — Это моя маманя про тюрьму брякнула, когда с твоей лаялась. А я-то чё. Может, и нет.

— Ну, — с надеждой остановился Петька.

— А про Африку ты все равно брешешь!

— Да?! А это видал?! — Петька сунул ему в нос мятый телеграфный бланк.

— Дорогой мой сын Петр, — начал читать Витька. — Ишь ты!… Тут… бо-а… ба-бо… бабы! Гы-гы-гы!

— Чурбан! Баобабы! Это деревья!

Витька дочитал письмо до конца. Покачался на носках. Шмыгнул носом. Петька затаив дыхание, ждал.

— Ты это сам написал, — изрек, наконец, Витька скучным голосом и плюнул в канаву.

— Чем докажешь? — вяло спросил Петька.

— Ну, каракули, — протянул Витька, неожиданно потеряв уверенность. — Взрослые так не пишут.

— Он же на слоне скачет, балда! — рассмеялся Петька. — Вот буквы и прыгают! Ладно. Катись в свою Самодуровку. А я поехал. Передай мамке: скоро вернусь. Про Африку не говори — сковородой схлопочешь.

Петька широко шагал к автостанции. Витька семенил сбоку и заглядывал ему в лицо, порываясь что-то сказать. Но Петька смотрел не на брата, а на веселое синее небо в конце улицы. Увидев стоящий под парами «Икарус», Витька вцепился в Петьку и завопил:

— Так ты чё?… Правда чё ли?… Во чумовой!

— Дуй отсюда! — сурово одернул Петька. — Расчёкался! Всё дело испортишь!

Внезапно Жинжиков преобразился. Пригибаясь к земле, как в фильмах про индейцев, он подбежал к автобусу и шмыгнул во вторую дверь. Кондукторша, считавшая деньги на переднем сиденье, лениво обернулась, но никого не увидела.

Витька остался один посреди кривобокой Мымринской улочки. Голова его кружилась от противоположных мыслей. Но он не успел выбрать из них какую-нибудь одну. Взревел мотор, и Витька, не помня себя, сиганул на подножку. За спиной захлопнулась дверь.

«Мамочки, чё я наделал?! — испугался Витька. — Ладно, сойду на следующей. И этого чудика заберу. Тоже мне, Африка!»

Но от переживаний Витька вдруг взял и заснул, прислонившись к запасной шине. Петька, не отрываясь, смотрел в окно. Со ступенек, где они прятались, были видны только вершины деревьев, но и это приводило его в восторг.

Мирон Петровский. Книги нашего детства

Откуда и почему «Книги нашего детства»

Заочное интервью с С. А. Лурье
(невошедшее в книгу послесловие)

После второго ранения, выписавшись из госпиталя, отец получил работу в Барнауле и перетянул нас туда из Ашхабада. Семисоттысячный одноэтажный бревенчатый город был завален снегом до крыш, пешеходы пробирались по узким щелям, прокопанным в сплошных сугробах до склеенных морозом досок тротуара. Самый низкорослый мальчик в классе, я стал стремительно расти на мелком сибирском картофеле. На школьных линейках меня постепенно переставляли справа налево — то есть с левого на правый фланг, а я, стесняясь, пытался объяснить, что мое место не здесь, а там, с того краю. В комнатке, которую снимал отец, у его постели на табурете лежала раскрытая книга под названием «Война и мир», и я, перечитавший к тому времени десяток-другой книг о наполеоновских войнах, с удивлением обнаружил, что эта книга, известная мне с малолетства — по названию, часто упоминаемому взрослыми, — эта книга, оказывается, о том же. Другую комнатку у хозяйки снимала обильная плотью женщина с сыном, ленинградцы. Женщина великодушно угощала меня коржиками, которые пекла почти ежедневно, возвращаясь с хлебозавода, где она работала кастеляншей. Это продолжалось до тех пор, пока однажды я не увидел, как она, оттянув юбку, отлепляет от тестообразного живота куски теста. Я отделался легким сеансом рвоты.

Как всегда на новом месте, я немедленно записался во все возможные библиотеки города, и, конечно, в центральную, краевую, на улице Республики, рядом с драматическим театром и напротив краеведческого музея, где была выставлена сверкающая медными доспехами модель паровой машины Ползунова. На дневных представлениях в театре можно было посмотреть спектакли о Суворове, Брусилове, русско-японской войне (с императором Николаем Вторым на сцене, поразительно!) и «Шута Балакирева» Мариенгофа. Много лет спустя я прочел в какой-то театроведческой книге, будто эта пьеса никогда нигде не ставилась. Свидетельствую: в сезон 1944-45 года «Шут Балакирев» шел на сцене Алтайского краевого драматического театра.

По дороге в библиотеку, на пустой и продутой длинными ветрами площади Свободы выставлялись красивые плакаты и панно работы художника Шипулина со стихами Марка Лисянского. Я останавливался, прикидывая: а я так нарисовал бы? а написал бы так? выходило, что мне это под силу (совершенно безосновательно). В застекленных витринах можно было прочесть свежий номер «Алтайской правды». Сводки Информбюро становились все победней, это было хорошо, но книг все равно нехватало.

Однажды отец, вернувшись с работы, сказал, что в каком-то учреждении, куда он сегодня наведывался по делу, есть небольшая библиотека, и он договорился, что ее мне покажут, — сходи, если хочешь. Я, конечно, хотел, еще как хотел. Учреждение оказалось неподалеку от дома, в который мы к тому времени переселились (единственное в этой части города трехэтажное здание, под названием, конечно, «небоскреб» — гостинка тридцатых годов, советский «конструктивизм без бетона»). Библиотека занимала крохотную комнатку, по-видимому, кладовку и состояла из двух шкафов. В одном не было ничего, кроме книг по бухгалтерскому учету, в другом — труднопонимаемая свалка бухгалтерских, научно-популярных и по шахматам книг. Библиотека разочаровывала — даже при моей готовности читать что угодно. Я взял в руки беленький — явно никем никогда не раскрывавшийся — томик под названием «Высокое искусство». Из предисловия я понял, что книга посвящена теории художественного перевода, теме заведомо неинтересной и мне, двенадцатилетнему, явно недоступной. Но начав читать книгу, я влип в нее, как муха в тенгльфут (было до войны такое средство от мух), и только слабо шевелил лапками и крылышками. Наступили ранние зимние сумерки, учреждение закрывалось, книгу я унес собой.

Оказывается, Корней Чуковский — автор не одних только детских сказок, вот так новость! Главы книги назывались пугающе научно — «Доминанта отклонений от подлинника», «Социальная природа переводчика», «К методике переводов Шекспира», — а тема излагалась почти как в сказке («У меня зазвонил телефон…»), с той же хитрованской интонацией, с непонятно где запрятанной иронией:

«Лет восемь назад в одной очень ученой редакции издавали юбилейную книгу о Горьком. Один из членов этой редакции позвонил мне по телефону и спросил, не знаю ли я английского писателя Орчарда.

— Орчарда?

— Да. Черри Орчарда.

Я засмеялся прямо в телефон и объяснил, что Черри Орчард — не английский писатель, а „Вишневый сад“ Антона Чехова, ибо „черри“ — по-английски вишня, а „орчард“ — по-английски сад.

Мне заявили, что я ошибаюсь, и прислали ворох московских газет за 25 сентября 1932 года, где приведена телеграмма Брнарда Шоу к Горькому. В этой телеграмме, насколько я мог догадаться, Бернард Шоу хвалит горьковские пьесы за то, что в них нет таких безвольных и вялых героев, какие выведены в чеховском „Вишневом саду“, а сотрудник ТАСС, переводя впопыхах, из заглавия чеховской пьесы сделал мифического гражданина Великобританской империи, буржуазного писателя Черри Орчарда, которому и выразил свое порицание за то, что его персонажи не похожи на горьковских».

Мудреные названия глав определяли и поясняли научную претензию, а тема излагалась с очаровательной свободой, священные, неприкасаемые имена писателей и названия учреждений, окруженные официальным авторитетом, расставлялись в какой-то иной системе, словно карты в известном фокусе «Наука умеет много гитик». А ведь как напрягались взрослые, когда из репродуктора раздавались слова: «ТАСС уполномочен заявить…»! И никакой, самой малой попытки имитировать стиль научных сочинений, воистину, наука умеет много этих самых гитик…

Над страницами этой книги я совершил величайшее открытие в истории мировой литературы (и литературоведения): для того, чтобы писать книги, не нужно притворяться кем-то, отличным от самого себя, не нужно приспосабливаться к чему бы то ни было — ни к жанровым, ни к иным условностям, ко всем этим будто бы неизбежным «так принято», одним словом — можно и нужно быть свободным. Некоторые страницы в особенно пронзительные минуты чтения казались мне написанными — не сочтите за дерзость — мною самим, — в каком-то ином, взрослом, умном и свободном существовании, словно я вспоминал свое будущее. Порой мне чудилось, что со страниц книги я слышу свой голос (ну, почти свой), голос, звуки которого уже копошились во мне, но я глушил их, самонадеянно полагая, что перелагать этот голос в письменное слово категорически запрещено, не принято, неприлично.

Эта книга открыла мне, двенадцатилетнему закомплексованному подростку, возможность быть свободным, научила свободе. То есть, конечно я не стал вмиг и навсегда свободным, но ощущение было такое, что я вырвался из клетки самого себя и прорвался к самому себе, и обратно уже не вернусь, а буду только расширять прорыв, отгибая прутья. Так научившийся однажды держать равновесие на велосипеде или держаться на воде уже вовеки не разучится, даже если никогда и близко не подойдет к воде и велосипеду, такое вот ноу хау. Разумеется, тогдашние слова были другие, да и не помню я слов, но ощущение было то самое. Самое то.

В иностранных языках я в ту пору смыслил еще меньше, чем теперь, поэтому книгу о том, как переводить на русский, я прочел своеобразно — в качестве книги о том, как писать по-русски, причем книга объяснила мне это дважды — тем, что она говорила, и тем, как она об этом говорила. Между истинами, которые книга предлагала своему читателю, и стилистикой изложения этих истин устанавливалась какая-то веселая игровая связь. Назвать ее я не мог — так бывает, когда явление уже обнаружено и выделено из хитросплетения сродственных, а имя ему еще не присвоено.

Я читал и перечитывал «Высокое искусство» и не мог с ним расстаться. Мог ли я расстаться с книгой, которая так убедительно, так победительно объяснила мне, что я могу быть свободным? Я не вернул книгу в библиотеку, и она до сих пор стоит у меня на полке. Это единственная книга, которую я в моей жизни украл (остальные несколько тысяч книг украли у меня). К сожалению, я не могу документировать это свое чистосердечное признание, поскольку принадлежность книги никак не отмечена. Библиотека была, знаете ли, такая маленькая, и захудалая, что даже собственного штемпеля не имела.

Я все-таки догадываюсь, что Корней Иванович написал эту книгу не затем, чтобы даровать мне свободу, и свобода, обретенная мною в результате чтения этой книги, — продукт побочный и достаточно случайный. Возможно также, что подобный эффект могла бы вызвать и другая книга, но вызвала — эта. Все рассказанное, следовательно, факт моей жизни, а не жизни автора или его книги, но факт, как бы это помягче выразиться, больно впечатляющий.

Диплом заочного отделения филфака Киевского университета — чистая фикция. Документ, дающий мне основание и право считать себя автодидактом. Статейки, которые я начал рассылать по редакциям с конца 1950-х, поначалу принимались с распростертыми руками, потом с руками, глухо замкнутыми на груди, потом не принимались вовсе. Все заканчивалось на третьей статье, точно как в анекдоте времен англобурской войны — о третьем прикуривающем от спички: когда прикуривает первый, бур берет винтовку, когда второй — прицеливается, когда третий — стреляет. Третьих статей у меня не было, все третьи оставались в рукописи. Нужно было менять тему, жанр, редакцию — для того, чтобы с легкостью напечатать одну статью, с трудом — вторую, и быть застреленным на третьей. Я искал двери, в которые мог бы войти, и дергал все.

Присмотревшись к отечественному литературному процессу, я заметил, что есть темы, жанры, редакции, попадающие в самый центр недреманного ока политнадзора, в его «желтое пятно», и есть темы, жанры, редакции — периферийные, отнюдь не избавленные от соответствующего пригляда, но как бы вне резкости надзорной оптики. В каменной стене, на которую я непрерывно натыкался в поисках литературной работы, в ее лубянском граните, оказывается, были какие-то щели. В шестидесятые, например, таким периферийным жанром, относительно свободным, была т.н. «научная фантастика», и я удивлялся, что приоткрывшаяся возможность была использована так мало, так плохо. В сущности, одними только Стругацкими. А вот еще детская литература…

Не без помощи Чуковского я открыл для себя детскую литературу как возможность реализации своих намерений. За детской литературой недреманное око присматривало очень даже внимательно, но — по-другому, не так, как за «взрослой». При ближайшем рассмотрении выяснилось, что закономерности литературного развития (или «неразвития») были те же самые — что у «детской», что у «взрослой». К тому же, детской литературой занимались едва ли не исключительно педагоги, организаторы детского чтения, сами детские писатели и прочие нелитературоведы, так что у профессионала появлялась возможность пройти по этим территориям впервые. Я подергал дверь, ведущую в «критику детской литературы», она приоткрылась, и на протяжении 1960-х мне удалось опубликовать несколько десятков статей о советской детской литературе. Никаких комплексов по поводу будто бы ненастоящего, «детского литературоведения» я не испытывал, публиковал я эти свои статьи главным образом не в литературных, а в педагогических журнальчиках, но и это входило в условия игры.

В 1966 году я собрал, переделал и скомпоновал эти статьи в книгу под названием «Детская литература — большая и маленькая» (в пику маршаковскому названию «Большая литература для маленьких»). Не ищите эту книгу в библиотеках — ее там нет. Книга не вышла, и ее невыход сопровождался скандалом.

Поначалу книга шла под аплодисменты рецензентов и редакторов, была набрана и сверстана, предстояло подписание в печать. В этот момент редакция решила похвастать своими достижениями перед одним свои гостем, мэтром детской литературы, матерым львом соцреализма. Мэтр пришел в ужас, устроил разнос (донос), бухнул во все колокола, созвал пленум писателей РСФСР, где мою бедную книгу настойчиво и последовательно убивали. Она подверглась разносу в двух основных докладах и в нескольких выступлениях. Это была типичная советская «смерть под псевдонимом» — убивали, не называя главную причину, главный повод убиения. Убивали за что угодно, за какие-то мелочи, частности, пустяки, но только, конечно, не за статью «Детская литература и гуманизм», где, между прочим было показано, что доминантная (в советских условиях) тема этой литературы «дети-герои» ориентирована не на героическое деяние, а на героическое самоубийство, на апологию маленького камикадзе. Ни эта, ни другие (действительно, взрывоопасные) статьи устно и письменно не назывались по принципу «непредоставления трибуны врагу».

21 августа 1968 года я получил из Москвы телеграмму о том, что договор на книгу разорван в одностороннем порядке, а набор ссыпан. Помнится, в этот же самый день было получено еще одно сообщение, оба они слились для меня в щедринскую формулу: набор рассыпать, перелить на пули. Бывают такие странные совпадения, бывают. Шестидесятые годы закончились.

Меня вышибли из моих занятий детской литературой — и вообще отовсюду. На протяжении двадцати лет (1966-1986) я не мог издать книгу. Мои заявки отвергались или оставались без ответа, рукописи возвращались или терялись безвозвратно. За эти годы я подал в издательства около 40 заявок, а ведь каждая заявка — это проработанный материал, построенная концепция, набросанные фрагменты, и я подумал, что мог бы обогатить литературу принципиально новым жанром — книгой заявок. Но за это же время я написал около десятка книг — о культурных контекстах Маяковского, о советской научной фантастике (между утопией и детективом), о структурной поэтике цирка, о поэтическом мышлении С. Маршака, книгу очерков «Только одно стихотворение» и пр. Все эти книги — из того времени, поэтому они так и останутся неизданными. Андрей Белый где-то заметил, что значение литератора не в последнюю очередь измеряется количеством неизданных рукописей в его архиве, в этом смысле я, конечно, значительный литератор.

Вот почему для меня стала решающим шансом готовность издательства «Книга» рассмотреть рукопись «Книг нашего детства». Я с тем большим аппетитом взялся за эту работу, что пришел к выводу о принципиальной «непериферийности» детской литературы — вопреки устоявшимся мнениям. Становилось все яснее: зачисление детской литературы в последние номера престижности, вытеснение ее на нижний край шкалы ценностей — величайшее заблуждение. Давайте подумаем: будут ли дети, когда вырастут, читателями, дело темное, и что они будут читать тогда — еще темнее; взрослая дифференциация — социальная, профессиональная, наконец, просто вкусовая, разнесет их читательские интересы, размажет по всему литературному (и внелитературному) полю или вовсе вынесет за пределы этого поля. Но в детстве — все читатели, все слушатели бабушкиных или маминых сказок — и сравнительного узкого круга книг, составляющих основной фонд т.н. детской литературы. У множества взрослых людей с высокой вероятностью не окажется общего читательского фонда, кроме этих сказок и книжек, прочитанных / прослушанных в детстве. Тогда эти сказки и книжки с неизбежностью примут на себя роль единственного текста, объединяющего всех людей этой культуры, странно сказать — функцию «главного текста» культуры. Фундаментальная общекультурная роль детской литературы резко возрастает в таком обществе, как советское, — лишенном своей сакральной «главной книги».

И непроизвольно, не по возможности, а по необходимости, работа над «Книгами нашего детства» обернулась для автора сравнением себя, читавшего эти книги в детстве, с самим же собою, но уже не очень молодым профессионалом (каким ни есть), прочитавшим эти книги по-другому. Появилась возможность осмыслить эту дистанцию. Работа над «Книгами нашего детства» превратилась в акт самопознания, хотя в тексте об этом, кажется, ни слова. В каком-то далеком пределе запросилась в эпиграф строчка поэта: «Только детские книги читать…»

О полноте картины детской литературы 1920-1930-х годов не могло быть и речи, дискретность и малочисленность эпизодов исключала самую возможность говорить об «истории». Но хотелось выбрать эпизоды представительные, способные засвидетельствовать два, по крайней мере, обстоятельства: литературную полноценность (не пресловутую «детскость») детских книг — и разброс тенденций, дающий представление о внутреннем «богатом разнообразии» детской литературы.

Книга в первом своем издании помечена 1986 перестроечным годом, но готовилась она в 1985, а сочинялась соответственно раньше. Поэтому нестесненность ее высказываний следует оценивать по доперестроечным меркам. Готовя новое издание — через двадцать лет! опять двадцать лет! — я с удивлением заметил, что нет никакой необходимости стирать следы ее принадлежности тому времени, даже слово «советский» можно не вычеркивать, поскольку оно везде означает не идеологическую ориентацию, а только принадлежность некоторой исторической эпохе. А эпоха ведь все равно будет называться «советской», никуда не денешься.

Для нового издания я внес в текст несколько наблюдений и соображений, накопившихся у меня со времени первого, а главное (для меня) — восстановил редакторские изъятия и вмешательства иного рода. Мелких было много, они только саднили и ныли, а крупные остро болели. Редактор, наделенный умом и, пожалуй, талантом, мгновенно находил самые исследовательски и читательски вкусные фрагменты — и предлагал их снять. Без оговорок («это не обсуждается!») был изъят из очерка о «Крокодиле» фрагмент, где сравнивалась сказка Чуковского с «Миком» Н. С. Гумилева. Фраза «это не обсуждается!» означала, что если изъятие не произведет редактор, это сделает цензор, но тогда редактор получит выговор. Имя  Н. С. Гумилева было под категорическим запретом, и я помню день, когда запрет был снят. На Киевском вокзале в Москве прошел человек — то ли бомж, то ли турист — с рюкзаком, из заднего клапана которого демонстративно торчал «Огонек», раскрытый на статье «Поэт Николай Гумилев», прохожие оглядывались. Впрочем, в «Книгах нашего детства» удалось сохранить несколько цитат (необходимых по сюжету) из Гумилева — безымянных, бессылочных. Редактор то ли постеснялся спросить об авторстве, то ли знал, но сделал вид, будто не замечает. Но уже через несколько месяцев после выхода книги все переменилось, и редактор, заискивающе заглядывая в глаза, говорил мне: «Мы тут готовим сборник, нет ли у вас чего о Гумилеве?» Так же был снят — уж не знаю, за какие грехи — пассаж о Бабановой, возможном прототипе Мальвины из толстовской сказки: «не обсуждается».

Но когда было предъявлено требование удалить евангельские мотивы из очерка о сказке Маяковского, фрагмент о Канте из очерка о «Волшебнике Изумрудного города» и еще какой-то пассаж (сейчас уже не помню, какой) из очерка о «Крокодиле», — я взбунтовался. Я заявил, что и так уже много и долго шел на компромисс, уступая безумным редакционным претензиям. Что я не хочу по милости редактора предстать перед читателями дураком и невеждой. Что если мне не дадут возможность говорить то, что я считаю необходимым, и так, как я считаю необходимым, то не нужно и книгу издавать. Что у меня двадцать лет не было книги, и я готов и дальше быть неизданным автором, но этих фрагментов я не уступлю.

Опустив глаза, редактор и заведующая редакции предложили направить рукопись на дополнительную, «консультативную» рецензию, прибегнуть к третейскому суду. Я ответил, что это их право, но я все равно буду стоять на своем. Консультант-рецензент (Г.А. Белая) не нашла никакого криминала ни в названных фрагментах, ни в книге вообще. Но конфликт был замят вовсе не благодаря этой рецензии: друзья, посвященные в закулисные редакционные тайны, шепотом поведали, что в издательстве должна выйти книга Ю. М. Лотмана, а выпустить ее можно только после предшествующей по плану — моей. Не знаю, верна ли эта версия, но я пришел в ужас. Стать преградой на пути книги Юрия Михайловича — это, знаете ли… Перспектива сыграть роль лотмановского злодея мне очень не понравилась, впрочем, я не уверен, что отступился бы. Я усмотрел здесь какую-то изощренную провокацию и был готов потерять книгу, как женщина теряет ребенка. Но машина уже вертелась, и издательство должно было ее выпустить.

Семидесятипятитысячный тираж книги разлетелся в несколько дней, за полгода она собрала более полутора десятков рецензий (в отечестве и за рубежом), весьма лестных для автора, и тут начинается другая история, столь же скучная, сколь и мучительная. Дело в том, что я исходил из тезиса, как выяснилось, ложного: мне казалось, что успех изданной книги становится если не гарантией, то, по крайней мере, предпосылкой для издания следующей. Как бы не так! Поэтому все, здесь рассказанное, объясняет и то, почему моя биография так длинна, а библиография так коротка и бедна:

Корней Чуковский. Критико-биографический очерк. — Гос. Изд во детской литературы, М., 1960. 2-е доп. Изд.: то же, 1962.

Книга о Корнее Чуковском. — М., Сов. писатель, 1966 (монография).

Музика екрана. — Киев, Музична Украина, 1967 (на укр. яз.)

Книги нашего детства. — М., Книга, 1986.

Городу и миру: Киевские очерки. — Киев, Радянський письменник, 1990.

Русский романс на рубеже веков. — Киев, Оранта-Пресс, 1997. Доп. и испр. 2-е изд: СПб, Герань, 2005.

Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова. — Киев, Дух і літера, 2001.

Статьи в Юности, Новом мире, Театре, Вопросах литературы, Литературном обозрении, Литературной учебе, Дошкольном воспитании и т. д.

Читать рецензию на книгу «Книги нашего детства»

Мирон Петровский

Ребенка женили на собаке

Ребенка женили на собаке

А вот в Патрапуре (Индия, штат Орисса) полугодовалому мальчику не повезло: у него первый зуб вырос не снизу, а сверху, а про таких детей точно известно, что их ждет смерть от тигра. Но есть противоядие, им и воспользовались, ребенка женили на собаке.

За невестой полагается приданое; собаке помогли люди, подарив ей на эти цели глиняный горшок, а на другие цели — два серебряных кольца и цепочку. Отмечается, что этот брак не помешает в будущем обычному, человеческому обряду.

Егор Стрешнев

Хотят назвать мальчика БОЧ РВФ 260 602

Хотят назвать мальчика БОЧ РВФ 260 602

В Москве злобный ЗАГС мучает родителей, отказываясь зарегистрировать ребенка, поскольку сотрудникам ЗАГСа не нравится придуманное родителями имя. Казалось бы, закон позволяет называть детей как Бог на душу положит, но в данном случае хотелось бы посмотреть на того, кто встанет на сторону родителей. Ибо они хотят назвать мальчика БОЧ РВФ 260 602.

Шестьсот два, и ни двойкой меньше! Имя вполне осмысленное, цензурное, означает «Биологический Объект Человека Рода Ворониных-Фроловых, родившийся 26 июня 2002 года». Еще больше, конечно, хотелось бы посмотреть на этих самых Ворониных-Фроловых. Уже ведь шесть лет они как-то зовут мальчика дома. Бочка? Шестисотдвоечка?

В Германии несколько лет назад отказали турецкой семье, пытавшейся назвать ребенка Осамой бен Ладеном: тоже незаконно, и тоже правильно. А Воронины-Фроловы между тем подавали уже в несколько судов (вплоть до Страсбурга), им везде дали отлуп.

Егор Стрешнев

Из жизни человечка-огуречка

Из жизни человечка-огуречка

Ирина Прусс — журналистка, заведующая отделом социологии и психологии журнала «Знание — сила»

— Смотри, наклонные палочки — это дождь. А если нарисовать коробочку и сверху вот такой треугольник — будет домик. Ну, давай, что ж ты только бумагу изводишь…
Папа разочарованно вздыхает и снимает малыша с колен. Нет, художника из него не получится. Ну и ладно, может, юристом станет…

Малышу очень не хочется разочаровывать папу, он старается. Потом спросит у психолога, попросившего нарисовать человечка, или всю свою семью: «А мне как рисовать: как учат или как я сам рисую?»
«Как я сам рисую» — это спонтанный детский рисунок, излюбленное занятие всех детей мира от трех до десяти-двенадцати лет. Занятие, которое очень многое может рассказать психологу.

Могло бы рассказать и родителям — если бы они понимали этот странный язык детства.

В поисках системы координат

Ребенок тяжелый, руки слабые, а двигаться надо. Он усиленно двигает попой, потом, подняв голову, оглядывается, видит стул, будто прикидывает на глаз расстояние, опускает голову и… катится. Перекатываясь со спины на пузо и снова на спину, добирается до стула, цепляется за него и пытается встать. Подтянулся. Встал. Победно оглядывается вокруг. Хочет идти, но пока страшно оторваться от стула.

Минуточку, еще раз: поднимает голову, видит стул, будто прикидывает на глаз расстояние… Будто или в самом деле? Эта кроха действительно умеет на глаз определять расстояние? Во всяком случае, он докатился ровнешенько до ножек стула, не ударившись ни об один из попадавшихся по дороге предметов и не ошибаясь в направлении движения.

У маленького человека явные проблемы с координацией движений, когда нужно самому есть кашу (с грудью таких проблем не возникает), собирать с пола рассыпанные пуговицы, застегивать кофточку, нарисовать круг. Дело не только в вестибулярном аппарате, но и в самой координации в пространстве.

Но перед тем, как совершать все эти героические деяния (представьте себе, каково это проделывать первый раз в жизни!), их необходимо «прокрутить» в голове. То есть координация в пространстве должна появиться у малыша много раньше, чем проявиться в движениях. Дети с ней рождаются, как с глубинными универсальными структурами речи, которые позволяют им так быстро научиться говорить, а потом — увы! — исчезают. Как хватательный рефлекс или загадочное умение плавать, которое тоже исчезает, и ребенка с муками, преодолевая страхи перед водой, приходится учить заново?

Мы очень мало знаем о том, что заложено в мозгу младенца, который не может нам ничего рассказать. Предположения и эксперименты были самые разные. Например, выяснили, что грудной младенец ясно различает голос матери среди других звуков. Совсем фантастическим кажется предположение, подтвержденное экспериментами американских психологов, что младенец в том же капельном возрасте прекрасно различает геометрические формы и может по-разному реагировать на квадраты, треугольники, круги.

С формами известно одно: дети различают их много раньше, чем цвет. Хотите — убедитесь сами: покажите ребенку красный треугольник и попросите его принести вам «вот такие штуки». Он с удовольствием будет выбирать для вас из кучи разноцветных пластин разной формы красные, синие, зеленые треугольники, но ни разу не притащит квадрат, прямоугольник или круг.

Это легко понять: форма предметов жизненно важна для того, чтобы двигаться между ними или манипулировать ими. Цвет — понятие культурное и его осознание, различение приходит с освоением культуры: не зря цвета наделены совершенно разными символическими смыслами в разных культурах — у нас на похоронах все будут шокированы белым платьем вдовы, а в Японии — черным. Говорят, любой выпускник японской средней школы способен различить двести с лишним оттенков цвета и назвать каждый из них, а у нас… сосчитайте сами. Значит, можно жить и с семью цветами радуги (и даже с тремя цветами светофора), вроде бы не вредит здоровью, хотя сильно обедняет впечатления от внешнего мира.

Но попробуйте представить себе, что правы другие психологи, считающие, что ребенок рождается без всякого представления о том, где низ, где верх, где право, где лево: пространство чудовищно разнообразно, хаотично, размазано вокруг вас без всякой внутренней структуры и организации. Закройте глаза и попытайтесь отрешиться от всего, что вы знаете, чувствуете, приписываете пространству. Откройте и посмотрите вокруг. Страшно?! Может, это и есть главное ощущение малыша, одинокого и потерянного в огромном и непонятном мире?

Мы видим, как справляется с такими проблемами малыш на практике, в движении: умиляемся его тщетным попыткам перешагнуть через порог, восхищаемся умением быстро передвигаться по пересеченной множеством предметов местности квартиры — сначала ползком и на четвереньках, потом держась за стены и разные предметы и, наконец, громко, победно топая по коридору. Эти впечатления в основном связаны с двумя самыми важными для нас достижениями малыша: умением ходить и первыми словами. Мы практически не замечаем, что параллельно он осваивает пространство вокруг себя множеством других способов. К трем годам в них входит рисование.

Доказательства собственного бытия

Еще вчера ребенок пытался копать карандашом, катать его по столу (работа с формой предмета) и был совершенно равнодушен к его способности оставлять след на бумаге. Сегодня он склонился над листом и самозабвенно водит по нему карандашом, зачарованно разглядывая результат и требуя, чтобы вы разделили его восхищение.

Он обнаружил, что может с помощью карандаша оставлять свой след, лишний раз засвидетельствовав то, что он существует.
Маленькому человеку очень важно получить максимальное количество доказательств своего существования — это одна из серьезных проблем, о которых взрослые не догадываются. Если его не замечают, если о нем забыли — может, его больше вообще нет на свете? Времени для него не существует, отвлеклись на секундочку — отвлеклись навсегда, все равно (вы только представьте себе весь ужас этого). И он ищет вещественные доказательства своего бытия: вот кроватка, вот тарелка, они принадлежат только ему — и значит, он есть. Был нетронутый лист, но он взял карандаш и… видите? Он на самом деле есть, иначе кто же оставил после себя эти прекрасные извилистые линии?!

Карандаш помогает решить еще кучу столь же важных, вполне экзистенциальных — но заодно и чисто практических проблем. Ему еще предстоит ответить на некоторые философские и практические вопросы: что есть низ и верх в масштабе листа, что есть прямая и как ее согнуть. Пока ребенок не умеет вовремя остановиться, прекратить действие, оно у него только частично произвольное, а то и вовсе стихийное: начал линию и тащит ее сначала по бумаге, потом по столу, по стене — через весь коридор, и только входная дверь, может быть, его остановит.

Край — отдельная проблема: практическая и экзистенциальная. Граница между своим и чужим, которая одновременно пугает и притягивает. По ту сторону пропадешь: «Не ложися на краю. Придет серенький волчок и ухватит за бочок. И утащит во лесок». Но хоть глазком заглянуть туда так хочется! Проблема края, границы между своим и чужим пространством постоянно обыгрывается в народных сказках и прибаутках: про черную курицу, которая спала на завалинке (вне безопасного пространства дома и двора), и была за то схвачена лисой, про мальчика-с-пальчика.

Карандаш стремительно ведет линию прямо к краю листа — сладкий ужас — но у самого края линия делает петлю и быстренько уходит в глубь освоенного пространства. Ребенок восторженно смотрит на папу: победа! А папа, снимая мальчика с колен, разочарованно тянет: ну что ж ты, я же тебе показывал, как рисовать домик…

Первый период художественного творчества официально называется «каракули». Взрослые порой приписывают им высокий философский смысл: «Это он изобразил время», «Нет, развитие. Видишь — по спирали», «А может, просто дым?». Но малыш пока не знает, что такое дым, время и развитие. Он действительно решает некоторые координационные и философские вопросы: пытается структурировать пространство, организовать его по каким-то своим принципам, ощупывает его границы и пробует, что получится, если за них вылезти. Пытается остановить движение карандаша, то есть управлять своим собственным движением, сделать его произвольным. Хочет наконец-то получить настоящий круг — пусть кривой, косой, но обязательно замкнутый. Надо вернуться в ту точку, с которой начал, а это, оказывается, большое искусство.

Почему именно круг? Ну, во-первых, к трем годам координация движений развивается настолько, что он впервые может вернуться в исходную точку. К тому же многие американские психологи считают, что ребенок стремится передать первое сильное впечатление маленького человека от материнской груди. Правда, психолог Джон Дилео показал, что дети на искусственном вскармливании, растущие в приютах, с тем же упорством пытаются нарисовать круг.

Во всяком случае, только когда из спутанного клубка каракулей рождается кривой, но все же явный круг, ребенок начинает рисовать.

Внутренний образ человека

Детские каракули не привлекали особого внимания взрослых до тех пор, пока кто-то не догадался их сравнить. Когда выяснилось, что дети всех стран и континентов рисуют одинаково, изумлению не было предела.

Первые рисунки почти всех детей посвящены изображению человека. Песенку помните: «Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая, ручки, ножки, огуречик — вот и вышел человечек»? Примерно так все и начинается: два кружочка — глаза, кружочек или горизонтальная палочка — рот (запятая не обязательна), объемлющий кривоватый круг, из которого торчат две горизонтальные палочки — руки и две вертикальные — ноги. Знакомьтесь: знаменитый головоног. Именно так он называется во всех психологических работах, посвященных детским рисункам, и непременно присутствует на первом этапе детского творчества — у кого задержится, у кого лишь промелькнет.

Это человек, повернутый к вам лицом, кроме которого у него есть только руки и ноги. Или наоборот — есть все, но поглощено огромной головой с ножками и ручками; остальное пока неизвестно, а значит не нужно. Но интересно: рук две, ног тоже две, никогда не больше, хотя считать малыш пока не умеет.

Дифференциация смутного образа на части, распределение этих частей — серьезное занятие. Психолог  Н. Евсикова, специалист по детским рисункам, считает, что этапы такой дифференциации повторяют предшествующее развитие, то есть ребенок по памяти описывает свой жизненный путь. Представьте, как изменился мир, как он распахнулся перед младенцем, впервые поднявшим головку. Итак, главное — голова, а в ней главное — глаза.

Ручки и ножки — первые предметы, освоенные младенцем, поначалу именно предметы, наравне с игрушками: он так же их рассматривает, пытается схватить и засунуть в рот. Границы между телом и окружающим миром осваиваются постепенно, и много позже ребенок будет с удивлением следить за дядей в плаще и тетей с зонтом, которые куда-то делись из прихожей, а за стол сел совсем другой дядя в костюме и тетя в бусах. Ну совершенно разные люди — а взрослые удивляются, почему он их не узнает.

Ручки и ножки отделяются раньше, чем туловище, не только потому, что они торчат и позволяют что-то с собой делать, но и потому, что являются инструментами передвижения, тогда как туловище только затрудняет его. Боль в животике не поддается локализации, она пульсирует во всем теле, спастись от нее можно, только использовав голову: орать во всю мочь, чтобы пришли и помогли.

Между прочим, немые дети часто рисуют лицо безо рта.

Все эти стадии проходят в изображении статичной фигуры, повернутой к нам лицом. Руки обрастают кистями с пальцами, к ногам пририсовывают стопы. И обратите внимание: снова ребенок, еще не умеющий считать, редко ошибается в числе пальцев; а спросите, сколько их у него — ответит: много. Постепенно фигурка обретает объем на плоскости: ручки и ножки изображаются не одной, а двумя линиями, причем у левшей часто именно левая рука немного толще.

Фигурка условна, части тела лишь обозначены — но у ребенка свое понимание пределов символизма: до тех пор, пока нет кистей и пальцев, никаких предметов в руках у человечка-огуречка не будет — их же держать чем-то надо.
Кажется, что теперь у нашего человечка есть все, даже пол: условно обозначенный одеждой, а то и первичными половыми признаками. Можно попробовать привести огуречка в движение. Палочка-ножка согнулась посередине… Пошел!

И все-таки кого с таким упоением рисуют дети всех стран и континентов? Себя? Вроде бы именно свою историю они воспроизводят, постепенно обретая способность ее нарисовать — но, судя по многим признакам, человечек-огуречик взрослый, а не ребенок. Родителей? Но американские психологи давно заметили, что черные дети никогда не закрашивают лица и туловища своих человечков, не обозначают цвет кожи. Дети вообще не рисуют с натуры, им все равно, сидит ли рядом изображаемый человек: они рисуют «по памяти», то, что знают.

Ребенок рисует человека вообще, идею человека.

Почему она складывается у него именно в такой нелепый странный образ? Почему у всех детей этот образ примерно один и тот же?

На этот вопрос ни у кого не было ответа до тех пор, пока ученым не помог несчастный случай.

Молодая питерская художница Таня Лебедева попала в автокатастрофу; левое полушарие ее мозга оказалось практически полностью разрушено. Она не могла говорить, никого не узнавала, кусалась. Но постепенно после нейрохирургической операции она стала приходить в себя и на каком-то этапе начала рисовать. Правое, меньше пострадавшее полушарие сохранило ее навыки художника, а фантазия порождала неких архетипических чудовищ: каких-то зверолюдей, чертей и ведьм. Фигурки людей на ее рисунках были странно деформированы: с огромными глазами и ртом, с резко увеличенными кистями рук и стопами ног, с ярко выписанными гениталиями. Они походили на больших лягушек.

Антропологи находили в ее рисунках прямые аналогии с рисунками древнего человека, психологи — с детскими рисунками. Наконец, антропологи встретились с физиологами, и, глядя на Танины фигурки, физиологи вспомнили гомунскула Пэнфилда.

Знаменитый канадский нейрофизиолог составил своего рода карту коры головного мозга, которую он разделил на участки, занятые анализом сигналов, идущих от разных частей тела. Зоны глаз, губ, кистей рук, стоп и половых органов занимали на ней значительно больше площади, чем другие части тела. Взяв за основу свою карту, Пэнфилд набросал фигурку гомунскула — условный образ человека, части тела которого прямо пропорциональны площади зон на карте (важнейших для выживания и коммуникаций).

Это и есть тот первый внутренний образ человека, знакомый и понятный ребенку. Именно его дети пытаются воплотить на бумаге.

Интеллектуальный реализм

Теперь человечку-огуречку предстоит осваивать пространство вокруг себя, знакомиться с предметами и животными, скакать на лошади под палящим солнцем, ехать на танке под дождем и снегом, плыть на корабле под флагом, отправляться на бал с дамой в роскошном платье. Весь окружающий мир появляется на детских рисунках не раньше, чем человечек собран из составных частей.

Но ребенок по-прежнему рисует не то, что видит, а то, что знает — «из головы».

Он, например, знает, что одежда надевается на тело, поэтому рисует сначала тело (один контур), сверху платье (второй контур), сверху пальто (третий контур). В кармане у огуречка деньги, билет на автобус и носовой платок. Все это рисуется, будто карманы прозрачны. Такие изображения психологи называют «рентгеновскими». Многие рисуют так на протяжении всего дошкольного возраста. У всадника на коне две ноги, вторая «просвечивает» через лошадь. Взрослый нарисовал больной девочке птицу в профиль. «А где второй глазик?» — недоуменно спросила девочка. Взрослый объяснил, что такое профиль, но девочка осталась неудовлетворенной. Она перевернула лист и нарисовала второй глазик с другой стороны.

Великий психолог Жан Пиаже писал: «Реальность ребенка создана его собственными умозаключениями, а видение искажено его идеями». Вполне взрослые художники, которые пытались восстановить это детское видение, так и рисовали — посмотрите картины Клея.

«Идея определяет то, что ты видишь».

Со временем наш юный художник движется от чисто интеллектуального реализма к визуальному: рисую не то, что знаю, а то, что вижу. Правда, это уже совсем не так увлекательно. Все большую роль играет даже не натура, а общепринятый стандарт ее изображения: кошка стала больше похожа на кошку, но еще больше — на картинку в книге с изображением кошки.

Одежде человечка-огуречка придается все большее значение. У девочек — пышные платья и корона, у мальчиков — форма моряка, милиционера или пожарного. Очевидно, что одежда важна не сама по себе, а как показатель социального статуса. То есть перед нами уже не человек вообще, а некая конкретная высокопоставленная особа или прирожденный деятель с оружием в руках. Ну, и остальное — как положено: румянец во всю щеку, длинные ресницы, тонкая талия; у военных — широкие плечи, длинные «активные» руки.

Хотя теперь на детских рисунках появляются пейзажи, дома со всеми своими внутренностями, городские улицы, для них по-прежнему характерны три «родовых признака»: контурность, непропорциональность и «прозрачность» изображения. Последнее чаще всего свойственно изображению домов: фасады могут отсутствовать, мы видим одновременно и внешний вид здания (трубу, боковые стены), и внутренний (мебель, люди, которые пьют чай за столом).

Теперь спонтанный рисунок не только ориентирует ребенка в физическом, социальном и культурном пространствах, но и помогает ему справиться с внутренними проблемами. Покусала собака — нарисовал картинку: маленькая собачка и большой мальчик с палкой в руках — обидчик наказан, справедливость восстановлена. Первое пробуждение гормонов — и человечек-огуречик приобретает такие гениталии, что зрители замирают, не зная, что сказать.

Но как реагировать взрослому на спонтанные детские рисунки?

Хотя бы не навреди…

Психолог  Н. Сакулина отмечает, что к четырем-пяти годам юных художников можно разбить на две группы. Первые предпочитают рисовать отдельные предметы (они увлечены самим художественным процессом и действительно проявляют способности изображения), вторые — «рассказчики», для которых важен сюжет, повествование (сопровождают рисование и демонстрацию рисунка пространными объяснениями, переходящими в «проигрывание» сюжета). Г. Гарднер пишет о «коммуникаторах» и «визуализаторах». Для первых процесс рисования всегда включен в игру, действие или общение; вторые сосредоточиваются на самом рисунке, трудятся самозабвенно, не смотря по сторонам. Первые отличаются живым воображением, активной речью: рисунок становится опорой для рассказа, правда, изобразительная сторона у них развивается хуже. Вторые же «активно» воспринимают предметы. Их рисунки чаще всего декоративны.

Зная это, родители могут руководить творчеством своих детей. Одних поощрять в самом рисовании, другим показывать, как изображение связано с игрой, сказкой. Для этого не обязательно быть художником. Не умеешь рисовать — играй с ребенком «на равных».

А знаете, почему дети чаще всего бросают рисовать лет в 12-15? В этом возрасте у них просыпается острая необходимость соответствовать общепринятым образцам, стандартам. Подросток видит, что его рисунок отличается от произведений художников и фотографий в журнале, и он уверен — далеко не в лучшую сторону.

На самом деле, часто это неправда. Примерно между 10-13 годами человек уже настолько хорошо владеет своим телом и «набивает руку», что его рисунки понятны окружающим, сохраняя наивную яркость видения. Именно в этом возрасте он создает самые интересные работы, выставки которых неизменно привлекают восторженных зрителей. Но подросток об этом не подозревает, он в себе-то, как правило, не уверен. Поэтому достаточно одного косого взгляда или небрежно брошенного: «Ну и мазня!» — и он никогда больше не возьмет в руки карандаш.

Ирина Прусс

Дети, которые ждут детство

Дети, которые ждут детство

Начал работу совместный проект Комитета общего и профессионального образования Ленинградской области и общественного движения «Петербургские родители» под название «Дети ждут» по созданию базы данных детей, находящихся в сиротских учреждениях области. Цель проекта: помочь детям найти новых родителей. В рамках проекта заработал портал www.sirota-lo.ru.

В настоящий момент портал содержит информацию (фотографии и рассказы) о 279 детях, которым нужна новая семья. В течение года на портале будет размещена информация о 2000 детей, оставшихся без попечения родителей.

Вот что говорит о проекте его руководитель, председатель совета ОД «Петербургские родители», Уварова Лада: «Принципиальное отличие проекта от аналогичных (например, www.sirota-spb.ru), в том, что мы активно подходим к подготовке материалов для портала. Обычно создается информационный ресурс, который заполняется низкокачественными фотографиями и односложными характеристиками детей, присылаемых сотрудниками опек. И обновляется информация редко. Это приводит к тому, что дети теряют шанс на устройство в семью. Мы работаем по-другому: выезжаем последовательно в каждый детский дом Ленинградской области, где знакомимся с каждым ребенком, берем у него интервью, на основе которого про ребенка пишется рассказ. И делаем серию профессиональных фотографий каждого ребенка. После чего размещаем ссылки на странички детей на родительских конференциях. Это дает ребенку реальную возможность найти семью. Ведь дети в детских домах все время ждут, когда за ними придут родители, и начнется настоящее детство. И мы должны оправдать их ожидания…»

Председатель Комитета общего и профессионального образования Ленинградской области, Тарасов Сергей Валентинович: «Мы постоянно работаем над семейным устройством детей, и постоянно ищем новые, эффективные формы деятельности. Мы надеемся, что этот проект поможет выполнению одной из наших основных задач — семейному устройству детей, живущих в сиротских учреждениях области. Мы считаем, что взаимодействие государственных структур и представителей гражданского общества будет успешным».

Проект осуществляется при финансовой поддержке Группы компаний «Wagner» (группа официальных дилеров Volkswagen, Skoda, SEAT, Volkswagen Nutzfahrzeuge).

Вот что говорит об участии в проекте Екатерина Бутко, директор по развитию «Wagner»: «Мы понимаем, что социально активная позиция очень важна, как для человека, так и для любой компании. Проблем в нашем обществе достаточно, но есть категории людей, которые не могут обойтись без нашей помощи — это дети-сироты, пожилые люди, люди, страдающие от болезней. И именно бизнес-сообщество, где сосредоточены сила, энергия и финансы современного общества, может действенно помочь тем, кто лишен самого главного — любви родителей, поддержки близких, просто голодает или не имеет возможности купить нужные лекарства. Мы приняли решение помогать детям, оставшимся без родителей, и планировали адресную помощь конкретным детским домам, поскольку хотели иметь прозрачную историю взаимоотношений и знать, на что конкретно будут истрачены наши средства. Однако можно покупать детям одежду и подарки, делать для них праздники и благоустраивать их жизнь в детском доме, но детский дом никогда не заменит семью. Проанализировав историю создания и работу общественного движения „Петербургские родители“ мы выбрали в качестве партнера именно его. И сегодня понимаем, что не ошиблись. Это общественное движение не только оказывает реальную и конкретную помощь детям-сиротам, но и реализует с нашей помощью проект создания интернет-портала регионального оператора базы данных детей-сирот, проживающих в детских домах Ленинградской области. Благодаря чему семьи, планирующие усыновить ребенка, могут его найти, а ребенок получает возможность встретить своих маму и папу».


Контактное лицо:

Уварова Лада, руководитель проекта

тел.: +7 951 661 56 36


Подробная информация о проекте на сайте ОД «Петербургские родители»

Головой в глобус

Головой в глобус

Четвертый фестиваль детских музейных программ

Увы, мы не успели проанонсировать фестиваль в прошлом номере, но поскольку некоторые программы еще не закончились, молчать не можем и не хотим. Детский музейный форум одно из самых полезных явлений, существующих в Петербурге.
Двадцать музеев готовят игровые-развлекательные программы, разбитые на пять возрастных категорий. Для детей-подростков от пяти до пятнадцати лет. Общая рекламная кампания, замечательные буклеты и «маршрутные листы», в которые можно ставить штампы после посещения музеев, позволяют привлечь больше число ребятни. Правда, не очень понятно, зачем собирать штампы (может, имеет смысл ввести за них бонус, право на годовое посещение какого-то из музеев?), но затея по-любому прекрасная.
В Эрмитаже дразнили картиной-невидимкой, в Музее-квартире актеров Самойловых — загадкой таинственной личности, в Музее Ахматовой прошла концептуальная центральная выставка  — «Музей музеев» (кураторы Дарья Агапова и Мария Коростылева). Здесь современные художники сделали «реплики» на объекты из различных городских собраний. Сделали, понятно, тяп-ляп, как это принято в актуальном искусстве, но если обычно это тяп-ляп выдается за нечто серьезное, то здесь устроился шутливый и легкий аттракцион. Например, можно было войти в картину про гибель Помпеи, порисовать на стене «пещеры», погрести в ботике Петра, засунуть голову в Готторпский глобус, поучиться прясть или погонять радиоуправляемые танчики.
На следующий год обещаем оповестить вас о фестивале заблаговременно. Но и сейчас еще есть куда сходить.

Акции, которые продолжаются:

  • в игре-соревновании по городскому ориентированию в Кронштадте можно поучаствовать до 31 мая;
  • в интерактивной программе музея «Мир воды» — тоже до 31 мая;
  • попутешествовать с вороненком Скульпо по музею городской скульптуры — до 25 января.

Подробную информацию можно посмотреть на www.museum12345.ru: буклеты хоть и красивые, но путаные. Мы могли что-нибудь упустить

Иван Желябов

Класс

Снова в школу

  • Режиссер Лоран Канте
  • Франция, 128 мин

Сотносительно небольшим опозданием до российских экранов добрался один из главных фильмов года, неожиданный триумфатор последнего Каннского фестиваля. В основе сценария «Класса» — книга преподавателя французского языка и литературы Франсуа Бегодо, который описал один учебный год в школе, находящейся в не самом благополучном районе Парижа. Ее ученики — дети мигрантов, и свой родной язык — арабский или, например, китайский — каждый из них знает гораздо лучше французского. Они не понимают, зачем надо учить времена глаголов, которые в устной речи никто не использует, и почему учитель, приводя примеры, использует французские, а не арабские имена.

Лоран Канте не стал набирать для съемок профессиональных актеров: на роль учителя он взял того самого Бегодо (в фильме его героя так и зовут — Франсуа), на роли учеников — детей из описанной в книге школы. Эксперимент себя оправдал: у Канте получилось самое живое и уж точно самое правдивое высказывание о смешении культур.

Пару лет назад в Каннах чествовали «Туземцев» Рашида Бушареба — фильм об арабских солдатах, которые гибли за Францию во Второй мировой и не получили от правительства ни благодарности, ни посмертного признания. Картина тогда показалась страшно фальшивой — все-таки разговоры о прошлом не могут решить проблему, существующую в настоящем. А надо было всего-то взять камеру и зайти в обычную школу — туда, где все начинается.

для всех

Ксения Реутова

Что я люблю

ПЕРВОЕ ШКОЛЬНОЕ СОЧИНЕНИЕ

СМЕШНЫЕ ЛЮБОВИ

Второкласснице Асе задали написать сочинение. Первое сочинение в жизни! Вот к чему привели титанические усилия учительницы — она таки научила толпу разнообразно одаренных детей писать. И теперь она коварно начинает эксплуатировать это умение. Диктанты и доклады уже давно пишем, теперь вот — сочинение, так и до конспектов недалеко.
Тема для сочинения взята глубоко «личностная»: надо написать «Что я люблю», опираясь на одноименный рассказ Драгунского.
Вообще, Драгунский — симпатичнейший автор. Я хорошо помню его еще по своему детству. Тогда мне нравилось, что его рассказы такие домашние, про настоящих живых обормотов. К тому же они были совсем непохожи на жития советских святых — книги про Володю Дубинина, Зою Космодемьянскую и Гулю Королеву. На фоне безупречных детей из «Тимура и его команды», бодрых пионеров из «Васька Трубачева» и перфекционистов, которые только притворялись хулиганами, из повести «Витя Малеев в школе и дома» Денис и Миша были такими на редкость нормальными и симпатичными, что я с удовольствием перечитывала рассказы Драгунского лет до двенадцати.
Но сейчас ситуация с детскими книгами изменилась, и я не понимаю, совсем не понимаю, зачем дети должны читать рассказы Драгунского и в первом классе, и во втором, тем более что перед первым классом они были заданы на лето и прочитаны от корки до корки. После первого класса они снова почему-то были в списке рекомендованного чтения на лето. Да еще я сама, как назло, в свое время скачала эти «Денискины рассказы» и записала их на диск среди прочих аудиосказок, так что Ася еще в пять лет неплохо знала все эти истории. Ну надоело же!
Положим, в пять лет «Денискины рассказы» казались Асе забавными и трогательными, я помню, как раз именно рассказ «Что я люблю» вызвал интерес и фонтанирование фантазии по Мишкиному образцу: «Я люблю манную кашу и котлеты, и конфеты, и мороженое, и…» — целый продуктовый магазин.
Но в восемь лет, в разгар предподросткового негативизма (негативизм у Аси не прекращается никогда, началось все с негативизма годовалых, когда Ася освоила слово «нет»), чтение в десятый раз истории про манную кашу вызывает скучливую ухмылку знакомого с жизнью, практически взрослого человека. В следующий раз ей будет интересно это читать, когда она сама кого-нибудь родит. Тогда она обнаружит, что Мишка и Денис — это дошкольный вариант братьев Бабицких из «Зависти» Олеши. Мишка — жизнерадостный монстр. «По утрам он поет в клозете» — это про Мишку в будущем. Мишка — будущий хозяин жизни, большой босс. А Денис — хилый интеллигент, обреченный на выпрашивание у этого самого босса грантов на свои узкоспециальные научные исследования. Но Ася всего этого еще не знает. И ей скучно.
В общем, условия для начала великого пути будущей бумагомарательницы не слишком хорошие. Тем не менее сочинение-то написать надо.
Ася сразу сказала, что она, в отличие от Дениса, строгать не любит и к лани с розовыми копытцами совершенно равнодушна. Что рассказ ей в целом не нравится и что писать сочинение на тему «Что я люблю» — это идиотизм и хвастовство. Что она лучше напишет, чего она — не любит. Тут мы вспомнили с ней Высоцкого и при?шли к выводу, что нам уже залезли в душу, а плевок — вопрос времени. После продолжительных препирательств я предложила Асе просто рассказать мне, что она любит, я запишу, а потом уж она сама выберет, что из этого списка она готова рассказать миру — то есть классу и учительнице.
Тут и началось самое интересное. Я молчала, изредка задавала наводящие вопросы. А Ася вдохновенно рассказывала, что она любит. Я торопливо записывала.

ТЕНИ ОТ ДЕРЕВЬЕВ

— Я люблю делать из карандашной стружки одежду для пластилиновых человечков.
— Я люблю смотреть в окно, когда солнце освещает окна дома напротив.
— Я люблю лежать в море на спине, как морская звезда, и тихонько шевелить пальцами рук и ног.
— Я люблю слушать сказки, мять пластилин и делать из него героев этих сказок. (Тут я поняла, откуда у нее на столе целая толпа хоббитов и каких-то непонятных греков. Попадаются и циклопы. Все дело в аудиосказках — «Хоббит» и «Одиссея».)
— Я люблю рисовать линии, у которых есть настроение — веселые и грустные, нежные и страшные.
— Я люблю закручивать тесто в улитки и делать из него печенье-буквы. (Положим, нечасто ей приходится делать печенье — я с подозрением отношусь к моей нынешней духовке в газовой плите белорусского производства и не пеку уже год.)
— Я люблю сидеть под душем и фантазировать.
— Я люблю придумывать овощной замок. (Точно, игра в овощной замок — наше дорожное развлечение последние года три. Мы идем, и Ася занудно придумывает башни из огурцов, стены из свеклы и картошки, пол в гостиной из арбузных корок, кровать из тыквы, простынки из укропа. У меня в этом замке уже есть, наверное, целое крыло королевы-матери, там штук двадцать моих комнат, которые я придумывала себе сама.)
— Я люблю рисовать акварелью ветер.
— Я люблю собирать красные кленовые листья, но только красные.
— Я люблю стричь кукол, а из их волос делать парики для пластилиновых человечков. (Ася тщательно скрывала свою склонность к парикмахерскому делу, потому что куклы у нас в основном при своих волосах.)
— Я люблю быть с мамой, когда она не занята, не ругается и не в плохом настроении.
— Я люблю, когда бабушка варит компот из вишен. (А я, наоборот, люблю консервированный компот из магазина.)
— Я люблю тени от деревьев весной.
— Я люблю играть с Бабасей в корабль. (Бабася — это Асина прабабушка. Они играют в корабль часами. На это время Ася просит меня уйти, чтобы я не мешала, я счастливо уношусь по своим делам, так что, в чем заключается игра, я так и не знаю.)
— Я люблю читать старые книжки, те, которые уже читала. А новые — не люблю.
— Раньше я любила сидеть в школе под партой, но теперь я уже слишком большая.

ХОББИТ С ГРИБАМИ

Ася явно выдохлась и отказывалась что-нибудь еще любить. Я попыталась похвалить ее за поэтичность некоторых желаний и получила по носу от юной негативистки: «Ненавижу все поэтичное! Я обычный ребенок! Не хочу любить красивое!» Я кротко сказала, что ее сочинение — ее личное дело и она с легкостью может добавить в список всего любимого половину ассортимента ближайшего гипермаркета, как это сделал бы Мишка, если бы Драгунский знал, что такое гипермаркет. В общем, Ася выбрала самые неяркие примеры своей любви к миру, нарисовала в качестве иллюстрации почему-то хоббита, окруженного грибами и цветами, и сочинение было благополучно вручено учительнице.
А я осталась при списке того, что на самом деле любит моя дочь. Тени от деревьев весной. Я тоже их люблю, когда листьев еще нет, но почки уже набухли. Красота. Что бы там ни говорила эта девочка, претендующая на обыкновенность. Список — в семейный архив. В мемориз, фактически.

Ксения Долинина

15% весны

Известно, что гормоны счастья сильно влияют на повышение рождаемости. Через девять месяцев после окончания чемпионата мира-2006 по футболу в роддомах Германии можно было наблюдать удивительное явление. Доктор Клике, шеф главного родильного дома города Касселя, рассказал:

Можно смело говорить о настоящем буме. Рост показателей рождаемости на 10-15% при стабильной статистике — это настоящая сенсация. Такой скачок ровно через девять месяцев после футбола только на первый взгляд кажется удивительным. Но все просто: при хорошем настроении легче забеременеть.

Госпожа Клапп, врач и научный сотрудник в медицинском центре Шарите в Берлине, регистрирует совсем другие цифры. Именно в Шарите рожала радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны». И автор этого материала, кстати, тоже.

У нас прирост всего на три процента по сравнению с предыдущим годом. Может быть, мы отстаем от остальной Германии потому, что среди наших пациенток большинство составляют турчанки, жительницы окрестных кварталов, а Турция-то не принимала участия в этом чемпионате! Зато вот у коллег в районе Нойкельн прирост 11%.

Первый ребенок, зачатый во время чемпионата мира, родился шестимесячным 11 февраля 2007. Его мама долго пыталась забеременеть. Почти отчаявшись, решила обратиться за помощью к искусственным средствам оплодотворения. Но тут начался чемпионат, был взят отпуск и куплено много пива, чтобы уже не отходить от телевизора. О продолжении рода и думать забыли. Доктор Клике и тут все может объяснить:

Эйфория, царившая во время игры, не заканчивалась вместе с финальным свистком. Нам кажется, что во время чемпионата «получилось» именно у тех пар, кто давно и безнадежно пытался завести детей. А из-за футбола все заботы и печали, страхи и бытовые проблемы просто ушли на задний план. Осталось одно желание — быть друг с другом.

Скептики считают, что гормоны счастья вообще ни при чем. Просто весь народ, чуть выпив и развеселившись, предавался сладостным утехам чаще и неосторожней. Ведь ничто так не способствует оплодотворению, как некая доля легкомыслия. Берлинец Педро, муж молодой мамы Дорте, вспоминает:

Ну, не знаю, после какой игры это произошло, наверно, Дорте знает лучше. Но я хорошо помню этот чемпионат. Просто классное время. Тепло, хорошо, мы по-простому наслаждались жизнью. Но ребенка мы запланировали, если честно, еще до чемпионата.

Дорте утверждает, что все было совсем иначе. Как-то раз смотрела она футбол с друзьями в одном из кафе Пренцлауер Берга. Детей там было не меньше, чем взрослых, ведь этот район Берлина по рождаемости пару лет назад вышел на первое место в Европе. Вот и приходится все время оправдываться, почему один ребенок, а не два и больше:

Друзья спросили, почему мы не рожаем второго, а я им ответила, что я бы и хотела, да вот Педро не хочет. Один из друзей удивился: я вот смотрел вчера с Педро футбол, так он мне говорил, что не против. Прошла всего пара дней, и представьте: Педро мне заявляет, что если я хочу еще детей, то он готов.

А вот у Лауры — одной из самых красивых женщин Берлина — все произошло прямо как в сказке. Чемпионат мира по футболу открывался матчем между Коста-Рикой и Германией, поединком между двумя «родинами» Лауры, ведь она — наполовину немка, наполовину костариканка. 9 июня 2006 года, в день открытия, Лаура устроила большую вечеринку: арендовала пустовавший зоомагазинчик неподалеку от дома, на одной из стен натянули простыню и проецировали на нее матч с домашнего компьютера. Лаура праздновала не только открытие чемпионата:

Это чудесное совпадение, Коста-Рика против Германии, а ведь именно сегодня день рождения! Моя мама костариканка, а отец — немец. Я пригласила всех еще за полгода вместе со мной смотреть футбол. Такой повод для праздника! У нас были костариканские болельщики и немецкие — мы праздновали и смотрели футбол, кричали и смеялись. Хорошо, что Германия выиграла, иначе как бы это было: хозяевам — и сразу проиграть…

Ну, и что же было потом, дорогая Лаура?

А что потом? Не совсем хорошо помню. Как бы это сказать…

Тот вечер оказался матчем с абсолютным попаданием.

И Лаура «в тот же вечер понесла»…

Немецкие психологи считают, что чемпионат превратил Германию в огромное поле любви. В тысячах кафе сидели, стояли и висели зрители перед огромными экранами. Берлинцы выносили технику и стулья на улицы и проецировали матчи прямо на брандмауэры. При совершенно латиноамериканской погоде у Брандербурских ворот на «футбольной миле», именно там, где много лет подряд проходил Love Parade, люди пили и смотрели футбол. Болтали, флиртовали, гуляли дни-ночи напролет и так далее.. Гости, многочисленно «понаехавшие» изо всех стран мира, были милы и благосклонны. Потом их еще долго вспоминали девушки окрестностей: «А помните африканцев? Ну, этих, с барабанами? Ах, какие были славные» — «А шведы? Помните? И пили мало, и красавчики что надо». Как пелось в одной совершенно приличной песне: Think local, fuck global!

А Лаура 9 месяцев спустя в законном браке родила дочь. И назвала ее Лейобой, что на старонемецком — Либе, Любочка, Любовь. Футбольный чемпионат в Германии, походивший на бразильский карнавал по форме и всемирный интернационал по содержанию, давно закончился. Остались его дети.

Екатерина Петровская