Метка: Издательство LiveBook

• Livebook, 2013
• Почему в момент угрозы нашей жизни время для нас замедляется?
  Почему с возрастом нам кажется, будто время ускоряет свой бег?
  Почему ход наших «внутренних часов» иногда не совпадает с ходом часов на стене?

  Бывало ли, что за весь день вы ни разу не взглянули на часы? Согласитесь, такое трудно представить. Время — очень важный компонент нашей жизни, но как много мы о нем знаем?
  Возможно ли играть с ним по своим правилам?
  «Искаженное время» — книга о том, как лучше руководить временем, по собственному желанию ускорять и замедлять его ход, точнее строить планы на будущее и, наконец, оборачивать неоднозначное восприятие времени себе на пользу. Читателю предстоит узнать, отчего обратный путь всегда кажется короче, по каким причина время для больного с высокой температурой течёт медленнее, а 60 минут у стоматолога протекают совсем иначе, нежели последний час рабочего дня.
  Вполне вероятно, книга вызовет настойчивое желание изменить своё отношение ко времени. Ведь в нашей власти управлять восприятием времени, разрушая будничную рутину разноцветными впечатлениями.

• Перевод с английского Ольги Дементьевской

---

Корреспондента BBC Алана Джонстона схватили в подконтрольном
палестинцам секторе Газа. Времени в его
распоряжении оказалось предостаточно, однако он
не мог следить за его ходом: у него не было с собой ни
наручных часов, ни книг, ни ручки с бумагой; о смене
дня и ночи он догадывался лишь по полоскам света,
пробивавшимся через закрытое ставнями окно, и по
медленному перемещению тени на стене. Поначалу он
отсчитывал дни по доносившимся до него призывам
к молитве, звучавшим пять раз в день, однако вскоре
сбился со счета. «Я стал делать зарубки на дверном
косяке — так обычно все узники и поступают. Однако
через некоторое время перестал, испугавшись, что
охранник, увидев зарубки на двери своего дома, разозлится
— он частенько бывал не в духе. Решил ставить
зарубки на своей зубной щетке, но поскольку в точной
дате уверен не был, вскоре запутался».

Алан Джонстон провел в той каморке без малого
четыре месяца, причем, все это время он не имел ни
малейшего понятия, как долго его продержат взаперти,
останется ли он в живых вообще. «Я чувствовал
время, будто оно было живым существом, навалившимся
на меня всем своим весом, вынести который
непросто. И конца-края этому не было видно, ведь вы
не знаете, когда вас освободят и освободят ли вообще.

Перед вами бескрайнее море времени, через которое
плыть и плыть». Чтобы как-то скоротать часы, Алан
пробовал занять себя интеллектуальными играми.
Он ставил перед собой разные задачи, например, разрабатывал
безупречную стратегию опровержения
идеи апартеида. Сочинял рассказы и стихотворения.
Однако литературные упражнения без ручки и бумаги
оставались упражнениями в уме: «Сочинив семь бездарных
строк, вы должны сначала запомнить их и только
потом браться за восьмую. Сочинив девятую строку,
вы вдруг обнаруживаете, что первые пять забыли».
В конце концов Алан придумал, чем заполнить свободные
часы, причем идея его основывалась на концепции
самого времени; о ней мы еще поговорим.

Жизнь Алана оказалась во власти не только похитителей,
но и времени. В этой главе я расскажу об условиях,
при которых время, искривляясь, тянется невообразимо
долго — как в случае Алана Джонстона. В том,
что для него, сидящего взаперти безо всякой связи
с внешним миром, оно растянулось — нет ничего удивительного.
Однако я остановлюсь и на других, более
необычных обстоятельствах, при которых время расширяется.
Именно это его загадочное свойство нас будет
интересовать, но прежде давайте задумаемся: почему
способность чувствовать ход времени так важна: и для
каждого из нас в отдельности, и для всего общества?

Точный расчет времени делает возможными
коммуникацию, сотрудничество, взаимоотношения
в обществе. Согласования времени требует любая деятельность,
в которой участвует больше одного человека
— обычная беседа невозможна без расчета времени
с точностью до миллисекунд. Порождая и воспринимая
речь, мы рассчитываем время до одной десятой
секунды. Разница между «па» и «ба» заключается
лишь во времени задержки звука перед гласным: если задержка дольше, мы слышим «п», если короче — «б».
Поднесите руку к шее в области голосовых связок: при
произнесении «ба» губы размыкаются одновременно
с вибрацией связок; при произнесении «па» вибрации
запаздывают. Причем запаздывание минимально —
всего на миллисекунду. Подобная разница в звучании
слогов может перевернуть смысл фразы с ног на голову.
Например, вместо «Девочка моя синеглазая» мы услышим
«Девочка моя с синим глазом». Для согласованной
работы мускулатуры рук и ног требуется скорость реакции
до миллисекунды. Но для выполнения многих действий
хватает точности восприятия до секунды: мы различаем
музыкальный ритм, ударяем по мячу. Оцениваем,
что будет быстрее: встать в зале аэропорта на «бегущую
дорожку» или прошагать рядом с ней. (Ответ: зависит
от обстоятельств. Ученые из Принстонского университета
выяснили, что обычно на «бегущей дорожке» перемещаются
медленнее — вставая на нее, мы, как правило,
замедляем шаг или, того хуже, натыкаемся на тех, кто,
едва шагнув на полотно, тут же останавливается. Если
«бегущая дорожка» пуста, мы пересечем зал аэропорта
быстрее, чем на своих двоих, но только при условии,
что и на движущемся полотне продолжим идти.)

Наше чувство времени вовсе не идеально, однако
чаще всего мозг успешно скрывает этот факт — в нашей
картине мира время представляет собой плавно текущий
поток. Плохо дублированный фильм должен
быть действительно плохим, чтобы мы это заметили;
исследования показали, что если расхождение между
речью и картинкой составляет менее 70 миллисекунд,
наш идет на поводу наших ожиданий. Они заключаются
в том, что раз губы актера шевелятся, и мы слышим
совпадающие с артикуляцией звуки речи, то эти
два действия происходят одновременно. Но если
нас предупредить о несовпадении, мы в состоянии различить, идет картинка быстрее звуковой дорожки
или запаздывает. Выходит, все дело в том, что наш
мозг, не будучи предупрежден, привычно воспринимает
звук и картинку как совпадающие — именно так
в фильмах обычно и бывает. Порой наши отношения
со временем зависят от того, какими органами чувств
мы воспринимаем информацию: гораздо легче запомнить
ритм, выстукиваемый на азбуке Морзе, нежели
с ее же помощью записанный на бумаге.

Предлагаю вам проделать опыт, связанный с тактильными
иллюзиями:

Для опыта вам понадобится доброволец. Возьмите человека за предплечье и попросите отвернуться. Обратным
концом ручки слегка постучите по его руке — сначала возле
запястья, потом рядом с внутренней стороной локтя; ритм
постукиваний при этом не должен прерываться. После чего
спросите испытуемого, что именно вы только что сделали.

Скорее всего, испытуемый будет утверждать, что
вы прошлись, постукивая, по всей руке — от запястья
до локтя. И хотя на самом деле середины руки вы даже
не касались, мозг, основываясь на категориях расстояния
и ритма постукиваний, сделал определенные
предположения. То же происходит в опыте со светом:
если вы станете быстро включать и выключать свет, он
будет восприниматься как мерцание, но если вы начнете
щелкать выключателем еще быстрее, на определенном
этапе вам покажется, что свет просто включен
— мозг найдет мерцанию логическое объяснение,
сочтя его постоянным светом. Чтобы осмыслить события,
мы соотносим их со временем.

Современные компьютеры, считающие с точностью
до миллисекунды, сильно облегчили жизнь
ученым, исследующим вопрос о том, какие временные интервалы мозг распознает, а какие — нет.

В 1880-х годах австрийский физиолог Зигмунд Экснер
задался целью определить кратчайший временной отрезок
между двумя звуками, различаемый человеческим
ухом. В эксперименте он использовал колесо Савара —
металлический диск с зубцами по всей окружности,
которые при вращении диска издавали громкие щелчки.
При высокой скорости вращения колеса отдельные
щелчки сливаются в сплошной звук — совсем как в опыте
с мигающей лампочкой. Экснер намеревался определить
минимальный временной интервал, при котором
человек слышит отдельные щелчки. Подобный этому
опыт физиолог проделал с электрическими искрами.
Оказалось, степень восприимчивости разных органов
чувств сильно отличается: следя за искрами, испытуемые
затруднялись отделить одну от другой, а в случае со
щелчками могли различить два звука, следующие друг
за другом с промежутком в 0,05 секунды.

Подобная точность восприятия — до миллисекунд —
впечатляет, однако и это еще не предел. Субъективное
ощущение времени рождается благодаря способности
поместить эти миллисекунды в контекст. Как сказал
в своей работе по феноменологии времени философ
Эдмунд Гуссерль, мы слышим песню как одну ноту
в каждое отдельное мгновение, однако наше чувство
будущего и чувство прошлого — наша память и предвосхищение
— слагают разрозненные ноты в песню.
Восприятие времени у каждого свое, это часть нашего
сознания, которую нам трудно выразить словами.
Аврелий Августин писал: «Что есть Время? Когда меня
спрашивают о нем, я знаю, о чем идет речь. Но стоит
мне начать объяснять, я не знаю, что и сказать!» И все-таки
мы постоянно обращаемся к абстрактным идеям,
включающим в себя понятие времени: шесть месяцев,
прошлая неделя, следующий год. И все нас понимают.
Таким образом, понятие времени одновременно относится
и к индивидуальному, и общему.

Твое время — мое время

Каждое общество формирует свои правила в отношении
времени, которые разделяют и понимают все
члены этого общества. Возьмем спектакль и вечеринку,
начинающиеся в одинаковое время — 19:30.
Во многих культурах мира, включая европейскую
и североамериканскую, принято на спектакль приходить
чуть раньше, а на вечеринку — чуть позже.
Социолог Эвиатар Зерубавель считает, что эти общепринятые
нормы позволяют нам судить о времени.

Мы знаем, что обычно спектакль или представление
продолжаются два часа, и все, что длится дольше, для
нас слишком затянуто. Однако этот же двухчасовой
отрезок покажется нам слишком коротким, если говорить
об утренних рабочих часах. Привыкнув видеть
знакомого в один и тот же час, мы, столкнувшись
с ним в другое время, можем его и не узнать. Внутри
культур вырабатываются определенные правила: как
долго можно оставаться в гостях, как долго следует
ухаживать за девушкой, прежде чем сделать ей предложение.
Исключения из этих правил нас удивляют.

Как-то мне довелось побывать в Гане. Во время обеда
я сидела за столом с шестью мужчинами; двое из них,
один — местный, другой — шотландец, поразили всех
нас своими историями о том, как на первом же свидании
сделали будущим женам предложения. (На случай,
если вам вдруг интересно: обе женщины ответили
согласием, оба брака вот уже двадцать лет
выдерживают испытание временем.)

Привычный уклад жизни вселяет в нас уверенность.
Он настолько важен, что нарушение устоявшегося
порядка ломает наше представление о времени,
а в крайних случаях порождает тревогу.

В американской тюрьме на территории кубинской
провинции Гуантанамо время приема пищи, сна,
допросов постоянно меняли, чтобы подавить естественную
потребность заключенных в подсчете времени
и вызвать у них тревожное состояние. Алану
Джонстону, оказавшемуся в плену, знание точной даты
не принесло бы никакой практической пользы, и все
же он испытывал потребность в счете дней. В таком
стремлении к предсказуемости и контролю нет ничего
нового. Еще в Средние века монахи Ордена св. Бенедикта
считали, что предсказуемость — необходимое
условие добропорядочной, богобоязненной жизни;
они звонили в колокола через равные интервалы времени,
проводили службы в определенные часы, задавая
ритм жизни ордена.

Время определяет наш образ жизни: когда нам
работать, есть и даже отмечать праздники. Как монахи-бенедиктинцы
знали, когда раздастся звон колоколов,
так и мы знаем, чего и когда ожидать, руководствуясь
определенными временны́ми схемами собственной
жизни. Причем новые перечеркивают прежние,
устаревшие: привыкая к новому школьному расписанию,
вы моментально забываете прежнее. Некоторые
из наших временны́х схем зависят от смены времен
года, например, довольно ярко выражены временны́е схемы зимнего и летнего сезонов. Другие определяются
нашей культурой. Если меня привезут на мою
улицу и попросят определить время, в своих суждениях
я буду опираться как на естественные факторы,
так и на культурные. Если дороги практически пусты,
прохожих мало, а соседняя парикмахерская закрыта,
я предположу, что сегодня — воскресенье. Температура
воздуха и листья на деревьях подскажут время года.
Положение солнца на небосклоне (если он, конечно,
не затянут тучами) позволит приблизительно определить,
который час.

Благодаря цикличной природе календаря у нас
возникает упорядоченное представление о времени.
Когда вы учитесь в школе, ваш год определяет школьное
расписание, причем, его воздействие в эмоциональном
плане зачастую ощущается и много времени
спустя (некоторые учителя до конца от него так и не
избавляются). Американский психиатр Джон Шарп,
наблюдая своих пациентов, заметил, что некоторые
из них в конце лета чувствуют себя хуже: живя многие
годы по школьному расписанию, они так и ждут после
«каникул» начала «учебного года». Вы удивитесь, но в
странах Северного полушария, где климат умеренный,
количество самоубийств возрастает весной — ожидание
солнца и тепла не приносит облегчения, а лишь
усиливает депрессию.

Как вы, наверное, догадались, смена времен года
влияет на людей по-разному, в зависимости от того, где
они живут. А значит, в разных местностях разное отношение
ко времени. Исследуя этот феномен, социопсихолог
Роберт Левин сравнил ритм жизни в тридцати
одной стране по трем показателям. Во-первых, он измерил,
с какой скоростью люди ходят. Среднюю скорость
передвижения он высчитал, ориентируясь на отдельных
пешеходов, идущих утром в час пик в одиночку;
при этом для эксперимента выбирались улицы с ровной
поверхностью и широкими тротуарами. Любителей разглядывать
витрины магазинов Левин в расчет не брал —
они заведомо никуда не торопятся. Замеры проводились
в местах с небольшим людским потоком, не замедлявшим
скорость отдельных пешеходов. Во-вторых, он
сравнивал скорость выполнения рутинной задачи —
человек просил на почте марку, платил за нее и получал
сдачу, общаясь с работником почты на местном языке.
И наконец, ученый определял отношение к измерению
времени в каждой культуре — отмечал, насколько точны
пятнадцать часов в банках каждого выбранного города.
Анализ проведенных измерений позволил Левину
судить о ритме жизни каждой страны. Возможно, вы
не удивитесь, что самый напряженный ритм жизни —
в США, северных странах Европы и странах Юго-Восточной
Азии. Однако полученные Левиным результаты
не всегда оказывались предсказуемыми. По скорости
покупки марки Коста-Рика получила тринадцатое место.
(Забавно, что мой опыт покупки марки в этой стране
говорит о прямо противоположном. Впрочем, для того
и нужны регулярные исследования — чтобы не полагаться
на единичный случай.) Но даже в пределах одной
и той же страны результаты могут сильно разниться.
Левин сравнивал данные тридцати шести городов США
по таким показателям как скорость пешеходов, точность
хода часов и время, затраченное на почте на получение
сдачи. Самым «быстрым» оказался Бостон, а Лос-Анджелес
с его мощной индустрией развлечений занял
последнее место — в этом городе работают самые неторопливые
банковские служащие. В начале 1990-х годов
первое место прочили Нью-Йорку, однако в ходе полуторачасового
наблюдения за пешеходами на улицах
города один человек пострадал от уличного грабителя,
а другой — от карманника. Нечего и говорить, что скорость
их передвижения замедлилась.

На момент проведения исследования самый напряженный
ритм жизни оказался у стран с самым высоким
уровнем развития экономики. Сам собой напрашивается
вопрос о том, что первично: действительно ли
жители развитых стран подчиняются стремительному
темпу жизни, потому что больше ценят время, или
же он изначально приводит к экономическому росту?
Энергичность и скорость, бесспорно, способствуют
процветанию компаний, но до известного предела —
насколько бы вы ни повышали скорость работы, росту
рынка сбыта продукции это не способствует. Как бы ни
увеличивали скорость производства зонтов в стране,
где не бывает дождей, никто их у вас не купит. Итак,
связь между ритмом жизни и валовым внутренним продуктом
двухсторонняя. Ускорение ритма жизни ведет
к росту экономики, однако рост экономики также требует
от людей ускорения, увеличивает зависимость
общества от времени.

• Livebook, 2012
• Знакомьтесь, перед вами удивительный мальчик Лёша, который умеет превращаться, во что ни пожелает: двойку, голубя, собаку, пылесос. Причем делает он это иногда из любопытства, а иногда — чтобы кому-нибудь помочь.
  
  В этих коротких сказках помещаются целые эпосы, миры и вселенные, ведь Сергей Седов умеет при помощи одной фразы передавать содержание десятков ненаписанных страниц. Это и есть — волшебство.
  
  Невероятно созвучны этим историям иллюстрации известной художницы Веры Хлебниковой. Её неповторимые рисунки — коллажи напоминают каждому о необыкновенных способностях к превращению, заложенных в нас.

---

• Livebook, 2012
• Эта книга о том, как жить в гармонии с собой, быть счастливым и свободным как в паре, так и без неё. Её цель — помочь читателю извлечь максимум пользы и радости из холостой жизни, если вы при этом продолжаете мечтать о длительных и благополучных супружеских отношениях — пожалуйста! У вас будет гораздо больше шансов достичь желаемого, если вы все это время будете чувствовать себя довольным жизнью человеком, а не жалким неудачником. И наоборот, если вы, уже достаточно насмотревшись и наискавшись, пришли к выводу, что на идеальный брак вряд ли стоит рассчитывать, так сделайте свое холостяцкое бытие наполненным и интересным, чтобы получать от него максимальное удовольствие!
  
  Всем творческим и здравомыслящим одиночкам на Земле, которые время от времени вспоминают, что так и не встретили свою единственную и неповторимую половинку, и не согласны на скучные компромиссы.
  
  Эрни Зелински — профессиональный лектор и бизнес-консультант, автор книг-бестселлеров в сфере популярной психологии, переведенных на 19 языков мира. Очень многого добился, интуитивно следуя своим Правилам Преуспевающего Лентяя. Эрни Зелински помог сотням тысяч людей из всех слоев общества достигнуть гармоничного жизненного баланса.

• Купить книгу на Литресе

---

Я писал эту книгу как оду бессемейной жизни, стремясь
показать, сколько в ней плюсов. Благодаря такой
жизни я сумел найти дело, которое мне по душе,
и добиться успеха на этом поприще, а также завести
надежных и верных друзей, которых мог бы и не
встретить, будь я женат. Отсутствие семейных уз
в моем случае означало еще и свободу: я был волен
сам выбирать, чем скрасить свой досуг, поскольку
в моем распоряжении была уйма самых разных видов
отдыха, в то время как большинству женатых людей
подобная роскошь недоступна.

Работая над этой книгой, я полагался далеко
не только на свой собственный опыт. У одиночек есть
масса способов стать счастливыми. Значительная
часть книги родилась после того, как я ознакомился с историями,
мнениями и чаяниями других одиночек. Во многих одиночках столько
живости, энергии и joie de vivre, что их женатым товарищам
остается только удивляться. И, что самое важное, здравомыслящие
и счастливые одиночки умеют находить в бессемейном положении
свои преимущества. Для них жизнь — это не просто
унылое прозябание в ожидании момента, когда на горизонте покажется предназначенный им принц или принцесса.

Амбициозные и честолюбивые одиночки знают:
жизнь не такая уж простая штука, и иногда, чтобы
чего-то добиться, приходится приложить значительные усилия.
Если вам уже доводилось читать какую-нибудь из моих книг, вы,
должно быть, помните Простое Жизненное Правило. Оно гласит:
если мы раз за разом выбираем самые легкие и удобные пути, жизнь
в конце концов неимоверно усложняется. И наоборот: когда мы
выбираем сложные и не лишенные препятствий дороги, жизнь
в итоге зачастую становится легче. Простое Жизненное Правило
распространяется на все сферы бессемейной жизни: работу, материальное
положение, дружбу, любовь, здоровье, отдых и общее
чувство удовлетворения от жизни. (Более подробное объяснение
Простого Жизненного Правила ищите в «Приложении».)

Американский сатирик и карикатурист Эшли Бриллиант
когда-то сказал: «Я забросил поиски правды и теперь ищу хорошую
фантазию». Надеюсь, вы не последуете его примеру. Старайтесь
не забивать себе голову сладостными иллюзиями насчет холостяцкого
существования. Эта книга, к сожалению, не укажет вам путь
в землю обетованную, которая находится как раз на полпути между
Нирваной и Шангри-Ла. Если вы рассчитываете, что бессемейная
жизнь — это один сплошной праздник, извините, вынужден буду
вас разочаровать.

Впрочем, у меня для вас не только плохие новости, есть и хорошие.
И они заключаются в том, что каждый одиночка — да-да,
и вы тоже! — способен превратить свою жизнь в персональный рай.
Чтобы чувствовать себя счастливым и успешным, достаточно руководствоваться
Простым Жизненным Правилом и применять еще
несколько изложенных в этой книге принципов.

Любому трезвомыслящему одиночке известно, что Простое
Жизненное Правило приложимо к любой сфере жизни, от которой
можно получать удовлетворение. Например, летом 1995 года, работая
над этой книгой, я как раз таки столкнулся с трудностями и неудобствами.
Моя личная философия такова: работать нужно только
в те месяцы, в названии которых присутствует буква «р», — поэтому
у меня были совершенно иные планы на лето: я собирался приятно
провести время в Ванкувере. Более того, сама идея книги родилась
в шутку — как ответ на ироничную подначку, высказанную как-то
моим другом Форрестом. Даже делясь этой идеей с американскими
и канадскими продавцами моих книг, я не собирался всерьез за нее
браться. Однако, столкнувшись с трудностями и неудобствами,
с которыми был сопряжен этот заманчивый, но требующий определенных
усилий проект, я почувствовал, что жизнь моя уже стала
проще — благодаря моральному удовлетворению от работы.

Получится ли из вас счастливый и самодостаточный одиночка,
зависит от того, насколько вы умеете извлекать выгоду из сложившегося
положения. Это потребует от вас некоторых усилий, к тому
же, вам не всегда будет комфортно и приятно. Но еще раз повторю:
выберешь легкий и комфортный путь — например, безвылазно сидеть
дома и винить в своих бедах весь остальной мир, — и в результате
непременно окажешься в жизненном тупике. «Долгоиграющего»
удовлетворения можно достичь, только берясь за дела, словно бы
бросающие вам вызов, а это порою трудно. Приходится расплачиваться
собственным временем и силами. Но если ваша юность уже
позади, вы давно должны были понять: ни одно действительно великое
свершение не дается просто так. Если хотите чувствовать себя
счастливым, придется примириться с некоторыми неудобствами.

У дочитавших до этого места могут возникнуть те же мысли,
что и у одной дамы, недавно заявившей на моем семинаре: «Да что
вы там себе воображаете, Эрни Зелински? Вы что, садист? Вы
только и делаете, что сулите мне в будущем сплошные страдания».
Ничего подобного, я вовсе не поклонник страданий. Не забывайте,
что сам я работаю не более четырех-пяти часов в день. И, как уже
упоминалось выше, по мере возможности стараюсь не работать в те
месяцы, в названии которых нет буквы «р». Где же тут страдания?
Я наслаждаюсь жизнью — и это ощущение искупает все мелкие
неприятности. Я поборник незначительных и кратковременных
неудобств, которые в итоге только усиливают моральное вознаграждение,
выраженное в ощущении удовлетворения и счастья.

Неужто вам не случалось испытать небывалый душевный подъем,
завершив дело, на которое вы поначалу не считали себя способным
или которое казалось вашему окружению абсолютно невыполнимым?
Скажем, вы бросили курить — готов поспорить, это был не самый
простой шаг. Тем не менее, подвергнув себя лишениям, вы ощущаете
невероятную гордость за свой поступок. Именно так
и действует Простое Жизненное Правило.

Одинокому человеку, желающему себя счастливым, потребуется приложить некоторые
усилия и проявить упорство. Если вы хотите сотворить свой собственный рай для одиночек, в котором
будете ощущать счастье и полноту жизни, вам придется взять на себя ответственность за свой выбор.
Отчасти вы уже сделали это, открыв книгу. Ричард Бах в своей
книге «Иллюзии» писал: «Каждый человек, появляющийся в твоей
жизни, все события, которые с тобой происходят, — все это случается
с тобой потому, что это ты притянул их сюда». Можно даже
сказать, что в некотором смысле это вы сами, взяв на себя ответственность
и применив свои ошеломляющие способности к внушению,
сотворили меня и заставили написать для вас эту книгу. Конечно,
ведь если бы не вы, тем летом 1995 года я вполне мог бы
безмятежно кататься на велосипеде по дорожкам парка Стэнли,
обедать и потягивать вино в кафе English Bay, а может, попивать
кофе в Bread Garden или Starbucks, ожидая, когда же в мою жизнь
войдет женщина, о которой я всегда мечтал. Впрочем, надеюсь, что
в ближайшие два лета вы все-таки дадите мне отдохнуть, чтобы
я занялся всем вышеописанным или еще чем-нибудь не менее приятным,
а потом, так уж и быть, можете снова применить свои сверхъестественные
способности — и я напишу для вас еще одну книгу. Люди, добровольно выбравшие одиночество, наслаждаются
своим положением. Они осознают, что брак
не является обязательным условием для счастья.
Одиночество дает людям уникальную возможность:
они учатся лучше понимать себя. Они осознанно выбрали
одиночество своим образом жизни. Не исключено,
что когда-то они были на ком-то женаты, но теперь
живут в союзе только со своим одиночеством.

Почему же добровольные одиночки предпочитают
одиночество семейной жизни? Очевидно,
в одиночестве есть какие-то преимущества. Как-то
раз я спросил у своего приятеля Дэна: мол, допустим,
ты познакомился с женщиной — захочешь ли ты
с ней встречаться или даже жениться на ней? Дважды
разведенный Дэн ответил: «Уже не захочу. Знаешь,
что мне по-настоящему нравится в холостяцкой
жизни? Я всегда знаю, где лежат ножницы».

Желание знать точное местонахождение ножниц
— это, конечно, весьма убедительный повод
не вступать в брак. Чего же больше? Но, разумеется,
в современном обществе у одиночки есть и много
других преимуществ. Некоторые из них вы найдете
в разбросанных по книге табличках «Преимущества
холостяка» (вроде той, что вы видите на этой странице).
Я специально расположил их таким образом,
чтобы время от времени напоминать вам о радостях
и удовольствиях, которыми богата жизнь бессемейного
человека.

* * *

Одиночки, находящиеся в окружении женатых людей,
часто попадают в одну и ту же ловушку: им
кажется, что всем остальным, кроме них, повезло
встретить своего идеального партнера. Если вы не состоите в браке и при этом чувствуете себя одиноким — пересмотрите
свой взгляд на вещи. Сейчас одиночек в мире больше,
чем когда-либо прежде, и их число неуклонно растет. Более того,
возникла и стала развиваться целая культура жизни вне семьи.

В наши дни никто и слова не скажет, если вы холосты
или не замужем — это уже не вызывает такого всеобщего неодобрения, как в прошлом. Сорокалетний человек, так и не заведший семьи, уже
не обязан оправдываться перед каждым новым знакомым. Многие самодостаточные одиночки хорошо
образованны, здоровы, широко эрудированны и весьма успешны в делах.

На западном побережье США, в таких городах, как Сиэтл
и Сан-Франциско, не сковывать себя узами брака даже модно.
В ванкуверском избирательном округе, традиционно голосовавшем
за бывшего канадского премьер-министра Ким Кэмпбелл, 65%
взрослого населения не состоят в браке, а 55% не только не состоят
в браке, но и живут одни. Попадаются и такие, кто после нескольких
лет, проведенных в счастливом браке, решили развестись, чтобы
жить в одиночку. И, хотя кое-кому это может показаться диким, эти
люди утверждают, что довольны своим тогдашним выбором.

Почему же люди сознательно предпочитают счастливому браку
одиночество? Дело в том, что бессемейная жизнь приносит бывшим
женатикам (как и ни разу не вступавшим в брак одиночкам)
чувство удовлетворения. Многие довольные жизнью одиночки
не исключают для себя в будущем возможности близких отношений,
но пока им хорошо и так. Связанные с отсутствием брака свобода
и гибкость в принятии решений дают им возможность вести куда
более насыщенную и разнообразную жизнь, чем в рамках семьи.
Давайте же рассмотрим причины, вызвавшие небывалый рост количества
одиночек в Северной Америке да и во всем мире.

Многие одиночки не желают вступать в серьезные отношения,
чтобы не отказываться от любимых занятий и привычек, наполняющих
быт холостяка. Семейные отношения отнимают уйму времени,
энергии и денег. А между тем время драгоценно, энергия небезгранична,
а деньги еще нужно заработать. Не связанные браком
люди могут позволить себе куда более гибкий образ
жизни, успевая и ходить на свидания, и расширять
сферу своих знакомств. Также им доступен широчайший спектр развлечений: хочешь — записывайся
в фитнес-клуб, а хочешь — отправляйся в кругосветное
путешествие. Одиночки могут вкладывать больше сил в свою
карьеру и чаще путешествовать, ведь их время, энергия и деньги
не расходуются на семейную жизнь.

Для по-настоящему счастливых одиночек их несвязанность
отношениями — оптимальное состояние на данный момент, но не
навсегда. Счастливые добровольные одиночки одиноки не потому,
что не могут найти, с кем бы вступить в брак. Психологи и социологи
пришли к выводу: счастливые добровольные одиночки, в отличие
от многих не одиноких или женатых людей, самодостаточны и умеют
чувствовать себя счастливыми, независимо от того, состоят они в семейных
отношениях или нет.

Многие довольные жизнью и не связанные браком индивиды
— профессиональные одиночки с бесконечной чередой дружеских
или романтических отношений с особами противоположного пола.
И они совершенно не намерены менять существующее положение вещей на что-либо, напоминающее
брак. Свобода, независимость и разнообразие — вот
они, сногсшибательные преимущества бессемейной
жизни.
Однако не все добровольные одиночки действуют исходя из открывающихся перед ними невероятных
преимуществ. Некоторые одиночки панически
боятся долгосрочных отношений. Созданию семьи могут препятствовать
две фобии. Первая — интимофобия — то есть боязнь близких
отношений. Многих одиночек пугает успех в любви, причем
боятся они не столько секса, сколько вообще раскрываться перед партнером. Вторая — гамофобия — страх перед браком. Эта фобия
описывается как непреодолимая боязнь обязательств и необходимости
подстраиваться друг под друга в семейной жизни. Даже если
гамофобы находят своего идеального суженого или
суженую, они все равно боятся брака. Боятся зависеть от кого-то или опасаются, что кто-то будет зависеть от них. А видя, сколько вокруг рушится вполне благополучных на вид браков, они также боятся,
что супруг/супруга бросит их, или что им придется бросить своего супруга/супругу.

Существуют и такие добровольные одиночки,
которые не настолько счастливы, как им хотелось бы, но, тем не менее, вполне довольны своим одиночеством. Например, мой приятель Боб уверен, что карикатурист
никогда не захочет жениться. Он говорит, что предпочитает
жить один, поскольку при совместном проживании с кемто
еще неизбежно возникают сложности и трения. Он убежден, что
не выдержит совместного быта, и весь остаток жизни твердо намерен
провести в одиночестве. Не подумайте, что Боб — женоненавистник,
он обожает женщин. Однако он не готов мириться с неудобствами
совместной жизни.

Расставания и разводы, которые сейчас стали делом куда более
распространенным и обыденным, чем во времена наших бабушек
и дедушек, приводят к постоянному пополнению рядов одиночек.
В 1993 году в США 2,3 млн. пар заключили брачный союз, и за тот
же период 1,6 млн. пар официально зарегистрировали тот факт, что
их брак уже не спасти. В Канаде четыре брака из десяти заканчиваются
разводом.

Количество одиночек растет еще и в связи с изменениями
в сфере труда. Социологи отмечают, что сейчас, когда все больше
женщин занимает высокооплачиваемые посты, брак уже не выполняет
прежнюю экономическую функцию и не является для женщин
способом выживания. Многие женщины не торопятся с браком,
придирчиво выбирая такого партнера, который бы зарабатывал
больше них самих. Такие самостоятельно установленные ограничения
снижают их шансы выйти замуж.

Социологи объясняют небывалый рост количества одиноких
людей сочетанием множества причин. Статистика отмечает, что
в Северной Америке одиноких людей так много,
что их уже трудно назвать меньшинством. Все больше
людей — по собственному выбору или по воле
обстоятельств — остаются одни. Некоторые из них
раз ведены, некоторые просто разъехались, некоторые
овдовели, остальные вообще никогда не состояли
в браке. Согласно недавним исследованиям,

в Северной Америке около 25 млн. людей, не связанных семейными
узами и живущих самостоятельно. Так что, как видите,
если вы одни — вы не одиноки.

* * *

Добровольные и по-настоящему счастливые одиночки
уверены в себе и отлично знают, что в жизни важно,
а что нет. Они пока не хотят для себя связанных
с браком сложностей, выбирая простоту холостяцкого
быта. Они умеют радоваться нынешнему положению
вещей и еще не готовы радикально что-то
менять, что было бы неизбежно, вступи они в брак.
На данный момент им больше по нраву не брачные
узы, а гармоничный союз со своим одиночеством.

Ничто не может заменить человеку счастья.
Важная составляющая постоянной битвы за счастье
— осознание собственных желаний и намерений.
Проблема в том, что многие одиночки не дают себе
сделать паузу и четко понять, чего же они на самом
деле хотят. А вот счастливые и самодостаточные
одиночки осознают свои желания и понимают, как
нужно действовать, чтобы воплотить их в реальность.

Первый необходимый шаг на пути к чувству
удовлетворенности жизнью — это выделить время
и сформулировать собственные цели и намерения. Итак, что же вам нужно? Несомненно, вам хотелось бы лучше выглядеть,
хорошо себя чувствовать, поменьше работать, побольше

зарабатывать (чем больше — тем лучше!), иметь
достаточно свободного времени и стать более влиятельным
человеком. Так я и знал! Все мы хотим одного
и того же. Каждый хочет достичь максимального
комфорта, затратив при этом минимум усилий.
Загвоздка в том, что все вышеперечисленное не принесет
вам никакого удовлетворения и радости, если
вы не затратите для получения этих благ определенного количества сил и времени. Если бы все в жизни давалось
легко, мы бы так и не научились ее ценить.

Вы должны дать ответ на несколько вопросов. На первый
взгляд, они очень просты, однако ответить на них зачастую бывает
довольно сложно. Чего вы хотите от жизни? Готовы ли вы приложить
усилия, чтобы добиться желаемого? Каким образом вы собираетесь
добиваться желаемого?

Нужно непременно записать свои желания — всё, что кажется
вам важным — от устраивающей вас работы и удобного жилья до
семейных отношений. А теперь подумайте, что вы хотите и можете
сделать, чтобы изменить этот мир к лучшему.

Поставленная цель должна требовать от вас вложения определенного
труда и должна быть связана с некоторым риском. Достичь
желаемого — значит хотя бы на время покинуть свою
«зону комфорта». Также вам придется проявить смелость и энтузиазм.

Среди ваших желаний могут оказаться близкие отношения,
перетекающие в брак. Это нормально. Это означает, что вы должны
что-то предпринимать в этом направлении. Возможно, вам поможет глава 9, «Советы для тех, кто ищет свою вторую половину». Однако
эта цель не должна становиться доминирующей и вытеснять все
остальные замыслы и желания. Многие одиночки почему-то считают,
что до момента встречи со своей половинкой обязаны мучиться
и прозябать. Они думают, что начинать планировать собственное
будущее можно только после того, как найдешь
идеального партнера для брака, который непременно растянется
на весь остаток жизни.

Не повторяйте их ошибку. Не старайтесь поставить жизнь
на паузу, пока не встретите любовь. Нужно постоянно двигаться
к своим долгосрочным целям исходя из того, что желаемые серьезные
отношения могут возникнуть не прямо сейчас, а спустя какое-то
время. Ставя жизнь на паузу в ожидании серьезных отношений,
вы упускаете другие важные шансы и манкируете интересными
занятиями. Вы отказываетесь меняться и ограничиваете собственные
возможности по части достижения счастья и удовлетворения.
Одиночество — это время возможностей, подходящий момент, чтобы
проверить, насколько зашорено ваше мышление, и добиться
воплощения достойных и приносящих удовлетворение целей.

Вы должны быть готовы подстроить свои цели под супружескую
жизнь в случае, если встретите свою половину, но не менее
важно быть готовым и к такому варианту будущего, при котором
вам придется весь остаток жизни провести в одиночестве. Небрежное
отношение к собственным жизненным целям в ожидании волшебной
встречи с идеальным партнером в целом снижает чувство
удовлетворенности жизнью. Избавьтесь от прессинга, связанного
с постоянными попытками найти партнера для брака. Если вы несчастливы
и всем недовольны в бессемейной жизни, это только
мешает осуществить вашу мечту и создать крепкую и счастливую
семью.

Расплывчатые, плохо сформулированные цели ведут к столь
же расплывчатым результатам. Если вы и сами толком не знаете,
чего ищете и добиваетесь, ваша жизнь становится скучной и унылой.
Нужно уметь ставить перед собой цель и понимать, как ее
достичь. Неплохо помогают попытки представить себе, где и кем
вы хотите быть через год, затем через пять, через десять лет. образом, вам необходимо двигаться к чему-то, что лежит вне сферы
семейных отношений. Это может показаться сложным, но стоит
постараться. Никто другой не сделает этот выбор за вас. Расстановка
целей и приоритетов прояснит ваши мечты и стремления.
На данный момент ваши планы должны исходить из того, что вы
хотите получить от жизни как самодостаточный одиночка, а не из
того, к чему вы будете двигаться вместе с кем-то еще, когда встретите
партнера.

Некоторые женатые люди жалеют о том, что вступили в брак,
а некоторые одинокие — о том, что так в него и не вступили. Однако
здравомыслящие и самодостаточные одиночки не тратят силы
на сожаления. Неважно, оказались вы одиноки добровольно или
по воле случая, но быть или не быть счастливым — это целиком
и полностью ваш выбор. Раз уж вы одиноки, почему бы не выжать
из бессемейной жизни все, что только возможно?

Еще раз повторюсь: чувство удовлетворения
от бессемейной жизни сильно зависит от того, умеете ли вы с полной самоотдачей отдыхать, заводить и поддерживать дружеские отношения, наслаждаться временем, проведенным наедине с собой, а также
от того, нашли ли вы главное дело своей жизни. Чтобы стать счастливым, вы должны определить,
что в вашей жизни следует изменить. Если вы хотите
похудеть, научиться играть в теннис, стать богаче, меньше
напрягаться на работе и завести больше друзей — вам придется
приложить некоторые усилия именно в этих областях. А достигнутые
результаты сами по себе сделают вас счастливее.

Читая эту книгу, вы можете обнаружить, что некоторые доводы,
изложенные в главах 2 и 3, противоречат вашей вере в то, что
брак делает человека намного счастливее и повышает его самооценку.
Не старайтесь оспаривать изложенное, продолжайте читать
дальше, и тогда — приложив немножко усилий и энтузиазма — вы
начнете делать первые шаги к тому, чтобы стать самодостаточным
и уверенным в себе одиночкой.

Многие преимущества бессемейной жизни связаны с независимостью
и с тем, что вам никто не мешает. Одиночество — это свобода: вы вольны просыпаться во сколько захотите,
смотреть телесериалы или пойти в кофейню с симпатичной
особой противоположного пола. Бессемейная
жизнь предоставляет достаточно времени
и возможностей, чтобы, например, посвятить себя
написанию книги, или отправиться на велосипедную
прогулку, или два часа протрепаться с другом/подругой,
причем в это время у вас над ухом не будет
зудеть раздраженный супруг или супруга. В вашем
распоряжении куда больше, чем у женатого человека,
времени, чтобы посидеть и пораскинуть мозгами:
чего же вы в действительности хотите. Когда точно
знаешь, чего ищешь, меньше шансов упустить искомое,
если оно вдруг само поплывет вам в руки.

Выжать из бессемейной жизни все возможное — значит, воспользоваться
преимуществами личной свободы и прийти к такому образу
жизни, который будет в достаточной мере насыщенным, интересным,
приносящим моральное удовлетворение и подойдет именно вам.

• Livebook, 2012
• Все наши суждения — от политических предпочтений
  до оценки качества бытовых услуг — отражают работу
  нашего ума на двух ярусах: сознательном и неосознанном, скрытом от нашего внимания. Неповторимый стиль
  Леонарда Млодинова — живой, ясный язык, юмор и способность объяснять сухие научные факты так, чтобы они
  были понятны самой широкой аудитории — позволяет
  нам понять, как неосознанное влияет на нашу жизнь,
  по-новому взглянуть на отношения с друзьями, супругами, пересмотреть представления о себе самих и о мире
  вокруг.
• Перевод с английского Шаши Мартыновой
• Купить книгу на Озоне

Когда моей матери было восемьдесят пять, она унаследовала
от моего сына степную черепаху по кличке
Мисс Диннерман. Черепаху поселили в саду, в просторном
загоне с кустами и травкой, огороженном проволочной
сеткой. Колени маму уже подводили, и ей
пришлось отказаться от ежедневной двухчасовой прогулки
по району. Она искала, с кем бы подружиться гденибудь
неподалеку, и черепаха оказалась очень кстати.
Мама украсила загон камнями и корягами, навещала
ее каждый день — как некогда ходила в банк поболтать
с клерками или к кассиршам из «Биг Лотс». Иногда
она даже приносила черепахе цветы, чтобы те украшали
загон, но черепаха относилась к ним как к заказу
из «Пиццы-Хат».

Мама не обижалась на черепаху за то, что она
по едает ее букеты. Ее это умиляло. «Смотрите, как ей
вкусно», — говорила мама. Но невзирая на шикарные
интерьеры, бесплатное проживание, питание и свежие
цветы, у Мисс Диннерман была одна цель — удрать.
В свободное от сна и еды время она обходила периметр
своих владений и искала дыру в загородке. Неловко,
словно скейтбордист на винтовой лестнице, черепаха
даже пыталась взобраться по сетке. Мама и эти
ее попытки оценивала с человеческих позиций. С ее
точки зрения, черепаха готовила героическую диверсию,
как военнопленный Стив Маккуин из «Большого
побега». «Все живое рвется на свободу, — говаривала
матушка. — Даже если ей тут нравится, она не хочет
сидеть взаперти». Мама считала, что Мисс Диннерман
узнаёт ее голос и отвечает ей. Мама верила, что
Мисс Диннерман ее понимает. «Ты домысливаешь
за нее лишнего, — говорил я. — Черепахи — примитивные
существа». Я даже экспериментально доказывал
свою точку зрения — махал руками и вопил как ненормальный;
черепаха ноль внимания. «И что? — говорила
мама. — Твои дети тоже тебя не замечают, но их ты примитивными
существами не считаешь».

Отличить волевое сознательное поведение от привычного
или автоматического нередко бывает трудно.
Ясное дело, нам, людям, настолько свойственно предполагать
осознанное мотивированное поведение, что
мы усматриваем его не только в собственных поступках,
но и в таковых у животных. У наших домашних
питомцев — и подавно. Мы их антропоморфизируем —
очеловечиваем. Храбрая, как военнопленный, черепаха;
кошка опи2сала нам чемодан, потому что обижается
на нас за отъезд; собака явно недаром злится
на почтальона. Вдумчивость и целеустремленность
более простых организмов могут выглядеть похожими
на человеческие. Брачный ритуал жалкой плодовой
мушки крайне причудлив: самец похлопывает
самку передней ногой и исполняет брачную песнь,
трепеща крыльями. Если самка приняла ухаживания,
то сама дальше ничего не делает — самец берет дальнейшее
на себя. Если же она сексуально не заинтересована,
то либо стукнет ухажера ногами или крыльями —
или просто улепетнет. И хотя я сам, бывало, вызывал
до ужаса похожие реакции у самок человека, подобное
поведение у дрозофил глубоко запрограммировано.
Плодовых мушек не заботит, как станут развиваться
их отношения в будущем, — они просто выполняют
свою программу. Более того, их действия настолько
впрямую связаны с их биологическим устройством,
что, применив к мужской особи некое открытое учеными
химическое вещество, буквально в течение
нескольких часов гетеросексуальный самец плодовой
мушки превратится в гея. Даже поведение круглого
червя С. elegans — существа, состоящего из примерно
тысячи клеток, — может показаться осознанным
и намеренным. Например, он способен проползти
мимо совершенно съедобной бактерии к другому лакомому
кусочку где-то на другом краю чашки Петри.
Может возникнуть искушение расценить такое поведение
круглого червя как демонстрацию свободы
воли — мы же отказываемся от неаппетитного овоща
или слишком калорийного десерта. Но круглый червь
не склонен рассуждать: мне надо следить за размером
своего диаметра, — он просто движется к питательной
массе, которую запрограммирован добывать.

Существа вроде плодовой мушки или черепахи
находятся в низу шкалы мозговых потенций, но автоматическое
поведение свойственно далеко не только
этим примитивным тварям. Мы, люди, тоже совершаем
многие поступки бессознательно, автоматически,
но обычно не замечаем этого, поскольку взаимосвязь
сознательного и бессознательного слишком сложна.
Эта сложность происходит из физиологии мозга. Мы —
млекопитающие, и поверх более простых церебральных
слоев, унаследованных от пресмыкающихся, располагаются
новые. А поверх этих слоев есть и другие,
развитые только у человека. Таким образом, у нас есть
бессознательный ум, а над ним — ум сознающий. Какая
часть наших чувств, выводов и поступков коренится
в том или другом — сказать трудно: между ними существует
постоянная связь. К примеру, вам надо утром
по дороге на работу заскочить на почту, но отчего-то
нужный поворот пролетает мимо: действуя на автопилоте,
бессознательно, вы сразу направляетесь в контору.
Пытаясь объяснить полицейскому свой поворот
через сплошную, вы привлекаете сознательную
часть ума и конструируете оптимальное объяснение,
а бессознательное тем временем занято подбором соответствующих
глагольных форм, сослагательных наклонений
и бесконечных предлогов и частиц, обеспечивая
вашим оправданиям справную грамматическую форму.
Если вас попросили выйти из машины, вы инстинктивно
встанете примерно в метре-полутора от полицейского,
хотя, общаясь с друзьями, автоматически
сокращаете это расстояние сантиметров до шестидесяти-
семидесяти. Большинство подчиняется этим
неписаным правилам соблюдения дистанции с другими
людьми, и мы неизбежно ощущаем неудобства, когда
эти правила нарушаются.

Такие простые повадки (например, привычный
поворот на дороге) легко распознать как автоматические
— стоит только их за собой заметить. Куда занимательнее
разобраться, до какой степени автоматичны
наши гораздо более сложные поступки, существенно
влияющие на нашу жизнь, даже если нам кажется, что
они тщательно обдуманы и совершенно рациональны.
Как наше подсознание влияет на решения вопросов
«Какой дом выбрать?», «Какие акции продать?»,
«Стоит ли нанимать этого человека для присмотра
за моим ребенком?» или «Является ли достаточным
основанием для долгосрочных отношений тот факт,
что я гляжу не нагляжусь в эти синие глаза?»

Различить бессознательное поведение непросто
даже у животных, а у нас, людей, — еще труднее.
Учась в колледже, задолго до черепашьей фазы у моей
мамы, я звонил ей по четвергам каждый вечер, часов
в восемь. И вот однажды не позвонил. Большинство
родителей сочло бы, что я просто забыл или наконец,
как большой, зажил своей жизнью и отправился развлекаться.
Но мамина интерпретация оказалась иной.
Около девяти вечера она принялась звонить мне домой
и просить меня к телефону. Моя соседка по квартире,
видимо, спокойно восприняла первые четыре-пять
звонков, но потом, как выяснилось на следующее утро,
ее благодушие исчерпалось. Особенно после того, как
моя мама обвинила мою соседку в том, что она скрывает
от нее полученные мной чудовищные увечья, из-за
которых я нахожусь под наркозом в местной больнице
и поэтому не звоню. К полуночи мамино живое воображение
раздуло этот сценарий еще больше: она теперь
винила мою соседку в сокрытии моей безвременной
кончины. «Зачем вы мне врете? — возмущалась она. — 
Я все равно узнаю».

Почти любому чаду было бы неловко от сознания,
что мать, человек, который близко знаком с тобой
с рождения, скорее поверит, что тебя убили, чем в то,
что ты ушел на свидание. Но моя мама откалывала такие
номера и раньше. Посторонним она казалась совершенно
нормальной — за вычетом, может, мелких пунктиков
вроде веры в злых духов или любви к аккордеонной
музыке. Подобные чудачества вполне ожидаемы:
она выросла в Польше — стране с древней культурой.
Но ум моей мамы работал иначе, нежели у кого угодно
из наших знакомых. Теперь-то я понимаю, почему, хотя
мама этого и не признает: десятилетия назад ее психика
переформировалась под восприятие контекста, непостижимого
для большинства из нас. Все началось в 1939
году, когда маме было шестнадцать. Ее мать умерла
от рака кишечника, целый год промучившись невыносимой
болью. Некоторое время спустя мама как-то раз
вернулась домой из школы и обнаружила, что ее отца
забрали немцы. Маму и ее сестру Сабину тоже вскоре
угнали в концлагерь, и сестре выжить не удалось. Чуть
ли не в одночасье жизнь любимого и обихаживаемого
подростка в крепкой семье превратилась в существование
голодной презираемой подневольной сироты.
После освобождения мама эмигрировала, вышла замуж,
осела в мирном чикагском пригороде и зажила спокойной
жизнью среднего класса. Никакой рациональной
причины бояться внезапной потери тех, кто ей дорог,
не стало, но страх управлял ее восприятием повседневности
до конца ее дней.

Мама воспринимала значения поступков по словарю,
отличному от нашего, и в соответствии с некими
уникальными для нее одной грамматическими правилами.
Выводы она делала не логически, а автоматически.
Мы все понимаем разговорный язык без сознательного
применения грамматики; она точно так же
понимала сообщения мира, адресованные ей, — без
всякого осознания, что предыдущий жизненный опыт
навеки изменил ее ожидания. Мама так и не признала,
что ее восприятие исказил неискоренимый страх, что
справедливость, вероятность и логика могут утерять
силу и значение в любой момент. Сколько бы я ни призывал
ее сходить к психологу, она всякий раз поднимала
на смех мои предложения и отказывалась считать,
что ее прошлое имеет хоть какое-то негативное воздействие
на ее восприятие настоящего. «Да ладно, — отвечал
я. — Отчего тогда никто из родителей моих друзей
не обвиняет их соседей в том, что они сговорились
скрывать их гибель?»

У каждого из нас есть скрытые системы координат
— хорошо, если не настолько экстремальные, —
из которых произрастает наш образ мыслей и поведение.
Нам всегда кажется, что действия и переживания
укоренены в сознательном мышлении, — и, в точности
как моей маме, нам трудно принять, что в нас есть
силы, действующие за кулисами сознания. Но их незримость
не уменьшает их влияния. В прошлом много рассуждали
о бессознательном, но мозг всегда оставался
черным ящиком, а его работа — недоступной для понимания.
Современная революция нашего мышления
о бессознательном произошла потому, что при помощи
современных инструментов мы можем наблюдать, как
структуры и подструктуры мозга генерируют чувства
и эмоции. Мы можем измерить электропроводность
отдельных нейронов, разобраться в нервной деятельности,
формирующей мысли человека. В наши дни
ученые не ограничиваются разговорами с моей мамой
и догадками о том, как ее предыдущий опыт повлиял
на нее, — они могут определить, какая область мозга
претерпела изменения, последовавшие за болезненными
переживаниями ее юности, и понять, как эти
переживания вызывают физические перемены в отделах
мозга, чувствительных к стрессу.

Современная концепция бессознательного, основанная
на подобных исследованиях и замерах, часто
называется «новым бессознательным» — чтобы отличать
его от бессознательного, которое популяризовал
невролог Зигмунд Фрейд, впоследствии ставший клиническим
врачом. Фрейд внес замечательный вклад
в неврологию, невропатологию и анестезию. Он,
к примеру, предложил применять хлорид золота для
маркировки нервных тканей и использовал эту методику
в изучении нервных взаимодействий между продолговатым
мозгом, или луковицей, находящимся
в стволе головного мозга, и мозжечком. В этих исследованиях
Фрейд сильно обогнал свое время: пройдет
не один десяток лет, прежде чем ученые осознают
важность взаимосвязей внутри мозга и разработают
инструменты для его изучения. Но сам Фрейд недолго
увлекался этими исследованиями и вскоре переключился
на клиническую практику. Пользуя пациентов,
Фрейд пришел к верному выводу: их поведением
в существенной степени управляют неосознаваемые
ментальные процессы. Не имея приборов для научного
подтверждения этого заключения, Фрейд просто беседовал
со своими пациентами, пытался вытянуть из них,
что же происходит в укромных уголках их ума, наблюдал
за ними и строил предположения, которые казались
ему резонными. Но мы увидим, что такие методы
ненадежны, и многие бессознательные процессы
никоим образом не могут быть выявлены терапевтическим
самоанализом, поскольку проявляются в областях
мозга, не доступных сознательному уму. Поэтому-то
Фрейд по большей части попадал пальцем в небо.

• Издательство Livebook, 2012 г.
• Г. Претор-Пинни увлекательно и запросто знакомит всех желающих с теорией волн, а также с тем, какое значение волны имеют в нашей повседневной жизни.
  
  Вас ждет кругосветное путешествие по всевозможным волнам — от серферских океанических до мозговых, радио-, микро-, инфракрасных, акустических, световых и многих прочих.
  
  Музыка, эхолокация, теория Большого взрыва, радиотрансляции, вай-фай, рентген, серфинг, песчаные дюны, движение в пробках, приливы, гром и молнии, сверхзвуковые самолеты, землетрясения, жужжание пчел, стайные перелеты птиц — Претор-Пинни предлагает нам заново взглянуть на наш постоянно взволнованный мир.

Вступая в пору взросления, волны превращаются в форменных забияк. На третьем этапе жизни у особо крупных индивидов появляется пена у рта — барашки. При этом волны, гонимые безжалостным штормовым ветром, перекатываются через самих себя.

Если такой ветер устанавливается надолго, господствуя на обширном пространстве, его порывы срывают с гребней пенные хохолки — по склону каждой волны стекают белые ручейки. «Стена из зеленого стекла с холмиком снега», — так описал эту разновидность волн Джозеф Конрад. Хотя по мне, так больше напоминает слюну буйнопомешанного. Волны продолжают расти и, наконец, достигают 5 м.

Теперь барашки виднеются повсюду. Моряки иногда называют их «белыми лошадьми». А то и «дочерьми шкипера» — видимо, потому, что к ним, как и к дочерям шкипера, лучше не приближаться, себе дороже выйдет. Пена свидетельствует о том, что волны разбиваются на глубине; мощный ветер опрокидывает их гребни. И эти растущие, изрыгающие пену волны представляют для кораблей наибольшую опасность — они не просто вздымаются, подобно крутым утесам, но и зачастую разбиваются над судном, обрушивая на его палубу тонны морской воды.

Пытаясь избежать подобной напасти, мореходы еще в стародавние времена придумали один хитроумный трюк: чтобы успокоить волнение, они выливали за борт рыбий жир или бросали тюки с пропитанной маслом ветошью, и волны становились тише. Древние греки считали, что такой любопытный эффект получался благодаря маслянистой пленке, распространявшейся на поверхности воды и снижавшей силу трения между ветром и водой: «В чем причина? — задается вопросом древнегреческий историк Плутарх. — Верны ли рассуждения аристотеля о том, что ветер, скользя по глади морской поверхности, достигнутой таким способом, не оказывает на нее никакого воздействия и не поднимает волнения?»

Возможно, именно этот феномен лежит в основе чуда, о котором свидетельствует живший в восьмом веке англосаксонский летописец и монах Беда Достопочтенный. В своей «церковной истории народа англов» Беда описывает, как священник, которому предстояло отправиться в путешествие по суше, а вернуться морем, получает от епископа айдана немного освященного масла — чтобы в случае бури, угрожающей кораблю, смирить ее. Предполагалось, что масло обладает чудесными свойствами — мгновенно успокаивает шторм, возвращая море в тихое, спокойное состояние.

В 1757 году феноменом заинтересовался американский ученый-энциклопедист Бенджамин Франклин — наблюдая за поведением волн между соседними судами, идущими во главе каравана через атлантический океан, он заметил нечто любопытное. Волнение на отрезке между двумя кораблями было гораздо слабее, нежели возле остальных кораблей. Разъяснение ученому дал капитан: наверняка в этом виноваты коки, которые слили грязную, промасленную воду через шпигаты в море.

Судя по всему, случай запомнился ученому, потому как спустя шестнадцать лет Франклин в письме к другу Уильяму Браунриггу описал свой опыт, поставленный во время пребывания в лондоне; целью опыта было изучение эффекта, оказываемого маслом на волнение:

«Наконец достиг я Клапама; в окрестностях Клапам-Коммон есть большой пруд, на котором однажды, в ветреную погоду, довелось мне наблюдать приличное волнение. С собой я принес графинчик масла, коего немного вылил в воду. Масло, к моему удивлению, быстро растеклось по поверхности воды. Однако волнение не улеглось, потому как вылил я масло с подветренной стороны пруда, там, где волны самые высокие — ветер отнес его назад, к берегу. Тогда я прошел к наветренной стороне, где волны и образуются; там-то масло, которого было не более чайной ложки, чудесным образом разлилось по площади в несколько квадратных метров, тут же успокоив волнение. Затем оно постепенно достигло и подветренной стороны — почти четверть пруда, с половину акра, напоминала зеркальную поверхность».

Однако Франклин так и не смог найти объяснение подобному воздействию масла на волны. Объяснению же древних греков, предположивших, что масло делает воду скользкой и тем самым препятствует сцеплению ветра и воды, недостает глубины.

На самом деле, решающий фактор здесь — тот эффект, который масло оказывает на поверхностное натяжение воды. Масло распространяется по поверхности воды в виде тончайшей пленки, своеобразной кожи; коэффициент поверхностного натяжения этой пленки ниже, чем у воды. В результате снижения коэффициента вода под влиянием ветра образовывает уже не высокие волны, а едва заметную — в один-два сантиметра — рябь капиллярных волн.

Вы скажете: едва заметная рябь — пустяк, не стоящий внимания, куда, мол, ей до жутких валов океанического шторма. Однако помните: эти едва народившиеся волны способствуют усилению трения между воздухом и водой. Они заставляют воющий ветер крепко вцепиться в склон волны, которая катит огромным валуном, и щедро поделиться с ней своей энергией. Масло, успокаивая рябь на поверхности воды, вполне способно тягаться с мощью ветра и остановить высоченный гребень, который вместо того, чтобы спокойно нести на себе корабль, грозит обрушиться на его палубу.

Но когда в следующий раз вы решите прогуляться на своей моторке, а за бортом вдруг начнется волнение, не торопитесь сливать масло из двигателя, поскольку ваш мини-разлив не возымеет никакого эффекта. Современные масла на основе нефти не годятся для усмирения шторма, для этого нужны масла органического происхождения, например, масло жирных пород рыб — оно распространяется достаточно быстро и далеко, чтобы утихомирить «дочерей шкипера».

Пока мы неспешно прогуливались по Клапам-Коммон, ураганный ветер продолжал реветь: под надзором этого сурового воспитателя волны успели значительно подрасти. Они превратились в громады высотой под 12–15 м — с четырехэтажный дом, а их длина перевалила за 200 м. Теперь можно наблюдать на море окончательно сформированное волнение — волны достигли максимально возможной высоты при данной скорости ветра.

Однако высота волн, подстегиваемых ураганным ветром, зависит не только от силы этого самого ветра. Океанографы обнаружили и два других существенных фактора: длину разгона — площадь акватории, над которой ветер дует в одном направлении, и продолжительность действия ветра, неизменного по силе и направлению. Именно эти два фактора в конечном итоге и позволяют ответить на вопрос: приведет ли шторм к полностью развитому волнению или нет?

Чтобы представить, как наши волны будут выглядеть к концу третьего этапа своего развития, достаточно взглянуть на картину «Голландские корабли во время шторма» — миниатюрный шедевр кисти яна Порселлиса, написанный им около 1620 года и хранящийся в лондонском Национальном морском музее. Художник Самюэл Диркс ван хогстратен, современник Порселлиса, называл его «Рафаэлем морской живописи».

Порселлис рисовал неспокойное море с натуры; благодаря его картинам жанр морского пейзажа, возникший всего около столетия назад, начал набирать популярность. Для творчества Порселлиса того периода характерен был малый размер работ — немногим больше листа формата А4. Наверняка голландские аристократы семнадцатого века, глядя на суровый, полный драматизма морской пейзаж, представляли жестокую потасовку в таверне, которую они подсматривают с улицы в окошко. Творимый безудержной морской стихией хаос наверняка в одинаковой степени и завораживал их, и повергал в ужас.

* * *

Наконец, шторм стих; наши волны вступают в четвертый этап своего жизненного цикла. Против всяких ожиданий, с убылью ветра беспорядочное мельтешение вершин и подошв вовсе не сменяется тихим, едва заметным покачиванием. Подросшие за время шторма волны все так же перекатываются по водной поверхности, только их уже ничто не подталкивает. Из вынужденных волн, подгоняемых ветром, они превращаются в свободные волны. Их настроение меняется до неузнаваемости; они мужают, входят в пору зрелого возраста, оставляя прошлое далеко позади.

Буйные ветровые волны сменяются спокойной зыбью. Однако, хотя шторм и миновал, энергия, которую он передал воде, не может просто взять и исчезнуть. Волны продолжают двигаться, но уже без понуждения воздушных потоков — просто перекатываются себе. По мере взросления окончательно сформировывается их характер.

Волны на поверхности моря, приведенные в движение, отдают окружающей среде на удивление немного энергии. А значит, способны совершать дальние путешествия. То же количество энергии, которым они все же делятся, идет в основном на образование барашков — данный процесс называют затуханием; волны с особенно крутыми склонами теряют некоторое количество энергии в момент сопротивления встречному ветру. Лишь зачаточные капиллярные волны теряют большую часть своей энергии из-за вязкости самой воды. Таким образом, крупная зыбь, появляющаяся после шторма, способна преодолевать поистине гигантские расстояния.

впервые это продемонстрировал Уолтер Мунк из Института океанографии Скриппса, расположенного возле Сан-Диего. Мунк — теперь ему уже за восемьдесят, но он до сих пор трудится, занимая в институте должность почетного профессора — хорошо известен в среде ученых-океанографов и пользуется огромным уважением. Во время второй мировой войны он разработал уникальную систему, позволявшую прогнозировать высоту волн. Дата высадки американо-английских войск в Северной Африке — предприятия, успех которого зависел от штилевой погоды на море, — была назначена с учетом его прогнозов.

В 1957 году Мунк доказал: волны, достигшие острова Гваделупа возле западного побережья Мексики, зародились во время штормов в Индийском океане, то есть на расстоянии около 15 000 км. Спустя десять лет Мунк с коллегами из Института океанографии Скриппса отследили перемещение океанической зыби через весь Тихий океан — с юга на север. Высокочувствительное оборудование было установлено на шести станциях, отстоявших одна от другой на тысячи километров; именно на них отмечалось движение океанических волн. Приборы зафиксировали зыбь, возникшую во время штормов в Антарктике, и затем записывали ее показатели, когда она проходила через Новую Зеландию, Самоа, Гавайи и далее через обширную северную часть Тихого океана. Эту же зыбь приборы зарегистрировали на расстоянии более 10 000 км — возле Якутата, штат Аляска; волны затратили на путешествие около двух недель.

Проходя такие расстояния, крупная зыбь постепенно теряет свою изначальную высоту. Прибегнув к помощи измерительных приборов, Мунк с коллегами зарегистрировали волны длиной до полутора километров и высотой всего лишь в одну десятую миллиметра. Однако высота снижается вовсе не из-за убыли энергии. Причина — в способе распространения волн: они расходятся от источника веером. В итоге энергия, сообщаемая поверхности воды ураганными ветрами, вместе с волнами распространяется по все большей и большей площади океана.

Все мы с возрастом смягчаемся, становимся спокойнее. По сравнению с неистово мечущимися штормовыми волнами, зрелые, свободно распространяющиеся волны океанической зыби ведут себя довольно расслабленно. В одной и той же акватории они проходят друг сквозь друга, точно дружелюбно настроенные привидения, продолжая каждая свой путь без малейших для себя последствий. И хотя при встрече двух зыбей морская поверхность приходит в беспорядочное волнение, зыби идут дальше, нимало не пострадав в результате столкновения.

По мере продвижения на открытом морском пространстве сборище разновеликих волн, возникших под влиянием сильного ветра, начинает упорядочиваться. Правило простое: длинные волны перемещаются быстрее коротких. Возникает ассоциация с марафонским бегом, при котором скорость бегунов зависит исключительно от длины их ног, — каланчи бегут быстрее коротышек. При звуке стартового пистолета пестрая компания бегунов разного роста одновременно пускается бежать. Однако в соответствии с правилом — чем длиннее у бегуна ноги, тем быстрее он бежит — толпа постепенно принимает следующий вид: каланчи впереди, коротышки позади.

То же самое происходит и с разновеликими волнами. По мере продвижения на открытом морском пространстве более длинные океанические волны идут быстрее, чем короткие — 80 км/ч против 50 км/ч, — в результате чего движение принимает организованный характер.

По мере распространения по все более обширной акватории высота волн убывает, они сглаживаются, вступая в фазу зрелости: нет больше крутых, с острыми пиками, трохоидальных гребней, подгоняемых ветром. Волны теряют стремительность бега, каждый новый гребень принимает форму пологого холма: «необъятный океан колышется низкими, широкими волнами — будто бы вздымает могучую грудь, глубоко вдыхая после изматывающей бури», — написал теоретик искусства Джон Рескин, живший в викторианскую эпоху.

Плавные линии волн теперь больше напоминают зыбь с картины Клода Моне «Зеленая волна». Моне первым начал изображать морской пейзаж в импрессионистской манере; собрат по цеху, Эдуард Мане, называл художника «Рафаэлем воды».

Но вы знаете, на месте Моне я бы оскорбился — неужели Мане не мог придумать комплимент пооригинальней?

Отрывок из романа

О книге Перихан Магден «Компаньонка»

В такие дни, как сегодня, город ранит нежную кожу
души, точно обидное слово… Неприятности никак
не кончатся. Замучило безденежье, а воспоминания
преследуют, как жестокие убийцы, от которых
не скрыться. Не знаю, как противостоять этому.
Но мне и не хочется знать. Задыхаюсь. Утратила сон
и покой. Кажется, где-то во мне идет война между
сказочным королевством света и темными силами
зла. Это длится уже давно. Неужели я так одинока?

Пью чай в кафе «Амбассадор», жую пирог. И в голову
приходит дурацкая мысль (от скуки, наверное)
— просмотреть объявления в газете «Вакансия».
Самая популярная в городе газета, кстати. А мысль
действительно дурацкая. Такие, как я, слишком квалифицированы,
опытны, а главное, разборчивы,
и могут сколько угодно читать объявления о приеме
на работу, мечтать получить ее, но при этом всегда
страшно рады в очередной раз услышать унизительный
отказ. Хотя радость тоже сомнительная. Ведь
обычно отказы, если не учитывать, конечно, некоторую
их поэтичность, портят настроение. Да что там
портят — слышать их невыносимо. Но если уж
окажешься в таком положении, когда после допроса
исполнительной очкастой мышки из отдела кадров,
с которой без повода и говорить не захочешь,
о чем-то нелепом вроде: «По какой причине вы ушли с предыдущего места работы?», а на другой день получаешь
отказ по телефону от какой-то, судя по голосу,
малолетки-секретарши, проглотить это очень
непросто. Такой черствый кусок частенько царапает
горло.

Вот потому-то подобные мне (кто знает себе цену!)
на эти объявления даже не смотрят. А при виде
их чуть не тошнит. Заставлять себя читать это, сдерживая
тошноту, обычно не хочется. Хочется вести
себя так, как хочется. Главная, кстати, привилегия
таких, как мы.

Чтобы осуществить свое дурацкое желание, мне
достаточно протянуть руку и взять самую популярную
газету города с соседнего стола. Ее оставила пожилая
дама, которая ела бисквит. Так. Стоп. Сначала
допью чай и доем пирог. Никто же за мной не гонится.
Одинокие люди всегда выдумывают себе бессмысленные
правила, и сами же их нарушают.

Доедаю пирожок, еще пару раз глотаю чай. И вдруг
подошедший официант хватает мою газету. Этот
официант самый мерзкий из всех, кто когда-либо
здесь работал. Меняются они тут примерно раз в месяц…
Парень, тебе что, заняться нечем? Я только хотела
допить чай и посмотреть все-таки, что мне может
предложить эта газетка… Нет, он будто назло ее
забрал. Уставился нахально и ухмыляется, демонстрируя
всему миру отсутствие передних зубов: мне,
мол, тоже газета нужна, здесь дела неважно идут. Ну
вот. Так я ничего и не узнаю о вакансиях. Да и ладно.

Все когда-нибудь кончается, неудачи тоже кончатся.
Не собираюсь унижаться, выдирая газету у кого-то
из рук. Напротив «Амбассадора» есть прекрасный,
тихий парк. Вот туда и направлюсь.

«Моя» скамейка — перед статуей «Сонные Нимфы
». Статуя стоит в центре мраморной чаши фонтана.
Скамейка моя. Только если ее не оккупировал
какой-нибудь олух. Нимфы всегда мокрые от фонтана,
всегда сонные и чистые. Вроде не смотрят друг
на друга, а кажется, что то и дело тайком переглядываются.
Хорошенькими их, конечно, не назовешь.
Просто выглядят естественно. Меня в них привлекает
именно естественность. Последние дни я так
часто и долго сижу на скамейке и так часто и долго
смотрю на них, что не удивлюсь, если они вдруг
оживут, чтобы поведать мне свои секреты.

О чем-то в этом духе наверняка уже написал какой-
нибудь писатель-романтик. Эти слова не мои.
А нимфы красивые потому, что стоят в воде, такие
спокойные и мраморные. Нимф-то еще можно было
бы послушать. Но вот людей, которые только и мечтают
кому-нибудь сообщить свои никчемные тайны…

Моя скамейка и свободна, и нет. Свободна потому,
что на ней никого нет. Не свободна потому, что
тот, кто сидел здесь до меня, забыл газету. Непреодолимо
тянет поворчать. Ну что такое! Читать они могут!
А газету что, не выбросить за собой? Настолько
уже привыкли к лени и погрязли в беспорядке, как в болоте. Если беспорядок в собственном доме —
пожалуйста. Но в парке, на скамейке, куда может
сесть кто-то еще… Беру газету. Посмотрим-посмотрим…
Ух ты! Снова она — «Вакансия»!

Комкаю ее и направляюсь к урне. Ну вот, все руки
в газетной краске. Что там еще может быть, кроме
бесконечных «требуются»? Разворачиваю. Посреди
страницы — громадное яркое объявление — невозможно
не заметить! — сообщает миру о безгранично
щедром работодателе. Черт бы побрал этого работодателя.

ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ РЕБЕНКА
В ДЛИТЕЛЬНОМ МОРСКОМ
ПУТЕШЕСТВИИ
ТРЕБУЕТСЯ КОМПАНЬОНКА
Обращаться по рабочим дням, до 14.00,
всем позвонившим…

Смотрю на объявление, и как-то не по себе, хотя
подобные объявления я читала много раз.

Судя по адресу — самый дорогой район города.
Смотрю на башню с часами — она как раз напротив
парка. До двух всего ничего. Хватит терять время.

Прыгаю в такси. Мне — в Деловой центр. Чтобы
подъехать к зданию, машине нужно проехать его
и развернуться. Пытаюсь обогнать время: некогда
стоять в пробке. Рассчитавшись с водителем, выскакиваю
из такси и бегу через дорогу.

Ох уж этот Деловой центр! Если бы вы только видели
эту кастрированную версию всем известного
небоскреба. В нашем городе хорошие архитекторы
вымерли лет сто назад. Задыхаясь, влетаю в здание
с главного входа.

Не верится: неужели это я сломя голову несусь
вперед, сметая все на своем пути? Ради чего?

Напомаженная тетка с недовольной физиономией,
занявшая оборону за черной стойкой администратора,
пытается остановить меня:

— Могу я вам чем-то помочь?

— Я по объявлению в газете, — выпаливаю, переводя
дыхание.

Напомаженная тетка — сущая мымра — делает
вид, что смотрит на часы: «Боюсь, господин директор
уже уехал. Он принимает до четырнадцати
часов».

— Ага, — говорю я, достаю платок и тру нос, делая
вид, что сморкаюсь. — Думается, черный лимузин
перед входом ждет господина директора. И еще
мне кажется, что господин директор еще не нашел
того, кого ищет. А раз уж господин директор еще
здесь, то я не опоздала. Позвольте, я все-таки с ним
встречусь.

Мымра рассматривает меня, пытаясь понять, что
за беда в моем обличье свалилась ей на голову. Затем,
как в замедленной съемке, плывет к телефону
на другом конце своего окопа. Поговорив с кем-то,
поворачивается ко мне. От избытка макияжа ее лицо
похоже на маску. От таких «красоток» мне не по
себе: неловко на них смотреть.

— Вас примут. Пожалуйста, проходите к лифту.

На этот раз у нее обнаруживаются приветливые
нотки в голосе. Вот лицемерная крыса! Кивком изобразив
нечто среднее между «спасибо» и «пока»,
бросаюсь к лифту. Двери закрываются сами. Внутри
— ни единой кнопки. Невидимая рука тащит
меня вверх. Было бы здорово не встретить больше
ни одного «помощника» или «ассистента». Терпеть
не могу секретарш. Все как из особого отдела.

Наверное, меня везут на последний этаж. «Шшшш», —
открываются двери лифта. «Шшшш», — закрываются.
«Шшшш», — передо мной раздвигаются двери
из матового стекла. За ними меня встречает высокая
улыбчивая женщина лет пятидесяти с резкими чертами
лица. Ее глаза блестят, на губах играет легкая
улыбка. Такой тип женщин мне хорошо знаком:
умная, уверенная в себе, с чувством юмора. Знает,
что такое боль, и причинить ее умеет, если задеть.
Обаятельная, независимая, деловая. Просто умница-
красавица. Она мгновенно вызывает у меня расположение.

Женщина берет с большого старинного письменного
стола, явно мужского, лист бежевой бумаги,
протягивает мне и, глядя мне в глаза своими невозможно
зелеными глазами, спрашивает: «Можете заполнить
анкету?»

— Могу, конечно, но заполню или нет, не знаю, —
говорю я.

— Как хотите, — со смехом отвечает она. — Это
же просто анкета. Заполните ее, как вам хочется.

— Анкета и в Африке анкета, — говорю я. — 
Плохо или хорошо ее заполнить невозможно. Лучше
я вам сделаю из нее симпатичный кораблик, —
с этими словами я беру у нее бумажку, сажусь в кресло
с широкими подлокотниками справа от ее стола
и, наклонившись над журнальным столиком, старательно
складываю кораблик. Я, конечно, не мастер
по оригами: кораблик выходит обычный. Такой может
сделать каждый школьник.

Она берет у меня кораблик, ставит на ладонь и говорит:
«Прошу вас, подождите несколько минут».
И исчезает за дверью, которая находится сбоку
от стола.

Я уверена: господин директор примет меня.
Какой-то вихрь на бешеной скорости мчит меня
к этой работе, и ничто не может ему противостоять.

Я словно вижу воочию этот губительный вихрь.
Старинный письменный прибор с чернильницей
на столе умницы-красавицы, китайская чашка
и книга «Шибуми», журнальный столик с бронзовой
пепельницей, кресло с широкими подлокотниками,
над столом копия «Таможни» Руссо, огромные
окна, стеклянные карнизы, ковры на полу, лифт, Деловой
центр, господин директор, напомаженная
мымра, умница-красавица и, наконец, я — все мы летим
куда-то, подхваченные им. Летим с огромной
скоростью: нас тянет, как кусочки металла к огромному
магниту. Тянет, тянет, тянет…

Дверь открывается. Умница-красавица цокает каблуками
красных замшевых туфель:

— Пожалуйста, проходите.

С порога слышу голос господина директора. Наверное,
я действительно нужна ему!
Пересекаю гигантскую комнату с огромными окнами
вместо стен, увязая в ворсистом бежевом ковре,
подхожу к письменному столу, видимо, от какого-то
ультрамодного дизайнера. После рукопожатия — его
рука чуть потная, а моя очень холодная, у меня всегда
холодные руки, даже в самые жаркие дни, от чего мне
всегда неловко, — сажусь в кожаное кресло, на которое
он вежливо указывает мне. Точнее, не сажусь,
а утопаю в нем. Это уже само по себе неприятно и неприлично.
Мне не остается ничего, кроме как изо
всех сил стараться держать спину ровно и прижиматься
к подлокотнику. Кресло сделано так, чтобы
каждый, кто сидит перед господином директором,
был вынужден либо утопать в нем, задрав ноги, либо
сидеть на самом краю. Наконец пристраиваюсь и начинаю
слушать его гнусавый голос:

— Ребенок, о котором идет речь, — дочь моего
покойного старшего брата. Ей двенадцать лет. Брат
умер три года назад, и наш отец… как бы сказать…
весьма неосмотрительно пообещал, что когда внучке
исполнится двенадцать лет, мы должны начать
выполнять все, что она пожелает. Такая любовь
к внукам! Прошлой зимой внезапная болезнь отняла
его у нас. Но данное слово в нашей семье — закон.

Мы исполняем все, о чем бы ни попросила юная госпожа.
Теперь она захотела отправиться в кругосветный
круиз, и мы ищем компаньонку для нее.
Должен пояснить еще кое-что. Дело в том, что когда
юная госпожа подрастет — когда ей исполнится
двадцать четыре года, — она возглавит нашу компанию.
Теперь вы понимаете, как нам важно, чтобы
путешествие прошло гладко? Дедушка хотел, чтобы
семейным делом управляла только наша семья. Он
и установил странное правило — не то чтобы странное,
а необычное: в каждом поколении генеральным
директором становится старший ребенок. Короче
говоря, я уже двенадцать лет всего лишь исполняю
обязанности генерального директора.

Проболтался.

И. о. директора — среднего роста и средних размеров.
У него светло-каштановые волосы, и их довольно
мало. Еще у него ровный нос, который, кажется,
по жизни задран высоко. Больше в нем нет
ничего особенного. Шутить — и то, кажется, давно
разучился. Наверное, именно потому на нем очень
дорогая одежда. Такая дорогая, что делается скучно.
Дорогие вещи скрывают заурядность. Пользуется
роскошными духами — из тех, которые создают
образ здорового, сексуального и самовлюбленного
мужчины. Тонкие, довольно аккуратные руки. Карие,
совершенно невыразительные глаза.

— Во время путешествия не только вы будете
отвечать за юную госпожу. С ней еще поедут ее гувернантка, госпожа Праймроуз, и бабушка. Правда,
вряд ли бабушка сможет всецело посвящать себя
госпоже.

Надо же, с каким пренебрежением и даже с неприязнью
говорит он о бабушке. А еще какая-то
Праймроуз. Но больше всего меня раздражает, что
он ведет себя так, будто я уже согласилась на эту работу,
и мы обо всем договорились.

Интересно, почему этот человек выбрал именно
меня? Оттого, что я сложила бумажный кораблик?
Или из-за того, что я неотразима? Или из-за моего
лица, внушившего ему доверие? А может, наоборот,
он задумал какой-то коварный план и надеется, что
когда вверит мне девочку, с ней что-нибудь случится,
и он избавится от наследницы империи?

— Вас выбрали по методу госпожи Тамары, — говорит
он, будто прочитав мои мысли. — Госпожа Тамара
была правой рукой покойного дедушки. Она
разработала множество методов управления, которые
широко применяются в нашей компании. В дедушкином
завещании есть шесть особо важных пунктов,
и один из них гласит: «Когда мои правила не дают ответа
на вопрос, смотрите в правила Тамары».

Н-да, подумала я, такому дурню руководство семейным
предприятием и впрямь доверять опасно.
Но дедушкино завещание висит над ним как дамоклов
меч, не дает ему развернуться. А когда попадаются
ситуации, не предусмотренные завещанием,
всегда есть «правила Тамары».

— Тамарин метод прост: на работу следует принимать
того кандидата, который придет последним.
Правда, выбор делает все равно сама Тамара. То, что
вы не заполнили анкету, а сложили из нее кораблик,
она считает верным знаком: мы нашли того, кого
искали.

Теперь в кабинете чувствуется напряжение. Хотя
и. о. делает вид, что восседает в директорском кресле
вальяжно и спокойно, из нас двоих сильнее нервничает
именно он. Вдруг сбоку открывается дверь,
кем-то подпихиваемая снаружи. В кабинет вбегает
огромная колли и направляется прямо к господину
директору. Поскуливая от радости, трется спиной
с длинной-предлинной блестящей шерстью ему об
ноги. Меня всегда раздражали морды этих собак.
Смотрят так, будто сперли что-то.

Генеральный директор сияет: кажется, это его
единственный настоящий друг. Он гладит собаку.
Представляю, что каждый день он сидит здесь,
в Центре, самое большее — до обеда. Остальное время
— корты, парки, клубы, яхты… с собакой.

Решительно входит Тамара. Наверное, поняла, что
пора вмешаться. Кто знает — может, она приглядывает
за и. о. И корректирует события, когда надо.

— Мэри Джейн Праймроуз — наша гувернантка,
— говорит она, будто разговор об этом. — Педагог
великолепный. Она отвечает за все, что связано
с нашей девочкой. За ее обучение, за то, что девочка
ест и пьет, и за то, как она проводит время, в общем, за все. А вот поедет ли в путешествие ее бабушка,
еще не решено.

— В нашем семействе многое еще не решено, —
глупо хихикнув, встревает и. о. И тут же принимается
играть с собакой. Бросает псу желтый резиновый
мячик и приговаривает: «Лови, Фигаро! Лови,
мой хороший!» Фигаро? Ну и имечко!

Тамара ласково, терпеливо и чуть насмешливо
смотрит на и. о., а в ее ярко-зеленых глазах читается:
«Ах ты идиот». Затем, пристально глядя на меня,
быстро произносит: «На этой должности от вас потребуется…
Честно говоря, сложно сказать, что конкретно
от вас потребуется… Быть там и не спускать
глаз с нашей крошки… Да, наверное, именно так
и можно кратко описать ваши обязанности. Я подума…
мы подумали, что будет правильно, если она
познакомится с кем-то вроде вас и отправится в такое
долгое путешествие с человеком, с которым ей
будет приятно дружить».

Ну что вы, госпожа Тамара. Перестаньте скромничать.
Какое там «мы подумали»! Плюньте вы
на этого убогого. Он занят своей собакой и совершенно
счастлив. А до нас ему дела нет.

— Речь идет о невероятно талантливом ребенке.
Знатоки считают ее юным гением живописи. Она
никогда не училась в обычной школе; она читает
книги только по тому предмету, который ее интересует.
Покойный дедушка верил, что в школах люди
напрасно теряют время. Мне кажется, это
подход. Когда познакомитесь с девочкой, увидите,
какая она смышленая и милая.

И. о. внезапно отвлекается от игры с собакой
и злобно смотрит на меня: «Вы увидите! Вы всё увидите!
Какой она милый ребенок!»

Мне становится неловко. Краснею до корней волос.

Госпожа Тамара делает вид, что ничего не замечает.
Бесстрастно, как врач, она продолжает: «С объявлением
мы, увы, затянули. Корабль отплывает через
три дня. Можем прямо сегодня выдать вам часть
суммы авансом: наверное, вам нужно что-нибудь
купить в дорогу».

— Неправда! Не надо умалять достоинств нашей
гостьи! — опять встревает и. о. — Неправда, что мы
поздно дали объявление. Мы давали его много раз.
Но никто не догадывался сделать из анкеты кораблик.
Тут Тамара не выдерживает и с презрением, которое
даже не пытается скрыть, спрашивает: «Разве
у вас сегодня нет какого-нибудь важного собрания?
Верховой езды, тенниса, парусной регаты, партии
в покер или чего-то в этом духе? Вы обычно очень
заняты».

И. о. директора сжимается от страха и заискивающе
лепечет: «Вы же велели, чтобы я оставался до
конца собеседования». Фигаро яростно лает на Тамару.
Никому не позволено обижать хозяина.

Я, кажется, скоро упущу последнюю возможность
вставить слово в разговор. «Минуточку, — говорю я. — Во-первых, меня удивляет, что вы оба
ведете себя так, будто я уже согласилась на ваше
предложение. Мне действительно нужна такая работа.
Мне действительно надо уехать из города, потому
что мне здесь тесно. Но я не собираюсь ни под
кого переделывать свою жизнь и не намерена суетиться,
исполняя чьи-то бесконечные требования.
Я никогда ни под кого не подстраиваюсь. Я живу,
как получится, и повинуюсь только внутреннему
голосу. Если я чувствую, что задул ветер перемен,
я следую за ним. Именно так я пришла к вам. Что-то
привело меня сюда. Но, опять же, это не значит, что
я согласна на вас работать. Мне нужно немного подумать.
Поразмыслить в одиночестве. Не хочу принимать
решение на бегу. Так что не вынуждайте меня
сразу отказаться».

Смотрю, как у них обоих вытянулись лица, и от
души веселюсь. Они-то были уверены, что все готовы
стелиться перед ними. Вообще удивительно, что
они выбрали именно меня для такой работы. Но я
не собираюсь позволять им чувствовать себя победителями.
Я должна подумать. Я должна иметь возможность
подумать. Правда, эта самая возможность
мне никак не поможет. Но надо хотя бы просто немного
подождать. Интересно, куда теперь заведет
меня жизнь?

История из Аше Гарридо «Видимо-невидимо»

О книге Аше Гарридо «Видимо-невидимо»

Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель
с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный:
мастер зоркий и за словом в карман не лезет.
И положиться на него всегда можно, а в нашем
деле это, сами понимаете…

Ну, доброе утро! И ведь плевать, вот как есть
плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый
раз заново эта песня в голове. Тьфу.

И где те люди? Мостовое дело не безлюдно,
правда, где мост, там дорога, где дорога — там
и путник. Порой проходят мимо по своим делам,
но слухи-то… Это людям с места на место перебраться
— целая история: моста ищи, перевоза.
А слухи будто сами собой прорастают, сорная трава.
Особенно про нашего брата. Так вот проходят,
косятся. Делают вид, что им безразлично, да я уж
за долгий век нагляделся…

Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так
что у нас день еще, вроде, не начался, а Мэри, выбравшись
из-под одеяла, шлепает босыми ступнями
по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы
распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь
из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос,
и завязку передника тяну… Не успею тебе поесть
приготовить, шепчет Мэри — и вздыхает. Да
что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь,
иди ко мне…

Потом уж у самого порога еще поцеловал ее…
да на весь день не нацелуешься.

Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты
ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый
день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти
всё, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом,
пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет
к себе самому, крепче стоять будет.

Толкнул дверь — свет хлынул.

Глаза открыл — уже семенит по зеленому лугу
белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым
облаком стоит.

Каждый день, утром и вечером, обхожу долину,
сад, у моста посижу… да мало ли. Всё надо рассмотреть,
на каждой мелочи взгляд задержать. И то
сказать — мелочи… В нашем деле мелочей нет.
Каждая травинка, каждый сучок знать свое место
должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот
и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день
на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место,
растет моя земля день ото дня.

Мост отдельной заботы требует. Значит, надо
и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть
и он к своей работе привыкает. Встречу проходящих,
поздороваюсь, покажу, откуда дальше перейти
можно. Разговоры у нас короткие получаются,
разве что напиться предложить, о погоде пару слов.
Ну, погода здесь одна и та же на каждый день,
и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих
дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут
всё хорошо укрепится, потому что сквозь дождь
видится всё неясно, может и совсем размыть.

Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри
моя кудрявая следом увязалась. Я и не против:
пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится —
отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает.
И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться
может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь —
не будет. Потом, может, сами заведутся или придут
из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена
моя…

Есть места, где лучше язычок-то прикусить.

Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек
путей господних, ляпнул сдуру: овца ты,
Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять,
значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли
соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.

А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый
час, место хитрое. Мы такие места называем крепкими,
потому что слово, произнесенное там, —
крепко, неотменимо. Сразу как ничего и не случилось,
папаша привычно ворчал, девица привычно
терпела… только утром просыпается папаша — под
кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком
потрусывает, а дочки родной нет как нет.

Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает,
сядем за стол, а ложки-то она положить забыла.
Смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш,
не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота:
встану сам, хоть и нашагался за день по долине,
не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится
вся…

Рассеянная. Ну так я бы на вас посмотрел, если
бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый
вечер — опять человеком, вот чем бы у вас голова
занята была?

Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Семиозёрья,
он сейчас Туманную косу высматривает,
птица на голове живет — и ничего. Очень даже мужик
замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог
проложенных не надо, ходит где хочет. А тут —
овца всего-навсего.

Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня
муж есть, а завтра — ищи ветра. И добро б навеки
сгинул — нет, вернется. Только вот он и сам не знает,
когда вернется, не дано ему знать. Да и вернется
— ненадолго. И опять уйдет. Придет в другой
раз — а сын уже в притолоку головой упирается,
жена с клюкой горбится… И ведь если с нашим
братом связалась — и думать не моги другого себе искать. Всё равно ничего не выйдет. Потому что
наш брат только в таких местах и женится, где слово
крепко, неотменимо. И если сказалась верной
женой — верной женой и будешь, а хочешь того,
нет ли — дело десятое. Только и остается, что
по пустошам скитаться и в безлюдье жизнь коротать.
Мастер-то всегда при деле и к зияющим дырам
вокруг дома привычен, а жене каково? Словом
перекинуться не с кем. И не идут за наших.

А Мэри всегда со мной, и в радость ей это. Сначала
один прихожу — место присмотреть. Поставлю
дом, заложу сад — и за милой женой, чтобы
привести ее под готовый кров, к живому очагу. Вокруг,
конечно, сущее безобразие творится, но где
я ее нашел, то местечко покривее многих будет, Голый
склон называется, там не всякий и из наших
надолго задержится. Уж как ее туда занесло — ума
не приложу, а она не говорит.

Голый склон — он голый и есть, и ничего там
больше нет. Но глина там славная, видно, скоро
речка народится рядом, вот и берег есть, а где один
берег есть — там мне и работа, лучше нет способа
второй берег найти, как мостом к нему дотянуться.
Так что я туда с двойным прицелом забрел:
и на разведку, и глины гончару Семигоричу добыть
— Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал,
какая там славная глина, а самому Олесю тогда
с Зеленого яру ходу не было. Не устоял бы Зеленый
яр без Олеся-гончара. Давно это было, еще
до Райдуги.

И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма
кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется
сквозь начальную Тьму, и сидит девушка кудрявая,
коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись,
вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый,
глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.

Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот — жену
нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась
с испугу, без привычки в таких местах шевелиться
и правда не стоит — запросто в бездну канешь…
Заговорил спокойно, ласково. Я, мол,
Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы
— просто Хэмиш, а ты кто? А она в руку мою
протянутую вцепилась пальцами перемазанными,
глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой…
Эка невидаль — быть живым! У меня приятель
на Лежачем камне, так его еще и не со всякой
стороны увидишь, потому что вообще плоский,
нарисованный. Но какую музыку делает! Душу вытряхнет
и вывернет, и уходишь от того камня, как
заново родившись. А поживет на том камне еще —
и будет живое место, потому что быть живым — это
заразно.

Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из
наших не поселился, и правда жутко бывает.

До чего паршиво там! От одного воспоминания
передернуло. Полез в карман за табаком…

Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший
с птицей на голове так всем и норовит всучить чтонибудь
чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы, от старой
мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие,
блестит, ни пятнышка ржавчины — какая в нем
сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так
себе — галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана
выкидывал, а она всё там же. Ничего, наведается
в гости, верну. А пока — выкину.

Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри
за мной.

Вот наша Долгая долина — тоже еще не совсем…
Как Мэри здесь выдерживает? Я-то привычный,
я всё вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно
есть — самому тошно станет. Но я от таких глупостей
давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах
рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила
еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым.
Куда ж мне дуб посреди сада?

Чудит местечко, само себя еще не знает, утром
выйдешь на крыльцо — начинай сначала… То ли
дымка туманная еще не рассеялась, то ли место
растворяется в беспамятстве. Мэри уже не боится,
щиплет травку поближе к крыльцу или вот за мной
увяжется, где виднее. К полудню уже и путники решаются
через наш край пройти. Важную птицу
здесь не встретишь, всё больше ватаги работников
с места на место перебираются, заработка ищут.
Косари, каменщики, плотники. Эти всегда выбирают
дорогу покороче, торопятся, порой и вовсе
сгинут, заплутав. А на жену мою косятся опасливо,
но лучше пусть косятся, чем заглядываются.

У меня работа простая.

Уж если человек строит, он строит. Хоть дом,
хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у
нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы
у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что
верить в него надо, а просто — знать. А камни сложить
не так и трудно. Я-то сам по этому мосту могу
ходить, как только первый камень положил. Я его
уже знаю. А другим придется подождать — и не
только пока я берега соединю, а пока еще сам мост
к себе привыкнет.

И вот иду я так, смотрю по сторонам… хорошо!
Обернулся — сад мой издалека видно, крыша
сквозь белое едва просвечивает. Но на холм подниматься
я сегодня не буду, слишком близко
к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх
увяжется — увидит, как из-под травяных корней,
в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем
ей на это смотреть.

Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево
от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм
взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно
спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться…
И тут что-то случилось с местом
моим, а то и со всем миром нашим. Дернулось всё
и дыбом встало, и земля моя зыбкая под ногами
волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова
дрогнуло… Я сам не устоял, покатился по траве
к краю, а в голове сама собой картинка выскочила,
как Мэри моя скатерть расстилает: встряхнет ее
и по столу волной пустит. Вот так же я крошкой
катился по зеленой скатерти, но удержался у самого
края. Поднялся на четвереньки, огляделся —
а Мэри-то… Оторвался край — и понесло его
прочь, от меня, а на том краю Мэри моя.

А как отнесло на пять шагов — свет здешний до
того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной,
алой свечой в темноте, только пустота текучая
волосы хмелёвые ее колышет… Вытянулась, зажмурила
глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет
от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет…

И мне до нее уже не дотянуться.

И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел,
как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж
ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот
берег другой, да поторопись, потому что размывает
его пустота, тают травинки в чернилах небытия.
К самому подолу алому уже подступила бездна.

Но мост начинается с первого камня, и пойти
по нему только я смогу, а мне уйти — и не вернемся
уже. Останемся вдвоем на мосту между берегов,
которых нет, и будет нам жизни на три вздоха,
а сюда уже не вернуться нам. Ничего здесь не останется,
стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Да
и камня нет у меня!

Упал на колени, взрыл сухую траву. Нет, тонко
все сеется между пальцами.

И вспомнил — как обжегся. Руку в карман… вот
зараза, пусто! В другой… галечка морская с берега
неведомого, спасение наше.

Я осторожно положил ее под ноги — и носком
притоптал для прочности. И сказал жене: мост
я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз
не открывай, а настил из досок дубовых сделаю,
и перила… каменные перила будут, не бойся, руку
положи… да, вот так.

И она мне поверила, она наклонилась вперед
и коснулась рукой… ох, какая разница, чего она
коснулась, хоть ничего там не было еще, а она похлопала
ладонью, оперлась и сама, моих уговоров
не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Так
и вижу голубой башмачок ее с острым носком, как
он скользнул над истаивающей травой и ступил
на… Знать-то я знаю одно, а глаза видят, что видят.
И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри
замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный,
настил деревянный, дубовый настил… перила…

Из зажмуренных глаз Мэри катились слезы —
как, бывает, катится пот со лба, и точно так же —
как помеху работе, смахнула она слёзы со щек
и качнулась вперед, перенося тяжесть с правой ноги
на левую, а под правой уже растворялся последний
клочок травы, а под левой — чистой тьмой покоилась
пустота. Но сердце моё билось ровно. Иначе
нельзя. Я знал этот мост, я его держал. Вот только
не бывало такого, чтобы по недостроенному мосту
кто-то, кроме меня, мог пройти. Но об этом я сумел
забыть. Я обо всем сумел забыть, одно было
передо мной: первый на свете мост — и никаких
еще нет правил, а вот как мы сейчас сделаем — так
и будет.

И она шла, ровно ступая, и платье ее алое, нарядное,
качалось над пустотой.

А на середине моста, которого еще не было…
мост каменный, настил деревянный, перила… как
будто опомнилась она. Шагу ступить не может —
вот-вот откроет глаза…

Беги! — заорал я, беги, не стой, беги… И она
подхватила юбку и рванула вперед, только мелькали
зеленые чулки, только вился над коленями алый подол.
Одной рукой к животу скомканную юбку,
другую руку откинула нелепо и беспомощно, хмелёвые
кудри ветром к лицу прижало, и ровно вот
столько ей еще пробежать оставалось, а она протянула
руки ко мне и выпустила подол. И он ей под
ноги… и она глаза открыла… падает с открытыми
глазами мне навстречу, а под ней как есть пустота,
а мне еще рук не дотянуть… мост каменный, настил
дубовый… и я по тому настилу к ней — и на
руки подхватил, сам не знаю, как успел, не должен
был успеть. Но схватил ее, держу, а сам назад пячусь
и обернуться боюсь. Есть ли еще куда пятиться,
или остались мы с Мэри на огрызочке моста,
в один шаг длиной, между двумя берегами, которых
уже и нет… А Мэри висит головой на плече
моем и сладким таким голосом приговаривает:
яблони наши… дом… хорошо-то как…

А когда я уже почувствовал под ногами не гулкие
доски, а мягкую траву, обмякла моя Мэри и голову уронила. Я ее на траву там же и уложил, смотрю,
правда: яблони бело-розовым облаком, черепица
сквозь него едва просвечивает, а вокруг трава
зеленая, и хорошо-то как… Сел на траву рядом
с Мэри… и не помню. И сразу вдруг — морда овечья
мне в лицо тычется… Обнял я жену за кудлатую
шею, и пошли мы домой.

А что люди на нас косятся, так это мы переживем.

Отрывок из книги

О книге Михаила Бару «Тридцать третье марта, или провинциальные записки»

* * *

В небе облака еще зимние, а ветки деревьев, на которых
они раскачиваются, уже весенние. В поле,
на снежном насте мышиных следов столько, что
мышкуют и лисы, и собаки, и даже грачи, как всегда
прилетевшие раньше времени и не знающие, чем
себя занять. Ну, это в поле, а в городе их сестра по весне
мышкует нашего брата. Зимой-то его никак не добыть.
Он с осени себе пива, чипсов, бульонных кубиков
как запасет, как телевизор включит, как хоккей
станет смотреть — ни за что его из норки не выманить.
Другое дело — весна. К этому времени он все
запасы свои подъест, крошки с треников тоже соберет,
схрумкает, форточку приоткроет и осторожно
красным носом своим воздух втянет. Сделается ему
любопытно до мурашек. И в этот самый момент перед
его убежищем их сестра ножками на шпильках
как начнет перебирать — точно на арфе или на гитаре
играет что-нибудь этакое — острое и зажигательное.
Высунется наш доверчивый брат из норки, увидит
эти острые шпильки, эти сверкающие ножки,
уходящие в самое… и это самое, от которого ясным
днем становится темно в глазах и в этой темноте
вспыхивают разноцветные искры… Тут-то он и пропал.
Ловко схватят его ласковые, цепкие ручки и понесут
за моря, за леса, за высокие горы. Станет он вырываться,
кричать, звать на помощь и проснется в таком
холодном поту, что пижама инеем покроется.
Вздохнет судорожно, со всхлипом, свернется калачиком
и завалится к жене под бок. Угреется и в другой
сон упадет. И приснится ему, будто бежит он по чистому
полю, а над ним облака еще зимние, а ветки
деревьев, на которых они раскачиваются, уже весенние.

* * *

Снег в тени еще скрипит под ногами, но в полдень
на солнце, если замереть, можно услышать, как растут
сосульки, как бродит в них талая вода. С черного
шатра колокольни на черный купол собора и обратно
стремительно перелетает воронье. Кажется, что
колокольня и собор отрывают от себя куски кровли
и меняются ею. Внутри собора прибираются перед
службой. Моют полы, доливают масло в лампады
и пылесосят ковровые дорожки. Пылесос гудит ровно
и сильно. Высокая сухая старуха в пуховой ангорской
кофте водит щеткой пылесоса по дорожке, лежащей
на полу рядом с иконой Николая Угодника.
Время от времени она взглядывает на потемневший
от времени лик и быстро говорит, чуть жестикулируя
при этом свободной рукой. Что-то он ей отвечает,
но из-за шума пылесоса не разобрать. Из высокого
окна на противоположную стену падает столб золотого
света, от которого херувим на фреске блаженно
жмурится.

* * *

Весне уже девять дней. Или зиме, если о ней помнить.
Небо раскрашено в такое множество оттенков серого,
какого не сыщешь даже в фотошопе. Ветра нет совсем,
и в поле стоит, не шелохнется, тишина. Слышно,
как тикают электронные часы в телефоне: ноль-единичка,
ноль-единичка…

Снежный наст плотный, полированный оттепелью.
По насту, мышкуя, кружит лиса. Худая — от всего
тела остались хвост да тонкие, нервные уши.
Но хвост от ушей. Теперь мышь изловить трудно:
пока проломишь снежную корку, добыча по своему
самодельному метро успеет пересесть с кольцевой
на радиальную и укатить, к примеру, по серой ветке
до самого мышиного Алтуфьево.

С одинокого дерева посреди поля, из серой паутины
ветвей, тяжело взлетает ворона и медленно, низко
плывет, картаво каркая. Через минуту она умолкает,
и можно расслышать, как под ее крыльями свистит
тяжелый сырой мартовский воздух.

На минуту из-под ватного одеяла облаков выглядывает
опухшее, бледное от весеннего авитаминоза
солнце и, не углядев ничего интересного, прячется
обратно. Поднимается холодный злой ветер и начинает
пронзительно дуть в лицо весне. Та ежится,
мерзнет проталинами, мелко дрожит капелью,
но продолжает идти вперед.

Суздаль

В Суздале, на улице Ленина, стоит Ризоположенский
женский монастырь. То есть, конечно, наоборот.
Сначала был монастырь, а потом к нему, шипя, подползла
улица Ленина. А внутри монастырских стен
есть крошечная улочка под названием Коммунальный
Городок. На этой улочке, кроме трех полуразвалившихся
домиков, находится гостиница Ризоположенская.
В гостинице есть кафе, а в этом самом кафе
стоит такой густой запах кислых щей, что рюмка
с водкой, поднесенная ко рту перед обедом, так в воздухе
и повисает. Сколько ее ни выпивай.

* * *

К полудню в окна продуктового магазина с несъедобным
названием «Корунд», что в селе Черкутино
Владимирской области, весеннее солнце умудрилось
просунуть столько лучей, что даже мороженые куры
невольно стали шевелить своими синими руками
и ногами.

Два мужика, так и не очнувшиеся после долгого
зимнего похмелья, подбирают к бутылке дешевой
водки, двум бутылкам «Балтики» и маленькой бутылочке
«Фанты» закуску. Один их них, одетый в куцый
нагольный тулупчик, в том смысле нагольный,
что накинут на тело, на котором из нижнего белья
только татуировка на груди, напряженно глядит
на полки с товаром.

— Ир, — хрипит он утомленной мартовским
солнцем продавщице, — Вот эти, блин… Они почем?

— С творогом по десятке.

— А вот если они с мясом нету? Тогда почем? Или
с чем-нибудь…

— Купите себе по конфете. Нам «коровки» завезли.
Свежие. Не паленые, не отравитесь — отвечает
продавщица и смеется жирным, сливочным смехом.

Мужик так мучительно пересчитывает в уме зажатые
в руке оставшиеся деньги, что из угла кулака выкатывается
слезинка пота. Он поднимает другую
руку и простирает ее к полке с консервами…

Терпеливо стоявший за его спиной собутыльник
вдруг подает голос:

— Вовка, не тяни человека за яйца. Нам бы стаканчик…

— Да! Стаканчик! — с видимым облегчением произносит
Вовка и раскрывает кулак с покрасневшей
от натуги мелочью.

Товарищи покупают пластиковый стаканчик
и коробок спичек. Долго рассовывают покупки
по карманам. Карманов, пригодных для дела, меньше
чем бутылок, а потому «Фанту» и стаканчик решают
нести перед собой. Наконец дверь за ними закрывается.
Продавщица зевает, случайно взглядывает
на мороженых кур в витрине, видит их шевеление
и грозит им толстым пальцем.

Зарайск

В Зарайск хорошо въезжать не по прямой, как стрела,
шумной федеральной трассе, которая идет из Москвы
в Рязань, а по пустынной и извилистой местной
дороге, через деревни Пронюхлово и Мендюкино.
В последней, кстати, народ живет культурный, поскольку
ни одна буква на дорожном указателе «Мендюкино» не исправлена местными острословами.

В самом Зарайске заповедник Ненарушимой Тишины.
Вот как есть Неупиваемая Чаша или Неопалимая
Купина — точно так же и существует Ненарушимая
Тишина. И вовсе не потому, что она там никем
не нарушается, а потому, что сделать этого никак невозможно
при всем желании. Коза ли заблеет, переходя
с улицы Ленина на Красноармейскую, жена ли
проводит мужа пить пиво крепким и увесистым, точно
булыжник, словом, лягушка ли заквакает на берегу
сонной речки Осетр, которая из последних сил
протекает, протекает и никак не может протечь мимо
города — а тишина еще глубже, еще бездоннее.

В крошечной прихожей местного музея вечно
обедающая старушка не торопясь прожует, цыкнет
зубом, продаст тебе билет, проведет в единственный
зал, включит свет и предложит полюбоваться коллекцией
портретов князей Голицыных, их чад и домочадцев.
Голицыны висят на одной стене зала, а с
противоположной стороны смотрят на них благообразные
купцы разных гильдий и суровые купеческие
жены. Читатель с воображением тотчас представит
себе этакую дуэль взглядов — надменные княжеские
взоры против хитрых, с прищуром, купеческих и…
будет кругом неправ. Что у тех, что у других в глазах
одно недоумение пополам с тоской — как их черти
занесли в этот медвежий угол? Туристу, особенно
столичному, в таком зале долго и находиться опасно.
Так и захочется схватить в охапку князей с купцами
и вывезти на большую землю. Но что тут может поделать
частное лицо, даже и с благородными намерениями,
когда при входе висит страшная в своей облупленности
табличка: «Охраняется Государством»…

На центральной площади, возле торговых рядов,
находится автобусная станция, с которой уходят автобусы
в близлежащие деревни и даже за границу губернии,
в Рязань. Кстати сказать, Зарайск не всегда
был под властью Москвы. Любой старожил вам расскажет,
что еще до Смуты входил он в состав Рязанской
губернии и назывался Заразском. А в одну из
Смут — то ли при первом Лжедимитрии, то ли при
Ельцине, Московская область его таки к себе присоединила.
О том, как она это сделала, ходят разные слухи.
Одни говорят, присоединение произошло вследствие
решительной и умелой военной кампании генерал-
губернатора Громова против рязанского коллеги,
а другие утверждают, что никаких военных
действий и в помине не было (да и кто позволит военные
действия в мирное время), а просто проигран
был Зарайск московскому областному начальнику
в карты. Признаться, и вторые врут. Бессовестно
врут. Громов никогда в руки и карт-то не брал, но в
шашки или на бильярде не то что Рязань, а и саму
Москву…

Что же до автобусов, с которых я начал, то до Рязани
они, конечно, не доезжают. Покружат, покружат
вокруг Зарайска и возвращаются обратно. Местные
жители все одно этого не замечают, поскольку
всю дорогу спят сладким сном. Впрочем, не менее
крепко они спят и до и после этих путешествий.

Зарайский каменный Кремль, построенный еще
в шестнадцатом веке, тих и безмятежен. Почерневшие,
в прорехах, деревянные шатры на его башнях
сидят некоторым образом набекрень, а трещины
в кирпичной кладке вокруг некогда грозных бойниц
напоминают морщинки вокруг старых добрых
и смеющихся глаз. Посад за кремлевской стеной,
на первый взгляд, не изменился с тех самых времен,
когда воеводой был здесь князь Пожарский. Видел
я вышедшего на прогулку древнего старика с клюкой,
который, кажется, состоял стрельцом или даже
десятником на службе у князя. Подумалось мне, что
хорошо бы стать воеводой в Зарайске. В мирное, конечно,
время. Поутру, зевая и почесываясь, выходить
на красное крыльцо, устраивать смотр ратникам,
тыкать им, выравнивая строй, кулаком в толстые
брюхи, пробовать на зуб свинцовые пули к пищалям,
тенькать тетивами тугих луков, а потом,
утомившись службой, сидеть с удочкой на берегу
Осетра и ловить пудовых стерлядей на уху или заливное.

Кстати, возле Осетра есть источник со святой водой.
Называется он «Белый Колодец». По преданию,
в этом самом месте, еще в тринадцатом веке, князь
Феодор Рязанский встречал икону Николая Чудотворца,
ехавшую из Херсона в Рязань. С тех пор там
бьет источник, и над ним устроена надкладезная Никольская
часовня. Рядом есть купальня, в которую
окунаются паломники и просто туристы. Группу
просто туристов я повстречал на смотровой площадке
возле источника. Представительный мужчина
в спортивных штанах с лампасами, обращаясь к своим
спутникам и спутницам, широко обвел рукой
окрестные холмы и на них сомлевший от летнего
тепла Зарайск, плавный Осетр, уютную часовенку,
возле которой народ наполнял бутылки и канистры
холодной хрустальной водой, и сказал:

— Вот она, наша красота-то… Вот тебе источник,
вот рядом насосная станция. Бери бутылки, наполняй
их святой водой, наклеивай этикетки и продавай.
И никаких, никаких дополнительных капитальных
вложений!

А у Осетра есть крошечный приток. Если б не табличка
возле мостика через речку, то Осетрик (так он
называется) и не заметить в густых кустах ивняка, растущего
по его берегам. Собственно, к моему повествованию
этот самый Осетрик не имеет никакого
отношения, но уж очень приятное и домашнее название.
Грех не привести.

* * *

Тридцать третье марта. Да нет ещё ничего такого.
Ещё тает только под ногами, а не в руках, не говоря
о том, чтобы во рту. По ночам так и вовсе звёзды
жмутся друг к дружке от холода. Но днем, как пригреет…
чем-то начинает наполняться этот пустой,
холодный, но уже запотевающий стакан зимнего
воздуха. Немножко ручейного журчанья, немножко
запаха талого снега и воробьиного чириканья. Позже,
ближе к середине апреля, прибавится детских
криков от разных догонялок и казаков-разбойников,
чирканья по асфальту гуталиновых баночек в расчерченных
классах. И лопнувшими почками запахнет
так, что ив сен лоран обнимется с дольче и габбаной,
и все пятеро зарыдают в голос от зависти. Потом
майские жуки и комары натянут в воздухе толстые
верёвки своего солидного жужжания и тонкие ниточки
голодного писка. И шелест первых листочков
переплетётся с шелестом первых, таких же крошечных
и таких же клейких юбок и первым, чуть смущённым
смехом… и первым вздохом… Можно ли
дышать весенним воздухом? Конечно, нет. Кто же им
дышит. Его пьют. Воздух, которым дышат, появится
осенью. Но будет ли осень? Никто не знает. Да и кто
это может теперь знать.

* * *

Проезжая по дороге из города Протвино в город Москву,
возле деревни Калиновские выселки наблюдал
большое складское здание, вроде амбара, крытое синей
черепицей. На крыше амбара были установлены
большие буквы, из которых слагалась вывеска «Калиновская
мелкооптовая база». Под этой вывеской
были еще две, буквами помельче: «Брудершафт»
и «Беспохмельная Русь». А торгуют они деревом, отделочным
камнем, а вовсе не тем, чем я подумал. Да
и вы, поди, тоже сейчас подумали.

Шуя

Можно начать рассказ о Шуе с цитаты. К примеру, со
слов Ивана Михайловича Долгорукова, бывшего губернатором
Владимирской губернии в начале девятнадцатого
века: «Город Шуя уездный, но прекрасный,
на ровном месте, разбит правильно, имеет хорошие
площади, окрестности его представляют приятные
виды… купечество промышленное и сытое, церкви
богатые; при мне еще граждане застроили огромной
вышины колокольню, которая им станет тысяч в двести,
но купцы любочестивы и ничего не щадят, дабы
капиталы свои прославить». Можно… Начнем, однако,
с самого начала. Шуе без малого пятьсот лет. В летописях
она впервые упоминается в 1539 году. Тогда
ее разграбили и сожгли татары. До сей поры об этом
жалеют шуйские краеведы. Не о грабеже и пожаре,
следы которых за прошедшие века исчезли без следа,
но о дате — приди басурмане лет на сто, а лучше
на триста пораньше, возраст Шуи был бы куда как
почтеннее. Те же краеведы утверждают, что согласно
преданию… Впрочем, если верить краеведам, то Шуя
была всегда, и всегда в ней жили выдающиеся шуяне:
князь Василий Шуйский, отлучившийся ненадолго
поцарствовать в Москву и посидеть в плену в Польше,
поэт Константин Бальмонт, уехавший в Москву
и далее во Францию пописать стихов, и командарм
Фрунзе… нет, этого черти принесли сюда издалека.
Судя по памятным табличкам, он умудрился побывать
чуть ли не в каждом доме Шуи, то подбивая рабочих
ткацких фабрик на стачки, то печатая подпольные
листовки, то устраивая большевистские комитеты.
На одной из центральных улиц стоит старинный
дом, в котором находится детский сад. И на
нем есть мемориальная доска, сообщающая о пребывании
в этом доме Фрунзе. Представляю, как уписались
его обитатели. Но не будем забегать вперед.

До известных событий семнадцатого года Шуя
была богатым городом. В нем варили мыло, выделывали
кожи и писали иконы. На гербе Шуи красуется
брусок мыла. В литературно-краеведческом музее
имени Бальмонта на одной из витрин лежит кусок
мыла, которому более ста лет. Правда, это мыло
не шуйское. На табличке написано, что сварено оно
на московском заводе Т.И. Шермера и Ко. И все же
экспонат этот замечателен. Его подарила музею столица.
Редкий, между прочим, случай в отношениях
провинциальных и московских музеев. Обычно бывает
наоборот.

В мемуарах екатерининской фрейлины Марьи Савишны
Перекусихиной написано, что шуйские
мыльные короли поднесли Государыне сваренных из
мыла Григория Орлова, Григория Потемкина и Платона
Зубова в натуральную величину. Сделаны были
эти диковины преискусно, с самыми мелкими
подробностями. Перекусихина вспоминает, что Екатерина
очень любила ими мылиться в старости.

И вообще, поговорка «Куда угодно без мыла»
не про шуян. Они куда угодно берут с собой мыло.
Потому и оказываются там раньше всех.

В этом же музее, в зале, посвященном Бальмонту,
стоит купеческий сундук с таким сложным механизмом,
что работники музея после многодневных усилий
открыть-то его смогли, а снова закрыть — нет.
Напротив сундука стоит красивый диван позапрошлого
века, и на нем в художественном беспорядке
разбросаны шляпка, длинное, как змея, шелковое
платье и кое-какие кружевные детали женского туалета.
Человек плохо знакомый с творчеством Константина
Дмитриевича подумает… да черт знает что
подумает, а на самом деле эти вещи из стихотворения
«Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Из сочных
гроздей венки свивать. Хочу упиться роскошным
телом, Хочу одежды с тебя сорвать!» Зря вы ухмыляетесь:
это совершенно точно. Вещи принесла
в музей одна шуянка, с бабушки которой…

А еще музей знаменит богатой коллекцией птичьих
яиц, собранной Иваном Петровичем Цепляевым.
Больше полутысячи экспонатов: белых и в крапинку,
больших и маленьких. Надо сказать, что слава
Ивана Петровича не дает шуянам покоя. Нет-нет, да
и принесут в музей какое-нибудь особенное яйцо
в такую фантастическую крапинку, что, кажется, и на
Марсе не найти. Чаще всего приносят яйца детишки.
Разрисуют куриные под черепашьи или крокодильи
и несут. Да что куриные — года три назад был случай,
когда одна пенсионерка притащила… Впрочем,
эта история уж слишком выходит за рамки нашего
короткого рассказа.

Неподалеку от музея имени Бальмонта находится
музей имени Фрунзе. Не надо думать, что там все
увешано пулеметными лентами, шашками и буденовками.
Не без этого, конечно, но есть в музее и забавная
коллекция сосудов с секретом, среди которых
выделяется собрание советских чернильниц-непроливаек,
такое полное, что и Лувр позавидовал бы.

И все же… На втором этаже музея центральное
место занимает диорама боя частей под командованием
Фрунзе и Чапаева с белогвардейцами. Впереди
скачут, размахивая шашками, легендарные командиры.
На переднем плане диорамы устроен пустой
окоп, и брошенный пулемет «Максим» направлен
на цепи красных. Он настоящий и хорошо сохранился.
Раньше из него торчала заправленная пулеметная
лента, но после того, как несколько раз посетители
музея запрыгивали в окоп и… их можно понять.

Кстати, о патронах и желании пострелять. Сотрудница
музея рассказала мне, что зарплата врача
в Шуе составляет четыре тысячи триста рублей, а зарплата
сотрудника музея — тысячу девятьсот. В прошлом
году я побывал в краеведческом музее городка
Киржач, во Владимирской области, и выяснил, что
зарплата тамошнего сотрудника музея составляет
около четырех тысяч.

«Ужас», — подумалось мне тогда. Оказалось, что
ужас-ужас находится в Шуе. Работы и вообще в Шуе
днем с огнем не найти. Чтобы отметиться на бирже
труда и получить пособие, которого хватит на пропитание
разве собаки или кошки, люди занимают
очередь затемно. Шуйские ситцы, хоть и дешевы необычайно…
все равно продаются из рук вон плохо.
Да и сколько тех ситцев теперь производится, когда
многие фабрики или перешли на сокращенную рабочую
неделю, или встали совсем. Впору собирать народ
и идти воевать с Китаем… или со своим правительством…
или…

Наверное, рассказом о Шуйской колокольне, которая
чуть ниже только колокольни Петропавловского
собора в Петербурге, можно было бы и закончить.
Из-за своей огромной высоты она есть деталь
не только городского, но и небесного пейзажа. Смотришь
на нее, на облако, пронзенное шпилем, и думаешь:
«Господи, для чего ты оставил Шую…».
Но это, конечно, глупые упреки. Разве Он оставил
только Шую?

* * *

От тепла лед на озере так истончился, что стал похож
на бумагу с водяными знаками. Одинокий рыбак,
с раннего утра удящий рыбу, опирается не столько
на этот прозрачный лед, сколько на свое отражение
в темной воде под ним. Уже рыбы, которые с начала
апреля между сезонами зимней и летней рыбалки
уходят в законный отпуск для устройства личной
жизни, просили его по-человечески: «Мужик, ну иди
ты домой! Заколебал уже своей удочкой! Забирай
приманку — дома под водку она отлично пойдет.
Телевизор посмотри, почини кран на кухне, в конце
концов, жену возьми за живое починкой этого крана.
Летом вернешься. Да не уплывем мы никуда! Это же
озеро, мать твою!» Уже в кармане его куртки швы
разошлись от звонков жены по мобильному телефону,
уже дети выросли, разъехались в разные города
и нарожали внуков, уже его секретарша вернулась
к мужу и снова ушла, уже проезжающие машины
стали гудеть рыбаку, а пролетающие самолеты качать
ему крыльями, и пролетающие птицы… что
с них взять с безмозглых… Уже проходящие мимо
пионеры давно прошли и ушли к чертовой матери,
а многие из них даже на пенсию, «уже нам всем темно
представляется, и мы едва…», как писал Николай Васильевич
Гоголь в самом конце неугасимо горящего
второго тома своей бессмертной поэмы.

Верея

Верея — слово короткое, но длинное, в котором
и вьющаяся веревочка, которой когда-то еще конец
будет, и три блоковских стертых шлеи, и даже ворожея,
но не из тех ворожей с кучей глянцевых дипломов
в рамочках, которые заговаривают нам зубы
по телевизору, а из настоящих, с загадочными бездонными
глазами, в которых найдешь ответы на все
вопросы. Да только себя потеряешь. А еще Верея —
маленький тихий провинциальный городок на берегу
маленькой тихой Протвы, в двадцати трех километрах
от Можайска.

На высоком берегу реки, возле Рождественского
собора, стоит памятник генералу Дорохову, освобождавшему
город в грозу двенадцатого года
от французов. Порывистый ветер колеблет его длинную
бронзовую саблю, и она погромыхивает вослед
давно убравшейся восвояси великой армии. На западной
окраине Вереи есть холм, младший брат московского
холма, на котором по преданию стоял Наполеон,
нервничал, грыз ногти и с тоской наблюдал,
как его армия отходит по Старой Смоленской дороге.

Иван Семенович Дорохов, умирая от ран, написал
письмо жителям Вереи и попросил три аршина земли
для вечного упокоения «при той церкви, где я взял
штурмом укрепления неприятеля, перебив его наголову,
за что дети мои будут благодарны». Верейцы
просьбу генерала выполнили, похоронив героя
в Рождественском соборе, а через сто лет после войны
поставили ему памятник. О том, как в восемнадцатом
году памятник разрушили, а могилу разорили,
я рассказывать не буду. Стыдно. Правда, спустя почти
сорок лет памятник восстановили, а еще через сорок
привели в порядок разоренную могилу и даже
разграбленный в двадцать четвертом году собор,
в котором она находится, но стыд остался. И должно
ему при нас быть.

Главная и единственная торговая площадь Вереи
шумит неподалеку от собора и памятника. Зимой
продают на ней валенки, шерстяные носки и домашней
вязки детские пинетки с кисточками. На борту
приехавшего откуда-то грузовика видел я настенные
коврики с вышитой цветными мохнатыми нитками
иконой Казанской Божьей Матери. На широкой деревянной
скамье стояла обувь «любая по пятьсот рублей», а рядом с этими сапогами и ботинками на рыбьем
меху в большую картонную коробку были свалены
бывшие в очень долгом употреблении мобильные
телефоны «любой за пятьдесят рублей». Для чего
они нужны местным жителям — не знаю. Куда можно
звонить из Вереи, откуда в нее, да и зачем — ума
не приложу. А внутри города все или соседи, или
соседи соседей — до любого можно просто докричаться.

Если спуститься от торговых рядов вниз, то выйдешь
на берег Протвы, откуда откроется удивительной
красоты вид на пойменную часть города —
тихую и уютную. Вообще говоря, русский уют —
это вам не умилительный до тошноты немецкий
или голландский уют с его пряничными, вылизанными
до блеска домиками, в которых только розовощекие
фарфоровые куклы и могут жить. Наш
уют в старой калитке, на которой, ради жалобного
ее скрипа, катаются дети, в кусках березовой коры
для растопки, сложенных возле печки, в большой
и лохматой собаке, лениво слоняющейся по двору,
которая, в отличие от жены, понимает все и никому
не расскажет о бутылке, заначенной в дровяном сарае.
Наш уют в шелухе от жареных семечек, рассыпанных
возле скамейки под старой яблоней с узловатыми,
полиартритными ветками, в долгом и задумчивом
почесывании затылка, перед тем как чтонибудь
сделать и после того, как это не сделано. Наконец,
наш уют в жене, которая понимает про тебя,
подлеца, все, но никому, даже себе, не расскажет,
а только уронит незаметно слезинку, вздохнет да
треснет скалкой позовет обедать наваристыми
щами, румяными пирогами с капустой и рюмкой
водки из той самой, заначенной в дровяном сарае
бутылки. И когда, запрокидывая голову, смотришь
и смотришь в синее море неба над Вереей с плывущими
по нему редкими, накрахмаленными морозом
облаками, крестами церквей, густым колокольным
звоном, витыми веревочками дымов из труб,
криками галок, то чувствуешь… но объяснить этого
никому, даже себе, не сможешь.

Вернемся, однако, к нашему рассказу. На центральной
площади города, в бывшем доме купца Матюшина,
находится городской музей. Сколько же
в России музеев расположено в бывших купеческих
особняках… Иногда думается, что русское купечество
и строило свои дома с расчетом на эту загробную,
музейную жизнь, а потом отправлялось в изгнание
или гибло от пуль революционных солдат,
матросов, чекистов и в советских лагерях. Собственно
музей занимает всего три комнаты в доме. Экспонаты
в нем так теснятся, что, кажется, кавалерийские
шпоры конца восемнадцатого века принадлежат платью
невесты начала двадцатого. Впрочем, в семейных
отношениях и не такое случается. В полуметре
от шпоры, под стеклом, лежит длинный список трактиров,
рестораций, винных погребов и иных питейных
заведений, имевшихся в городе в 1853 году. Такие
списки всегда вызывают интерес у посетителей
мужского пола, которые, глядя на них, высказываются
в том роде, что «Вот ведь жили-то! И чего не хватало…
». В углу одной из комнат стоит устройство, похожее
на механизм отжима белья в стиральных машинках
моего детства — два валика и ручка, при помощи
которой они крутились. Только белье на этих
валиках не отжимали, а делали маленькие леденцы.
На самих валиках вырезаны крошечные половинки
ракушек, орехов, рыбок и листьев. И вся эта машинка
напоминает умершее, разрезанное скальпелем
и выставленное на всеобщее обозрение детское счастье,
когда-то живое, смеющееся, с липкими от леденцов
губами, щеками, ладошками и даже ушами.
В этой же комнате, в другом углу, на длинной полке
составлена коллекция различных пузырьков, чудом
сохранившаяся от уездной верейской аптеки. Все
они — пузырьки, как пузырьки — прозрачного стекла
и круглые. Только один — треугольный, синего
стекла. В нем продавалась уксусная эссенция. Это для
того он такой был, чтобы даже слепой по ошибке уксус
не выпил. В те времена, видимо, по ошибке пили
только слепые. Остальные экспонаты — такие же,
как и во всех наших краеведческих музеях — старые
прялки, лапти, угольные утюги, пробитая пулей немецкая
каска, фотографии погибших в боях за Верею
солдат и партизан, среди которых было пятеро совсем
мальчишек.

А обо всем этом рассказывает посетителям музея
маленькая хрупкая девушка с тяжелым узлом черных
блестящих волос, с такими длинными, пушистыми
ресницами, что при взмахе их колеблются занавески
на окнах, и загадочными бездонными глазами, в которых
найдешь ответы на все вопросы. Да только
себя потеряешь.

* * *

Еще всё только просыпается, еще продирает глаза,
еще поле покрыто нечесаными лохмами прошлогодней
травы, еще в лужах валяются оттаявшие серые
лоскутья прошлогодних облаков, еще в темном овраге
полумертвый сугроб высунул почерневший
язык и дышит из последних сил, еще божьи коровки,
улетевшие в конце осени на небо, только собираются
вернуться, только пекут черный и белый хлеб, который
нам обещали, внимательно следя, чтобы он
не подгорел, еще лягушка пинает лапкой своего
дрыхнущего без задних ног супруга и говорит ему:
«Я хочу, чтобы этой весной у нас родились восемьсот
мальчиков и семьсот девочек», а это бесчувственное
бревно поворачивается на другой бок и храпит пуще
прежнего, еще дождевой червяк кряхтит и вылезает
из земли навстречу голодному как зверь грачу, шепча
про себя: «Уже ползу, ползу! И незачем так громко
каркать!», еще … но уже лихорадочно машут в разные
стороны сверкающими крыльями пьяные
от апрельского ветра бабочки, уже безотрывно смотрят
на них, пуская радужные слюни… А вот команды смотреть не было. Была команда купить батон
белого и полбуханки черного, три кило картошки,
кило лука и быстро домой. Еще суп варить на неделю,
еще пылесосить, еще пыль вытирать и мыть
полы, еще с сыном физику учить — последний раз
у ребенка в школе ты был, когда забирал его из детского
сада… С балкона посмотришь. Через решетку
все видно. Да глаза-то не таращи так! У нас восьмой
этаж: выпадут — не поймаешь!

Киев

Был в Киеве и решил разыскать дом, в который меня
привезли сразу после роддома. Там жили мои прадедушка
и прабабушка. Бабушка и ее сестры. И много
разных родственников. Не надо думать, что в доме
жили только мои родственники. Они жили в двух
или трех полуподвальных комнатах. Дом стоял
на Подоле, на Ярославской улице. Вышел я из метро
и дошел до Константиновской улицы. А там уж начал
спрашивать, как пройти на Ярославскую.

Остановил первую попавшуюся даму и приступил
к ней с вопросом. На самом деле у нее были такие
бусы, мимо которых пройти было нельзя. Каждая бусина
была размером с мандарин или даже небольшое
яблоко. Но на груди у нее эти яблоки смотрелись, как
мелкие ягодки красной смородины. Короче говоря,
я у нее спросил, и она начала мне рассказывать и показывать
руками. При этом, судя по ее рассказу,
Ярославская улица была параллельна Константиновской,
а по движениям рук — перпендикулярна.

— Извините, — говорю, — получается нестыковочка.
Ежели идти по словам, то получается одно,
а если по рукам, то…

— Мужчина, — отвечает мне дама, — я ж вам рассказываю.
Чем вы слушаете? Следите за руками, а не
заглядывайте мне в рот.

И я пошел по рукам. Через квартал мне встретился
ларек «Куры-гриль». Впрочем, это я неправильно написал.
В Москве или где-нибудь в Санкт-Петербурге
эти куры просто гриль, а в Киеве уже «еврогриль».
Рядом с этой надписью, для того чтобы все понимали,
о каком «евро» идет речь, кто-то пририсовал шестиконечную
звезду.

А еще через дом я увидел подворотню, и возле
нее, на стене, висело объявление «Вход в интернет
со двора». Объявление подпирал мужчина богатырского
телосложения и задумчиво чесал свою седую
бороду. И не только ее. Он чесал все, до чего доставала
его длинная рука. Кажется, даже стену дома.
Но и это был еще не перекресток с Ярославской.
Перекресток я нашел возле загадочной надписи:
«Продам 86 кв. м».

А послеродовое мое гнездо, к счастью, все еще стоит.
Но в тех полуподвальных комнатах, в которых
мы жили, теперь «консультирует опытный психолог». И в окнах глухие стеклопакеты. А раньше я из
этих окон вылезал прямо на тротуар, вместо того,
чтобы выходить через дверь. За что и бывал неоднократно
наказан.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.

Когда вам пять, ваш возраст известен с точностью до месяца.
Даже когда вам за двадцать, вы еще помните, сколько вам
на самом деле лет. Вы говорите: мне двадцать три. Или, допустим,
двадцать семь. А вот после тридцати начинаются всякие
странности. Сперва — просто сбой, минутное колебание. Сколько
вам лет? Ну, как же, мне… — уверенно начинаете вы и вдруг
останавливаетесь. Вы собирались ответить, что тридцать три, но
ведь это неправда. Вам тридцать пять. И тут вас одолевает беспокойство,
вам кажется, что это начало конца. Да так оно и есть,
только пройдут десятилетия, прежде чем вы это признаете.

Вы начинаете забывать слова: вот же оно, вертится на кончике
языка, но ни за что не сорвется. Вы идете за чем-то наверх,
но, поднявшись по лестнице, уже не помните, за чем отправились.
Прежде чем обратиться к сыну по имени, вы перебираете
имена всех своих остальных детей и даже собаки. Порой вы
забываете, какое нынче число. И наконец — какой нынче год.

На самом деле я не так уж и много забыл. Просто бросил
следить за происходящим. Настало новое тысячелетие, тут уж
я в курсе — столько возни и хлопот без всякого повода, вся эта
молодежь, беспокойно кудахчущая и на всякий случай закупающая
консервы, а все потому, что кто-то поленился оставить
место для четырех цифр вместо двух. Но, кажется, это было
месяц назад, а может, и три года. Какая, в конце концов, разница?
Чем три недели отличаются от трех лет и даже трех десятилетий,
если все они заполнены толченым горохом, кашей-размазней
и подгузниками «Депенд»?

Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.

Похоже, там не то авария, не то чинят дорогу, поскольку
целая компания старушек прилипла к окну в конце вестибюля,
словно малышня или арестанты. До чего они все тонкие и хрупкие,
а волосы их подобны дымке. Большинство из них на добрую
дюжину лет моложе меня, и это просто поразительно. Даже когда
тело изменяет вам, разум отказывается это признать.

Мое кресло-каталка стоит в коридоре, а рядом ходунки.
Слава богу, я здорово продвинулся с тех пор, как сломал бедро.
Поначалу казалось, что я больше не буду ходить — вот почему
меня вообще уговорили перебраться сюда, однако каждые пару
часов я встаю и прохожу несколько шагов, и каждый день мне
удается пройти все больше и больше, прежде чем я почувствую,
что пора бы уже и вернуться. Ничего, мы еще повоюем.

Их там уже пять, этих седовласых кумушек, сбившихся в
кучку и тычущих скрюченными пальцами в стекло. Я жду, не
уйдут ли они. Но нет, не уходят.

Я смотрю вниз, убеждаюсь, что кресло стоит на тормозах, и
осторожно поднимаюсь, опираясь на ручку кресла — все-таки
перебираться на ходунки небезопасно. Наконец я готов. Ухватившись
за серые резиновые подлокотники, я толкаю ходунки
вперед, распрямляя локти — получается как раз шаг длиной с
плитку, какими здесь выстелен пол. Волочу вперед левую ногу,
проверяю, крепко ли она стоит, и подтаскиваю к ней правую.

Толкаем, волочем, ждем, волочем. Толкаем, волочем, ждем,
волочем.

Вестибюль длинный, а ноги уже не слушаются. Это, слава
богу, не та хромота, что была у Верблюда, но все равно я стал
передвигаться медленнее. Бедный старина Верблюд, я и думать-то
о нем забыл. Ноги у него болтались так, что ему приходилось
высоко поднимать колени и выбрасывать ступни вперед. А я
волочу ноги, как будто они налиты свинцом, а поскольку спина
у меня сгорбленная, приходится все время смотреть на собственные
тапочки в обрамлении ходунков.

Не быстрое это дело — добраться до конца вестибюля, но в
конце концов я справляюсь, и даже на своих двоих. Я доволен
как последний дурак, но тут же вспоминаю, что мне еще придется
возвращаться.

Завидев меня, старушки расступаются. Все они очень
живенькие, из тех, что передвигаются сами или же просят подружку
прокатить их по вестибюлю в кресле-каталке. Они, голубушки,
пока еще в своем уме, и очень ко мне добры. Таких как
я тут немного — старик среди целого моря вдов, все еще скорбящих
по мужьям.

— Эй, — кудахчет Хейзл, — пропустите Якоба.

Она оттаскивает инвалидное кресло Долли на несколько
футов назад и принимается суетиться вокруг меня, всплескивая
руками. В ее белесых глазах мелькают искорки.

— Ах, как интересно! Все утро возятся.

Я приближаюсь к стеклу и поднимаю голову, щурясь от
солнечного света. Солнце такое яркое, что поначалу я не могу
ничего разглядеть. Но постепенно предметы начинают обретать
очертания.

В парке в конце квартала появился огромный брезентовый
шатер в пурпурно-белую полоску с остроконечной верхушкой
— ошибиться невозможно…

Сердце сжимается так, что я хватаюсь за грудь.

— Якоб! Ой, Якоб! — кричит Хейзл. — Боже мой! Боже
мой! — Она в замешательстве машет руками и поворачивается
в сторону вестибюля. — Сиделка! Сиделка! Скорее же! Мистер
Янковский!

— Все в порядке, — говорю я, откашливаясь и растирая
грудь. Вот так всегда и бывает со старухами. Вечно боятся, что
ты вот-вот скопытишься. — Послушайте, Хейзл, все в порядке.
Но слишком поздно. В вестибюле раздается скрип резиновых
подметок, и вот уже вокруг меня толпятся сиделки. Судя по
всему, в конечном счете мне не придется беспокоиться о том,
как вернуться в свое кресло.

— И что у нас сегодня на ужин? — бормочу я, когда меня
ввозят в столовую. — Овсянка? Толченый горох? Манная
кашка? А ну-ка, дайте я угадаю… тапиока? Что, и в самом деле
тапиока? А может, рисовый пудинг?

— Ох, мистер Янковский, ну вы и шутник, — спокойно произносит
сиделка. Могла бы не отвечать, да она и сама прекрасно
знает. Сегодня пятница, и нас ждет обычный, питательный, но
невкусный ужин из мясного хлеба, кукурузной каши, картофельного
пюре и подливы, в которой, быть может, когда-то плавал
кусочек мяса. И они еще спрашивают, почему я теряю вес.
Понятное дело, кое у кого здесь нет зубов, но у меня-то есть,
и я хочу тушеной говядины. Такой, как делала моя жена, с лавровым
листом. Хочу морковки. Картошки в мундире. А еще —
запить все это густым душистым каберне. Но больше всего хочу
початок кукурузы.

Порой я думаю, что если бы мне предложили на выбор
полакомиться кукурузным початком или заняться любовью с
женщиной, я выбрал бы кукурузу. Я, конечно, не прочь побыть
с женщиной — ведь я все еще мужчина, в моем случае годы
бессильны. Но стоит вспомнить, как лопаются на зубах эти
сладкие зернышки — и у меня просто слюнки текут. Понятное
дело, все это мечты, и только. Ни то, ни другое мне не светит.
Мне просто нравится делать выбор, как если бы я стоял перед
царем Соломоном: побыть напоследок с женщиной — или
съесть початок кукурузы. Порой вместо кукурузы я представляю
себе яблоко.

За столом все только и говорят о цирке — ну, не все, а те,
кто вообще может говорить. Наши молчуны, с застывшими
лицами и парализованными руками и ногами, а заодно и те,
кто не в силах удержать столовые приборы, поскольку очень уж
у них трясутся руки и голова, — все они сидят по углам, а при
них санитары, которые вкладывают им в рот кусочки пищи
и уговаривают пожевать. Они похожи на птенцов, вот только
едят без особого энтузиазма. Если не считать легкого подрагивания
челюстей, лица их спокойны, а взгляд до ужаса бессмысленный.
Именно до ужаса — ведь я понимаю, что в один
прекрасный день со мной случится то же самое. Пока этот день
не настал, но он не за горами. Я знаю только один способ избежать
его прихода, но и он мне не очень-то симпатичен.

Сиделка подвозит меня к моей тарелке. Подливка на мясном
хлебе уже застыла до корочки. Я ковыряюсь в тарелке вилкой.
Подливка издевательски подрагивает. Я с отвращением
поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Джозефом Макгинти.

Он, новичок, незваный гость, сидит напротив меня. Бывший
судебный адвокат с квадратной челюстью, бугристым
носом и большими вислыми ушами. Глядя на его уши, я вспоминаю
Рози, хотя во всем остальном он ничуть на нее не
похож. Она была чудесная, а он — ну, он бывший адвокат.
Не понимаю, что общего сиделки нашли между адвокатом и
ветеринаром, и почему в первый вечер усадили его напротив
меня, да так оно и повелось.

Он смотрит на меня в упор, двигая челюстями, словно корова, жующая жвачку. Невероятно. Он и правда это ест.

Старушки в блаженном неведении болтают друг с другом.

— Они пробудут здесь до воскресенья, — говорит Дорис. — 

Билли у них спросил.

— Да, два представления в субботу и еще одно в воскресенье.
Рэндалл с девочками обещали меня завтра туда свести, — подхватывает
Норма и оборачивается ко мне. — Якоб, а вы пойдете?

Я открываю рот, чтобы ответить, но тут снова встревает
Дорис:

— А вы видели лошадок? Ей-богу, просто чудные. Когда я
была маленькая, у нас тоже были лошади. Ах, как я любила на
них кататься!
Она смотрит вдаль, и я моментально понимаю, что в молодости
она была красавица.

— А помните передвижные цирки? — спрашивает
Хейзл. — За несколько дней до их прибытия появлялись
афиши — ими умудрялись обклеить весь город! Ни одной
стены не пропускали!

— Помню, ей же ей! Как не помнить? — отвечает Норма. — 
Как-то раз афишу налепили прямо на наш сарай. Сказали отцу,
что у них такой специальный клей, который сам растворится
через два дня после представления, но, черт возьми, еще два
месяца спустя афиша красовалась на том же месте! — Она хихикает
и трясет головой. — Отец был вне себя от ярости!

— А через день-другой появлялись циркачи. Всегда ни свет
ни заря.

— Отец обычно водил нас посмотреть, как разбивают
шатры. Боже, вот это было зрелище! А потом — гуляния! И запах
жареного арахиса…

— А воздушная кукуруза!

— А сахарные яблоки, а мороженое, а лимонад!

— А опилки! Как они забивались в нос!

— А я носил воду для слонов, — вставляет Макгинти.

Я роняю вилку и поднимаю взгляд от тарелки. Он вот-вот
лопнет от самодовольства — так и ждет, что девочки начнут
перед ним лебезить.

— Не носили, — говорю я.

Молчание.

— Что, простите, вы сказали? — спрашивает он.

— Вы не носили воду для слонов.

— Еще как носил.

— Нет, не носили.

— Вы хотите сказать, что я лжец? — медленно произносит
он.

— Если вы утверждаете, что носили воду для слонов, то
ровно это я и хочу сказать.

Девочки смотрят на меня с открытыми ртами. Сердце колотится.
Я понимаю, что не следовало так себя вести, но ничего
не могу с собой поделать.

— Да как вы смеете! — Макгинти хватается узловатыми
пальцами за край стола. На руках проступают жилы.

— Послушайте, дружище, — говорю я. — Годами я слышу,
как старые болваны вроде вас болтают, будто носили воду для
слонов. Но повторяю, это неправда.

— Старые болваны? Старые болваны?! — Макгинти вскакивает,
а его инвалидное кресло откатывается назад. Он тычет
в меня скрюченным пальцем, а потом вдруг падает, словно подкошенный.
Так, с расширенными глазами и разинутым ртом,
он исчезает под столом.

— Сиделка! Эй, сиделка! — кричат старушки.

Знакомый скрип резиновых подметок — и вот уже две
сиделки подхватывают Макгинти под локти. Он ворчит и делает
слабые попытки вырваться.

Третья сиделка, бойкая негритяночка в нежно-розовом
костюме, стоит в конце стола, уперев руки в боки.

— Что тут, в конце концов, происходит? — спрашивает она.

— Этот старый козел назвал меня лжецом, вот что! — 
отвечает Макгинти, благополучно водруженный обратно в
кресло. Он одергивает рубашку, поднимает заросший седой
щетиной подбородок и скрещивает руки на груди. — И старым
болваном.

— О, я уверена, что мистер Янковский вовсе не хотел… — 
начинает девушка в розовом.

— Еще как хотел, — отвечаю я. — Но он тоже хорош.
Пфффф. Носил воду для слонов, как же. Да вы вообще хоть представляете,
сколько пьют слоны?

— Понятия не имею, — говорит Норма, поджав губы и
тряся головой. — Но я одного в толк не возьму: что это на вас
нашло, мистер Янковский?

Да-да. Вот так оно всегда и бывает.

— Это возмутительно! — восклицает Макгинти, чуть склонившись
к Норме. Заметил, стало быть, что глас народа на его
стороне. — Я не понимаю, почему обязан терпеть, когда меня
обзывают лжецом.

— И старым болваном, — напоминаю я.

— Мистер Янковский! — обращается ко мне негритяночка,
повышая голос. Она подходит ко мне и снимает кресло с тормоза.

— Думаю, вам лучше побыть у себя. Пока не успокоитесь.

— Постойте! — кричу я, но она уже откатывает меня от
стола и везет к двери. — С чего это я должен успокаиваться?

И вообще, я еще не поел!

— Ужин я вам принесу, — доносится у меня из-за спины.

— Но я не хочу ужинать у себя! Верните меня обратно! Вы
не имеете права!

Оказывается, очень даже имеет. Она провозит меня по
вестибюлю со скоростью молнии и резко сворачивает в мою
комнату. Там она с такой силой жмет на тормоза, что кресло аж
подпрыгивает.

— Я еду обратно, — говорю я, замечая, что она поднимает
подставку для ног.

— Ни за что, — отвечает она, ставя мои ноги на пол.

— Но так нечестно! — чуть ли не взвизгиваю я. — Ведь я
всегда там сидел. А он только две недели. Почему все встали на
его сторону?

— Никто не встал ни на чью сторону, — она наклоняется
ко мне и подхватывает меня под руки. Когда она меня поднимает,
ее лицо оказывается вровень с моим. Ее волосы, явно
распрямленные в парикмахерской, пахнут цветами. Она усаживает
меня на край кровати, и я утыкаюсь глазами в ее грудь,
обтянутую розовым. И в табличку с именем.

— Розмари, — окликаю ее я.

— Да, мистер Янковский?

— Но ведь он и правда соврал.

— Я не в курсе. И вы не в курсе.

— Я в курсе. Я сам из цирковых.

Она сердито моргает.

— Что, простите?

Меня одолевают сомнения, и я решаю не вдаваться в подробности.

— Неважно.

— Вы работали в цирке?

— Я же сказал, неважно.

Повисает неловкая пауза.

— Вы наверняка здорово обидели мистера Макгинти, —
говорит она, занимаясь моими ногами. Она действует быстро и
ловко, а если и останавливается, то ненадолго.

— Едва ли. Адвокаты несокрушимы.

Она смотрит на меня долгим взглядом, как будто хочет увидеть
во мне не пациента, а личность. На миг у меня перехватывает
дыхание. Но она вновь принимается за работу.

— Скажите, родные поведут вас в выходные в цирк?

— О да, — отвечаю я не без гордости. — Каждое воскресенье
кто-нибудь да заходит. У них все четко, как в аптеке.

Она встряхивает одеяло и укрывает мне ноги.

— Ну что, принести ужин?

— Нет, — отвечаю я.

И вновь неловкая пауза. Мне приходит в голову, что следовало
бы добавить «спасибо», но уже поздно.

— Ладно, — говорит она, — я еще загляну посмотреть, не
нужно ли вам чего.

Как же, заглянет она. Все они так говорят.

Но, будь я проклят, вот и она.

— Только никому не говорите, — просит она, спешно
водружая мне на колени переносной столик и застилая его
бумажной салфеткой, а потом кладет туда пластиковую вилку
и ставит блюдце с фруктами. Клубника, дыня, яблоко… До чего
же аппетитно они выглядят!

— Это мой завтрак. Я на диете. Вы любите фрукты, мистер
Янковский?

Я и хотел бы ответить, но вместо этого зажимаю рот дрожащей
рукой. Боже мой, яблоко…

Погладив меня по другой руке, она уходит, деликатно не
замечая моих слез.

Я кладу в рот кусочек яблока и смакую. Флуоресцентная
лампа, жужжащая у меня над головой, льет резкий свет на мои
скрюченные пальцы, тянущиеся за кусочками фруктов. До чего же они чужие. Нет, не может быть, чтобы это были мои пальцы.

Возраст — безжалостный вор. Когда дни твои подходят к
концу, он лишает тебя ног и сгибает спину. Боль и помутившийся
рассудок — вот его приметы. Это он тихой сапой насылает
на твою жену рак.

Метастазы, сказал врач. Протянет от нескольких недель до
нескольких месяцев. Но моя любимая была хрупкая, как птичка.
Она протянула всего девять дней. Мы прожили вместе шестьдесят
один год — и вот она сжала мою руку и в одночасье угасла.

Порой я готов отдать что угодно, лишь бы она вернулась, но
на самом деле даже рад, что она ушла первой. Когда ее не стало,
что-то во мне надломилось. Казалось, жизнь закончилась — и
я не хотел бы, чтобы эта участь досталась ей. Остаться в живых
куда как более гадко.

Раньше мне думалось, что лучше дожить до глубоких седин,
чем наоборот, но теперь я засомневался. Все эти игры в лото и
спевки, ветхие старички и старушки в инвалидных креслах,
расставленных по всему вестибюлю, — да тут любой возжелает
смерти. Особенно если вспомнить, что я и сам — один из этих
ветхих старичков, отправленных в утиль.

Но тут ничего не поделаешь. Все, что мне остается — ждать
неизбежного, наблюдая, как тени прошлого врываются в мое
праздное настоящее. Они громыхают и рокочут и вообще чувствуют
себя как дома, ведь моя жизнь больше ничем не заполнена.
Бороться с ними я уже бросил.

Вот и сейчас они громыхают и рокочут вокруг меня.

Чувствуйте себя как дома, друзья мои. Побудьте еще немного.
Ах да, вы и так уже неплохо устроились.

Чертовы тени.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Петра Бормора «Запасная книжка»

* * *

Это грабеж, — скривился Полуэльф, отсчитывая
торговцу золотые.

— Действительно! — возмущенно фыркнула
Принцесса. — Мог бы сделать скидку,
хотя бы ради моих прекрасных глаз!

— Скидка за Ваши глаза уже включена в счет, — галантно
поклонился торговец. — Все по прейскуранту, сударыня,
и больше я не сбавлю ни гроша.

— Гнусный стяжатель, — проворчал Гном.

— Действительный член Всемирного Общества Стяжателей,
— кивнул торговец. — Взносы уплачены на год вперед.

— Между прочим, мы герои! — заметил Халфлинг.

— А я торговец. И что с того?

— Мы спасаем этот мир, — пояснил Полуэльф.

— Денно и нощно, — добавил Халфлинг.

— Потом и кровью, — подхватил Гном.

Варвар на секунду задумался, а затем протянул вперед мозолистые
ладони.

— Вот этими руками.

— Ну миленький, ну хорошенький торговчик, — проворковала
Принцесса. — Ну сделайте нам скидочку! Ну что Вам стоит!

— Не мне, а вам, — отрезал торговец. — Я, кажется, уже
ясно сообщил, что и сколько стоит. Хотите — платите, нет —
значит, нет.

— Но мы не можем сражаться без припасов! — воскликнула
Принцесса. — А как же спасение мира?

Торговец поманил Принцессу пальцем и доверительно пригнулся
к ее уху.

— А вы новости читали? — спросил он. — Сегодня в мире
насчитывается свыше 50 000 зарегистрированных героев. И сто
пятьдесят коренных жителей. Расскажите мне еще раз, кого
и от чего вы намерены спасать?

* * *

Double Strike! — выкрикнул Полуэльф, посылая
в цель две стрелы сразу.

— Thor’s Might! — пропыхтел Гном, обрушивая
боевой молот на голову врага.

— Lightning! — с пальцев Принцессы сорвалась
миниатюрная молния.

— Backstab! — проорал Халфлинг на ухо своей жертве, перед
тем как воткнуть ей кинжал в спину.

— Ы-ых! Ух! — Варвар просто и бесхитростно размахивал
своим двуручником. Каждый удар означал одну снесенную
голову, и применять спецприемы не было никакой нужды.
Через пять минут поле боя в очередной раз осталось
за ге роями.

— Это было непросто, — произнес Полуэльф, вытирая пот
со лба.

— Мягко сказано, — проворчал Гном. — Я уж думал, нам
кранты.

— Ну, это вряд ли, — возразил Полуэльф. — Мы все-таки
крутая команда.

— Они тоже, — Гном мотнул бородой в сторону свежих
трупов, — были крутой командой. Пока не нарвались на нас.

А кто знает, на кого мы сами можем нарваться?

— Никто не знает, — согласился Полуэльф. — Жизнь полна
сюрпризов. В этом-то и состоит прелесть нашего существования.

— Не вижу ничего прелестного, но поверю тебе на слово.

— Ты не понимаешь, — хихикнул Халфлинг, появляясь
рядом словно из ниоткуда, — он же благородный! Ему противно
бить маленьких и слабых, он хочет, чтобы слабые были
большими и жирными. Тогда их и бить гораздо выгоднее.

— Заткнись, — огрызнулся Полуэльф.

— А я что, я молчу… — сказал Халфлинг, отступая в тень.
Полуэльф задумчиво поскреб подбородок.

— В чем-то ты, конечно, прав, — протянул он, обращаясь
к Гному. — Риск хорош, когда он оправдан, но здесь становится
слишком опасно.

— Так и должно быть. — солидно подтвердил Гном. — Чем
дальше в лес, тем толще мобы. И справиться с ними будет с каждым
разом все сложней.

— Ясно, — кивнул Полуэльф. — Ладно, слушайте меня.
Восемь часов привал, потом двигаемся дальше со свежими
силами. Ты, — он указал пальцем на Принцессу, — выучи чтонибудь
помощнее. А ты…

Полуэльф посмотрел на Варвара и скривился.

— Я ведь тебе написал на бумажке! Читай, если запомнить
не можешь. Adrenalin rush, это же так просто!

— Да ну, зачем это…

— И все-таки, постарайся. Названия спецударов надо помнить
наизусть, никто не знает, когда они могут понадобиться.

— А их обязательно вслух?..

— Да! — отрезал Полуэльф. — Обязательно.

…прошло восемь часов…

— Multishot!

— Bash!

— Cold Bolt!

— Backstab!

— Адра… Арда… А-а-а, блин, ы-ых! Ух!

…еще восемь часов…

— Charged Arrow 10 Level!

— Stone crash!

— Ice Storm!

— Backstab!

— Ад…ге…па… ну и почерк у тебя! Ух! Ы-ых!

…и еще восемь часов…

— Все! — выдохнул Полуэльф, тяжело опускаясь
на землю. — Это наш предел. Еще бы чуть-чуть…

— Не надо еще чуть-чуть, — мягко возразил Гном. — Этого
было вполне достаточно.

— Своими силами нам дальше не справиться, — поджал
губы Полуэльф. — Нужна помощь.

— Здесь поблизости нет ни одной таверны, — заметил
Халфлинг.

— Я имел в виду другую помощь, — отмахнулся Полуэльф.

— Какое-нибудь дополнительное супероружие, или что-то
в таком роде.

— Я могу зачаровать стрелы, — предложила Принцесса.

— Само собой, — кивнул Полуэльф. — Только этого мало.

— Я могу заточить мечи, — сообщил Гном. — До плюс
первых.

— А у меня есть яды, — встрял Халфлинг. — Можно нанести
на лезвие.

— Ну ладно, — Полуэльф с сомнением пожевал губами. — 
Будем надеяться, что этого пока хватит.

…и еще восемь часов…

— Spadeo Terrank Blutreater Haffaplow Bagradt! («Изящный раздирающий удар ночной бабочки, садящейся на цветок» (полуэльфийск.).)

— Powered Kick of Giants!

— Superduperbadaboom!

— Backstab!

— Adre… adrenalim… adremanil…

— Оставь это! — крикнул Полуэльф. Варвар тут же радостно
спрятал бумажку в карман и принялся размахивать двуручником.

— Да не ты! — простонал Полуэльф, но Варвар сделал вид,
что его не слышит. — Принцесса! Твое Высочество! Брось ерундой
заниматься, читай свиток!

— Но я же…

— Да не спорь ты, читай быстрее! Мы прикроем!

Принцесса глубоко вздохнула, развернула свиток и дрожащим
голосом принялась читать заклинание. Земля у ее ног
зашевелилась, застонала, вспучилась бугром. Щепки, мелкие
камешки, комки грязи, птичьи перья потянулись со всех сторон,
чтобы прилипнуть к быстро растущей куче. И вскоре перед
Принцессой уже стояло, покачиваясь, жуткое чудище — наскоро
слепленный голем.

— Мммм, — промычал голем. — Ммма-а…

— Защити нас! — выкрикнула Принцесса.

— Мма… — откомментировал голем и направился к врагам.
Для этого ему даже не пришлось разворачиваться — гротескное
лицо просто съехало на затылок, а ноги-тумбы зашагали
задом наперед.

— Ура! — подпрыгнул Халфлинг. — Наша тяжелая кавалерия!

— Мма! — огромный кулак голема опрокинул ближайшего
противника. — Мма! — обратный удар сломал шею другому. — 
Мма! Мма! Ма-а!

— Ух! Ы-ых! — вторил голему Варвар, громя врагов почти
с той же эффективностью.

Враг дрогнул и побежал.

— Отлично! — Полуэльф расплылся в довольной улыбке.

— Еще пара уровней, и мы наконец уберемся с этой локации!

А ты хороший мальчик, неплохо справляешься, — он
покровительственно похлопал голема по плечу и тут же вытер
испачканную руку о штаны. — Рожей, правда, не вышел, а так
молодец.

— М-м-м… — ответил голем. — А-а-а…

Его, и правда, трудно было назвать красавцем. Даже сходство
с человеком оставалось чисто формальным: две ноги, две
руки, одна голова. На голове имелись в наличии два глаза, нос
и рот, хотя их взаимное расположение и пропорции не являлись
постоянными. А таких мелочей, как пальцы, волосы, уши
или шея не наблюдалось вовсе. Если не считать за волосы
сухую траву и мышиные кости, торчащие из глины в полном
беспорядке.

— Мало ли кто рожей не вышел! — вскинулась принцесса.

— Он такой, потому что он… такой! Уж какой получился! Для
голема так и вовсе красавец!

— Ммма… — Голем повернул к Принцессе уродливую
голову. — Ааа… ммм.

— Ну хорошо, хорошо, убедила. Пусть будет красавец.

А сейчас — всем отдыхать, и продолжим путь. Пора уже выбираться
отсюда.

…восемь часов…

— Надо же, пробились!

— Мма-а-а…

— Молодец, хороший мальчик.

— А-а-а… мммм…

…и еще восемь часов…

— Я вижу впереди свет! — закричал Полуэльф. — Там
выход!

Его товарищи не откликнулись, им было не до того. Враги
наседали со всех сторон, и это были очень мощные враги.
Гном, отложив свой молот, торопливо перевязывал израненного
Варвара. Принцесса, яростно визжа, крутила над головой
пращу — толку от этого было мало, но запас заклинаний она
давно исчерпала. Где-то в стороне, судя по шуму и воплям,
ловили Халфлинга. Только голем, как ни в чем не бывало, продолжал
сражаться. Мягкая глина гасила удары, а стрелы
не причиняли ему никакого вреда. Правда, враги уже заметили,
что скользящие удары вырывают из голема куски плоти,
но самого голема это, похоже, не беспокоило, а плоти было
еще много.

— Бежим! — скомандовал Полуэльф. — Туда!

Герои поспешно заковыляли в указанном направлении.

— Прикрой нас! — на бегу бросил Полуэльф голему.

— М-ма?

— Задержи их!

— М-ма-а-а…

Звуки боя затихли далеко позади. Герои выбрались из негостеприимного
места.

— Мы сделали это! — воскликнул Полуэльф. — Мы прошли
весь этот чертов лабиринт, и никто не пострадал! Все живы,
и даже с добычей!

— Погоди! — Принцесса ахнула и прижала пальцы
к губам. — Мы забыли… там…

— Что?! Что ты забыла?! Амулет? Жезл? Спеллбук?

— Мы оставили там голема!

— Тю! — Полуэльф облегченно вздохнул. — Было бы из-за
чего волноваться. Вызовешь нового.

— Но он же наш товарищ!

— Ты с ума сошла? — нахмурился Полуэльф. — Какой он
нам товарищ? Он, по большому счету, просто ходячая куча
мусора. А скорее всего, уже и не ходячая… Эй, ты куда?! Стой,
сумасшедшая! А-а, darabarabunda (Плохо переводимое грязное ругательство (полуэльфийск.)), все за ней!

Голем был все еще жив. Он уже не пытался сохранить сходство
с человеком, просто осел тяжелой грудой поперек прохода,
сдерживая врагов. Единственная оставшаяся рука отвешивала
удары каждому, до кого могла дотянуться, а если не могла, то
швырялась комьями глины, отрывая их от разваливающегося
тела. Голем продолжал прикрывать отступление.

— Мма! — гулко и безнадежно ухал он на каждом замахе.

— Мма! Мма-а! Ма-а!

Враги, впрочем, уже подрастеряли боевой задор, слишком
велики были потери. И когда из-за спины голема в них снова
полетели стрелы, враги с яростным ворчанием побежали с поля
боя.

— Мма, — голем булькнул и опустил руку. По его глиняному
лицу ползли струйки черной грязи. — Мма! Мма! Мма-мма!

— Все хорошо, малыш, — Принцесса обняла голема
за остатки плеч и прижала его уродливую голову к своей
груди. — Ш-ш, уже все хорошо, не плачь. Мама с тобой.

— Мма, — всхлипнул голем. — Мам-ма.

Где-то за холмами садилось солнце, и заклинание потихоньку
теряло силу. Голем медленно превращался в то, чем и был
изначально, — большую кучу мусора.

Варвар топтался рядом и растроганно сморкался в большой
платок. Остальные герои отошли на почтительное расстояние.

— Эти люди, — фыркнул Полуэльф. — Сентиментальность
когда-нибудь их погубит.

— Если прежде они не погубят всех нас, — проворчал
Гном.

Меч и камень

И тогда, — рассказывал Варвар, — появился
никому не известный подросток, взялся
за рукоять меча-в-камне и одним рывком
вытащил его наружу. Вот это было зрелище,
я вам доложу! У всех так челюсти и отпали.

— А потом? — спросил Гном.

— А потом этого мальчика короновали, и он правил долго
и справедливо. Объединил все враждующие племена, победил
множество чудовищ…

— Это понятно, а где она теперь? — нетерпеливо перебил
Гном.

— Кто «она»? — опешил Варвар.

— Наковальня. Ты же сам говорил, что на покрытом рунами
камне стояла наковальня, и меч пронзал ее насквозь, верно?

— Да…

— Ну и что с ней стало потом, когда король умер?

— Не знаю, — растерянно моргнул Варвар. — А при чем тут
наковальня? Речь же о мече!

— О мече?! — Гном схватился за голову. — Да вы что, люди,
с ума все посходили?! Кому нужен какой-то дурацкий меч? Он
там вообще лишний, его и выдернуть-то надо было, чтобы
не мешал пользоваться инструментом. Наковальня — вот
истинное сокровище!

— А разве не рунный камень? — удивился Полуэльф.

Меч гордых людей

Пришли, — сказал Полуэльф и сложил карту.

— Оно и видно, — проворчал Гном.

Действительно, окончание поисков не вызывало
сомнений. Посреди руин возвышался
кусок древней стены — словно оберегаемый
невидимой рукой, без единой трещинки, даже вездесущий
лишайник не запятнал камни, а пряди бешеного огурца, в изобилии
росшие вокруг, держались от стены на почтительном расстоянии.
Пощадило время и статую — вернее, барельеф, изображающий
высокого стройного человека с широко раскинутыми
руками. Из груди барельефа торчал меч, рукоять которого, украшенная
огненными опалами, слабо светилась и еле слышно
потрескивала.

— Меч Гордых Людей, — сказал Полуэльф, снова сверившись
по карте. — Странное название, но, с другой стороны, Лук
Эльфийских Королей звучит ничуть не лучше.

Он протянул руку и коснулся рукояти меча.

— Не лапай! — строго сказала статуя.

— А? Что? — Полуэльф быстро отскочил назад.

— Не про твою честь сработано, — разъяснила статуя. — 
Не тебе, полукровке, дано владеть этим мечом. Лишь великий
герой из человеческого племени сможет вытащить меч
из камня, чтобы сразить Зло и утвердить царство Света
на земле.

— Ладно, ладно, я все понял, — Полуэльф развел руками
и с кривой улыбкой шагнул в сторону. — Я пас.

Он подтолкнул плечом Варвара и кивком указал на меч.

— Иди, пробуй, великий герой.

Варвар вздохнул, поплевал на ладони и без особого труда
выдернул меч из груди статуи.

— Свершилось! — выдохнула статуя. — Наконец-то! Сбылось
великое пророчество! Конец засилью темных сил, наступает
новая светлая эра…

Товарищи между тем столпились вокруг Варвара, рассматривая
новую игрушку и отпуская восторженные замечания.

— Эй, меня кто-нибудь слушает? — раздраженно спросила
статуя.

— Да-да, конечно, — Варвар виновато вздрогнул и изобразил
повышенное внимание.

— Этот меч дано носить лишь достойнейшему, — важно
произнесла статуя. — Тому, кто объединит все людские племена
и станет величайшим из земных царей, кто поведет людей
за собой на решительную борьбу со Злом. О ком и через тысячу
лет будут слагать баллады сыны человеческие…

— Минуточку, — поднял руку Халфлинг. — А почему ты
все время говоришь только о людях?

— А я и не с тобой разговариваю, недомерок! — огрызнулась
статуя. — А с героем из пророчества. Не встревай!

— Ну хорошо, хорошо, — Халфлинг насупился и отступил
в тень, поближе к Гному и Полуэльфу.

— Близок конец кровавой тирании Темных сил! — вещала
статуя. — Люди поднимают голову! Огнем и мечом отвоюют они
свою свободу, и воцарятся на земле Закон и Порядок. Сгинут без
следа все пособники зла, мерзкие трусливые твари, угнетавшие
народ долгие столетия. Приидет новое царство добра и справедливости,
и склонятся перед ним все народы мира…

— А кто не склонится? — снова встрял Халфлинг.

— Сам подумай, — посоветовала статуя.

— Я подумал. И мне это не нравится.

— Мне тоже, — вполголоса произнес Полуэльф.

— Ваши проблемы, — пожал плечами барельеф, насколько
ему позволяла каменная кладка.

— Продолжай, пожалуйста, — попросил Варвар.

— А чего тут продолжать? — хмыкнула статуя. — Все понятно.
Настало время Избранного народа…

— То есть людей?

— А кого же еще!

— А почему это люди Избранный народ? — возмутился
Халфлинг. — Почему не кто-нибудь другой? Вот хоббиты,
например, ничем не хуже.

— Хуже-хуже, — заверила статуя. — Люди — уникальная
раса, они могут становиться кем угодно и достигать вершин
в любой избранной профессии.

— Ха! — фыркнул Гном. — Тоже мне, нашли чем хвастаться!

— Иным расам это не дано, — строго заметила статуя.

— А инфравидение людям дано? Или бонус к Силе и Сложению?

— Это мелочи, — пренебрежительно отозвалась статуя. — 
Зато у людей есть бессмертная душа, которой все прочие лишены.

— А толку-то… — проворчал Гном.

— Это знак избранности! — выкрикнула статуя. — Именно
людям дано нести свет в мир! Людям — а не детям тьмы,
копошащимся в мрачных подземельях, норах и пещерах,
подобно крысам и червям…

— Слышь, — Халфлинг подергал Гнома за рукав, — а ведь
это он про нас говорит!

— А эльфы? — спросил Варвар, не выпуская меча.

— Слишком ненадежный союзник, — поджала губы статуя.

— Себе на уме. Да еще, вдобавок, свободно скрещиваются
с людьми, разбавляя и разжижая благородную кровь. Еще вопрос,
можно ли считать такое потомство полноценными людьми.

— Ты с какой стороны человек? — тихонько спросил Халфлинг
Полуэльфа. — С отцовской или материнской?

— С той самой, — процедил сквозь зубы Полуэльф.

— А-а, — протянул Халфлинг и замолчал.

— Итак, — подытожила статуя. — Владелец этого меча
обретет великую силу, едва первые лучи восходящего солнца
прольются на клинок. Дав клятву верности на крови, он должен
будет отправиться на северо-восток, где…

Не дослушав, Варвар с размаху всадил меч обратно в грудь
статуи, вытер руки и повернулся к товарищам.

— Пошли дальше. Здесь нет ничего интересного. Что там
говорит карта о других сокровищах?

— Прямо на юг отсюда, в трех днях пути, спрятан Молот
Горных Кланов, — прочитал Полуэльф. — На востоке, чуть дальше,
Топор Великого Орки, а на западе… некая Дубина.

— А какой-нибудь Пращи Хоббитов там нет? — спросил
Халфлинг.

— Нет, — ответил Полуэльф.

— Ну нет — так нет, — пожал плечами Халфлинг.

— Юг, восток, запад… — Гном один за другим загнул три
пальца. — А на севере?

— Там значок золота, и рядом нарисован дракон.

— Вот и отлично. Значит, нам на север.