История из Аше Гарридо «Видимо-невидимо»
О книге Аше Гарридо «Видимо-невидимо»
Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель
с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный:
мастер зоркий и за словом в карман не лезет.
И положиться на него всегда можно, а в нашем
деле это, сами понимаете…
Ну, доброе утро! И ведь плевать, вот как есть
плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый
раз заново эта песня в голове. Тьфу.
И где те люди? Мостовое дело не безлюдно,
правда, где мост, там дорога, где дорога — там
и путник. Порой проходят мимо по своим делам,
но слухи-то… Это людям с места на место перебраться
— целая история: моста ищи, перевоза.
А слухи будто сами собой прорастают, сорная трава.
Особенно про нашего брата. Так вот проходят,
косятся. Делают вид, что им безразлично, да я уж
за долгий век нагляделся…
Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так
что у нас день еще, вроде, не начался, а Мэри, выбравшись
из-под одеяла, шлепает босыми ступнями
по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы
распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь
из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос,
и завязку передника тяну… Не успею тебе поесть
приготовить, шепчет Мэри — и вздыхает. Да
что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь,
иди ко мне…
Потом уж у самого порога еще поцеловал ее…
да на весь день не нацелуешься.
Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты
ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый
день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти
всё, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом,
пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет
к себе самому, крепче стоять будет.
Толкнул дверь — свет хлынул.
Глаза открыл — уже семенит по зеленому лугу
белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым
облаком стоит.
Каждый день, утром и вечером, обхожу долину,
сад, у моста посижу… да мало ли. Всё надо рассмотреть,
на каждой мелочи взгляд задержать. И то
сказать — мелочи… В нашем деле мелочей нет.
Каждая травинка, каждый сучок знать свое место
должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот
и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день
на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место,
растет моя земля день ото дня.
Мост отдельной заботы требует. Значит, надо
и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть
и он к своей работе привыкает. Встречу проходящих,
поздороваюсь, покажу, откуда дальше перейти
можно. Разговоры у нас короткие получаются,
разве что напиться предложить, о погоде пару слов.
Ну, погода здесь одна и та же на каждый день,
и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих
дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут
всё хорошо укрепится, потому что сквозь дождь
видится всё неясно, может и совсем размыть.
Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри
моя кудрявая следом увязалась. Я и не против:
пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится —
отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает.
И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться
может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь —
не будет. Потом, может, сами заведутся или придут
из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена
моя…
Есть места, где лучше язычок-то прикусить.
Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек
путей господних, ляпнул сдуру: овца ты,
Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять,
значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли
соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.
А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый
час, место хитрое. Мы такие места называем крепкими,
потому что слово, произнесенное там, —
крепко, неотменимо. Сразу как ничего и не случилось,
папаша привычно ворчал, девица привычно
терпела… только утром просыпается папаша — под
кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком
потрусывает, а дочки родной нет как нет.
Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает,
сядем за стол, а ложки-то она положить забыла.
Смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш,
не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота:
встану сам, хоть и нашагался за день по долине,
не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится
вся…
Рассеянная. Ну так я бы на вас посмотрел, если
бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый
вечер — опять человеком, вот чем бы у вас голова
занята была?
Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Семиозёрья,
он сейчас Туманную косу высматривает,
птица на голове живет — и ничего. Очень даже мужик
замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог
проложенных не надо, ходит где хочет. А тут —
овца всего-навсего.
Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня
муж есть, а завтра — ищи ветра. И добро б навеки
сгинул — нет, вернется. Только вот он и сам не знает,
когда вернется, не дано ему знать. Да и вернется
— ненадолго. И опять уйдет. Придет в другой
раз — а сын уже в притолоку головой упирается,
жена с клюкой горбится… И ведь если с нашим
братом связалась — и думать не моги другого себе искать. Всё равно ничего не выйдет. Потому что
наш брат только в таких местах и женится, где слово
крепко, неотменимо. И если сказалась верной
женой — верной женой и будешь, а хочешь того,
нет ли — дело десятое. Только и остается, что
по пустошам скитаться и в безлюдье жизнь коротать.
Мастер-то всегда при деле и к зияющим дырам
вокруг дома привычен, а жене каково? Словом
перекинуться не с кем. И не идут за наших.
А Мэри всегда со мной, и в радость ей это. Сначала
один прихожу — место присмотреть. Поставлю
дом, заложу сад — и за милой женой, чтобы
привести ее под готовый кров, к живому очагу. Вокруг,
конечно, сущее безобразие творится, но где
я ее нашел, то местечко покривее многих будет, Голый
склон называется, там не всякий и из наших
надолго задержится. Уж как ее туда занесло — ума
не приложу, а она не говорит.
Голый склон — он голый и есть, и ничего там
больше нет. Но глина там славная, видно, скоро
речка народится рядом, вот и берег есть, а где один
берег есть — там мне и работа, лучше нет способа
второй берег найти, как мостом к нему дотянуться.
Так что я туда с двойным прицелом забрел:
и на разведку, и глины гончару Семигоричу добыть
— Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал,
какая там славная глина, а самому Олесю тогда
с Зеленого яру ходу не было. Не устоял бы Зеленый
яр без Олеся-гончара. Давно это было, еще
до Райдуги.
И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма
кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется
сквозь начальную Тьму, и сидит девушка кудрявая,
коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись,
вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый,
глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.
Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот — жену
нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась
с испугу, без привычки в таких местах шевелиться
и правда не стоит — запросто в бездну канешь…
Заговорил спокойно, ласково. Я, мол,
Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы
— просто Хэмиш, а ты кто? А она в руку мою
протянутую вцепилась пальцами перемазанными,
глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой…
Эка невидаль — быть живым! У меня приятель
на Лежачем камне, так его еще и не со всякой
стороны увидишь, потому что вообще плоский,
нарисованный. Но какую музыку делает! Душу вытряхнет
и вывернет, и уходишь от того камня, как
заново родившись. А поживет на том камне еще —
и будет живое место, потому что быть живым — это
заразно.
Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из
наших не поселился, и правда жутко бывает.
До чего паршиво там! От одного воспоминания
передернуло. Полез в карман за табаком…
Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший
с птицей на голове так всем и норовит всучить чтонибудь
чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы, от старой
мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие,
блестит, ни пятнышка ржавчины — какая в нем
сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так
себе — галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана
выкидывал, а она всё там же. Ничего, наведается
в гости, верну. А пока — выкину.
Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри
за мной.
Вот наша Долгая долина — тоже еще не совсем…
Как Мэри здесь выдерживает? Я-то привычный,
я всё вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно
есть — самому тошно станет. Но я от таких глупостей
давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах
рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила
еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым.
Куда ж мне дуб посреди сада?
Чудит местечко, само себя еще не знает, утром
выйдешь на крыльцо — начинай сначала… То ли
дымка туманная еще не рассеялась, то ли место
растворяется в беспамятстве. Мэри уже не боится,
щиплет травку поближе к крыльцу или вот за мной
увяжется, где виднее. К полудню уже и путники решаются
через наш край пройти. Важную птицу
здесь не встретишь, всё больше ватаги работников
с места на место перебираются, заработка ищут.
Косари, каменщики, плотники. Эти всегда выбирают
дорогу покороче, торопятся, порой и вовсе
сгинут, заплутав. А на жену мою косятся опасливо,
но лучше пусть косятся, чем заглядываются.
У меня работа простая.
Уж если человек строит, он строит. Хоть дом,
хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у
нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы
у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что
верить в него надо, а просто — знать. А камни сложить
не так и трудно. Я-то сам по этому мосту могу
ходить, как только первый камень положил. Я его
уже знаю. А другим придется подождать — и не
только пока я берега соединю, а пока еще сам мост
к себе привыкнет.
И вот иду я так, смотрю по сторонам… хорошо!
Обернулся — сад мой издалека видно, крыша
сквозь белое едва просвечивает. Но на холм подниматься
я сегодня не буду, слишком близко
к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх
увяжется — увидит, как из-под травяных корней,
в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем
ей на это смотреть.
Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево
от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм
взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно
спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться…
И тут что-то случилось с местом
моим, а то и со всем миром нашим. Дернулось всё
и дыбом встало, и земля моя зыбкая под ногами
волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова
дрогнуло… Я сам не устоял, покатился по траве
к краю, а в голове сама собой картинка выскочила,
как Мэри моя скатерть расстилает: встряхнет ее
и по столу волной пустит. Вот так же я крошкой
катился по зеленой скатерти, но удержался у самого
края. Поднялся на четвереньки, огляделся —
а Мэри-то… Оторвался край — и понесло его
прочь, от меня, а на том краю Мэри моя.
А как отнесло на пять шагов — свет здешний до
того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной,
алой свечой в темноте, только пустота текучая
волосы хмелёвые ее колышет… Вытянулась, зажмурила
глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет
от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет…
И мне до нее уже не дотянуться.
И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел,
как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж
ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот
берег другой, да поторопись, потому что размывает
его пустота, тают травинки в чернилах небытия.
К самому подолу алому уже подступила бездна.
Но мост начинается с первого камня, и пойти
по нему только я смогу, а мне уйти — и не вернемся
уже. Останемся вдвоем на мосту между берегов,
которых нет, и будет нам жизни на три вздоха,
а сюда уже не вернуться нам. Ничего здесь не останется,
стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Да
и камня нет у меня!
Упал на колени, взрыл сухую траву. Нет, тонко
все сеется между пальцами.
И вспомнил — как обжегся. Руку в карман… вот
зараза, пусто! В другой… галечка морская с берега
неведомого, спасение наше.
Я осторожно положил ее под ноги — и носком
притоптал для прочности. И сказал жене: мост
я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз
не открывай, а настил из досок дубовых сделаю,
и перила… каменные перила будут, не бойся, руку
положи… да, вот так.
И она мне поверила, она наклонилась вперед
и коснулась рукой… ох, какая разница, чего она
коснулась, хоть ничего там не было еще, а она похлопала
ладонью, оперлась и сама, моих уговоров
не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Так
и вижу голубой башмачок ее с острым носком, как
он скользнул над истаивающей травой и ступил
на… Знать-то я знаю одно, а глаза видят, что видят.
И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри
замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный,
настил деревянный, дубовый настил… перила…
Из зажмуренных глаз Мэри катились слезы —
как, бывает, катится пот со лба, и точно так же —
как помеху работе, смахнула она слёзы со щек
и качнулась вперед, перенося тяжесть с правой ноги
на левую, а под правой уже растворялся последний
клочок травы, а под левой — чистой тьмой покоилась
пустота. Но сердце моё билось ровно. Иначе
нельзя. Я знал этот мост, я его держал. Вот только
не бывало такого, чтобы по недостроенному мосту
кто-то, кроме меня, мог пройти. Но об этом я сумел
забыть. Я обо всем сумел забыть, одно было
передо мной: первый на свете мост — и никаких
еще нет правил, а вот как мы сейчас сделаем — так
и будет.
И она шла, ровно ступая, и платье ее алое, нарядное,
качалось над пустотой.
А на середине моста, которого еще не было…
мост каменный, настил деревянный, перила… как
будто опомнилась она. Шагу ступить не может —
вот-вот откроет глаза…
Беги! — заорал я, беги, не стой, беги… И она
подхватила юбку и рванула вперед, только мелькали
зеленые чулки, только вился над коленями алый подол.
Одной рукой к животу скомканную юбку,
другую руку откинула нелепо и беспомощно, хмелёвые
кудри ветром к лицу прижало, и ровно вот
столько ей еще пробежать оставалось, а она протянула
руки ко мне и выпустила подол. И он ей под
ноги… и она глаза открыла… падает с открытыми
глазами мне навстречу, а под ней как есть пустота,
а мне еще рук не дотянуть… мост каменный, настил
дубовый… и я по тому настилу к ней — и на
руки подхватил, сам не знаю, как успел, не должен
был успеть. Но схватил ее, держу, а сам назад пячусь
и обернуться боюсь. Есть ли еще куда пятиться,
или остались мы с Мэри на огрызочке моста,
в один шаг длиной, между двумя берегами, которых
уже и нет… А Мэри висит головой на плече
моем и сладким таким голосом приговаривает:
яблони наши… дом… хорошо-то как…
А когда я уже почувствовал под ногами не гулкие
доски, а мягкую траву, обмякла моя Мэри и голову уронила. Я ее на траву там же и уложил, смотрю,
правда: яблони бело-розовым облаком, черепица
сквозь него едва просвечивает, а вокруг трава
зеленая, и хорошо-то как… Сел на траву рядом
с Мэри… и не помню. И сразу вдруг — морда овечья
мне в лицо тычется… Обнял я жену за кудлатую
шею, и пошли мы домой.
А что люди на нас косятся, так это мы переживем.