Сесилия Ахерн. Там, где заканчивается радуга (фрагмент)

Отрывок из романа

Глава 1

Алекс!

Приглашаю тебя на мой день рождення во вторник
8 апреля ко мне домой. По случаю таго что мне
будит 7 лет. У нас будит фокусник и ты можешь прити
ко мне домой в 2 часа дня. Все закончится в 5. Жду что
ты придешь.

Твая лутчяя подруга Рози

Рози!

Хорошо я прийду в среду на твое деньрождення.

Алекс

Алекс!

День рождення во вторник а не в среду. Только не
приводи с собой сэнди так ма сказала. Сэнди вонючая
собака.

Рози!

Мне плевать что говорит твоя глупая ма сэнди хочет
прити.

Алекс

Алекс!

Моя ма не глупая. Ты сам глупый. Нельзя приводить
собаку. Она палопает шарики.

Рози

Рози!

Ну тогда я тоже не приду.

Алекс

Дорогая миссис Стюарт,
забежала, чтобы перемолвиться с Вами словцом насчет
дня рожденья моей Рози, который мы празднуем
8 апреля. Жаль, что я вас не застала, но я зайду еще раз,
попозже, так что, надеюсь, мы сможем поговорить.
Похоже, между Алексом и Рози возникли какие-
то недоразумения. Насколько я понимаю, они
даже не разговаривают. Я очень рассчитываю, что
при встрече мы сумеем разобраться, в чем тут дело.
Рози на самом деле спит и видит, чтобы Алекс был на
ее празднике.

С нетерпением жду встречи с мамой этого очаровательного
молодого человека!

Всего доброго,

Элис Данн.

Рози!

С удоволствием приду на твое деньрожденя. Спасибо
что пригласила меня и сэнди.

Твой друк Алекс

Рози!

Спасибо за прикрасный праздник. Мне правда
жаль что сэнди палопала шарики и съела твой торт.

Она была голодная патаму что ма говорит па сьедает все падчистую, сабаке не остается. До встречи в школе
завтра.

Алекс

Алекс!

Спасибо за подарок. Про сэнди ничего страшного.
Ма сказала она так и так давно хотела новый ковер. Па
немножко сердится но ма считает что теперь весь дом
пропах какашками и виноват не малыш Кевин.

Посмотри на нос мисс Кейси. Никогда не видела
такого здравенного носа. Ха-ха-ха.

Рози

Рози,

ага и еще у нее висит сапля. Она самый уродливый
инапланетян в мире. Я думаю надо сабщить в палицию
что у нас инапланетян вместо учителя и у него
изо рта ваняет и…

Уважаемые мистер и миссис Стюарт,
хотелось бы обсудить с вами школьные успехи вашего
Алекса. Я несколько обеспокоена его поведением
в последнее время и, в частности, манерой писать записки
во время уроков. Буду признательна, если вы
найдете время зайти в школу и условиться о встрече.

Искренне ваша,

мисс Кейси

Алекс!

Жаль что нас рассадили. Меня тошнит тут рядом
с вонючкой Стивеном он ковыряет в носу и ест козюли.
Фу. А интересно что твои ма и па сказали про
мисс Длинный Нос?

Рози

Рози, ма толком ничего не сказала патаму что все
время хихикала. Не знайю с чего. Тут такая скука в
первом ряду. И мисс Кейси дышит ну прямо в лицо.
Щас задохнусь.

Алекс

Алекс, вечно ты пишешь ЗНАЙЮ а надо ЗНАЮ.

Рози

Прастити мисс училка. Я знайю как надо.

Алекс

Привет из Испании! Погода классная. Жарко и солнечно.
Тут есть бассейн с высоченным желобом чтобы
съезжать в воду. Класс. Познакомился с парнем, зовут
Джон. Ничего парень. Увидимся через две недели.
Я сломал руку когда съезжал. Меня отвезли в больницу.
Я решил, что хочу работать в больнице, когда
вырасту. Как врач, который накладывал мне гипс. Он
был в белом халате, в руках у него была история моей
болезни, он был классный и в самом деле мне помог.
Мой друг джон расписался у меня на гипсе. Ты тоже
сможешь когда я вернус если захочешь.

Алекс

Привет из Ландна. Мой отель в первом ряду на открытке.
Мое окно 7 снизу, но на открытке меня нет.
Когда вырасту, буду работать в отеле ведь там каждый
день на кровать кладут бесплатные шоколадки
и комнаты убирают. Автобусы здесь все красные как
тот игрушечный что тебе подарили на прошлое Рождество.
Все говорят ужасно смешными голосами, но
вообще славные. Познакомилась с девочкой, зовут
Джейн. Мы вместе плаваем. Пока.

Твоя Рози.

Алекс!

И отчего это интересно знать я не приглашена на
твой день рожденья? Я знаю, собираются все мальчики
в классе. Ты что со мной в ссоре?

Рози

Дорогая Эллис.

Хочу извиниться за Алекса. Я знаю, Рози расстроена,
что он не пригласил ее на свой день рожденья, и не
понимает почему. Честно сказать, я сама этого не понимаю;
я пыталась поговорить с Алексом, но что там делается
в голове у десятилетнего мальчика, непостижимо!

Думаю, он просто не решается ее пригласить, потому
что другие ребята не хотят, чтобы в компании
была девочка. Что делать, как раз такой возраст… Пожалуйста,
передайте Рози, что я ее люблю. Это все
ужасно несправедливо, и, когда я говорила с ней на
прошлой неделе, было видно, как сильно она задета.

Что, если мы с Джорджем на будущей неделе сводим
их куда-нибудь?

Всего доброго,

Сандра Стюарт.

Рози!

Д. р. был так себе. Так что не жалей. Мальчишки
вели себя как дураки. Брайан запулил свою пиццу в
спальный мешок Джеймса и когда Джеймс проснулся
у него все волосы были в кетчупе сыре и прочем, и моя
ма попробовала отмыть его но не вышло, и тогда ма
Джеймса выдала ма Брайана, и моя ма стала вся красная,
а мой па сказал что-то чего я не расслышал, и ма
Джеймса заплакала и тут все разехались по домам.

Хочешь, в пятницу пойдем в кино а потом в Макдональдс?
Мои ма и па поведут нас.

Алекс

Алекс!

Жаль, что так вышло с твоим д. р. Брайан придурок
вообще. Терпеть его не могу. Брайан-плакса. Про
кино спрошу моих ма и па. Нет ну посмотри что за
юбка у мисс Кейси! На какой помойке она такие берет!
Как будто на нее кто-то стошнил, а потом валял
в песке, а потом…

Уважаемые миссис и мистер Данн.

Мне хотелось бы встретиться с вами, чтобы поговорить
о поведении Рози и о том, что она пишет
записки во время уроков. Удобно ли вам в 3 часа дня
в пятницу?

Мисс Кейси

Алекс!

Мрак. В кино меня сегодня не пустят. Как плохо,
что мы сидим врозь. Из-за косматой Лиззи-гризли я
классную доску не вижу. И почему это с нами всегда
случается что-то такое?

Рози

АЛЕКС!

С ДНЕМ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА!

ПУСТЬ БУДЕТ СЕКС В ТВОЕЙ ЖИЗНИ

И ЖИЗНЬ В ТВОЕМ СЕКСЕ!

С ЛЮБОВЬЮ

ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ В ТАЙНЕ

ХХХ

Рози, это ты прислала мне открытку?

Алекс

Какую еще открытку?

Рози

Не морочь голову. Я знайю что это ты.

Алекс

Понятия не имею, о чем ты. С чего бы мне посылать
тебе валентинку?

Рози

Ага! Откуда ж тогда ты узнала что это валентинка?
Только если сама ее написала! Все ясно! Ты любишь
меня, ты хочешь за меня замуж!

Алекс

Отстань, я слушаю м-с О’Салливан. Если она увидит,
что мы переписываемся, нам конец.

Рози

Ты что не в своем уме? Такая стала зубрилка!

Алекс

Очень даже в своем. Потому, что собираюсь повидать
мир, уехать учиться в колледж, стать успешной деловой
женщиной, заработать кучу денег… не то что ты.

Рози

Глава 2

Дорогой м-р Бирн.

Завтра, 8 апреля, Алекс не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку он записан к стоматологу.

Сандра Стюарт

Дорогая мисс Куин.

Завтра, 8 апреля, Рози не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку она записана к врачу.

Элис Данн

Рози!

Встречаемся за углом в 8.30. Возьми с собой что-то
переодеться, нельзя шляться по городу в школьной
форме. Верь мне, Рози Данн, это будет лучший д. р.
в твоей жизни! Обалдеть если нам сойдет это с рук!

Алекс

Тебе 16, черт побери!

Больница Сент-Джеймс

10 апреля

Уважаемые м-р и м-с Данн.

Прилагаю счет за промывание желудка Рози Данн,
имевшее место 8 апреля с. г.

Искренне ваш

д-р Монтгомери

Рози, твоя ма стережет дверь как бешеный пес, так что
в ближайшие 10 лет я тебя, кажется, не увижу. Хорошо
хоть славная толстуха медсестра которую ты так любишь
(ха-ха!) согласилась передать тебе мою записку.
Знаю, ты обязана ей жизнью!

Прости, что так вышло. Наверно, ты была права.
Наверно, лучше было обойтись без текилы. Бедного
бармена, наверно, выгонят за то, что он обслужил нас.
А ведь я говорил, что липовое удостоверение личности,
которое добыл мой приятель, сработает!

Интересно, помнишь ли ты хоть что-нибудь из
того, что было… напиши мне. Можешь доверять Стефани,
она все передаст, потому что злится, что твоя
ма не разрешила ей бросить колледж. Фил и Маргарет
только что объявили, что ждут еще одного ребенка,
так что, выходит, я буду дважды дядя. По крайней
мере, это дело хоть отвлечет внимание от меня, что
для разнообразия неплохо. Фил все время смеется над
тем, что мы с тобой натворили, говорит, это напоминает
ему, каким он сам был десять лет назад.

Ну, поправляйся скорей, алкашка! Знайешь, я даже
не думал, что человек может вдруг так классно позеленеть.
Похоже, наконец открылся твой истинный талант,
Рози! Ха-ха-ха.

М-р Наглец!

ЭТО УЖАС, КАК МНЕ ПОГАНО. В голове
что-то бухает и бабахает. В жизни ТАК башка не трещала. В жизни я ТАК не страдала. Ма и па просто осатанели.
Вот честно, никакого сочувствия в этом доме!
Лет тридцать меня теперь никуда не пустят и уж точно
запретят с тобой видеться, потому что ты «плохо влияешь». Что, никуда не денешься, чистая правда.

Но, в общем, без разницы, что они там сделают,
потому что завтра в школе так и так увидимся, если,
конечно, нам не запретят и школу тоже, что, помоему,
было бы просто классно. Неужели у нас сдвоенная
математика в понедельник?! НЕТ! Уж лучше
пусть мне еще раз промоют желудок. Пять раз подряд.
Ну в общем, в понедельник увидимся.

Да, ты спрашивал, что я помню. Так вот, если не
считать того, как я грохнулась там в баре лицом в грязный
пол, как сверкали огни, как выла сирена, как неслись
машины и как меня выворачивало наизнанку, —
НИЧЕГО! Хотя, кажется, больше ничего и не было.
Или было?

Рози

Рози!

Очень рад, что ты, похоже, прочухалась. Ну, мои
тоже меня доводят. Даже не верится, но в самом деле
лучше уж скорей в школу. По крайней мере там нас
никто гнобить не будет.

Алекс

Дорогие м-р и м-с Данн.

Ввиду недавних событий с участием вашей дочери
Рози просим вас безотлагательно прибыть в школу.
Назрела необходимость обсудить поведение Рози
и прийти к соглашению относительно справедливого
наказания, в необходимости которого, не сомневаюсь,
вы уверены так же, как и мы. Родители Алекса Стюарта
приглашены также.

Ждем вас в понедельник, в 9.00 утра.

Искренне ваш

м-р Богарти,

директор школы.

От Рози

Кому Алекс

Тема Временно исключена!

Блин! Думать не думала, что этот старый индюк дотумкает
до такого! Послушать его, так мы кровавые
убийцы, не меньше! Ох, как мне плохо! Мрак! Целую
неделю валяться в постели с похмельным синдромом
вместо того, чтобы ходить в школу!

От Алекс

Кому Рози

Тема Я в аду

Рад за тебя. У тебя не жизнь, а малина. Я-то имейлю
тебе из черной дыры. Из отцовского офиса. Меня
приговорили ишачить здесь всю неделю, рыться в картотеке
и лизать марки. Богом клянусь, НИКОГДА
В ЖИЗНИ не стану работать в офисе!!!

Эти гады мне даже не платят.

Злой как черт Алекс.

От Рози

Кому Алекс

Тема Злой как черт Алекс

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хаха-
ах… Я забыла, что я хотела написать… ах да…хаха-
ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

С любовью от самой благополучной, уютно и
удобно устроившейся Рози, которая законопачена в
своей комнате.

От Алекс

Кому Рози

Тема Лентяйка

Смейся-смейся. Тут такая цыпочка работает в офисе.
Я на ней женюсь. Кто там теперь хохочет?

От Рози

Кому Алекс

Тема Дон Жуан

Кто такая?

Впрочем, я не лесбиянка и потому НЕ ревную.

От Алекс

Кому Рози

Тема Не лесбиянке

Теперь смеха ради буду звать тебя так, хотя не получил
еще никаких доказательств обратного.

Ее зовут Бетани Уильямс, ей семнадцать (взрослая
женщина!), блондинка, классные буфера и длиннющие
ноги!

Привет от секс-символа!

От Рози

Кому Алекс

Тема М-р Секс-Символ-Рвотный-Порошок

Судя по твоему описанию, она жирафа! Или нет, я
уверена, она милашка (ха-ха!). Ты уже поздоровался
или твоя будущая жена не подозревает о твоем существовании?
Ну разве что приносит бумажки, чтоб ты
их ксерил.

Вам пришло IСQ-сообщение от: АЛЕКС.

Алекс: Эй, Рози, у меня для тебя новость.

Рози: Отстань, а? Я пытаюсь сосредоточиться на том,
что вещает м-р Симпсон.

Алекс: Интересно, почему бы это… Неужели из-за
его прекрасных голубых глаз, от которых тащатся
все девчонки?

Рози: Нет, меня очень интересует программа Excel.
Она такая увлекательная! До утра готова сидеть.

Алекс: В уме ли ты, девица?

Рози: Я ШУЧУ, ИДИОТ! Меня тошнит от этой чепухи. У меня мозги плавятся, до того скучно. Но
все равно отстань.

Алекс: Так ты не хочешь узнать мою новость?

Рози: Нет.

Алекс: А я все равно скажу.

Рози: Ну так и быть, говори.

Алекс: Так вот. Все равно подпрыгнешь от моей новости: я потерял невинность.

Алекс: Эй!

Алекс: Ты где?

Алекс: Рози, ну же, не тяни!

Рози: Упала под стол и потеряла сознание. Вроде как
видела во сне, что ты потерял невинность.

Алекс: Это не сон!

Рози: Фу! И кто эта несчастная? Только не говори,
что это Бетани, только не Бетани…

Алекс: Огорчу. Она.

Алекс: Эй!

Рози: Что?

Алекс: Ну?

Рози: Что ну?

Алекс: Ну, скажи что-нибудь.

Рози: В самом деле не представляю, что ты хочешь
услышать, Алекс. Нашел бы ты себе приятеля из
парней, а? Потому что я не собираюсь хлопать
тебя по плечу и выспрашивать о подробностях.

Алекс: Просто скажи, что ты думаешь, и все.

Рози: Честно сказать, из того, что я о ней слышала,
могу сделать вывод, что она шлюха.

Алекс: Да ладно, ты ведь даже не знайешь ее, даже
не видела никогда. Ты каждую, кто с кем-то спит,
называешь шлюхой.

Рози: Как раз видела и… МАЛЕНЬКАЯ поправка,

Алекс. Шлюхами я называю тех, кто спит каждый
день с разными.

Алекс: Ты же знайешь, что это неправда!

Рози: А ты все время пишешь ЗНАЮ неправильно.
Не ЗНАЙЮ, а ЗНАЮ!

Алекс: Да черт бы с ним, с этим «знаю». Ты пилишь
меня из-за этого с пяти лет!

Рози: Давно бы пора усвоить!

Алекс: Ладно, забудь.

Рози: Нет, Алекс, все-таки я о тебе беспокоюсь.
Я знаю, что она правда тебе нравится, и хочу сказать
всего лишь, что она не из тех, кому достаточно
одного мужчины!

Алекс: Теперь из тех.

Рози: Так вы что, в самом деле, что ли, пара?

Алекс: Да.

Рози: ДА????

Алекс: Что ты так удивилась, я не понимаю!

Рози: Просто я думала, Бетани не из тех, у кого могут
быть прочные отношения с людьми. Я думала,
она из тех, кто с людьми только спит.

Рози: Алекс!

Рози: Ну ладно, прости.

Алекс: Рози, ты должна это прекратить.

Рози: Я знайю, что должна.

Алекс: Ха-ха.

М-р Симпсон: Вы, двое, немедленно в кабинет директора.

Рози: ЧТО??? ОЙ, СЭР, ПРОСТИТЕ, Я ВНИМАТЕЛЬНО
ВАС СЛУШАЛА!

М-р Симпсон: Рози, последние пятнадцать минут
я молчал. Сейчас весь класс выполняет задание.

Рози: Да? Ну, я не виновата. Это Алекс. Он мне мешает.
Не дает сосредоточиться на уроках.

Алекс: Мне надо было сказать Рози что-то очень
важное, сэр. Срочно.

М-р Симпсон: Я это понял, Алекс. Мои поздравления.

Алекс: А… а откуда вы знаете, о чем речь?

М-р Симпсон: Если бы вы двое прислушивались
к тому, что я говорю на уроках, хотя бы время от
времени, то узнали бы кое-что полезное. Например,
как сделать так, чтобы ваши аськи не читали
все остальные.

Алекс: Вы хотите сказать, сэр, что все в классе смогли
прочесть… ЭТО?

М-р Симпсон: Именно.

Алекс: О, черт!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Рози!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: РОЗИ!!!

Рози: Да, сэр.

М-р Симпсон: Выйди из класса!

Алекс: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Ты тоже, Алекс.

Купить книгу на Озоне

Парисула Лампсос, Лена Катарина Сванберг. Я женщина Саддама (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Парисулы Лампсос и Лены Катарины Сванберг «Я женщина Саддама»

В годы моей молодости все было по-другому. Как
и в Бейруте, в Багдаде в те годы, когда там жила
наша семья, были очень сильны этнические, экономические,
культурные и религиозные различия между
социальными группами. Мужчины жили в своем мире,
женщины в своем, и никто не подвергал это сомнению.
Для женщин существовало много запретов, и не
было ничего удивительного в том, что с девочками обращались
не так, как с мальчиками. Эти правила были
неписаными, но все их соблюдали.

В детстве я знала, что за меня все решает мой отец.
В будущем решения должен был принимать мой муж.

Это была общепринятая иерархия власти. В моем
случае на вершине иерархии стоял Саддам Хусейн. Но
поняла я это слишком поздно. И отцу, и впоследствии
мужу это принесло только страдания.

Стоит также упомянуть, что со временем власть Саддама
Хусейна распространилась на жизнь каждого
иракца. Он стал настоящим диктатором. Над ним же
нависала невидимая рука, принадлежавшая США. Она
давала и отбирала. Ласкала и била. И убивала, когда
считала это нужным.

Я не разбираюсь в политике и не очень ею интересуюсь.
Но мне кажется, что мы многое потеряли, когда
вышла из моды традиционная женственность, — потому
что она содержала в себе важные для человеческого
существования вещи: ответственность за несколько поколений,
стол, лечение, утешение, понятие о том, что
хорошо или плохо, заботу о детях.

В те времена женщины много мечтали. Мечтали о
счастливой жизни. О безопасности и стабильности.
Я скучаю по той женственности, по чувственности и
эмоциональности, какие были свойственны миру женщин,
в котором я жила. Сейчас я ценю свою экономическую
независимость, но тогда все, что мне было нужно,
— это слова, взгляды, легкие касания. При встречах
говорили не только тела, но и души людей. Сегодня для
людей заняться сексом так же просто, как сказать «доброе
утро», и мне это кажется неправильным. Люди,
особенно женщины, устроены совсем по-другому.

Я по-прежнему верю в то, что женщина должна принадлежать
одному мужчине: это мне внушали с детства,
и странно было бы, если бы я думала по-другому. Мое
воспитание сделало меня такой, какая я есть. Моей племяннице
около тридцати. Она позвонила недавно из
Греции и сказала, что хранит невинность до замужества,
но теперь это превратилось в проблему.

— Тетя, стоит мне рассказать мужчине, с которым я
знакомлюсь, что я еще девственница, как он бежит от
меня со всех ног. Мужчины думают, что со мной что-то
не так. Что мне делать?

Я засмеялась, но потом посоветовала племяннице
поменьше болтать. Каждая женщина должна уметь быть
практичной.

— Если тебе мешает твоя невинность, избавься от нее!

Клуб «Альвия» находился в центре нашей семейной
и социальной жизни. Вступить в него могли
только самые успешные, богатые и уважаемые
люди, занимающие высокое положение в иракском
обществе. Вот почему стать членом этого традиционного
клуба означало быть одобренным и принятым моей
семьей.

В клубе я познакомилась с молодой женщиной по
имени Фарьял. Наши семьи тоже были знакомы. Родные
Фарьял были христианами из Армении. Я часто сталкивалась
с Фарьял в клубе. Мы купались в одном из трех
бассейнов, сплетничали, ужинали, пили коктейли…

Сегодня, вспоминая свои первые свидания с Саддамом,
я смотрю на все иначе. Теперь-то мне известно,
как он имел постоянный доступ к молодым и красивым
девушкам, — а потом и его сыновья. У мужчин из их
клана были специальные сотрудники, в обязанности
которых входило находить и поставлять самый свежий
и привлекательный товар. Они заманивали девушек
обещаниями или просто угрожали им пытками. Важен
был результат, а не средства. Не думаю, что со мной
что-то было по-другому.

Единственное отличие меня от них было в том, что
наши с Саддамом отношения не закончились, а продолжались
на протяжении десятилетий.

О браке не могло быть и речи. Во-первых, Саддам
Хусейн был в Ираке первым человеком, и он не пожелал
бы жениться на иноверке. Во-вторых, моя семья
не приняла бы его никогда. И в-третьих, он уже
был женат. Я же никогда не хотела выйти за Саддама.
Ни за что в жизни. Мне было даже жаль его жену
Саджиду.

А чего хотел сам Саддам?

— Ты всегда будешь моей, — говорил он. — Я убью
тебя прежде, чем расстанусь с тобой.

В пятницу Саддам снова позвонил. Мама взяла
трубку, и Саддам сказал ей, что он член клуба, и что я
забыла там книгу. У мамы сразу возникли подозрения.
Член клуба, который не представился и не назвал свое
имя?..

Она вежливо сказала, что позовет меня к телефону,
но взгляд ее был полон скептицизма.

— Утверждает, что он член клуба. Но говорит так,
словно он из Тикрита.
Я почувствовала, как краснею. Я сразу поняла, кто
звонит. В Тикрите говорят на особенном диалекте, который
сразу выдает человека. Особенно это характерно
для людей низкого происхождения. Взяв трубку, я, как
и ожидала, услышала голос Саддама:

— Скоро увидимся. За тобой заедет твоя подруга
Фарьял.

Я положила трубку. Мама внимательно на меня смотрела.

— Не знаю, кто он, но я не теряла книгу, — пояснила
я.

— Я чувствую, что что-то не так. Что ты творишь,
Парисула? Рано или поздно ты мне все равно все расскажешь
— так почему бы тебе ни сделать это сейчас?

Мама, как всегда, была права, но тогда я не была готова
ей признаться. Через пару часов в дверь постучали,
и я увидела свою подругу Фарьял.

— Парисула, пойдем со мной в клуб, выпьем по коле.

Мама обрадовалась Фарьял. Юная армянка была хорошей
и приятной девушкой, родителей которой она
хорошо знала. Все было в порядке.

— Иди повеселись, доченька! — сказала мне мама.

Мы с Фарьял поехали в клуб на машине, где выпили
лимонада и поболтали со знакомыми. Мне было весело.
Девушке, воспитанной так, как воспитывали меня, свойственно
видеть в людях только хорошее. В тот день мне
было просто любопытно: что сейчас произойдет?

И Фарьял сказала, что нам пора ехать.

— Куда? — спросила я.

Фарьял прижала палец к губам и улыбнулась. Не задавай
вопросов. Не жди ответов. Моя новая жизнь уже
началась, но я об этом даже не подозревала.

Мы поехали в центр Багдада, и вскоре я увидела роскошный
особняк, окруженный садом и стеной. Проехав
пост охраны, шофер припарковал машину в подземном
гараже, и мы с Фарьял поднялись вверх на лифте. За нами
по пятам следовали телохранители. Посреди коридора
Фарьял помахала мне и быстро исчезла, а вооруженные
мужчины в униформе провели меня к тяжелым, украшенным
традиционным орнаментом двойным дверям.
Двери распахнулись, и я оказалась в салоне, отделанном
золотом. В центре на стуле сидел Саддам Хусейн.

Мое сердце встрепенулось. Саддам был таким элегантным.
Закрыв глаза, я снова вижу его перед собой
таким, каким увидела тогда. Корпус чуть наклонен вперед,
руки расслабленно лежат на коленях. Казалось, он
погружен в свои мысли. Двери бесшумно за мной закрылись.
Теперь в салоне были только я и Саддам.
Я стояла перед ним, не зная, что делать. С губ сорвался
нервный смешок. Саддам даже не улыбнулся. Взяв мои
руки в свои, он серьезно посмотрел на меня и повелительным
тоном произнес:

— Не бросай трубку, когда я звоню.

— Кто вы такой, чтобы мне приказывать?! — возмутилась
я.

— Саддам.

Вспоминая нашу первую встречу, я краснею. Какой я
была дурой! Для меня тогда имело значение лишь то,
как Саддам смотрел на меня и как он меня касался. От
его прикосновений меня бросало в жар. От звука его
голоса у меня подгибались колени. Саддам внезапно
встал, не выпуская моих рук, и улыбнулся.

— Я Саддам, — повторил он. — Этого достаточно.
Хорошо, что ты не знаешь, кто я. Скоро узнаешь. Саддам
везде. Что бы ты ни делала, куда бы ты ни пошла, я
везде тебя найду. Запомни это!

Склонившись, он поцеловал меня в щеку.

— Можешь идти, — сказал он. — Я просто хотел тебя
увидеть.

Вот так я и влюбилась в Саддама. Он действовал
осторожно. Приручал меня, как приручают молодых
лошадей. Использовал метод кнута и пряника. Приближал
и прогонял, бил и ласкал, отпускал и удерживал.
Так он постепенно приучил меня к своему присутствию
в моей жизни. Я ничего и не заметила. В конце концов
один его взгляд приводил меня в состояние экстаза.
Я попалась в ловушку. Ничто больше меня не интересовало,
кроме любви к Саддаму. Он ловко привязал меня
к себе, превратив в свою преданную рабу. Каждое
свидание было продумано до малейшей детали. Саддам
делал все, чтобы я чувствовала себя принцессой, —
единственной и неповторимой.

Трюк сработал. Даже придя на встречу с ним в плохом
настроении, я забывала обо всем при виде цветов,
вкусной еды, зажженного камина или роскошного подарка.

Саддам не мешал мне жить моей жизнью. Он говорил:

— Я всегда с тобой, где бы ты ни была. Ты должна
знать. Я все вижу и все знаю.

Мне этого было достаточно. Будучи влюбленным
подростком, я воспринимала его слова как признание в
любви.

Я быстро научилась угадывать его присутствие. Он
не всегда являлся мне сам, но следил за мной, как змея
выслеживает добычу. Я это чувствовала. Вокруг меня
всегда были его шпионы, которые докладывали о каждом
моем шаге. Саддам желал знать обо мне все.

За все то время, что я его знала, случались периоды,
когда мы не встречались. Но каждый раз после разлуки
Саддам говорил мне, что я — его собственность. Обладание
было его главной страстью.

— Ты принадлежишь мне. И только мне. Моя богиня
любви, Пари, ты моя.

Фарьял ждала меня в комнате за тяжелыми двойными
дверями, ведущими в салон, где я встретилась с Саддамом.
Кто-то другой на моем месте был бы ослеплен
внешним великолепием больше похожего на дворец
особняка, в котором я оказалась, но я с детства привыкла
к роскоши, и меня трудно было чем-либо впечатлить.
В то время мои родители и их друзья были намного богаче
Саддама Хусейна, и роскошь была частью нашей
повседневной жизни.

Фарьял подмигнула мне заговорщически и улыбнулась.
Пока я была у Саддама, она сбегала на кухню и
взяла блюдо с пахлавой — восточной сладостью из теста
с орехами и медом. По возвращении к нам домой
Фарьял преподнесла пахлаву маме. Мама была в восторге.

— Ты сама это испекла, Фарьял?

— Вот этими собственными руками, — солгала та не
моргнув глазом.

Попрощавшись с мамой и махнув мне, Фарьял исчезла.

После той поездки во дворец меня словно подменили.
Естественно, в доме все это заметили.

— Вернись к нам, Парисула, — просила мама озабоченно.
— Что с тобой произошло? Нам не хватает твоего
смеха.

Я молчала. Тогда мама пошла к кузине Кети, чтобы
выяснить, в чем дело. Я продолжала молчать. Мне все
эти тайные свидания казались восхитительным секретом,
которым я ни с кем не хотела делиться. Как зачарованная,
я ждала продолжения моего нового приключения.

Но дни шли, а Саддам не давал о себе знать. Где бы
я ни была — в школе, дома или в клубе — я все время
думала о нем. Почему он не звонит? Что я не так сделала?

В один прекрасный день позвонила Фарьял и попросила
позвать к телефону маму. Не разрешат ли мне поехать
покататься на лодке с ее семьей и их друзьями?

Предложение звучало вполне невинно. Лодочные
прогулки по Тигру входили в число привычных развлечений
в нашем круге. На реке было прохладнее, чем в
раскаленном Багдаде. У многих семей были собственные
лодки и яхты, имевшие несколько палуб. На них
плавали большой компанией, играли в карты, ужинали
и общались до четырех-пяти часов утра. Заканчивались
такие поездки обычно изысканным завтраком. В жарких
странах принято развлекаться ночью, когда прохладно.
В этом не было ничего необычного.

Что было не принято, так это принимать в гостях
душ. Никто не брал с собой сменную одежду или такие
интимные вещи, как шампунь. Это было бы невежливо.
Все, что было связано с телом, относилось к личной
жизни, и никому, кроме ближайших родственников,
не позволено было даже краем глаза увидеть какойлибо
предмет из моей спальни или ванной комнаты.
Нижнее белье вообще могла видеть только моя мама.
Мои братья и отец никогда не видели меня в белье, и
мне по-прежнему неловко, когда чужие видят мою
одежду.

У нас с мамой была гардеробная, доступ в которую
мужчинам был воспрещен. И когда моих братьев навещали
друзья, я уходила в мамину комнату и там с ней
сидела. Молодой женщине было неприлично находиться
в одном помещении с мужчиной, не являющимся ее
кровным родственником, кроме совместных ужинов.

Мама мне запретила. Вежливо, но твердо. Никаких
лодочных прогулок для Парисулы, но Фарьял не сдавалась.
Посылала маме цветы, приходила к нам домой, дарила
маме пирожные с финиками, какие та обожала.
Все было как во времена дружбы с Джиной, но я тогда
не заметила сходства. Я была благодарна Фарьял, которую
считала своей подругой. Она была связующим звеном
между мной и недоступным Саддамом.

Прошло много времени, прежде чем я поняла. Но
тогда меня больше интересовало, почему я выжила, чем
то, как Саддам использовал людей в своих целях. Для
него они были только орудием. Став первым лицом в
Ираке, он перестал воспринимать граждан своей страны
как живых людей. Они для него были всего лишь массой,
к которой он не испытывал человеческих чувств.

— Если моя левая рука будет мне угрожать, я ее отрежу,
— говорил он.

И так оно и было. Люди представляли для него ценность,
только если от них была польза. И то лишь на
некоторый период времени. А потом у них истекал
срок годности. Как у карты VISA, на которой написано:
«Expired».

Зная клановую систему на Ближнем Востоке, взгляды
Саддама Хусейна легко понять. Коллективная судьба
и будущее всегда важнее для лидера, чем жизнь индивида,
и те, кто нарушают принятые правила, должны
быть ликвидированы. Честь и месть — это части одного
уравнения.

Саддам предпочитал держаться в тени. Его дела были
заметны, но не он сам. У Саддама были свои методы,
сравнимые с эффективным плугом, выравнивающим
всех несогласных.

Саддаму Хусейну нравилась темнота. В темноте он
чувствовал себя в безопасности. Его армия нападала чаще
всего по ночам. Спящих людей по ночам забирали
черные машины. Его самолет взлетал до того, как проснутся
первые птицы. Под Багдадом он проложил систему
из туннелей, по которым мог передвигаться незаметно
для других. И чем старше он становился, тем
больше ему нравилось строить себе тайники и убежища.

Когда впоследствии американцы нашли Саддама Хусейна
в подземном бункере, я не удивилась. Он всю
жизнь жил в подполье. При свете он не чувствовал себя
в безопасности. Он вообще никогда не чувствовал себя
в безопасности. Вот почему у него было так много
двойников. Их существование его успокаивало.

Помню те утренние часы в спальне в особняке у реки.
Саддам вставал с рассветом. Это было лучшее время
для убийства. Я быстро начала узнавать запах крови.
Почуяв его один раз, уже никогда не забудешь…

Мне не стоило идти с Фарьял, даже когда мама наконец
дала согласие на прогулку. Но тогда я этого не знала.
Тогда я была вся в предвкушении новых приключений.
Довольная, я села на заднее сиденье машины с
сумкой, в которую мама положила одеколон, — но с
удивлением обнаружила, что машина едет прочь от реки,
а вовсе не к гавани.

— Где пришвартована ваша лодка? — спросила я у
подруги.

— Мы не поплывем на лодке. Мы едем в поместье
Саддама Хусейна за городом.

Фарьял улыбнулась моей наивности. Неужели я ни о
чем не догадалась?

Нет, не догадалась.

Пытаясь вспомнить, какие чувства я испытала в тот

момент, когда поняла, что увижусь с Саддамом, я не
могу описать мое состояние словами.

Злость и радость. Страх и предвкушение. Жажда новых
впечатлений. Единственное, что меня извиняет, так
это моя неопытность. Всю жизнь мне пришлось платить
за молодость и наивность. Я сама виновата в том,
что обманула моих родителей. Тогда я совершила большую
глупость. Вместо того чтобы обманывать родителей,
мне следовало попросить их о помощи.

Мы ехали по частной дороге, проезжали через посты
охраны, пока не остановились перед очередным дворцом
в огромном парке и не вышли из машины.

Перед нами были высокие тяжелые двери; они вели
в гигантский зал, где горел камин, несмотря на то, что
на улице было жарко. Окна выходили в парк, на потолке
сверкала хрустальная люстра. Наши ноги утонули в
мягких коврах. Но телохранители проводили нас в другую
комнату, обставленную в европейском стиле по
последнему слову интерьерной моды. Я обратила внимание
на эксклюзивную стереосистему Pioneer и множество
пластинок и кассет. Здесь даже был личный бар.

Я старалась открыто ничего не разглядывать. Это
считалось неприличным. Только получив позволение
сесть, можно было позволить себе обвести комнату
взглядом.

Для юной девушки моего круга существовало много
правил, и все я знала на зубок.

Мы с Фарьял ждали. Телохранители застыли у двери.
Вскоре в комнате появился Саддам в сопровождении
двух друзей. Он поздоровался со мной так, как подобает
при встрече приветствовать уважаемую женщину, и
скоро началась вечеринка, подобная тем, что мы устраивали
в клубе. Забыв страх, я слушала музыку Элвиса
Пресли и Пола Анки, пила колу и вдыхала аромат, идущий
из сада через открытые на террасу двери. Мы болтали
и смеялись.

Чуть позднее все ушли, оставив нас с Саддамом наедине.
Я даже не заметила, как это произошло: слишком
я была занята тем, чтобы убирать с моего тела руки Саддама.
Теперь же он обвил рукой мою талию, распахнул
дверь в другую комнату и втолкнул меня в спальню, всю
в белом цвете. Посередине стояла огромная, устланная
белоснежными покрывалами кровать, в центре которой
лежала одна красная роза.

— Я хотел сделать так, чтобы понравилось европейской
девушке, — сказал Садам. — Ну, как тебе?

Я не могла солгать. Все было безупречно. То, что он
приготовил комнату специально для меня, казалось мне
изысканным комплиментом. Все было выбрано ради
меня: еда, компания, атмосфера, музыка, аромат. Стоило
мне увидеть красную розу на белом покрывале, как
все мысли словно улетучились. Я вошла в комнату девочкой,
а вышла из нее женщиной, и я никогда не забуду
ту ночь. Я словно пересекла границу между мирами.

Свежий начальник

Рассказ из сборника Ашота Аршакяна «Свежий начальник»

О книге Ашота Аршакяна «Свежий начальник»

Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный
кран — нулевой цикл.

Начальнику-грузину в управлении я понравился.
В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь
я тоже начальник — мастер.

Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на
выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю:
у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу,
значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь
начальника участка, Петровича.

Он появляется непонятно откуда, в военной
шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый
сторож с собаками.

Петрович кричит:

— Выходи! Хватит спать!

Рабочие выходят.

— Сколько подъемов? — спрашивает Петрович.

— Сколько? — поддакивает сторож.

— Двадцать четыре!

— А почему в ночную сорок?

— Панели роем! Централизация! Иди ты!

Меня приняли тепло:

— Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи,
смотри.

Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными
журналами сидела маленькая блондинка
Катенька, звучало радио, в холодильнике не переводилось
сало и горбушка черного, на стене висело зеркало
и был электрический чайник.

— Сам ничего не делай, — посоветовала мне
Катенька, — а то не будут уважать.

Я и не спешил что-то делать — грелся.

Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.

— Освоишь централизацию — все у тебя будет
хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.

— А чего мы строим? — спросил я.

— Учи централизацию!

Централизация мне не давалась. Зато я понял, что
обычно раздражало начальника-грузина, когда тот
приезжал на объект: нельзя было находиться рядом
с рабочими и нельзя было греться в Катенькиной
бытовке. Оптимально, чтобы начальник-грузин тебя
видел, но издалека.

Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху,
с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты.
Внизу на земле черточку через линзы теодолита
видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:

— Левее! Еще! Рисуй! Так!

Последней моей обязанностью, перед тем как
я перешел в ночную смену, было ездить в кузове грузовичка
за обедами.

Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение
мастера.

К Новому году я стал выходить в ночь.

Поначалу я расслабился. Приходил вечером,
включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике,
ложился на Катенькин топчан, под голову
подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.

В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали
на партизан, занявших фашистский штаб
и встретивших забытого тут по ошибке рядового
фрица.

Бригадир срывал с моей головы Катенькину
куртку и призывал:

— Вставай, начальник!

Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними
стакан водки и опять ложился спать.

Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности.
Я с завистью смотрел, как на высоте
искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик
Багиров цепляет крюками плиты, панели
и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!»
и жалел, что окончил техникум и стал начальником.

И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов,
здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного
плана, вообще никаких чертежей я еще не видел.

Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме
учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил.
В генеральной бытовке, где днем отлеживался
Петрович, на стене висела физическая карта мира.

Внешне строящееся здание не походило ни на
жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным
языком, это было панельное здание с внутренним
каркасом, этот тип годился под любое назначение.
Лифтовые шахты размещались хаотично,
коридорные системы сменялись лестничными площадками.
Казалось, рабочие строят по привычке,
по наитию и, возможно, сами не представляют, что
получится.

Я пытался поговорить со сторожем. Тот сперва был
вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул
на любимую собаку. Та разлаялась, а я выбежал из
бытовки на улицу.

Как-то раз я подошел к стропальщику и, приняв
начальствующий тон, крикнул:

— Багиров!

И осекся, ведь начальник не должен спрашивать
у стропальщика то, что должен знать сам. Какой же
я тогда начальник?

— Багиров, — начал я нежнее и как-то отчаяннее,

— Багиров, чего мы строим?

— Да ладно, начальник, — улыбнулся Багиров. — 
Стройка идет.

— Эй! Давай двести семнадцатую!
Стропы опустились. Багиров полез цеплять
панель.

Я задрал голову:

— Мужики, я к вам!

— Поднимайся, начальник!

На монтажном уровне бригадир стыковал стеновую
панель. Ему помогал монтажник Вольдемар,
сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили
снежинки. На перекрытиях стыл цементный
раствор.

Я решил не спрашивать в лоб. Курил, смотрел за
работой.

Когда сварщик прихватил петли и бригадир освободил
плиту от строп, я спросил:

— Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?
Бригадир посмотрел на меня непонимающе,
потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту.

— Иди сюда, начальник!

Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше,
в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще
не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по
обледенелому торцу перегородки, по краям которой
была пустота.

Я понял, что, если не пойду за ним, надо мной
будет смеяться вся стройка. И я не узнаю, чего же мы
все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь,
то и вовсе ничего не узнаю. Мне вдруг вспомнился
запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что
сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется,
и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд
и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и, если я сейчас не пройду по этой перегородке,
он никогда не будет меня уважать.

Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая,
ударился коленом и, ухватившись руками за перегородку,
повис.

— Форсит начальник.

Это смеялся Вольдемар. Он стоял надо мной, но не
помогал.

— Стенку отпусти. Тут невысоко.

Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира
с листами бумаги в руках.

Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.

Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего
вида здания, ни даже названия, которое обычно
пишут в правом углу в красивой рамке, — не было.
Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.

Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы
я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:

— Скажи серьезно, чего мы строим?

Но бригадир, видимо, был не в духе:

— Ты строитель или где?!

В столовой мне, как обычно, налили стакан водки.
Я выпил. Попросил еще.

— «Еще» в магазине, — сказал Вольдемар.

Я знал, что начальнику можно бегать за водкой
только для другого начальника, но не для рабочих —
субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся,
что, напившись, бригада расколется.

Я вернулся из магазина с двумя литрами.

Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир
поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар
подтащил бак с гречкой.

Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но
и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром
спорили, сварщик спал. А Багиров философствовал.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — прямо сейчас
на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не
будет пить с нами. О чем это говорит? О том, что он,
гнида, ленится! А ведь я такой же, как он, но совсем
другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу
один. Внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке
и валяешь Катькины шмотки. А стройка идет!

Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но
получилось лишь ткнуть кулаком в плечо.

Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик
проснулся, разлил водку по стаканам.

— Мужики, чего мы строим, скажите, а? — Я чуть
не прослезился.

— Какой ты непонятливый, начальник, — сказал
бригадир. — Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.
Мы выпили, посидели еще. Дверь в столовую
открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович
и сторож.

— Привет, начальники! — крикнул я. — Ответьте
мне, чего мы строим-то?!

Я сразу отрезвел от собственной наглости, но не
извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен
был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он
переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил
разочарованно:

— А ты что, не знаешь? — и потом рявкнул: — Учи
централизацию!

Меня долго отчитывали в генеральной бытовке.
Я не слушал, смотрел на физическую карту мира
и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы
при постройке Великой стены не знали, что они
строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве
островов кораллы. Но сторож загораживал
мне спиной Тихий океан, а за начальниками я не
видел ни Великой Китайской стены, ни африканских
термитников, ни других чудес света.

Фотография из ЖЖ автора: http://arshakyan.livejournal.com

Марк Леви. Первый день

Отрывок из романа

О книге Марка Леви «Первый день»

На восточной оконечности Африки занималась
заря. Обычно в этот час ее оранжевые
отблески уже освещали лагерь археологов
в долине Омо, но то утро выдалось каким-то
особенным, не похожим на другие. Сидя на
низенькой глинобитной ограде с кружкой
кофе в руках, Кейра внимательно вглядывалась
в сумрачный горизонт. Несколько капель
дождя упали на пересохшую землю и,
отскочив от нее, подняли крохотные облачка
пыли. Мальчик, бегавший неподалеку, заметил
Кейру и со всех ног помчался к ней.

— Уже проснулся? — спросила она, потрепав
его по густым волосам.
Мальчик радостно кивнул.

— Гарри, сколько раз тебе повторять: не
бегай в зоне раскопок. Вдруг ты оступишься,
и тогда многие недели наших трудов пойдут
прахом. Вот разобьешь ты какой-нибудь
предмет, а он такой один на белом свете.
Посмотри, мы ведь не просто так натянули
веревки, огородив проходы. Давай представим,
что перед тобой — магазин тонкого фарфора
под открытым небом. Понимаю, это не
лучшая игровая площадка для мальчика твоего
возраста, но ничего более подходящего
я тебе предложить не могу.

— Это не моя игровая площадка, а твоя.
И она вовсе не похожа на магазин, скорее на
старое кладбище.

Гарри показал на небо: к ним приближался
грозовой фронт.

— А это что такое? — спросил мальчик.

— Я такого неба никогда не видела, эти
тучи, похоже, не предвещают ничего хорошего.

— Вот будет здорово, если дождь пойдет!

— Ты, наверное, хотел сказать, что, если
пойдет дождь, это будет катастрофа. Беги,
разыщи начальника экспедиции, хорошо бы
укрыть раскоп.

Мальчик пустился бежать, но вдруг замер
в нескольких шагах от Кейры.

— Давай-давай! Теперь у тебя есть причина
побегать! — махнув рукой, прикрикнула на
него Кейра.

Небо вдалеке темнело все больше, мощный
порыв ветра сорвал навес над горкой
камней, извлеченных из раскопа.

— Этого только не хватало, — проворчала
Кейра, спрыгивая с низенькой ограды.

Она пошла по тропинке, ведущей к лагерю,
и на полдороге встретила начальника
экспедиции, который шагал ей навстречу.

— Похоже, скоро начнется дождь, — сказала
Кейра. — Надо укрыть все, что возможно,
и укрепить колышки разметки. Давайте соберем
всех наших, а если потребуется, позовем
на помощь жителей деревни.

— Это вовсе не дождь, — ответил ей начальник
тихо, видимо смирившись с неизбежным.

— Тут ничего не сделаешь. А из деревни
все уже разбегаются кто куда.

Северо-западный ветер принес сильнейшую
пыльную бурю, и теперь она неслась прямо на
них. Обычно этот ветер, именуемый шамалем,
пересекая Аравийскую пустыню, летит на восток,
в сторону Оманского залива, но мы, как
известно, живем в необычные времена, а потому
и этот разрушительный ветер, изменив
своим привычкам, развернулся и помчался обратно
на запад. Тревожный взгляд Кейры заставил
наконец ее шефа заговорить:

— Я только что слышал по радио штормовое
предупреждение. Буря уже смела часть
Эритреи, пересекла границу и теперь движется
прямо на нас. Перед ней не устоять.
Единственное, что мы можем сделать, — это
подняться в горы и найти убежище в пещерах.

Кейра возразила, что нельзя же вот так все
бросить и покинуть лагерь.

— Мадемуазель Кейра, эти старые кости,
столь дорогие вашему сердцу, пролежали
в земле не одну тысячу лет. Мы их снова
раскопаем, даю вам слово, но для этого мы
должны по меньшей мере остаться в живых.
Не будем терять время, у нас его совсем мало.

— А где Гарри?

— Понятия не имею, — ответил начальник
экспедиции, растерянно оглядевшись, — сегодня
утром я его не видел.

— Я его просила предупредить вас о грозовом
фронте. Он не приходил?

— Нет. Говорю вам, я услышал о буре по
радио, отдал приказ об эвакуации и сразу же
отправился за вами.

Небо почернело. В нескольких километрах
от лагеря туча песка, клубясь между небом
и землей, неслась вперед с ужасающей
скоростью, словно гигантская волна.

Кейра швырнула в сторону кружку с остатками
кофе и бросилась бежать. Взлетела на
гребень холма и спустилась по склону вниз,
к берегу реки. Она мучительно пыталась не
закрывать глаза под порывами ветра. Пыль,
поднявшаяся в воздух, больно хлестала по
лицу. Кейра звала Гарри, и песок, набиваясь
в рот, мешал ей дышать. Однако она и не думала
отступать. Сквозь плотную серую пелену
она с трудом разглядела свою палатку,
куда Гарри приходил каждое утро, чтобы разбудить
ее и вместе полюбоваться рассветом
с вершины холма.

Она откинула брезент. В палатке никого
не было. Лагерь опустел, превратившись
в город-призрак, — ни единой живой души.
Только виднелись вдалеке фигурки жителей
деревни, торопливо карабкавшихся по склонам
горы, чтобы укрыться в пещерах. Кейра
осмотрела все соседние палатки, не переставая
звать мальчика, но никто ей не ответил,
лишь грозный рык бури откликался на ее
крики. Примчавшийся на подмогу начальник
экспедиции цепко ухватил ее за руку и силой
поволок прочь. Кейра смотрела в небо.

— Поздно, слишком поздно! — глухо прокричал
он из-под повязки, закрывавшей
лицо.

Он обхватил Кейру за плечи и потащил
к берегу реки.

— Скорее, скорее, черт вас возьми!

— А как же Гарри?

— Он уже наверняка спрятался где-нибудь.
Молчите и прижмитесь ко мне покрепче!

Волна пыли, огромная как цунами, неслась
за ними следом, словно стараясь их догнать.
Ниже по течению река пробила себе дорогу
между двумя крутыми скалистыми берегами,
в одном из них начальник экспедиции заметил
глубокую расселину и быстро втащил
туда Кейру.

— Туда! — воскликнул он, подталкивая девушку
вглубь, в темноту.

Промедли они еще несколько секунд,
и было бы уже поздно. Таща за собой комья
земли, камни, вырванные с корнем растения,
колышущаяся стена песка прошла у самого
входа в их случайное убежище. Кейра и ее
спутник еще некоторое время сидели, сжавшись
в комок и не шевелясь.

Пещера утопала во мраке. Снаружи стоял
оглушительный грохот. Скалистые берега
реки дрожали под натиском бури, и два маленьких
человечка, спрятавшиеся в расселине,
гадали, не случится ли обвал и не окажутся
ли они погребенными здесь навеки.

— Возможно, через десять миллионов лет
здесь найдут наши останки; твоя плечевая
кость будет лежать рядом с моей большой
берцовой, а твоя ключица — рядом с моей
лопаткой. Палеонтологи решат, что здесь погребена супружеская пара земледельцев или
рыболов и его жена. В захоронении нет никаких
даров, значит, на нашу могилу не обратят
особого внимания. Нас причислят к разряду
неудачников, и наши скелеты проваляются
целую вечность в картонной коробке на
полке какого-нибудь музея.

— Ты выбрала не лучшее время для шуток,
ничего смешного я тут не вижу, — проворчал
шеф. — И кого ты называешь неудачниками?

— Таких, как я, кто работает, не считаясь
со временем, а на их старания всем наплевать.
Однажды они видят, как результаты их
труда обращаются в прах, но ничего не могут
поделать.

— Знаешь, лучше быть живыми неудачниками,
чем мертвыми.

— Это ты так думаешь!
Неистовый рев бури все не смолкал, тянулись
бесконечные минуты ожидания.

Пленники могли бы считать свое убежище
безопасным, если бы со стен на них время от
времени не падали комья земли.

Внезапно в пещеру проникли слабые отсветы
дня: буря умчалась прочь. Мужчина
поднялся на ноги и протянул руку Кейре, помогая
ей встать, но она только отмахнулась.

— Послушай, когда выйдешь, закрой за собой
дверь, а я останусь здесь. Я не уверена,
что хочу видеть то, что нас ждет снаружи.

Начальник экспедиции с досадой взглянул
на нее.

— Гарри! — вдруг воскликнула Кейра и ринулась
вон из пещеры.

Они увидели безрадостную картину.
Деревья, росшие у реки, лишились крон,
а на охристо-рыжий берег сползли жирные
пласты земли. Речной поток уносил прочь
кучи грязи, оставляя ее в дельте, вдалеке отсюда.
В лагере не уцелело ни одной палатки.
Хижины в деревне тоже не устояли под напором
ветра. Ветхие жилища, сметенные бурей
и разбросанные на десятки метров, прибило
к стволам деревьев или к скалам. Местные
жители, покидая свои убежища, спешили
вниз, чтобы поскорее увидеть, что осталось
от их скота и посевов. Какая-то женщина из
долины Омо горько плакала, крепко обнимая
двух ребятишек. Чуть поодаль собрались
люди из другого племени. Гарри нигде не
было видно. Кейра огляделась: на берегу лежали
три мертвых тела. К горлу Кейры подкатила
тошнота.

— Он, наверное, спрятался в одной из пещер,
не волнуйтесь, мы его отыщем, — громко
произнес начальник экспедиции, отвлекая
ее внимание от трупов.

Кейра вцепилась в его руку, и они вместе
поднялись по склону. На плато, где шли раскопки, не осталось даже следа разметки,
земля вокруг была усыпана какими-то обломками
и обрывками. Буря уничтожила
все. Кейра нагнулась и подняла валявшийся
в раскопе нивелир. Машинально стерла
с него пыль, но линзы оказались разбиты
вдребезги. Чуть поодаль валялся теодолит,
беспомощно задрав ножки к небу. И тут
среди пустоты и разгрома она заметила едва
живого от страха Гарри.

Кейра побежала навстречу мальчику и обняла
его. Это было ей несвойственно; если
она испытывала к кому-то привязанность,
то выражала ее словами, а не бросалась на
шею с изъявлениями нежности. Однако сейчас
она крепко сжала Гарри в объятиях, так
что он даже сделал слабую попытку освободиться.

— Ты меня ужасно напугал, — сказала она,
стирая налипшую грязь с лица мальчугана.

— Я тебя напугал? Тут такое стряслось,
а это, оказывается, я тебя напугал! — растерянно
твердил он.

Кейра молчала. Она подняла голову и огляделась:
от ее работы ничего не осталось,
ровным счетом ничего. Шамаль не пощадил
даже низенькую глинобитную ограду, на которой
она сидела еще утром. В одно мгновение
Кейра потеряла все.

— Слушай, твой магазин здорово пострадал,
— пробормотал Гарри.

— Мой фарфоровый магазин, — печально
уточнила она.

Гарри сунул ладошку в руку Кейры. Он боялся,
что она сейчас опять убежит; она всегда
так делала: шагнет вперед, заявив, что заметила
нечто важное, такое важное, что надо
прямо сейчас все как следует разглядеть,
и удерет; а потом, попозже, подойдет к нему
и погладит по голове, словно извиняясь за то,
что обращалась с ним слишком холодно. Но
на сей раз девушка удержала детскую ручку,
доверчиво льнувшую к ее ладони, и крепко
стиснула ее.

— Все пропало, — произнесла она почти неслышно.

— А может, опять раскопаешь?

— Теперь уже не получится.

— Нужно только постараться и прорыть
яму поглубже, — сердито возразил малыш.

— Даже если поглубже, все равно ничего не
выйдет.

— И что же теперь будет?

Кейра уселась по-турецки прямо на развороченную
землю; Гарри последовал ее примеру
и затих, не смея прервать молчание.
Потом не выдержал и спросил:

— Значит, ты уедешь и бросишь меня?

— У меня ведь нет работы.

— Ты поможешь нам снова построить деревню.
Дома-то все развалились. Между
прочим, те, кто тут живет, вам много помогали.

— Ты прав, только мы управимся за несколько
дней, ну, может, за пару недель, а потом
все равно придется уезжать.

— Но почему? Ведь ты здесь счастлива,
разве нет?

— Да, счастлива, как никогда.

— Значит, ты должна остаться, — заключил
Гарри.

К ним подошел начальник экспедиции,
и Кейра взглянула на Гарри: тот сразу понял,
что ему следует оставить их одних. Мальчик
поднялся и отошел в сторону.

— Не ходи к реке! — строго сказала Кейра.

— А тебе-то что, ты все равно уезжаешь!

— Гарри! — с упреком воскликнула она.
Но мальчик упрямо зашагал именно туда,
куда она запретила ему ходить.

— Вы покидаете раскопки? — удивленно
спросил шеф.

— Думаю, всем нам вскоре придется так поступить:
у нас нет выбора.

— Не стоит унывать, нужно снова приступить
к работе. А воли к победе у нас предостаточно.

— К сожалению, одной воли к победе маловато,
у нас не хватит сил и средств. И деньги,
чтобы платить рабочим, почти кончились.
Единственное, на что я надеялась, — это побыстрее
найти что-нибудь стоящее, и тогда
бы нам возобновили финансирование. А сейчас,
боюсь, мы окажемся не у дел «по техническим
причинам».

— А мальчик? Что вы будете с ним делать?

— Не знаю, — ответила Кейра подавленно.

— С тех пор как умерла его мать, он никого,
кроме вас, не признает. Почему бы вам не
взять его с собой?

— Мне не дадут разрешения. Его задержат
на границе, и, прежде чем вернуться в родную
деревню, он проведет несколько недель
в лагере под стражей.

— Да, у вас на родине нас по-прежнему считают
дикарями!

— А вы не могли бы взять на себя заботу
о мальчике?

— Мне и так с трудом удается прокормить
семью, а тут еще один рот… Сомневаюсь,
что моя жена согласится. К тому же Гарри —
мурси, это одно из племен долины Омо, а мы
принадлежим к народу амхара, и ужиться
вместе нам будет трудно. Вы дали ему новое
имя, Кейра, научили своему языку и практически
его усыновили. Вы в ответе за него. Он
может снова остаться один. Этого нельзя допустить
— он не выдержит.

— А как, по-вашему, мне его надо было
звать? Мне пришлось дать ему имя. Он же совсем
не говорил, когда я его приютила!

— Чем спорить, нам лучше пойти его искать.

У него было такое выражение лица,
когда он уходил! Боюсь, он скоро не появится.
Коллеги Кейры один за другим собирались
у раскопа. Стояло тягостное молчание.
Оценив масштаб ущерба, все повернулись
к Кейре в ожидании указаний.

— Не смотрите на меня так, словно я ваша
мать! — сердито выкрикнула Кейра.

— Все наши вещи пропали, — негодующе
воскликнул один из членов экспедиции.

— В деревне несколько погибших, я видела
три трупа на берегу реки, — парировала
Кейра. — И мне глубоко плевать, что ты
остался без спального мешка.

— Надо поскорее организовать захоронение,
— вмешался другой. — Не хватало еще,
чтобы началась эпидемия холеры.

— Добровольцы есть? — спросила Кейра,
в сомнении оглядев присутствующих.
Никто не откликнулся.

— Значит, все пойдем, — объявила она.

— Неплохо бы дождаться, когда за ними придут
их близкие, — нужно уважать их обычаи.

— Шамаль не проявил никакого уважения
ни к ним, ни к нам, так что лучше поторопиться,
пока в воду не попала зараза, — с нажимом
произнесла Кейра.
Процессия тронулась в путь.

Купить книгу на Озоне

Ну че, Гевара? Революционный этюд об основателе новой религии

Глава из книги Дмитрия Быкова «Календарь. Разговоры о главном»

О книге Дмитрия Быкова «Календарь. Разговоры о главном»

1.

Биография его нам известна лучше, чем в свое время ленинская. Нам важно понять другое: почему он стал поп-идолом — в том числе в мире того самого капитала, который ненавидел? Почему капитал влюбился в своего убийцу — только ли потому, что вернейшим способом убийства остается присвоение? Некоторые полагают, что истинная смерть Че Гевары — это не когда его расстреляли, а когда его лицом украсились майки и кепки, когда из бунтаря сделали товар, этикетку, бренд. Я же полагаю, что он этого втайне хотел. И это не мир капитала его присвоил, а он изнутри, потихоньку его развалил, проникнув в западное общество лазутчиком и в конце концов умудрившись взорвать. Причем взрыв этот мы наблюдали не в шестьдесят восьмом, а сегодня, во время пресловутого кризиса, когда зашатались, кажется, самые основы так называемой буржуазности.

Недавно я в че-геваровской майке где-то выступал с Виктором Шендеровичем. Шендерович подошел, щелкнул меня по Геваре, который на мне значительно растянулся и стал почти такой же щекастый, как в детстве, когда его дразнили поросенком.

— Что, — говорит, — маечки с детоубийцами носим? Ну-ну…

Я много слышал про Гевару, но детоубийства — это было для меня некоторой сенсацией. Я же не Шендерович, совесть наша всеобщая, мне не нужно для сознания своей белоснежности коллекционировать чужие грехи, так что я, наверное, что-то упустил. Пришлось провести отдельное разыскание. Оказалось, что все-таки не совсем детоубийца, но, конечно, нескольких человек расстрелял. Цифры называют разные: кто-то говорит о десятках, кто-то о сотнях. Насчет сотен, думаю, преувеличение — все-таки он был вторым человеком в государстве и лично заниматься расстрелами ему было некогда, да и вообще он как-то мало был склонен к убийству, сдается мне. По крайней мере в тридцатилетнем возрасте (позже, конечно, менялся, и боливийские неудачи его наверняка озлобили). Что он лечил, перевязывал, делился последним — тому масса свидетелей, а вот что любил лично казнить — о том даже враги пишут осторожно; в общем, при всей моей нелюбви к культам личностей и культовым личностям приходится признать, что свидетельств его личного благородства, милосердия и храбрости у нас больше, чем доказательств его палачества. Миф о его кровожадности, понятное дело, не мог не возникнуть — всегда найдутся люди, которых устраивает существующий порядок вещей, а все, кто пытается изменить этот порядок, с их точки зрения являются законченными садистами, патологическими типами, желающими построить для всех огромный ГУЛАГ. То есть выбор для обывателя формулируется так: либо нынешняя власть со всеми ее художествами, либо ГУЛАГ. Третьего не бывает.

К счастью, оно бывает — во всяком случае человечество не устает о нем мечтать; царства Божьего на земле, может быть, тоже никогда не будет, но в Христа продолжает верить больше народу, чем в капиталистическое процветание и в благотворность существующего порядка. Человечество не живет без культа великого, доблестно павшего борца за идеалы. Иногда такой борец в жизни весьма отталкивающ, да уж что поделаешь: святые вообще редко бывают приятными людьми. Приятными бывают клерки.

Че Гевара, не побоюсь этого определения, стал основателем новой религии. Не какой-нибудь там фальшивой, паршивой секты вроде муновской или хаббардовской, а нормальной новой веры, развившей идеалы христианства, хотя и не в самую приятную сторону. Дело в том, что некоторых особо пассионарных типов современное христианство не устраивает. Им кажется, что оно стало политкорректным, беззубым, респектабельным, утратило пламенность и перестало убивать людей, а вот во времена крестовых походов все было как следует! Иные из таких пассионариев выбирают ислам и утверждают, что он принял от христианства эстафету, сделавшись главной мировой религией. Таким персонажам кажется, что чем непримиримее, тем лучше. Другие выбирают более умеренный путь и пытаются скрестить христианство с марксизмом, революционизировать его. Конечно, с точки зрения великого прагматика Ленина Че Гевара не был никаким революционером, и ух, какие споры они бы вели! Че Гевара обзывал бы Ленина бухгалтером, Ленин обзывал бы Че Гевару анархистом, — вообще не представляю, на чем бы они могли помириться, случись кубинская революция в двадцать первом и отправься Че в советскую Россию перенимать опыт. Горький бы написал о нем восторженный очерк, назвав его большим ребенком окаянного мира сего, Луначарский таскал бы его по митингам, где они оба говорили бы часа по три перед мерзнущим пролетариатом, а Маяковский посвятил бы стихи, что вот, плелась истории Че Репаха, но тут пришел товарищ Че Гевара… Все бы его очень тут полюбили, приучили бы его к водке, а он бы их — к сигарам, но с Лениным у него бы не склалось, нет. Ведь в Че Геваре пресловутого абстрактного гуманизма было больше, чем классового чутья. Гуманизма, подчеркиваю, абстрактного, потому что на практике он отнюдь не избегал жестокости, гордился своими солдатскими достижениями, отрицал буржуазное судопроизводство — «Чтобы расстрелять контрреволюционера, не надо ни суда, ни следствия»… Но, как сказано в последнем письме родителям (эти слова как раз и украшают большинство футболок, в том числе мою), — «Меня называют авантюристом, и, что ж, в этом есть доля правды. Но я из тех авантюристов, которые расплачиваются собственной шкурой».

2.

Коль скоро мы заговорили о его культе, надо понять, на какой почве и в каких декорациях этот культ сформировался: пожалуй, главным географическим и культурным открытием второй половины ХХ века была Латинская Америка. Отчасти это вышло потому, что Европа была страшно скомпрометирована и очень уж устала от самой себя: фашизм-то породили не Штаты и не Африка, он зародился в той самой части света, которая считала себя цитаделью цивилизации. А Эрнесто Гевара родился, боролся и погиб в загадочной и совершенно особой среде, где перевороты — главный национальный спорт, и все это тесно связано с сексом, культурой (в особенности музыкой) и легкими наркотиками. В общем, это принципиально новая социокультурная среда: тем, кто раз побывал в Латинской Америке, становится ясно, что человеческая жизнь не есть абсолютная ценность — все равно помирать, — а потому главная задача человека состоит в том, чтобы эту жизнь продать (отдать) как можно дороже и эффектнее. Здешний культ смерти, лучше бы героической, настолько потряс Эйзенштейна, что он собирался мексиканскую свою эпопею закончить именно народными плясками со скелетом — главным героем местного праздника: смерть выступает чуть ли не символом радости и возрождения, обыгрывается, обтанцовывается, карнавализуется и т.д. Поскольку измененное состояние сознания для местного населения, в общем, норма — да и местный воздух, и фантастические пейзажи, и бурная история этих мест, незабытая и все еще горячая, сами вводят вас в некий транс, который долго потом не проходит, — представления о смысле жизни и о ценностях у этих людей тоже сдвинуты. Для европейского человека, скажем, труд всегда является ценностью серьезной и непреходящей, он придает всему смысл, спасает от распада и т.д. Для латиноамериканца это вовсе не так — здесь любят и умеют ценить праздность, существует даже культ праздноваланданья; инков, которые пытались заставить всех работать, в конце концов свергли — с помощью испанцев, после чего посадили себе на голову гораздо более жестокую и грабительскую диктатуру, но это никого ничему не научило. И удачливость, и богатство тут — не добродетели и вообще вещи не самые значимые. С точки зрения западного человека, особенно либерала, биография Че Гевары — цепь поражений, причем поражений смешных и унизительных; его опыт государственного управления — цирк с конями; его знаменитые солдатские подвиги — эпопея, по сравнению с которой приключения Швейка кажутся образцом героизма и осмысленности. Однако с латиноамериканской точки зрения Че Гевара — классический святой, поскольку он был носителем всех местных добродетелей, причем в превосходной степени. Поэтому чегеваризм стал главной религией на всем латиноамериканском пространстве, а в эпоху всемирной моды на это пространство перекинулся и на Штаты, и на Европу, не говоря уж про Африку. И никаких способов ограничить эту религию, которую иные предпочитают называть модой, — покамест не обнаружено. Скажу вам больше, дорогие товарищи: ее и не надо останавливать. Потому что чем бы там ни занимался реальный Че Гевара, а в последователях своих он воспитывает хорошие качества — неравнодушие к чужим проблемам, упорство, самоотверженность, бессеребренничество и начитанность.

Реальная биография его, повторяю, общеизвестна, и если стоит ее пересказать — то исключительно под вышеупомянутым сравнительно-культурологическим углом зрения: посмотреть, как разнятся ее оценки в европейской и латиноамериканской системе ценностей. Путь Че Гевары исчерпывающе характеризуется песенной строкой: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Как-то так у него всегда выходило, что он двигался ходом коня — шел туда, а выходил сюда; с точки зрения европейца это смех и грех, а с точки зрения нормального латиноамериканца — добродетель и чуть ли не благословение, потому что здесь и история, и люди движутся нелинейно. Берем его первое латиноамериканское приключение (собственно, каноническая геварография и состоит из этих этапов: Первое Большое Путешествие, Второе Большое Путешествие, Санта Клара, Кубинская революция, Африка, Боливия, Героическая Гибель). Он одержим желанием помогать бедным, причем не просто бедным, а прокаженным, то есть самым отверженным. В этом видится изначальная установка на святость, сопоставимая с подвигом матери Терезы, — и медицинское образование, мнится, было получено с расчетом на героическое служение. Помогать больным можно бы и по месту рождения, в Аргентине, но его тянет странствовать — он вообще не мог долго сидеть на одном месте, чувствуя, что истинный проповедник может быть только бродячим. Поездку ему предложил Альберто Гранадо, врач, чьи воспоминания об этом путешествии были впоследствии экранизированы под названием «Дневник мотоциклиста» и сделали Геваре дополнительную рекламу, уже в XXI веке. Отправляясь в путешествие в декабре 1951 года, Эрнесто Гевара пообещал тогдашней подружке привезти ей кружевное платье — она выдала ему для этой цели пятнадцать долларов. Выехали на мотоцикле Гранадо, который все время ломался и окончательно развалился в Венесуэле. На пропитание зарабатывали любой работой, старательно избегая, однако, грубого крестьянского труда: в основном давали крестьянам ветеринарные советы или чинили простую бытовую технику (будильники, радио). Приехали в Вальпараисо, хотели оттуда плыть в лепрозорий на острове Пасхи — но ближайший пароход отходил через полгода; вместо лепрозория посетили медные рудники, потом отправились в Мачу-Пикчу (это еще не была туристическая столица Перу, священный город инков пребывал в романтической полузаброшенности, культовые сооружения только очищались от зарослей). Ночевали там под открытым небом, беседуя о причинах гибели инкской государственности. (Должен заметить, там есть на что посмотреть, особенно в лунную ночь; ничего красивее я в своей жизни не видел — это даже круче, чем Артек). В Перу посетили лепрозорий врача Уго Песче, он дал им рекомендательное письмо в другой лепрозорий — в Сан-Пабло; по дороге туда у Гевары случился приступ астмы, и он неделю валялся в больнице. Доехали до Сан-Пабло, очень понравились прокаженным, и те в благодарность за лечение и хорошее отношение построили им плот, на котором они отправились в Летисию по Амазонке, но мимо Летисии по неопытности проплыли. В результате из Перу попали в Бразилию, где их и арестовали за подозрительно грязный вид. Начальник полиции обещал их выпустить, если они потренируют местную футбольную команду: аргентинцы же, должны классно играть в футбол! (Гевара и правда играл, только в дублирующем составе: в основной не включали — боялись астматического припадка). Что удивительно, они натренировали местную команду, выигравшую чемпионат родной провинции, и болельщики на радостях купили им авиабилет в Боготу; в Боготе их опять арестовали, потому что там как раз шли репрессии против очередных восставших, но на этот раз никого тренировать не потребовалось — их отпустили за обещание немедленно покинуть Колумбию. А бабок нет: что делать? Познакомились с какими-то студентами, те сбросились, достали им денег на дорогу до Венесуэлы, и они то пешедралом, то на попутках добрались до Каракаса. Там разделились: Гранадо устроился работать в местный лепрозорий, а Геваре захотелось в Буэнос-Айрес — он поклялся родителям, что закончит учебу в университете. Денег на самолет нет, тут он встретил двоюродного дядю, отправлявшего на самолете нескольких элитных лошадей богачам в Майами: пристроился к лошадям и еще на месяц застрял в Майами, живя впроголодь. Там он тоже прибился к каким-то студентам и читал книги на местных книжных развалах, потом на последние деньги купил кружевное платье для подруги и опять пристроился к порожнему рейсу на Буэнос-Айрес, к грузовому борту, куда его взяли за исключительное личное обаяние. Пространствовав таким образом 9 месяцев, он оказался в Аргентине и пошел к любимой с кружевным платьем — история умалчивает, дождалась ли она его, но по логике сюжета ясно, что не дождалась.

То есть из девяти месяцев странствий, как видим, собственно прокаженными он занимался хорошо, если месяц, — но ведь проказа толком и не лечилась, по крайней мере в те времена; не лечение было важно, а внимание доброжелательного студента, бесстрашно прикасавшегося к язвам. Он в самом деле совершенно не боялся заразиться или умело это скрывал — еще одна черта святости. А то, что он постоянно едет не туда, куда собирался, проезжает остановки, тренирует каких-то, просто Господи, футболистов или вляпывается в трагифарсовые споры со студентами, — это как раз высшее, тоже на грани святости, доверие к судьбе: ехать не туда, куда намечено, а туда, куда Бог поведет. И Бог его хранил — и в этом путешествии, и в следующем, когда он перевернулся на грузовике и отделался ушибом руки, и в штурме Санта Клары.

3.

Вот тоже эпизод: перенесемся в революционную Кубу 1956 года. Че к тому времени — ближайший друг и любимец Фиделя. Мало кто знает, что там было на самом деле с этой яхтой «Гранма», сколько набралось анекдотических, типично латиноамериканских ситуаций — начать с того, что на яхту, рассчитанную максимум на 12 человек, набилось 82 с оружием и консервами. Кто-то забыл закрыть кран в сортире, вода переполнила раковину и потекла на палубу, решили, что яхта дала течь, стали лихорадочно искать дыру, — пока обнаружили причину катастрофы, успели выбросить в океан значительную часть консервов. Под конец недельного странствия суточный паек составлял кусок сыра и кусок колбасы. Постоянно сбивались с курса. Штурман Нуньес упал за борт, около часа его искали и поднимали, яхта все это время неуклюже крутилась на месте. На Кубе их ждали 30 ноября, подняли в этот день восстание в надежде, что они подключатся, — но они опоздали, и восстание, практически безоружное, было разгромлено шутя. «Гранма» причалила только три дня спустя, и не туда, где ее ждали. У берега сели на мель — кто бывал на Кубе, знает, какое там количество рифов у побережья; спустили шлюпку — шлюпка затонула. Добирались до берега вброд, держа над головой ружья. Потом месяц проплутали в мангровых зарослях у побережья, в джунглях, в горах Съерры-Маэстры; половину отряда перестреляли правительственные войска, сам Гевара — тогда уже получивший кличку «Че», по любимому своему аргентинскому обращению «эй, парень», — жестоко страдал от астмы. Спасти его во время приступа могло только теплое питье, которым его и снабжали дружественные крестьяне. Он им за это рассказывал про марксизм. Во время переходов на него нападали приступы слабости и дурноты, он еле шел, держась за стволы, — в общем, как они с такими вояками умудрились победить, до сих пор непонятно. То ли Батиста нерешительно защищался, то ли всенародная поддержка повстанческого движения была в самом деле колоссальной.

Два года Че Гевара, произведенный Фиделем в майоры, сражался на кубинской территории; отряды повстанцев прирастали ежедневно. Он умудрился выиграть сражение при Санта-Кларе, захватив правительственный бронепоезд. Именно в Санта-Кларе он сказал знаменитую фразу о том, что солдаты регулярной армии при всем своем вооружении и всех боевых навыках бессильны перед идейными повстанцами, особенно в бою лицом к лицу. Ближний бой выигрывается теми, кто крепче верит, — повстанцы, современно говоря, были куда лучше мотивированы. После захвата бронепоезда в руках у отряда Гевары оказалось феерическое количество боеприпасов, городские полицейские управления сдавались одно за другим, а вскоре сложил оружие и правительственный гарнизон. Че Гевара давал интервью иностранной прессе, повторяя, что крестьяне и интеллигенция, оказывается, способны противостоять правительственным войскам, и этот опыт непременно надо распространить во время неизбежной мировой революции. Тогда же его впервые начали много фотографировать, и на всех фотографиях он с сигарой: курить крепкий кубинский табак он начал еще в горах, отгоняя москитов, на которых у него была вдобавок аллергия — укусы раздувались и трудно заживали; говорят, сигары и от астмы хороши. После победы революции он стал самым снимаемым и цитируемым персонажем, обгоняя по этой части даже Фиделя: речь его была поэтична, пересыпана цитатами местных поэтов, из которых выше всех он ставил Леона Фелипе (кстати, в этой оценке совпадал с Ахматовой: как хотите, вкус у него был).

Дальнейшая славная деятельность на посту сначала министра индустриализации, а потом главного банкира страны — поистине достойна изумления: как устроены финансы и промышленность, он понятия не имел, но в Латинской Америке это норма. В одной Колумбии было около 200 военных переворотов за последние 300 лет — смешно думать, что к власти хоть раз пришли профессионалы: страной начинают управлять либо бывшие военные, либо партизаны, то есть бывшие крестьяне, — и ничего, справляются, взяток не берут… Доклады Гевары по вопросам индустриализации и национализации — перлы: в одном из таких докладов, сугубо деловых, прозвучала великая фраза — «Социализм не означает отрицания красоты». Овация. При этом ему нельзя было отказать в самоиронии — так, он предложил присвоить его имя худшим заводам по итогам года. Пусть напоминают о его тактических промахах. Это были заводы по производству скобяных изделий и сельскохозяйственного инвентаря. Насилу его отговорили. Вечно сетуя на недостаток собственного образования, он повторял: «Отсутствие системы — вечный порок латиноамериканской интеллигенции…». Порок или национальная черта, и где, собственно, грань между ними?

Какой-то во всем этом был блеск необязательности, непрагматизма, — как хотите, это очень обаятельно. Напоминает заседания первого ленинского совнаркома, на которых только Ленин говорил по делу, а все остальные растекались мыслию, — но Гевара как раз поощрял такое растекание. Собираются у него, допустим, директора предприятий — и говорят о литературе, о музыке, он им рассказывает про Шпенглера, про то, как подростком восторгался Фрейдом… Они его спрашивают о Неруде, о Карпентьере (он больше всего любил «Век просвещения»), о Кортасаре, посвятившем Геваре рассказ «Совещание»… Однажды задают вопрос: что вы скажете о морали? «Это самый трудный вопрос из заданных мне», — говорит Че и потом сорок минут рассказывает о морали, как он ее понимает, о том, что высшая нравственность — в самопожертвовании, что жертвовать собой легче и приятней, чем другими… В общем, у них там было интересно. Из латиноамериканских революций это была, пожалуй, самая бескровная и романтическая.

4.

Мне скажут: а как же кубинские диссиденты, которые гибли при попытке к бегству? Кубинские контрреволюционеры, которых арестовывали и содержали в трудовых лагерях? Кубинские богачи, у которых все отняли? А репрессии, а ограничения свободы, и маоистские симпатии Че, и дружба его с Мао, и леворадикальные взгляды, и бюрократизм, который немедленно разводят любые бывшие революционеры, и кубинские не исключение?! А я скажу: все это было, и каждый видит, что хочет. Но чегеваризм не стал бы новой религией, если бы было только это. Во-первых, между Че Геварой и Пол Потом есть некоторая разница, а во-вторых — стоит отделять Гевару-функционера от Гевары-героя. Быть функционером он очень скоро перестал, потому что ему надоело: в истории ХХ века мало революционеров-победителей, добровольно отказавшихся от власти. А быть героем не перестанешь: это, товарищи, крест, склад характера, с ним приходится жить до конца.

Тем, кто не знает, это трудно объяснить, — но тем, кто хотя бы пел кубинские и прочие революционные гимны на школьных конкурсах политпесни, тем, кто посещал знаменитую Интернеделю в Новосибирском университете, тем, кто хоть раз попросту слышал латиноамериканскую народную музыку, помимо «El Condor Pasa» — я предлагаю вспомнить сложный комплекс чувств, который нас при этом обуревал. Есть, повторяю, люди, которые ко всему этому холодны — очень таких людей понимаю, я сам ровно ничего не чувствую при виде туристского костра или иных романтических прибамбасов из бардовского антуража, и даже больше вам скажу — я терпеть не могу латиноамериканской прозы, она почти вся одинаковая, и ничего выше «Ста лет одиночества» и «Осени патриарха» в ней попросту нет, нет — и все. Ну, может, «Педро Парамо» Хуана Рульфо. В принципе же ни Борхеса, ни Кортасара нельзя сравнить с Маркесом по изобразительной мощи и по силе обобщения: как-то он умудрился вобрать все. Так вот, попробуйте вспомнить свои чувства при чтении этих лучших образцов мифологической прозы, добавьте к этому впечатления от прослушивания песни «Hasta siempre comandante» или песенки совсем из другого времени, однако очень модной в те же времена: «Bella ciao», которую в шестидесятые не перепевал только ленивый. Как-то в Турции, где марксизм и левый радикализм в большой моде, я купил диск с записями лучших революционных песен ХХ века — там все это было, и сын мой, которому скоро одиннадцать, эту пластинку обожает и все эти песенки, не понимая слов, цитирует на память. «А ту! Геррида! Пресенсьа! Команданте Че Гевара!». В твоем, стало быть, светоносном присутствии, полковник Че Гевара. А то еще есть замечательный клип Натали Кардон, в котором она изображает девушку-повстанца — идет такая вся такая, с младенцем и винтовкой, латиноамериканская Мадонна. Вот представьте себе эту латиноамериканскую столицу, полуразрушенную, с ее эклектической застройкой — что-то построили еще конкистадоры, что-то осталось от роскошных монастырей XVII-XVIII веков, что-то понавозводили бесчисленные диктаторы, каждый в своем стиле, и в центре пылает президентский дворец, а на окраинах еще отстреливаются верные правительству казармы… Или представьте себе ночь, набережную, огромные так называемые мохнатые звезды и повстанца, прощающегося с любимой. Он идет на верную гибель, а она ему заказывает кружевное платье. Мечта Лимонова, «Война в ботаническом саду»! Все это миф, конечно, — добрые трудолюбивые крестьяне, романтичные смуглые партизанки с крошечной детской грудью и огромными глазами, интеллигенты, идущие в революцию с мечтой о ненасильственных преобразованиях… Но на пустом месте такой миф не возникнет, и Че Гевара не зря стал самым ярким его воплощением. Он был абсолютно бескорыстен, беспримесно романтичен и временами гомерически смешон — революционер-астматик, партизан-аллергик, банкир-самоучка; но Господи, как хочется любить его на фоне бесконечных самодовольных профессионалов, уверивших себя, что зло в порядке вещей! Как он трогателен, старомоден и при этом актуален — в мире людей, глубоко убежденных, что любая попытка радикального переустройства мира обречена и что человечество делится на двадцать процентов элиты и восемьдесят процентов тружеников!

Можно любить этих самодовольных типов, я вас спрашиваю? Можно среди нового Рима не восхититься этим странным изводом христианства, которое олицетворяет латиноамериканский революционер? Тот, кто не вздрагивает от счастья и тоски, слушая «Белла Чао», — тот ущербен в чем-то главном и очень серьезном, но вряд ли можно объяснить ему, чего он лишился. Думаю, история сама все объяснит: тот, кто двадцать раз падал и расшибался — на двадцать первый раз полетит, а тот, кто всю жизнь проползал, — так и будет ползать в тепле и сырости, и время уйдет от него куда-то бесконечно далеко.

У нас была неважная страна, но в ней были задатки, и эти задатки мы предали. Ничего, идею нашлось кому подхватить и подкрасить.

5.

О его смерти известно больше, чем о жизни: без канонической гибели какая же святость? Он попрощался с Фиделем, родителями и женами, которых у него по всей Латинской Америке хватало; песня «Прощай, команданте» была написана как раз в 1965 году, еще при его жизни, когда он уехал сначала в Конго, где у него ничего не получилось, а потом в Боливию, где у него получилось еще меньше, зато случилась героическая гибель.

Тут опять каждый верит тому, что ему ближе. Одним больше нравится думать, что, когда его брали в плен, он кричал «Не стреляйте! Живой я вам нужней, чем мертвый!». Другие верят, что перед расстрелом он передал приветы жене и Фиделю и, как овод, наказал получше целиться. Третьи до сих пор убеждены, что он жив.

После расстрела его фактически канонизировали — в Боливии и еще нескольких странах святому Эрнесто, покровителю бедняков, молятся миллионы.

В сущности, провал партизанского движения в Боливии был последней неудачей хронического неудачника — в Конго над ним уже просто смеялись, а он огрызался, договариваясь чуть не до расистских утверждений о том, что черные борцы за свободу ленивы и хотят на самом деле не свободы, а сытости. В Боливии он тоже воевал крайне неумело, и поддержкой у местного населения не пользовался вовсе, и вообще все шло к тому, чтобы будущий народный герой погиб уже наконец, перестал тут всем мешать и перешел в безопасное состояние святости.

Помню, как поразили меня в 1989 году слова Александра Меня в пасхальной проповеди — о том, что именно Воскресение определило судьбу христианства. «Земная карьера Христа кончилась крахом», сказал Мень. Слова «карьера Христа» прозвучали очень странно, но, в сущности, он просто перевел очевидную мысль на язык светской аудитории, привыкшей мыслить на закате советской власти именно в таких терминах.

А того, что Че Гевара стал брендом и товарным знаком — бояться не надо. Истина должна распространяться в той форме, в какой она легче всего усваивается. Если наше время способно усвоить ее лишь в виде товарного знака — это проблема времени, а не истины.

Носить майку с Че Геварой и цитатой про авантюризм я надеюсь и впредь. И сыну куплю такую же.

Купить книгу на Озоне

Роман Сенчин. Изобилие

Два рассказа из сборника

О книге Романа Сенчина «Изобилие»

Очистка

Генка вывалился из универмага, толкая входящих и
выходящих.

— Раздись, ёптель! Дорогу, бляха!

Люди послушно шарахались от него, кто морщился,
кто отворачивался.

На улице хороший мартовский день. Тает снег,
солнце светит ярко, припекает даже.

— Ё-о! — громко хрипит Генка, сдвигая плешивую
кроличью шапку на затылок. — Бля буду — весна!
Он, шатаясь, бредет по тротуару. Никто не хочет
с ним столкнуться, обходят.

— Эй, землячка, погоди! — пытается заговорить
Генка с миловидной женщиной. — Давай эт самое…
Я плачу! Ну-у…

Замечает курящего парня.

— Во, зёма, стоять!

Парень, замедлив шаг, недружелюбно смотрит
на Генку.

— Зёма, дай, бля, покурить. Курить хочу охренеть
как! — Принимает сигарету. — Во, и огоньку. Зашибись!
Держи копыто!

Топает дальше. Улица широкая, чистая. Весна,
солнце. Люди кругом, жизнь. Сигарета тухнет.

— Э-э, бля! Ну, ёп-та! Сука, бля!

Генка стоит посреди тротуара, шатается, крутит
в руках окурок.

— Ён-ный рот!

Он расстроен.

— Твою-то мать!..

Прохожие сторонятся, обтекая пьяного. Какой-то
пожилой, плотный дядя не хочет просто пройти —
встал перед Генкой.

— Чего раскричался? — спрашивает.

— А те хер ли надо? А?

— Чего орёшь-то? Постеснялся бы, — грустно говорит
дядя. — Заберут ведь.

Генка не понимает:

— Чё, ветеран? Медаль есть, ёп-та? Чё ты, бля, лезешь?

— Эх, ты-ы! — качает головой пенсионер.

— Рот закрой!

— Научился…

— Рот, говорю, закрой! Пень тухлый. Медаль, да?

Вали дальше, удод!

— Научился… Домой бы ступал, проспался хоть.

— У-у! Затрахать решил, да?!

— Молоде-ец… — И пенсионер медленно идет
дальше, убедившись, что этого не исправишь.

Генка еще долго стоит, хрипит, размахивает
руками, потом тоже двигается по улице. Споткнулся,
упал. Потерял окурок.

— Ох, бляха-муха!

Встал, огляделся по сторонам.

А день-то кончается. Солнце скатилось за пятиэтажки.
Грустно, обидно…

Генка заводит песню:

— Да красноярское солнце, да над проклятой тайгою!..

К Генке подходят. Двое высоких, хорошо одетых
парней. С приятными лицами.

— Подожди-ка, — говорит один, беря Генку за локоть.

— Чего?

— Давай пройдем сюда.

Они подталкивают Генку к забору.

— Чего, ёп-та? — удивляется Генка.

И вот за забором. Тут намечалась когда-то стройка.
Котлован, на дно его сочится рыжая вода. Вокруг кучи
земли, бетонные плиты.

— Чего надо, бляха?

— Вот сюда…

Заводят за штабель плит, ближе к котловану.

Генка испуган:

— Зёмы, вы чё?..

— Давай, Андрей, — кивнул тот, что держит Генку
за локоть.

Андрей вынул из-под пуховика молоток.

— Зёмы?!

— Мы не зёмы. Мы очищаем город от мрази.

Андрей!..

— Зё-о!..

Рот Генке закрывают рукой в мягкой перчатке,
резко наклоняют вперед. Шапка слетает с головы,
катится в котлован. Андрей коротко размахивается
и крепко бьет Генку молотком по затылку раз и второй.

1995 г.

Будни войны

Пленные, в количестве восьми человек, копают братскую
могилу для своих и наших трупов. День очень
жаркий, воздух повышенно влажный. Все потеют.

Я сижу на пригорочке, отвалясь на ствол сосны,
и наблюдаю за работой, вытирая время от времени
мокрое лицо вонючей, обтрепанной пидоркой.

Пленные белеют незагорелыми голыми торсами,
кое-кто даже снял свои пятнистые х/б штаны и остался
в синих трусах. Мне неприятно смотреть на их шевеления,
слушать их вздохи и тихие разговоры.

Я охраняю их не один: вокруг сидят другие ребята
в теньке деревьев, с автоматами на коленях и тоже смотрят
на пленных или дремлют.

Недалеко от готовящейся могилы сложены пирамидкой
убитые с обеих сторон, в одинаковых камуфляжах,
с одинаково короткими стрижками, в кирзачах
одной фабрики. От них еще не пахнет мертвыми, так
как полегли они все часа четыре назад, когда наш батальон
сжимал кольцо.

В двух шагах от трупов лежат умирающие враги.
Они изредка постанывают и просят воды. Они
не шумят и почти не двигаются, и на них не обращают
внимания.

Вражеский солдат со сломанной рукой спрятался
в кусте вереска и тихо плачет там от боли или от страха.

Я крикнул ему, устав молчать:

— Не ной, боец, уже скоро…

Он высунул лицо из куста, мутно на меня посмотрел,
покачиваясь всем телом, и снова спрятался,
ничего не сказав.

Пленные копают саперными лопатками, и работа
их продвигается медленно. Хорошо еще, что могила
сегодня будет небольшая — человек на полста.

Все пленные — сержанты и рядовые; их безусого
лейтёху сразу после боя куда-то увели, а участь этих
ребят определил приказ за номером двести семьдесят
два… Они все молодые — лет по восемнадцать—двадцать.
И мы тоже молодые. Срочники.

Постепенно работающие скрываются всё глубже
и глубже. Я встаю, снимаю с ремня фляжку, делаю пару
глотков теплой воды и подхожу к яме.

— Ну что, хватит? — спрашиваю.

Пленные прекращают копать, смотрят на меня
снизу без злобы и без надежды.
Один, в трусах, отвечает:

— Если аккуратно сложить, то хватит.

Я помолчал, прикинул, потом сказал:

— Углубитесь еще чутка, и хорош.

Возвращаюсь к сосне, сажусь.

— Эй… Эй, братан, дай водички глоток, а? — жалобно
просит из куста парень со сломанной рукой.

Я отвечаю:

— Не дам.

Он не настаивает.

В такую жарень даже курить нет никакого желания.
Но скоро вечер. Если ПХД подошла, то наши уже жрут.
Что там сегодня?.. А потом — и сон.

Я махнул Борьке, сидящему под соседней сосной.
Он лениво поднялся, подошел.

— Давай за кэпом. Скорее со всем этим кончим…
Хавать охота — кишки слипаются.

Борька бросил автомат за спину, побрел через лес
к лагерю.

Я крикнул пленным:

— Ладно, закругляйся! Хорош.

Из ямы вылетели лопатки, затем вылезли парни.

Собрали лопатки и сложили в кучку. Присели на прохладный
— из глубины — песок. Вытирают тела несвежими
майками, чешутся.

Мне тоже охота чесаться. Эх, искупаться б сейчас…

Пленные ведут себя тихо. Молчат, ничего не просят,
не ноют. Один только, худенький, чернявый,
что-то подозрительно цепко поглядывает на меня. Вот
не вытерпел и неуверенно подошел, но не близко, шага
три не дошел. Я смотрел, ждал, чего скажет, а он переминался
с ноги на ногу.

— Чего тебе?

Он тут же присел на корточки, быстро заговорил:

— Слушай, д… друг, ты ведь из Питера?

Я пожал плечами:

— Учился там. А чего?

— Ты на концерте был?.. Помнишь, концерт был…
«Алисы»? В «Юбилейном», а? Я тебя видел…

— Ну. И чего? — Мне не хотелось ничего вспоминать.

— Друг, ты, это, ты скажи, чтоб не стреляли. А?
Я у вас… за вас, короче… Скажи… Помоги, друг, а?

— Не знаю, — сказал я. — Сейчас капитан придет,
разберется. Жди пока.

Он ушел к своим. Я закурил.

Пленные посматривали на сигарету, но попросить
не решались. Да я бы и своему не дал — с куревом
нынче снова напряги.

Пришел капитан Пикшеев. Он в выцветшем камуфляже,
с рацией на боку, в высоких ботинках старого
образца. Я встал ему навстречу.

— Ну как, Сенчин, подготовил? — спросил капитан.

— Так точно. Трупы укладывать?

— Первый раз, что ли? Давай быстренько!

Я крикнул пленным:

— Складывай этих давай.

Они принялись таскать убитых в могилу.
— Место экономим, плотнее, — говорил я время
от времени.

Закончили. Капитан посмотрел в яму, поцокал языком
раздумчиво.

— Давай теперь раненых.

Я поставил автомат на одиночные выстрелы, передернул
затвор… Один из пленных переворачивал лежащих
лицом в землю, а я стрелял. Стрелял в затылок,
чуть выше шеи. Умирали тихо. Всех спрятали в яму.

Капитан снова посмотрел туда и сказал:

— Хреново выкопали, жлобы. Поверх лежать будут.
Трогая теплое дуло своего АК, я ответил:

— Да привалим землей потолще, ничего. Пусть
бугор будет.

Капитан поморщился, потянул время. Потом велел:

— Ну, теперь этих… — И вздохнул. — Что-то тяжело
сегодня… Давление, что ли.

Солнце уходило за поросшую ельником и сосняком
ближайшую с запада сопку. С озера потянуло свежестью.
Очень хотелось есть.

— Пора, пора, товарищ капитан, — сказал я. — 
Только один момент. — Понизил голос. — Вот тот, с черными
волосами который, с краю, он к нам просится.

Капитан Пикшеев посмотрел, поразмышлял, как
всегда, и махнул рукой:

— А, еще возиться с ним… Всех — так уж всех.

— Ясно. — Я пошел к пленным: — Давай, братва,
вставай на край.

Они повиновались неторопливо и молча. До этого
сидели на земле и о чем-то перешептывались. Теперь
кто-то крупно дрожал, кто-то надевал штаны.

Наши парни стекались сюда же, готовили автоматы.

Вдруг из числа пленных выступил невысокий
коренастый мужчинка в промасленной, заношенной
пидорке с новенькой, яркой трехцветной кокардой
и в застегнутом на все пуговицы камуфляже.

Он заговорил сильным, но подрагивающим голосом:

— Товарищ капитан, может, не надо этого…
по-человечески. Одно дело — в бою этом дурацком,
а так… Ведь на одном же языке говорим, все ведь… россияне.
Зачем так?.. Потом же… товарищ капитан…

— Ладно, боец, — перебил Пикшеев, — давай
не жалоби меня. У меня есть приказ. Ясно? Если я его
не буду исполнять, меня самого туда же отправят. — 
Капитан разошелся, он вообще не любит дискуссий. — 
И жалобить меня не надо — сами знали, что будет.
Присягу давали? Давали. Теперь пора отвечать. А просьбами
я сыт по горло уже. Ясно, нет? Стан-вись!

Пленные сбились в кучу. Из вереска вылез увечный
и прибился к своим, непрерывно качая распухшую
руку.

Невдалеке послышался шум знакомого «ЗИЛа». Это
Костик везет в лагерь ПХД. Наконец-то… Мне с новой
силой захотелось есть.

Наши встали ломаной цепью шагах в десяти от еще
не убитых. Капитан Пикшнеев похаживал по зеленой
травке, беззвучно шевелил ртом, глядел под ноги.
Остановился, достал из кармана мятый носовой платок,
вытер пот со лба. Посмотрел на небо, бесцветно,
нестрашно сказал:

— Огонь.
Ударил дружный залп короткими очередями.

1993 г.

Купить книгу на Озоне

Михаил Липскеров. Путешествие к центру Москвы

Пролог к роману

О книге Михаила Липскерова «Путешествие к центру Москвы»

В своей первой жизни, первые шестьдесят три
года, я был центровым чуваком. Одну половину из
них я прожил на Бульварном кольце, в его Петровской части, вторую — уже в двадцати метрах ЗА
пределами кольца. Хотя если мерить шагами до
Кремля, то, как говорила моя первая жена, за бутылкой водки я бы дополз до Кремля значительно
быстрее. В народе улицу звали Мордоплюевкой, в
миру — Остоженкой, бывшей Метростроевской, а
при царе Николае Александровиче, безвинно убиенном для счастья трудового народа, обратно Остоженкой. Ныне Золотая миля. Где меня сегодня
нет? На Большом Каретном. Точнее, на Золотой
миле. Потому что рядовому русскому сценаристу
мультипликации еврейской национальности не
фига делать на Золотой миле. Точнее говоря, делать-то есть что. Жить. Но не на что. Поэтому меня выперли с почти Бульварного кольца за Третье.
И скоро через меня пройдет Четвертое. На окраину района Соколиная Гора. В преддверии сгибшего Черкизовского рынка, принадлежавшего некоему чуваку по имени Тельман Исмаилов. Он бы, рынок, еще и пожил под моим боком, но этот некий
чувак по имени Тельман Исмаилов с большим восточным размахом (двести кило белужьей икры, запрещенной к вылову и продаже в Российской Федерации) открыл на Туретчине многозвездный
отель. (А какой же еще размах, как не восточный,
может быть на Туретчине?) И лидер нации ему этого не простил. Потому что не хрена в разгар мирового кризиса гулять с большим размахом, чем
лидер нации. К тому же этот некий чувак по имени Тельман Исмаилов гулял с мэром Москвы, а лидер нации — с президентом Америки. И им белужьей икры (запрещенной…) почти не досталось, потому что ее сожрали некий чувак по имени
Тельман Исмаилов и мэр Москвы.

Но дело не в этом, а в том, как я оказался в таком захолустье. С 1972 года я проживал в коммуналке в доме № 11/17 по вышеупомянутой улице
Остоженка (тогда еще Метростроевская) вместе
с благоприобретенной женой Олей, нашим сыном Алешей, сыном Сезей, доставшимся мне вместе с женой Олей совершенно бесплатно, ее матерью, тоже Олей — но не Валентиновной, как
моя Оля, а Николаевной. Чтобы я их не путал в
нетрезвом состоянии. Еще с нами в квартире обитали Олина сестра Гуля, которую на самом деле
звали Таней (а почему ее звали Гулей, я так и не
понял), ну и ее муж Гена. Где то году в восемьдесят пятом при помощи хитрых махинаций моей
жены Гуля с Геной уехали в кооператив, а в ихнюю комнату прописали Сезю. Таким образом,
в четырехкомнатной квартире осталась только
моя семья. Но статус квартира носила по прежнему коммунальной.

Один немец по имени Томас, которого я по неизвестным соображениям поил коньяком в кулинарии в доме № 13, услышав эту историю, вернулся
в Германию весьма удрученным и больше в Россию
не возвращался, хотя и работал в гэдээровском посольстве.

Квартира наша располагалась на втором этаже
надстройки трехэтажного дома, возведенной в
тридцатом году прошлого столетия. Зодчие, возводя эту надстройку, из троцкистских соображений подсоединили водопровод надстройки к канализации основного здания. Так что если я в надстройке принимал душ, то вода била в задницу
Евы Яковлевны, пребывающей на унитазе в основном здании на третьем этаже. Было забавно.

Когда Советский Союз приказал долго жить (я
и живу: приказ начальника — закон для подчиненного), дом признали аварийным и клятвенно пообещали вскорости переселить всех нас в новые
дома в том же районе. А клялся сам мэр, который
и тогда был мэром, но оказался клятвопреступником. Потом нам клялись другие люди. Из разных
политических лагерей. Если мы за них проголосуем. Вот с тех пор я и не хожу на выборы.

Как и мои соседи с нижнего этажа. Они, как пообещали всех переселить поблизости, стали чрезвычайно плодиться для лишнего метража. И плодились как то сразу целыми семьями, которые
приезжали из Казахстана, куда были выселены из
Поволжья во время войны, потому что были немцами. А когда пообещали всех переселить в районе проживания, они потянулись в наш дом для воссоединения семьи. Одна из немцев была замужем
за русским человеком Пашкой, вывезшим ее из
Казахстана в пятьдесят седьмом году, во время посещения целины со студенческим отрядом, по
пьяному делу, чтобы прикрыть грех. И вот из за
этого целинного межнационального пистона в нижнюю квартиру вселилась вся ее немецкая родня
числом шестнадцать штук. В надежде на московское жилье. Паспортист майор Кузичев шесть
дней кирял с ними, пытаясь определить, кто кому
есть кто. А когда через шесть дней кирять бросил,
поняв бесперспективность затеи с определением
родства, то все восемнадцать немцев оказались
прописанными в нижнем этаже. Откуда появились
семнадцатый и восемнадцатый, спросите вы.
А очень просто. Один родился во время всеобщей
пьянки. А второй — для бо́льшего метража — вернулся из Германии, со своей исторической родины, куда уехал из Казахстана. И фамилия его была Гимпельсон. Именно этот Гимпельсон, единственный из всей немецкой кодлы, и получил
квартиру в районе проживания. До него в ней жил
паспортист майор Кузичев, который уехал на историческую родину немца Гимпельсона в город
Магдебург, где возглавил чеченскую преступную
группировку. Мистическая страна Россия.

А мы стали ждать квартиру. В районе проживания. Точнее, не квартиру, а три. Моей жене Оле с
нашим сыном Алешей и ее матерью, тоже Олей,
но Николаевной, — трехкомнатную, бесплатному
сыну Сезе — однокомнатную. И мне однокомнатную. Почему мне положена отдельная квартира,
это отдельная песня. За десять лет до начала квартирной эпопеи мы с моей женой Олей случайно
развелись из за кратковременного несовершенства моего морального облика. А когда он опять стал
совершенным, то она отказалась по второму заезду регистрировать сложившиеся между нами отношения, чтобы при возникновении квартирного
вопроса я был отдельной семьей с претензией на
отдельную квартиру. Так оно и получилось.

Раз в год в округе начиналось шевеление. Якобы вот вот… якобы уже составляют списки… якобы надо успеть… якобы Папа Юра, владелец распивочной квартиры в соседнем доме, уже получил
однушку на Первой Фрунзенской, и Седой с Каблуком уже успели ее обмыть… а его соседка баба
Тося — тоже однушку, но на Второй Фрунзенской…
якобы сам мэр, увидев наш дом, сказал, чтобы немедля тут же! И ему доложить. И тысячи других
будирующих слухов, которые оказывались в разной степени ложными. Вообще в России составление списков — органическая составляющая бытия.
Списки составляются на прием к врачу, за мукой,
в собес, несовершеннолетних членов семьи, расстрельные, на покупку ковра, диван кровати, на замену газовой колонки и т.д. и т.п. И в этот раз списки действительно составлялись, но санэпидемстанцией: мол, кто жалуется на клопов и
тараканов. Таковых не оказалось. Не потому, что
клопов и тараканов не было, а потому, что жаловаться на них бессмысленно. Так как клопы и тараканы в России — тоже органическая составляющая бытия. А Папа Юра переехал не на Первую
Фрунзенскую, а на Песковское кладбище, где Седой с Каблуком и обмывали его могилу. Вот баба
Тося и впрямь переехала на Вторую Фрунзенскую,
но не забесплатно, а на свои кровно заработанные
продажей водки во время антиалкогольного буйства. Да и то бо.

льшую часть денег за квартиру заплатил директор ресторана «Арлекино», которого
потом расстреляли из двух «калашей» невдалеке
от дома после того, как он капитально отремонтировал свою квартиру. Из моего окна на пятом
этаже видна лесенка в его домашний бассейн на
шестом. А расстреляли его как раз Седой с Каблуком по производственной необходимости, а также
в качестве мести за кончину Папы Юры от тромба в сонной артерии калибра 7,62 мм.

Паника со списками возникала перманентно, и
я уже готовился закончить свои дни на Остоженке, под обломками моего вечно аварийного дома.
Меж тем дома в округе постепенно захватывались
способами разной степени законности или сносились под корень после внезапно возникших пожаров. Исчезли дворы, скверы, детские и собачьи
площадки. Выпить стало просто негде! Е…аная точечная застройка, которую смогло победить только «Яблоко». После того, как мест для нее уже не
осталось.

В нашей семейной коммунальной квартире тоже произошли кой какие изменения. Наш с Олей
сын Алеша женился и переехал жить к жене Лене на Юго Запад, где благополучно родил сына
Федора. Мама Оли, тоже Оля, но Николаевна,
безвременно скончалась в возрасте девяноста четырех лет. Бесплатный сын Сезя женился на
жене Ире, приобретя бесплатного сына Костю,
с коими стал жить поживать на съемной квартире где то в Измайлове, незаметно родив сына
Пупсичка. А мы с нерасписанной женой Олей остались в четырехкомнатной квартире аварийного дома на Остоженке, бывшей Метростроевской, бывшей Остоженке, вдвоем. Но!!! Ключевой момент. Прописано в ней было семь человек.
Я, моя жена Оля, наш сын Алеша — в трех комнатах, а Сезя, его жена Ира, их сын Пупсичек и
бесплатный сын Костя — в одной одиннадцатиметровой комнате. И такая ситуация меня вполне
устраивала. К тому же наш дом еще числился «на
балансе». Что это значит, мне не ясно до сих пор,
но моей жене Оле один знакомый жилищный адвокат разъяснил суть этого выражения. Поэтому
Оля направилась в ДЭЗ, о чем то посовещалась
с главным инженером Вазгеном Мамиконовичем
и вышла оттуда весьма довольная. Через день
в квартиру вошли разночинные люди и в считанные дни поменяли окна, побелили потолки, переклеили обои, поставили новый унитаз. Когда
я узнал, сколько он стоил по документам, подумал, что сбылась мечта Владимира Ильича Ленина о сортирах из золота. И у меня возникло ощущение, что я уже куда то переехал. В новую прекрасную квартиру в старом районе проживания.
Наверное, сделкой была довольна не только моя
жена Оля, но и главный инженер ДЭЗа Вазген
Мамиконович. Это я сужу по косвенным признакам. По «БМВ», сменившим «Опель».

Три дня я отмечал новоселье, а на четвертый
пришли тетки с официальными бумагами на предмет переселения в абсолютно новые для меня
районы проживания. Так как в старом мест уже
не осталось. А те, которые остались, по новой
концепции социальной справедливости предназначались не для бесплатной раздачи нищей интеллигенции, а для продажи богатой элите. Которая являлась элитой по причине этого самого богатства.

Вначале официальные тетки, которые называли себя «инвестор», предложили нам две двухкомнатные квартиры на Юго Западе, «буквально в
двух шагах от метро». В пятнадцати минутах на
автобусе. Экспрессе. Или в двух рублях на такси.
(Врали, суки. Не в двух рублях, а в трех рублях
двадцати копейках.) После чего «инвестору» сыном Алешей было сделано предложение заняться
оральным сексом, от которого «инвестор» отказался с вопросом: «А чего вы хочете?» Моя жена
Оля сказала, что мы хочем квартиру для семьи моего бесплатного сына Сези в районе Измайлова.
Чтобы не прерывать обучения бесплатного Сезиного сына Кости, проходящего в этом самом районе Измайлово. «Инвестор» переглянулся между
собой, вышел из комнаты и вернулся с адресом.
И предложением моей жене Оле, нашему сыну
Алеше и мне тоже переехать в район Измайлово.
Чтобы бабушка (тут «инвестор» пустил неискреннюю слезу) не разлучалась с сыном и внуком. Моя
жена Оля и сын Алеша, в свою очередь, переглянулись между собой, вышли из комнаты и вернулись с предложением квартиры для моей жены
Оли и нашего сына Алеши и однокомнатной квартиры для меня по моему желанию. Мол, они не
имеют ко мне никакого отношения. (Таков, оказывается, был стратегический замысел моей жены Оли, когда она отказалась выйти за меня замуж по второму заезду. Поиметь для меня однокомнатную квартиру, чтобы в двухкомнатной,
полученной ею для себя и сына Алеши, и дальше
мучиться со мной, а полученную мною одноком
натную и двухкомнатную квартиру жены сына
Алеши на Юго Западе обменять на трехкомнатную. Ну и кто после этого из нас с женой Олей еврей?..) А я, который во время этих переговоров,
опохмелялся на кухне сладкой водочкой, вернулся в комнату посвежевший душой и потребовал
однушку в строящемся тут же, на Остоженке,
оперном центре Галины Вишневской. Можно даже в гримерке. Иначе я никуда не поеду. Что я,
идиот — уезжать из новой квартиры на Остоженке с сортиром из золота? И встал рогом. То есть
лег плашмя. И в гробу я видал всех инвесторов,
когда у меня в загашнике почти два флакона и кастрюля грибного супа. А потом! Я свободный человек! В свободной стране! Я люблю тебя, Россия! Сиреневый туман над нами проплывает…

Через неделю я очнулся. Оказывается, в загашнике у меня было не два флакона, а шесть, не считая портвейна. А грибной суп каким то образом
превратился в куриный. И кроме курицы в супе,
больше никого в квартире не оказалось. И большей части мебели тоже. Хотя не в моих правилах
продавать по пьяному делу мебель, пока есть живые деньги. И еще лежало приглашение посетить
центр по распределению жилой площади Центрального округа.

Всё, решил я, все меня покинули, и я, скорее
всего, в ближайшее время умру, позабыт позаброшен. Ну и ладно. По крайней мере, умру на родине, и кости мои упокоятся в центре Москвы, а не
на какой то там Измайловщине. И родные черные
вороны пропоют мне самый популярный в нашей
синагоге отходняк. Ан хрен то! Просто моя жена
Оля находилась на кухне. Я был настолько опечален своей предстоящей кончиной, что тут же на
всякий случай за что то простил ее и в приступе
вселенского смирения спросил, что я могу сделать для нее и остального человечества.

— Сходить в этот центр.

— Хорошо. А что мне там делать?

— Соглашаться на все, что тебе будут предлагать.

— Ладно, — бросив русые кудри на грудь, сказал
я. — Видно, не судьба встретить смертный час на
родном асфальте. И над моей над могилкой соловей не пропоет.

И я поперся в центр. Да, забыл сказать, что,
пока я обмывал золотой унитаз, бесплатный сын
Сезя уже делал ремонт в четырехкомнатной квартире площадью сто два квадратных метра на Зверинецкой улице, что в районе Измайлово. И моя
жена Оля тоже делала ремонт. Но уже в двухкомнатной квартире на Лечебной улице, что тоже
в районе Измайлово, недалече от Черкизовского
рынка, который ныне… А впрочем, я уже об этом
говорил. Как время летит!..

В центре, что на Сухаревке, я долго искал, куда и к кому. Оказалось, что мне надо в службу одного окна, что на третьем этаже. Окон оказалось
три. И все служба одного окна.

— Остоженка находится в крайнем окне слева,
но Нателлы Григорьевны нет, — сообщила мне недружелюбная дама. — Что она, не человек, что
ли?.. Что, в рабочее время уже и попи́сать нельзя… Вы за такие деньги посидите ка целый день,
не пи́савши…

На этих словах Нателла Григорьевна и образовалась. Мать твою! В мои школьные годы такие
клевые чувихи вообще не пи́сали! Никогда! Сама
мысль о том, что девочки писают, была потрясением основ. Но времена меняются. Сейчас девочки даже совокупляются. Без малейшего намека на
духовность. Причем все! Вот ужас…

Я протянул Нателле Григорьевне приглашение.
Она его прочитала, достала из сейфа какую то
папку, быстренько просмотрела ее и спросила:

— И на что, Михаил Федорович, вы претендуете?

— Из ваших рук, детка (включился автомат), я
возьму все, что вы предложите. Взамен руки и
сердца.

Чувиха оценила старомодное изящество кобеляжа, улыбнулась, сняла телефонную трубку и, не
набирая номера, сказала:

— Анна Васильевна, тут Липскеров Михаил Федорович с Остоженки… Что хочет?..

Я показал пальцем на чувиху. Она хихикнула и
продолжила:

— А что мы можем ему предложить?.. У него
три комнаты в коммунальной квартире… Так…
Михаил Федорович, трехкомнатную квартиру
в Северном Бутове брать будете? Семьдесят два
метра.

Я обомлел. В лучшем случае я рассчитывал на
однокомнатную метров двадцать пять. А тут трех…
и семьдесят два!..

— Как это можно, детка?.. Сударыня… Мадам…
Госпожа Нателла Григорьевна…

Телка наслаждалась:

— Понимаете, Михаил Федорович, у вас три
комнаты в коммунальной квартире.

— Так там еще Оля и Алеша…

— Нет, Михаил Федорович, Липскерова Ольга
Валентиновна и Липскеров Алексей Михайлович
уже выписались. Так что там вы один проживаете. А по закону (!) мы не можем ухудшить ваши
жилищные условия. То есть мы не можем предложить вам меньше трехкомнатной квартиры.
Я пришел в себя. Немыслимые извивы российского законодательства в сочетании с еврейской
мудростью моей русской жены привели к немыслимому результату.

Я бухнулся на колени перед службой одного
окна:

— Не прогневайся, матушка Нателла Григорьевна. Соблаговоли оттрапезовать со мной тет а тет,
антр ну суади. Без посягательств на твою честь.
Конечно, если сама этого не возжелаешь.

— Нечего, — встряла тетка, которая настаивала
на общечеловеческих правах человека пи́сать
в рабочее время, — работать надо!

Я подскочил к ее окну:

— Что мадам предпочитает пить? Конь…

— Мартини, — мгновенно предпочла мадам.

— Всенепременно будет доставлено после трапезы с дражайшей Нателлой Григорьевной.
Через два часа мы с Нателлой Григорьевной
вернулись из чебуречной с флаконом «Мартини»
для ее товарки.

— А я вам, Михаил Федорович, — сказала товарка, — уже и смотровой ордерок приготовила. Только не в Северном, а в Южном Бутове. Чтобы вы
не мерзли.

Я поцеловал ручки обеим дамам и отправился
домой, где меня ждало все семейство.

— Ну? — спросило семейство числом шесть рыл.

— Что «ну»? — расслаблено произнес я. — Хотели дать однушку в Люберцах, но я…

— Двушку выбил? — не веря в мои способности
что либо выбить, включая дурь из головы, спросила моя жена Оля.

— Нет, мать, трешку…

— Ах! — ахнуло семейство, а Пупсичек описался.

— И не в Люберцах, а в Бутове.

— Ах! — опять ахнуло семейство, а Пупсичек
описался вторично.

— В Южном, — добил я всех. А Пупсичек обкакался.

Через час Алеша и его Ленка уже смотрели
квартиру. Еще через два я уже подписывал согласие на получение квартиры номер… Да не помню
я ни номера квартиры, ни номера дома, ни улицы.
На фиг они мне нужны. Я там никогда не был.
Я имею в виду квартиру. В Южном Бутове то я
был. Посещал, так сказать. На предмет прописки.
И постановки на учет в ихний пенсионный фонд.
И собес. Это не близко. Работающим в Южном Бутове нужно платить командировочные. Я вообще
удивлен, что туда ездят без визы. По моему, это где-то в районе Греции. Или Исландии. Хотя, наверное, в районе Исландии скорее Северное Бутово…

Так вот, я туда ездил на предмет прописки.
И постановки на учет в ихний пенсионный фонд.
И собес. А потом — на предмет выписки. И снятия с учета в ихнем пенсионном фонде. И собесе.
Чтобы прописаться к сыну Алеше в район Измайлово, что расположился под боком у Черкизовского рынка, пущенного в расход лидером нации.
Обидевшимся на хозяина рынка — некоего чувака
Тельмана Исмаилова за сожранные тем двести килограммов белужьей икры, предназначенной для
завтрака лидера нации с американским президентом. Нет, никогда мы не избавимся от низкопоклонства перед Западом.

От этого рынка мне в наследство достался вьетнамский старичок, которого его дети, торговавшие на рынке, оставили в России. Потому что вывезти его на родину, во Вьетнам, у них не было
финансовой возможности. Наши доблестные правоохранительные органы распи…дили весь их товар. А какой именно правоохранительный орган
распи…дил, узнать не было никакой возможности. Потому что все. Потому что какой же это, на
хрен, правоохранительный орган, если он не
пи…дит. А вы попробуйте за гроши работать! Вот
детишек вьетнамского дедушки и грабанули без
оставления улик и товара и выселили из подвала
нашего дома. А дедушку пожалел дворник — таджик Саша, живущий в соседнем подвале. Я этому
Саше каждый вторник отдаю прочитанный журнал «Русский Newsweek». А вьетнамскому дедушке
моя невенчанная жена Оля носит суп. А то дедушка как то слишком заинтересованно смотрит на
нашего пса Брюса. С Олей, как и было ею задумано, когда она вторично отвергла мою руку и сердце, мы и живем.

И, как и было ею задумано, квартиру в Южном
Бутове Алеша продал, и квартиру жены Лены тоже. А на вырученные башли купил дом в коттеджном поселке площадью триста квадратных метров. Плюс банный дом с баней, предбанником и
комнатой восемьдесят квадратных метров. И на
радостях при участии жены Ленки тут же родил
сына Мишку.

Суммируем. Сдали мы государству семьдесят
два квадратных метра плюс Ленкиных сорок два
квадрата. Получили взамен: четырехкомнатную
квартиру для семейства моего бесплатного сына
Сези в сто два квадратных метра, нашу с Олей
двухкомнатную квартиру в пятьдесят девять квадратных метров, семикомнатный коттедж в триста квадратных метров плюс банный домик в восемьдесят квадратных метров Алешиного семейства. Причем Алеша с семейством прописаны в
нашей с женой Олей двухкомнатной квартире, потому что по существовавшему тогда законодательству прописаться в коттеджном поселке было
нельзя. Сейчас можно. Но моя русская (?) жена
Оля сказала, что делать этого не следует, потому
что наша квартира расположена на месте грядущего Четвертого кольца. Когда его соберутся
строить, нас снесут, и должны будут дать не одну
квартиру, а две. По количеству семей. Потому что,
как сказал наш национальный лидер, дай ему бог
здоровья, незачем плодить коммуналки.

Слава России!

Купить книгу на Озоне

Новые бодрые

Глава из романа Андрея Рубанова «Психодел»

О книге Андрея Рубанова «Психодел»

Зато я умная и красивая.

Если ней не везло, или денег не было, или ломался каблук, или не выходило сдать экзамен с первого раза, или жизнь подкидывала еще какой-нибудь гадкий сюрприз, она говорила себе: «Ну и что? Зато я умная и красивая».

Иметь личное заклинание, короткое, одно на все случаи жизни — хороший способ жить в мире со всем миром. Проверено годами.

Когда конфетно-букетная стадия отношений перешла в стадию откровенных бесед, она спросила Бориса, есть ли у него такое личное заклинание. Секретная персональная поговорка. Универсальный ответ на все вопросы. Друг сердечный засмеялся, застеснялся и даже (по глазам было видно) не хотел отвечать, она тогда уже его всего расшифровала и знала: пытаясь уйти от искреннего ответа, он всегда рассматривает ногти на левой руке; но деваться было некуда, откровенность за откровенность, и он открылся: есть заклинание, да. Звучит так: «Я, бля, крут». Отлично, сказала она, мне нравится, только немножко грубо, а нельзя без «бля»? Нельзя, строго ответил Борис. Надо, чтобы звучало, ну, как бы… жестко. Чем жестче, тем лучше.

Потом, спустя время — было лето 2008-го, август, что ли, двухнедельная война с грузинами, а по четвертому каналу ночью показывали «Сalifornication» с Дэвидом Духовны — она попыталась пошутить на тему его личной мантры. Ехали из гостей, Борис давил на педаль, какой-то дурак его обогнал, он в ответ обогнал дурака, вышли гонки, вечер, дождь, окраина Москвы, редкие фонари, ничего не видать, страшно, и она сказала: прекрати, зачем тебе это надо все. Затем, ответил он, не снижая скорости. Она не любила, когда он слишком быстро гонял, и решила съязвить. Потому что «ты, бля, крут?» А он обиделся, как мальчик, еще прибавил ходу и ответил, с металлом, мрачно, громко, почти крикнул. Да; я, бля, крут. И затеял тираду. А если кто-то не согласен, то я… — и так далее, через слово матом. Очень грубо вышло. Она даже хотела оскорбиться, потребовать остановить машину, выйти и поймать такси, но тут дождь превратился в ливень, какие бывают только в Москве и только в августе, предосенний, с грубыми, опять же, порывами ветра, зонтика она не взяла и почла за благо заткнуться в тряпочку. И больше никогда на эту тему не шутила.

А себе сказала: вот, опять меня обидели, любимый человек сделал больно, нахамил, но ладно, ничего; зато я умная и красивая.

Не выносила грубой брани, с раннего детства. Вообще никакой грубости. Ей нравилось, когда все спокойно. Без резких движений, как сказала бы мама. Уютно, приятно. Мило. Она даже имя себе такое придумала. Мила. Мама с папой назвали ее Людмилой, «Люда» тоже было ничего, очень человечно, люди — Люда, и это влажное «лю» в начале, приятный звук, словно чупа-чупс гоняешь меж десной и языком. В пятом классе она так подписывала записочки подружкам: Лю.

Лю? Да.

Но «Мила» все равно звучало лучше, а главное — более подходило к самоощущению. И к фамилии тоже: «Мила Богданова» — шесть слогов, четное число, делится и на два, и на три, а «Людмила Богданова» — семь, никак не делится. А лучше, чтобы делилось, так гармоничнее.

Нумерология ее не увлекала, но цифры надо уважать. Особенно если десять лет работаешь только с цифрами.

И, кстати, красивой ее трудно было назвать, с точки зрения классических канонов, всех этих пропорций между лбом и подбородком. Но все равно, она знала, что красива. Особенно когда мало надето. Скажем так: чем меньше надето, тем красивее.

А Борис был объективно не слишком красивый молодой человек. Но и не урод, разумеется. Высокий лоб, волосы темные до плеч, а плечи — мечта. Пятьдесят четвертый размер. Спортсмен, много лет таскал штангу в зале, пять раз в неделю. На руках ходить умел.

Она, правда, рассмотрела его не сразу. Так часто бывает. У многих ее подруг так было. У Маши так было, и у Светланы, и у Лены, и у Кати. Хорошие ребята, как правило, ведут себя сдержанно или даже скромно, стесняются, себя не навязывают, в компаниях хвосты не распускают, а тихо сидят себе сбоку. Вообще, сбоку всегда интереснее, чем в центре, в середине. В центре жизни — или компании, пусть даже временной — тесно. Конкуренция, драка. А Мила не интересовалась конкуренцией. Конкуренция — это скучно. Особенно терпеть не могла бабскую конкуренцию, за мужиков, это ужасно, помада ярче, задница круглее, ноги длиннее, кошмар.

У них не сразу, не сразу началось. Когда сразу — это один тип отношений. А когда постепенно, шаг за шагом, ближе, дальше, опять ближе, совсем близко — это другой вариант, более надежный. А ей хотелось именно понадежнее.

Она тогда была взрослой теткой двадцати шести лет и как раз остывала после бурной истории с нефтяником, который в итоге оказался не мужчиной, а подонком и гадом, каких мало; пожрал, сволочь, почти два года жизни, запутал, измучил, всю душу вынул — и кинул, цинично, беспредельно, как все нефтяники. Чего-чего, а кидать нефтяники умеют. И кинутая девушка Мила в тот месяц — апрель, что ли, 2006-го, — не только не хотела новых отношений, а вообще ничего не хотела, с трудом в себя пришла, пришлось даже перекраситься в брюнетку, по совету подруги с психфака МГУ.

Веселый был год, 2006-й. Нервный, бурный, по-хорошему дикий. Брюнетка, каблуки, ногти наращенные, на шее бабушкин кулон с аметистом (винтаж в моде), в плеере Диана Арбенина, черный бюстгальтер под белой блузкой, двойная доза духов — так, в жестком образе женщины с прошлым, заявилась на день рождения к Маше: ресторан, за столом тридцать человек в возрасте от девятнадцати до сорока, а сбоку — он. Жует брокколи. Все пиво пьют и вонзают вилки в колбаски мюнхенские, а он трезвый (за рулем) и ест брокколи. Чисто московский угар, все бодрые и пьяные, девочки в брюликах, мальчики в «омегах», и кто-то уже кормит кого-то ягодкой с ложечки, а кто-то порывается задвинуть свежий анекдот от Трахтенберга, который еще жив, и кто-то взрывает окурком воздушный шарик, все вздрагивают и визжат — а он не вздрагивает, у него самообладание. Скромником не выглядит, улыбается, глаза блестят, бойко обменивается репликами — но только с ближайшими соседями. Чуть набыченный — но в тот год самые умные мальчики предчувствовали кризис и уже опять становились набыченные, как их старшие товарищи десять лет назад, в девяностые. Слишком гладко все шло, слишком весело и бодро. А настоящие бодрые всегда знают, где у бодрости берега.

Смешная вареная капуста в его тарелке появилась не просто так. Все было серьезно. Мужчина сидел на спортивной диете. Куриные грудки четыре раза в день и овощи на пару, а по утрам — овсянка и протеиновый коктейль. Но Мила еще не скоро узнала, что и как он ест по утрам. Она в тот день даже имени его не узнала. Только взглядами обменялись, и потом еще столкнулись возле туалета, — чтобы разойтись в узком коридоре, он прижался к стене, она вежливо сказала «спасибо», а он дружелюбно хмыкнул, пробормотал что-то простое, свойское: «Да ладно вам», или «да бросьте вы». Такое естественное, тестостероновое существо, небритое, рубаха дорогая, но скромная, ничего особенного. В тот год скромные естественные мужчины окончательно вышли из моды. Повсюду утвердилась модель яркого самца: кто позер, кто холеный до неприличия, кто на мотоцикле, кто под педика маскируется, чтоб карьеру сделать — а этот даже мускулы свои не выставлял напоказ. Хотя было что показать.

Потом он сказал, что в тот вечер устроился с краешка вовсе не от скромности, а совершенно случайно. Но Мила отмахнулась. Когда судьба сводит двоих, — не бывает никаких случайностей.

А над правой грудью пламенела у нее тогда царапина. Очень романтическая. Когда срывала с воротника брошь с бриллиантами, чтоб в рожу нефтянику Жоре бросить его подарок — острым концом застежки глубоко разодрала кожу.

Кровь была, и больно.

В субботу проснулись рано, в половине восьмого. Повалялись какое-то время, наподобие тюленей, хотели включить телевизор, но передумали: тишина была приятнее, особенно эта — городская, субботняя. Дураки начинают праздновать выходные еще в пятницу вечером: пьют, гуляют, потом спят до полудня. И только умные ребята знают, что нет ничего лучше раннего утра субботы, когда все дураки спят.

Мила вздохнула, слабенько укусила сердечного друга за плечо и побрела в кухню.

Ночью ей был сон: в уюте некоего заведения — ресторана или лобби дорогого отеля — человек с неприятным розовым лицом сидел напротив и гнусавым баритоном говорил ей длинные сальности. Она порывалась встать и уйти, но не вставалось ей и не уходилось, сидела и слушала, а человек рассматривал ее, шикарно и легко одетую, и медленно, по- лягушачьи моргал, и продолжал говорить, бесконечно и монотонно.

Сны — дело важное, их следует обдумывать только днем. Но если к полудню сон уже забыт — значит, беспокоиться не о чем. И Мила выбросила из головы гнусавого незнакомца.

Пришел Борис, весь в себе. Утренняя меланхолия. Отодвинул ее от плиты. Приготовление завтрака считалось у них мужским делом, но не по каким-то принципиальным причинам, а просто мужчина был спортсмен и с ранней молодости привык сам себе готовить завтрак, а когда у него появилась женщина — он стал и ей готовить, заодно. Омлет с зеленью, сок четырех апельсинов, нагретая в тостере половина булочки серого хлеба. Недорого и питательно.

Утро скреблось в окно, шершавое, бессолнечное, и Мила захотела сказать что-то хорошее, но вместо этого долго и внимательно наблюдала, как друг сердечный закидывается разноцветными таблетками и капсулами (аминокислоты — по привычке, витамины — потому что зима, кальций — чтоб реже ходить к стоматологу), как запивает снадобья доброй дозой кофе, как лицо его, спросонья вялое, понемногу твердеет. И заявила:

— Ты мне не нравишься последнее время.

А хотела сказать что-то хорошее.

На секунду испугалась, — произнесла как собственница, как начинающая дюймовочка-прошмандовочка из старого анекдота: «А здесь, милый, мы поставим наш шкаф».

— Не парься, — ответил он. — Просто не выспался.

— Ты перестал нормально завтракать. Куришь много. Ты хотя бы кофе пей с молоком.

Он не ответил.

Сидели, как муж с женой на каком-нибудь двенадцатом году брака, друг напротив друга, помешивали ложечками в чашечках, у него чашечка синяя, привезли из Греции, у нее — желтая, привезли из Турции.

— Не парься, — повторил он. — Я набрал четыре лишних кило. Подсушиться не помешает. А кофе — ну, как бы… хороший диуретик.

— Ладно, — сказала она. — Тебе виднее.

— Если хочешь, я не буду курить при тебе.

— Боже, — сказала она. — Зачем вообще курить? Два года не курил — и вдруг закурил. Очень странно.

Борис посмотрел на нее, отвернулся.

— Сам удивляюсь. Но ты права. Ты грузи меня этой темой почаще. И я перестану.

— Еще чего, — возмутилась она. — Нашел грузчицу. Москва — свободный город. Хочешь курить — кури на здоровье. Мы договаривались, что никто никого грузить не будет. Каждый делает, что хочет, а другой ему во всем помогает.

— Да. Но все равно, ты права. Сброшу вес — и завяжу.

Она наскоро накрасилась, и пошли.

Суббота, декабрь — время покупать.

В этом декабре Мила каталась по распродажам на собственной маленькой машинке. Еще летом купила. Сама, на свои, заработанные. Борис помогал только советами. Как раз к началу зимы научилась ездить. Поняла и дорогу, и правила движения, и знаменитый неписанный этикет (уступить, моргнуть фарами, сам козел). А кто понял московскую дорогу и ее неписанные правила — тот понял жизнь. Страх прошел, и люди в соседних авто перестали казаться монстрами, умеющими что-то такое, чего она не умеет.

И сейчас, плотным зимним утром, они вышли из дома вместе — но от двери подъезда разошлись, каждый к своей машине. В этом декабре этот момент ей особенно нравился. Не какие-нибудь кузнецы счастья, вдвоем на ненаглядном, вскладчину купленном быдломобиле, за недельным запасом харчей в дешевый супермаркет, а настоящие «новые бодрые»: у него — своя тачка, у нее — своя, вышли вместе и разъехались по своим надобностям. Пообедаем в городе? Созвонимся.

Из двора выкатились цугом, Борис — впереди. Потом она, хулиганя, обогнала Бориса и показала язык, и посигналила торжествующе, хотя моторчик у нее был втрое слабее, а колесики вдвое меньше. Он засмеялся, закинул в рот сигарету, и поехали бок о бок, заняв дорогу во всю ширину, благо по раннему времени пусто было везде.

Это он уговорил ее снять квартиру на окраине, в совсем новом районе, где дороги широкие, где заранее продуманы проезды и выезды из дворов. А не в тесном центре, где можно полчаса кружить вокруг дома в поисках места для парковки. Сказал: «купишь машину — поймешь». Вот, купила, и поняла.

А курить она его отучит.

На повороте из переулка на проспект он перестал развлекаться, мощно наддал, обошел ее — и умчался, ввинчиваясь и маневрируя. Но Мила успела заметить, как здорово Борис смотрится за рулем. Голова наклонена вперед, тело же чуть завалено вправо, левый бицепс напряжен, часы на запястье — как у опытных шоферов, циферблатом вниз, где пульс. Серьезный мужчина по серьезным делам помчался, только его и видели.

Такой никому не уступит. Ни сантиметра, ни копейки.

Об такого кто угодно зубы сломает.

Торчат сзади две выхлопных трубы, как некий фаллический символ с обратным знаком.

Я, бля, крут.

Не дурак, не лентяй, не сволочь, не кот гулящий, очень бодрый, пьет мало, тридцать лет, когда шутит — жмурится, Овен, пять тысяч долларов в месяц, когда трогает — смотрит в глаза, покладистый, коренной москвич, вполне обаятельный, уважает «Камеди Вумен», дома ходит в особых брюках, не зануда, нежный, не жадный, любит детей, собственный бизнес, женат не был, к банно-футбольно-пивной теме равнодушен, иногда курит травку и бывает мрачен, слушает Mastodon, Sleepknot, Slayer, но может и Moby, знает слово «мизерабль», непрерывно жует жвачку со вкусом арбуза, раз в два месяца срывается и может накричать, весной и осенью срывается чаще, презирает пляжный отдых, не танцует, небольшие проблемы со вкусом, быстро ездит и повернут на тачках, неаккуратный, институт не закончил, может засмотреться на другую женщину, но редко.

А она какая? Неприличный вопрос. Она разная. Разумеется, бодрая. И всегда — умная и красивая.

Вчера вечером они решили, что в следующем году поженятся. Весной или в начале лета.

Олег Зайончковский. Загул (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Олега Зайончковского «Загул»

Грачи в этом году прибыли по расписанию и, как обычно, сразу же по прилете взялись за дело. Бодро перекаркиваясь, они принялись похаживать да попрыгивать меж нечистыми застарелыми сугробами и совать свои носы повсюду, куда только могли. Грачи принесли с собой дух деловитого оптимизма, — глядя на них, можно было подумать, что вот, с их появлением дела в природе пойдут наконец на лад. Но получилось иначе. Наплевавши на грачей и на прочие разные приметы, зима взяла и опять воротилась. Словно опостылевшая гостья, с которой успели уже попрощаться, она, будто что-то забыла, снова постучала в наши окна и села тяжким задом на городские крыши, и завьюжила, и понесла пургу.

Не было слов, какими бы мы ее не крыли, да разве зиму заговоришь. И вышло так, что с прилетом грачей ничто не переменилось, только уплотнилось наше пернатое население. А население это, основная его часть, состоит из ворон и галок — птиц, родственных грачам, но оседлых, из тех, которые не ищут счастья в чужих краях, но и от родной природы милостей не ждут. Коротая зиму в городе, они сидят, как правило, терпеливо на голых деревьях и лишь по временам слетаются на помойках, чтобы чего-нибудь поесть и согреться скандалом. Теперь же, когда после оттепели холода завернули снова, вороны с галками злорадно поглядывали на обескураженных грачей. «Так вам и надо! — каркали они. — Ишь, туристы!»

А грачи, поохав, тоже в конце концов расселись по деревьям и впали в оцепенение. И просидели так еще неделю с лишком, пока одной прекрасной ночью не ударил вдруг южный ветер. Он был такой силы, что отряс все деревья от спавших на них птиц. Воронье посыпалось грушами, заголосило истошно; во дворах испуганно засвистали машины. С хлопками, с треском и брызгами, словно старое мокрое тряпье, рвались над крышами тучи. Этот ветер, телесно-упругий, веющий теплом и земным по$том, прошел грохочущей лавой по ночным улицам, и утро мы встретили уже при новой власти. Весне надоело ждать, покуда белая армия уйдет добровольно, и она взяла город меньше чем за сутки.

Грянуло солнце; в его лучах вспыхнули миллионы сосулек и заплакали счастливыми слезами. Свершилось чудо ежегодного вселенского мироточия, и наши врановые воспели его, пусть нехудожественно, но от всей души.

А весна своим первым декретом объявила амнистию. Свободу выжившим, — свободу живым всех сословий, большим и малым, певчим и всем прочим. И все живое зашевелилось. Прямо из-под снега повылезали прошлогодние мухи, чтобы, совокупившись в первый и последний раз, блаженно издохнуть на пороге новой жизни. На выгонах подгородних ферм, как безумные, скакали телки-буренки, выпущенные после зимнего заточения, и взрывали грязь, и лягали воздух. В частном секторе псы, прикованные к надворным будкам, выли и грызли свои цепи шатающимися от цинги зубами. Если такому псу удавалось отвязаться — поминай как звали; он бежал со двора прочь, бежал, ведомый не разумом, а одним только воспаленным носом. Гремя обрывками цепей, закидывая на сторону плешивыми после зимы задами, псы бежали и бежали, пока не валились от усталости или не попадали под колеса машин.

Но и люди, пусть не так бурно, тоже переживали весенний чувственный прилив. На улицах города во множестве показалась молодежь. Юные неженатые составляли пары и гуляли, обнявшись; у каждого парня в свободной руке была бутылка пива, а у каждой девушки сигарета. Семейная молодежь везла свое пиво уже в кузовах детских колясок, в ногах у тех, для кого эта весна была первой в жизни. Горожане всех возрастов находили повод лишний раз выйти из дому, чтобы глубоко затянуться воздухом, вдруг загустевшим и наполнившимся почвенными испарениями, не всегда благовонными, но неизъяснимо волнующими. Город радовался весне вместе с остальной природой, частью которой являлся. Ведь он для того, главным образом, строился, чтобы люди могли выживать в нем в холодные времена, а в теплые выводить потомство. Весной, когда стало ясно, что первое удалось, можно было приступать уже ко второму.

Правда, существовало в городе место, ни для житья, ни тем более для размножения не пригодное. Это, конечно же, был завод; он попыхивал в свои три трубы круглый год равномерно, и вонь его дыма от сезона к сезону никак не различалась. Завод был химический, производил электроизоляционные материалы, и все, что происходило внутри него, все эти смрадные процессы, совершавшиеся в его цехах, к живой природе отношения не имели.

Огороженный бурым кирпичным, а местами бетонным забором, завод походил на замок. И сходство это было не только внешним. Замки когда-то служили окрестным жителям убежищем и защитой, а взамен с этих жителей драли дань. Так и завод: вот уже более полувека он обеспечивал горожанам полную социальную защищенность и немного еще приплачивал в денежном выражении. С горожан же он брал не больше, чем они могли дать: завод лишь отнимал у людей здоровье и надежду на перемену участи. Но были ли им нужны перемены, если существование их по гроб и сам гроб завод надежно гарантировал.

Зато собственное существование завода было далеко не безмятежно. Много лет он исправно снабжал страну изолентой, служил государству так же верно, как мы служили ему, но не дождался модернизации. Он состарился, наш завод, и теперь на изношенных фондах тянул из последних сил. Ему бы давно пора выйти на пенсию, да только в отличие от людей заводам собес не полагается.

Тем не менее и на заводе чувствовался приход весны. Первым делом в известных местах и в некоторых новых произошли протечки и подтопления. Цоколи цехов набухли красноватой влагой, — казалось, на них помочился почечник, но это земля возвращала так слитый в нее фенол. Кроме того, вверх пошла кривая нарушений трудовой дисциплины: чаще на своих рабочих местах стали выпивать лаковары и так же точно пропитчицы. А в инженерном корпусе, в отделе связующих материалов, у молодого специалиста Леночки высыпали по всему лицу веснушки.

Кожа у Леночки была чувствительна к солнцу. Собственно, вся девушка была чувствительная — к погоде, к мужским взглядам и даже к обыкновенному заводскому сквернословию. С ней приходилось соблюдать осторожность в любом, самом пустячном разговоре, а других разговоров Леночка избегала. Удивительно, какую барышню и как тонко чувствующую выпустил простой химический институт. Но одного чувства барышня была лишена, а именно чувства времени. В редкий день не опоздывала она на работу, причем опоздания ее доходили до четверти, а то и до получаса. Леночку не задерживали на проходной только потому, что принимали за секретаршу какого-нибудь крупного заводского руководителя. Начальник отдела связующих Ксенофонтов был руководитель среднего звена, но на Леночкины вольности смотрел сквозь пальцы, чем многие из отдельских дам были недовольны. Справедливости ради надо сказать, однако, что именно Леночка по весне первой из сотрудниц сменила шерстяные рейтузы на капрон. И именно ей, единственной, пришла в голову мысль распечатать в отделе окна, хотя эта идея оказалась неудачной.

В тот день Леночка явилась в отдел как обычно, то есть тогда, когда остальные сидели уже по местам. И как обычно, Ксенофонтов лишь поднял бровь, не сделав девушке устного замечания. А она с некоторым даже вызовом бросила сумочку на рабочий стол и воскликнула:

— Ну и душно у нас в отделе!

В помещении и правда было душновато. Утреннее солнце косо било в большие окна, отчего пыль на стеклах ярко светилось. Нефедов посмотрел сквозь золотистую вуаль и увидел на крыше заводского гаража галок, лежавших распластав крылья. Галки нежились.

— Душно вам? Так пойдите еще погуляйте! — отозвалась со своего места Зоя Николаевна. Сама-то она явилась без опозданий и уже вовсю трудилась, производя перед зеркальцем косметический ремонт лица. В данную минуту Зоя Николаевна опыляла нос ватным тампоном, и облако пудры вокруг нее тоже светилось в солнечных лучах.

Леночка не ответила на Зоину колкость, а только фыркнула и продолжила насчет духоты.

— Я считаю, — заявила она, — нам надо открыть окна.

— Вот еще! — возразил пожилой Кошелев. — Здесь их сроду не открывали.

— А теперь откроем! — упрямилась Леночка.

— Вот еще! Сейчас откроешь, а осенью по новой заклеивать.

Между отдельцами завязалась дискуссия: открывать окна или нет. Одни поддержали Леночку, а другие Кошелева. Наконец Ксенофонтов постучал карандашом по столу.

— А ну! — прикрикнул он на сотрудников. — Что это вы разгалделись? Только бы не работать. Хочет человек открыть окна — пусть открывает.

Сражаться с окнами не женское дело, но поскольку идея была ее собственная, то Леночка сама на подоконник и взобралась. Хотя рыцарей в отделе не нашлось, но мужчины были, и они затаили дыхание. Девушку всю осветило солнышко, и с особенной нежностью ее ножки в телесных колготах. Почувствовав к себе пристальное внимание, Леночка покраснела.

— Ну вот! — пропищала она. — Вместо того чтобы помочь, все мне под юбку пялятся.

— А не надо так коротко одеваться, — заметила Зоя Николаевна.

— О-хо-хо… — проворчал Кошелев.

— Кому какое дело, — заступился за Леночку Ксенофонтов. — Как она хочет, так и одевается, а вы не смотрите.

— Тебе одному смотреть можно, — обиделся Кошелев.

— Я смотрю, чтобы она не свалилась. Что случись — с кого потом спросят?

Между тем Леночка на подоконнике уже практически освоилась. Ей даже было немножко приятно. Старая заводская изолента, которой были заклеены окна, отрывалась с таким вкусным хрустом, что у девушки по спине пробегали мурашки. А когда со двора снаружи ей свистнули какие-то проходившие работяги, она в ответ им сделала ручкой.

Наконец Леночка отодрала последнюю полосу и, вскрикнувши: «Аллей-гоп!», легко спрыгнула с подоконника. Теперь можно было открывать окна, но это, как оказалось, сделать было непросто. Леночка подергала окно за ручку — не тут-то было. Она рванула из всех сил — старая рама ответила громом, но не поддалась. Девушка вся раскраснелась и уже чувствовала спиной усмешки недоброжелателей. Положение ее было вправду довольно глупым, и неизвестно, как бы Леночка из него вышла, если бы на помощь ей не подоспел Нефедов. Против мужской силы окно не устояло и со скрежетом отворилось.

— Ура! — воскликнула девушка… но тут же радость на лице ее погасла.

— Фу-у!.. Ну и вонь!.. — послышались возгласы из разных углов отдела.

Действительно, то, чем повеяло в открытое окно, оказалось много хуже прежней духоты. Удивляться, впрочем, не приходилось, если учесть, куда это окно выходило.

— Ну что — надышались? — невесело усмехнулся Ксенофонтов. — Теперь задраивайте обратно.

Окно снова закрыли. Сконфуженная Леночка подмела за собой мусор, и день продолжился обычным порядком. Уже без фантазий сотрудники занялись положенным делом, в том числе и Нефедов. Он только нет-нет да и взглядывал на окно, будто опять видел в нем девичий силуэт.

А когда пришел срок окончания трудов, на всех этажах инженерного корпуса раздался одновременный разноголосый звон. И не успели звонки умолкнуть, как их дребезг утонул в громе отодвигаемых стульев и человечьем гомоне. В коридорах градом застучали каблуки; коллективы разных подразделений, смешиваясь в единую массу, толпой хлынули к выходу. От инженерного корпуса людской поток устремился к проходной, пересекая небольшую внутризаводскую площадь.

Заводчане спешили на волю и не глядели по сторонам, а между тем эта площадь, на которую глядели окна заводоуправления, была единственным ухоженным местом на предприятии. Здесь была разбита клумба с необыкновенно живучими цветами, которые никогда не росли, но и никогда не вяли. Посреди клумбы на бетонном пьедестале стоял бюст первого директора завода, когда-то за что-то ошибочно расстрелянного. По сторонам клумбы с бюстом, тоже очень давно, сооружены были два больших фанерных стенда. Их для симметрии выпилили одинаковыми, в форме развевающихся знамен, но шапки стенды имели разные. Один назывался «Доска почета», а другой «Доска позора». Портреты передовиков производства и нарушителей трудовой дисциплины переглядывались через клумбу, — многие были друг с другом знакомы по работе, а некоторые даже представляли собой одно и то же лицо.

Но кроме шапок, было между Досками еще различие. Передовики все были представлены только портретами без объяснения, чем они заслужили свою честь, а нарушители, наоборот, с подробной аннотацией под каждым портретом или даже с одной аннотацией, без портрета. Их даже рассортировали на несунов и прогульщиков — по двум столбцам.

Кстати, столбец с прогульщиками был более населенный. Ведь чтобы вынести что-то с завода, надо все-таки иметь сноровку и умысел, а чтобы прогулять, не нужно ни того ни другого. Вот и прогуливали — без сноровки, без умысла, независимо от должности, образования и зарплаты. Был даже случай с главным технологом, правда давно. Его тогда искали чуть не с милицией, а он через неделю объявился сам — в ботинках на босу ногу, без часов и партбилета. Прогульщиков, конечно, наказывали; их били и рублем, и отпуском, но они почему-то никак не переводились. Знающие люди говорили, будто завод построен на нечистом месте: то ли на кладбище, то ли на болоте; но другие знающие им возражали, что народ у нас прогуливает повсюду, и объясняли это какими-то социальными причинами.

Впрочем, народ, прогуливающий, выносящий, а также не уличенный ни в том ни в другом, обтекал оба стенда и клумбу с цветами с полным к ним безразличием. Только Нефедов, который с утра сегодня заглядывался по пустякам, шел, примечая разные ненужные мелочи. Например, что голова расстрелянного директора поседела от птичьих посещений или что на Доске почета висело фото технолога Карпова, умершего аж два года тому назад. Но по-настоящему удивился Нефедов, взглянув на другую Доску. Там, в списке прогульщиков, он нежданно-негаданно обнаружил… собственную фамилию. Неизвестный, оформлявший эту Доску, не удостоил его портретом, но инициалы проставил верно. Сомнений не оставалось: где-то в недрах заводских канцелярий произошла досадная ошибка и на доброе имя Нефедова брошена была тень. Однако желания восстановить справедливость у него почему-то не возникло. «Плевать, — подумал Нефедов. — Фамилия без портрета все равно ничего не значит». Он оглянулся на людей, спешивших мимо с равнодушными лицами, пожал плечами и встроился в общий поток.

Строго говоря, портреты тоже мало что значили. Заводчане мечтали об одном: быстрей оказаться по ту сторону проходной. Ее двуликое здание было украшено со двора еще старых времен транспарантом: «Спасибо за труд, товарищи!» Снаружи на проходной украшений не было, но люди из нее выходили уже господами. С этой минуты заводские данники начинали воображать себя хозяевами своей жизни, хотя ощущение это было, конечно, мнимым. Вне ограды завода тружеников, отстоявших смену, встречали просторные виды, относительно свежий воздух и другие признаки свободы, однако их дальнейшие действия были все равно предопределены. Кто-то строился в очередь на автобусной остановке, кто-то спешил в магазин или в садик за детьми. Лишь немногие шагали, покуривая с беззаботным видом, но и они не могли выбирать дорогу, потому что от завода вела единственная, общая для всех асфальтированная пешеходная тропа, соединявшая проходную с типовым призаводским «спальником». Там-то и обитали господа заводчане — в этом блочном посаде, прозванном в народе Жилдомами. И там каждый вечер их ждали хотя и частные, но необходимые и вполне предопределенные занятия.

Нефедов измерил эту дорожку тысячи раз в обоих направлениях. Зимой — оскальзываясь на ледяных раскатах; летом по жаре — оттискивая след в раскисшем, как сургуч, асфальте; осенью — забрызгивая брюки липкой грязевой суспензией. Но сегодня, весенним погожим вечером, идти ему было комфортно и даже приятно. Тропа надежно держала ноги, а еще не окошенные ее обочины весело желтели молодыми одуванчиками.

Путь от завода до Жилдомов — это десять минут ходу; женским шагом — минут двенадцать. Но для обладателей автомобилей он часто растягивался на многие часы. Дело в том, что тропа проходила удачно для них мимо гаражного кооператива. То есть мимо проходила тропа, а автомобилисты, конечно, сворачивали в гаражи.

Забор ГСК возведен был из таких же плит, что и заводской, но смотрелся веселей, потому что был густо исписан граффити — преимущественно кириллическим шрифтом. В нужном месте в заборе имелась широкая прореха, где устроена была проходная. Только в отличие от заводской пройти через эту проходную мог кто хотел и в любом состоянии.

Автовладельцы редко упускали случай навестить своего четвероколесного друга. Лишний раз ведь не помешает проверить давление в шинах или уровень масла. Смахнуть щеточкой с крыши пыль. Трудно притом не поддаться искушению завести мотор. Только лишь завести, чтобы в тысячный раз стать свидетелем чуда. Один поворот ключа — и состав немого агрегатированного железа вдруг в конвульсиях оживает. Воскресающий двигатель троит и чихает, отплевываясь через заднюю трубу; но постепенно он разгоняет тепло по патрубкам, говор цилиндров его выравнивается и наливается уверенной силой. Крепнет песня мотора, и внятен становится его призыв: «Вперед, мой хозяин! Прокатимся так, чтобы заложило уши! Скучно не будет, лопни мой радиатор! Мы будем мчаться и мчаться, без остановки и без возврата».

Взволнованный гул моторов вместе с клубами горячего выхлопа вырывался из приоткрытых гаражных ворот и разносился по всему ГСК. Только ехать-то автовладельцам было абсолютно некуда. Максимум, что могли они предпринять, — это прогуляться со своими железными питомцами по территории кооператива. Владельцы выкатывали машины из боксов и отправлялись в медленное путешествие по межблочным проездам. ГСК был обширный; чтобы его весь объехать, требовались часы, особенно с учетом заходов в «дружественные порты». Кроме того, гуляючи, можно было наехать на стихийную ассамблею, какие в гаражном товариществе происходили довольно часто. Эти собрания легко было обнаружить по большому числу авто, хвостами наружу, как лошади у коновязи, сгрудившихся в одном месте. Где-то поблизости хозяева их уже не в пространстве, а исключительно во времени совершали коллективное путешествие, которое могло закончиться далеко за полночь.

Впрочем, прогреваться, оставаясь на месте, умели не только автомобилисты, но также, к примеру, члены Общества охотников. Среди заводчан были любители русской бани, приверженцы подледной рыбалки и некоторых других узаконенных форм пьянства. Находились и такие, кто предпочитал пьянство в простейших, неузаконенных формах. Этих последних можно было встретить, войдя в Жилдома, у гастронома, прозванного в народе «Московским». Чем заслужил магазин свое гордое имя, никто уже не помнил, но в части ассортимента он мало чем отличался от остальных гастрономов города и страны. Его единственным преимуществом было местоположение — «Московский» первым встречал заводчан на пути с работы и облегчал их карманы раньше, чем это делали заводчанки. Близ него в дни получки или просто в погожие дни, как сегодня, пьянство в неузаконенных формах носило массовый характер.

Кучки мужчин разного возраста и разной степени подпития начали попадаться Нефедову еще на дальних подступах к «Московскому». Рабочие, служащие — многих он знал по работе и по месту жительства. При виде Нефедова некоторые махали ему рукой, предлагая присоединиться, но он, не сбавляя шага, лишь отрицательно покачивал головой.

Нефедов отказывался не из гордости и не потому, что уж очень боялся изменить свой привычный маршрут. Он не причислял себя к тем занудам, которые живут по раз навсегда установленному расписанию. Но просто Нефедов не находил романтики в том, чтобы выпивать, стоя в подворотне или где-нибудь в кустах и добывая закуску пальцами в магазинном пакете. Тем более, что он находился уже в двух шагах от собственного дома, где в холодильнике его ждала вполне легальная, припасенная до востребования бутылка водки. Еще минут пять, и Нефедов мог быть уже в своей квартире на девятом этаже сорок восьмого дома. Поцеловав жену и переобувшись в тапочки, он с чистой совестью пошел бы ужинать, и там, за ужином, ничто бы ему не помешало выпить рюмку, а то и две.

Словом, несмотря на легкое томление духа, вызванное весенней погодой, Нефедов думал завершить этот день примерно так же, как большинство своих дней в течение последних двадцати лет. Однако из головы его начисто вылетело одно важное обстоятельство, которое само по себе выделяло предстоящий вечер из ряда прочих. Сегодня у Нефедова с его женой Надей была годовщина свадьбы.

Сразу после ВОСРа

Отрывок из книги Льва Волохонского «Жизнь по понятиям»

О книге Льва Волохонского «Жизнь по понятиям»

Февральский переворот открыл тюрьмы, а последовавший за ним октябрьский коренным образом изменил криминальную ситуацию на территории Российской Империи.

Из обращения Собора ко всему православному русскому народу:

«…Люди всех званий и состояний стремятся использовать народную беду для лёгкой наживы. Изо дня в день возрастает дерзость грабежей. Захват чужого добра провозглашается как дозволительный. Люди, живущие честным трудом, становятся предметом глумления и хулы. Забывшие присягу воины и целые воинские части бегут с поля сражения, грабя мирных жителей и спасая собственную жизнь…»

Церковные Ведомости № 36-37, август 1917 года.

1917 г. Из писем крестьян Учредительному Собранию:

Не позднее 31 декабря 1917 г.

«…При батюшке царе ничего не было, а теперь каждый день убийства, грабеж и жаловаться некуда. Зато теперь — свобода, подохнуть бы всем, кто это выдумал.

Прошу передайте батюшке Николаю привет. Мы за него молимся, чтобы он встал на престол».

ГАРФ, ф. 1781, оп.1, д.20, л. 2 — 2 об. Подлинник, рукопись.

Не позднее 31 декабря 1917 г.

«…Прошу отметить эти слова. При выборах все добивались свободы слова — кто что хочет говорить. Я и другие, много нас, хотим голосовать за батюшку царя Николая, при котором нас бедняков никто не трогал и все было доступно и дешево, и хлеба было много, а теперь при новом вашем правительстве одни грабежи да убийства и насилия, и жаловаться некуда, и делает все солдатня. Неужели батюшка царь не вернется к нам? Господи, вразуми народ и верни нам защитника царя…»

ГАРФ, ф. 1781, оп.1, д. 20, л. 3–3 Подлинник, рукопись.

Новая власть не только не взяла на себя функции защиты жизни и имущества граждан, но сама объявила войну всем сословиям и утверждала себя, пропагандируя и практикуя принцип: всё отнять и поделить.

Несколько лет войны притупили уважение к человеческой жизни и приучили миллионы россиян к повседневному насилию.

Революция и гражданская война, так называемый «романтический период марксистского социального эксперимента в России», по сути, ни что иное, как вовлечение масс в тотальный грабёж и беспредел.

Телеграммы. «Конфискация дач»:

«Калуга. 12 мая Местный Совнарком республики постановил конфисковать все дачи в окрестности Калуги с инвентарем с целью устройства школьных колоний и санаторий для детей рабочих».

«Известия Архангельского Совета…» № 34, 16 мая 1918 года.

«Реквизиции в Москве»:

«В течение марта реквизировано в Москве различных продовольственных продуктов на 5.000.000 рублей.

В апреле сумма стоимости реквизированных продуктов достигла 12 000 000 рублей, причем апрельское увеличение реквизиции является следствием переписи и обнаружению продуктов у различных лиц.

Найдены огромные запасы тканей, сахара, мыла и других продуктов, которых может хватить, применительно к существующему ныне распределению, для удовлетворения всего населения Москвы приблизительно на полгода.

Очень много продуктов находится в распоряжении интендантства, городского и земского союзов. Одних только консервов там имеется до 10 000 000 коробок».

«Известия» № 112, 5 июня 1918 года.

«Возьмите пример!»:

«Крестьянская беднота дер. Белоноговой, Есиплевской вол., последнее время сильно нуждались в хлебе, а между тем бедняки знали, что у деревенских кулаков много хлеба.

Голодающие крестьяне просили взаем, до сбора своего урожая. Но кулаки на все просьбы голодных крестьян ответили отказом и заявили, что у них нет хлеба.

Тогда беднота деревни решила обыскать кулаков. Личными силами произвести обыск бедняки не решались, а попросили уездный совет, чтобы прислали красноармейцев, которые долго ждать себя не заставили, и в тот же день приехали.

При помощи красноармейцев беднота приступила к обыску, который дал прекрасный результат. Найденный хлеб разделили по 18 ф. на едока, которых здесь более 450. Теперь они без нужды проживут до своего урожая.

Так беднота должна действовать всюду».

«Деревенская коммуна» № 4, 27 августа 1918 года.

«Новый декрет»:

«Вступил с 20 августа в силу новый декрет об отмене прав частной собственности на недвижимость в городах. Декрет состоит из 25 статей и примечаний к ним.

Этим декретом отменяются права собственности на все без исключения участки, как застроенные, так и не застроенные, и как принадлежащие частным лицам, так и различным предприятиям.

Все это относится к городам с числом жителей свыше 10 000 человек.

В городах, где жителей больше, чем 10 000 человек, права застройки принадлежат исключительно органам местной власти.

Декрет вступает в силу не позднее трех месяцев со дня опубликования его в „Известиях Исполнительного Комитета“ каждого местного совета».

«Деревенская коммуна» № 11, 5 сентября 1918 года.

«Попы и народ. Как они спасались»:

(Никольск. у., Вологодск. губ.).

«Особая комиссия по уплотнению квартир при обследовании монастырей нашла, что одиночки-монахи занимали большие помещения, в которых свободно могли бы жить несколько семейств. При том „кельи“ эти отличались большим комфортом, имелось электрическое освещение, центральное отопление, ванные и прочее.

Комиссия нашла такое явление ненормальным и решила, чтобы обширные помещения эти были отведены для нужд профессиональных союзов и для комитетов общественного питания, а в больших трапезных проектируется открыть столовые».

«Деревенская коммуна» № 11, 5 сентября 1918 года.

«Отдел официальный декрет о реквизиции теплых вещей
для Красной армии Совета комиссаров
союза коммун Северной области»:

«Совет Комиссаров Союза Коммун Северной области постановляет:

Тыл должен служить армии, сражающейся против врага, защищающей на фронте по тем или другим причинам великие идеалы мировой революции и не подставляющий свою грудь под пули империалистических банд всех стран, обязан там, где он живет (в столице, в уезде, городе или в деревне), немедленно придти на помощь армии, защищающей интересы рабочих, беднейших крестьян, всех трудящихся.

Армии нужны следующие вполне прочные, безукоризненно-чистые, без всяких заплат, вещи: одеяла, полушубки, ватные куртки, валеные сапоги, теплые перчатки, рукавицы, шапки, шлемы, теплое белье, теплые носки, шарфы. Эти вещи должны быть даны населением Северной области. Сдавать нужно комплектами. Комплектом считается одна из трех вещей на выбор: теплое одеяло, полушубок, валеные сапоги и дополнительно одна из указанных выше вещей.

В силу настоящего постановления граждане обязуются помочь для снабжения армии теплыми вещами в следующих рамках:

…Далее в 19 пунктах перечисляются все категории людей, у которых можно все это отнять: собственники и арендаторы огородов, владельцы лошадей и коров, рыбаки, кустари, пчеловоды, садоводы, как пользующиеся так и не пользующиеся наемным трудом, врачи, инженеры, священнослужители всех вероисповеданий, комиссионеры и все служащие лица, живущие на свой капитал и не занимающиеся трудом, владельцы промышленных предприятий, владельцы кинотеатров и театров, и т. д. и т. п. Т. е. валенки можно было отнять практически у любого гражданина…

20. За уклонение от внесения положенного количества комплектов в течение установленного местным советом срока, с уклонившихся взыскивается в двойном размере.

21. За невыполнение настоящего постановления, после двух недель со дня крайнего срока, у виновных конфискуется всё имущество.

24. Настоящее постановление обязательно для всех жителей Северной области, исключая граждан города Петрограда. Последние руководствуются постановлением комиссии по сбору теплых вещей при Петроградском Совете.

Председатель Г. Зиновьев

Комиссар внутренних дел С. Равич

Управляющий делами А. Копяткевич«.

«Известия Белозерского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов» № 74, 7 ноября 1918 года.

Из протокола заседания Белозерского Исполнительного Комитета Уездного Совета Крестьянских, Рабочих и Красноармейских Депутатов от 15 ноября 1918 г.:

«…Постановить все библиотеки, имеющиеся в гор. Белозерске и его уезда национализировать и передать в распоряжение Отдела Народного Образования.

…Постановить Усовнархозу взять на учет всю мебель у буржуазии города и снабдить ею отделы в кротчайший срок. В случае же задержки предложить последнему выдать ордера отделам, указывающим на недостаток мебели в своих канцеляриях и излишки в том или ином буржуазном доме конфисковать».

«Известия Белозерского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов» № 77, 20 ноября 1918 года.

Из частного письма красноармейца (архив военной цензуры):

«…Нахожусь в местечке Краснополье, выгоняем дезертиров и мобилизованных, делаем у евреев обыски, находим много мануфактуры, соли, хлеба, сапожного товару, очень много шелку. Сейчас получаю 350 руб. в месяц и командировочные, но много встречается спекулянтов; с этого возьмешь 1000, а то и более, смотря что везет; когда что отымешь, продаешь или обмениваешь в деревне на хлеб и сало. У нас 4 пулемета…»

(Гомельская губерния, Орша, 28 июня 1919 г.)

«После ухода красных»:

«За свое кратковременное пребывание в части Петропавловского и Илимского уезда красные не успели развернуть во всю свою грабительскую работу, но все же в некоторых селах и деревнях успели, если не пограбить, то описать все имущество крестьян как-то: хлеб, скотину и птицу, а в дер. Головное у одного крестьянина комиссаром был уведен жеребец, да и за взятые продукты красноармейцы не уплатили ни копейки.

Перепись хлеба и скота в значительной степени отрезвила крестьян от большевистского угара и население этих мест стало определенно враждебно относиться к красным. Очень сильно действовала на крестьян циничная ругань красных, в которой они всегда поминают „Бога и всех святых“.

„Больно уж страшно становится и слышать“, — говорят крестьяне».

«Последние известия» № 51, 6 октября 1919 года.

«Добрый человек»:

«На митинге в Брянске председатель Центрального Комитета Калинин заявил, что во время его последнего пребывания на восточном фронте он подписал 170 смертных приговоров только советским деятелям „за их слишком мягкое обращение и проявленную ими симпатию к пленным „Колчаковцам“.

Не так давно у нас приводились выдержки из речи Калинина, в которой он говорил: „Нет человека добрее меня“. Уж подлинно добрый человек — только 170 смертных приговоров подписал, а ведь мог 1.700 подписать“.

„Последние Известия“ № 61, 16 октября 1919 года.

„Изъятие церковных ценностей“:

— Волостной съезд советов в Минской губернии постановил изъять не только церковные ценности, но и все вообще ценности у граждан.

— В Иосифовском женском монастыре (Екатеринославской губ.) изъято 6 бриллиантов, оцениваемых в 60 миллиардов рублей».

«Труд» № 102, 12 мая 1922 года.

В этих условиях квалифицированная преступность просто исчезает. Зачем, к примеру, долго и тщательно готовить операцию по вскрытию какого-нибудь сейфа, если можно просто убить хозяина и взять себе не только сейф, но и всё, что угодно.

Грабили все. Государственная власть досталась наиболее беспредельной и идеологизированной группировке.

Соответственно, новый преступный мир начал складываться из числа тех, кто грабил не в пользу власти.

Чёткого разграничения в то время не было. Одни и те же люди в одной ситуации действовали в свою пользу, а в другой в пользу государства. Преступник легко становился госслужащим и наоборот.

Стоит вспомнить легендарного питерского бандита Лёньку Пантелеева, который сперва грабил сам по себе, потом служил в Красной Армии, потом грабил в составе питерского ЧК, не забывая скрысить чего-нибудь и себе, а потом полностью перешел на индивидуальную трудовую деятельность.

Из немногих зафиксированных преступлений этого периода самыми частыми были так называемые «самочинные обыски», — приходили под видом какой-нибудь страшной революционной организации (чаще всего ЧК) и изымали ценности.

В процессе захвата Российской Империи и установления на её территории своей власти коммунисты рассматривали неидеологизированных бандитов как своих естественных союзников.

Иногда последние отвечали им взаимностью. К примеру, одесские уголовники, обидевшись на репрессии со стороны Белой Армии, даже сформировали под командованием знаменитого Япончика отдельный полк Красной Армии. Полк этот до фронта не доехал, так как по пути распался на отдельные банды, которые нашли чего пограбить поближе к Одессе-маме.

На окончательно захваченных коммунистами территориях начался процесс отделения власти от криминала. И чем более коммунисты становились властью, тем чётче становилась граница между ними. Вчерашние друзья и союзники превращались в социально близких конкурентов, а затем и врагов.

Купить книгу на Озоне