Объявлены лауреаты премии «Ясная Поляна»

Победители одной из крупнейших литературных наград в России были объявлены 12 октября.

В номинации «Современная российская проза» лауреатом стал Андрей Рубанов с романом «Патриот» о московском бизнесмене, мечтающем уехать на Донбасс и имеющем проблемы с законом. Писатель получает три миллиона рублей. В шорт-лист номинации также вошли Ксения Драгунская, Олег Ермаков, Владимир Медведев, Михаил Попов, Герман Садулаев. Каждому из них присуждается по миллиону рублей.

В номинации «Событие» наградой в 500 тысяч рублей был отмечен детский книжный фестиваль «ЛитераТула».

Награду в номинации «Иностранная литература» получил нобелевский лауреат перуанского происхождения Марио Варгас Льоса, получивший 1 200 000 рублей за книгу «Скромный герой». В честь этого события он посетил Москву, где стал участником нескольких литературных встреч. Переводчик книги Кирилл Корконосенко удостоен награды в 500 тысяч рублей.

В 2017 году премия «Ясная Поляна» была вручена в 15-й раз, и в юбилейный год учредители решили изменить ее структуру. Вместо номинаций «XXI век», «Детство. Отрочество. Юность» и «Современная классика» была введена единая награда за лучшую книгу на русском языке. Кроме того, появилась номинация «Событие». Неизменным осталась лишь введенная в позапрошлом году награда лучшему современному автору из-за рубежа и приз читательских симпатий.

Ранее лауреатами премии становились Наринэ Абгарян, Владимир Григоренко, Гузель Яхина, Евгений Водолазкин, Алексей Иванов, Захар Прилепин, Василий Голованов, Михаил Тарковский, Роман Сенчин. Из иностранных авторов были награждены Рут Озеки и Орхан Памук.

Объявлен короткий список «Ясной Поляны»

Организаторы литературной премии «Ясная Поляна» объявили шорт-лист номинации «Современная русская проза». Из тридцати книг, вошедших в лонг-лист, в коротком списке осталось шесть:

«Мы гордимся нашим коротким списком. Он разнообразный, и в то же время произведения дополняют друг друга, а также описывают положение дел на сегодняшний момент. В этом году мы довольно легко выбрали шорт-лист, это говорит о том, что у жюри общие взгляды. Однако выбрать лауреата будет очень трудно», — прокомментировал председатель жюри Владимир Толстой.

Премия «Ясная Поляна» вручается с 2003 года автору лучшего художественного произведения традиционной формы. В этом сезоне награда имеет три номинации: «Современная русская проза», «Иностранная литература» и «Событие». Также существует специальный приз, отмечающий победителя открытого читательского интернет-голосования, — выбирать предлагается из короткого списка номинации «Современная русская проза».

В 2017 году жюри премии составили литературные критики Лев Аннинский, Павел Басинский и Валентин Курбатов, писатели Алексей Варламов, Евгений Водолазкин и Владислав Отрошенко. Победители всех номинаций будут названы на церемонии награждения, которая пройдет 12 октября в здании Большого театра.

Андрей Рубанов: «Я уже прочел все, что мне было нужно»

Роман Андрея Рубанова «Патриот» стал большим событием прошедшей весны — предыдущая книга писателя вышла пять лет назад. В «Патриоте» Рубанов возвращается к проверенному герою — бизнесмену Сергею Знаеву из романа «Готовься к войне». Об успехах «Патриота» на литературной арене, болевых точках русского человека и новой книге автор рассказал «Прочтению».

— Как вам удается сочетать работу сценариста и писателя? «Викинг» и «Патриот» вышли с разницей всего в три месяца. Вы работали над обоими произведениями одновременно?

— Нет, это просто совпадение. «Викинг» писался в 2012 и 2013 годах. Эти вещи делались в разное время, при разных обстоятельствах. Совмещать очень трудно, но можно. Это зависит от навыка. Хотя, конечно, это разные работы, разные участки мозга задействованы. Чтобы научиться совмещать, нужно два-три года: тогда получится с утра писать прозу, а вечером сценарии — и наоборот. Это разные искусства: сценарий — это драма, а роман — проза, поэтому и нервы разные на пределе.

— На что больше тратите нервов?

— На прозу, конечно. Она для меня важнее. Кино — это в значительной степени просто заработок на хлеб, а литература — это кровь моя. Проза важнее, и больше сил туда уходит.

— Вы кажетесь писателем чрезвычайно продуманным. После громкой кинопремьеры выпускаете новую книгу. Выглядит как стратегия. Так ли это?

— Смотрите, у меня был роман, который вышел в 2008 году. Он назывался «Готовься к войне». И вот происходит война. И, само собой, я понимаю, что могу кое-что добавить к сказанному тогда и к тому, что происходит сейчас, то есть в 2014 году, 2015 году, — вот какой был изначальный импульс. Конечно, никакой маркетинговой схемы нет.

— Почему вы не пишете публицистику?

— Я пишу, если мне заказывают. Пишу статьи для ростовского журнала «Нация», регулярно, практически каждый месяц там выходит моя колонка. А если статьи мне не заказывают — я их не пишу и не стремлюсь, и слава богу. Какой из меня публицист? Я художник, я люблю сочинять. Если бы я хотел публицистику делать — я бы, наверное, делал ее давно. Но она мне как-то не нравится. Но если бы заказывали, я бы писал. Я невелика птица, скажем так.

— Некоторые писатели говорят, что им неинтересно было бы писать сценарий по собственному роману — так, например, сказала новый лауреат «Нацбеста» Анна Козлова. А если бы вам предложили написать сценарий к «Патриоту», вы бы согласились?

— Не знаю, зависит от предложения, от режиссера. Я в плохие руки свою книгу не отдам. Наверное, согласился бы. А почему нет? Там совсем другие вещи вылезают. Когда делают кино, продюсер «нагибает» сценариста. Он заставляет его переделывать историю. Представляете себе: я написал роман, пишу сценарий, продюсер говорит: а давай финал поменяем? Вот здесь у тебя мальчик, а давай мы девочку вставим? Понимаете, а я подписал договор, я вынужден на все это идти. Вот такие вещи неприятны. Когда Аня Козлова об этом говорит, она имеет в виду какие-то производственные сложности, а не творческие. Производственно — тяжело. Когда ты чужую идею расписываешь для продюсера, ты соглашаешься, ты переписываешь, ты меняешь свое мнение. А когда это твое личное — надо настаивать на своих вещах. Продюсерам это не нравится. Поэтому, как правило, такие авторские проекты очень редко проходят.

— Вам еще не поступало конкретных предложений по экранизации романа?

— Нет, и, я думаю, не поступит. Эта история очень тяжелая, там нет хеппи-энда, там главный герой умирает. Кому это все нужно? Мне мало поступает предложений по экранизации моих книжек, и я как-то понял, что мои персонажи — не герои экрана, они слишком сложные, тяжелые, угловатые. Ну и, кроме того, бизнесмены сейчас не интересны. Кино про них не делают, их проблемы никого не волнуют, их просто ненавидят, к ним плохо относятся. Поэтому книги мои вряд ли будут экранизированы в ближайшее время, и я к этому очень спокойно отношусь.

— Вы читали что-нибудь из короткого списка «Нацбеста»?

— У меня давно профдеформация, я читаю только специальную литературу, справочники, энциклопедии, учебники. У меня нет времени на художку, я уже прочел все, что мне было нужно. Я художки читаю очень мало. В два года одну книгу — если мне сильно любопытно. А так — не слежу.

— Если вас еще номинируют на какую-либо премию, поедете?

— Сначала надо новую книгу написать, а потом принимать решения. В любом случае в следующем году я пролетаю, может, через два-три года вылезу. Для этого надо написать новый роман. Это главное. А уж после думать — пойдем на премии, не пойдем.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Это сказка, русская народная сказка, славянское фэнтези. Переложение  «Финиста — Ясного сокола», известного в записи Платонова. Я хочу написать на этом материале хороший роман. В данный момент эта работа лежит у меня на столе.

— Вы уже упоминали в интервью о том, что финал «Патриота» однозначен. Однако многие, в том числе критики, указывают на двойственность концовки. Нет ли у вас ощущения, что вы как будто не справились с задачей, которую сами перед собой ставили?

— Я просто скажу, как это было. У меня есть маленькая фокус-группа — мои друзья. Они прочитали текст романа и сказали: а давай ты не будешь писать, что он умер, потому что и так очень страшно. Я ведь собирался описать его смерть, как вода в легкие протекает, как он задыхается, там еще бы две страницы получилось. Поэтому получилось, что в финале есть двусмысленность. Я не хотел бы, чтобы она там была. Умер он, умер. Утонул. Нет, не будет его больше, этого персонажа.

— Почему вы отправили своего героя именно на Донбасс? В той же российской провинции ему было бы не менее страшно, да и экзистенциальный кризис он мог бы и там решать.

— То, что на Донбассе война, конечно, не отменяет того, что куча проблем у нас есть и в других местах. Разумеется. Просто война все равно страшнее, понимаете, чем любой другой распад, чем бесхозяйственность или коррупция. Люди смотрят в сторону войны. Все равно она будет на первых полосах. Если включить цинизм, то у нас от домашнего насилия в России в год погибает больше женщин, чем там, на Донбассе. У нас в автокатастрофах по пятнадцать тысяч человек в год умирает. А от водки — от пятидесяти до ста тысяч в год. Наркоманы есть, есть всякое, чёрт-те что. Но почему-то это никому не интересно. А война, массовое убийство, сразу вызывает у общества болезненный протест. Ко всему остальному привыкли. Это парадоксальное свойство человеческой натуры, изменить это невозможно. Никакого Донбасса не надо, люди сами себя гробят в массовом порядке.

— То есть из-за того, что людям интересно читать именно об этом, вы как будто идете на поводу у читателя?

— Я иду на поводу только у себя. «Патриот» — это личное высказывание. Этот роман — прежде всего самовыражение. Я писал книгу в значительной степени для себя. Это были попытки какого-то самоанализа, саморефлексии. Там есть карикатуры на людей моего поколения. Потому что не все поехали на Донбасс, многие собирались, но в последний момент передумали. У меня больших амбиций нет, я не Лев Толстой, меня устраивает мое собственное место. Я никогда не буду думать, что написал книгу, чтобы сокрушить основы мироздания. У меня было несколько конкретных целей, а поскольку книгу я делал полтора года (это долго для меня), они тоже менялись. За этот роман садился один человек, а закончил его совсем другой, в иных обстоятельствах. Психология творчества непростая. Я думал о себе, может о своих читателях, которые хотят какую-то новинку от Рубанова прочесть. Но желания «взорвать бомбу», чтобы весь мир пал к моим ногам, не было.

— Некоторые критики, например Олег Демидов, говорят, будто вы «поспешили с изданием», что важные темы «только заявлены», но не развиты. Что-то подобное писал и Константин Мильчин. Согласны ли вы с этим?

— И да, и нет. Со стороны виднее. Я его долго делал, ни один свой роман я так долго не делал, может быть первый только. Полтора года писал. То, что хотел, раскрыл. Если Косте показалось, что я не раскрыл того, что он бы хотел, чтобы я раскрыл, то тогда мне нечего на это сказать. Костя пишет так, а вот Демидов пишет, что, наоборот, многословно, размазано, надо было покороче. Слава богу, каждый прочел что-то свое, это значит, что вещь получилась. Конечно, у него есть недостатки — я не сторонник того, чтобы сидеть по двадцать лет и доводить до абсолюта свои книги, они должны писаться одним духом и обнародоваться. А десять лет писать роман и думать: успею — не успею, все ли я сказал или не все — я так не умею.

— Почему большинство ваших героев живет в Москве?

— Я сам прожил в Москве двадцать пять лет и очень люблю этот город, а другие города знаю хуже. Мне важно писать о том, что я хорошо знаю. Я жил в Электростали в Подмосковье — я описал этот город в одном романе. Так получилось, что в Москве я живу, Москву и описываю. Тут нет какой-то подоплеки метафизической. Я люблю Москву, это очень большой город, с историей, и я с удовольствием сделал этот город персонажем своей книги.

— Вы говорили, что хотели показать в «Патриоте» Москву есенинскую, кабацкую. Это тоже та Москва, которую вы чувствуете, или вы ее сконструировали ради героя?

— Это та Москва, которую я чувствую, я ее везде вижу, и это и есть та Москва: вот тут церковь, тут кабак, все как у Высоцкого с Есениным. Она до сих пор существует, и мне хотелось, чтобы она продолжила существовать, конечно. Такая мистическая, с двойным дном, страшная, безусловно. Да, я так чувствую этот город. Нельзя быть слишком конкретным. Обязательно нужно, чтобы был второй слой — проход в другой мир, в тонкий. Я умею его чувствовать, как мне кажется, и пусть мой герой грубоват, но он тоже умеет чувствовать тонкий мир — это для меня важно. И я это все пытался выразить и буду дальше продолжать.

— До этого у вас уже был опыт написания романа с продолжением — так выходили «Хлорофилия» и «Живая земля». Это та же схема, что и с «Патриотом»?

— Нет, там все другое, абсолютно. «Хлорофилия» была бестселлером. Книга очень хорошо продалась, больше тридцати тысяч экземпляров. «Живая земля» провалилась, потому что все ждали, что это будет «Хлорофилия-2». Люди у нас не любят ничего нового, они любят, чтобы продолжалось старое. «Хлорофилия» могла еще сильнее выстрелить, наверное, если бы я этого захотел. Это мог бы быть какой-то проект, как «Метро 2033» Глуховского. «Хлорофилия» вышла на несколько лет позже «Метро 2033», и она могла бы пойти по этому же пути. Это жанровая вещь, там работают другие законы рынка. А «Патриот» — это критический реализм. Сравнивать очень трудно.

— Критики тогда было меньше?

— Нет, наоборот, критики было больше, она была более влиятельна, безусловно. Сейчас критика — это просто файл где-то на сайте. А тогда это были цветные журналы, они стоили денег, продавались в ларьках; люди покупали журналы, читали статьи Данилкина, того же Кости Мильчина или других критиков и обозревателей, которых было много, и потом шли в магазин и покупали книги. Так и работала система. Как она работает сейчас — я не знаю. Я в этом новом мире пока не очень хорошо ориентируюсь, в нем есть только компьютер и больше ничего.

— Какая у вас сверхзадача как у писателя?

— Сверхзадача? Это очень абстрактно. Наверное, нет у меня никакой сверхзадачи. Я просто хочу «выделять». Мне одна подруга, Клариса Пульсон, сказала: поэты выделяют стихи, как цветы выделяют пыльцу. Какая задача? Это графомания, понимаете. Мне хочется написать — я сел, с утра написал. Потом это в какую-то привычку превращается. Потом в дурную привычку превращается. Потом в какой-то диагноз. Ну, в общем, это какой-то болезненный процесс, который никакой сверхзадачи не имеет. Мне кажется, это чистая физиология. Тебе хочется писать — ты пишешь.

Елена Васильева

Вечно молодой, вечно пьяный

  • Андрей Рубанов. Патриот. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 512 с.

Уже давно стал прописной истиной тот факт, что шаблонные, будто бы вырезанные из картона персонажи книг, являющиеся лишь отражением функции, которую им выдал автор, никому не интересны. Всем известное утверждение, что «каждый человек является целой вселенной», в случае с литературными героями становится настоящим мерилом писательского таланта. Ведь чем сложнее и многограннее персонаж, тем более реальным он выглядит для читателя. И самыми удачными в этом плане будут те герои, которые, выйдя из-под писательского пера, стали настолько живыми, что автору не остается ничего другого, как раз за разом возвращаться к их жизнеописанию. Именно таким героем для Андрея Рубанова стал Сергей Знаев, эпизодический персонаж книг «Сажайте, и вырастет» и «Жизнь удалась», а также главный герой романа «Готовься к войне». Именно в этом тексте читатель ближе всего мог познакомиться с 41-летним Знаевым, этаким «человеком-энерджайзером», пытающимся каждую минуту своей жизни использовать максимально эффективно для себя.

«Готовься к войне» — произведение с открытым финалом. К следующей книге по «внутреннему» календарю жизни Сергея Знаева проходит семь лет. Надо сказать, семь лет — не просто цифра для героя Рубанова, на этот счет у него имеется весьма занимательная теория.

Жизнь человека состоит из циклов… Каждый цикл — семь лет. Плюс-минус год. За семь лет все клетки в теле человека полностью обновляются. Каждые семь лет ты — новый… Каждые семь лет человек меняет окружение. Как только цикличность сбивается, как только ты останавливаешься в развитии — ты начинаешь умирать. От возраста это вообще не зависит. Некоторые начинают умирать уже в двадцать восемь. Если перестают обновляться.

В соответствии с этой теорией, в романе «Патриот» читатели застают главного героя вступающим в восьмой, для многих людей завершающий цикл; события прошлых лет появляются лишь изредка, флешбэками. Перед «Патриотом» совершенно необязательно читать первый роман (правда, скорее всего, прочитать его захочется) — все, что нужно знать о герое, читатель узнает и так. И все же, если рассматривать «Патриота» как продолжение книги «Готовься к войне», можно сказать, что это очень удачный финал истории Знаева. Все составляющие его биографии, которые были интересны читателям, наконец обретут свое логическое завершение.

Сергей Знаев очень нравится читателю: он настоящий, живой, совершенно не рутинный человек, его жизнь — сплошное приключение, его путь никогда не был однообразным и монотонным и уж точно никогда не прерывался. Практически все окружение Знаева — состоявшиеся люди со сложившейся судьбой. Евгений Плоцкий, первый «учитель» Знаева, некогда построивший свое состояние на простейшем, но железобетонном принципе — «купи подешевле, продай подороже». В кого он превратился? В желчного, обидчивого и мстительного старика, который хоть и может многим очень серьезно испортить жизнь, но зачастую просто жалок в своей возрастной упертости. Или Герман Жаров, верный соратник Знаева и в работе, и в неистовом досуге. Он вроде бы остался веселым и заводным человеком, чей темперамент, казалось бы, погасить практически невозможно, но даже его запал понемногу начал утихать. Иными словами, люди, в той или иной степени близкие главному герою, в своем долгом жизненном пути уже либо пришли, либо приближаются к его логическому завершению. Сергею Знаеву же такое точно не подходит. Идея постоянного обновления жизни просто не позволяет ему останавливаться. Именно поэтому в любой ситуации он верит, что все еще можно исправить. Именно поэтому он, даже видя, как тонет его супермаркет, нанимает дизайнера для разработки красивых и стильных телогреек — апофеоза его патриотических идей. И именно поэтому он так злится, слыша утверждения, что он уже стар. Знаев не чувствует себя старым, поэтому и не считает себя таковым, внутренне оставаясь тем же самым энергичным человеком в вечном движении, как и годы назад.

Захлёбываясь и хохоча, [Знаев] выкладывал истории одну за другой, — ему было важно вспомнить как можно больше ситуаций, когда он проявил себя сильным, быстрым, безрассудным и легкомысленным. То есть — не старым. Никогда он не испытывал такого бешеного желания жить, как в тот день, когда ему сказали, что он уже не молод.

Андрей Рубанов — очень талантливый писатель. От той ловкости, с которой он описывает человеческие чувства, ощущения в любой точке романа, захватывает дух. Очень часто о той или иной фразе хочется сказать: «и я так думаю» или «и я так это вижу». При этом Рубанов не скатывается в обширные рассуждения, его литературный талант позволяет выделить какие-то образы, бегло отметить их и двигаться дальше со скоростью движения мысли в человеческой голове. Этот эффект узнавания не отпускает читателя до последней страницы романа, даже если ему не близка точка зрения героя.

«Патриот» — не та книга, после которой читатель полюбит Родину. Ни автор, ни его герои ни в чем и никого не пытаются убедить. Точно так же в планы автора не входит и опровержение каких бы то ни было истин. Главное в романе — совсем не это.

Что в романе главное, каждый читатель должен понять для себя сам. История Сергея Знаева, человека, с юных лет вечно летящего к своей цели, заканчивается так же динамично: герой неумолимо стремится к точке, которую видит лишь он сам. Кто-то, быть может, увидит в романе реквием по ушедшим девяностым. Но не кровавым годам, когда человеческая жизнь ценилась слишком уж дешево, а тем временам, когда тот, кто жаждал успеха и отдавал этому всего себя, непременно своего добивался.

Борис Алиханов

Андрей Рубанов. Патриот

  • Андрей Рубанов. Патриот. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 507 с.

Андрей Рубанов — автор книг «Сажайте, и вырастет», «Стыдные подвиги», «Психодел», «Готовься к войне» и других. Финалист премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».
Главный герой романа «Патриот» Сергей Знаев — эксцентричный бизнесмен, в прошлом успешный банкир «из новых», ныне — банкрот. Его сегодняшняя реальность — долги, ссоры со старыми друзьями, воспоминания… Вдруг обнаруживается сын, о существовании которого он даже не догадывался. Сергей тешит себя мыслью, что в один прекрасный день он отправится на войну, где «все всерьез», но вместо этого оказывается на другой стороне света…

 

ЧАСТЬ II

29

«Я хорошо помню, — подумал отец. — Я влюбился в ее осанку, в ее имя, в ее пальцы на фортепианных клавишах. Я сразу решил, что она — та самая. Я понял, что моя жена и мать моих детей будет музыкальным человеком. Я помню, меня тогда осенило: в моем доме будет рояль, и толстая пачка нотных альбомов! Я построю свою семью вокруг музыки! Так я подумал, когда она подходила, когда мы знакомились. Привет, я Сергей. Камилла. Красивое имя, а что оно значит? Оно значит „девушка благородного происхождения“. Вам идет это имя, в вас видна порода… Спасибо, Сергей… Это была любовь? Разумеется! Я увидел, что с этой женщиной возможно общее будущее. И дети. Минимум один, вот такой вот, огромный, упрямый, весь в друзьях, весь на понятиях».

— Слушай, юноша, — сказал отец. — Я ведь тебя этому не учил. «Поломаю», «ответку дам», «без вариантов» — откуда ты такого набрался?

— Отовсюду, — спокойно ответил сын. — Еще скажи, что я — неправ.

— Это я был неправ! — перебил отец, раздражаясь. — И я получил — за дело. Конфликт исчерпан. Все. Говорить не о чем.

— Если надо, — сказал сын, сузив глаза, — я пацанов соберу, хоть двадцать человек. Мы любого закопаем.

— В каком смысле — «закопаем»? — испугался отец.

— В переносном, — ответил сын. — Накажем. У нас у одного парня отец — полковник ГРУ. В Сирии воюет.

— Я думал, ты музыкант, — сказал отец.

— Ты тоже когда-то был музыкант, — ответил сын. — Скажи, кто тебя тронул. Мы ему вломим. По-настоящему. По-русски. Быстро, тихо и вежливо.

— Иди, — приказал отец. — Тоже мне, вежливый человек.

Сын не двигался с места, и отцу пришлось слегка подтолкнуть его в плечо.

Виталик недовольно процедил «звони» и ушел вразвалку. Со спины выглядел совсем взрослым. «Обиделся, что ли? — Подумал Знаев. — Ничего, пусть привыкает». У нее была длинная белая шея и треугольное лицо с миниатюрным, но крепким подбородком и прямым носом. Длинные пальцы и хрупкие прозрачные запястья — в состоянии эротического помрачения можно было увидеть сквозь тонкую кожу множество синеватых косточек, сложно соединенных мягчайшими хрящиками.

Она походила на холодных царственных блондинок из золотого века Голливуда.

Она носила жемчуг и не пользовалась косметикой — что было неопровержимым, стопроцентным доказательством породы. Хочешь найти породу — ищи девушку, которая не красит лицо.

Он нашел.

В первый год после свадьбы мистер и миссис Знаефф много ездили по миру. Молодой супруг уставал на работе и предпочитал пассивный отдых: мало двигаться, много спать и есть. Он отдыхал как старик. Ему нужен был абсолютный комфорт, какой только можно купить за деньги. Это была принципиальная позиция.

Отдыхал только в Европе. Третий мир не любил и редко там бывал.

Он покупал дорогой тур на Тенерифе, Мадейру или Капри, выпивал перед полетом стакан крепкого — и в зале прилета обращался в полусонного мистера Знаефф, в очень, очень важного и богатого парня.

Завидев утомленных перелетом мужчину и женщину, мистера и миссис Знаефф, заранее оплаченные люди подбегали, подхватывали два его чемодана, набитые белыми брюками, сандалиями, купальными полотенцами, очками для плавания и соломенными шляпами; потом два ее чемодана, набитые тем же плюс каблуки и вечерние платья, — и с этого момента и вплоть до возвращения домой все желания молодой пары упреждались шоферами, гидами и бесшумными слугами.

Мистер и миссис спали, тесно прижавшись друг к другу, обязательно под открытым небом, на балконах-террасах, чтоб в семи-десяти шагах от вытянутых ног уже были пустота, и обрыв, и гудение волны внизу. И две минуты пешком до пляжа, и кровать кинг-сайз. Молодая миссис Знаефф всегда легко покупалась на «кинг», на королевское, на главную тему, скреплявшую молодоженов: на их очевидную избранность, на их превосходство над многими прочими, на их принадлежность к сверкающей верхушке золотого миллиарда. Они были молоды, умны, образованны, богаты, абсолютно здоровы, сыты, остроумны, пьяны, счастливы, шикарны, они наслаждались всеми плодами мировой культуры, они любили глядеть с обрыва на бесконечный океан, — они, двое русских молодых людей из Москвы, владели миром.

Утром он плавал и жрал рыбу; днем его и жену везли смотреть Саграда Фамилия, или Каркасон, или Дворец дожей; потом он снова плавал и жрал рыбу: треску, тунца, лосося или буйабес, пил портвейн, курил, парился в сауне, дремал или слушал старые блюзы, рассматривал субтропические бирюзовые закаты.

Зачатие ребенка произошло на одном из теплых солнечных островов, в шуме волны, вечно совокупляющейся с берегом. Сын был создан отцом в состоянии расслабления, умиротворения, глубокого самодовольства.

Дух, ангел его сына прилетел, привлеченный ароматами лосося, политого лимонным соком, и холодного бордо, и хрустящих простыней; дух, ангел прилетел в особенный, исключительный мир, в райский сад с фонтаном и лимонным деревом, где все мечты сбылись.

Сын родился желанным, здоровым, сильным, любимым с первой секунды.

Изумляло то, что все эти длинные годы родительских хлопот, труда, нервов, его памперсы, его колики, его первые шаги, его зубы, его игрушки, обои в его комнате, его аденоиды, его детский сад, его первый класс, его футбольные мячи, игровые приставки, его портфели, роликовые коньки, велосипеды, единые государственные экзамены? — все пролетело как одна секунда.

Ни единого раза отец не советовал сыну решать проблемы кулаками и вообще добиваться чего-либо насилием и агрессией. И никаких «пацанских» кодексов ему не внушал, и бить первым не учил, а учил бить вторым, и про то, что лучшая драка — это та, которая не состоялась. И ни единого раза отец не произнес сыну ни одного слова о любви к стране, к Родине, к березам, валенкам, телогрейкам и особому русскому пути. Наоборот, ругал власть, государство, отвратительную равнодушную систему много и часто, и мать активно поддакивала.

Она — тогда уже не тургеневская фортепианная фея, а шикарная и уверенная банкирова жена — сразу решила, что сын должен быть выучен только в Европе. И впоследствии там же, в Европе, найти свое призвание. Чтобы не связывать жизнь с этой помойкой, со страной убийц, бандитов и тупых пьяных рабов.

Возможно, сын слышал о любви к Родине в школе, но банкир Знаев не был в этом уверен. Он бывал в школе у сына не более раза в год. Когда учителя жаловались — спокойно обещал надрать паршивцу задницу. Ни в коем случае, пугались учителя. Если я не хотел, в меня вколачивали, осторожно возражал старший Знаев. Никаких телесных наказаний, восклицали в ответ. Родитель должен реализовываться через любовь, а не через гнев и насилие. Как же быть, если балбес не желает грызть гранит? — вопрошал Сергей Витальевич, и в ответ получал только отрицательные междометия и взмахи мягких старых рук. Почему-то все они, учителя его сына, чопорные и боязливые педагоги, считали, что господин Знаев хочет иметь «наследника», какого-то мифического Знаева-штрих, которому однажды торжественно передаст бразды владения.

Почему-то они полагали, что папа не спит ночами, воображая своего сына хозяином трастового фонда или завода минеральных удобрений. Почему-то они решили, что Знаев-старший хочет передать Знаеву-младшему в наследство свой бизнес: пятнадцать комнат в особнячке близ Покровских ворот, где каждый вечер президент и директор, надежно замкнув дверь на ключ, лично шлепает печати липовых организаций на липовые контракты. Что он мог передать в наследство? Какие бразды? Технику дискуссии с инспектором финансового мониторинга? Сто пятьдесят сравнительно честных способов резкого снижения налоговой нагрузки?

Маленький Виталий Сергеевич папиной работой вовсе не интересовался — гонял в футбол и на велосипеде, как положено всем мальчишкам. А если бы заинтересовался, папа немедленно сказал бы сыну, что его бизнес — финансы — не для всех, что это нервная и однообразная работа, и заниматься финансами сейчас, на данном этапе мировой истории, он никому бы не посоветовал; что современный финансист представляет собой не более чем приставку к персональному компьютеру, а современные коммерческие банки — монструозные муравейники, где процветает корпоративная бюрократия, где нет места свободному творческому труду.

Потом папа пошел еще дальше: написал книгу о своей работе и дал сыну почитать.

Сын все понял.

Но прежде чем отцовский банк издох, прекратила существование семья банкира.

Развод состоялся по решительной инициативе жены.

Возможно, у нее «кто-то был». Знаева это не волновало. Он работал с утра до ночи.

Банк вибрировал, но стоял.

Отвлечься от денег, отвернуться от конвейера было немыслимо. В банк он вложил всего себя, а в семью — почти ничего: два ежегодных семейных отпуска, десять дней в мае и две недели в январе.

Его жене потребовалось семь лет, чтобы понять, насколько унизительна ситуация: у нее были деньги, но не было мужчины. Муж появлялся поздним вечером, погруженный глубоко в себя, и его телефон непрерывно звонил, входящие сыпались одно за другим; муж не занимался своей женой и ее не замечал.

Секс у них был примерно раз в десять дней, в хорошие времена — два раза в неделю. Но поскольку муж и жена, как правило, находились в ссоре, — бывали периоды, когда они по три недели не притрагивались друг к другу.

Женщина прекрасного воспитания, она ссорилась тихо, сухо, незаметно для ребенка.

Конечно, бывали и периоды благополучия, мира.

Бывали долгие месяцы, когда жили втроем очень дружно. Вместе по вечерам ходили в парк гонять мяч. Любовь к физической красоте, к телесному совершенству может объединить любую женщину с любым мужчиной; правда, ненадолго. Жена ходила на фитнес и держала себя в идеальной форме. Муж по три часа в неделю мордовал боксерский мешок. Жена готовила идеальные наборы белков и углеводов. Муж благодарно ел. Сын бегал вокруг, размахивая лазерным мечом, и все были счастливы. Но недели и даже месяцы покоя сменялись очередным происшествием на рынке, или запросом из прокуратуры, или скандалом с людьми из-за процентов и долей процента; муж и отец появлялся, только чтобы переночевать; в семье ничего не происходило, ничто никуда не двигалось. Все было неопределенно, все — в будущем: вот-вот, сейчас, еще немного — и отложу ребенку пол-лимона сразу на Сорбонну, на пять лет, а лавку закрою; год или два, а дальше все изменим; жена слушала это несколько лет подряд, возражала безуспешно — и вот ей надоело.

Дальновидная и трезвая девушка, она мужнины деньги не тратила, жила без показной роскоши, модой увлекалась в меру, а все (или почти все) деньги, выдаваемые на роскошь, откладывала. И в год семнадцатилетия купила сыну квартиру. А когда сын перебрался в самостоятельное логово, объявила о разводе.

Сын пережил достаточно легко. Переезд в индивидуальное обиталище даже не стал для него большим событием: он этого ждал. Среди его приятелей многие получили уже, в свои шестнадцать и семнадцать лет, от родителей собственные квартиры.

Что происходило в этих квартирах, какие дикие оргии могла устроить эта пост-индустриальная молодежь, дорвавшаяся до самостоятельности, — отец мог только догадываться, но предполагал, что ничего особенного, максимум — пиво и легкие наркотики. Молодежь была тихая, суховатая и самоуглубленная, и сын его был такой же: все они сидели по домам, играли в игры и музицировали на купленных родителями дорогих мощных компьютерах.

Надо признать, что Камилла, налаживая самостоятельную жизнь сына, употребила весь свой вкус и все понимание истинных ценностей. Квартира была великолепна, она реяла на высоте птичьего полета — просыпаясь, мальчик подходил к окнам и видел справа пойму реки Сетунь, а слева — башни Москва-Сити, торчащие, как золотой зуб во рту Бога.

Не будем забывать: он ведь с момента зачатия пребывал в мире, где мечты сбылись.

Грачи прилетели, или Книги весны без Сорокина

В ближайшие пару-тройку месяцев на прилавках книжных магазинов появятся как разрекламированные романы, так и менее известные книги. Главной новинкой этой весны уверенно можно назвать роман Владимира Сорокина «Манарага». Чего (а точнее, кого) еще стоит ожидать от издателей? «Прочтение» выбрало пять лучших книг художественной прозы и пять — нон-фикшен.

 

  • Андрей Рубанов. Патриот. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, март

Продолжение истории о бизнесмене Сергее Знаеве, знакомом читателям по роману 2009 года «Готовься к войне». Теперь у Знаева финансовые и семейные проблемы, жить ему скучно, он много пьет. Герой неравнодушен к политике — и рвется отправиться на Донбасс. Закончится все, правда, более прозаично. Самая громкая мартовская новинка главного поставщика современной русской литературы отнюдь не однозначна; впрочем, какой однозначности стоит ожидать от сценариста блокбастера «Викинг»?

 

 

«Искальщик» — это изданное посмертно произведение Маргариты Хемлин, скончавшейся в 2015 году. Как отметила Алла Хемлин, это книга о людях в таких обстоятельствах, «где выжить можно, жить — нельзя». Время действия романа — 1917–1924 годы, место действия — украинская провинция, наделенная чертами еврейских местечек. Отправляясь на поиски клада, герои вместо приключений получают какой-то морок. Формально это история о попытке раскрыть некую тайну. И у тайны в романе два синонима: интерес и стыд.

 

 

  • Тагай Мурад. Тарлан. — РИПОЛ классик, апрель

У повести узбекского писателя Тагая Мурада три переводчика: Герман Власов, Вадим Муратханов и Сухбат Афлатуни. Они взялись представить российскому читателю творчество этого чуткого писателя-деревенщика, скончавшегося в 2003 году. «Тарлан» написан достаточно давно, еще в 1979 году. Другое время, другой язык, другая страна, какая-то нетипичная экзотика: Тарланом зовут коня главного героя, Зиядуллы-плешивого. Эта история о дружбе с лошадью в финале оборачивается разочарованием в дружбе человеческой.

 

 

Анастасия Завозова как-то назвала англичанку Скарлетт Томас «милейшим собеседником». Писательница создает роман и сама словно удивляется ему, оттого в книге появляются вроде и нетипичные отрывки: Томас то строит закрученный сюжет, то решает размеренно поговорить о техниках медитации или — вдруг — о квантовой физике. «Орхидея…» — ироничная и загадочная семейная сага о наследстве в виде стручков с семенами, обещающими просветление.

 

 

  • Майкл Шейбон. Лунный свет. — Азбука-Аттикус: Иностранка, март

Историю еще одной семьи написал лауреат Пулитцеровской премии Майкл Шейбон. Прототипом героя стал дед автора. Однако Шейбон не остановился на известных ему фактах и додумал примерно половину истории. Писатель не впервые ходит на границе фантазии и реальности, но на этот раз его интересует еще и проблема воспоминаний. «Что мы помним о близких людях?» — задается вопросом автор, отправляя своего деда тем временем преследовать конструктора военной техники и минировать мосты.

 

 

  • Ирина Аристархова. Гостеприимство матрицы. — Издательство Ивана Лимбаха, март

Книга преподавателя Мичиганского университета Ирины Аристарховой рассматривает проблемы репродуктивности, а также отношения к ней медицины и общества. Автор расскажет, как закрепилась теория о борьбе эмбриона с материнским организмом, а также рассмотрит новые практики рождения. Издательство Ивана Лимбаха позиционирует книгу как важнейшую новинку весны — трудно не согласиться: это первое на русском языке осмысление темы с точки зрения философа.

 

 

  • Алексей Иванов, Юлия Зайцева. Дебри. Россия в Сибири: от Ермака до Петра. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, весна

Пока выпуск второй части романа Алексея Иванова «Тобол» откладывается, из типографии выходят созданные вместе с продюсером писателя Юлией Зайцевой «Дебри». Это все та же история Сибири, только представленная в нон-фикшен формате. Все герои знакомы — причем как главные, так и второстепенные, — однако их жизни формирует уже не фантазия романиста, а исключительно история. «Дебри» — это матрица «Тобола». «Дебри» — это также демонстрация доверия к читателю, приоткрытая дверь в мастерскую автора.

 

 

  • Анна Лёвенхаупт Цзин. Гриб на краю света. — Ad Marginem, весна

Труд японской исследовательницы о цепочках купли-продажи гриба мацутакэ перевела Шаши Мартынова, а отредактировал Макс Немцов. Подзаголовок книги немного расширяет «грибную» тему разговора — «О возможностях жизни на руинах капитализма». Одна из целей текста, как утверждает Мартынова, — доказать, что человек не главный продукт прогресса. Аргументируя эту теорию, Лёвенхаупт Цзин опирается на историю, экономику, биологию и генетику — в общем, весьма разносторонне описывает жизнь одного гриба.

 

 

  • Анна Иванова. Магазины «Березка»: парадоксы потребления в позднем СССР. — Новое литературное обозрение, апрель

По всему СССР работали магазины «Березка», где некоторые люди имели право купить импортные товары. Это при том, что валютные операции с долларами считались уголовным преступлением. Так магазины «Березка» стали одновременно и эталоном потребления, и примером социальной несправедливости. В книге Анны Ивановой описаны категории граждан, имевших доступ к сделкам, приведены интервью с работниками и покупателями, а также раскрыты причины появления таких торговых точек.

 

 

  • Том Нилон. Битвы за еду и войны культур: Тайные двигатели истории. — Альпина, апрель

Все любят еду, все полюбят и читать про еду. Тем более когда она представляется чем-то большим, чем просто необходимостью. Автор книги считает, что современную цивилизацию определили два фактора: голод и вкус еды. Том Нилон фокусируется на том, как связаны Французская революция и столовые приборы, лимонад и чума, толщина приготовленных блюд и колониализм, — и не забывает пошутить. Помимо этого, книга иллюстрирована материалами из Британской библиотеки — «Альпина» издаст своего рода живописный «инстаграм еды» на двести с лишним страниц.

Елена Васильева

Объявлен победитель литературной премии «Новые горизонты»

Из тринадцати писателей-фантастов лауреатом выбрали Владимира Аренева.

Молодая премия «Новые горизонты», основанная в 2013 году инициативной группой критиков с целью «поддержать писателей, стремящихся разорвать привычные шаблоны, вывести отечественную фантастику из добровольного гетто», была присуждена киевлянину Владимиру Ареневу за произведение «Душница».

«Хорошая юношеская повесть, чуть нескладная и затянутая, но вполне ничего себе. Притчевая такая, — отозвался о книге один из членов жюри Александр Етоев, приоткрывая сюжетные коллизии. — О том, как в некотором сволочном государстве души запечатывают в гандоны и не дают им улететь в Небо (с прописной буквы). И про отделившийся Крым актуально вполне, хотя и написано за несколько лет до красной даты в календаре крымчан — законного воссоединения с Россией, я имею в виду. Автор прямо провидец».

В число чертовой дюжины номинированных произведений фантастического жанра, новаторских по тематике, образам и стилю, также вошли «Теллурия» Владимира Сорокина, «Споки» Анны Старобинец, «Дни Солнца» Андрея Хуснутдинова, «Персональный детектив» Владимира Покровского, «Хозяин зеркал» Юлии Зонис и Екатерины Чернявской и другие заметные тексты.

Победителя определяли писатели Александр Етоев, Сергей Жарковский, Андрей Рубанов, критик Михаил Назаренко и главный редактор журнала «Мир фантастики» Лев Лобарев. Председателем жюри был выбран главный редактор журнала «Новый мир» Андрей Василевский.

Объявление имени лауреата состоялось 17 августа на Петербургской фантастической ассамблее.

Андрей Рубанов. Стыдные подвиги

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • Андрей Рубанов — автор романов «Сажайте и вырастет», «Йод», «Готовься к войне», «Жизнь удалась», «Психодел»; «Хлорофилия», «Боги богов». Реальность в его книгах всегда актуальная, жесткая и не терпит компромиссов, вымысел очень похож на правду…

    Новая книга «Стыдные подвиги» начата в 1996 году в тюрьме «Лефортово» и закончена в 2011-м, в июле, в день, когда автору исполнилось 42 года.

    Главный герой — пионер, солдат срочной службы, студент, частный предприниматель, банкир, заключенный, пресс-секретарь, кровельщик; сын, муж, отец, брат…

    Место действия — Москва, Электросталь, Тверская область, Чечня, снова Москва…

    Главная сюжетная линия — жизнь отдельно взятого человека. По имени Андрей Рубанов.

    «Родился, вырос, повзрослел. Любил, служил, работал. Бегал, ползал. Ошибался. Прощал, мстил. Уважал. Изобретал. Тратил. Смеялся, плакал. Убегал, догонял. Гордился, стыдился. Гнил. Процветал. Играл. Содержал, кормил, воспитывал. Герои и события невымышленны. Все совпадения неслучайны».

Гад

В шесть утра в камере ломали гада.

Еще вчера он не был гадом. Обыкновенный криминальный балбес, уроженец Дагестана, лезгин или аварец. Едва войдя, объявил, что на свободе вел бродяжной образ жизни и в тюрьме хочет иметь со стороны арестантского сообщества положенное уважение. В ответ ему сказали, что только время покажет, какого именно уважения достоин всякий человек, и забыли про него.

Плотный, спокойный, по своему неглупый. Впрочем, для тюрьмы этого мало. Еще нужна осторожность, обыкновенное здравомыслие. Попал в тюрьму — молчи и слушай, вылетит лишнее слово — пожалеешь. Этот не молчал. Вошел в пять вечера, а в семь уже прибился к кому-то, уже чифирил с кем-то, уже курил чьи-то сигареты и рассказывал о безбедной и беспечной вольной жизни.

В половине восьмого один из тех, с кем чифирил и чьи сигареты курил, — грузин Шота, — пересек камеру и пришел под самую решку, к смотрящему Евсею.

— Ситуация… — шепотом произнес Шота. — Этот… Который дагестанец… Он совсем дурак. Он сказал такое, чего нельзя говорить. Все слышали. Если б он только мне сказал, я бы его остановил, клянусь мамой. Зажал бы ему рот рукой. Но он всем сказал.

— Что сказал?

Шота печально покачал головой.

— Сказал, что на воров ему положить. Он сам по себе. Вор, не вор — какая разница. Так он сказал.

Евсей сузил глаза, произнес почти беззвучно:

— Очевидцы есть?

Шота несколько раз кивнул.

— Я ж говорю, все слышали… Есть очевидцы, конечно. Хромой, и Туркмен, и Байкер, и Сиплый, и еще люди…

— Ага. Зови тогда их сюда. Только тихо. Этого дагестанца не зови. Зови только очевидцев. Иди.

Коротко и тихо поговорив с каждым из семерых очевидцев, смотрящий подозвал близких: сидевшего за героин маленького татарина Рому Толкового и сидевшего за разбой Гришу Покера.

— Что делать будем?

— Отпишем, — сказал Толковый.

— Это понятно. Но кому? Сразу вору, или смотрящему за централом?

— Не надо смотрящему, — сказал Покер. — Это чисто воровская тема. Сразу поставим в курс вора, и подождем ответа.

Написали тут же короткую ксиву и поспешно отправили по дороге, чтоб успеть до вечерней поверки.

Евсей сделался мрачен. Он был квартирный вор, вдобавок — верующий, трижды в день молился. Он не любил насилия. За год при нем в камере появилось только двое опущенных. Первый, едва переступив порог, признался, что снимал детскую порнографию по заказу каких-то датчан или шведов, за что и взят ментами. Сам полез под шконку. Со вторым получилось хуже: совсем мальчишка, взятый за героин, вдруг зачем-то рассказал соседям, как доставлял своей девушке оральное удовольствие. По понятиям пришлось опустить дурака. Впрочем, никто до него не домогался, а спустя несколько дней наркомана выдернули с вещами.

По обязанностям смотрящего Евсей коротко говорил с каждым, кто входил в хату, и если видел перед собой молодого наивного новичка, обычно спрашивал вскользь: «Надеюсь, ты на воле всякими гадостями не занимался? Женщину между ног не лизал? И к проституции не имел отношения? А то ведь за такое здесь сразу под шконку определяют, имей в виду…» Обычно после таких слов новичок сразу мрачнел, но на Евсея смотрел благодарно.

Многие, знал Евсей, теперь доставляют своим бабам удовольствие языком, и если разобраться — половину хаты надо под шконку загнать.

Сутенеров тоже много заезжает, особенно тех, кто крышует это дело. А ведь если ты получаешь с проституции — значит, продаешь женский половой орган, правильно? А если ты продаешь женский половой орган — значит, он у тебя есть. А если у тебя есть женский половой орган, стало быть, ты вообще не мужик, логично?

Евсей пришел к богу здесь, в тюрьме. Как все новообращенные, он был очень строг в своей вере и даже в мыслях не позволял себе ругаться матом. С окружающими, наоборот, старался обращаться мягко, ибо прощать — великое благо, которому следует день и ночь учиться у Бога и его сына.

Ночью от вора пришел ответ.

«Если он говорит, что ему положить на воров, — значит, он гад, и поступить с ним надо, как с гадом, и указать ему его место».

Евсей подозвал Покера и Рому Толкового, молча протянул ксиву.

Покер, прочитав, пожал плечами, Рома Толковый ухмыльнулся.

— Вот так вот, — мрачно процедил Евсей. — Ничего не поделаешь. В шесть утра делаем телевизор погромче — и вперед.

Позвали Шоту, и Сиплого, и Туркмена. Объяснили, что делать. Шота и Сиплый — жестокие люди — без пяти минут шесть пришли на пятак перед телевизором, уже обутые в кеды. Рома Толковый тоже надел носки и одолжил у одного из мужиков крепкие ботинки. Покер — бывший боксер тяжелой категории — наблюдал за его действиями с усмешкой.

Евсей не стал обуваться.

Послали маленького хохла Свирида, разбудить дагестанца и позвать, на разговор.

Заспанный, ничего не подозревающий, он пришел, в одних трусах; Свирид держался сзади, на безопасном расстоянии.

Уверенно улыбнувшись, дагестанец сел было на край шконки Евсея, но тот покачал головой.

— Встань. Не трогай тут ничего. Отойди.

— Не понял…

— Не понял — поймешь. Мы за тебя знаем очень стремные вещи. Мы знаем, вчера ты сказал, что вор тебе — никто, и на воровской закон тебе положить. Ты говорил это?

— Нет, — ответил дагестанец, и вздрогнул: справа и слева подступили, окружили.

— А вот они, — Евсей показал пальцем на очевидцев, — слышали. Это очень серьезная тема. Очень. Либо они, четверо, врут, либо ты врешь.

— Братан… — начал дагестанец, но Евсей грубо оборвал:

— Я тебе не братан. Здесь у тебя братанов нет. Шота, ты здесь?

— Да.

— Он говорил такое?

— Да.

— Туркмен, а что ты скажешь?

— Он говорил, что слово вора ничего не значит. Прямо мне в лицо сказал, и еще улыбался…

— А ты что скажешь, Сиплый?

Сиплый — бестолковый, дурной арестант, сейчас гордый тем, что его позвали на важный разговор, — открыл было рот, но Покер его перебил:

— Хватит, — произнес он. — Не могу это слушать, душа не принимает.

И ударил дагестанца в живот.

Тут же остальные набросились, повалили.

— Телевизор! — надсаживаясь, прошипел Евсей. — Телевизор громче сделайте!

Дагестанец, осыпаемый ударами, завыл и закрыл голову руками.

Шота, как все грузинские преступные люди, хорошо знал понятия. «Сломать» — значило сломать в буквальном смысле, чтобы ни одной целой кости не осталось. Одной рукой упираясь в край стола, а другой — в плечо Свирида, повиснув на мгновение, он высоко поднимал обе согнутые в коленях ноги, а потом с силой прыгал на спину и шею лежащего. Покер, хоть и боксер, напротив, не отличался кровожадностью: наклонившись, он несколько раз прицельно ударил кулаком по затылку и виску дагестанца, потом отступил к стене и сложил руки на груди.

Покер и Евсей давно сидели вместе и знали, что в общей камере среди ста двадцати человек всегда найдутся несколько по-настоящему жестоких людей, природных палачей, они будут топтать и калечить любого, кто ошибется. Кроме того, на экзекуцию придут и другие: физически крепкая молодежь, желающая доказать свою приверженность воровской идее. Сам Евсей лишь единожды присоединился к действу: когда гад, спасаясь от ударов, подполз ближе, пришлось пнуть его ступней в плечо.

Ногами в тюрьме бьют только гадов.

Спустя несколько минут Евсей сделал Покеру знал, и тот, отодвинув Шоту и Свирида, вошедших в раж, ухватил гада за волосы и рывком заставил его подняться на ноги.

Кровь залила все лицо дагестанца, рот был ощерен, глаза ничего не видели, обратились в две набухшие багровые пельменины. Однако он, хоть и шатался, но кое-как держался вертикально.

— Слушайте, — повысив голос, произнес Евсей, глядя в глубину камеры, в серые и желтые лица. — Вот это — он показал пальцем на плечо дагестанца, поросшее серым волосом, — еще вчера ходило среди нас. Жрало пайку. Чифирило. Мы думали за него, что это достойный арестант. Сегодня он уже гад. Вот ксива, — Евсей поднял зажатый в кулаке тетрадный листок, — ее отписал вор. Здесь все сказано. Здесь сказано, что с теми, кто не уважает воровское, следует поступать, как с гадами. А что делают с гадами? Их ломают! Любой может сейчас подойти и прочитать. Любой, кто сомневается, что здесь, в этой хате, все делается строго по понятиям, пусть подойдет и поинтересуется. Если есть вопросы — задавайте сейчас или потом, в любое время…

Глубокая тишина воцарилась, едва смотрящий замолчал.

— Сейчас, — Евсей опять ткнул пальцем в дрожащее, хрипящее, исходящее кровавыми соплями, — запинайте это под шконку, как можно дальше. И пусть оно там сидит, и не высовывается.

Дагестанец вдруг задрал подбородок вверх.

— Братва! — завыл он, — братва, клянусь матерью…

Его сбили с ног, и Шота, мокрый от пота, резиновой подошвой наступил на его лицо.

— Да, — сказал Евсей, — именно так. Теперь его базар уже никому не интересен.

— Завали пасть, — произнес Шота, наклоняясь к лежащему. — Иначе закопаем прямо здесь, в кафельный пол.

И гортанно выругался по-грузински.

Рома Толковый коротко плюнул — слюна упала на спину гада — и сказал:

— Ползи на место свое. Давай! Знай место, тварь. Знай свое место.

Избитый, однако, ползти не стал — выпрямился и заковылял, из одного конца камеры в другой, к умывальнику.

— Э! — громко позвал Рома Толковый. — Не вздумай, тварь, до крана дотрагиваться! Мужики, откройте ему воду. Пусть умоется. Потом дайте ему вещи свои собрать.

Через полчаса все стихло. Сто двадцать арестантов занялись своими делами. Стерев с лица и плеч кровь, дагестанец полез под шконку, в дальний угол, где жил своей жизнью единственный опущенный — тот, что снимал когда-то детское порно. Теперь их стало двое.

«Хорошо, что своими ногами пошел, — подумал Евсей. — Вроде и поломали, как надо, но не изуродовали до полусмерти… А выбили бы глаз, допустим — тогда что? Конец спокойной жизни. Дошло бы до кума, а кум по такому случаю может и дело завести, следствие учинить… Кто бил, за что бил… Глядишь, два-три года к сроку добавилось, ни за что… Хорошо, что мало били. С гадом, конечно, надо — как с гадом, безжалостно, этого никто не отрицает… Но с другой стороны — он пусть и гад, но я-то — человек…»

Андрей Рубанов. Боги богов

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • Андрей Рубанов — прозаик, журналист. Автор романов «Йод», «Жизнь
    удалась», «Психодел» и фантастических «Хлорофилия» и «Живая земля».
    Настоящее в его книгах всегда актуально и жестко, а будущее так похоже на
    правду…
  • Угонщик космических кораблей Марат и старый вор Жилец чудом попадают на далекую Золотую Планету. Здесь нельзя замерзнуть или умереть от
    голода; все пахнет ванилью и карамелью, и даже соль — сладкая. Это земля
    обетованная!
  • Жилец мечтал о ней долгие годы, но теперь не может даже ступить на
    нее… В прежней жизни Марат не захотел быть вторым пилотом, а на Золотой планете должен стать первым диктатором… Вернуться нельзя, помощи
    ждать неоткуда. Обитатели сладкого мира не рады незваным гостям. Борьба
    за жизнь превращается сначала в драму, а затем в запутанный фарс.
  • «Боги богов» — книга о том, как создаются цивилизации и как творится
    миф. О том, как обычный человек может стать божеством. Это не пособие
    для богов, а история выживания на затерянной планете.

  • Купить книгу на Озоне

Его звали Жилец.

То ли имя, то ли прозвище. А фамилий у таких людей бывает по
три десятка. Жилец — пусть будет Жилец. Марат и свое-то имя едва припоминал, рассуждать про чужие не было ни сил, ни желания. Имя, фамилия, прозвище — какая разница? В пересыльной
зоне на Девятом Марсе никто ни во что не вдумывается. Вдуматься — значит вспомнить, что ты умеешь думать, что ты человек,
а не пустынное насекомое. Мысли возникают обычно только
в связи с простейшими проблемами. Как бы надышаться, или
тень найти, или пожрать. Или уберечь барахло, чтобы не украли,
пока спишь.

На Девятом Марсе воровство процветает. Сто сорок пять тысяч
уголовников под открытым небом предоставлены сами себе, в охране только киборги, тупые, старые, позапрошлого модельного
ряда. У них суровая казенная логика, всё завязано на арифметику:
прибыл, убыл, к отбыванию наказания пригоден (то есть живой).
А кто у кого украл куртку или порцию белкового концентрата —
никому неинтересно.

Девятый Марс — древняя пересылка, о ней Марат слышал еще
в детстве. Провинциальная планета у черта на рогах. Открыта в эпоху первого расселения, задолго до биореволюции. Описана в Каталоге Дальней Родни. Мертвая пустыня, на экваторе — пояс голубых песков, и в тех песках — пересыльная тюрьма, где нет ни заборов, ни систем слежения, ни зданий — вообще никакой инфраструктуры, а просто пробито в толще песка и камня десяток
скважин, и вокруг воды бедуют и маются сто сорок пять тысяч негодяев из пяти десятков обитаемых миров. Бежать некуда, потому
что дышать нечем.

Ночью — минус сорок градусов, днем — плюс сорок. Это летом,
зимой — наоборот. Правда, Марат не собирался сидеть здесь до
зимы.

Каждые три часа кислородная пайка, пропустишь пайку — ослабнешь, пропустишь две пайки — можешь и умереть, если слабак. Отбирать кислородную пайку — западло, а остальное можно и украсть,
и силой отнять, и в кости выиграть, и в карты. Или проиграть.

Жильца привезли отдельным этапом. Такое Марат видел впервые. Около тысячи самых любопытных злодеев вылезли из своих
песчаных нор и побежали смотреть на легендарного преступника.
Но Марат не побежал.

Говорили, что Жилец убил двести человек на четырнадцати
планетах. Говорили, что он приговорен к смерти там, где смертный приговор давно отменен. И еще — что он нашел Кабель. Однако Марат сидел на Девятом Марсе уже три месяца и давно понял, что нельзя верить арестантским байкам. Уголовники — особая раса: они циничны и грубы, но в такой же степени наивны,
доверчивы и мнительны, они обожают россказни о колдовстве
и магии, легенды о Дальней Родне и прочие долгоиграющие
сплетни. Они верят в гениальных аферистов и величайших грабителей — это помогает им жить. Встречаешь двухметрового, бесстрашного, несгибаемого, шрамами покрытого — а он, как школьник, верит в ограбление офиса Федеральной финансовой системы. Или в то, что можно найти Кабель. Смешные люди.
Идолопоклонники.

В общем, Марат не пошел смотреть на знаменитого убийцу.
Благоразумно решил подремать — час был ранний, самый благодатный, плюс двадцать — самое время расслабиться.

Но к вечеру того же дня вся пересылка бурлила.

Сначала — это было в полдень, как раз после того, как сбросили третью пайку, — в отдалении возник неясный шум: сначала
один закричал, потом другой хрипло выругался на смеси нескольких языков, третий ахнул; гомон стал гуще, громче — Марату стало интересно, и он вылез из берлоги. На Девятом Марсе каждый
имеет собственную берлогу, яму; самую опасную жару лучше всего
пережидать, зарывшись в песок, он здесь особенный, низкая теплопроводность, чем глубже — тем прохладнее или, наоборот, теплее, зависит от времени суток. Сто сорок пять тысяч преступников
ковыряются в лиловом прахе. Весьма поучительное зрелище.

Марат размотал с головы тряпку, отряхнул грязь и пошел туда,
где собиралась толпа. Фиолетовое солнце падало за синие горы.
С севера приближалась бесформенная тень — летел киборг-надзиратель. Толпа уплотнялась, по краям — любопытные, ближе к центру — злые и возбужденные, пришлось работать локтями, потом
выставить плечо и протискиваться боком. Вдруг над головами —
черными и белыми, лохматыми и бритыми — с хриплым воем
взлетело и рухнуло нечто. Вокруг зашумели и отпрянули — Марат
едва не упал, — потом заорали, прокляли бога и маму его, и снова
над толпой взлетело неизвестное существо, но Марат уже приспособился, посмотрел из-под руки и вздрогнул: это был человек.
Раскинув руки и ноги, стремительно вращаясь и визжа, некто полуголый пронесся и упал, сбив наземь пятерых или семерых.

Многие отшагнули, другие, наоборот, подтянулись ближе. Марат оказался в самом центре событий. На пятаке диаметром тридцать шагов в облаке синей пыли стоял невысокий уродливый человек в старом, во многих местах заштопанном десантном комбинезоне. Не просто уродливый — безобразный в крайней степени.
Короткие, очень толстые в бедрах, кривые ноги, мощнейшая грудная клетка, жилистая шея, круглая голова, руки же нелепо длинные и тонкие. Лица не было: нос, рот, уши и глаза существовали
отдельно друг от друга — таков был, видимо, результат бесконечных пластических операций, сделанных имплантаторами разной
квалификации и степени жадности. Уродливый стоял спокойно,
глядя поверх голов, криво улыбаясь, и держал за волосы двоих —
огромных, потных, оскаленных, коленопреклоненных; из их ртов
обильно текла кровь, глаза бессмысленно вращались. Одного Марат знал: известный барыга по прозвищу Ящер, бывший владелец
собственной фермы генетически модифицированной конопли на
Империале. Уродливый сделал несколько шагов вперед, поволок
за собой по песку потных гигантов, они не сопротивлялись, только мычали, двигались так, словно из них вынули все кости.

Толпа попятилась.

— Я — Жилец! — надсадно крикнул уродливый. — Если кто-то
не верит — может подойти и спросить! Объясню любому!

Голос был тяжел и напоминал скрип, издаваемый причальной
шлюзовой консолью планетолета класса «Б» в момент стыковки.
Выкрикнув инвективу, монстр оттолкнул одного из окровавленных гигантов, а второго — Ящера — поднял за волосы одной
рукой, изогнул корпус и с тяжелым животным стоном швырнул
вверх, словно тряпичную куклу. Три тысячи убийц, воров, насильников, хакеров, драгдилеров и террористов, совершивших злодеяния, предусмотренные федеральными списками «бета» и «гамма», издали вздох изумления. Ящер — сто килограммов мускульной массы — завизжал и улетел куда-то за спину Марата.

Надзиратель завис над местом драки, гудя изношенными турбинами, изучил обстановку, сверкнул линзами объективов и улетел дальше. Охрана никогда не вмешивалась в мелкие конфликты. У машин простая логика: пусть преступники тратят силы на
потасовки, а не копят их для бунта или побега.

Уродливый вздохнул, обвел взглядом притихшую публику и нехорошо улыбнулся. Воцарилось молчание.

— Слышь! — крикнул из задних рядов кто-то дерзкий. — Если
ты паяльником сделанный, так и скажи! Киборгам не место среди
порядочных арестантов!

В задних рядах всегда находится такой дерзкий, выкрикнет
и спрячется.

— Я не киборг, — ответил уродливый. — Я человек.

— Человек не может иметь такую силу!

Уродливый захохотал.

— Человек всё может, — сказал он, повернулся ко второму гиганту и протянул ему руку.

— Вставай.

Гигант осторожно повиновался.

Ладони уродливого были неправдоподобно чистыми, младен.
чески розовыми; ногти на всех десяти пальцах отсутствовали.

— Будь пока рядом, — велел ему Жилец и всмотрелся в первые
ряды. Задержал взгляд на лице Марата.

И Марат тогда кивнул ему, сам не понимая зачем.

Конечно, он не был киборгом. Марат догадался сразу. Отличить живого человека от андроида, киборга, репликанта может
любой. Достаточно внимательно понаблюдать хотя бы минуту.
Секрет несложен: стандартный киборг, даже самый совершенный, не делает лишних движений. А человек — делает.

Кроме того, каждый подросток знает, что искусственные люди
не могут жить без парфюмерии (эта необъяснимая особенность
известна как «фактор одеколона» и уже двести лет служит для молодежи неиссякаемым источником шуток).

Конечно, Марат слышал про киборгов нестандартных, производимых мелкими сериями, по индивидуальным заказам. Как минимум в пяти обитаемых мирах технологии позволяли создавать
механических людей, совершенно неотличимых от настоящих.
У таких с лишними движениями было всё в порядке, а самые совершенные из них могли глубоко презирать дезодоранты и туалетные воды. Такие умели испражняться, рассказывать сальные
анекдоты, соблазнять женщин, и если они выдирали волосы из
ноздрей, у них непроизвольно слезились глаза. У них росли ногти, они заболевали гриппом и даже мастурбировали. Но эти уникальные монстры стоили бешеных денег, и, когда биоинженерия
победила архаичные механические технологии, робототехника
перестала развиваться. Зачем создавать электронного человека,
если проще и дешевле вырастить клона?

Марат смотрел, как Жилец отряхивает с комбинезона лиловую
пыль, и думал, что всё сходится.

Разумеется, он человек. Странные пропорции тела — оттого,
что рос на планетах с разной силой тяготения. А сила огромна потому, что этот несуразный, страшный человек-тигр, наверное,
действительно нашел Кабель.

Потом накатил очередной приступ апатии; Марат побрел к себе. Семьсот пятьдесят шагов на запад, еще сто сорок налево от
третьего колодца — и вот его яма, обозначенная двумя овальными
камнями и одним круглым. Тут надежно прикопан мешок с личными вещами, банка с белковым концентратом и арестантский
клифт, он же куртка осужденного правонарушителя, он же одеяло, спасающее от холода, он же тент, спасающий от жары.

На душе было тяжело; замотал голову, зарылся, замер. Не всё ли
равно, кто таков этот Жилец? Какая разница, откуда его сила? Может, он и в самом деле — киборг. Может, ему пересажены мышцы
гиперборейского сайгака. Может, он сам родом с Гипербореи, а это
очень серьезная планета, там сила тяжести втрое больше, чем здесь.
Может, Жилец наглотался мощных стимуляторов. Может, он посланец Дальней Родни. А пусть бы даже нашел Кабель — что с того? Это не главное. Главное — пережить ночь, а завтра, может
быть, щупальце киборга выдернет Марата из черной толпы —
и осужденного повезут отбывать срок куда-нибудь на рудники, на
болота, в раскаленные — или, наоборот, ледяные — пещеры или
пустыни. На Патрию. На Сиберию. На Шамбалу.

Потом срок выйдет, и настанет время вернуться домой.

Девятый Марс вращался быстро, за три месяца Марат так и не
смог привыкнуть к частой смене дня и ночи. Засыпал и просыпался на ходу. Или мучила головная боль, или накатывало глубокое
безразличие к происходящему. Так устроена современная система
наказания: на пересылке человека превращают в животное, опускают в дерьмо, бедолага живет в яме и дышит по команде, становится тощим, черным и бессильным. И только потом, дождавшись нужной степени бессилия и безмыслия, его везут в лагерь,
а там — и воздух, и койка, и душ теплый, и жратва сносная, и даже стереофильмы; преступник вспоминает, что он царь природы — и радостно трудится на благо Межзвездной Федерации.

Марата разбудили на рассвете.

— Пошли. С тобой поговорят.

— Кто?

— Заткнись. Иди за мной.

Крупно дрожа от холода, подталкиваемый в спину маленьким
темнокожим бандитом, судя по форме черепа, уроженцем Атлантиды, Марат пересек северный сектор. На ходу зачерпнул из общественного корыта пустой, безвкусной воды, которая была и не вода вовсе, не замерзала, не кипела, какая-то местная субстанция, пригодная для поддержания жизнедеятельности, — обтер лицо; различил в
полутьме внушительный бархан, насыпанный, очевидно, нынешней
же ночью, а в тени бархана — полулежащего на тряпках Жильца.

Справа от него сидел Ящер, видимо, вчерашний инцидент
многому научил этого дальновидного мужчину. Слева кто-то угрюмый бесшумно сервировал завтрак: две банки белка, бутыль
воды и горсть витаминов на бумажке.

Освещенное светом многочисленных разнокалиберных лун —
из которых одна была настолько большая, что вызывала песчаные
приливы, — лицо легендарного преступника казалось неживым.
Когда он заговорил, пришли в движение только губы.

— Присядь, — сипло велел он.

Марат повиновался.

— Знаешь, кто я?

— Знаю, — сказал Марат.

— Хорошо. А ты кто?

— Марат.

— Откуда ты, Марат?

— С Агасфера.

Жилец кивнул.

— Знаю Агасфер, — благосклонно произнес он. — Там хорошо.

— Да, — сказал Марат. — Там хорошо.

— Во что веруешь, Марат?

— В Кровь Космоса.

Неживое лицо чуть изменилось, левый глаз дернулся, глаза
сверкнули.

— Ага. Пилот.

— Да, — подтвердил Марат. — Я пилот.

— За что взяли тебя, пилот?

— За угон лодки.

Жилец посмотрел за спину Марата, на черного выходца с Ат.
лантиды, тот издал короткое утвердительное мычание.
Узкие губы суперзлодея снова разжались:

— Разбираешься в лодках?

— Я пилот, — гордо повторил Марат. — Конечно, разбираюсь.
С детства.

— Знаешь навигационные программы?

— И лоции, и портовые коды, и пилотажные алгоритмы. У меня
отец — пилот, и дед был пилот. И я буду пилотом… когда освобожусь.

— Верю, — сухо произнес Жилец. — Скажи, здесь, на пересылке… кто-нибудь пытался отобрать у тебя кислород?

— Нет, — ответил Марат. — Я бы не отдал. И если бы при мне
пытались отобрать у другого — я бы не позволил. Это западло.
Ночь быстро умирала; воздух над черно-лиловыми горами
мерцал и переливался. При дневном свете лицо Жильца оказалось
бурым, шрамы пересекали щеки и нос — уродливый, плоский, с вывернутыми ноздрями. Глаза, безусловно, пересажены, и не один раз, подумал Марат. Впрочем, почему только глаза? Если хотя бы
половина из того, что рассказывают об этом человеке, — правда,
тогда он весь собран вручную. Из самых лучших материалов. Люди из преступных кланов ходят к имплантаторам, как в кино. Накопил тысяч тридцать — сходил, вшил себе какую-нибудь новую
штуку… Такой холод — а он расположился, как на пляже. Когда
у меня будут деньги — куплю себе кожу гиперборейского белого
дельфина и не буду ни мерзнуть, ни потеть.

Великий вор вздохнул.

— Что же… Благодарю тебя, парень. Уважил. Уделил старику
время. Пусть течет через тебя Кровь Космоса.

— И через тебя, — ответил Марат.

Оглянулся: со стороны гор низко надвигался кибернадзиратель, из его брюха сыпались шарообразные контейнеры.

— Беги, — презрительно напутствовал Жилец. — Пайку пропустишь.

И медленно поднял в прощальном жесте белую ладонь без признаков мозолей, а когда опустил — Марат невольно задержал
взгляд на пальцах: те места, где у обычных людей растут ногти,
имели ярко-розовый цвет.

Кушать подано, идите жрать, пожалуйста

  • Андрей Рубанов. Психодел. М.: АСТ, Астрель, 2011 г.

Андрей Рубанов любит сильные метафоры. Самые сильные и удачные он придумал в романе «Хлорофилия»: заросшая гигантской травой Москва, каждая травинка размером с Останкинскую телебашню, дома в сто этажей и очень наглядная социальная иерархия: кто забрался ближе к солнцу, тот и круче. До двадцатых этажей — затененные травой трущобы. До шестидесятых — средний класс. Девяностые — элита, крутые. На сотых живут небожители — те, кто круче всех.

«Кто круче?» — главный вопрос всех рубановских текстов. Его герои непрерывно доказывают свою крутизну. Непрерывно, до одури, как маньяки. Новый роман начинается словами «Зато я умная и красивая», а заканчивается словами «Он очень большой и очень сильный». Большой и сильный мужчина умной и красивой женщины постоянно твердит мантру: «Я, бля, крут». У этого мужчины (Бори) огромные мышцы, субару импреза и свой бизнес по тюнингу дорогих автомобилей. Но он не крут. Он слаб. У него папа профессор. Папа оставил ему квартиру в центре Москвы. Пять комнат, стоимость три миллиона долларов. Боря сдает квартиру и на это живет. Его бизнес не приносит дохода, это только игрушка золотого мальчика. Боря ничего не добился сам. Он слаб. Он не крут. Крут Кактус. Кактус — бандит. У Кактуса есть ножичек, и этим ножичком он режет людей. Режет и обманывает. В прошлом Кактус сидел. Ст. 105-2, пп. «в», «д», «з» (загляните в кодекс, это впечатляет). Кактус из бедной семьи. У Кактуса ничего нет. Но Кактус крут. Потому что он людоед. Он хочет съесть Борю вместе с его самкой, субарой и, главное, квартирой. Но самка Мила сама крута. Она умная, красивая и к тому же бухгалтер. Она все рассчитает и сумеет защитить Борю. Она даст Кактусу, а когда тот насытится и откинется, даст еще раз — чугунной пепельницей по башке. И тогда все кончится хорошо. Свадьбой Бори и Милы.

Уф-ф. На самом деле все не так тупо, как в этом пересказе. Рубанов, как я понимаю, задумал показать абсолютное зло (сходной проблемой одновременно с ним озаботился Пелевин в рассказе «Тхаги»). Абсолютное зло — это сознательное нарушение абсолютных табу. Поэтому автор выбирает в качестве базовой метафоры одно из таких табу — людоедство — и начинает эту метафору разворачивать. Назойливый лейтмотив романа: Кактус жрет мясо. Жрет постоянно. Разминается, как вампиры свиной кровушкой. Жрет и повторяет: съем Борю, съем Борю, съем Борю. Метафоре людоедства подчинено любое описание, любой эпизод: даже диван в комнате у Кактуса «пожирает пространство». Но мы помним: это метафора, кушать Борино мясо Кактус не собирается, он хочет только отобрать у него женщину и собственность, а также унизить — то есть «сожрать» психологически. Почему же тогда Кактус представляет собой абсолютное зло, сравнимое с людоедством? А потому что его поступки — предательство доверия. То, что испокон веков считалось худшим из преступлений. Предателей доверия Данте поместил в низший круг ада, там их без конца пережевывает тремя пастями крутой людоед Люцифер. Вот и Кактус — такой же предатель. Он был Боре как старший брат, Боря ему доверял, а Кактус возжелал Борину (будущую) жену и имущество. Но возжелал сознательно. Не просто классовые чувства двигают Кактусом, есть у него и своя философия. Во-первых, — размышляет этот мыслитель, — нынешнее общество качественно не отличается от первобытного (эх, жаль не освоил Кактус труды этологов, еще круче бы получилось — про павианов там, про тигров, — какие метафоры можно было бы подыскать!). Во-вторых, — рассуждает наш Ницше с ножичком, — кто кошка, а кто мышка, кто пища, а кто пожиратель, «расставлено от века», это нечто отприродное, естественный порядок вещей, и нечего болтать о равенстве и демократии. Везде неравенство и дедовщина. Самое крутое — это не пыжиться, пытаясь стать крутым, а быть крутым, осознав, что право имеешь.

Что ж, философия как любая другая. Если искать ее истоки, то тут даже не Ницше. Достоевский уже в «Записках из Мертвого дома» показывал таких кактусов — Орлова, Газина. Правда, злодеи, так сказать, художественные, романные — Свидригайлов и Ставрогин — у него оказались куда сложнее сырого материала каторжных наблюдений. Материал надо было осмыслить и вписать в теорию — метафизику своеволия.

От Рубанова, как и от всей современной литературы, метафизики ждать не приходится. Зато можно и нужно ждать социологических объяснений происходящего. Вся история про Кактуса и его пищу спроецирована на «поколенческую» и «гендерную» проблематику: Кактус-де — человек из 1990-х, а такие, как Боренька — побочные продукты нефтяного пузыря 2000-х годов. Мила же — новая хозяйка жизни: умная, красивая, может постоять за себя и за парня, да к тому же бухгалтер, помогающий хозяину фирмы прокрысивать дыры в государственном пироге. А еще старое и новое поколения отличаются уровнем образованности: Кактус читал Ильфа-Петрова и даже Шекспира, а эти ничего не читали.

Ну что же — те, для кого указания на «поколения» обладают объясняющей силой, будут удовлетворены.

В целом роман не кажется мне удачей автора. Душная атмосфера, бесконечное «я, бля, крут, а ты, бля, не крут», бесконечные поучения (как только встречаются любые два героя, один начинает учить другого), авторские слепые пятна, когда совсем не лишенный чувства юмора Рубанов просто не слышит, что диалог его меряющихся аргументами крутышей — смешон, почти пародиен, и, наконец, отсутствие у автора хоть какой-то эстетической дистанции по отношению к героям, — все это оставляет тяжелое послевкусие. Впрочем, на вкус и цвет товарища нет.

Андрей Степанов