- Издательство «Иностранка», 2011 г.
- Тридцатилетняя Люси влачит жалкое существовании: неинтересная работа, одиночество, а главное — разлука с любимым. Блейк, ведущий телешоу о путешествиях и кулинарии, бросил ее, и теперь Люси видит его только по телевизору. Обеспеченные родители, с которыми у нее очень напряженные отношения, подписывают контракт: их дочь наконец-то должна встретиться со своей жизнью и взглянуть в лицо реальности. Это лицо оказывается непривлекательным — жалкий субъект появляется в ее жизни и рубит правду-матку ей прямо в глаза. Ту самую правду, которую она так долго гнала от себя…
- Купить электронную книгу на Литресе
Глава первая
Уважаемая Люси Силчестер.
Встреча назначена на понедельник 30 мая
2011 г.
Дальше я читать не стала. Какой смысл, я и так
сразу могла сказать, от кого это. Вернувшись с работы
домой, в свою съемную квартирку-студию, я увидела
на полу конверт ровно на полпути от входной двери
к кухне, как раз там, где оставила след рождественская
елка — она дала крен на правый бок и приземлилась
тут два года назад, подпалив при посадке ковролин.
Это заурядное фабричное изделие мой мелочно-
бережливый домовладелец выбрал за дешевизну,
и похоже, на нем потопталось не меньше
народу, чем на тестикулах мозаичного быка в миланской
галерее Виктора-Эммануила II. Как уверяет
легенда, покрутишься на них на одной ножке,
загадаешь желание — оно и сбудется.
Почти такой же ковролин у нас в офисе. Но там
он вполне уместен, ибо босиком по нему никто не ходит, а топчут его хорошо обутые ноги, степенно
передвигаясь от рабочего места к ксероксу, от ксерокса
к кофемашине, от кофемашины к аварийному
выходу на служебную лестницу, где можно
покурить исподтишка: представьте, это единственное
место, где не срабатывает пожарная сигнализация.
Я всегда участвовала в поисках убежища для
курильщиков, и всякий раз, как враг засекал нас, мы
искали новое. Нынешнее наше пристанище обнаружить
несложно — на полу лежат груды окурков.
Жадные губы в нервическом, горестном порыве
втянули невесомые сигаретные души в легкие.
Там они теперь и витают, меж тем как земные их
останки раздавлены и отвергнуты. Место это, подобно
всякому святилищу, где курят фимиам, почитаемо
более, чем любое другое в нашем здании.
Более, чем кофемашина, чем дверь на улицу в шесть
вечера, и много более, чем стул у стола Эдны Ларсон
— нашей начальницы, которая пожирает благие
намерения, как неисправный автомат, что заглатывает
монеты, но отказывается выплюнуть взамен
плитку шоколада.
Письмо лежало на прожженном месте. Кремовый
плотный конверт, где крупными четкими буквами напечатано мое имя, а сбоку золотое тиснение
— три соединенные вместе спирали.
Тройная спираль жизни. Кельтский символ непрерывности
цикла: жизнь—смерть—новая жизнь.
Я уже получила два таких письма и успела посмотреть
в Интернете, что кроется за этой символикой.
На оба приглашения я не откликнулась. И не позвонила
по указанному номеру, чтобы отклонить
или перенести встречу. Я проигнорировала их, положила
под сукно — точнее, под то, что осталось от
сукна после падения елки, — и забыла о них. Нет,
на самом деле не забыла. Невозможно забыть, что
ты сделал, если знаешь, что делать этого не следовало.
Мысли о содеянном слоняются у тебя в голове,
как вор, присматривающий место будущего
преступления. Крадутся, как тени, и шарахаются
прочь, едва ты захочешь дать им отпор. Мелькают
в толпе, притворяясь знакомыми лицами и тут же
исчезая. Их так же невозможно обнаружить, как
противного паренька из детской книжки-игрушки
«Где Уолли?», спрятанного на картинках среди кучи
других персонажей. Надежно укрывшись в глубинах
сознания, дурные поступки всегда готовы напомнить
о себе.
Месяц прошел с тех пор, как я проигнорировала
второе письмо, и вот очередное послание с приглашением
на встречу, и ни слова упрека, почему я уже
дважды не пришла. Так же поступает моя мама —
вежливо не желает замечать мои недостатки. И в
итоге я оказываюсь еще хуже, чем есть.
Держа послание за край, я разглядывала его, все
больше клоня голову, — конверт неудержимо обвисал.
Кот на него написал, как и на прошлое письмо.
Смешно, в самом деле. Но я кота не винила. Жить
в центре города и держать животное в многоэтажном
доме, где это запрещено, да еще уходить на целый
день на работу — значит лишить его всякого
шанса вольготно отправлять естественные надобности.
Пытаясь избавиться от чувства вины, я развесила
по всей студии фотографии в рамках: трава,
море, почтовые ящики, холмы, дороги, парк, другие
коты и Джин Келли. Ясно, что звезду «Поющих
под дождем» я повесила уже для себя, но все
прочее — в надежде, что у кота исчезнут ненужные
устремления вовне: дышать свежим воздухом, завести
друзей и любовные интрижки. Исполнять песни
и пляски.
Поскольку меня не бывало дома с восьми утра
до восьми вечера пять дней в неделю, а иногда меня
не бывало там сутками, я приучила кота «очищать
организм», как выразился кошачий наставник, в лоток.
Короче сказать, кот привык писать на бумагу,
и письмо на полу повергло его в замешательство.
Теперь он смущенно бродил из угла в угол. Знал,
что не прав.
Ненавижу котов, но этого — люблю. Я назвала
его Мистер Пэн в честь знаменитого Питера, мальчика,
умеющего летать. Мой Мистер Пэн мало похож
на мальчика, который никогда не повзрослеет,
да к тому же, в отличие от прототипа, он, как ни
странно, явно не научится летать. Однако между
ними, несомненно, есть известное сходство.
Я нашла его как-то вечером в переулке рядом
с домом, возле мусорного бака. Звуки, которые он
издавал, говорили о том, что ему плохо. Впрочем,
возможно, это мне было плохо. А уж что я делала вечером
в том переулке под проливным дождем — мое
личное дело. В бежевом плаще, да, в бежевом плаще
и после изрядного количества выпитой текилы,
в глубоком трауре по утраченному бойфренду, я попыталась
вести себя точно так, как Одри Хепберн
в «Завтраке у Тиффани»: взывала горячо и страстно
«Кис-кис!», чисто, трепетно и безнадежно.
Потом выяснилось, что моему найденышу две
недели от роду и он гермафродит. И мать его, и ее
хозяин, или оба они от него отказались. Ветеринар
сообщил мне, что в котенке более выражено мужское
начало, но, несмотря на это, давая младенцу
имя, я нервничала, словно на мне лежала ответственность:
какого пола будет это создание.
Я вспомнила о своем разбитом сердце. О том,
что прежний начальник, убежденный, что я беременна,
не утвердил мое назначение на следующую
должность. Хотя все дело было в том, что я отравилась
в выходные, на ежегодном банкете в отеле
«Тюдор», где принято есть кабанятину, — знал ли
он, что у меня потом целый месяц кишки сводило?
И меня тошнило. Вспомнила, как поздним вечером
меня облапал в метро уличный бродяга. А на работе,
когда я в кои-то веки настояла на своем мнении,
коллеги-мужчины сказали, что я стерва. Вот
я и решила, что моему котенку все же лучше быть
котом, а не кошкой. Жить будет проще. Думаю,
впрочем, это было неверное решение. Потому что,
когда я изредка называю кота Самантой или Элизой,
животное вскидывает голову и глядит на меня
с явной благодарностью, а потом устраивается,
точно в гнезде, в одной из моих туфель и с тоской смотрит на ее высокий каблук, как на символ всего
того прекрасного, чего оно лишено.
Но я отвлеклась. Вернемся к письму.
На сей раз мне придется принять приглашение.
Это уже неизбежно. Игнорировать отправительницу
и дальше просто невозможно. Я не хочу,
чтобы она обиделась.
Держа листок за край, я снова прочитала послание.
Уважаемая Люси Силчестер.
Встреча назначена на понедельник 30 мая 2011 г.
С искренним уважением
Жизнь.
Жизнь. Ну да, разумеется.
Моя жизнь хочет со мной встретиться. Последнее
время ей приходилось нелегко, я уделяла ей мало
внимания. Я отводила глаза в сторону, например,
в сторону своих друзей: интересовалась их проблемами.
Или проблемами на работе. Или своим авто,
пребывающим в поистине бедственном состоянии.
Все, словом, в таком роде. Я напрочь, абсолютно забросила
свою жизнь. И теперь она пишет, взывая
ко мне, и сделать в этом случае можно только одно.
Пойти и встретиться с ней лицом к лицу.
Глава вторая
Прежде я уже слышала, что подобные вещи
случаются, а потому не особенно драматизировала
ситуацию. Я вообще не из тех,
кто склонен впадать в нервическую восторженность
или ажитацию. И удивить меня не слишком просто.
Думаю, это оттого, что я верю — произойти может
что угодно. Из чего как будто бы следует, что я доверчива,
но нет, отнюдь. Правильнее сказать так:
я лишь принимаю то, что есть. Все, что есть. И потому,
хоть мне и было странно, что моя жизнь пишет
мне письма, ничего поразительного я в этом не
находила. Скорее нечто обременительное. Я знала,
что в ближайшем будущем потребуется уделить ей
толику внимания, а именно это мне было трудно —
в противном случае она бы и не писала.
Я сбила ножом лед с дверцы морозильника и извлекла
оттуда упаковку картофельной запеканки
с мясом. Ожидая, когда микроволновка скажет
«пинг», я съела тост. Потом йогурт. Потом слизнула
то, что осталось на крышке от йогурта. Потом я решила, что письмо — это повод открыть бутылку
«Пино Гриджо» за 3.99 евро. Я сбила остатки льда
с дверцы морозилки, а Мистер Пэн побежал прятаться
в розовые резиновые сапоги с сердечками —
грязные сапоги, испачканные на музыкальном
фестивале еще три года назад. Бутылка, которую
я извлекла из морозилки, покоилась там давненько,
поскольку я о ней совсем забыла, и алкоголь превратился
в глыбу льда. На место этой бутылки я положила
новую. О ней я уж не забуду. Не должна. Ведь
это последняя из «винно-запасного погреба», что
под коробкой из-под печенья. И кстати, о печенье.
Я ведь, пока ждала пинг-сигнала, съела еще и два
двойных шоколадных печенья. А потом микроволновка
пингнула. Я вывалила густое, неаппетитное,
холодное в глубине своей месиво на тарелку: ждать
еще полминуты не было сил. Не присев, устроилась
у стойки и принялась объедать запеканку с краев,
где она была погорячее.
А раньше я готовила. Почти каждый вечер. Или
готовил мой бойфренд. Мы любили это занятие.
Жили мы в огромном помещении бывшей хлебопекарни
с решетчатыми — от пола до потолка — окнами
и голыми краснокирпичными стенами. Кухня
переходила в столовую. Получилось большое удобное
пространство, и здесь часто собирались наши
друзья. Блейку нравилось готовить, нравилось развлекаться,
он любил, когда к нам приходили друзья,
а порой и родственники. Его радовало, что все эти
десять—пятнадцать человек смеются, болтают, едят
и спорят. Запахи, пар над кастрюлями, восторженные
охи-ахи едоков. Стоя посреди кухни, он безупречно,
мастерски рассказывал очередную байку,
одновременно нарезал лук и добавлял красного вина в говядину по-бургундски или фламбировал
десерт «Аляска». Он никогда ничего не отмерял,
делал все на глазок. Обладал врожденным вкусом.
Во всем. Писал книги о кулинарии и путешествиях,
потому что любил хорошую еду и дальние
странствия. Он был рисковый и отважный. Мы никогда
не сидели дома на выходных, карабкались то
на одну гору, то на другую, а летом ездили в такие
страны, о которых я раньше и не слыхала. Дважды
мы прыгали с парашютом и трижды на банджи. Он
был идеален.
И он умер.
Шучу, шучу, он в полном порядке. Жив-здоров.
Я знаю, это злая шутка, но мне смешно. Нет, он не
умер, он жив и по-прежнему идеален.
Но я от него ушла.
Теперь у него свое телешоу. Он заключил контракт,
еще когда мы были вместе. На канале путешествий,
который мы вечно с ним смотрели, и сейчас я время
от времени включаю телевизор и гляжу, как он идет
по Великой Китайской стене или, сидя в лодке гдето
в Таиланде, ест рисовую лапшу.
И всякий раз он безупречно произносит текст
и безупречно выглядит — даже если неделю лазил
по горам, пробирался по лесам и не брился, —
и всякий раз он смотрит напоследок прямо в камеру
и говорит: «Хорошо бы мы были здесь вместе!»
Это слоган передачи. Он говорит мне это из
недели в неделю, из месяца в месяц с тех пор, как мы расстались. Он чуть не плакал, уверяя меня по телефону,
что придумал это именно для меня, и слова
его предназначены мне и никому иному. Он хотел,
чтобы я вернулась. Звонил каждый день. Потом
через день. Потом раз в неделю, и я знала, что он
хватается за трубку, а потом принуждает себя подождать
еще чуть-чуть, но это стоит ему огромных
усилий. Наконец он перестал звонить и стал присылать
мне имейлы. Длинные и очень подробные,
о том, где он был и как он по мне тоскует. Они были
ужасно грустные и одинокие, эти письма, читать их
было просто невыносимо. И я перестала ему отвечать.
Тогда письма стали короче. Меньше эмоций,
меньше подробностей, но с неизменной просьбой,
чтобы я вернулась. Иногда я чувствовала, что готова
поддаться на уговоры — когда красивый, замечательный
мужчина настойчиво умоляет тебя принять
его любовь, трудно ее отвергать, но, впрочем,
то были минуты слабости, когда я сама испытывала
приступы одиночества. Он был мне не нужен. Нет,
у меня не было никого другого, о чем я говорила
ему сотни раз, хотя, наверное, проще было бы сделать
вид, что этот другой есть. Но никто другой
мне тоже не нужен. На самом деле. Я просто захотела
остановиться на время. Прекратить что-либо
делать и куда-либо двигаться.
Я ушла с работы, устроилась в компанию бытовой
техники на вдвое меньшую зарплату. Я сняла
эту студию, которая раза в четыре меньше, чем
прежнее наше жилье. Нашла кота. Кое-кто, возможно,
скажет, что я украла его/ее, но все равно,
он мой. Я навещаю родителей, когда этого никак
нельзя избежать, встречаюсь с друзьями, но лишь
в те вечера, когда нет шанса столкнуться с Блейком. А это несложно, он теперь непрерывно в разъездах.
Я не скучаю по нему, а если все-таки скучаю,
то включаю телевизор и получаю свою порцию
Блейка. Я не переживаю из-за бывшей работы, так
только, чуть-чуть из-за денег, когда мне нравится
какая-нибудь вещь — в магазине или в журнале. Но
я просто ухожу из магазина или просто переворачиваю
страницу. Я не скучаю по путешествиям. По
нашим вечеринкам.
Я вовсе не несчастная.
Вовсе нет.
О’кей, я соврала.
Это он от меня ушел.
