Рубрика: Отрывки

Глава из романа Лизы Си «Девушки из Шанхая»

О книге Лизы Си «Девушки из Шанхая»

На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для
умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам
джук. Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать
волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорблено отмахивается и отворачивается.

Все утро мы идем вперед. Над полями колышется
туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном
Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.

Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить
и не торгуется — он героически продолжает шагать
вперед.

Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает
на тропинку, ведущую к ферме — еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно
взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За
сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.

Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и
разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен
крысы, останавливатся, что-то грызут. Всю жизнь я
была очень избалована по части еды, путешествий и
комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко
мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно
знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так
страшно чего-то лишиться.

На следующее утро мы проходим по спаленной
дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно
пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах —
их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги
неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся
под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед
смертью пытался заглушить страшную боль.

Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно,
мы проходим около двадцати километров в день.
Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но
мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.

Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то
лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно
покинули ее. Все вещи на месте, включая цыплят и
уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три
дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше
нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем
его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды
он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки
дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее
лежит подбитый ватой плед — сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.

Ночью приходят японцы. Мы слышим их топот,
хриплые гортанные голоса и крики возчика, умоляющего о пощаде. Хотел он того или нет, его страдания и
смерть дают нам время спрятаться. Но мы в двухкомнатной лачуге — где здесь укрыться? Мама велит нам
снять доски с козел и прислонить к стене.

— Прячьтесь за них! — приказывает она. Мы с Мэй
переглядываемся. — Быстро! — шепчет она. — Прячьтесь!

Когда мы с Мэй забираемся за доски, мама наклоняется к нам. В руках у нее мешочек с приданым и наши документы, завернутые в шелк.

— Возьмите.

— Мама…

— Тихо!

Она хватает меня за руку и вкладывает в нее мешочек и бумаги. Мы слышим, как она с трудом переставляет козлы, прижимая ими доски так, что мы с Мэй вынуждены прижаться щеками к стене — так мало места
она нам оставила. Но наше убежище вряд ли можно
назвать надежным, рано или поздно солдаты все равно
нас обнаружат.

— Сидите здесь, — шепчет нам мама. — Не выходите, что бы вы ни услышали.

Она берет меня за руку, сжимает ее и переходит на
сэйяп, чтобы Мэй не понимала ее:

— Перл, ты меня поняла? Сидите здесь! Не позволяй
сестре выходить!

Мы слышим, как мама выходит из комнаты, хлопнув дверью. Мэй прерывисто дышит рядом со мной, и
я чувствую, как ее дыхание жарко и влажно касается
моего лица. Сердце колотится у меня в груди.

Мы слышим, как в другой комнате распахивается
дверь, слышим топот сапог и громкие голоса солдат.
Вскоре мы слышим, как мама умоляет их и пытается
торговаться. Вдруг дверь в нашу комнату открывается,
и свет фонарика пляшет по стенам и нашему укрытию.
Мать кричит — коротко и пронзительно, — дверь захлопывается и свет исчезает.

— Мама, — хнычет Мэй.

— Тихо! — шепчу я.

Мы слышим голоса и смех, но мама молчит. Они
уже убили ее? Если да, значит, сейчас они придут сюда. Я должна сделать что-нибудь, чтобы спасти сестру.

Я роняю отданные мне мамой вещи и начинаю выбираться из-за досок.

— Нет!

— Тихо!

Несмотря на тесноту, Мэй тянется ко мне и хватает меня за руку.

— Не выходи, Перл, — умоляет она. — Не бросай
меня.

Я стряхиваю ее руку и, стараясь двигаться как
можно тише, вылезаю наружу. Не медля ни секунды, я
подхожу к двери, открываю ее, вхожу в комнату и закрываю дверь за собой.

Мама лежит на полу. Ее насилует какой-то мужчина. Я потрясена тем, какие тонкие у нее щиколотки —
видимо, из-за того, что она всю жизнь ходила — или
же пыталась ходить — с перебинтованными ступнями.
Около дюжины солдат в желтых униформах, кожаных
ботинках и с ружьями на плечах стоят вокруг, наблюдают и ждут своей очереди.

Увидев меня, мама стонет.

— Ты обещала, что не выйдешь. — Она еле говорит
от боли и ужаса. — Я должна была защитить тебя.

Недомерок бьет ее по лицу. Чьи-то сильные руки
хватают меня и тянут во все стороны. Кому из них я
достанусь первому? Самому сильному? Мужчина, насилующий мою мать, внезапно останавливается, натягивает штаны и проталкивается ко мне, чтобы попробовать захватить и меня.

— Я сказала, что я одна, — в отчаянии бормочет мама. Она пытается подняться, но все, что ей удается, —
это встать на колени.

Несмотря на царящий вокруг кошмар, мне удается сохранять спокойствие.

— Они тебя не понимают, — говорю я спокойно и
невозмутимо.

— Я хотела спасти вас с Мэй, — плачет мама.

Кто-то толкает меня. Пара солдат возвращаются к
матери и бьют ее по голове и плечам. Они кричат на
нас. Может быть, они не хотят, чтобы мы разговаривали, но как знать? Я не понимаю их языка. Наконец
один из солдат переходит на английский.

— Что говорит старуха? Кого вы прячете?

Я вижу жадность в его глазах. Здесь столько солдат, а женщин всего две, и одна из них — мать.

— Мама расстроена, что я не осталась в укрытии, —
отвечаю я по-английски. — Я ее единственная дочь.

Мне не приходится притворяться, что я плачу. Я всхлипываю от ужаса, понимая, что будет
дальше.

Время от времени я куда-то улетаю, покидая свое
тело, это комнату и саму землю. Я парю в ночном небе в поисках любимых людей и мест. Я думаю о З.Ч.
Счел бы он мой поступок высшим актом дочерней
благодарности? Я думаю о Бетси. Даже вспоминаю
своего японского ученика. Если капитан Ямасаки где-то рядом, знает ли он, что это я, надеется ли, что сможет найти Мэй? Вспоминает ли он о том, как хотел
взять ее в жены, думает ли, что теперь она достанется
ему в качестве военного трофея?

Моя мать совершенно истерзана, но ее крики и
кровь не останавливают солдат. Они разбинтовывают
ее ступни, и бинты разлетаются, словно гимнастические ленты. Я никогда раньше не видела ее ступни обнаженными: иссиня-белые, цвета окоченевшего трупа,
с лилово-зелеными пятнами на тех местах, где бинты
годами сдавливали плоть. Солдаты тянут ее за ноги и
тычут в них пальцами. Потом они прыгают на них,
чтобы вернуть ступням «нормальную» форму. Она
кричит, но не так, как кричат при родах или во время
перебинтовывания ног. Ее крик похож на вой зверя в
агонии.

Я закрываю глаза, стараясь отключиться от происходящего, но меня так и тянет укусить мужчину, лежащего на мне. Перед моими глазами стоят валявшиеся
утром на дороге женские тела — я не хочу видеть свои
ноги разбросанными под таким неестественным, нечеловеческим углом. Я чувствую, как что-то рвется у
меня внутри — не так, как в брачную ночь, гораздо хуже: я чувствую такую жгучую боль, словно мои внутренности разрывают на куски. Тяжелый, липкий воздух заполнен удушающим запахом крови, благовоний
от насекомых и маминых обнаженных ступней.

Несколько раз — когда мамины крики становятся
особенно жуткими — я открываю глаза и вижу, что
они с ней делают. Мне хочется кричать: «Мама, мама,
мама!», но я молчу. Я не доставлю этим обезьянам радости видеть мой ужас. Я тянусь к ней и беру ее за руки. Как описать тот взгляд, которым мы обмениваемся? Мы — мать и дочь, нас долго и жестоко насилуют,
и мы знаем, что умрем. Я вижу в ее глазах свое рождение, вечную трагедию материнской любви, отсутствие
всякой надежды и где-то в самой глубине — ярость,
которой никогда раньше не видела.

Все это время я молча молюсь, чтобы Мэй оставалась в укрытии, не издавала ни звука, чтобы она не заглядывала в комнату, чтобы не делала никаких глупостей, потому что чего я точно не смогу вынести, так это
если она окажется здесь с этими… людьми. Вскоре я
уже не слышу маминых криков. Я перестаю понимать,
где я и что происходит. Все, что я чувствую, — это
боль.

Со скрипом открывается входная дверь, и я слышу
новые шаги по утоптанной земле. Как бы ужасно ни
было все, что произошло раньше, этот момент хуже
всего — я понимаю, что все еще впереди. Но я не права. Сердитый, властный, скрипучий, как железо, голос
кричит на солдат. Они встают и поправляют штаны.
Они приглаживают волосы и вытирают рты тыльной
стороной руки. Вытягиваются по струнке и отдают
честь. Я стараюсь не шевелиться в надежде, что они сочтут меня мертвой. Новый голос выкрикивает приказы — или упреки? Солдаты шумят.

Моей щеки касается холодная грань не то штыка,
не то сабли. Я не реагирую. Меня пинают. Я не хочу
реагировать — будь мертвой, мертвой, и все может закончиться, но мое тело сворачивается, подобно раненой гусенице. В этот раз никто не смеется. Стоит ужасающая тишина. Я жду удара штыком.

Я чувствую дуновение холодного воздуха и мягкое прикосновение ткани к моему обнаженному телу. Хриплый солдат стоит прямо рядом со мной — я
слышу, как он отдает приказы и как шаркают и покидают дом все остальные. Он наклоняется, поправляет на мне одежду, накрывает тканью мои бедра и
уходит.

Комнату надолго заполняет черная тишина. Потом я слышу, как мама двигается и стонет. Я шепчу, все
еще в страхе:

— Не шевелись. Они могут вернуться.

Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них
никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко
мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.

— Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, — говорит мама, гладя меня по голове, — потому
что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть
с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой
причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами — это был мой
долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо — на свет появилась моя Перл.

Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня
болит все тело. Где Мэй?

— В день, когда ты родилась, случился тайфун, —
внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык
моего детства, недоступный для Мэй. — Говорят, что
Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за
этого ошибаешься.

— Мама…

— Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

— Ты — Дракон, а Дракон, единственный из всех
знаков может укротить свою судьбу. Только Дракону
достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра —
всего лишь Овца.

Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.

— Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.

Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я
не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.

— Ты должна заботиться о сестре, — говорит мама. — Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.

Я обещаю. А затем — спустя дни, недели и месяцы — меня накрывает темнота.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Мэтта Хэйга «Семья Рэдли»

Орчард-лейн, семнадцать

Тут тихо, особенно по ночам.

Даже слишком тихо, подумаете вы, не могут на такой милой тенистой улочке жить никакие чудовища.

И действительно — в три часа ночи в деревеньке Бишопторп трудно усомниться в том, что ее мирные обитатели ведут исключительно добропорядочный образ жизни. Они и сами в это наивно верят.

В три часа ночи здесь можно услышать лишь звуки самой природы. Уханье совы, собачий лай вдалеке или неразборчивый шепот ветра в ветвях платанов. Даже если вы выйдете на улицу рядом с пабом, аптекой или кулинарией «Обжора», вряд ли услышите шум проезжающей машины или разглядите неприличные граффити на стене бывшей почтовой конторы. (Разве что слово «упырь» удастся кое-как разобрать, если посильнее напрячь зрение.)

А если вы совершите ночную прогулку где-нибудь вдалеке от главной улицы, например, по Орчард-лейн, и пройдетесь мимо особняков, в которых проживают работающие в городе адвокаты, врачи и бухгалтеры, вы увидите, что повсюду выключен свет, шторы задернуты — все спят. Точнее, повсюду, кроме дома номер семнадцать: дойдя до него, вы заметите, что в зашторенном окне наверху горит свет.

И если вы на миг остановитесь и вдохнете свежего деревенского воздуха, такого прохладного и умиротворяющего, вам поначалу покажется, что за исключением этого светящегося окна семнадцатый номер совершенно ничем не выделяется среди окружающих его домов. Ну, возможно, он не такой роскошный, как номер девятнадцать, его ближайший сосед (выстроенный в элегантном стиле эпохи Регентства, с широкой подъездной дорожкой), но все равно стоит на своем месте.

По виду и по всем ощущениям именно таким и должен быть деревенский дом. Не слишком большой, но достаточно велик, в нем нет ничего неуместного, ничто не бросается в глаза. Любой агент по недвижимости скажет вам, что во многом такой дом — предел мечтаний, и уж точно он идеально подходит для того, чтобы растить детей.

И тем не менее через секунду-другую вы заметите, что что-то с ним все же не так. Хотя «заметите», наверное, не то слово. Может быть, вы даже не осознаете, что вокруг этого дома сама природа кажется тише, что вы не слышите ни птиц, ни каких-либо других звуков. Но вероятно, какое-то инстинктивное ощущение заставит вас задать себе вопрос, почему же там горит свет, — и по коже побегут мурашки, вызванные отнюдь не ночной прохладой.

Если дать этому чувству волю, оно могло бы перейти в страх, который заставил бы вас поскорее убежать оттуда, но этого, скорее всего, не произойдет. Приглядевшись к этому милому домику и припаркованному рядом автомобилю, вы все же сочтете, что тут живут самые что ни на есть обыкновенные люди, не представляющие никакой угрозы для окружающих.

И это будет ошибкой. Потому что в доме номер семнадцать по Орчард-лейн проживает семья Рэдли, и как они ни стараются, они далеко не обычные люди.

Пустая спальня

— Надо поспать, — говорит он себе.

Не помогает.

В эту пятницу в три часа ночи свет горит в комнате Роуэна, старшего из двух детей Рэдли. Он не спит, хотя и выпил шесть доз «Ночной сиделки», но в этом нет ничего необычного.

Он в такое время никогда не спит. Если ему везет, он засыпает часа в четыре и снова просыпается в шесть или чуть позже. Два часа беспокойного мучительного сна, полного непонятных кошмаров. Но сегодня мальчику не везет: ветер как будто ломится в окно, зуд по всему телу — и он понимает, что в школу, скорее всего, придется идти, совсем не поспав.

Он откладывает книгу. Избранные сочинения Байрона. Слышит, как по лестнице спускается его мать, не в туалет, а в незанятую комнату. Открывается дверь сушильного шкафа, мама принимается что-то искать. Тихонько роется в шкафу, потом несколько секунд тишины — и она выходит из комнаты. Опять же, это не так уж и необычно. Роуэн часто слышит, что мама встает среди ночи, но он никогда не спрашивал ее, с какой такой тайной целью она ходит в пустую спальню.

Потом мама возвращается в постель. За стеной раздаются приглушенные голоса —родители о чем-то переговариваются, но слов не разобрать.

Мне снился сон

Хелен ложится в постель, от странного напряжения у нее ломит все тело. Муж вздыхает — протяжно и как-то тоскливо — и прижимается к ней.

— Это еще что такое?

— Пытаюсь тебя поцеловать, — отвечает он.

— Питер, перестань, — просит она. Невыносимая боль пульсирует в висках. — Четвертый час ночи!

— А в какое время суток ты предпочитаешь целоваться с собственным мужем?

— Я думала, ты спишь.

— А я и спал. Мне даже снился сон, весьма увлекательный. Ностальгический, я бы сказал.

— Питер, мы разбудим детей, — говорит она, хотя и знает, что у Роуэна до сих пор горит свет.

— Да ладно тебе, всего один поцелуй. Такой хороший был сон…

— Неправда. Я же знаю, к чему ты клонишь. Ты хочешь…

— Ну да, а что тебя беспокоит? Простыни?

— Я просто хочу спать.

— А куда ты ходила?

— В туалет, — машинально произносит она привычную ложь.

— Эх, стареем. Мочевой пузырь слабеет…

— Спокойной ночи.

— А помнишь ту библиотекаршу, мы еще домой ее привели?

По голосу слышно, что он улыбается.

— Господи, Питер. Это же было в Лондоне. Никаких разговоров о Лондоне.

— Но когда ты вспоминаешь ночи вроде той, разве тебе не…

— Нет. Это из другой жизни. Я ее не вспоминаю. Совсем.

Легкий укол боли

Проснувшись утром, Хелен первым делом выпивает воды и открывает баночку ибупрофена. Она кладет таблетку на язык так аккуратно, будто это причастная облатка.

Ровно в тот момент, когда она глотает лекарство, ее муж — он бреется в ванной — чувствует легкий укол боли.

Отнимает лезвие от подбородка и видит, как быстро появляется капля крови — прекрасно-красная. Вытирает ее, смотрит на красное пятно на пальце и замечает, что сердце забилось быстрее.

Питер подносит палец все ближе и ближе ко рту, но какой-то звук останавливает его. Кто-то быстро бежит к ванной и пытается открыть дверь.

— Пап, впусти меня… пожалуйста! — просит Клара, его дочь, колотя по толстой деревянной двери.

Он выполняет ее просьбу, девочка врывается и склоняется над унитазом.

— Клара, — говорит он, видя, что ее рвет. — Клара, ты в порядке?

Она выпрямляется. Ее бледное лицо обращено к нему, девочка уже одета в школьную форму. В глазах даже сквозь очки видно отчаяние.

— Боже, — стонет она и снова нагибается к унитазу. Ее снова рвет. Питер чувствует неприятный запах и видит рвоту, он вздрагивает, но брезгливость тут ни при чем. Он-то понимает, отчего ей так плохо.

Через несколько секунд в ванной собирается вся семья. Хелен садится на корточки рядом с дочерью, гладит ее по спине и приговаривает, что все в порядке. Роуэн стоит в дверях с банкой самого сильного солнцезащитного крема, которым еще не успел намазаться.

— Что это с ней? — спрашивает он.

— Все нормально, — говорит Клара, ей неприятно такое внимание. — Честно, все уже хорошо. Я в порядке.

Ее слова зависают в воздухе, пропитывая атмосферу тошнотворным запахом лжи.

Притворство

Все утро Клара изо всех сил притворяется здоровой, она готовится к школе, как будто ничего не произошло, невзирая на противные ощущения в желудке.

Видите ли, в прошлую субботу Клара приняла очень важное решение. Она давно придерживается вегетарианской диеты, но теперь станет стопроцентной вегетарианкой. Вдруг это поможет ей хоть как-то наладить отношения с животным миром.

А то ведь утки в пруду не едят хлеб, который она им предлагает, и ни одна кошка не дает ей себя погладить, и лошади, пасущиеся у дороги на Тёрск, с отчаянным ржанием бросаются на дальний конец поля, стоит ей пройти мимо. Никогда Клара не забудет школьной экскурсии в заповедник фламинго: не успела она дойти до озера, как все птицы испуганно разлетелись. Не забудет своих злополучных золотых рыбок, Ретта и Скарлетт, единственную домашнюю живность, какую родители разрешили ей завести. Клара пришла в неописуемый ужас, когда, проснувшись на следующее же утро, обнаружила, что и Ретт и Скарлетт плавают на поверхности брюхом кверху, совсем бесцветные.

Сейчас, доставая соевое молоко из холодильника, она чувствует на спине взгляд матери.

— Тебе станет намного лучше, если ты перейдешь на нормальное молоко. Хотя бы обезжиренное.

Кларе непонятно, как процесс обезжиривания молока может сделать его более подходящим для вегетарианцев, но она выдавливает из себя улыбку.

— Я отлично себя чувствую. Не волнуйся, пожалуйста.

Теперь в кухне собрались все. Отец пьет ароматный кофе, а брат объедается мясными нарезками из гастронома.

— Скажи ей, Питер. Она себе же хуже делает.

Слова жены переплывают, чуть не захлебнувшись, багровый поток его мыслей и с трудом выползают на узкий бережок отцовского долга.

— Мама права. Ты себе хуже делаешь.

Клара наливает так нервирующее их соевое молоко в мюсли с орехами и семечками. Тошнота опять подступает. Девочке хочется попросить сделать радио потише, но она понимает, что это лишний раз подчеркнет, как плохо она себя чувствует.

Только Роуэн ее защищает, хотя и вяло.

— Мам, это же соя, — бормочет он с набитым ртом, — а не героин.

— Ей надо есть мясо.

— Я в порядке, — повторяет Клара.

— Послушай, — говорит Хелен, — думаю, тебе сегодня не стоит ходить в школу. Если хочешь, я позвоню.

Клара качает головой. Она пообещала Еве, что пойдет сегодня на вечеринку Джеми Сазерна, а туда ее точно не пустят, если она пропустит уроки. К тому же, если она будет весь день слушать проповеди о пользе мяса, лучше ей от этого не станет.

— Мне правда намного лучше. Больше рвать не будет.

Отец с матерью по своему обыкновению переглядываются, обмениваясь какими-то загадочными безмолвными репликами, которые Клара не в силах расшифровать.

Питер пожимает плечами. («Папина основная черта, — сказал однажды Роуэн, — состоит в том, что ему абсолютно все по фигу».)

Хелен сдается, так же, как несколько дней назад в супермаркете, когда ей пришлось положить в тележку соевое молоко — иначе Клара грозилась устроить голодную забастовку.

— Ладно, тогда иди, — наконец говорит она. — Но прошу тебя, будь осторожна.

Сорок шесть

Достигнув определенного возраста — для кого-то это пятнадцать лет, для кого-то сорок шесть, — человек начинает осознавать, что не вписывается в рамки, которые сам для себя очертил. Вот о чем размышляет Питер Рэдли, пока жует бутерброд с маслом, уставившись на остатки хлеба, неаккуратно завернутые в прозрачную пленку.

Благоразумный законопослушный обыватель: жена, дети, машина, взносы в благотворительные организации.

Вчера ночью он имел в виду просто секс. Безобидный, человеческий. А что такое секс? Да ничего. Обнимушки в движении. Бескровное соприкосновение тел. Ладно, допустим, ему хотелось, чтобы дело зашло дальше, но ведь он мог бы и сдержаться. Он, черт побери, сдерживался целых семнадцать лет.

«Да ну его к хренам собачьим», — думает Питер.

Ругаться приятно, пусть даже и про себя. Недавно он прочел в медицинском журнале о новых данных, позволяющих предполагать, что брань облегчает боль.

— На хрен, — бормочет он шепотом, чтобы Хелен не услышала. — На. Хрен.

Будь реалистом

— Меня беспокоит Клара, — говорит Хелен, подавая мужу коробку с обедом. — Она отказалась от животной пищи всего неделю назад, а ей уже явно становится хуже. Вдруг будут… последствия?

Питер ее, похоже, даже не услышал. Он поглощен вдумчивым созерцанием бардака в своем портфеле.

— Сколько же у меня тут барахла накопилось.

— Питер, я беспокоюсь за Клару.

Питер выбрасывает в ведро две ручки.

— Я тоже. Я тоже очень за нее беспокоюсь. Но разве мне дадут хоть заикнуться о возможном решении проблемы?

Хелен качает головой:

— Не начинай, Питер. Не сейчас. Это серьезный вопрос. Я хочу, чтобы мы решили его как взрослые. И я хочу знать, что мы, по-твоему, должны делать.

— Я думаю, надо сказать ей правду, — вздыхает он.

— Что?

Питер набирает в грудь побольше спертого кухонного воздуха.

— По-моему, время пришло. Дети должны знать.

— Питер, мы обязаны оградить их от этого. Ради их же безопасности. Будь реалистом, прошу.

Он застегивает портфель.

— О, реализм. Совсем не наш стиль, а?

Его взгляд падает на календарь. Картинка с балериной Дега, клеточки с датами, заполненные почерком Хелен. Собрание литературного кружка, поход в театр, игра в бадминтон, занятия в художественной школе. Бесконечный список дел. Вот и сегодня тоже: «Хеслингтоны — обед у нас — 7.30 — Лорна готовит закуску».

Питер представляет себя сидящим напротив хорошенькой соседки.

— Слушай, извини, — говорит он. — Просто настроение ни к черту. Я иногда так устаю от всей этой лжи, понимаешь?

Хелен кивает. Она понимает это даже лучше, чем он. Питер смотрит на часы и поспешно направляется с портфелем в прихожую.

— Сегодня вывозят мусор, — напоминает она. — Вынеси стекло, пожалуйста.

Ну да, стекло. Питер со вздохом подхватывает ведро, полное банок и бутылок. Пустые сосуды в ожидании новой жизни.

— Я просто боюсь, — продолжает Хелен, — что чем дольше она будет отказываться от необходимой ей пищи, тем вероятнее, что ей захочется…

— Знаю, знаю. Что-нибудь придумаем. Мне уже действительно пора — и так опаздываю.

Питер открывает дверь и видит перед собой угрожающе безоблачное небо, голубое и яркое, словно предупредительный знак.

— Ибупрофен у нас почти кончился? — спрашивает он ни с того ни с сего.

— Да, кажется.

— На обратном пути зайду в аптеку. Голова трещит.

— У меня тоже.

Питер целует ее в щеку и с мимолетной нежностью гладит по руке. Это на миг напоминает ей о том, как у них все было раньше. Но за ним уже закрылась дверь.

Отрывок из романа

О книге Джонатана Троппера «Книга Джо»

Спустя всего несколько месяцев после самоубийства моей матери я как-то заглянул в гараж в поисках бейсбольной перчатки и наткнулся на Синди Познер, которая, стоя на коленях, самозабвенно делала минет моему старшему брату Брэду. Он опирался об отцовскую стойку для инструментов, и молотки с отвертками мелодично позвякивали на своих крючках в такт его раскачиваниям, словно рождественские бубенцы, Брэд же при этом глядел в потолок — почему-то со скучающим видом. Джинсы и трусы его были спущены до колен, рука рассеянно покоилась на прыгающей голове Синди, пока та обслуживала его под такой необычный аккомпанемент. Я стоял как прикованный до тех пор, пока Брэд не почувствовал мое присутствие и не перевел взгляд с потолка на меня. В глазах его не отразилось ни тревоги, ни смущения от того, что я застал его в таком компрометирующем виде, а только все та же отрешенная скука, которая, кажется, охватывала его всякий раз, когда дело касалось меня: «Ну да. У меня сосут в гараже. Могу поспорить, с тобой такого никогда не случится». У Синди же, которая находилась ко мне спиной и поэтому заметила меня на пару секунд позже, случилась форменная истерика, она ругалась и вопила на меня до тех пор, пока я не бросился в поспешное, хоть и несколько запоздалое отступление. Мне было тогда тринадцать лет.

Вполне возможно, что Синди справилась бы со своими чувствами получше, знай она, что через несколько лет это происшествие будет увековечено в первой главе моего автобиографического бестселлера, по которому, как по большинству успешных книг, вскоре неизбежно снимут фильм. К тому моменту она будет уже не Синди Познер, а Синди Гофман, на четвертом курсе она выйдет замуж за моего брата, и включение в книгу этого эпизода не будет, скажем так, способствовать укреплению наших и без того достаточно шатких отношений. Книга будет называться «Буш-Фолс», по имени маленького городка в Коннектикуте, где я вырос — ну, это я так выражаюсь, хотя пока нет единого мнения о том, вырос ли я вообще.

Теперь-то, конечно, вы уже слышали про «Буш-Фолс» и, разумеется, видели фильм — с Леонардо Ди Каприо и Кирстен Данст — сборы были весьма и весьма неплохие. Наверняка вы читали о том, какой шум он наделал в моем родном городе, где люди дошли до того, что подали против меня коллективный иск — совершенно, надо сказать, безрезультатно. Так или иначе, два с половиной года назад книжка очень здорово продавалась, и я стал на какое-то время большой знаменитостью.

Любой зануда может почувствовать себя несчастным, когда дела идут плохо, но нужно быть занудой особой пробы, проявлять чудеса изобретательности, чтобы умудряться быть несчастным, когда дела идут так хорошо, как у меня. В свои тридцать четыре я богат, успешен, веду вполне регулярную сексуальную жизнь и при этом обитаю на Манхэттене в шикарной пятикомнатной квартире на севере Вест-Сайда. Всего этого более чем достаточно, чтобы держать, как говорится, мир за одно место, однако в последнее время у меня стало закрадываться подозрение, что под всей этой мишурой скрывается на самом деле глубоко несчастный и никому не нужный персонаж.

За два с половиной года, прошедшие с выхода «Буш-Фолс», у меня не было недостатка в женщинах, однако каждая связь укладывалась ровно в восемь недель, и сценарий развития отношений от раза к разу не менялся. В первую неделю я выступаю по полной — дорогие рестораны, концерты, шоу на Бродвее, модные ночные клубы. Тонким комментариям из области литературы я скромно предпочитаю актуальные темы, сплетни из мира кино и жизни знаменитостей, а это, кто бы что ни говорил, в нью-йоркских ухажерах ценится более всего. То, что ты известный писатель, само по себе, конечно, неплохо, но рассказы о вечеринках студии «Мирамакс» или о том, как ты тусовался на съемочной площадке с Лео и Кирстен, куда скорее доведут дело до постели, да и рассчитывать можно на даму калибром повыше. Вторая и третья недели обычно самые лучшие, как раз их хотелось бы заспиртовать на память, в основном за всплеск эндорфинов от свежих постельных утех. В какой-то точке четвертой недели я влюбляюсь, ненадолго начинаю думать, что, может, это оно, то самое, а затем все как-то само собой катится под откос. Я начинаю сомневаться, колебаться, бояться, слишком сильно привязываюсь. Провожу всякие психологические эксперименты над собой и над ней. В общем, картина ясна. Так продолжается еще пару неприятных недель, а всю седьмую неделю мы оба отчаянно надеемся, что роман волшебным образом исчезнет сам собой — от какого-нибудь природного катаклизма или случайного возгорания, как угодно, лишь бы избежать опасного и изматывающего пути к полному разрыву отношений. Последнюю неделю мы проводим, «взяв паузу», и завершает ее формальный телефонный звонок, который подводит черту под отношениями и определяет какие-то последние оставшиеся телодвижения. Я завезу консьержке сумку и забытый тобою свитер от Донны Каран, книжки можешь оставить себе, спасибо за приятные воспоминания, никто ни на кого не в обиде, давай останемся друзьями, и так далее до посинения.

Я знаю, что обвинять других в собственных проблемах — признак малодушия, но я абсолютно убежден в том, что во всем виновата Карли. С Карли Даймонд я встречался в школе, это первая и единственная девушка, которую я по-настоящему любил. Мы были вместе весь выпускной год и любили друг друга со всей страстью и безапелляционностью юности. Это было в тот же год, когда произошли все ужасные события, описанные в моем романе, и наши отношения были единственным светлым пятном в моей зловеще разрастающейся вселенной.

Строго говоря, мы никогда не разрывали отношений. После школы мы поступили в разные колледжи — Карли на север, в Гарвард, а я на юг — в Нью-Йоркский университет. Мы пытались поддерживать роман на расстоянии, но мое твердое нежелание приезжать на совместные каникулы в Буш-Фолс усложняли дело, и в конце концов мы просто отдалились друг от друга, хотя формального разрыва не было. После колледжа Карли приехала в Нью-Йорк учиться журналистике, и с этого момента нас засосала долгая, запутанная дружба старшекурсников ровно с тем объемом сексуальных отношений, который совершенно сбивает обоих с толку. В конце концов, после череды несвоевременных поступков и вмешательств третьих лиц, мы полностью похерили самое светлое и чистое, что бывает на свете.

Мы по-прежнему любили друг друга, уж это-то было очевидно, но в то время, как Карли была готова вернуться к прежним отношениям, я постоянно находил поводы не связывать себя обязательствами. Несмотря на всю свою любовь к ней (а я действительно ее любил), я все время сверял наши отношения с той первозданной красотой, с теми чувствами первооткрывателей, которые обуревали нами каждую минуту, когда нам было по семнадцать лет. К тому моменту, как я наконец осознал всю глубину своей ошибки, Карли уже ушла. Потерять ее один раз — это было обидно, но вполне объяснимо. Для того чтобы бездумно упустить второй шанс, данный мне судьбой, требовалась такая гремучая смесь самонадеянности и тупости, что я, очевидно, сознательно взращивал ее в себе, потому что я глубоко убежден, что не всегда был таким законченным козлом.

Никогда не прощу себе тех психологических игр, в которые я ее втягивал на протяжении всей ее жизни в Нью-Йорке: бросался ухаживать, как только мне начинало казаться, что она ускользает, а потом, когда опять чувствовал себя уверенно, отматывал назад. Я позволял ее стойкой вере в наши отношения поддерживать меня в те минуты, когда и сам в них не верил, заманивал ее высказанными и невысказанными обещаниями, которых не выполнял. К тому моменту, как я наконец начал понимать, как бессовестно использовал ее, пользоваться было уже нечем. Она уехала из Нью-Йорка совершенно раздавленная и разочарованная, вернулась в Буш-Фолс и стала главным редактором местной газеты «Минитмен». Всякий раз, как мне начинает казаться, что я уже забыл ее, я вдруг вскакиваю посреди ночи и чувствую такую отчаянную тягу к ней, как будто она ушла не десять лет назад, а вчера.

С тех пор не проходит и дня, чтобы меня не посетило смутное, но невероятно сильное чувство сожаления, и каждая женщина, за которой я ухаживаю, напоминает мне о том, что я когда-то не сберег. Поэтому в каком-то смысле именно Карли виновна в том, что посреди ночи я находился в своей постели один, когда тишину квартиры, как звуком строительной дрели, разорвало телефонным звонком. Звонок телефона в два часа ночи редко предвещает что-то хорошее. Первое, что приходит мне в голову, когда я продираюсь сквозь тяжелый алкогольный дурман, — это звонит Натали, моя бывшая, находящаяся на грани психоза. Звонит, чтобы наорать. Не знаю, какой уж там вред я сумел нанести ее, очевидно, довольно хрупкой психике за восемь недель, но ее последний психотерапевт убедил ее, что у нее по-прежнему остался ко мне ряд неразрешенных вопросов и ей надлежит звонить мне с медицинской целью, когда вздумается, хоть днем, хоть ночью, чтобы напоминать, какой я бесчувственный чурбан. Звонки начались четыре месяца назад и теперь происходят довольно регулярно, и на домашний и на мобильный, — тридцатисекундные потоки пошлой брани, не требующие никакого участия с моей стороны. Если я не беру трубку, Натали вполне удовлетворяется тем, что наговаривает свои сокрушительные тирады на автоответчик. Ее всегда привлекали радикальные методы терапии, точно так же как меня, похоже, в последнее время привлекают женщины, которые в ней нуждаются.

Телефон продолжает звонить. Не могу сказать, сколько было гудков, два или десять, знаю только, что гудки не прерывались. Я перекатываюсь на бок и начинаю энергично тереть лицо, пытаясь вытрясти сон из головы. Я чувствую, какая дряблая кожа у меня на щеках, словно излишества предыдущего вечера неимоверно состарили меня. Вчера мы гуляли с Оуэном и, как всегда, упились в стельку. Оуэн Хобс, мой непревзойденный агент, является моим эмиссаром не только в литературном мире, но и во всех мыслимых областях хаоса и дебоша. Я никогда не пью — только с ним, но с ним я пью так же, как пьет он сам — жадно и с размахом. Он сделал меня богатым и получает с этого пятнадцать процентов, что оказалось лучшим фундаментом для дружбы, чем можно было бы подумать, и обычно эта дружба стоит тех тяжелых похмелий, которые следуют за нашими, как он выражается, «празднествами». Вечер в компании Оуэна неминуемо принимает форму затягивающей воронки, и впоследствии, возвращая свое стонущее тело к реальности, в которой грубо смыкаются угрызения совести и трезвость, из всего нашего коловращения я могу смутно вспомнить только пару безумных витков. А пока я все еще нахожусь в объятиях того зыбкого лучезарного состояния, когда опьянение уже ушло, а похмелье еще может и не наступить, однако меня все же слегка подташнивает и качает.

Телефон. Не поднимая впечатавшейся в подушку головы, я протягиваю руку в сторону тумбочки, сшибаю на ходу несколько журналов, открытый пузырек напроксена и кружку, наполовину заполненную водой, которая беззвучно выплескивается на пушистый бежевый ковер. Трубка, оказывается, с самого начала была на полу, и когда я наконец ее обнаруживаю и подношу к прикованной к подушке голове, холодные капли пролитой воды слизняками заползают мне в ухо.

— Алло? — Голос женский. — Джо?

— Кто это? — отвечаю я, слегка приподнимая голову, чтобы переместить микрофон хотя бы примерно в окрестность моего рта. Это не Натали, значит, может возникнуть необходимость что-то сказать.

— Это Синди.

— Синди, — осторожно повторяю я.

— Твоя невестка.

— А.

Эта Синди.

— У твоего отца был инсульт. — Жена моего брата сразу выпаливает концовку. В большинстве семей такие серьезные сообщения тщательно продумываются, чтобы аккуратно подготовить слушателя и максимально смягчить удар. Столь трагичную новость наверняка сообщал бы кровный родственник, в данном случае мой старший брат Брэд. Но я являюсь родственником и Брэду и отцу только в юридическом смысле. В тех редких случаях, когда они признают факт моего существования, это происходит исключительно в рамках выполнения общественного долга, вроде уплаты налогов или заседания в суде присяжных.

— Где Брэд? — говорю я, старательно приглушая голос без всякой необходимости, как это делают одиноко живущие люди.

— Он в больнице, — отвечает Синди. Она меня никогда не любила, но в этом не только ее вина. Я никогда не давал ей повода себя любить.

— Что произошло?

— Твой отец в коме, — отвечает она как ни в чем не бывало, как если бы я спросил ее, который час. — Ситуация серьезная. Не понятно, выживет ли он.

— Спасибо, что так тактично подготовила меня к этой новости, — бормочу я, поднимаясь на кровати, отчего триллионы нервных клеток в моем левом виске, подобно футбольным болельщикам, выплескивают наружу огромный запас агрессии.

Пауза.

— Что? — спрашивает Синди. Я вспоминаю, что мои шутки обычно до нее не доходят. Я провожу краткую инвентаризацию своих чувств, пытаясь обнаружить какую-нибудь реакцию на сообщение о том, что мой отец при смерти: скорбь, шок, злость, неприятие. Хоть что-то.

— Ничего, — отвечаю я.

Снова тяжелая пауза.

— В общем, Брэд велел передать, что сегодня приезжать не нужно, но завтра он встретит тебя в больнице.

— Завтра, — тупо повторяю я, снова глядя на часы. Завтра уже наступило.

— Можешь остановиться у нас либо у отца. На самом деле от его дома до больницы даже ближе.

— Хорошо.

В самой глубине своего рассеивающегося ступора я отмечаю, что где-то требуется мое присутствие. Более того, оно вроде даже само собой подразумевается. И то, и другое крайне необычно.

— Ну так что? Ты у нас остановишься или у отца?

Более чуткий человек подождал бы, пока у слушателя пройдет первый шок, прежде чем обсуждать технические вопросы, но по отношению ко мне никакого запаса чуткости у Синди нет.

— Все равно, — говорю я. — Как вам удобнее.

— Ну, у нас такой сумасшедший дом — дети и все такое, — отвечает она. — Тебе, наверное, будет лучше в вашем старом доме.

— Хорошо.

— Твой отец лежит в больнице Мерси. Рассказать, как проехать?

Похоже, этим она хочет подчеркнуть, что я почти семнадцать лет не был в Буш-Фолс.

— Она что, переехала?

— Нет.

— Тогда я, думаю, найду.

Я слышу ее приглушенное дыхание, пока в трубке, подобно опухоли, растет новая пауза. Синди старше меня на три года, и в Буш-Фолс она была типичной школьной звездой. Блестящие черные волосы и исключительное тело, натренированное на репетициях группы поддержки баскетбольной команды, — все это делало ее самой популярной героиней эротических сновидений многих бушфолсцев. Да я и сам не раз и с большим удовольствием представлял ее в фантазиях, в немалой степени основанных на воспоминаниях о сцене в гараже. Но теперь ей тридцать семь, у нее трое детей, и даже по телефону чувствуется варикозное расширение вен.

— Тогда ладно, — произносит наконец Синди. — Ну что, увидимся завтра?

— Ага, — говорю я.

Как будто такое происходит каждый день.

Отрывок из книги

О книге Мириам Бодуэн «Хадасса»

Я была одета в соответствии с условиями контракта,
исключавшими кофточки без рукавов, юбки
выше колен, брюки, блестящие ткани, облегающий
покрой. Под припекающим солнышком в двадцать
минут пополудни на мне было темное платье, прикрывавшее
лодыжки. Косу я закрутила в пучок и
держалась прямо, натянуто, опустив руки вдоль
тела. Вокруг меня кружили, теснились, смеялись
сотни девочек в темно-синей форменной одежде,
держась по двое или группой, они рассматривали
мое платье, мой оловянный браслет, мою смущенную
улыбку, а затем возвращались к своим играм,
после чего подходили опять. Меня предупредили:
главное — не строить иллюзий, я никогда не стану
им ни подругой, ни наперсницей.

Мои коллеги стояли плечом к плечу у озаренной
светом бежевой кирпичной стены и ждали.
Страдая от пыли, мадам Сове без конца утирала
нос платочком, а мадам Анри, которой слепило
глаза, морщила лоб за темными очками. Когда я
обернулась в сторону улицы Доллар, по которой
шли три женщины в шапочках, прозвонил колокол.
Облаченная в свободный костюм, появилась директриса,
остановилась слева от меня, сдержанно
поклонилась преподавательницам, затем высоко
вскинула руку. Девочки замолчали, выстроились,
и длинная приветственная речь, произносимая
на идише, началась. В моем ряду я насчитала восемнадцать
учениц. Крупные, щуплые, толстенькие,
брюнетки, блондинки — восемнадцать пар
колготок в цвет униформы и восемнадцать белых
рубашечек, застегнутых до шеи. Директриса остановилась,
одна из моих учениц вышла из строя и,
отойдя назад, потянула за рукав рыженькую девочку,
с отчаянием произнеся «ш-ш-ша!». Затем вновь
зазвучала приветственная речь, пока дети не за-
аплодировали и не зашумели. Директриса подняла
руку, потребовав абсолютной тишины, которая и
наступила, после чего восемь учительниц, принятых
руководством на службу, поняли, что пришло
время повернуться кругом и во главе своей группы
направиться ко входу.

Построенное после Второй мировой войны
между железной дорогой и горой острова трех-
этажное неказистое здание, предназначенное для
размещения иммигрантской общины, было опоясано
металлической оградой в три метра высотой.
При входе в коридоры первого этажа, заполненные
разными группами, нам пришлось замедлить шаг.
Девочка с желтой, очень желтой кожей подошла ко
мне и, сложив ладошки рупором и изогнув брови
дугой, тихонечко сообщила:

— Меня зовут Ити Райнман, мадам. А ты рада,
что будешь нашей учительницей?

Мы шли друг за другом, гуськом. На лестницах
девочки шалили, их башмачки стучали по плиточному
полу. Мое внимание привлекли запачканные
стены с развешанными на них цветными табло на
иврите, покрытыми следами ладоней, а также фотографии
раввинов с длинными седыми бородами.
Когда мы подошли к нашему классу, расположенному
на втором этаже с восточной стороны, девочки
по очереди поцеловали запечатанную и прикрепленную
к дверной раме трубочку, затем каждая
села за ту парту, которая была ей указана утром
учительницей идиша миссис Адлер. Закрыв дверь,
я направилась к большому столу и большому учительскому
стулу. Дети тараторили, разглядывая
меня. Я собралась и, придав голосу сильную и строгую
интонацию, произнесла «Тишина!» один раз,
затем повторила то же самое, хлопнув в ладоши,
после чего девочки, широко раскрыв глаза, утихомирились,
и я представилась, написав свое имя на
доске. Но стоило мне повернуться спиной, как болтовня
возобновилась, а я нахмурилась, приложила
указательный палец к губам, очень рассерженным
тоном повторила «Хватит!», и сентябрь начался.

Поскольку это был первый урок и мне еще ровным
счетом ничего не было известно, я прежде всего
предложила им коротко рассказать о каникулах,
что они, сосредоточившись, и сделали. Каждая,
без исключения, точно назвала мне свой возраст,
позаботившись уточнить: одиннадцать лет с половиной,
одиннадцать и восемь месяцев, двенадцать
со вчерашнего дня, двенадцать лет через неделю…
Блими Унсдорфер за партой у двери — одиннадцать
лет и девять дней — рассказала, что ей очень
грустно оттого, что уже пришлось идти в школу,
так как она очень любит лето, а когда ты в школе, то
бывает снег, а снег — это очень холодно. Хая Вебер,
сидящая в центре класса, приехала из Валь-Морена
вчера вечером, очень поздно, довольная, там было
очень весело, и она много-много дней купалась
в бассейне, но не с мальчиками, нет, мадам, есть
часы для мальчиков, есть часы для девочек, и мне
почти двенадцать лет. Затем Нехама Франк — двенадцать
с половиной, гладкие черные волосы, подстриженные
в безупречное каре — резко встала и
спросила: «А ты, мадам, ты купаешься с мальчишками?» Что заставило остальных улыбнуться.

В прямоугольном классе с когда-то сиреневыми
стенами было девятнадцать деревянных парт, четыре
окна, выходивших во двор, скомканная карта
мира в углу, шкаф для словарей и прикрепленные
к пробковому стенду огромные бархатные буквы
красного и черного цвета — древнееврейский алфавит.
Я объяснила программу занятий после по

лудня: прежде всего следовало написать на новых
вещах свои имя и фамилию. Все разволновались,
ведь каждая вещичка была выбрана и куплена с
мамой, и девочки аккуратно подстриженными ноготками,
сглатывая слюну, старательно отрывали
ценники. Прохаживаясь между рядами, я сумела
ответить на волновавшие их вопросы: «Мадам, когда
ты раздашь расписание? Сколько у нас уроков
грамматики? Когда будет урок физкультуры? А ты
задаешь много домашних заданий?» Ити Райнман,
прищурившись, задержала меня и объяснила, что
ее соседка, которой досталась парта перед столом
учительницы, опаздывает, потому что она терпеть
не может школьных занятий, а я, мадам, уточнила
она по-английски, прижав свои желтые ладошки к
сердцу, я так люблю школу!

Разобравшись с этикетками, приступили к наведению
порядка, и несколько девочек постарше установили
определенные правила для всех остальных.
И действительно, по мнению двенадцатилетних и
старше, предметы должны были быть разложены в
определенном порядке, в зависимости от размера и
цвета, тетради — справа, карандаши — слева, и аккуратно,
главное — не смешать книги Священного
Писания с учебниками французского. При помощи
калькулятора каждой надлежало составить перечень
своих карандашей, разлинованных листов
бумаги, портфелей, а затем прилепить этот список
внутри парты. Муравьишки копошились, а я, прохаживаясь
между ними и не смея вмешиваться, слушала идиш. Густой сентябрьский зной проник под
мое плотное платье. Вокруг меня лбы повлажнели
от пота, но ротики, не жалуясь, посасывали через
соломинки подслащенные соки. Разобравшись с делами,
ученицы соорудили из пластиковых мешков,
служивших для покупок, индивидуальные мини-
мусорки и прикрепили их клейкой лентой к спинкам
своих стульев.

Мы приступили к учебе в последнем классе начальной
школы, в этом году надо было отличиться
на министерских экзаменах, чтобы правительство
вновь предоставило дотации. Программа была насыщенной.
До полудня ученицы должны были разбирать
с миссис Адлер нравоучительные тексты
из библейских книг, заучивать молитвы и псалмы,
усваивать правила поведения по Торе, а после полудня
я была призвана преподавать по программе
Министерства образования, предполагавшей
изучение французской грамматики, математики и
некоторых основ гуманитарных наук. Руководство
разрешало также занятия по искусству и физкультуре,
при условии, что это не помешает детям
успешно сдать экзамены в конце года. С осени следующего
года в классах на верхнем этаже девочки
будут проходить подготовку, необходимую для
будущей супруги, обретать навыки, касающиеся
правил переписки, коммерческого учета, и прежде
всего практически осваивать семейные обязанности.
Позднее, в семнадцать или восемнадцать лет,
мои ученицы покинут школу, потому что их мамы
выберут им мужей, с которыми они должны будут
провести свою жизнь в квартале с двухсотлетними
деревьями и краснокирпичными домами, где их
незаметно будет хранить нить эрува.

На деревянных партах, попорченных тремя
предыдущими поколениями, с помощью тонкой
бумаги, ярких лоскутков и маркеров ловкими, а порой
и неумелыми руками девочки разукрашивали
картонки, где были записаны их имена. Кое-как закончив
эту работу, оказавшуюся детской забавой,
Перл Монхейт, двенадцати с половиной лет, выразила
желание написать дату на доске, что я ей и позволила.
Задрав подбородок, решительно вышагивая,
она устремилась вперед, схватила мел и начертила
дату непонятными для меня буквами иврита. Затем
обернулась, пристально взглянула на меня и вернулась
на свое место в заднем ряду. Я растерялась.
На мгновение глубоко задумалась, надо ли вмешиваться,
но затем, услышав стук, вздрогнула, ученицы
засмеялись, дверь открылась. И в этот момент
хрупкая девочка в голубом пальтишке приблизилась,
положила руку на запечатанную трубочку,
содержащую библейские тексты, а затем быстрым
автоматическим жестом поднесла ее ко рту. После
чего малышка направилась к первой парте перед
учительским столом, положила школьный ранец
под скамью, скрестила руки на животе и своими
темными глазами взглянула на меня.

— Здравствуй, мадемуазель, — сказала я ей. — 
Добро пожаловать. Как тебя зовут?

Девочка рассматривала меня, не отвечая, и я
тихонько подошла к ней. На ее левом виске было заметно
желтоватое пятнышко, а жилки вокруг него
образовывали своего рода звездочку на чистой и
гладкой коже. За нашей спиной ученицы снова принялись
мастерить. Склонившись к белому личику,
испещренному желтыми и синими пятнышками, я
повторила: «Скажи же мне, как тебя зовут?» И тогда
я увидела, как сжались ее пересохшие губки, как
она прикусила их, как на мгновение вздрогнула,
будто преодолевая усилие, снова сжалась, сделала
еще одну попытку, и, наконец, у нее получилось, маленький
ротик приоткрылся, и я услышала совсем
рядом с голубым шерстяным воротом тихий детский
голосок, прошептавший: «Ха-дас-са». Соседка
девочки Ити пролепетала ей на неизвестном языке
несколько слов, та сняла пальто и положила его на
спинку парты, затем снова сунула палец в рот. Из
глубины класса собралась было вмешаться Нехама,
но я потребовала, чтобы она подняла руку, та так
и сделала, пожелав сообщить нам, что курточка ее
кузины новая, она получила ее из Израиля двадцать
пятого августа, к своему одиннадцатилетию,
потому что их тетя живет там. «А ты, мадам, была в
Израиле?» — спросила она меня.

Глава из романа Александра Бушкова «Поэт и русалка»

О книге Александра Бушкова «Поэт и русалка»

Свеча догорела до половины. Тени по углам стояли ровно, не колыхаясь, — потому что никакое дуновение воздуха не тревожило высокого желтого пламени.

Господин Пушкин, Александр Сергеевич, поэт и сотрудник департамента, которого словно бы не существовало на свете вовсе, сидел у стола совершенно неподвижно, временами поглядывая на свечу и в который раз повторяя про себя привязавшуюся банальную сентенцию: темнее всего, как всякий может убедиться, именно под самым пламенем свечи. Поза вполне соответствовала поэтическим раздумьям, но мысли были предельно далеки от поэтических. Он был недоволен собой. Что-то ускользало — некая догадка, так и не оформлявшаяся в четкую мысль. Что-то было подмечено в окружающем, но не понято рассудком — быть может, оттого, что представлялось слишком необычным. В конце концов, он всего лишь второй год жил этой странной, укрытой от посторонних жизнью и свыкнуться с ее неприятными тайнами, тягостными чудесами еще, пожалуй, не успел.

Следовало вспомнить, но никак не удавалось. К недовольству собой примешивалась горечь — как всегда в подобные минуты, казалось, что он в свое время сделал большую ошибку, согласившись на нынешнюю службу. Стихи, по крайней мере, были каторгой тягостной, но привычной, не сулившей поражений — а теперь собственная беспомощность перед очередной загадкой делала слабым и ни¬кчемным.

Умом он понимал, что нельзя так падать духом из-за некоей смутной догадки, никак не дававшейся в руки, но вот излишняя впечатлительность, старый грех, который он знал за собой…

Тени по углам явственно колыхнулись. Пламя свечи трепетало, как листва на ветру. Прохладное дуновение неприятно погладило затылок.

Он обернулся. Высокие створки выходившего на тихую улочку окна неспешно, бесшумно распахивались, и оттуда, с улицы, проникало зыбкое, неяркое сияние. Этому не полагалось быть, и все же…

Сияние становилось ярче. Отметив, что не чувствует ни ма-лейшего страха, Пушкин порывисто вскочил и подошел к окну. Ос-тановился как завороженный.

Там, снаружи, уже не было тихой по ночному времени улочки, вымощенной брусчаткой мостовой, высоких узких домов, куда-то подевались уличные фонари, тумбы, вывески. Вместо привычной картины простиралось зеленое поле, покрытое высокой, неестественно яркой травой, окаймленное с боков темными стенами толстых деревьев, освещенное словно бы призрачным лунным светом. Дальний конец поля скрывался в белесоватом тумане, медленными клубами подползавшем ближе и ближе. Туман внезапно остановился, колыхаясь, завиваясь прихотливыми струями.

Послышался размеренный глухой топот. Что-то мелькнуло в тумане — и на поляну коротким галопом вылетела белая лошадь. Белая как снег, с длинной развевавшейся гривой, она резко свернула, взрывая копытами землю, взметая траву, описала короткую дугу — и снова метнулась к окну, распахнутому настежь. Пушкин невольно отшатнулся от подоконника, а лошадь взмыла на дыбы с коротким ржанием, чрезвычайно похожим на злорадный хохот. В лицо ударил запах свежесорванной травы и лошадиного пота, до ужаса реальный.

Пальцы чувствовали твердое дерево подоконника. Это был не сон. Он всегда отличал сон от яви. В серд¬це поневоле закрадывался страх, не меньший, чем тогда, в Новороссии, когда к нему в лунном свете медленно приближались те, кто уже не был людьми. Правда, тогда у него не было при себе оружия… но чем оружие могло помочь?

Голова оставалась ясной. Он стоял, не в силах сдвинуться с места либо предпринять что-то, — что в такой ситуации можно предпринять? — а белая лошадь, глухо, тяжело дыша, испуская нечто похожее на злой хохот, стояла прямо перед распахнутым окном, так что их разделяло расстояние не длиннее протянутой руки. Он видел свое отражение в огромных выпуклых глазах, но шевельнуться все еще не мог. Чертово животное уставилось пря-мо в глаза…

И вдруг прянуло в сторону, шумно ударив копытами оземь. Лошадь остановилась у деревьев справа, замерев, будто статуя. В слабо колышущейся стене тумана вновь обозначилось движение, темный силуэт понемногу оформился в человеческую фигуру, приближавшуюся медленным, церемонным шагом. Ее полностью скрывал плащ, достигавший травы, а лицо скрывалось под низко надвинутой шляпой-боливаром. Фигура остановилась примерно на середине расстояния меж стеной тумана и окном. Послышался вкрадчивый голос, странно шелестящий и звучавший словно бы не в ушах, а в голове:

— Любезный Александр Сергеевич, вы удручаете меня, право. Променять славу первого пера России на сомнительное ремесло сыщика, преследующего некие смутные образы, в которые большинство людей просвещенного века все равно не верит… Нельзя же так варварски обращаться со своим талантом, который является не только вашим собственным достоянием, но и достоянием общества тоже… Я вам не враг, поверьте, я всего лишь искренне пытаюсь направить вас на верный путь… Великий поэт неизмеримо ценнее для человечества, нежели вульгарный тайный агент, гоняющийся за миражами. Поверьте искреннему другу…

Этот бестелесный голос завораживал и дурманил, окружаю-щее, полное впечатление, стало подергиваться дымкой, ощущав-шейся физически, как липкий тяжелый дым. Сердце ударило в груди не¬обычно резко, а потом словно бы остановилось.

Он отчаянно боролся, делая движения руками, словно всплывал на поверхность. Темная фигура придвинулась, бормоча что-то убаюкивающее, затягивая в некий омут, где не было ни движения, ни жизни; где человеческие чувства спали мертвым сном, а любые стремления казались смешными и неуместными…

— Прочь, нечисть! — отчаянно вскрикнул он, нечеловеческим усилием дотянувшись до вычурной медной ручки и рванув на себя створку.

Ухватил вторую и рванул на себя. Створки сомкнулись с громким, явственно различимым, р е а л ь н ы м стуком — и наваждение схлынуло, словно налетевшая на берег высокая волна.

Пушкин стоял у подоконника, ощущая, как бешено колотится сердце, утопая в холодном поту. За окном уже не было ничего не¬обычного, там тускло светил квадратный фонарь на высоком столбе, вырывая из ночной темноты кусочек мощеной мостовой и стену дома с высокими узкими окнами, за которыми не горело ни огонька — мирные горожане почивали безмятежно.

Он повернулся к столу. И едва не отпрыгнул.

Напротив того стула, на котором он только что сидел, располагался человек в белой рубахе, с распахнутым воротом и голой шеей, опустивший голову на руки, так что Пушкин видел только его курчавый затылок.

Потом незваный гость медленно поднял голову, и Пушкин увидел собственное лицо, мертвенно-бледное, неподвижное, напоминавшее скорее алебастровую маску, — глаза были совершенно тусклые, казавшиеся скорее черными провалами, за которыми не было жизни.

На сей раз страха не было. Только нешуточная злость. Он, не глядя, протянул руку вправо, схватил что-то твердое с ночного прикроватного столика — табакерка, кажется, — и запустил в сво-его двойника. Табакерка пролетела сквозь него, словно он был создан из того самого белесого тумана, — и странный гость мо-ментально исчез, как будто не бывало.

Мир вокруг был реальным, т в е р д ы м, нисколечко не зыбким. Опустив руку на столик, где, как обычно, лежала пара пистолетов, Пушкин коснулся кончиками пальцев граненого прохладного ствола, выгнутого курка, и это придало уверенности, крепче привязывая к миру без видений и наваждений.

— Вы меня так просто не возьмете, господа бесы, — произнес он отчетливо. — Здесь вам не Новороссия, и я уже не тот… Я имею честь за вами охотиться, как за зайцами по свежей пороше…

Он не знал, слышит его кто-нибудь или нет, но это было неважно — насмешливый тон, нисколько не дрожащий голос прибавляли уверенности и холодного, рассудочного охотничьего пыла. Вопреки его же собственным строфам, служенье муз требовало порой и обыкновенной человеческой суеты, потому что без этого не обойтись…

Он поднял ладони и с радостью убедился, что пальцы не дрожат. Вокруг стояла тишина, голова сохраняла спокойную ясность, и сна не было ни в одном глазу. Подумав, он достал из гардероба сюртук, накинул его, тщательно застегнул и, не утруждаясь завязываньем галстука, вышел в коридор. Почти на ощупь добрался до лестницы, спустился в гостиную.

Обширное помещение почти полностью тонуло во мраке, только на камине в конце зала догорали полдюжины свечей в двух подсвечниках. Взяв со стола канделябр, Пушкин тщательно зажег все его шесть свечей от подсвечника справа, примостил канде-лябр на широкую каминную доску. Сразу стало светлее. Тихонько распахнув дверцы высокого пузатого буфета, он уверенно снял с полки высокий круглый кофейник, чувствуя по весу, что он полон, — господин Фалькенгаузен предусмотрительно заботился о ка-призах постояльцев, среди которых попадались и любители оди-ноких ночных бдений. Наполнил чашку из тонкого фарфора до краев, присел за стол. Холодный кофий казался необыкновенно вкусным, простывшей горечью еще крепче привязывая к реально-сти.

— Вы позволите войти? — послышался от двери мелодичный женский голос.

Пушкин повернулся в ту сторону, гордясь собой за то, что воспринял все совершенно спокойно. В дверях, насколько он мог разглядеть в полумраке, стояла женская фигура в светлом пла-тье, четко вырисовывавшаяся на фоне темного коридора. В жен-ском голосе не было и тени той шелестящей бестелесности, ко-торой отличались слова загадочной тени из тумана. Приятный был голос, чуть низковатый, словно бы исполненный кокетливой насмешливости.

— Разумеется, сударыня, — сказал он, торопливо встав. — Я здесь не хозяин, и дерзостью с моей стороны было бы распоря-жаться гостиной единолично…

Женщина, не колеблясь, направилась к столу. Сказала с той же милой насмешкой:

— Я, признаться, боялась, что вы примете меня за привидение, не хотела вас пугать…

— Полноте, — сказал Пушкин, вновь обретая легкий светский тон, оказавшись в привычной для себя атмосфере. — В наш просвещенный век никто уже не верит в сверхъестественное…

Незнакомка приблизилась, и он увидел очаровательное юное личико, обрамленное безупречно завитыми светлыми локонами, с озорными синими глазами, нисколечко не напоминавшее белую застывшую маску, что была вместо физиономии у его двойника. Привычным взглядом светского человека он отметил сшитое по последней моде палевое платье с накладками блонд и черными кружевами, черную бархатную ленточку на шее, скрепленную брошкой из стекляруса, и такие же серьги — опять-таки последняя петербургская мода на недорогие украшения, едва-едва завоевавшая общество. Прямой пробор дамы был украшен фероньеркой — цепочкой, надетой наподобие обруча, со спускавшейся на лоб бриллиантовой капелькой. В том, что это была дама из общества, сомневаться не приходилось.

— Бог мой, Александр Сергеевич! — воскликнула незнакомка с неподдельным удивлением. — Вы?! Здесь?! Все полагают, что вы, как встарь, затворились в деревне и пишете самозабвенно…

Все и в самом деле так полагали. Игривые мысли улетучились моментально, и он с досадой подумал, что это очаровательное создание, сама того не ведая, доставит немало хлопот не только ему, но и Особой экспедиции…

И тем не менее следовало сохранять полнейшее хладнокровие — не притворяться же каким-нибудь немцем-булочником, удивленным тем, что он, оказывается, имеет большое сходство с русским поэтом? Такое лишь прибавит сложностей…

— Неужели мы были представлены друг другу? — спросил он без тени растерянности.

— Ну конечно же. Бал у Балашовых, в августе… — красавица грустно вздохнула. — Нас представил Корсаков, но я, должно быть, показалась вам настолько скучной и незаметной персоною, что вы меня забыли начисто, едва отвернувшись… Екатерина Павловна Мансурова, вы, конечно же, запамятовали…

— Нет, что вы, — сказал Пушкин, уверенностью тона пытаясь исправить положение (он и в самом деле ее не помнил). — Назвать вас скучной и незаметной означало бы погрешить против истины, и невероятно. Я просто…

— Можете не объяснять, — сказала она без малейшей обиды. — Я же вижу, что вы творили всю ночь, у вас столь недвусмысленный вид…

— Ну конечно, — с облегчением подхватил он. — Просидел всю ночь, с совершенно замороченной головой спустился поис-кать кофию, словно мальчишка-ученик… Тысячу раз простите, Екатерина Павловна, но в подобном состоянии я, пожалуй что, и батюшку родного способен не узнать…

— Ну что вы, не упрекайте себя. Я прекрасно понимаю ваше состояние, вы ведь живете по другим правилам…

В ней была та милая непринужденность, не переходящая в развязность, и та простота, ничего общего не имеющая с глупостью, которые Пушкин крайне ценил в женщинах. И оттого чувствовал себя легко, полностью успокоился, забыл о недавних ночных страстях.

Покачал головой:

— И все же ваше появление, Екатерина Павловна…

Она лукаво улыбнулась:

— Но ведь я, кажется, одета самым что ни на есть подобающим образом, без тени неприличия? Мы приехали поздно, спать совершенно не хотелось, и я решила побродить по отелю. В конце-то концов, не одним англичанам позволено быть эксцентричными? Мы как-никак в приличном месте, в мирном европейском городе, а не в диких песках Аравии, где на мою добродетель покушались бы бедуинские варвары. У меня даже появилась мысль — в случае, если попадется кто-то навстречу, добросовестно прикинуться лунатичкой… Все лишь жалели бы бедную русскую девицу, пораженную недугом лунатизма… — Она вытянула перед собой руки, закинула голову и на миг прикрыла глаза. — Получается у меня?

— Пожалуй, — сказал Пушкин, откровенно любуясь ею.

— А что это вы пьете?

— Холодный кофий.

— Какая прелесть! Если я попрошу чашечку, это не будет вопиющим нарушением приличий?

— Не думаю, Екатерина Павловна, — сказал Пушкин. — Счастлив оказать вам эту пустяковую услугу. Наш исправный хозяин держит кофий как раз для подобных случаев…

Он повернулся от стола к буфету, сделал даже шаг.

И остановился как вкопанный. Осознал то, что только что заметил краем глаза, но понадобилось какое-то время, чтобы сознание отреагировало.

Девушка стояла как раз напротив каминной доски, где ярко горели свечи в канделябре и двух подсвечниках, и ближайший стул, и массивный стол, и сам Пушкин отбрасывали четкие, длинные тени… все в гостиной отбрасывало тень, кроме очаровательной синеглазой девушки, одетой по последней петербург¬ской моде.

Должно быть, он сделал непроизвольное движение или выдал себя как-то иначе, потому что белокурое очаровательное создание метнулось к нему, одним отчаянным, невозможным рывком преодолев разделявшее их расстояние. Полное впечатление, что она преодолела этот путь в полете, не касаясь туфельками пола — волосы разметались, глаза расширились, милое личико исказилось отвратительной гримасой. Огоньки свечей дружно колыхнулись, иные из них погасли.

В следующий миг Пушкин ощутил, что в него вцепились словно бы не субтильные девичьи руки, а два стальных прута, стиснувшие горло так, что в глазах потемнело. Не потеряв ни секунды, он перехватил ее запястья, силясь оторвать oт горла, — и в первый миг почувствовал, что не в состоянии совладать с удушающим захватом. Дыхание перехватило, перед глазами замелькали круги — а совсем близко было лицо, потерявшее всякое сходство с человеческим, огромные синие глаза казались отлитыми из холодного стекла, кожа казалась мертвенно-зеленой, а губы кроваво-красными, и среди белоснежных зубов щелкнувших в опасной близости от его горла, обнаружились длинные, игольчато-острые, чуть загнутые клыки…

Она зашипела, как змея, пытаясь вцепиться в горло. Разжав пальцы правой руки, Пушкин наотмашь ударил в лицо это жуткое создание — и вновь обеими руками принялся отрывать от себя тонкие, гибкие, невероятно сильные конечности, в то же время крутя головой, чтобы увернуться от белоснежных влажных клыков. Они топтались меж камином и буфетом, яростно ломая друг друга, Пушкин ударился бедром об угол стола и не почувствовал боли. Мелькнула мысль, что следует позвать на помощь, но из перехваченного горла вырвалось лишь беспомощное хрипенье.

Неизвестно, сколько времени продолжался этот жуткий поединок. Он имел дело с вполне материальным, мало того, наделенным недюжинной силой существом — и стал всерьез опасаться, что гибнет. Удавалось еще держать ее на расстоянии, но не было никакой возможности освободиться.

Паники не было, вообще не было мыслей и чувств, все ушло в яростные попытки вырваться — и потому он, ведомый скорее инстинктом, вспомнил об однажды спасшем его поступке. Не без внутреннего сопротивления разжал пальцы правой руки, пошарил по своей груди, немилосердно царапая кожу длинными ногтями, наткнувшись на цепочку нательного креста, рванул ее изо всех сил.

И тонкая серебряная цепочка лопнула, крест остался в руке, и Пушкин, выбросив руку, ударил непонятное существо маленьким распятием прямо в лоб, словно молотком бил или накладывал со всего маху печать.

Показалось, что он и в самом деле ударил по мягкому расплавленному сургучу, подавшемуся, вмявшемуся. Раздался дикий вопль, девушка отпрянула, отпрыгнула спиной назад, налетела на каминную доску и замерла, не сводя с него ненавидящего взгляда. На лбу у нее дымился большой, мало напоминавший крест разлапистый отпечаток, насколько удавалось разглядеть в пляшущем пламени оставшихся свечей, его поверхность вздувалась крупными пузырями, прямо-таки клокотавшими, словно густая каша…

Ободренный, он сделал шаг вперед, держа серебряный на-тельный крест в поднятой руке, заслоняясь им, как щитом, только теперь почувствовав боль в бедре, и боль в горле, и саднящие царапины на груди. Выдохнул сквозь зубы:

— Убирайся к себе в преисподнюю, тварь поганая!

Она ответила шипением, уже не имевшим ничего общего с человеческой речью. Сделала быстрое движение вправо-влево, определенно не чувствуя себя побежденной и пытаясь улучить момент для броска. Зорко сторожа каждое ее движение, Пушкин передвинулся к буфету, чтобы не опасаться нападения сзади, ощупью запустил левую руку в распахнутые дверцы: он прекрасно помнил, что Фалькенгаузен, заботившийся о репутации своего за-ведения, олова не признавал, и столовые приборы у него были из доброго серебра…

Нашарив что-то продолговатое — то ли ложку, то ли нож, — размахнулся и швырнул его в жуткую гостью, и еще один пред-мет, и еще… Два из трех угодили в цель, на ее шее и груди поя-вились еще две дымящихся отметины, она, широко разинув рот, разразилась жутким воем. Пушкин двинулся вперед, грозя зане-сенным крестом.

Она метнулась в сторону так быстро, что человече¬ский глаз едва оказался способен ухватить это движение — и вырвалась из-под угрозы, с нелюдской быст¬ротой обогнула большой стол, слов-но бы и вовсе ногами не передвигала, а по воздуху неслась, вмиг оказалась возле двери. Обернулась, сверкая огромными, словно бы налитыми огнем глазами, выкрикнула:

— Еще встретимся, весельчак!

И исчезла с неприятным хохотом, напоминавшим треск бурелома, ее словно бы в ы н е с л о в дверь, как подсеченную рыбу. Настала оглушительная тишина. Пушкин перевел дух, превозмогая боль, — и тут где-то неподалеку громыхнул пистолетный выстрел.

Он кинулся в коридор на подгибавшихся ногах, спешил, как мог, но все равно оказался не первым: когда он взбежал по лестнице, в коридоре третьего этажа уже толпились, высоко подняв свечи, человека четыре постояльцев, в шлафроках и ночных колпаках. Метавшиеся по стенам тени придавали этой картине вид очередного бесовского шабаша.

Барон Алоизиус стоял перед распахнутой дверью своего номера, держа дулом вниз дымящийся пистолет. Постояльцы опасливо косились на него, молчали, но и с места не двигались, обуреваемые тем приступом нерассуждающего любопытства, что свойственен роду человеческому посреди самых опасных катаклизмов.

За их спинами мелькнула заспанная физиономия господина Фалькенгаузена и еще одна фигура устрашающих размеров, в ко-торой Пушкин не сразу опо¬знал Готлиба. Потом собравшихся бес-церемонно раздвинул граф Тарловски, встал рядом с застывшим, как изваяние, бароном, ободряюще похлопал его по руке и обер-нулся к собравшимся:

— Господа, все в порядке. Убедительно прошу вас, разойдитесь, у бедного юноши случился очередной приступ лунатизма… Бедняге нужно посочувствовать, а не пялиться на него, как на экспонат какой-нибудь кунсткамеры. Разойдитесь, прошу вас, чтобы я мог привести его в чувство…

Сочетание в его голосе властности и убедительной мягкости подействовало на присутствующих магически: они, пожимая плечами и крутя головами, стали расходиться. Оставшийся почти в одиночестве господин Фалькенгаузен попробовал было разразиться недовольной тирадой, но, встретив ледяной взгляд графа, стушевался и покорно направился к лестнице, сопровождаемый своим Санчо Пансой.

Не теряя времени, граф схватил барона повыше локтя и втолкнул его обратно в комнату. Пушкин вошел следом, притворил за собой дверь и огляделся. Все здесь вроде бы было в порядке, только кресло перевернуто, а постель усыпана пухом из подушки, в которую, надо полагать, и угодила пуля.

Только теперь барон опомнился, положил пистолет на стол и опустился в другое кресло, с силой провел рукой по лицу, криво усмехнулся:

— Простите, господа, нашумел. Не сдержался, когда оно из-под кровати полезло…

— Кто? — спокойно поинтересовался граф.

— А пес его знает, как оно по-научному именуется, и именуется ли вообще, — сказал барон почти нормальным голосом. — Сидел это я, покуривал трубочку, думал о разных вещах — отчего-то не спалось, знаете ли. Тут по комнате зашмыгало что-то мохнатое, вроде крысы, только побольше и определенно без хвоста — из-под кровати за гapдероб и обратно. А за ним и второе. По одному я все же попал креслом, да что толку — только пискнуло и дальше побежало. А потом из-под кровати полезло что-то такое посолиднее, уже чуть ли не с медведя размером. Ну, дело знакомое, нас после оборотня голыми руками не возьмешь и так просто не напугаешь… Вот я по нему и шарахнул серебряной пулей. Надобно вам знать, я после той истории свинцовых пуль больше не признаю вовсе, забивая одни серебряные, — мало ли какая нужда возникнет…

— И что же?

— Кровь и гром! — с досадой сказал барон. — Да взяло и растворилось в воздухе самым пошлым образом, не оставив мне ничего в качестве трофея. И эти, маленькие, сгинули за компанию, так что мне нечем и доказать, что все это было на самом деле…

— Бросьте, я вам верю, — спокойно сказал граф. — Тем более что еще до выстрела снизу донеслись какие-то звуки, которые вряд ли способно издавать обычное человеческое существо… и господин Пушкин, как легко убедиться, выглядит так, словно с ним тоже произошло нечто необычное… Причем, в отличие от вас, его явно пытались душить довольно, я бы сказал, обстоятельно… Что случилось, Александр? Вас тоже н а в е с т и л и?

Пушкин в нескольких фразах изложил суть дела, отчего-то чувствуя себя так, словно видел дурной сон — хотя боль от ссадин и царапин этому решительно противоречила. Граф прохаживался по комнате от стола к окну, задумчиво склонив голову.

— Признаюсь, у меня тоже были… гости, — сказал он как будто весело. — Не стану подробно описывать происшедшее, это, в общем, неинтересно… Видения вперемежку с какими-то вполне реальными тварями, пытавшимися вытрясти из меня душу. Ни на что из известного по личному опыту или старинным книгам они не походили… но серебра, как выяснилось, боялись не на шутку и довольно быстро ускользнули после парочки ударов по тому, что у них считается физиономией…

Он разжал кулак и продемонстрировал довольно массивную серебряную цепочку, прикрепленную к овальному медальону с изображением Пресвятой Девы.

— Пришлось лишний раз убедиться, что древние способы — самые действенные, — сказал граф с улыбкой, показавшейся все же несколько вымученной. — Ну что же, примите мои поздравления, господа. Т е п е р ь приходится отбросить мысли о каком-то диковинном совпадении. Мы предельно откровенно поговорили с синьором Руджиери, дав ему понять, что многое о нем знаем, — и в ту же ночь все трое подверглись нападению всевозможных тварей, не имеющих отношения к материалистическому, я бы так выразился, миру… Совпадения, по-моему, следует решительно отмести. Судя по вашему молчанию, вы со мной согласны. Прекрасно. — И он улыбнулся гораздо веселее. — Ну, отчего вы так унылы? Никто, если разобраться, не пострадал всерьез — царапины и переживания не в счет. У меня остается впечатление, что теперь уже противодействующая сторона предприняла против нас пресловутую разведку боем. Попыталась запугать, проверить кре-пость нервов… Надеюсь, своей цели они не достигли?

Барон сказал яростно:

— Да я их буду гнать до самой преисподней, или откуда они там выползли, куманьки чертовы… Меня такой нечистью не запугаешь!

— Действительно, понадобится что-то большее… — сказал Пушкин, осторожно касаясь вспухших царапин по обе стороны горла.

— Возможно, дождемся и большего, — произнес граф, подавая ему флакон с одеколоном. — У вас есть при себе носовой платок? Прекрасно, смочите как следует и протрите на всякий случай, это крайне действенно от возможной заразы… Возможно, господа, дождемся и большего, поэтому заранее рекомендую быть готовыми ко всему на свете. Главное, мы идем верной дорогой…

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Жана Ролена «…А вослед ему мертвый пес. По всему свету за бродячими собаками»

Шестьдесят восемь батов! На восемьдесят два бата
меньше «ориентировочной цены». Именно за такую
сумму новая специализированная компания, только
что пришедшая на рынок, предлагала вживить электронный
чип каждой из 50 000 собак — первой партии
из 800 000 бродячих особей (по оценке «Бангкок
пост»), заполонивших улицы города. Впрочем, именно
такой план вызревал в недрах городской администрации
Бангкока вот уже пять лет без единой попытки
применить его на практике. Однако с чипами
всего-навсего за шестьдесят восемь батов вместо ста
пятидесяти затея снова выглядит вполне осуществимой,
открывая радужные перспективы перед поборниками
уничтожения бродячих собак и электронной
идентификации их домашних собратьев. Вроде бы
все так, да только статья в «Бангкок пост» обращает
внимание на кое-какие недочеты этого плана, настоятельно
требующие по меньшей мере пристального
анализа. Позволительно, к примеру, спросить,
каким хитроумным манером предприятие умудряется
выпускать электронные чипы, рассчитанные
на реализацию по цене, настолько не дотягивающей
до «ориентировочной». Может, качество этих чипов
оставляет желать лучшего, срок их действия, чего доброго,
окажется столь кратким, что через пару месяцев,
а то и недель они выйдут из строя и собаки, ими
отмеченные, вновь смешаются с общей массой, так
что придется все начинать сначала. Что до объявленной
цифры — 800 000 собак, берет сомнение: каким
способом она была получена, какой статистический
метод здесь применяли? Относятся эти прикидки
только к численности бродячих собак, феральных
либо всех, что бегают без привязи, или речь идет о
всей популяции псовых Бангкока, включая домашних
собак? Второе предположение правдоподобнее,
коль скоро 50 000 собак, снабженных чипами, то
есть заведомо домашних, вошли в число 800 000.
когда же дело касается оставшихся 750 000, газета
призывает к их поголовному «устранению» без
каких-либо дополнительных оговорок. Но во всех
странах, где пытались уничтожать бродячих собак,
то есть едва ли не по всей планете за исключением нескольких
государств Северного полушария, где этот
вопрос был улажен ранее, в эпоху, когда общество не
страдало излишней чувствительностью, — короче,
стратегия беспощадного истребления нигде и никогда
не достигала своей цели, поскольку некоторая
часть собак всегда умудрялась избежать расправы, а
этого довольно, чтобы восстановить прежнюю, вовеки
неизменную численность популяции. И может
статься, ее стойкость и живучесть при этом возрастали,
ведь ее прародителями становились особи, сумевшие
ускользнуть от истребления. к тому же подобные
методы требуют скрытности и вызывают протесты,
которые могут доходить до создания обществ защиты
и организации митингов, в том числе довольно бурных.
А в этой стране, в Таиланде, все предвещает, что
так оно и будет, ведь здесь сохраняется горячая вера в
переселение душ. Недаром сам правитель, Пумипон
Адульядет, все еще почитаемый довольно большим
числом граждан, показал личный пример, приютив
уличного пса, который с той поры отзывается на
кличку Тхонг Дэнг. Продолжая развивать ту же тему,
газета приоткрывает завесу над проектом создания
центра бесплатной имплантации чипов. Его предполагается
открыть в самом центре столицы в Парке
Лумпхини, между станциями «скайтрейна» (местного
метро) «Си Лом» и «Лумпхини».

Лично мне этот Парк Лумпхини не слишком
по душе. Надвигается гроза, тучи громоздятся
все гуще, темнее, слышится отдаленное ворчание
грома, зной так удушающе влажен, что вороны,
дремлющие на ветвях деревьев, разевают клювы,
будто их сейчас вырвет. Тем не менее множество
хлюпиков там и сям потеет, упражняясь с гантелями,
как будто приговоренные к этому неким
бесчеловечным судом за преступления, надо думать,
самые гнусные. Из кустов возле пустынного
теннисного корта гуськом выходят три пса,
этим нечего и мечтать об электронных чипах. По
крайности один из них, смахивающий на гиеновую
собаку, тот, у кого вся шкура в беспорядочных
рыжих и черных пятнах, пугает меня не на
шутку. И даже закурить нельзя — этот парк, помимо
всего прочего, исключительно для некурящих.
Поравнявшись с юго-восточными воротами,
выхожу на Вайрлес-роад, на метро добираюсь до
станции «Сукхумвит», а оттуда в мареве влажного
зноя, который непрестанно усиливается, бреду
пешком к отелю, где остановился, это рядом со
станцией «Нана». Окна моего номера выходят как
раз на платформы этой станции. Днем и ночью я
могу сквозь звуконепроницаемое тонированное
стекло смотреть, как поезда метро почти бесшумно
проносятся мимо с грузом пассажиров, стынущих
в атмосфере, охлажденной кондиционерами до того, что едва возможно терпеть. Так и я сам
мерзну пока нахожусь в этом номере, в то время
как два кондиционера, обеспечивающих прохладу
(работает один, второй выключен), выдерживают
напор удушающей жары.

Все постояльцы этой гостиницы за исключением
(по крайней мере, в принципе) меня являлись
сексуальными туристами. Поминутно сталкиваясь
с ними то в лифте, то в холле, я заставал их в компании
маленьких улыбчивых шлюшек, подцепить их
можно по большей части на Нана-Плейс, это тупичок,
находящийся в двух шагах от гостиницы, там
почитай что одни сплошные бордели, но еще торгуют
съестным и выпивкой. Другие проститутки
расхаживают по тротуарам у станции «Сукхумвит»
или ошиваются в барах других тупичков, под прямым
углом отходящих от этой магистрали. Часто,
но не всегда, красоток сопровождают сексуальные
туристы, которые — особенно те, что уже в летах, —
бесхитростно утопают в блаженстве.

Несколько вечеров подряд я ужинал в кабачке в
Восьмом переулке, посещаемом преимущественно
немецкими туристами. Я ходил туда не столько потому,
что там вкусно кормили — кухня у них была
так себе, — сколько по привычке. Главная прелесть
путешествия, честно говоря, в том и состоит, чтобы,
точно так же, как дома, ревностно и методично заводить
новые привычки — по крайней мере, для меня
это так. Оригинальной особенностью всех этих немецких
туристов являлось то, что они были не клиентами
проституток, а мужьями тайских чаровниц,
с которыми когда-то повстречались случайно или
как-либо иначе. С одним из них я общался довольно
долго, но не потому, что добивался этого: просто он
и его тайская половина решительно расположились
за моим столиком, «потому что к нему привыкли»:
с этой точки зрения они, стало быть, оказались
людьми моего склада. Он жил близ Донауэшингена
и рассказывал, что со своей будущей женой повстречался
семь лет назад на rabbit show (кроличьем
шоу). Сначала по вполне понятной ассоциации
между rabbit (кроликом) и bunny (зайкой) и всем отсюда
вытекающим я подумал, что такое название
вполне подходит для чего-то вроде ярмарки, где
немцы выбирают для себя экзотических жен (в свое
время мне довелось проводить расследование по
делу одного немецкого спортивного клуба, члены
которого, платя взносы, приобретали взамен каталоги
тайских проституток). Но ничего подобного:
речь шла просто-напросто о выставке кроликов —
животных, к которым он сам и его будущая супруга
питали общую невинную страсть, продолжая разделять
ее и тогда, когда уже поселились в Германии.
«Это пристрастие в том числе и кулинарное, — прибавил
он, — но не только!» Заключенный при таких
умилительных обстоятельствах, их союз выглядел
уравновешенным и мирным. Каждый год они приезжали
в Таиланд, чтобы провести здесь несколько
месяцев. Построили себе дом в селении, расположенном
близ границы с Лаосом. Им нравилось, что
в шесть часов утра их будил звук гонга, долетавший
из находившегося совсем рядом монастыря, где помимо
монахов жили несколько десятков обезьян.
На мои расспросы о бродячих собаках немец сказал
только, что в окрестностях селения имеется многочисленная
популяция, он и сам их охотно подкармливает
объедками со своего стола. Его огорчало,
что лаосцы приходят туда, ловят их и употребляют
в пищу. Ведь жители Лаоса едят собачатину, как,
впрочем, и тайцы. Кажется, именно в тот момент,
когда беседа коснулась этого пункта, вмешалась его
жена, заметив, что я уже многое узнал об их жизни,
а о своей ничего не рассказываю. Но этот тип предпочитал
всласть без помех распространяться о себе
самом, о супруге и об их лишенном предыстории,
но благополучном браке. Ему всегда везет, настойчиво
внушал он мне. Однажды он даже выиграл в
лотерею поездку в Париж сроком на неделю!

На обратном пути я часто останавливался возле
развалин недостроенного здания: судя по пандусу
для автомобилей, оно было задумано как гараж,
притом пятиуровневый. каждый из этих уровней
представлял собой голую бетонную площадку, разделенную
столбиками; из них по назначению используются
только первые два уровня (в зависимости
от времени суток). Этот недостроенный гараж
находился между переулками Шестым и Восьмым,
он был окружен полосой земли, местами поросшей
кустарником и травой, но по большей части служившей
уличным торговцам для размещения их
тележек и прочего инвентаря. Многие из этих торговцев,
как я заметил позже, были глухонемыми.
Самым удобным пунктом дневного и ночного наблюдения
за жизнью недостроенного паркинга, местом,
обеспечивающим наилучший обзор, являлся
первый из двух уровней станции метро «Нана».
Озирая вид, что открывался с этого балкона, я
вдруг заметил на площадке второго этажа что-то
вроде обжитого уголка, лишенного перегородок, —
то ли спаленку, то ли подобие конторы. Там имелся
лежак, оборудованный из старых картонных коробов,
эргономическое кресло из вторсырья и стол, на
котором обычно можно было видеть остатки трапезы.
когда темнело, все это озарял белый свет единственной
неоновой лампы, отсюда явствовало, что
обитатель этого угла — скорее сторож, чем скваттер.
В ночную пору там ровным счетом ничего не
происходило, зато днем вокруг начиналось интенсивное
движение — сновали туда и сюда передвижные
кухни, подкатывали и уезжали всевозможные
транспортные средства. кстати, и собак, хотя они и
по ночам постоянно были здесь, увидеть удавалось
исключительно при свете дня, их было не меньше
десятка — тех, что избрали паркинг и ближние подступы
к нему местом своего обитания. Чаще всего
они болтались на первом или втором этаже, добирались
туда по предназначенному для автомобилей
пологому въезду. Хотя этот въезд мог с тем же успехом
обслуживать четыре верхних уровня, туда, по-видимому,
никто не проникал. Однажды я увидел,
как женщина в зеленовато-голубой блузе, которую
раньше я видел торговавшей на улице, расставляла
на полу гаража миски, наполненные чем-то вроде
похлебки, и заключил, что она пытается отравить
собак: первые из них, подойдя и понюхав миски,
отошли, не притронувшись к пище, потом некоторые
все-таки отважились поесть и почти сразу
погрузились в глубокий сон. Но я поторопился с
выводами: вечером все собаки снова оживились, и
это были те же самые собаки. Я в особенности приметил
одного пса, он норовил занять место вожака
стаи, поскольку был значительно больше прочих и
с виду страшнее. У него была массивная, несколько
непропорциональная голова питбуля и странный
розовато-белый окрас, только вдоль хребта тянулась
полоска коричневой шерсти. При виде этого
пса на память приходило то, что Мелвилл в «Моби
Дике» говорит о связи белых животных с нечистой
силой и в особенности о «принесение в жертву священной
Белой Собаки… у благородных ирокезов»,
жертвоприношении, которое, как подчеркивает автор,
намного священнее христианских праздников.

Когда я устал от этих наблюдений (да и сценок
мелкого копошения жизни, театром которых служил
паркинг, накопилось довольно) и уже подумывал,
что из них можно бы мало-помалу слепить сценарий
фильма, пожалуй, грязноватого, но и красивого, способного
заслужить премию на фестивале, — случилось
мне забрести на Нана-Плейс. Там меня, как всех,
попытались завлечь. У входа в тупичок поджидала
живописная парочка: заглянувших туда встречали
карлик, одетый то ли кучером, то ли фокусником,
и девушка в школьной форме японского образца —
юбочка в клетку, белые носочки и прическа типа
конский хвостик. Поскольку это был мой первый
визит, я попробовал заглянуть сперва в «Голливуд»,
потом в «Парадиз» и, наконец, в «Спэнкиз», заведение,
то ли в этот день, то ли вообще не оправдывающее
надежд, возбуждаемых его вывеской. Его персонал
состоял из девиц, наряженных школьницами,
как и та, что приветствовала визитеров у входа в переулочек.
Почти все они по неведомой мне причине
были немного жирноваты. Обнаружив, что, кроме
меня, других клиентов здесь нет и никакие спектакли
на сих подмостках не разыгрываются, я присел в
смущении на скамью, где ко мне тотчас прильнула,
сжавшись в комочек, одна из девчонок. Ситуация
принимала критический оборот, тем паче что девочка
явно была несовершеннолетней. С другой стороны,
она, к счастью, не внушала мне ни малейшего
влечения. Всего желательнее было бы сбежать, но я
почувствовал, что попал в положение, которое обязывает
сделать для хозяйки хоть что-нибудь, как минимум
угостить стаканчиком. Я заказал для девочки
фруктовую воду, а себе пива и постарался продемонстрировать холодность и сдержанность, соблюдая
точную меру, чтобы одновременно и себя не уронить,
и ее не обидеть. «Why do you look so sad?» («Почему вы
такой грустный?») — спросила крошка, ерзая и проявляя
со своей стороны признаки пылкой страсти,
наверняка притворной. Так что мне волей-неволей
приходилось позволять ей прижиматься более или
менее крепко и похлопывать ее по плечу, стараясь,
чтобы этот жест выглядел как можно невиннее; при
этом я глаз не сводил с экрана огромного телевизора,
где шла трансляция футбольного матча между
«Арсеналом» и «Манчестер Юнайтед» — матча, который
со временем покажется карой, ниспосланной
не иначе как за мои грехи: мне предстоит смотреть
его без конца, снова и снова, он будет настигать меня
во всех уголках планеты, в самых разных общественных
местах, в компании людей, большинству которых
это зрелище в противоположность мне доставляло
живейшее, вечно новое удовольствие.

«Why do you look so sad?» Да уж, мне было не до
смеха, и в то же время меня раздирали противоречивые
чувства: понятное смущение оттого, что я
здесь оказался (хоть и могу оправдываться тем, что
забрел случайно, а задержался из вежливости), и
коварное веселье при мысли, что в любой момент
тот же случай может привести сюда мстителя-репортера,
убежденного в своем праве и, возможно,
спонсируемого Обществом поборников добронравия.
Выскочив, как чертик из коробки, он может
щелкнуть меня в упор, запечатлев в такой ситуации,
что его снимки, размноженные в миллионах экземпляров,
разлетятся по всему свету, изобличив меня
перед публикой как образец законченного монстра,
сексуального туриста-педофила, чья персона должна
внушать единодушное омерзение.

Глава из книги Константина Бакшта «Вкус жизни: как достигать успеха, финансовой свободы и управлять своей судьбой»

О книге Константина Бакшта «Вкус жизни: как достигать успеха, финансовой свободы и управлять своей судьбой»

Каждый, кто планомерно занимается самосовершенствованием, знает о важности постановки жизненных целей. Об этом написаны сотни книг, и в еще большем количестве книг об этом упоминается. И по большому счету везде рассказывается об одном и том же, а именно:

• важно продумывать жизненные цели, и еще важнее их записывать;
• только 12% жителей Соединенных Штатов Америки продумывают свои жизненные цели;
• в среднем эти 12% жителей гораздо более успешны, чем оставшиеся 88%;
• однако и среди этих 12% есть привилегированная часть. Это 3% жителей США, которые не только придумывают, но и записывают свои жизненные цели. Их средняя успешность многократно превосходит достижения оставшихся 9%, то есть тех, кто придумал свои цели, но не записал их (не говоря уж о 88% населения, которые даже не продумали свои жизненные цели);
• эффективнее всего формулировать свои записанные цели по технологии SMART;
• необходимо также визуализировать свои жизненные цели. Этой теме посвящены десятки книг: визуализируй жизненные цели, и вот он — гарантированный путь к успеху!

На деле все далеко не так просто и ясно. Например, я всерьез сомневаюсь, что визуализация жизненных целей — гарантированный путь к успеху. Как эта визуализация обычно осуществляется на практике? Какая-нибудь дама начитается книг по саморазвитию или пройдет тренинг личностного роста. Ее убедят, что главное — визуализировать свои жизненные цели и успех обеспечен! И вот наша дама вырезает из журналов картинки, делает коллаж со своими фотографиями и вешает его на стену. Посмотришь на такой коллаж — сразу видно, какие у нее примитивные желания. Она — рядом с крутым домом. Она — внутри крутого дома. Она — рядом с красивой тачкой. Она — под пальмами. При этом она обычно наклеивает на фотографию только свою голову, оставляя красивое тело, взятое со страницы журнала. Так визуализируется цель «У нее — красивое тело». При этом картинки «Она — в тренажерном зале» почему-то не наблюдается. И вообще, судя по коллажу, все желания — сугубо материальные. И это неудивительно: визуализировать духовные цели не так-то просто.

Затем наша дама садится и ждет у моря погоды, надеясь, что теперь все ее мечты осуществятся. А что происходит в действительности? К серьезным целям нужно двигаться планомерно, поэтапно. А дама надеется на чудо, вместо того чтобы один за другим делать необходимые шаги. Хочет ездить на «Феррари», а не заработала даже на «Оку». Хочет путешествовать по всему миру, а в английском ни бум-бум. Еще веселее, если она при этом живет в Урюпинске, работает бухгалтером-кассиром со средним доходом 6000 рублей в месяц и нет с нею рядом ни мужа, ни обеспеченного любовника. Хочет-то она всего и сразу. А идея о том, что одинокие бухгалтеры-кассиры из Урюпинска с вероятностью, близкой к 100%, не ездят на «Феррари», просто не приходит ей в голову. В ее случае для начала неплохо было бы переехать в другой город — хотя бы в Волгоград — и устроиться там на работу. Еще лучше уехать в Москву. Какое там! Так и сидит, ожидая, когда «Феррари» и пальмы свалятся к ней на голову. Прямой посылкой от Господа Бога.

Но это еще цветочки. Поговорим о более серьезных вещах. Несложно догадаться, что в России процент людей, формулирующих и записывающих свои цели на бумаге, еще ниже, чем в США. Но почему же в Штатах до сих пор так мало людей, фиксирующих жизненные цели в письменном виде? Может быть, сейчас это делают уже не 3% населения, но и не 20%. Почему ситуация до сих пор настолько грустная? Ведь книги, в которых говорится о необходимости формулировать жизненные цели для достижения успеха, стали массово появляться в США еще в середине XX века. А к концу столетия их было издано как минимум несколько тысяч. И ведь люди, записывающие свои жизненные цели, действительно значительно более успешны!

Если подумать, ничего странного в этом нет. Во-первых, не так много людей читает книги. Тем более книги по самосовершенствованию. Грамотность у нас почти 100%-ная, а читать — не читаем. Еще меньшая часть населения посещает семинары и тренинги (но как раз эти люди обычно и книги читают). Однако для многих из тех, кто все-таки читает книги по самосовершенствованию и даже, может быть, посещает семинары и тренинги, срабатывает известный принцип:

ЗНАТЬ — НЕ ОЗНАЧАЕТ ДЕЛАТЬ.

Вот и получается, что знает о том, насколько важно формулировать свои жизненные цели в письменном виде, гораздо меньше половины населения. А делает это лишь малая часть тех, кто знает.

Такова человеческая природа. Значительная часть населения знает, что здоровое питание — это важно. А тех, кто на самом деле придерживается здорового питания и считает калории, в несколько раз меньше. Значительная часть населения знает, как важно следить за своими зубами. И лишь немногие из этих «знатоков» приводят свои зубы в абсолютный порядок, после чего посещают стоматолога каждые полгода для плановой проверки. И так далее.

Знать необходимо. Вы вряд ли станете делать неизвестно что, к тому же не зная, зачем это нужно. Но знать — это только первый шаг. Дальше Вы должны начать делать то, что необходимо. И в большинстве случаев продолжать делать это из месяца в месяц и из года в год. А это еще сложнее. Лишь очень немногие люди способны заставить себя делать что-то новое. Других могут принудить внешние обстоятельства. Но у абсолютного большинства знания так никогда и не превращаются в действия.

Казалось бы, разве это так трудно — придумать свои жизненные цели и записать их? А потом переписать их в соответствии с технологией SMART, чтобы формулировки стали более действенными? Да, это действительно трудно. Вам очень повезет, если на каком-нибудь эффективном тренинге Вы выработаете этот навык и сможете взять вершину с наскока. Более вероятно, что Вы будете идти к формулированию своих жизненных целей в письменном виде методом последовательных приближений. И в совокупности этот процесс может занять несколько лет. В моем случае так и получилось.

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что формулирование жизненных целей в соответствии с критериями SMART — действительно важнейший инструмент личностного роста, развития и достижения успеха. Даже не представляю, как я справился бы без него и как смог бы достичь того, чего в реальности достиг. Теперь, опираясь на собственный опыт, скажу: это действительно настолько важно, как об этом пишут и говорят. Без этого — никуда!

Ниже я подробно объясню, по какой технологии Вы сможете разработать свои жизненные цели и что с ними делать дальше. А сейчас опишу, как я сам постепенно осваивал этот инструментарий. Возможно, мой рассказ поможет и Вам овладеть им — если не с наскока, то хотя бы постепенно.

В начале жизненного пути мало кто думает о достижении собственных долгосрочных целей. В основном мы подчиняемся жизненным обстоятельствам. Школу для нас выбирают родители. В школьные годы наше мнение иногда учитывается, когда решается вопрос, отдавать ли нас в музыкальную или художественную школу и какие кружки для нас выбрать. Но занятия в кружке — это еще не цель. Ребенка записали в кружок — и он ходит туда по заранее известному расписанию.

Собственно, в таком режиме, следуя заранее заданной траектории, можно прожить и всю оставшуюся жизнь. В Советском Союзе, кстати, так в основном и было. После школы идешь в вуз, который выбрали родители. После вуза — работа по распределению. Двое школьников старших классов или студентов познакомились, повстречались несколько лет, потом поженились (замечу: в этом нет ничего плохого). Вот и еще одна семья — ячейка советского общества. Потом появляются дети (и в этом нет ничего плохого, наоборот, дети — это замечательно!). Проработали на одном рабочем месте до пенсии. Затем пенсия — и неизбежный финал.

Такой жизненный путь вполне можно пройти и в наши дни. Только работу по специальности после вуза придется искать самому. Да и потом, скорее всего, придется время от времени переходить с одного места работы на другое. Но и в наше время возможно несколько десятков лет проработать бухгалтером-кассиром, хоть и не в одной и той же организации, а в трех или тридцати разных. Да и пенсия сейчас настолько нищенская, что имеет смысл либо вырастить детей, которые действительно будут заботиться о Вас в старости, либо уж умереть прямо на рабочем месте. Но главное — никакие жизненные цели Вам не понадобятся. Просто плывите по течению.

Настоящие жизненные цели появляются лишь тогда, когда Вы хотите оказаться там, куда попасть просто так не сможете и куда течением Вас не принесет.

Я прожил практически все свои юношеские годы, не имея необходимости формулировать какие-либо цели. При этом я успел довольно много. Окончил художественную школу с отличием, перешел из 4-го класса сразу в 6-й, потом — в лицей с углубленным изучением физики и математики. В 8-м классе начал работать с компьютерами — для тех лет это было практически невероятным событием. В 10-м классе поступил на полставки лаборантом на кафедру политехнического института и стал зарабатывать свои первые официальные деньги. Опять же для того времени это было просто научной фантастикой.

Так все шло и дальше. Почему в те годы мне еще не нужно было формулировать жизненные цели? Потому что все мои достижения осуществлялись по одному и тому же сценарию.

1. Я видел возможность, или она откуда-то появлялась в моей жизни.

2. Я вцеплялся в эту возможность и начинал над ней работать.

3. Через некоторое время я достигал результата.

При этом я заранее не планировал, чего и когда именно хочу достичь и зачем мне это нужно. Делал то, что было интересно. Получал удовольствие от процесса. А когда достигал результата — радовался ему.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

• О книге Михаила Барановского «Про баб»
• Купить электронную книгу на Литресе

Каждое утро встаю, чтобы пописать. Всегда так однообразно начинается день! Сорок семь лет подряд. Одно и то же. НА-ДО-ЕЛО!

За окном метла скребет асфальт, шуршит листва. Звук в утренней тишине громкий, монотонный, завораживающий. Лежу — слушаю. Представляю себе этого узбека-дворника. Приехал сюда на заработки. Это же, как хреново должно быть на родине, чтобы в Москву — дворы подметать! Ладно бы куда-нибудь в Антверпен или там Брюгге… Хорошо, что я не узбек. Нет, я не ксенофоб, не расист — не люблю всех одинаково. И в первую очередь — себя.

Недавно мама рассказала, что каждое утро ее будит какая-то птица. Однообразно чирикает. Нет, даже не чирикает, а кричит. Да так настойчиво. Буквально в приказном тоне: «Пыс-пыс! Пыс-пыс!»…

Страшно подумать, какими криками будут будить меня птички, когда мне стукнет семьдесят пять… Как же не хочется стареть!

Во времена моего детства у нас в кооперативном доме был сантехник Женя. У него не было ни возраста, ни портретных характеристик. Или я уже просто не помню, как он выглядел в деталях. Женя неизбежно сидел во дворе за наскоро покрашенным зеленой краской столом и играл с мужиками в домино. Громко стучали костяшки по металлической столешнице. Звук осколочно бил по всем окнам трех хрущевок, составлявших двор.

Помню, один пенсионер впечатал в стол «пусто-пусто», выкрикнул: «Рыба!» — и «склеил ласты». Что-то с сердцем.

Хорошо умереть так, на свежем воздухе, ранней весной, скоропостижно. «Рыба!» и пиздец. Что за рыба? Последнее, что слетело с его губ — не проклятье, не благословение, не тайна зарытых где-то сокровищ, не клич, не покаяние — «рыба». Хорошо.

Когда Женя был обморочно нужен, когда случалось что-нибудь из ряда вон, что-нибудь зловеще-канализационно-экстримальное, — он исчезал. Такое у него было свойство. Растворялся, дематериализовывался в самый неподходящий момент. Мой папа отправлялся на поиски. Найти Женю, как правило, было невозможно ни в одном из известных отцу пространствах. Когда рано или поздно, он таки возвращал сантехника из небытия, воскрешал его из праха, тот заходил в квартиру в облаке неземного перегара, нереально грязный, весь потусторонний и в пакле… Женя наклонялся над нашим текущим унитазом и начинал командовать, как оперирующий хирург своими ассистентами. Не отрываясь от балансирующего между жизнью и смертью толчка, он обращался к отцу: «Толик, сышь? Дай-ка мне вон ту прокладочку». И к маме: «Лена, сышь? Принеси тряпку». И опять: «Толик, сышь?»…

Лежу. Во рту, как кошки насрали. Накануне смотрел фильм о медведях. Они впадают в спячку на полгода. Страшно представить, как несет у них из пасти после пробуждения…

Надо вставать — чистить зубы. Каждое утро одно и то же! Сорок семь лет подряд! И главное — никакой пользы! Пульпит на пульпите, кариес на кариесе, пломба на пломбе, коронка на коронке. Даже голос в последнее время стал какой-то металло-керамический.

Сегодня приезжает Алик.

Когда покупал эту квартиру у одной «столичной штучки», поинтересовался — чего это нигде дверей нет?

Она удивленно:

— А зачем вам двери?

Замялся:

— Ну… если гости приедут…

Где-то между снобизмом и брезгливостью:

— Вы что, любите гостей?

Бог его знает. Сто лет ко мне никто не приезжал. Люблю ли я гостей? Уж и не знаю…

Кстати, симпатичная была барышня. Как только ее увидел, — сразу подумалось: «Я б вдул!». «Подумалось» — стилистически неточное слово. Что тут думать, в самом деле? Правильнее будет сказать — внутренний голос отчетливо проартикулировал: «Я б вдул!». Или не «внутренний»? Скорее, «Я б вдул!» — рождается, вспыхивает на уровне рефлекса. Как крик. Как реакция на ожог, внезапное падение, укус змеи, объявление о дефолте… Каким бы интеллигентным не казался мужчина, вне зависимости от воспитания, количества прочитанных книг и прочей ерунды, при виде сексуальной тетки, если только он здоровый гетеросексуальный мужчина, все равно подумает: «Я б вдул!». Эта мысль самодостаточна. Она, как правило, не является отправной точкой для последующих размышлений и, тем более, действий. То есть, можно, конечно, поразмышлять. Как именно бы вдул, при каких обстоятельствах… Но можно и не размышлять. Мелькнула в толпе какая-то большеглазая брюнетка на длинных французских ногах и исчезла. Успел только с междометьем — ух! — «Я б вдул!» и пошел себе дальше, как ни в чем не бывало. Или на широкоформатном экране — Сальма Хаек. Только рассмотрел, только что-то такое завибрировало, только прорвалось: «Я б…», а тут прибежали фашисты или террористы, и уволокли Сальму Хаек из кадра. И там за кадром, скорее всего-таки вдули. А ты, как дурак, сидишь с попкорном на коленях рядом со своей женой. Прекрасной во всех отношениях (но все же не Сальма Хаек) и, возможно, в первый раз в жизни жалеешь, что ни фашист, ни террорист…

Хотя, конечно, при других обстоятельствах… У меня знакомый был — электриком работал в дурдоме. Так он рассказывал, как психи подходили близко-близко к экрану телевизора, снимали штаны и принуждали популярных телеведущих к оральному сексу.

Так примитивно все мужчины, устроены. Поэт сказал: «Душа стремиться в примитив». Точно.

Женщины тоже достаточно примитивно устроены. Не с точки зрения физиологии… Хотя, с точки зрения физиологии они тоже примитивно устроены: клитор — недоразвитый мужской половой х…, точка «G» — недоразвитая простата… Так что, как видно, — ничего особенного и с этого ракурса они из себя не представляют.

Как-то одна знакомая сказала: «Каждый раз, когда мужчина приглашает меня к себе домой на ужин, я думаю, что мы, действительно, будем ужинать…» Интеллигентная барышня, между прочим, с двумя высшими…

Напротив нашего дома на улице Пушкинской, в Ростове было общежитие мединститута. В полуподвальном помещении — душ. Между окошком в стене и воздухоотводом из тонкой жести — щель. Женское отделение. Два шатающихся разбитых кирпича один на другом — под ногами. И еще чуть привстать на носочки. Желтый электрический свет, пелена пара, гулкие голоса, тонущие в шуме воды… И мальчик лет одиннадцати, засматривающийся иногда на фигуру колхозницы с эмблемы киностудии «Мосфильм», пухлые губы девочки с шоколада «Аленка», изгиб шеи, насильно посаженной за первую парту, вечно растрепанной двоечницы Лизы Ушаковой… И вот этот мальчик… Сквозь щель в несколько сантиметров между шершавой цементной стеной и листом жести цвета подгнившей селедки, вдруг…Этот мальчик подсматривает такую красоту! Всю жизнь, кажется, можно простоять вот так — на двух шатающихся под ногами кирпичах на вытянутых носочках! Такую красоту, перед которой застывает реальность и останавливается время, как в каком-нибудь Бермудском треугольнике…

— Ну! Дай позырить! — громко шепчет Алик, и толкает в бок, от чего кирпичи под ногами вздрагивают, а сердце подпрыгивает.

В мединституте учатся студентки из разных дружественных стран — белые, шоколадные и цвета вафельного стаканчика пломбира за девятнадцать копеек. Всем им нужно ходить в душ, мыться. Вот это да!

— Ну, что там? Видно, что-нибудь? — не унимается.

— Пара много…

— Совсем не видно?

— Одна ноги бреет!

— Да ну! Что, правда? Дай позырить! — опять толкает.

— Не дам — моя очередь.

— Ты уже полчаса стоишь! Моя!

— Нет, моя! Я только стал! — шепчу. — Отстань!

А сейчас… Что сейчас? «Я б вдул!» Ну, вдул и вдул… Что с того? Господи, как же скучно!

Алик приезжает…

Встал, заглянул в холодильник — хирургическая белизна обожгла глаза. Одинокое сырое яйцо. Это нормально — будет, чем позавтракать. Главное, есть кофе и сигареты. Но в магазин все равно придется идти — надо же чем-то его поить и кормить. Так принято. Можно, конечно, всё заказать по Интернету. Но необходимо двигаться, динамические нагрузки очень полезны в моем возрасте. Живот нарастает с пугающей быстротой. Стал бояться напольных весов. В прошлогодние штаны уже не влезаю. Да что там штаны — очки для чтения недавно стали давить в висках… Зрение падает. В сосудах образуются атеросклеротические бляшки … С каждым годом все больше напитываюсь смертью. Вдуть, конечно, еще могу. Но не так, как в американских фильмах, когда страстно целуясь, спешно сбрасывают с себя одежду и резким движением руки, сметают с кухонного стола дорогие сервизы и вкусную еду…. Нет. Я бы сначала все поставил в холодильник, убрал, помыл, пропылесосил, проветрил… Потом отвел ее в спальню и неспешно вдул… Кстати, куда я его положу? И сколько он собирается гостить?

Люди бредут по улицам, сгибаясь под непогодой, как прописные буквы, как прописные истины. Люди мне не интересны. Даже старые друзья. В каком-то возрасте фраза «старые друзья» приобретает другой смысл. Смещаются акценты. Уже не так важно, что друзья — важно, что им до х… лет. Выходит, что и я не мальчик…

С новыми друзьями есть настоящее. Возможно, даже будущее. Вот только новых друзей нет… А со старыми — одно лишь прошлое. Через пару часов оно позвонит в дверь…

В магазине испытываю и радость, и печаль одновременно. Кофе, который я всегда покупаю, теперь стоит почти в два раза дешевле — акция «Шок цена!». С одной стороны купить что-то за гораздо меньшие деньги — большая удача. С другой — обидно, что столько лет переплачивал…

Рядом крутится какой-то мужик. В одной руке держит упаковку мюслей, другой прижимает к уху телефон:

— Света, а с экзотическими фруктами брать? — Вчитывается в мелкую надпись на коробке, уточняет: — С ананасами, бананами, папайей… Мы такое едим?

Пиз..ц! Света все решает: что есть, что не есть. И, главное, не стесняется. Орет на весь магазин:

— Света, яйца есть диетические и с йодом. — Вслушивается. — Нет, те, что диетические, они без йода. А с йодом, я так понимаю, не диетические. Это разные яйца, Света!

Бл…! До чего же хорошо, что я сам отвечаю за себя! И никакая Света не диктует мне, какие яйца покупать. Тем более, что, наверняка, нет никакой разницы. Все дело исключительно в этой Свете.

В очереди к кассе полная женщина с оголенными руками, похожими на палки докторской колбасы в натуральной оболочке, открывает кошелек. В прозрачном отделении мелькают фотографии мужа и детей. (Они все едят и едят…) Что за глупость хранить семью в кошельке?

Я прекрасно обхожусь без семьи. В моем портмоне есть вакантное место. Женюсь ли я когда-нибудь снова? Жениться во второй, в третий раз, все равно, что заваривать один и тот же пакетик чая. Или это просто жизнь теряет крепость, насыщенный цвет, терпкий вкус, аромат и превращается в бледную ослиную мочу…

Иду по безликой московской улице. Не люблю этот город. Не люблю мегаполисы. Таксистов, не знающих дороги. Высоких зданий не люблю. Туристов. Вокзалы. Аэропорты. Метро. Подземные переходы. Жару в каменном мешке. Зиму. Грязь. Вынужденное одиночество… Могу вспомнить окна всех квартир, где жил. Возвращался откуда-то и смотрел в свои окна. За ними кто-то меня ждал: родители, потом жена. И только в этой квартире, где живу сейчас, в окнах всегда темно, когда смотрю с улицы. Потому что только я могу включить там свет. Потому что живу один.

Приехал. Стоит на пороге, с портфелем, лыбится.

— Может, зайдешь?

— Смотри, я тебя за язык не тянул!

Объятия с похлопываниями в коридоре. Есть мужчины, которые умудряются красиво стареть. Морщины, седина, резко обозначившиеся носогубные складки, мешки под глазами придают им мужественности, обаяния, делают их более привлекательными. Мне, например, нравится, как стареет Аль Пачино. И совершенно не нравится, как это делаю я. Алик тоже хорошо стареет. Думаю, лет через десять будет пользоваться бешеной популярностью у женщин. Впрочем, у него и прежде не было с этим никаких проблем…

— Ну, как ты тут? — Ставит на пол свой портфель.

— Страшно рад тебя видеть, — признаюсь почти искренне.

— Да? А я вот на себя стараюсь не смотреть.

— Что так? И давно?

Отмахиваясь:

— А… надоело. Сорок семь лет! Изучил вдоль и поперек. Понимаешь?

— Естественно. Я на том же сроке.

Тычет в себя пальцами:

— Вот этой голове, этой коже и всему, что под ней — сорок семь! — Внезапно замолкает, затем наклоняет голову на бок: — Слышишь этот звук?

— Какой?

Меня пугают такие вопросы. Сразу представляю, как что-нибудь течет от меня к соседям или наоборот, или рушатся перекрытия, или еще что в этом роде…

— Мне, например, нравится какая-нибудь музыка, — продолжает. — Ну, там, Вивальди. «Времена года». Ну, сколько ты её можешь слушать? Ну, раз другой поставишь, а потом всё равно надоест. Вивальди! «Времена года»! Надоест! А сорок семь лет слушать один и тот же скрипучий голос?! Господи, как же я от себя устал! Не могу видеть этот сорокасемилетний нос! Сорок семь лет быть одним и тем же человеком! Ведь однажды утром я не проснусь негром, или женщиной, или там собакой, птицей…

— Какая же ты зануда! Как же я по тебе соскучился!

— И я. Кстати, где туалет?

— Вот.

— Сейчас… — Заходит в туалет.

Слышу, как струя бьется об унитаз.

Из-за закрытой двери, громко:

— С другой стороны, если б я проснулся негром и приехал к тебе, то, как бы ты меня узнал?!

— Я б тебя на порог не пустил, если б ты ко мне негром приехал.

— А если б женщиной? — Продолжает лить в унитаз. Видимо, долго терпел.

Струя прерывается. Скорее всего, у него простатит. А что, если уже аденома? Аденомы боюсь. Рака боюсь. Инсульта. Инфаркта. Хотя инфаркт, конечно, в сто раз лучше инсульта. Раз — и всё. А инсульт… Не дай бог! Превратиться в овощ, ронять слюну на подбородок, бессвязно бормотать… Ослепнуть боюсь. Иногда, кажется, что всё в любой момент может погрузиться во тьму. Внезапно. И что тогда? Жить на ощупь страшно. Боюсь оглохнуть. Если бах — и тишина? Жуткая, беспросветная, мертвая… Что тогда?

— А если б женщиной? — слышу из-за двери.

— Тоже, вряд ли…

— Некрашеной блондинкой двадцати семи лет с хорошей фигурой? — не унимается.

Слышно, как сливает воду, моет руки.

— Ну, не знаю… Ты еще долго?

Выходит, улыбается. Сразу видно — полегчало.

— И скажи после этого, что ты не расист! Так, ну, что тут у нас? — осматривается. — Какие апартаменты! Представляешь, а мне говорят: хочешь в командировку в Москву? Я думаю: «О! Повидаю тебя на халяву!». Совмещу, так сказать, приятное с полезным.

— Ну, и правильно, молодец.

Опять объятия с похлопываниями. Осматривается, подходит к книжной полке и берет камешек с Голгофы, который привез мне из Израиля черт знает, когда. Когда я жил еще в Ростове и был женат. В прошлой жизни. Вожу этот камешек с одной квартиры на другую, из одного города в другой…

— Помнишь? — интересуюсь.

— Конечно, — вертит его в руке. — Знаешь, тут такое дело…

— Что за дело?

Возвращает камень на место:

— Да так… Потом… Слушай, — шарит взглядом по моей полезной жилплощади, — а мне у тебя нравится. Как тебе удается из такой квартиры барышень выгонять? Будь я женщиной, я бы отсюда никуда не ушел.

— Будь ты женщиной — некрашеной блондинкой лет двадцати семи с хорошей фигурой, — я б тебе вдул!

— Пошляк!

— Нет, правда. Я бы даже на тебе женился. Наверное…

Похоже, я действительно рад его видеть. Смотрю — воодушевился:

— А что? Готовлю я хорошо. Я аккуратный. Характер у меня ангельский… Я был бы хорошей женой. Родил бы тебе ребеночка…

— Нет, я бы тебя трахал только в презервативе.

— Это еще почему?

— Не хочу, чтоб ты беременел.

— А мне не нравятся резинки.

— Ну, ты мог бы пить противозачаточные пилюли.

Такой вариант его тоже не устраивает:

— Если не хочешь, чтобы я родил тебе ребенка, значит ты меня недостаточно любишь!

Приходится оправдываться:

— Нет, дело не в тебе. Какие дети в наши годы!

— Но мне-то всего двадцать семь! — не унимается. — У меня можно сказать вся жизнь впереди. Я хочу познать радость материнства. Кормить малыша грудью, петь ему колыбельные перед сном…

— К тому же у тебя отвиснут сиськи, ты растолстеешь… И я начну тебе изменять.

Нет, в чем-то все-таки повезло… Все-таки, вот как подумаю иногда, какое счастье, что не бабой родился. Никогда у меня не будет целлюлита, не надо будет рожать, делать маникюр-педикюр, брить ноги, ходить на каблуках, стоять в длинных очередях в туалет и писать сидя! Никогда у меня не будет месячных! Сколько мороки с этими прокладками! И самое главное — ничто меня не заставит целоваться с мужиками! Какое все-таки счастье, что не бабой родился! Хотя, у них не бывает простатита. И еще они, как правило, не лысеют. И живут, по какой-то неведомой причине, значительно дольше…

— И тебе не стыдно заявлять мне такое прямо в лицо? — Прямо-таки багровеет по-настоящему, ноздри вздуваются, нижняя губа непроизвольно вздрагивает, кажется, вот-вот расплачется.

— Нет, это исключено. Больше никаких детей, — стою на своем. — У меня нет на это сил. Как представлю себе: опять присыпки, пеленки, подгузники, плач по ночам… Нет!

Смотрю — у него склеры увлажнились, блестят, стоит передо мной такой несчастный и даже носом шмыгает. А ведь мы еще и ста граммов не выпили!

Сбавляю обороты:

— Пожалуй, уже нет. Хотя…

Ржет сквозь слезы:

— Да ладно тебе! — обмякает, смахивает слезу.

Нет, правда! Теперь уже каждый год на счету. Пора задуматься, если не о вечном, то хотя бы о пенсии. Хочется домик у моря. Уютной, теплой страны. Желательно — без зим. Покоя хочется. Порядка. Чистоты. Приятных на слух и глаз переливов волн. Открытых кафе. Неспешности. Праздности. Хорошей медицинской страховки. Потому что, в этом возрасте, если и задумаешь искать правду, то, разве что, в терапевтическом справочнике или в районной поликлинике. А что у нас за поликлиники — всем известно.

— Давай на кухню, — похлопываю его по спине.

Прихватывает в коридоре свой портфель:

— Ну, как ты? Чем занимаешься?

— Да ничего… Вот жду месседжа.

— В каком смысле? — интересуется.

— В разных смыслах. Вот, бывает, жду понедельника. Думаю, в понедельник будет месседж. А бывает четверга… Потом марта… Кажется, в марте обязательно будет месседж. Кажется, когда же, если не в марте? Потом жду мая… Потом следующего года. Понимаешь, вот уже под пятьдесят, а месседжа все нет… Тебя эти мысли не пугают?

— Меня пугают практически любые мысли. В следующей жизни я хотел бы родиться каким-нибудь моллюском без единой извилины в голове. Но с собственным домиком. — Достает из портфеля бутылку. — Месседжа у меня для тебя нет, а вот водочки — привез.

Странно, что его пугают мысли. И живот у него не растет, как у меня. Высокий, подтянутый, достаточно крепкий. А я, несмотря на увеличивающееся пузо, — человек маленький, астенического типа сложения, склонный к тахикардии. У мыши, к примеру, сердце колотится чаше, чем у слона. Хотя, по логике — всё должно быть наоборот. Жизнь представляется мне неоправданным риском. Каждый день, укладываясь спать, — боюсь не проснуться. С дугой стороны — хорошо умереть во сне, скоропостижно, неожиданно для себя. Главное — не успеть напугаться. Но спать люблю, несмотря на риск не проснуться. К тому же, сон полезен уже потому, что когда спишь — не куришь. Потому что от курения может быть рак. Очень не хочется умирать от рака. Однако, смерть (хоть и понимаешь, что неизбежна) откладываешь на потом, а курить хочется всегда именно сейчас, в эту самую минуту… Надо ж было додуматься — притащить с собой водку!

— Что у меня водки нет что ли? У меня и текила есть. Пьешь текилу?

— Ну, ты ростовской-то водочки давно не пил.

— Да что ж я ее различаю, думаешь? Ростовская-московская… Без разницы.

— Нет, ростовская сладкая! — вертит в руках привезенную бутылку. — Она же с родины.

— Я все равно буду текилу.

— Какой-то ты не патриотичный.

— Чем закусим? Есть спагетти.

— В смысле, макароны? — уточняет.

— Итальянские.

— Ненавижу макароны. С детства. Когда, помнишь, в магазинах ничего не было, а на всех полках — одни только макароны. Не понимаю, как можно прийти в ресторан и заказать макароны! Когда у мамы кончались деньги, а до зарплаты еще было какое-то время, она говорила: «Придется посидеть на макаронах».

— Теперь это «паста» называется и недешево, между прочим, стоит, если в ресторане.

— Черт знает что…

— Тогда бутерброды? — Главное предоставить человеку возможность выбора.

— Нет, уж, лучше сделай эту свою пасту. Так, чтобы на макароны не сильно смахивала. Можешь, как-нибудь недешево?

— Тебе что, счет выписать?

— Ты ел когда-нибудь сашими из омара?

— Нет.

— Это что-то! В Эмиратах попробовал. Дорого безумно, но вкусно…

— Я вообще люблю всякие морепродукты.

— Устрицы с соусом или просто с лимончиком! И с белым вином хорошим. Красота!

— Я на Новый год с девушкой был в Париже. Зашли в один греческий ресторан, кажется, на Монмартре…

— Слушай, красиво живешь: девушка, Париж, Монмартр, — перебивает.

— Ну да, и девушка, и Париж, а… Да нет, все хорошо, просто замечательно, но… Как бы тебе сказать… Ну, не почувствовал я того, на что рассчитывал.

— А на что ты рассчитывал?

— Не знаю… на какие-то всполохи счастья, какие-то протуберанцы…

— А протуберанцев не было?

— Не-а. Посмотрел я на Эйфелеву башню, а она похожа на большую опору линий электропередач… И во мне совсем… как будто перегорело что-то.

— В общем, не готов увидеть Париж и умереть?

— Не готов.

— Ну, это возраст, старичок, чувства притупляются… Так девушка, значит, есть?

— Есть, — признаюсь.

— А я как раз хотел тебя познакомить с одной женщиной: красивой, умной, доброй. Ну, раз девушка…

— А так бывает: чтобы и красивая, и умная, и добрая?

— Бывает. Но у нее есть один недостаток.

— Ну вот…

Держит паузу:

— Она уже была твоей женой, — и ржет.

— Ну, это уже проехали.

— Проехали, так проехали… Так и что, греческий ресторан?

— Королевские креветки на гриле с чесночным соусом…

— Ты про креветки, а я вспомнил, как ты всыпал живых раков в стиральную машину активаторного типа! Что ты там хотел — помыть их побыстрее?

— Да, каша получилась… Отвратительно.

— И главное, потом с таким умным видом говорит: «Режим отжима надо было отключить»…. Да… Так что за девушка?

— Сейчас фотографии покажу, воду поставлю и…

— Ну, ты пока так, на словах.

Отрывок из книги

О книге Масару Ибуки «После трех уже поздно»

Вступление к английскому изданию

Если за добротой и благожелательностью, с которой
написана эта книга, вы почувствуете и важность
того, о чем она повествует, то, возможно,
вместе с другими подобными книжками она совершит
в ваших представлениях одну из самых
великих и добрых революций в мире. И я искренне
желаю, чтобы эта цель была достигнута.

Представьте себе революцию, которая принесет
самые замечательные перемены, но обойдется без
кровопролития и мучений, без ненависти и голода,
без смерти и разрушений.

У этой самой доброй из революций есть только
два врага. Первый — закоснелые традиции, второй
— существующее положение вещей. Не обязательно,
чтобы укоренившиеся традиции разбивались
вдребезги, и древние предрассудки исчезали
с лица Земли. Не надо разрушать то, что все еще
может приносить хоть какую-то пользу. Но то, что
сегодня кажется ужасным, пусть постепенно исчезнет
за ненадобностью.

Теория Масару Ибуки делает возможным уничтожение
таких реалий, как невежество, неграмотность,
неуверенность в себе, и, кто знает, может
быть, принесет, в свою очередь, уменьшение бедности,
ненависти и преступлений.

Книга Масару Ибуки не дает этих обещаний, но
проницательный читатель все время будет иметь
перед глазами такую перспективу. По крайней мере
такие мысли рождались во мне, пока я читал
эту книгу.

Эта удивительно добрая книга не делает ошеломляющих
заявлений. Автор просто предполагает,
что маленькие дети обладают способностью
научиться чему угодно.

Он считает, что то, что они усваивают без каких-
либо усилий в два, три или четыре года, в
дальнейшем дается им с трудом или вообще не
дается. По его мнению, то, что взрослые осваивают
с трудом, дети выучивают играючи. То, что
взрослые усваивают со скоростью улитки, детям
дается почти мгновен но. Он говорит, что взрослые
иногда ленятся учиться, тогда как дети готовы
учиться всегда. И утверждает он это ненавязчиво
и тактично. Его книга проста, прямолинейна
и кристально ясна.

По мнению автора, одним из самых сложных занятий
для человека является изучение иностранных
языков, обучение чтению и игре на скрипке
или фортепьяно. Такими навыками взрослые овладевают
с трудом, а для детей — это почти неосознанное
усилие. И моя жизнь — яркое подтверждение тому. Хотя я пытался выучить целую дюжину
иностранных языков, поскольку работал учителем
на всех континентах, обучая детей как из самых
привилегированных слоев общества, так и из самых
низов, по-настоящему я знаю только родной
язык. Я люблю музыку, но не умею играть ни на
одном музыкальном инструменте, даже не могу
как следует запомнить мелодию.

Чтобы наши детишки, подрастая, свободно говорили
на нескольких языках, умели плавать, ездить
верхом, писать маслом, играть на скрипке — и
все это на высоком профессиональном уровне, —
нужно, чтобы их любили (что мы и делаем), уважали
(что мы делаем редко) и предоставляли в их распоряжение
все то, чему мы бы хотели их научить.

Нетрудно представить себе, насколько мир будет
богаче, здоровее, безопаснее, если все дети будут
знать языки, искусство, основы наук прежде,
чем достигнут подросткового возраста, чтобы затем
использовать последующие годы для изучения
философии, этики, лингвистики, религии, а
также искусства, науки и так далее на более продвинутом
уровне.

Нетрудно представить себе, каким был бы мир,
если бы огромное желание детей учиться не притуплялось
игрушками и развлечениями, а поощрялось
и развивалось. Нетрудно представить себе,
насколько лучше был бы мир, если бы голод
познания трехлетнего ребенка удовлетворялся
не только Микки-Маусом и цирком, но и произведениями
Микеланджело, Мане, Рембрандта, Ренуара, Леонардо да Винчи. Ведь маленький ребенок
обладает безграничным желанием узнать
все, чего он не знает, и у него нет ни малейшего
понятия о том, что плохо и что хорошо.

Какие же у нас основания доверять советам Масару
Ибуки? Что говорит в его пользу?

1. Он не специалист в теории образования, следовательно,
   не знает, что можно, а что нельзя: необходимое
   условие для совершения значительного
   прорыва в устоявшейся области.

2. Он, безусловно, гений. Начав свою деятельность
   в 1947 году, когда его страна была опустошена,
   он с тремя молодыми компаньонами и 700 долларами
   в кармане основал фирму, которую назвал
   «Сони». Он был одним из тех первопроходцев, которые
   подняли Японию из руин и отчаяния на
   уровень мирового лидера.

3. Он не только говорит, он делает. В качестве
   исполняющего обязанности директора Ассоциации
   раннего развития и директора организации
   «Обучение талантов» в Мацумото он в настоящее
   время дает возможность тысячам японских детей
   учиться по той программе, которую описал в этой
   книге. Масару Ибука предлагает изменить не содержание,
   а способ обучения ребенка.

Выполнимо ли все это или это розовые мечты?
И то и другое. И я тому свидетель. Я видел,
как в Австралии плавают новорожденные дети
супругов Тиммерман. Я слышал, как четырехлетние
японские малыши говорили по-английски с
доктором Хонда. Я видел, как совсем маленькие
детишки выполняли сложные гимнастические
упражнения под руководством Дженкинса в США.
Я видел, как трехлетние дети играли на скрипке
и на рояле с доктором Сузуки в Мацумото. Я видел
трехлетнего ребенка, который читал на трех
языках под руководством доктора Верса в Бразилии.
Я видел, как двухлетние дети из Сиукса катались
на взрослых лошадях в штате Дакота. Я получил
тысячи писем от мам со всего мира с просьбой
объяснить им те чудеса, которые происходят с их
детьми, когда их учат читать по моей книге.

Я думаю, что предлагаемая книга — одна из самых
важных книг, когда-либо написанных. И я думаю,
что ее должны прочитать все живущие на
Земле родители.

Глен Доман,
директор Института развития
потенциальных возможностей человека,
Филадельфия, США

Предисловие автора

С древних времен считается, что выдающийся талант
— это прежде всего наследственность, каприз
природы. Когда нам говорят, что Моцарт дал свой
первый концерт в возрасте трех лет или что Джон
Стюарт Милл читал классическую литературу полатыни
в этом же возрасте, большинство реагирует
просто: «Конечно, они же гении».

Однако подробный анализ ранних лет жизни
и Моцарта, и Милла говорит о том, что их строго
воспитывали отцы, которые хотели сделать своих
детей выдающимися. Я предполагаю, что ни Моцарт,
ни Милл не были рождены гениями, их талант
развился максимально благодаря тому, что
им с самого раннего детства создали благоприятные
условия и дали прекрасное образование.

И наоборот, если новорожденный воспитывается
в среде, изначально чуждой его природе, у него
нет шансов развиваться полностью в дальнейшем.
Самый яркий пример — история «волчьих
девочек», Амалы и Камалы, найденных в 1920-е годы в пещере к юго-западу от Калькутты (Индия)
миссионером и его женой. Они приложили все
усилия, чтобы вернуть детям, воспитанным волками,
человеческий облик, но все усилия оказались
напрасны. Принято считать само собой разумеющимся,
что ребенок, рожденный человеком, —
человек, а детеныш волка — волк. Однако у этих
девочек и в человеческих условиях продолжали
проявляться волчьи повадки. Получается, что образование
и окружающая среда, в которую попадает
младенец сразу после рождения, скорее всего
и определяет, кем он станет — человеком или
волком!

Размышляя над этими примерами, я все больше
и больше думаю о том, какое огромное влияние
на новорожденного оказывают образование
и окружающая среда.

Эта проблема приобрела величайшее значение
не только для отдельных детей, но и для здоровья
и счастья всего человечества. Поэтому в 1969 году
я занялся созданием организации «Японская ассоциация
раннего развития». Наши и зарубежные
ученые собрались, чтобы в экспериментальных
классах изучить, проанализировать и расширить
применение метода доктора Шиничи Сузуки обучения
малышей игре на скрипке, который привлекал
тогда внимание всего мира.

По мере того как мы продвигались в своей работе,
нам стало совершенно ясно, насколько порочен
традиционный подход к детям. Мы привычно
считаем, что знаем о детях все, тогда как
очень мало знаем об их реальных возможностях.
Мы уделяем много внимания вопросу о том, чему
учить детей старше трех лет. Но согласно современным
исследованиям к этому возрасту
развитие клеток головного мозга уже завершено
на 70–80 процентов. Не значит ли это, что
мы должны направить свои усилия на раннее
развитие детского мозга до трехлетнего
возраста? Раннее развитие не предлагает насильственного
вскармливания грудных детей фактами
и цифрами. Главное — введение нового опыта
«вовремя». Но только тот, кто ухаживает за ребенком
изо дня в день, обычно это мама, может распознать
это «вовремя». Я написал эту книгу, чтобы помочь этим мамам.

Масару Ибука

Часть 1. Потенциальные
возможности
ребенка

1. Важный период.
Детский сад —
это уже поздно

Наверное, каждый из вас помнит из школьных
лет, что в классе был особо одаренный ученик, который без видимых усилий становился лидером
класса, в то время как другой тянулся в хвосте, как
бы ни старался.

В мои годы учителя поощряли нас примерно
так: «Умный ты или нет, это не наследственность.
Все зависит от своих собственных усилий». И все
же личный опыт ясно показывал, что отличник —
всегда отличник, а двоечник — всегда двоечник.
Казалось, что интеллект предопределен с самого
начала. Что было делать с этим несоответствием?
Я пришел к выводу, что способности и характер человека не предопределены от рождения, а
большей частью формируются в определенный
период его жизни. Давно идут споры: формирует
ли человека наследственность или то образование и воспитание, которое он получает. Но до сегодняшнего дня ни одна более или менее убедительная теория не положила конец этим спорам.

Наконец, исследования физиологии мозга, с
одной стороны, и детской психологии, с другой,
показали, что ключ к развитию умственных способностей
ребенка — это его личный опыт познания
в первые три года жизни, то есть в период
развития мозговых клеток. Ни один ребенок не
рождается гением, и ни один — дураком. Все зависит
от стимуляции и степени развития головного
мозга в решающие годы жизни ребенка. Это
годы с рождения до трехлетнего возраста. В детском
саду воспитывать уже поздно.

Каждый ребенок
может учиться хорошо —
все зависит от метода
обучения

Читатель может удивиться, почему я, инженер
по профессии и в настоящее время президент
компании, занялся вопросами раннего развития
человека. Причины частично «общественные»:
мне совсем не безразличны сегодняшние бунты
молоде жи, и я спрашиваю себя, насколько современное
образование виновато в неудовлетворенности
жизнью этих молодых людей. Есть и личная
причина — мой собственный ребенок отставал в
умственном развитии.

Пока он был совсем маленьким, мне и в голову
не приходило, что ребенок, рожденный с такими
отклонениями, может развиться в нормального
образованного человека, даже если его правильно
обучать с самого рождения. Глаза мне открыл
доктор Шиничи Сузуки, утверждающий, что «нет
отсталых детей — все зависит от метода обучения». Когда я впервые увидел, какие потрясающие
результаты дал метод «Воспитание таланта» доктора Сузуки, метод обучения малышей игре
на скрипке, то очень пожалел, что как родитель
не смог в свое время ничего сделать для собственного
ребенка.

Когда я впервые занялся проблемой студенческих
беспорядков, то глубоко задумался о значении
образования и пытался понять, почему наша
система порождает столько агрессивности и
не удовлетворенности. Сначала мне казалось, что
корни этой агрессивности в системе университетского
образования. Однако, углубляясь в проблему,
я понял, что она характерна уже и для средней
школы. Потом я изучил систему средней и младшей
школы и в конце концов пришел к выводу,
что и в детском саду влиять на ребенка уже поздно.
И неожиданно эта мысль совпала с тем, чем
занимался доктор Сузуки и его коллеги.

Доктор Сузуки практикует свой уникальный
метод уже 30 лет. До этого он преподавал в младших
и старших классах, используя традиционные
методы обучения. Он обнаружил, что разница
между способными и неспособными детьми
очень велика в старших классах, и поэтому решил
попробовать заниматься с детьми более младшего
возраста, а потом и с самыми маленькими, постепенно
продолжая снижать возраст детей, которых
обучал. Доктор Сузуки обучает игре на скрипке,
потому что сам скрипач. Когда я понял, что этот
метод можно успешно применять в любой области
образования, я решил серьезно изучить проблему
«раннего развития».

Раннее развитие
не ставит целью
воспитание гениев

Меня часто спрашивают, помогает ли раннее
развитие воспитывать гениев. Я отвечаю: «Нет».
Единственная цель раннего развития — дать ребенку
такое образование, чтобы он имел глубокий
ум и здоровое тело, сделать его смышленым и добрым.

Все люди, если они не имеют физических недостатков,
рождаются приблизительно одинаковыми.
Ответственность за разделение детей на умных
и глупых, забитых и агрессивных ложится на
воспитание. Любой ребенок, если ему дать то, что
нужно и когда нужно, должен вырасти смышленым
и с твердым характером.

С моей точки зрения, основная цель раннего
развития — это предотвратить появление несчастных
детей. Ребенку дают слушать хорошую
музыку и учат играть на скрипке не для того, чтобы
вырастить из него выдающегося музыканта.
Его учат иностранному языку не для того, чтобы
воспитать гениального лингвиста, и даже не для
того, чтобы подготовить его в «хороший» детский
сад и начальную школу. Главное — развить в ребенке
его безграничные потенциальные возможности,
чтобы больше стало радости в его жизни
и в мире.

Сама недоразвитость
человеческого детеныша
говорит об его огромных
потенциальных
возможностях

Я считаю, что раннее развитие связано с огромным
потенциалом новорожденного. Конечно, новорожденный
абсолютно беспомощен, но именно
потому, что он так беспомощен, так велики его
потенциальные возможности.

Дитя человеческое рождается гораздо менее
развитым, чем детеныши животных: он умеет
только кричать и сосать молоко. А детеныши животных,
например собаки, обезьяны или лошади,
умеют ползать, цепляться или даже сразу вставать
и идти.

Зоологи утверждают, что новорожденный ребенок
отстает от новорожденного детеныша животного
на 10–11 месяцев, и одна из причин этого —
человеческая поза при ходьбе. Стоило человеку
принять вертикальное положение, и плод уже не
смог находиться в утробе до полного своего развития,
поэтому и рождается ребенок еще совсем
беспомощным. Ему приходится учиться пользоваться
своим телом уже после рождения.

Точно так же он учится пользоваться мозгом.
И если мозг любого детеныша животного практически
сформировался к моменту рождения, то
мозг новорожденного ребенка — как чистый лист
бумаги. От того, что будет записано на этом листе,
зависит, насколько одаренным станет ребенок.

Структуры мозга
формируются
к трем годам

Человеческий мозг, говорят, насчитывает примерно 1,4 миллиарда клеток, но у новорожденного большинство из них еще не задействовано.

Сравнение клеток головного мозга новорожденного
и взрослого человека показывает, что в
процессе развития мозга между его клетками формируются
особые мостики-отростки. Клетки головного
мозга как бы протягивают друг другу руки,
чтобы, крепко держась друг за друга, откликаться
на информацию извне, которую они получают
через органы чувств. Этот процесс очень напоминает
работу транзисторов в электронном компьютере.
Каждый отдельный транзистор не может работать
сам по себе, только соединенные в единую
систему, они функционируют как компьютер.

Период, когда связи между клетками формируются
наиболее активно, — это период от рождения
ребенка до трех лет. В это время зарождается
примерно 70–80 процентов таких соединений.
И по мере того, как они развиваются, возрастают
возможности мозга. Уже в первые шесть месяцев
после рождения мозг достигает 50 процентов своего
взрослого потенциала, а к трем годам — 80 процентов.
Конечно, это не значит, что мозг ребенка
после трех лет перестает развиваться. К трем годам
в основном созревает задняя часть мозга, а уже к
четырем годам в этот сложный процесс включается
та его часть, которая называется «лобные доли».

Фундаментальная способность мозга принимать
сигнал извне, создавать его образ и запоминать
его и есть та основа, тот самый компьютер, на
котором держится все дальнейшее интеллектуальное
развитие ребенка. Такие зрелые способности,
как мышление, потребности, творчество, чувства,
развиваются после трех лет, но они используют базу,
сформированную к этому возрасту.

Таким образом, если в первые три года не образовалась
прочная база, бесполезно учить, как
ее использовать. Это все равно, что пытаться достигнуть
хороших результатов, работая на плохом
компьютере.

Робость малыша
в присутствии незнакомых
людей — доказательство
развития способности
распознавать образы

Мне хотелось бы объяснить особое использование
слова «образ» в моей книге.

Слово «образ» чаще всего используется в значении
«схема», «устройство образца», «модель».
Я же предлагаю использовать это слово в более
широком, но специальном смысле, чтобы обозначить
процесс мышления, с помощью которого
детский мозг распознает и воспринимает информацию.
Там, где взрослый человек схватывает
информацию, главным образом используя способность
логически мыслить, ребенок пользуется
интуицией, своей уникальной способностью
создавать моментальный образ: способ мышления
взрослого недоступен ребенку и придет к нему
позже.

Самое яркое свидетельство этой ранней познавательной
деятельности — способность младенца
различать лица людей. Мне особенно запомнился
один малыш, которого я увидел в детской больнице.
Говорили, что он способен был различать
50 человек в возрасте, когда ему было всего чуть
больше года. Более того, он не только узнавал их,
но и давал каждому свое прозвище.

«50 человек» — цифра, может быть, не очень
впечатляет, но даже взрослому трудно запомнить
50 разных лиц в течение одного года. Попробуйте
записать поточнее черты лица всех ваших знакомых
и посмотрите, можете ли вы отличить одно
лицо от другого аналитическим путем.

Распознавательные способности ребенка становятся
очевидными примерно к полугоду, когда
появляется застенчивость. Его маленькая головка
уже может отличить знакомые лица, например
мамы или папы, от незнакомых, и он ясно дает
это понять.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из романа

— В афедрон не давала ли?..

Задавши сей неожиданно вырвавшийся вопрос, отец Логгин смешался. И зачем он спросил про афедрон?! Но слово
это так нравилось двадцатиоднолетнему отцу Логгину, так отличало его от темной паствы, знать не знающей, что для
подперделки, подбзделки, срачницы, жопы и охода есть грамотное, благолепное и благообразное наречие — афедрон. В
том мудрость Божья, что для каждого, даже самого грешного члена мужеского и женского, скотского и птицкого,
сотворил Господь, изыскав время, божеское название в противовес — дьявольскому. Срака — от лукавого. От Бога —
афедрон! Отец Логгин непременно, как можно скорее, хотел употребить древлеписаный «афедрон», лепотой своего
звучания напоминавший ему виды греческой горы Афон. Он старательно зубрил загодя составленные выражения: «В
афедрон не блудил ли?», «В афедрон был ли до греха?» — рассчитывая провести первую в своей жизни исповедь в
соответствии с последними достижениями теологической мысли. Отец Логгин лишь вчера, седьмого декемврия 7182 года
(некоторые духовные особы, к сожалению, ориентируются на ошибочную и гнусную западную дату — 1674 год), прибыл в
Тотьму для службы в церкви Крестовоздвиженья с рекомендательной епистолией к настоятелю отцу Нифонту и зело
уповал на первый выход к пастве. И вот тебе — афедрон! Он тут же вспомнил, как, идучи к службе, внезапу встретил бабу с
пустыми ведрами. «Далось же тебе, дуре, прости мя, многогрешного, Господи, переться с пустыми почерпалами улицей?! — 
расстроился отец Логгин, шагнув в сугроб. — Разве нет для таких сущеглупых баб с ведрами проулков либо иных тайных
троп? Ты б еще в церковь святую, прости, Господи, мне сие всуе упоминание, с почерпалами поперлася! Ох, не к добру…
Не забыть, кстати, вопросити паству, не веруют ли во встречу, в пустые ведра, в гады, в зверя, в птичий гомон, бо се есть
языческие кудесные мерзости? А кто верует в пустые ведра, тому, грешнику богомерзкому, епитимью от Бога назначить в
сорок дней сухояста». Ах, баба проклятущая! Свечера отец Логгин лег с женой своею Олегией в разные постели, дабы
уберечься от грешного соития накануне первой службы. Помолился истово, дабы во сне не жертвовать дьяволу — если
вздумает тот искушать, — семя без потребы грешным истицанием на порты. Утром омыл межножный срам. Телом бысть
чист отец Логин, и на душе бысть ликование от предстоящей многотрудной работы на тотемской ниве, и певши в ней
звонко едемские птицы, и цвели медвяные цветы!.. Но, не иначе — лукавый послал ту бабу со злосмрадными ея ведрами?
Ах, бес! Он, он, говняной дух, творит отцу Логгину препоны! «Если бы то Господь слал мне испытание, то проверял бы
меня богоугодным термином! — торжествующе возмыслил отец Логгин. — Аз же упомянул некстати дьявольскую калову
дыру. Ах, бес!» Догадавшись об истинной — дьявольскиискусной причине своего неожиданного отступления от
исповедального канона, отец Логгин воспрял. Он очень любил борьбу! «Изыди, лукавый!» — пламенно вскрикнул в мыслях
отец Логин. И язвительно спросил вездесущего демона: «Разве с того следует начинать вопросити исповедующихся?
Жена ся должна сказать мне: исповедуюся аз, многогрешная жена, имярек… Надо вопросити, как имя ее… Немного
помолиться следует с ней, распевая псалом. И, окончив молитвы, снять покрывало с ея головы. И расспрашивать со всей
кротостью, сколько это возможно, голосом тихим…»

Отец Логгин звонко прочистил гортань, сделал строгое, но отеческое лицо, взглянул на освещенный свечным
пламенем профиль молодой жены и приготовился восстановить канонический ход таинства, изринувши дьявола… Однако
бесы не желали отступать!..

— Кому, отче? — вопросивши жена, как только почувствовала на себе взгляд попа.

— Что — кому? — охваченный подозрениями, рекши отец Логгин.

— Давала — кому?

— Или их было несколько? — трепеща от ужаса (он впервые столкнулся лицом к лицу со столь изощренно богомерзким
блудом), гневно спросил отче. — Или не мужу ты давала в афедрон?!

То, что исповедь против воли опять свернула к теме афедрона, несколько смутило отца Логгина, но, в конце концов,
он мудро решил, что начать с самого тяжкого греха не есть грех.

— Нет, не мужу, господин мой отче.

«Двойной грех! — быстро промыслил пастырь. — Блуд с чужим мужем и блуд в афедрон».

— Кому же?

— Отцу, брату, братану, сестричичу…

После каждого вновь произнесенного сродственника отец Логгин вздрагивал нутром.

— …подруге, — перечисляла молодица.

— Подруге?! — не поверил отец Логин, — и как же сей грех ты с подругой совершала? Али пестом?

— Когда с горохом, то и пестом, — согласилась жена.

— Али сосудом? — не отступал пастырь.

— Коли оловину хмельную наливала, то и сосудом, винной бутылью-сулеей.

— И пиянство притом, значит, было?

— Ну, так ведь, то в дорогу дальнюю, отче. Как же не пригубить на дорожку, на ход ноги? Грешна.

— И чем же ты еще перед дорогой дальней в афедрон давала?

— Пряженцами…

— Тьфу, мерзость великая!

— Грешна, батюшка, давала брату пряженцы с бараньей припекой в пост.

«Колико же это блуда? Трижды либо пятижды?» — лихорадочно прикидывал отец Логгин. — «В пост, наевшись
скоромной пищи и напившись хмельной сулемы, блудила в задней позе со всей кровосмесной мужеской родней и
женскими подругами! О, Господи, святые небесные силы, святые апостолы, пророки и мученики, и преподобные, и
праведные…»

Отец Логгин долго бормотал, отчаянно призывая всю святую рать, могшую помочь ему в борьбе с таким
сверхблудным умовредием.

— А что, отче,- дождавшись, когда отец Логгин прекратит возмущенно пыхтеть, робко спросила жена. — Или нельзя в
дорогу пряженцы с горохом давати? А мать моя всегда рекши: «Хороши в дорожку пирожки с горошком».

— Аз тебя не про дорогу сейчас вопрошаю, — строго осадил отец Логгин. — А про блуд противу естества: в задний оход в
скотской позе срамом отца, брата, братана, сосудом да пестом.

— Ох!.. Ох!.. — молодица в ужасе закрыла лицо дланями. — Что ты, господин мой отче, да разве есть за мной такой
богомерзкий грех?! Ох!.. Да и подумати о таком мне страшно, а не то, что сотворити!

— Глупая жена, — рассердился отец Логгин. — Зачем же ты каитися принялась в том, чего нет? Меня, отца святого, в
смущение ввела. Лжу затеяла в святых стенах? Я же тебя ясно спросил: «Давала ли в афедрон? Кому? Чего?»

— В афедрон давала, от того не отказываюсь, а в… Господи, прости!.. в задний оход не блудила!

— А что же, по-твоему, значит сие слово — «афедрон»?

— Сим мудреным словом отче дальний путь нарек?

— Ах, мракобесие… Ах, бескнижие… — принялся сокрушаться отец Логгин. — Афедрон суть задний оход каловый.

Молодица похлопала очами.

— Да жопа же, али ты, Феодосья, жопы не знаешь? — быстрым шепотом пояснила случившаяся рядом просвирница или,
как больше нравилось приверженцу философской мысли отцу Логгину, проскурница Авдотья. Разрешив лексическую
загвоздку, Авдотья смиренно пробормотала:

— Прости, батюшка, за грех вмешательства в таинство покаяния.

— Грех сей я тебе отпускаю без епитимьи на первый раз, — милостиво согласился отче, радостный от того, что
недоразумение, накликанное бесами, разъяснилось, с Божьей помощью. То, что именно Бог выслал подмогу отцу
Логгину, пастырю было ясно, во-первых, из звания, вставшей плечом к плечу, ратницы: проскурница Авдотья, по —
древлему говоря, дьяконица, — особа духовного звания, а не какая-нибудь баба с пустыми черпалами, дала заслон
бесоватию. Во-вторых, просвирница — вдова самого благодетельного образа, и кому, как не ей, подсобить сестре
женского полу. В- третьих, — и это было самым вещим знаком, Господь сподобил на помощь отцу Логгину, принимающему
исповедь, не звонаря или пономаря, а — проскурницу, которая именно и выпекает хлебцы для причастия после требы
исповедания! «Едино в трех! — воссиял отец Логин, — единотрижды!» Под таким научно-обоснованным напором лукавый
отступил. И дальше таинство исповеди пошло, как по маслу.

— Ты, значит, Феодосия?

— Аз есмь.

— А грешна ли ты, Феодосия, в грехах злых, смертных, как — то: сребролюбие, пьянство, объядение, скупость,
резоимание ложа бо пуповины, срамословие, воззрение с похотью, любодеяние?..

Отец Логгин перевел дух.

— …Свар, гнев, ярость, печаль, уныние… уныние…

Отче растопырил персты веером и по очереди пригнул их к длани — не обсчитался ли, часом, каким грехом?

— …Уныние, оклеветание, отчаяние, роптание, шептание, зазрение, прекословие, празднословие…

— Погоди, батюшка, — встрепенулась Феодосия: — В празднословии каюсь. Давеча кошка, по горнице игравши да
поставец с места свернувши. Ах, ты, говорю аз ей праздно, дура хвостатая! Грешна!..

— «Дура» — не есть празднословие, — поправил отец Логгин. — «Дура» сиречь срамословие. За сей грех налагаю тебе сто
поклонов поясных и сто земных три дни.

— Аз, отче, поклоны отвешу, только «дура» — не срамословие, хоть как! — встряла Феодосья. — Елда, прости Господи,
или там манда — се срам. А «дура»? Иной раз идет баба глупая — дура дурой!

— Оно, конечно, — важно согласился отец Логгин, вспомнив утрешнюю тотьмичку с пустыми черпалами, — но — отчасти! А
за то, что спор затеваешь да в святых церковных стенах поминаешь елду — сиречь мехирь мужеский, да манду — суть
лядвии женские, налагаю на тебя седьмицу сухояста. Гм… Празднословие, братоненавидение, испытание, небрежение,
неправда, леность, обидите, ослушание, воровство, ложь, клевета, хищение, тайнопадение, тщеславие…

— Погоди, господин мой отче, — оживилась Феодосья. — Золовка моя на той седьмице на меня клеветала, клевеща, что
аз ея пряжу затаскала под одр.

— То ея грех, не твой, — поправил отец Логгин. — Пусть она придет на покаяние.

Батюшка беззвучной скороговоркой сызнова перечислил грехи, вспомнил, на каком закончил, и вновь заговорил:

— …Гордость, высокомудрие, укорение… Укоряла ты золовку за наветы? Нет? Добро… Осуждение, соблажнение,
роптание, хуление, зло за зло.

— Чего нет, батюшка, того — нет.

Отец Логгин перевел дух и принялся за «Заповеди ко исповедующимся».

— С деверем блудила ли?

— Да у меня, отче, и деверя нет, чтоб с им блудить, — сообщила Феодосья.

— С братом родным грешила ли?

— С Зотейкой-то?

— Пусть, с Зотеем, если его так кличут.

— Ох, отче, что ты речешь? Зотейка наш еще чадце отдоенное, доилица его молоком кормит.

— Так что же ты празднословишь? Не грешна, так и отвечай. А грешна, так кайся, — начал терять терпение отец Логгин.

— А на подругу возлазила ли?

Феодосья задумалась.

— Когда на стог взбиралась, то на подругу взлазила, уж больно высок стог сметан был.

— Возлазила, значит, без греха?

— Без греха, отче.

— А на мужа пьяная или трезвая возлазила ли?

— Ни единожды! — с жаром заверила Феодосья.

— С пожилым мужем или со вдовцом, или с холостым от своего мужа была ли?

— Ни единожды!

— С крестным сыном была ли? С попом или чернецом?

— Да я и помыслить такого не могу — с чернецом…

— Это хорошо, ибо мысль греховная — тот же грех. Гм… Сама своею рукою в ложе тыкала? Или вдевала ли перст в свое
естество?

— Нет, — испуганно прошептала Феодосья.

— Истинно?

— Провалиться мне на этом месте! Чтоб меня ужи искусали, вран ночной заклевал, лешак уволок!

— За то, что клянешься богомерзко язычески, — поклонов тебе сорок сразу, как из церкви придешь. Клясться нужно
божьим словом: чтоб меня Бог наказал! А не аспидами, филинами да мифологическими идолами.

— Какими, рекши, идолами? — заинтересовалась Феодосья.

— Мифологическими. Сиречь баснословными.

— Какие же сие басни, — растопырила глаза Феодосья, — когда в вашей же бане, ты ведь, отче, на Волчановской улице
поселился?.. Так вот, в вашей бане банник прошлое лето младенца грудного, чадце отдоенное, утопил. Матерь его,
Анфиска, из бани нага выскочила и на всю улицу возвопила: «Васютку моего банник утопил в ушате!» Васютка у нее хоть
и нагулянный был, а все одно жалко! Отец Нифонт на другой день нам на проповеди сказал: то Анфиске с Васюткой
наказание за грех блудного очадия и рождения, и в том самое-то ужасное наказание, что не Бог чадо покарал, а банник
леший.

— Тьфу! — сплюнул отец Логгин. — Что ни слово, то злая вонь! Не мог отец Нифонт такой богомерзости рекши.
Наказывает един Бог, а у идолов такой силы нет!

— А вот, и сказал отец Нифонт… Аз сама не слыхала, потому, в церковь в тот день не ходила, но матушка мне истинно
все пересказала. Гляди, говорит, Феодосья, очадешь в грехе, так лешак чадо утопит либо удушит, либо разродиться не
сможешь, будешь тридцать три и три года в утробе таскать.

Отец Логгин глубоко вдохнул и выпустил дух, надувая щеки и плеская губами в размышлении. «Языческое зло зело в
Тотьме сильно», — пришел он вскоре к драматическому выводу и продолжил вопросить:

— Дитя в себе или в сестре зельем или кудесами изгоняла ли?

— Нет, отче, — пламенно заверила Феодосья. — Как можно?

— Блудил ли кто с тобой меж бедер до истицания скверны семенной?

— Нет, отче.

— Кушала ли скверны семенные?

— Нет, отче, не было такого ни единожды, — перекрестясь, заверила Феодосья и, помолчав мгновение, спросила: — 
Отчего, отче, семя мужеское скверно? Ведь от него чада прелепые рождаются. Неужели это скверно? Скверны — от
дьявола, но разве чадо от беса, а не от Бога?

Отец Логгин нервно почесал пазуху под мышцей. Перекрестился. Воззрился на Феодосью.

Как весенний ручей журчит нежно, подмывая набухшие кристаллы снега, сияя в каждой крупинке агамантовым
отблеском, плеская в слюдяные оконца ночных тонких льдинок, отражая небесный свод и солнечные огни, так сияли на
белоснежном лице Феодосии голубые глаза, огромные и светлые, как любовь отца Логгина к Богу.

«Аквамарин небесный», — смутился сей лепотой отец Логгин.

Весь сладкий дух церковный не мог укрыть сладковония, что исходило от Феодосии, от кос ее, причесанных с елеем,
от платка из древлего дорогого алтабаса, от лисьей шубы, крытой расшитым тонким сукном. Отец Логгин знал отчего-то,
что пазухи шубы пахли котенком. А уста — мятой. А ушеса и заушины — лимонной зелейной травой мелиссой. А перси —
овощем яблочным, что держат всю ночь в женских межножных лядвиях для присушения мужей.

— Медвяный дух твой, — слабым голосом произнес отец Логгин. И, собравшись с силами, вопросил нетвердо:

— Пила ли зелие травяное — мелиссу, зверобой, еще какую ину…

Голос отца Логгина сорвался и дал петуха.

Феодосия сморгнула очесами и закусила уста, сдерживая звонкую крошечную смешинку.

«Как речная земчузинка смешинка твоя», — почти теряя сознание, беззвучно рекши отец Логгин.

— Нет, отче, не пила зелия, — отреклась Феодосья.

Демон уже подбирался к межножию отца Логгина. И вприсядку, с коленцами, плясали черти, предвкушая падение
святого отца. Но Спаситель вновь пришел на помощь юному своему ратнику.

— А что, батюшка, звонить сегодня во скольки? — басом спросил Спаситель.

— А? Что? — вздрогнул отец Логгин.

Сморгнул вежами, встряхнул главой. Перед ним стоял, переминаясь в валенках, звонарь Тихон.

— После, после… Не видишь, исповедаю аз? — сказал машинально отец Логгин.

И вспомнил свое наваждение.

— Ах, нет! Звони во все колокола!

— Дык… эта… — недоумевал Тихон. — Почто во все?

— Во славу Божию! — потряс дланями отец Логгин. — Во победу над лукавым, что искусити мужей пытается даже в
стенах святых!

Тихон перекрестился и запыхтел.

— Ступай, ступай, — встрепенувшись, распорядился отец Логгин. — Звонить будешь, как заведено, к вечерней.

И снова Бог призрел сына своего Логгина! То, что искушение, похотствующее через Феодосию, было наслано
лукавым, а спас от блудного греха Господь, ясно было отцу Логгину оттого, что явился ратником по божьему велению
звонарь Тихон. Не проскурница Авдотья — хоть и вдова, а тоже баба мужеискусная! — Не чтец Козьма, тропарей толком не
вызубривший, а звонарь! Прозвонил глас Божий над головой отца Логгина и разогнал бесов, на блуд совращающих.

«Срочно нужно произнести тропарь к случаю приличествующий!»

От волнения, нужное вылетело у отца Логгина из главы. «Перечислю святые небесные силы: угодников, праведников,
— решил отец Логгин. — Сие всегда к месту». Вдохновенно пробормотав весь список и краткое покаяние, отец Логгин
расправил плечи и ясным взором воззрился на Феодосию.

— Что ты, раба Божья, рекши? — изрек он твердым гласом.

— Аз вопросивши: мужеские скверны семенные от Бога или от дьявола? — сосредоточенно произнесла Феодосья. — Мне
сие непонятно. Если — от дьявола, то почему дитя — от Бога? А если семя мужеское от Бога, то почему называют его
скверной, а не плодородием?

Взор отца Логгина запылал. Он зело любил дискуссии! Но вящей того любил отец Логгин наставления.

— Сей казус задал тебе сам лукавый! — радостно констатировал отец Логгин, предвкушая эффектное его разъяснение. — 
Любой плод и любое семя — от Бога. Но, завладеть им может и бес! И тогда плод сей и семя сие становится от дьявола.

Полюбовавшись с мгновение на завершенность и афористичность своей формулировки, отче взглянул на Феодосию.

— Понятно тебе?

— Понятно, — заверила Феодосья. — А как, батюшка, угадать, от Бога, положим, овощ яблочный у меня в руке али от
лукавого?

— А это, смотря, кто тебе его вручил: коли Господь, то — от Бога. А коли черт, то — от лукавого. Уразумела?

— Уразумела, отче. А как узнать, кто из них вручил мне плод? Если, к примеру, Кузьма мне его дал на торжище?

Отец Логгин с тонким свистом втянул носом воздух.

— Если, в грехе заполучила ты плод сей, то вручил его бес, а если в богоугодном деле получен плод, то ниспослал тебе
его Господь наш, — возвышая глас, но не теряя самообладания, произнес отец Логгин.

— А если плод сей — репейник, который аз выпалываю с огорода?

— Если выпалываешь, се — от Бога мурава. А если засеваешь — от черта сей чертополох.

— А скверны семенные?

— Если в грехе они истицают, се — от лукавого, — нетерпеливо воскликнул отче. — А если не в грехе, се — от Бога. В
рукоблудии, сиречь в малакии, семя истекает скверно, потому что истицает оно к чертям собачьим! Поняла?!

Отцу Логгину и не понятно было, как мог он еще недавно очароваться такой бестолковой женой!

— Поняла, отче, — проникновенно ответила Феодосия. — Мне еще никто никогда так ясно все не разъяснял!

Отец Логгин смягчился.

— Добро… Всегда вопрошай отца своего духовного, если в чем сомневаешься. Гм…

«Глаголет священник, перечисляя грехи по единому, вопрошает тихим гласом», — напомнил себе отец Логгин и вновь
принялся исповедовать рабу Божью Феодосию.

— Ходила ли ты к волхвам, чародеям, кудесникам, баальникам, зелейникам либо знахарям?

— Грешна, отче, ходила единожды. Но не по своей воле, а просьбою золовки. Брала у зелейницы травяное снадобье,
дабы лечить золовке телесный недуг.

— Се грех! Недуги, духовные либо телесные, врачевати обязано словом Божьим либо мирро святым.

— А разве, отче, не грех мирро к аке… афе… к оходу прикладывть? У золовки чирей в оходе леший надавал!

— Опять ты леших языческих поминаешь! Наказывает, суть недуги насылает, Бог!

— А я так думаю, что, если чирей на носу или в подпупии выскочит, то — Божье наказание, а если в задней дыре —
дьявола козни.

— Казус сей не прост, — сокрушенно вздохнул отец Логгин. — Думаю, то Бог чирей наслал в афедрон в назидание
золовке, дабы продемонстрировать силу свою даже и во владениях дьявола. Мирро, пожалуй, в сем месте будет
неуместно. Впрочем, с сиим надо свериться у Иоанна Постника.

— Отец Нифонт говорил, что на все вопросы есть ответ в святом писании. Может, и насчет чирья там прописано?

— Насчет чирьев сей час не припомню, — отцу Логгину не хотелось признаваться Феодосье, что книга книг упустила
такой животрепещущий вопрос… — Как бы то ни было, за зельем ходить — грех великий.

— А что же делать? Золовку аж грызло!

— Молиться!

— А царский лекарь царя нашего — батюшку, Алексея Михайловича, чем врачует? — встрепенулась вдруг Феодосия, и
глаза ее заблестели любопытством. — Али не травами?

Отец Логгин закашлялся.

— Гм… Хм… Государь наш светозарный, Алексей Михайлович, — Бога посланец на земле, следовательно, его лечение —
суть Божьими руками. Вестимо, не все травы — зелия кудесные.

Эта мысль приободрила отче.

— Лавр, виноград — суть древа едемские, божественные. А за поход к травнице налагаю тебе епитимью в сорок земных
поклонов на три седьмицы. Гм… Упивалася ли без памяти?

— Нет, отче мой господин.

— Или на восток мочилась?

— Нет.

— Или на восток изпражнялась?

— Что, отче?

— Калилась на восток, суть смердила?

— Ой, нет, батюшка.

— На ногу кому вступала с похотью?

— С похотью — нет, — заверила Феодосья, — а вот…

— Ладно, ладно, без похоти вступить — то не грех, — замахал рукой отец Логгин, опасаясь новой дискуссии.

— Нечистая, в церковь ходила?

— Ни единожды.

— В нечистотах кровяных с мужем грех творила?

— Нет, отче.

— Добро… Всякий, кто с женой во время месячных луновений будет и зачнет ребенка, то да будет прокажен, и
родители да имут епитимью до три лета.

— А, прокажен который будет? — с волнением уточнила Феодосия.

— Чадо.

— А чадце чем виновато? Этого я не понимаю.

— Чадо за грех родителей перед Богом отвечает, али ты того не знаешь?

— Но, чадо же не знало, что его в грехе зачинают? Он бы, может, и нарождаться не стал, кабы ведал?

— Ересь! Чушь собачья! Прости мя, Господи… Или с мужем была в пятницу, в субботу или в воскресенье?

— Не была.

Отец Логгин на время задумался. Надо бы предупредить рабу Божью Феодосию, чем чревато соитие в эти дни недели.
Но Отец Логгин опасался нового словесного казуса. Наконец долг наставления взял верх.

— А если зачнется ребенок, то будет он либо разбойник, либо вор, либо блудник, — быстро произнес отче, рассчитывая
избежать заминки.

Но Феодосия не смогла оставить без размышления такую информацию.

— А бийца в какой день зачинается?

— Драчун? Сие в независимости от того, — витиевато ответствовал отец Логгин.

— А почему, если в пятницу — то разбойник? Почему не бунтовщик? Видать, чтоб Боженьке не путаться…

— Осквернялась ли в святой пост? — рекши отец Логгин, сделав вид, что не расслышал версии Феодосии.

— Нет.

— Смеялась ли до слез?

— Грешна, батюшка… Повитуха Матрена в грех ввела. Про Африкию рассказывала. Как можно было не смеяться,
когда Матрена такие глумы сказывала! Не поверишь, отче, в Африкии живут черные люди…

— Ладно, ладно, после…

— Нет, ты, отче, послушай… И все у них черное: и тело, и срам. И молоко у жен из персей черное доится.

— Черное млеко? Слыхивал про чудеса, но, про такие?.. — поразился отец Логгин и живо спросил: — Ну-ну?

— А если перси черные, то какому же молоку быть? Не белому же?

— Сие логично… — склонил голову отец Логгин.

— Из черного всегда черное выходит. А в носу красно, так и кровь из носопырки алая идет. Зотейка наш уж такой
беленький весь, а жопка — бурая, так и калышки бурые. А се… Матрена рекши, у африкийских черных жен и чада черные
нарождаются. И еще сказывала Матрена, что люди в Африкии ходят все голые! Вот, как есть, нагие, в нос только перо
всунуто! Представь, батюшка, идет по городу воевода нагой? В носу у воеводы перо петушиное… Али мытарь за
посошной податью приходит — сам голый, и срам так же! Ох, и смеялись мы! Аж до слез… Или звонарь африкийский на
колокольню лезет, а на ем одни валенки, и муде черные?.. Ой, не могу!

Поглядев издалека на звонаря Тихона, отец Логгин тоже мелко затряс головой от смеха. Отче был еще зело молод и
временами забывал о том, что, как особа духовная, должен хранить серьезный вид.

Феодосья вновь рассыпалась круглыми тихими смешинками.

— Как, отче, было не смеяться над такими побасенками?

— Сие не побасенки, — сделав строгое лицо и осенившись крестом, пришел к выводу отец Логгин. — Черные те люди и
чад черных рождают в наказание от Бога. За то, что нехристи языческие оне. Только язычники чертовы могут нагие на
колокольню залезать!

Феодосья истово перекрестилась.

— Дьявольская земля та — Африкия, — пламенно произнес отец Логгин. — Ишь, удумали, с нагим мехирем — в святые
стены.

— Распоясанные, отче! — подлила масла в огонь Феодосья.

— Но ты не смеяться должна была, а воздать молитву за спасение африкийских душ. Сегодня же вечером помолись за
них. И я помолюсь. А за глумы и смех до слез налагаю тебе сухояста три дня.

— Истинно, отче мой господин, — смиренно сказала Феодосия. — Но в святом писании сказано, что уныние — грех.
Значит, веселиться Бог нам завещал? А какое же веселье без смеха?

— Не то веселье, когда напьешься пьяной и будешь плясать под гусли с коленцами, да над глумами скоморохов
смеяться, а то веселье — когда с радостью на душе окинешь ты веселым взором все добрые дела, что сотворила за день.

— Пьяной быть грех, — согласилась Феодосия. — Елда пьяная и та не стоит, набок валится. Но зачем тогда Господь наш,
Христос, воду в вино превратил, а не в квас? Может, он хотел накудесить ее в кисель либо в сбитень, а дьявол под руку
толкнул, и вышло вино хмельное?

— Господь наш Христос не кудесит, — рассердился отец Логгин. — Это тебе не повитуха Матрена. Спаситель чудеса
свершает во спасение.

На этом отец Логгин примолк, поскольку решительно не знал доводов решения Христа превратить воду в вино, а не в
квас. Он троекратно лихорадочно произнес: «Господи, помоги!», и в ту же секунду пришла помощь.

— Спаситель превратил воду в вино, чтоб было чем причащать паству после исповедания! — радостно воскликнул он. — 
Не квасом же причащать? Не сбитень же — кровь Господня?!

— А-а! — сказала Феодосия. — Се истинно! Сколько же много истин мне сегодня открылось от тебя, отче мой господин.

Источник: Сайт журнала «Вологодская литература»