Отрывок из книги
О книге Мириам Бодуэн «Хадасса»
Я была одета в соответствии с условиями контракта,
исключавшими кофточки без рукавов, юбки
выше колен, брюки, блестящие ткани, облегающий
покрой. Под припекающим солнышком в двадцать
минут пополудни на мне было темное платье, прикрывавшее
лодыжки. Косу я закрутила в пучок и
держалась прямо, натянуто, опустив руки вдоль
тела. Вокруг меня кружили, теснились, смеялись
сотни девочек в темно-синей форменной одежде,
держась по двое или группой, они рассматривали
мое платье, мой оловянный браслет, мою смущенную
улыбку, а затем возвращались к своим играм,
после чего подходили опять. Меня предупредили:
главное — не строить иллюзий, я никогда не стану
им ни подругой, ни наперсницей.
Мои коллеги стояли плечом к плечу у озаренной
светом бежевой кирпичной стены и ждали.
Страдая от пыли, мадам Сове без конца утирала
нос платочком, а мадам Анри, которой слепило
глаза, морщила лоб за темными очками. Когда я
обернулась в сторону улицы Доллар, по которой
шли три женщины в шапочках, прозвонил колокол.
Облаченная в свободный костюм, появилась директриса,
остановилась слева от меня, сдержанно
поклонилась преподавательницам, затем высоко
вскинула руку. Девочки замолчали, выстроились,
и длинная приветственная речь, произносимая
на идише, началась. В моем ряду я насчитала восемнадцать
учениц. Крупные, щуплые, толстенькие,
брюнетки, блондинки — восемнадцать пар
колготок в цвет униформы и восемнадцать белых
рубашечек, застегнутых до шеи. Директриса остановилась,
одна из моих учениц вышла из строя и,
отойдя назад, потянула за рукав рыженькую девочку,
с отчаянием произнеся «ш-ш-ша!». Затем вновь
зазвучала приветственная речь, пока дети не за-
аплодировали и не зашумели. Директриса подняла
руку, потребовав абсолютной тишины, которая и
наступила, после чего восемь учительниц, принятых
руководством на службу, поняли, что пришло
время повернуться кругом и во главе своей группы
направиться ко входу.
Построенное после Второй мировой войны
между железной дорогой и горой острова трех-
этажное неказистое здание, предназначенное для
размещения иммигрантской общины, было опоясано
металлической оградой в три метра высотой.
При входе в коридоры первого этажа, заполненные
разными группами, нам пришлось замедлить шаг.
Девочка с желтой, очень желтой кожей подошла ко
мне и, сложив ладошки рупором и изогнув брови
дугой, тихонечко сообщила:
— Меня зовут Ити Райнман, мадам. А ты рада,
что будешь нашей учительницей?
Мы шли друг за другом, гуськом. На лестницах
девочки шалили, их башмачки стучали по плиточному
полу. Мое внимание привлекли запачканные
стены с развешанными на них цветными табло на
иврите, покрытыми следами ладоней, а также фотографии
раввинов с длинными седыми бородами.
Когда мы подошли к нашему классу, расположенному
на втором этаже с восточной стороны, девочки
по очереди поцеловали запечатанную и прикрепленную
к дверной раме трубочку, затем каждая
села за ту парту, которая была ей указана утром
учительницей идиша миссис Адлер. Закрыв дверь,
я направилась к большому столу и большому учительскому
стулу. Дети тараторили, разглядывая
меня. Я собралась и, придав голосу сильную и строгую
интонацию, произнесла «Тишина!» один раз,
затем повторила то же самое, хлопнув в ладоши,
после чего девочки, широко раскрыв глаза, утихомирились,
и я представилась, написав свое имя на
доске. Но стоило мне повернуться спиной, как болтовня
возобновилась, а я нахмурилась, приложила
указательный палец к губам, очень рассерженным
тоном повторила «Хватит!», и сентябрь начался.
Поскольку это был первый урок и мне еще ровным
счетом ничего не было известно, я прежде всего
предложила им коротко рассказать о каникулах,
что они, сосредоточившись, и сделали. Каждая,
без исключения, точно назвала мне свой возраст,
позаботившись уточнить: одиннадцать лет с половиной,
одиннадцать и восемь месяцев, двенадцать
со вчерашнего дня, двенадцать лет через неделю…
Блими Унсдорфер за партой у двери — одиннадцать
лет и девять дней — рассказала, что ей очень
грустно оттого, что уже пришлось идти в школу,
так как она очень любит лето, а когда ты в школе, то
бывает снег, а снег — это очень холодно. Хая Вебер,
сидящая в центре класса, приехала из Валь-Морена
вчера вечером, очень поздно, довольная, там было
очень весело, и она много-много дней купалась
в бассейне, но не с мальчиками, нет, мадам, есть
часы для мальчиков, есть часы для девочек, и мне
почти двенадцать лет. Затем Нехама Франк — двенадцать
с половиной, гладкие черные волосы, подстриженные
в безупречное каре — резко встала и
спросила: «А ты, мадам, ты купаешься с мальчишками?» Что заставило остальных улыбнуться.
В прямоугольном классе с когда-то сиреневыми
стенами было девятнадцать деревянных парт, четыре
окна, выходивших во двор, скомканная карта
мира в углу, шкаф для словарей и прикрепленные
к пробковому стенду огромные бархатные буквы
красного и черного цвета — древнееврейский алфавит.
Я объяснила программу занятий после по
лудня: прежде всего следовало написать на новых
вещах свои имя и фамилию. Все разволновались,
ведь каждая вещичка была выбрана и куплена с
мамой, и девочки аккуратно подстриженными ноготками,
сглатывая слюну, старательно отрывали
ценники. Прохаживаясь между рядами, я сумела
ответить на волновавшие их вопросы: «Мадам, когда
ты раздашь расписание? Сколько у нас уроков
грамматики? Когда будет урок физкультуры? А ты
задаешь много домашних заданий?» Ити Райнман,
прищурившись, задержала меня и объяснила, что
ее соседка, которой досталась парта перед столом
учительницы, опаздывает, потому что она терпеть
не может школьных занятий, а я, мадам, уточнила
она по-английски, прижав свои желтые ладошки к
сердцу, я так люблю школу!
Разобравшись с этикетками, приступили к наведению
порядка, и несколько девочек постарше установили
определенные правила для всех остальных.
И действительно, по мнению двенадцатилетних и
старше, предметы должны были быть разложены в
определенном порядке, в зависимости от размера и
цвета, тетради — справа, карандаши — слева, и аккуратно,
главное — не смешать книги Священного
Писания с учебниками французского. При помощи
калькулятора каждой надлежало составить перечень
своих карандашей, разлинованных листов
бумаги, портфелей, а затем прилепить этот список
внутри парты. Муравьишки копошились, а я, прохаживаясь
между ними и не смея вмешиваться, слушала идиш. Густой сентябрьский зной проник под
мое плотное платье. Вокруг меня лбы повлажнели
от пота, но ротики, не жалуясь, посасывали через
соломинки подслащенные соки. Разобравшись с делами,
ученицы соорудили из пластиковых мешков,
служивших для покупок, индивидуальные мини-
мусорки и прикрепили их клейкой лентой к спинкам
своих стульев.
Мы приступили к учебе в последнем классе начальной
школы, в этом году надо было отличиться
на министерских экзаменах, чтобы правительство
вновь предоставило дотации. Программа была насыщенной.
До полудня ученицы должны были разбирать
с миссис Адлер нравоучительные тексты
из библейских книг, заучивать молитвы и псалмы,
усваивать правила поведения по Торе, а после полудня
я была призвана преподавать по программе
Министерства образования, предполагавшей
изучение французской грамматики, математики и
некоторых основ гуманитарных наук. Руководство
разрешало также занятия по искусству и физкультуре,
при условии, что это не помешает детям
успешно сдать экзамены в конце года. С осени следующего
года в классах на верхнем этаже девочки
будут проходить подготовку, необходимую для
будущей супруги, обретать навыки, касающиеся
правил переписки, коммерческого учета, и прежде
всего практически осваивать семейные обязанности.
Позднее, в семнадцать или восемнадцать лет,
мои ученицы покинут школу, потому что их мамы
выберут им мужей, с которыми они должны будут
провести свою жизнь в квартале с двухсотлетними
деревьями и краснокирпичными домами, где их
незаметно будет хранить нить эрува.
На деревянных партах, попорченных тремя
предыдущими поколениями, с помощью тонкой
бумаги, ярких лоскутков и маркеров ловкими, а порой
и неумелыми руками девочки разукрашивали
картонки, где были записаны их имена. Кое-как закончив
эту работу, оказавшуюся детской забавой,
Перл Монхейт, двенадцати с половиной лет, выразила
желание написать дату на доске, что я ей и позволила.
Задрав подбородок, решительно вышагивая,
она устремилась вперед, схватила мел и начертила
дату непонятными для меня буквами иврита. Затем
обернулась, пристально взглянула на меня и вернулась
на свое место в заднем ряду. Я растерялась.
На мгновение глубоко задумалась, надо ли вмешиваться,
но затем, услышав стук, вздрогнула, ученицы
засмеялись, дверь открылась. И в этот момент
хрупкая девочка в голубом пальтишке приблизилась,
положила руку на запечатанную трубочку,
содержащую библейские тексты, а затем быстрым
автоматическим жестом поднесла ее ко рту. После
чего малышка направилась к первой парте перед
учительским столом, положила школьный ранец
под скамью, скрестила руки на животе и своими
темными глазами взглянула на меня.
— Здравствуй, мадемуазель, — сказала я ей. —
Добро пожаловать. Как тебя зовут?
Девочка рассматривала меня, не отвечая, и я
тихонько подошла к ней. На ее левом виске было заметно
желтоватое пятнышко, а жилки вокруг него
образовывали своего рода звездочку на чистой и
гладкой коже. За нашей спиной ученицы снова принялись
мастерить. Склонившись к белому личику,
испещренному желтыми и синими пятнышками, я
повторила: «Скажи же мне, как тебя зовут?» И тогда
я увидела, как сжались ее пересохшие губки, как
она прикусила их, как на мгновение вздрогнула,
будто преодолевая усилие, снова сжалась, сделала
еще одну попытку, и, наконец, у нее получилось, маленький
ротик приоткрылся, и я услышала совсем
рядом с голубым шерстяным воротом тихий детский
голосок, прошептавший: «Ха-дас-са». Соседка
девочки Ити пролепетала ей на неизвестном языке
несколько слов, та сняла пальто и положила его на
спинку парты, затем снова сунула палец в рот. Из
глубины класса собралась было вмешаться Нехама,
но я потребовала, чтобы она подняла руку, та так
и сделала, пожелав сообщить нам, что курточка ее
кузины новая, она получила ее из Израиля двадцать
пятого августа, к своему одиннадцатилетию,
потому что их тетя живет там. «А ты, мадам, была в
Израиле?» — спросила она меня.