Метка: История

• Саймон Себаг Монтефиоре. Иерусалим. Биография / Пер. с англ. И.Павлова. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 720 с.

Иерусалим — один из древнейших городов Земли, центр мироздания, столица двух народов и святыня трех авраамических религий, каждая из которых считает город площадкой, на которой разыграется мистерия Судного дня. Историю этого города можно назвать мировой историей в миниатюре. Английский журналист, доктор фиолософии по истории, потомок знаменитого еврейского филантропа Саймон Себаг Монтефиоре, опираясь на научные исследования и собственную семейную историю, выстраивает биографию Иерусалима — поистине хронологию всего мира. 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ, КРЕСТОНОСЦЫ
Бойня
Танкред: резня на храмовой горе

К ночи 13 июля крестоносцы были готовы. Священники наставляли воинов, укрепляя в них смесь безжалостной свирепости и непоколебимой набожности. Метательные машины осыпали дождем камней стены города, а защитники тем временем вывешивали на стенах мешки с хлопком и сеном, чтобы смягчить удары, так что в результате стены стали похожи на гигантские бельевые веревки. Мусульмане в ответ также стреляли по осаждающим из метательных орудий. Когда христиане обнаружили в своих рядах лазутчика, они живьем поместили его в корзину требушета и забросили несчастного за стены города. 

Крестоносцы работали всю ночь, заваливая ров фашинами. Затем по частям перетащили через ров три осадные башни и собрали их непосредственно под стенами — одну для Раймунда на горе Сион, две другие — на северной стороне. Раймунд первым установил свою осадную башню напротив стены, но египетский наместник, командовавший южным сектором обороны города, оказал упорное сопротивление. В конце концов Готфрид Бульонский определил самое слабое место обороняющихся — восточнее современных ворот Ирода, напротив музея Рокфеллера. Герцог Нормандский и герцог Фландрский вместе с Танкредом быстро перебросили свои силы на северо-восточный угол. Готфрид лично поднялся на осадную башню, как только ее выдвинули на оптимальное для атаки место: хорошо видный своим солдатам, он стрелял по стене из арбалета, в то время как осаждающие и осажденные тоже обменивались залпами лучных и арбалетных стрел, а метательные машины крестоносцев осыпали градом камней стены. 

С восходом солнца военачальники крестоносцев смогли использовать для координации своих действий сигналы, передаваемые зеркалами, установленными на Масличной горе. Были предприняты два одновременных штурма: Раймунд Тулузский с юга, а нормандцы с севера. В пятницу 15-го штурм повторился. Готфрид снова ехал на верхней площадке шаткой деревянной осадной башни, меча одну за другой арбалетные стрелы. Защитники города применили греческий огонь, но этого было недостаточно, чтобы остановить неприятеля. 

В полдень башня Готфрида наконец подошла вплотную к стене. Франки перебросили на стену мостки, и два рыцаря-брата первыми спрыгнули на нее; за ними последовал Готфрид. Все трое потом клялись, что своими глазами видели, как рядом с ними сражается покойный епископ Адемар. И «многие свидетельствовали, что он первым взобрался на стену». Именно усопший епископ приказал им открыть изнутри ворота Колонны (нынешние Дамасские). Танкред со своими нормандцами устремился вперед по узким улочкам Иерусалима. С юга, от горы Сион, Раймунд Тулузский услышал их крики. «Чего вы медлите! — крикнул граф своим людям. — Франки уже в городе!» Ворвавшись в Иерусалим, воины графа начали преследовать египетского наместника и гарнизон, загнав их в Цитадель. Наместник согласился сдаться Раймунду в обмен на обещание сохранить жизнь ему и его людям. Тем временем жители города и солдаты бежали на Храмовую гору; за ними гнался Танкред со своими нормандцами. Иерусалимляне с шумом захлопнули ворота на Храмовой горе и попытались дать отпор, но воины Танкреда пробились на священную храмовую площадку, забитую толпой отчаявшихся людей. 

Бойня продолжалась несколько часов. Франки обезумели от ярости и убивали любого, кто попадался им на улицах города. Они отрубали несчастным не только головы, но руки и ноги, купаясь в брызжущих фонтанах крови неверных. Хотя подобная резня в захваченном городе была делом обычным, поражает небывалая гордость, с которой описывают эти зверства летописцы крестового похода. «Произошли чудесные сцены, достойные запечатления, — бахвалился один из свидетелей резни, каноник графа Тулузского Раймонд Ажильский. — Некоторые из наших людей — и это были еще самые милосердные — отрезали головы врагам. Другие же сражали их стрелами, некоторые кидали их живьем в огонь или долго пытали и медленно убивали. Улицы были заполнены грудами срубленных голов, рук и ног. Так что даже ходить по улицам, не спотыкаясь об эти конечности и головы, было довольно затруднительно». 

Младенцев отнимали у матерей и разбивали им головы о стены. По мере того как победители все больше зверели, «сарацины, арабы и эфиопы» — то есть темнокожие суданские воины из войска Фатимидов — искали убежища на кровлях Купола Скалы и аль-Аксы. Пробивавшиеся к Куполу рыцари буквально прорубали себе дорогу через толпу на эспланаде, нещадно рассекая человеческую плоть. Наконец они ворвались в аль-Аксу. По словам историка Вильгельма Тирского, франки «вступили туда со множеством конных и пеших людей и, не щадя никого, перекололи всех, кого нашли, мечами, так что все было облито кровью. Произошло же это по справедливому приговору Господню, и те, которые оскверняли святыню своими суеверными обрядами и лишили верный народ доступа к ней, очистили ее своею кровью и поплатились жизнью за свое злодеяние». 

Десять тысяч человек, включая многих мусульманских имамов и аскетов-дервишей, были убиты на Храмовой горе. В их числе — три тысячи тех, кто пытался найти убежище в мечети аль-Акса. «Наши меченосцы, — пишет хронист Фульхерий Шартрский, — начали стрелять в мусульман на крыше аль-Аксы из луков. Сраженные стрелами, те замертво падали вниз. Что я могу еще добавить? Никто не остался в живых, ни из женщин, ни из детей». Однако Танкред отправил свое знамя — символ покровительства — к уцелевшим трем сотням человек на кровле аль-Аксы, крестоносцы обещая защиту. Он прекратил бойню, отобрал несколько самых ценных пленников, и ему показали сокровища Храмовой горы. Танкред присвоил огромные золотые светильники, висевшие в святилищах. Евреи искали убежища в синагогах, но крестоносцы подожгли здания, и евреи сгорали заживо, словно в каком-то чудовищном жертвоприношении именем Христа. Готфрид Бульонский с обнаженным мечом в руке и в сопровождении небольшого отряда соратников блуждал по городу, громко возглашая молитвы, пока не нашел дорогу к храму Гроба Господня. 

На следующее утро, к ярости Танкреда, люди Раймунда взобрались на крышу аль-Аксы, застали там врасплох несколько сот мусульман и, одержимые жаждой убийств, обезглавили и мужчин, и женщин. Некоторые мусульмане предпочли найти смерть, бросившись с крыши. Одна весьма уважаемая и ученая женщина из персидского Шираза с целой группой других женщин пыталась спрятаться в Куполе Цепи: все они также были убиты. Захватчики с поразительным удовольствием расчленяли тела своих жертв, видя в таком омерзительном способе расправы чуть ли не сакральное таинство. По словам Вильгельма Тирского, «страшно было смотреть, как валялись повсюду тела убитых и разбросанные конечности». Но «не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли ужасное зрелище». Еще больший трепет вызвало то, «что сами победители были в крови с головы до ног». Они разбрелись по городу и, «вытаскивая, как скотов, из узких и отдаленных переулков тех, которые укрывались там от смерти, избивали их на месте». 

Каждому крестоносцу было обещано, что он сможет присвоить себе все, что сумеет захватить, а также любой дом, на двери которого он успеет вывесить свой щит или оружие. Поэтому они, «разделившись на отряды, ходили по домам и извлекали оттуда отцов семейств с женами и детьми, прокалывали их мечами или сбрасывали с кровель и таким образом ломали им шею»*. 

Семнадцатого числа пилигримы (как называли себя эти мясники) наконец пресытились резней и «предались отдыху и вкушению пищи, в чем уже сильно нуждались». Их князья и духовенство прошли ко Гробу Господню, где восславили Христа, хлопая в ладоши и орошая алтарь слезами радости, а затем торжественной процессией проследовали по улицам города к Куполу Скалы и месту, где стоял Храм Соломона. Улицы, по которым они шли, были усыпаны кусками мертвых тел, разлагавшимися на летней жаре. Вожди крестоносцев заставили уцелевших евреев и мусульман очистить улицы и сжечь все останки на погребальных кострах, после чего убили и этих несчастных, приумножив число жертв. Погибшие крестоносцы были погребены на кладбище Мамилла или в священной земле напротив Золотых ворот (там тоже к этому времени образовалось мусульманское кладбище), где они и ожидают воскресения в день Страшного суда. 

В Иерусалиме было такое количество «драгоценных каменьев, одеяний, золота и серебра», а число ценных пленников было так велико, что франки продавали рабов с аукциона два дня подряд. Некоторых уважаемых мусульман освободили за огромный выкуп. За ученого правоведа Абд аль-Саляма аль-Ансари затребовали выкуп в тысячу динаров, но никто не смог заплатить его, и пленника убили. Уцелевших евреев и три сотни их книг (включая Кодекс Алеппо — один из самых ранних частично сохранившихся экземпляров Танаха, еврейской Библии) выкупили их египетские единоверцы. Торговля пленниками стала одним из самых прибыльных занятий в Иерусалимском королевстве. 

Смрад тления витал над городом еще долгое время после бойни — не все человеческие останки удалось собрать. Даже по прошествии полугода, когда в Иерусалим вернулся Фульхерий Шартрский, там стояло непереносимое зловоние, исходившее от «все еще разлагавшихся трупов сарацин, которых наши соратники убили, преследуя их по взятии города». «Из-за этого [запаха], — вспоминает хронист в своей «Иерусалимской истории», — нам приходилось затыкать носы и рты». 

Иерусалиму, только что ставшему христианским, грозила новая опасность: к городу приближалось египетское войско. Крестоносцам срочно нужен был верховный главнокомандующий — первый король Иерусалимский.

---

* По законам военного времени той поры ни один квартал не мог рассчитывать на милость победителя, если упорно сопротивлялся. Однако хронисты крестоносцев поражают восторгом, с которым они воспевают учиненную ими бойню и беспощадность латинян. Они не называют числа убитых. Позднее мусульманские историки будут ужасать читателей цифрами, оценивая количество погибших в 70 тыс. и даже 100 тыс. человек. Однако недавние изыскания свидетельствуют, что масштаб бойни был меньше и погибло в ней около 10 тыс. иерусалимлян — значительно меньше, чем позднее, во время резни мусульман в Эдессе и Акре. Современник тех событий Ибн аль-Араби, живший до крестового похода в Иерусалиме, а в 1099 г. пребывавший в Египте, говорит о 3 тыс. убитых в аль-Аксе. Конечно, не все евреи были истреблены. Уцелеть удалось и некоторым из них, и кому-то из мусульман.

• Эрик Хобсбаум. Разломанное время / Пер. с англ. Н. Охотина. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 384 с. 

Известный британский историк, автор таких работ, как «Эпоха революций: Европа 1789–1848», «Эпоха капитала: Европа 1848–1875» и «Век империй: Европа 1875–1914», Эрик Хобсбаум в своей новой книге «Разломанное время» анализирует разные течения в искусстве и точно определяет связь между ними и ключевыми моментами истории XX века.

Глава 18

Искусство и революция

Между европейским культурным и художественным авангардом (термин стал использоваться примерно с 1880 года) и крайнелевыми партиями XIX и XX веков нет непременной логической связи, хотя и авангард, и партии представляли себя носителями «прогресса» и «современности» и были транснациональны в своих масштабах и амбициях. В 1880–1890-х годах новые социал-демократы (в основном марксисты) и левые радикалы сочувственно относились к авангардным художественным течениям: натуралистам, символистам, Движению искусств и ремесел и даже к постимпрессионистам. В свою очередь, симпатия авангардных художников к защитникам бедных и притесняемых подталкивала их к социальной и даже политической позиции. Это относилось даже к таким состоявшимся фигурам, как сэр Губерт Геркомер («Забастовка», 1890) или Илья Репин («17 октября 1905 года»). Русские художники-мирискусники, вероятно, представляли из себя сходную фазу авангарда вплоть до отъезда Дягилева на Запад. Знаменитый портретист Серов в 1905–1907 годах также демонстрировал отчетливую политическую позицию.

В предвоенное десятилетие расцвет нового и радикально-провокативного авангарда в Париже, Мюнхене и столицах империи Габсбургов провел водораздел между политическим и художественным. К этому же водоразделу позже присоединилось уникальное сообщество русских художниц. Под разнообразными и пересекающимися ярлыками — кубисты, футуристы, кубофутуристы, супрематисты и т. д. — эти радикальные инноваторы с революционными взглядами на искусство, ищущие вдохновения в космосе и мистике, уже не интересовались левой политикой и почти не поддерживали с ней контактов. После 1910 года даже молодой большевистский поэт и драматург Владимир Маяковский на время отошел от политики. Если авангардисты читали в то время философские книги, то это был не Маркс, а Ницше, чьи политические воззрения были скорее в пользу элит и «сверхлюдей», чем народных масс. Только один художник, назначенный на ответственный пост новым советским правительством, был членом партии социалистической направленности: бундовец Давид Штеренберг (1881–1938).

С другой стороны, и социалисты не слишком доверяли непонятным изобретениям нового авангарда, поскольку считали главной задачей нести искусство — под которым, как правило, понималась высокая культура образованной буржуазии — в трудящиеся массы. В лучшем случае некоторые социалистические лидеры, такие как, к примеру, журналист и большевик Анатолий Луначарский, не будучи убежденными сторонниками нового искусства, оказывались достаточно чувствительны к современным интеллектуальным и культурным течениям и понимали, что аполитичные и даже антиполитичные революционеры от искусства могут иметь определенное воздействие на будущее.

В 1917–1922 годах центрально- и восточноевропейский авангард, которому предстояло превратиться в единую плотную трансграничную паутину, массово перешел на революционно-левые позиции. Вероятно, это стало большей неожиданностью в Германии, чем в России, на этом «Титанике», пассажиры которого осознавали приближение айсберга революции. В России, в отличие от Германии и Габсбургской империи, синдром отторжения прошедшей войны играл незначительную роль. Два ключевых авангардиста — поэт Владимир Маяковский и художник Казимир Малевич — делали в 1914 году популярные патриотические плакаты. Их вдохновляла и политизировала сама революция, так же как это происходило в Германии и Венгрии. Она же принесла им международную известность, благо- даря которой Россия считалась центром модернизма вплоть до 1930-х годов.

Революция дала новому русскому авангарду уникальную власть и влияние под благосклонным присмотром наркома просвещения Анатолия Луначарского. Только желание режима сохранить наследие и институты высокой культуры удерживало авангардистов (особенно футуристов) от полного уничтожения старой культуры (Большой театр лишь чудом не был закрыт в 1921 году). Мало кто из художников был так предан Советам («Нельзя ли найти надежных антифутуристов?» — спрашивал Ленин). Шагал, Малевич и Лисицкий возглавили художественные школы, архитектор Владимир Татлин и театральный режиссер Всеволод Мейерхольд — отделы Наркомпроса. Прошлого больше не существовало. Искусство и общество предстояло создавать заново. Все казалось возможным. Мечты о жизни, неот- делимой от искусства, о публике, неотделимой от творца, — или отделимых, но объединяемых революцией, — теперь могли хоть каждый день воплощать на улицах, на площадях мужчины и женщины, которые сами становились творцами, как демонстрировало советское кино, поначалу настороженно относившееся к профессиональным актерам. Авангардный писатель и критик Осип Брик сформулировал это так: «Каждый должен стать художником. Все может стать искусством».

Футуристы, кого бы ни объединял этот общий термин, а позже конструктивисты (Татлин, Родченко, Попова, Степанова, Лисицкий, Наум Габо, Певзнер) крайне последовательно шли к этой цели. Именно они обеспечили русскому авангарду мощнейшее влияние на весь остальной мир — в том числе через кино (Дзига Вертов и Эйзенштейн), театр (Мейерхольд) и архитектурные идеи Татлина. Русский авангард играл ведущую роль в тесно переплетенных русско-немецких культурных движениях, имевших важнейшее значение в современном искусстве периода между Октябрьской революцией и холодной войной.

Наследие этих радикальных взглядов до сих пор входит в арсенал базовых приемов, используемых в киномонтаже, книжной верстке, фотографии и дизайне. Невозможно не восхищаться этими достижениями: татлинским проектом Памятника III Интернационалу, красным клином Эль Лисицкого, монтажом и фотографиями Родченко, «Броненосцем „Потемкиным»» Эйзенштейна.


От их работ первых лет революции мало что сохранилось. Не было построено ни одного здания. Ленин, будучи прагматиком, признавал пропагандистский потенциал кино, но экономическая блокада практически не пропускала кинопленку на советскую территорию во время гражданской войны; студенты нового ВГИКа, основанного в Москве в 1919 году, под руководством Льва Кулешова оттачивали мастерство монтажа, кромсая и склеивая сохранившиеся ленты. Один из первых декретов марта 1918 года предусматривал снесение памятников старого режима и замену их на статуи революционных и прогрессивных фигур со всего света, для воодушевления неграмотных. Около сорока памятников было воздвигнуто в Москве и Петрограде, но сделанные на скорую руку, в основном из гипса, они простояли недолго. Возможно, и к лучшему.

Авангардисты с энтузиазмом погрузились в уличное искусство, малюя лозунги и изображения на стенах и площадях, железнодорожных станциях и «летящих вперед паровозах», а также обеспечивая убранство на революционных праздниках. Это искусство было временным по самой своей природе, но все равно порой не доживало до своего естественного конца: один раз дизайн, придуманный в Ви- тебске Марком Шагалом, был признан недостаточно политическим, в другой — Ленин воспротивился покраске деревьев у Кремля в голубой цвет плохо смываемой краской. Мало что из этого сохранилось, кроме нескольких фотографий и поразительных эскизов для ораторских трибун, киосков, церемониальных инсталляций и т.п., включая проект знаменитой татлинской Башни Коминтерна. Единственными творческими проектами, которые удалось полностью реализовать во время Гражданской войны, стали театральные постановки, но сценические действия сами по себе эфемерны, хотя декорации некоторых постановок остались целы.

С окончанием Гражданской войны и наступлением рыночного нэпа в 1921–1928 годах стало куда больше воз- можностей для реализации проектов новых художников, и авангард смог сделать шаг от утопии к практике, хотя и ценой все большей раздробленности. Ортодоксальные коммунисты настаивали на полностью рабочем Пролеткульте и нападали на авангард. Внутри самого авангарда представители чистейшего революционного искусства, такие как Наум Габо и Антуан Певзнер, осуждали «продуктивистов», стремившихся к прикладному искусству, промышленному дизайну и к отказу от мольберта. Это привело к дальнейшим личным и профессиональным конфликтам, как те, что привели к изгнанию Шагала и Кандинского из Витебского художественного училища и замене их там на Малевича.

Связи между Советской Россией и Западом — в основ- ном через Германию — множились, и в течение нескольких лет авангардисты свободно перемещались между Европой и Россией. Некоторые из них (Кандинский, Шагал, Юлиус Экстер) остались на Западе, примкнув к эмигрантам ранней волны, собравшимся вокруг Дягилева, таким как Гончарова и Ларионов. В целом наиболее долгосрочные творче- ские достижения русского авангарда состоялись в середине 1920-х годов — особо стоит отметить первые триумфы нового русского «монтажного» кинематографа, «Кино-глаз» Дзиги Вертова и «Броненосец „Потемкин“» Сергея Эйзен- штейна, фотопортреты Родченко и некоторые нереализованные архитектурные проекты.

До конца 1920-х на авангард не было серьезных нападок, хотя партия и не одобряла его, — в том числе потому, что его привлекательность для «народных масс» была, бесспорно, слишком незначительной. На стороне авангарда находились не только Луначарский с его широким кругозором, глава Наркомпроса с 1917 по 1929 год, и культурные лидеры большевиков Троцкий и Бухарин, но и стремление советского режима задобрить нужных «буржуазных специалистов», образованную, но в основном оппозиционную интеллигенцию, которая была главным потребителем искусства, включая авангард. В период между 1929 и 1935 годами Сталин, предоставив ей приемлемые материальные условия, принудил ее к полному подчинению власти. Эта безжалостная культурная революция означала конец авангарда образца 1917 года — соцреализм стал обязательным для всех. Штеренберг и Малевич замолчали; Татлин, лишенный возможности выставляться, ушел в театр; Лисицкий и Родченко нашли пристанище в иллюстрированном журнале «СССР на стройке»; Дзига Вертов закончил как монтажер кинохроники. Хотя в большинстве своем авангардисты пережили эпоху сталинских репрессий (в отличие от старых большевиков, подаривших им этот шанс), их произведения, погребенные в российских музеях и частных собраниях, казалось, были навсегда забыты.

Но несмотря на это, мы по сей день живем в визуальном мире, который в значительной степени создан ими в первое десятилетие после революции.

 

• Издательство «Альпина нон-фикшн», 2012 г.
• Не секрет, что среди сотен национальностей, населяющих Российскую Федерацию, среди десятков «титульных»
  народов автономных республик чеченцы занимают особое
  положение. Кто же они такие? Так ли они «злы», как намекал Лермонтов? Какая историческая логика привела
  Чечню к ее сегодняшнему статусу? На все эти вопросы
  детально отвечает книга известного писателя и публициста Германа Садулаева. «Прыжок волка» берет свой разбег от начала Хазарского каганата VII века. Историческая
  траектория чеченцев прослеживается через Аланское
  царство, христианство, монгольские походы, кавказские
  войны XVIII–XIX веков вплоть до депортации чеченцев
  Сталиным в 1944 году. В заключительных главах анализируются — объективно и без предвзятости — драматические
  события новейшей истории Чечни.

• Купить книгу на сайте издательства

Мы начинаем рассматривать политическую историю
Чечни. И чрезвычайно важно правильно определить
точку отсчета, нулевую координату, от которой мы
поведем свое повествование.

В Средние века у летописцев существовал обычай
любую свою книгу начинать от сотворения мира.
Даже если предметом летописи были, скажем, годы
царствования Федора Блаженного, монах все равно
начинал так: вот был сотворен мир, потом случился
потоп, потом патриархи, пророки, родоначальник династии,
и родился Федор, и в таком-то году вступил
на царствование — и далее подробно.

Это интересно и по-своему правильно, но едва ли
уместно в нашем случае. Слишком раннее начало будет
сильно попахивать «древними украми» и прочими
курьезами «альтернативной» истории. Мне не кажется
научным подход, при котором «историки Чечни»
заводят речь об Урарту, Ассирии, Египте и пр., стараясь
вывести корни чеченского племени из какой-то уважаемой древней цивилизации. Это очень похоже
на заказную генеалогию, но к науке прямого отношения
не имеет. Я совершенно убежден, что современная
Чечня не является наследницей ни Урарту,
ни Симсима, ни Ассирии или Атлантиды.

При этом весьма вероятно, что предки чеченцев
имели отношение к той или иной древней цивилизации.
У всех народов были какие-то предки, и все они
имели какое-то отношение к той или иной древней
цивилизации. Если этнос сейчас живет, значит, у него
были предки, и они жили во времена Рима, к примеру.
И, весьма вероятно, имели к Риму какое-то отношение
(во времена Рима трудно было жить где-то в Империи
или недалеко от ее границ и не иметь к ней
никакого отношения). А если не к Риму, так к Китаю
или к чему-нибудь еще.

Но это ничего не прибавляет к нашим знаниям
об этносе, о Риме или о Китае.

Все роды и все племена людей одинаково древние.
Все жили на этой планете, на этой земле испокон веков.
Никто не прилетел с Марса. Генетики говорят,
что все ныне живущие люди — потомки одной небольшой
группы людей, вышедшей миллионы лет назад
из Африки. Мы все родственники. А верующие знают
из своих Писаний, что все мы произошли от Адама
и Евы. Так о какой сравнительной древности того
или иного племени можно говорить?

Определять источник и вести от него происхождение явления имеет познавательный смысл, только если в существующем явлении сохранились
какие-то черты источника, какая-то общая основа,
структура — только в этом случае знание об источнике
помогает нам пролить свет на суть явления.

Что сохранилось в Чечне, например, от Урарту?
Какими нитями они связаны?

Ничего, никакими.

Поэтому вопрос о доисторических и раннеисторических
корнях чеченского общества следует считать
закрытым: чеченцы, как и все остальные народы, произошли
от других людей, современные — от древних.
Всё. Прошу эту тему больше не обсуждать, наводящих
вопросов автору не задавать и не спорить без нужды.

С другой стороны, начинать историю Чечни
с кавказских войн, как это свойственно многим российским
историкам, тоже неправильно. Когда Россия
пришла воевать с Чечней, и Россия, и Чечня уже
были — иначе войны бы не случилось. Следовательно,
чеченские общества имели свою историю, в том числе
и политическую, задолго до столкновения с Россией.

Я определил точку отсчета политической истории
чеченского общества 650 г., годом образования Хазарского
государства.

Хазария

В 603 г. могущественное Тюркское ханство (Кёктюрк —
«небесные тюрки») распалось на Западное и Восточное.
В 630 г. в Западном ханстве началась затяжная
междоусобная война за престол между различными ветвями правящей династии Ашина. Война развалила
Западное ханство (каганат), на его обломках возникли
новые образования — Булгария в Причерноморье
и Хазария в Прикаспийских степях. Это случилось
где-то в середине VII в., так что 650 г. — дата условная,
но общепринятая.

О первом хазарском хане (кагане) ничего не известно.
Впрочем, и о втором тоже. И вообще о Хазарии
практически ничего не известно, а что известно
— непонятно, как истолковать и вписать в общий
исторический контекст.

Хазарии посвящено множество исследований,
но, пожалуй, почти все, что мы действительно знаем,
укладывается в одну короткую статью из БСЭ (Большой
советской энциклопедии):

Хазарский каганат, раннефеодальное государственное
образование, возникшее в середине VII в.
на территории Нижнего Поволжья и восточной
части Северного Кавказа в результате распада
Западно-Тюркского каганата. Столицей Хазарского
каганата до начала VIII в. был г. Семендер в Дагестане,
а затем г. Итиль на Нижней Волге. Во 2-й половине
VII в. хазары подчинили часть приазовских болгар,
а также савиров в прибрежном Дагестане; Албания
Кавказская стала данницей Хазарского каганата.
К началу VIII в. хазары владели Северным Кавказом,
всем Приазовьем, большей частью Крыма, а также
степными и лесостепными территориями Восточной
Европы до Днепра. В 735 г. в земли Хазарского
каганата через Каспийский проход и Дарьял вторглись арабы и разгромили армию кагана. Каган и его приближенные приняли мусульманство,
которое, однако, получило распространение только
среди части населения каганата. В 1-й половине VIII в.
часть хазар Северного Дагестана приняла иудаизм.
Основным видом хозяйственной деятельности
населения Хазарского каганата оставалось кочевое
скотоводство. В долине Нижней Волги развивалось
земледелие и садоводство. Столица каганата Итиль
стала важным центром ремесла и международной
(в том числе транзитной) торговли. В ДоноДонецком
междуречье в связи с переселением туда
части северокавказских алан возникли оседлые
поселения. Началось складывание раннефеодальных
отношений. Фактическая власть в государстве
сосредоточилась в руках местных хазарских и болгарских
феодалов, а каган превратился в почитаемого,
но безвластного владыку.

В течение VIII в. у Хазарского каганата сохранялись
прочные отношения с Византией, что способствовало
распространению христианства. Ей было разрешено
создать на территории Хазарского каганата
митрополию, в которую входило 7 епархий. В конце
VIII — начале IX в. ставший во главе каганата Обадия
объявил государственной религией иудаизм. В конце
IX в. Северное Причерноморье захватили печенеги
и изгнали (895 г.) зависимых от Хазарского каганата
мадьяр к Дунаю. Византия, заинтересованная в
ослаблении каганата, начала натравливать на хазар
окружавших их кочевников. Но главной силой,
противостоявшей Хазарскому каганату, стало
Древне русское государство. Еще в IX в. русские дружины проникли в Каспийское море. В 913–14 и 943—
44 гг. русские войска проходили через Хазарию
и опустошили Каспийское побережье. В 60-х гг.
X в. русский князь Святослав Игоревич совершил
поход на Волгу и разгромил Хазарский каганат.
Были разорены города Итиль, Семендер, захвачен
город Саркел. Не имела успеха попытка хазар
во 2-й половине X в. спасти положение с помощью
Хорезма. В конце X в. Хазарский каганат перестал
существовать.

Мы еще вернемся к увлекательным подробностям
истории Хазарского государства. Но прежде я попытаюсь
ответить на вопросы: почему Хазария? Почему
именно образование Хазарского каганата я считаю
началом политической истории Чечни? Что общего
у средневековой Хазарии и современной Чеченской
Республики?

Во-первых, территория. Нет сомнений, что Хазария
возникла на землях нынешней Чечни и Дагестана.
Впоследствии Хазарский каганат распространил свое
влияние на обширную зону от Северного Причерноморья
до Поволжья и от Закавказья до Руси, но сердцем
Хазарии долго оставался Северный Кавказ, отсюда
«пошла есть» хазарская земля, здесь была первая
столица Хазарского каганата — город Семендер.

Во-вторых, население. Этнический субстрат. Да,
говорить о «древних чеченцах», которые жили на Кавказе
до нашей эры и формировали население Урарту
и прочих доисторических государств, мягко говоря,
ненаучно, но к VI–VII вв. уже возник если не чеченский
народ, то некоторое вайнахское (или протовайнахское)
этническое сообщество — и об этом можно
с уверенностью говорить, основываясь на данных
истории, этнографии, археологии и лингвистики. Протовайнахское
сообщество жило на территории современной
Чечни, то есть на землях Хазарского каганата,
в самом его центре. И совершенно естественным образом
предки вайнахов стали частью населения Хазарии,
важной частью, одним из основных хазарских
племен. В этом нет никаких сомнений.

В-третьих, матрица. Как семя баньяна содержит
в себе полный «проект» дерева, так в истоке любого
явления всегда можно найти его особые и характерные
черты. Мне видится, что в реалиях Хазарского
каганата были заложены многие установки на века,
сохранившие свою актуальность для Чечни и доныне,
через тысячу лет после исчезновения Хазарии. Некоторые
из таких парадигм видны невооруженным
взглядом, другие только чувствуются интуитивно,
многие еще предстоит понять и познать. Например,
именно в Хазарском каганате началась совместная
жизнь в одном федеративном государстве предков
современных чеченцев и предков современных русских.
От времен Хазарии ведет свой исток казачья
народность, сыгравшая столь важную роль в чеченской
истории. Под скипетром кагана формировалась
современная этническая картина Северного Кавказа.
И многое еще можно было бы увидеть, если бы мы
больше знали о Хазарии.

Семендер

Как это часто бывает, на наследие великих городов, государств
и цивилизаций претендуют сразу несколько
«родственников покойного». Большинство дагестанских
историков отождествляют древний Семендер
с городищем Тарки, находящимся неподалеку от Махачкалы,
столицы современной Республики Дагестан.
В 1991 г. жителям поселков Тарки, Кяхулай и Альбурикент
были выделены участки для строительства жилья
в районе новой автостанции. В память «о первопрестольной
своих предков» дагестанцы назвали
поселок Семендер. Так что теперь у нас есть современный
Семендер в Дагестане прямо у Махачкалы.

Но локализацию старого Семендера вряд ли можно
считать окончательно установленной. Тарки —
только одна из версий. Есть еще несколько гипотез:
в Дагестане много развалин. Но самая интересная
версия — это отождествление Семендера с городищем
на территории Шелковского района Чеченской
Республики. Здесь, рядом со станицей Шелкозаводская,
обнаружены развалины большой крепости
со стенами из самана, керамика, оружие и другие
археологические находки. Находки случайные, специальной
археологической экспедиции до сих пор
не было: городище обнаружили в конце 1980-х, а потом
было долго не до археологии. В последние годы,
после установления мира и спокойствия развалинами
Семендера снова заинтересовались. В 2009 г. на грозненском
телевидении был проведен «круглый стол» историков, писателей, журналистов о возможном
историческом открытии — локализации Семендера
в Шелковском районе Чечни. Все, в общем-то, высказывались
за, говорили, что это интересно и здорово.
Но, насколько мне известно, дальше и глубже научные
исследования предполагаемого Семендера с тех
пор так и не продвинулись.

Создается впечатление, что чеченское руководство
и чеченское общество сегодня не вполне понимают,
что им делать с таким неожиданным подарком
истории, как хазарское наследство. С одной стороны,
почетно и добавляет нелишние пять копеек в копилку
национального самоуважения. С другой стороны,
сомнительные это родичи — хазары; про них говорят,
что они были иудеи, мы как раз встраиваемся в арабомусульманский
культурный ландшафт, а у арабов
с государством Израиль какие-то негармоничные
на текущий момент отношения. В общем, непонятно,
чего ждать от такого правопреемства, добра или худа,
для современной Чеченской Республики.

Поэтому не торопятся с исследованиями, с выводами
и с громкими заявлениями.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Я не надеюсь, что эти Записки помогут вам понять «нашего Кобу», как звали товарища Сталина мы, его старые, верные друзья. Разве можно понять такого человека? Да и человек ли он?
  
  Но смерть Кобы понять помогут. О ней написано много всякого вздора. Коба ненавидел Троцкого, но ценил его мысли. Были у Троцкого слова, рядом с которыми Коба поставил три восклицательных знака: «Мы уйдем, но на прощанье так хлопнем дверью, что мир содрогнется…» Эти слова имеют прямое отношение к жизни Кобы, но еще больше к его смерти.
  
  В своем интервью вы сообщили, что хотите поговорить с охранниками Кобы , которые были с ним на даче в ту ночь… В ту судьбоносную ночь, когда все случилось! Пустое занятие! Они ничего не знают. Из ныне живущих знаю только я, его безутешный друг, не перестающий думать о друге Кобе.
  
  И Коба по-прежнему рядом… Такие как Коба не уходят . Он лишь на время схоронился в тени Истории. И поверьте, Хозяин, как справедливо звала страна «нашего Кобу» вернется в свою Империю. Впрочем, все это предсказал он сам, мой незабвенный друг Коба.
  
  Мой заклятый враг Коба.

Утром двадцать восьмого, в последний день
февраля, я должен был приехать к нему на
Ближнюю дачу.

Страна тогда верила, что Коба живет и работает в Кремле. Всю ночь до рассвета над кремлевской стеной светилось окно. Учителя вечерами
приводили школьников на Красную площадь показывать негасимое окно, чтобы знали: их отцы
после работы отдыхают, но отец страны неутомимо трудится в заботах о нас всех. На самом деле
по примеру Романовых, живших в Царском Селе,
Коба жил за городом — на даче, всего в тридцати километрах от Кремля (за это ее и называли
Ближней).

Пылкий армянин архитектор Мирон Мержанов построил для Кобы эту прелестную дачку со
множеством веранд. Ближняя много раз перестраивалась под диктовку Кобы. Но сам архитектор за перестройками наблюдать не мог. Опасно вплотную приближаться к моему другу Кобе.
Смерти подобно. Я заплатил пятью годами лагерей. Следует добавить — «всего». Бедный архитектор — многими годами заключения. Следует и
здесь добавить — «всего». Потому что полагалось
платить жизнью. Другую плату от близких людей
Коба принимал редко.

На этой веселенькой, зелененькой Ближней даче
и поселился Коба после смерти жены. С 1932 года
в Кремле оставался только его кабинет, где он работал до вечера. В своей кремлевской квартире он
теперь редко ночевал, жизнь его отныне протекала
на даче.

Каждый вечер несколько одинаковых черных
ЗИСов выезжали из Спасских ворот Кремля и на
бешеной скорости, меняясь друг с другом местами,
неслись к Ближней. Весь маршрут объявлялся на
военном положении. Дорогу охраняли автомобильные патрули и три с лишним тысячи сотрудников
Госбезопасности. Шоссе шло мимо рощи. В самой
роще, между деревьями, на подъезде к даче и вдоль
бесконечного ее забора, стояли все те же сотрудники КГБ («чекисты», как по старинке называл их
Коба).

Дом окружал большой кусок светлого подмосковного леса с березками, осинками, высокими
соснами и елями. Через весь этот лесок были проложены асфальтовые дорожки, поставлено множество фонарей. Здесь, у фонарей, «чекисты» и
прятались.

На участке был вырыт неглубокий пруд с купальней, хотя Коба никогда не купался в нем.
И вокруг пруда, среди деревьев, тоже хоронились
бдительные «чекисты». Если охранник неумело
прятался и Коба на него натыкался, он бил того
сапогом.

Внутри дачи дежурили всего несколько самых
проверенных «чекистов». Официально они именовались «сотрудники для поручений при И. В. Сталине». В разговорах между собой они называли
дачу «Объектом», а себя — «прикрепленными к
Объекту». Жили «прикрепленные» в особой пристройке. Там ночевал часто и я, когда оставался
на Ближней. Эта пристройка соединялась с дачей
дверью. Я назвал бы ее Священной Дверью. Открывать ее «прикрепленные» имели право только по
звонку Кобы. Дверь эта вела в его апартаменты — в
двадцатипятиметровый коридор, обшитый деревянными панелями. По обеим сторонам коридора
располагались комнаты Кобы. Довольно скромное
жилище для повелителя трети земного шара. (Мы,
дети Революции, презирали жалкую буржуазную
роскошь.)

Я все это подробно рассказываю, иначе не понять, что же случилось в тот день 28 февраля и в ту
ночь — с 28 февраля на 1 марта.

Ночь, оставшуюся навсегда со мной.

Накануне я лег спать рано — ведь наступал главный день моей жизни. Но уже в пятом часу утра
меня разбудил звонок Кобы (это его обычный звонок, в пятом часу утра он, как правило, ложился
спать после ухода «гостей»).

Коба сказал, что стало плохо работать «устройство» и чтоб я приехал проверить его к десяти
утра.

Прослушивающее устройство было установлено
во всех комнатах Ближней дачи, в Кремле и в квартирах членов Политбюро. Это небывалое по тем
временам чудо техники создали летом 1952 года (об
этом я еще расскажу подробнее).

С 1952 года Коба, не выходя с дачи, мог прослу-
шивать все ее помещения, Кремль и квартиры членов Политбюро.

В последний февральский день было холодно и
очень солнечно.

Снег еще не стаял — лежал в саду. Я приехал
на дачу к десяти и сидел на кухне вместе с «прикрепленными». Мы все ждали звонка — вызова
от Кобы. Наружная охрана сообщала: в комнатах «нет движения». На языке охраны это означало, что Коба спит. Причем «наружка» (охранники перед дачей) не знала, где именно он спит,
в какой комнате постелила ему на ночь постель
Валечка. Это тоже являлось государственной
тайной.

Лишь «прикрепленные» (охрана внутри) имели
право знать, где проводил ночь мой таинственный
друг.

И сейчас «наружка» неотрывно глядела на окна.

Просыпаясь, он обычно сам отодвигал в комнате шторы. Только тогда «наружка» понимала, в
какой комнате он спал, и немедленно сообщала о
его пробуждении «прикрепленным».

Но я-то не сомневался, что Коба давно проснулся. И притворяется спящим — не отодвигает
шторы, а внимательно слушает «устройство».

И также я знал: притворяется он в последний раз.

Итак, я сидел на кухне, облицованной белым
кафелем, похожей на больницу, и пил чай с «прикрепленными». Здесь же был вызванный Кобой
начальник охраны Берии Саркисов. Он любезничал с поварихой, рассказывал неприличные анекдоты.

— Ну какой вы! — говорила повариха, кокетливо хихикая.

— Ну какой я? — раздевал ее глазами Саркисов.

— Знойный мужчина! — играла глазками повариха…

Наконец-то! Около одиннадцати «наружка» позвонила: «В Малой столовой есть движение!» Это
означало: Коба раздвинул шторы в комнате, именовавшейся Малой столовой.

Из всех комнат дачи он обычно выбирал одну и
начинал в ней жить — есть, работать и спать. И уже
не выходил из этой комнаты. Сюда переключались
все телефонные звонки. Комнатка становилась
столицей великой Империи, треть человечества
управлялась из нее.

В тот последний его день таким местом оказалась Малая столовая.

Так она называлась в отличие от Большой столовой — огромной залы, где происходили его встречи с соратниками из Политбюро. Встречи, превращенные в ночные застолья.

«Гости» (так он именовал членов Политбюро)
съезжались к полуночи. И начиналось веселье —
ели, пили… Сам он пил мало, но щедро предлагал пить «гостям», и они не смели отказываться.
Отказ означал: боится — вино развяжет язык.
Значит…

Застолье сопровождалось обязательным весельем подвыпивших «гостей» — рассказывали анекдоты (матерные) и много шутили. Самая популярная
и старая шутка — подложить помидор под зад, когда жертва встает произнести тост. Коба милостиво смеялся, а «гость», раздавивший задницей помидор, был счастлив: шутит, смеется — значит, не
гневается! Застолье заканчивалось обычно в пятом
часу утра, и он разрешал обессиленным шутам отправляться спать.

Но в последний год жизни Кобы многолюдные собрания на даче закончились. Исчезли частые прежде гости Большой столовой — члены
Политбюро Вознесенский и Кузнецов, они теперь лежали в могиле номер один в Донском монастыре, в «могиле невостребованных прахов»,
куда сбрасывали сожженные тела расстрелянных
кремлевских «бояр». Уже не звал Коба на дачу
старую гвардию — Микояна, Молотова и Кагановича…

Теперь он приглашал сюда лишь четверых: Берию, Хрущева, Маленкова и Булганина. Они — его
постоянные гости.

Но я знал: скоро перестанет звать и их. Знали об
этом, конечно, и они…

Обычно после отъезда шутов из Политбюро
Коба не сразу ложился спать. Работал или разговаривал с полуграмотными «прикрепленными».
Рассказывал удалые случаи времен своих ссылок, по-старчески привирая. Если на даче был
я, после ухода гостей запрягали лошадь. И мы с
ним в коляске ездили кругами по саду Ближней
дачи. Или немного работали в нем. Он любил
хорошо ухоженный сад, как все мы, грузинские
старики. Но сажать цветы не любил, Коба вообще ненавидел физический труд. Единственное,
что ему нравилось, — срезать секатором головки
цветов.

— Старик… Жалко его, — сказал мне как-то
один из охранников.

Если бы они знали, что задумал тогда «старик»…

Правда, никакого старика и не было. Был друг
мой Коба, старый барс Революции, приготовившийся к невиданному прыжку.

Мир жил в ожидании Апокалипсиса. Но об
этом — позже.

На кухне наконец-то раздался звонок из его
комнат — сигнал нести ему чай. Обычно чай по
утрам приносил комендант дачи Орлов. Но Орлов
(он накануне вернулся из отпуска) сообщил, что
простудился. Коба, панически боявшийся заразы,
запретил ему появляться. Чай понес помощник
коменданта, невысокий, плечистый Лозгачев (маленький ростом Коба любил невысоких людей).

Помню, перед тем как идти, Лозгачев перекрестился. Это делали все «прикрепленные», прежде
чем отправиться в самое страшное путешествие —
к нему.

Я слышал, как, уходя, Лозгачев приказал поварихе: «Яичницу для Хозяина».

Он открыл Священную Дверь в его коридор
и пошел, старательно громыхая сапогами. Коба
не терпел, когда входили тихо. Как он говорил —
«крадучись». Его удивительный слух начал сдавать,
и «прикрепленным» приходилось топать с особенной силой.

Минут через десять Лозгачев вернулся и передал мне приказ Кобы «идти к нему». А главе
охраны Берии Саркисову — «приготовиться к
вызову».

Я вошел в Малую столовую, но она оказалась
пустой.

Это была самая уютная комната его дачи. В углу
потрескивали дрова в камине. На «турецком диване» валялась ночная рубашка. В центре стоял обеденный стол, как обычно заваленный бумагами.
На этом столе, отодвинув их, он ел. И сейчас здесь
находились самовар, остатки завтрака…

Я прошел мимо круглого столика с телефонами
власти (прямой — с Госбезопасностью, другой — с
двузначными номерами членов Политбюро и знаменитая «вертушка» — телефон правительственной связи) и вышел на веранду, соединявшуюся с
Малой столовой…

Как я и предполагал, Коба давно проснулся.

И сейчас, позавтракав, перешел из Малой столовой на веранду, освещенную холодным зимним солнцем. Он лежал на диванчике в кителе
генералиссимуса и пижамных брюках. В последние годы ему нравилось носить военную форму.
Мундир сглаживает старость. Украшает ее без
того, чтобы сделать человека смешным, как это
бывает с разряженными стариками. Он лежал,
прикрыв лицо фуражкой, чтоб солнечный свет
не бил в глаза. (Впрочем, какое в Москве солнце! Настоящее солнце — на нашей маленькой
родине.)

На столике стояли бутылка нарзана и стакан с
недопитой водой.

Коба лежал и слушал. Громко работало «устройство». Была включена «прослушка» квартиры
Берии — столовой. Там, видно, тоже завтракали.
Женский голос спросил по-грузински о каких-то
покупках. Берия ответил по-русски, что все купили. Потом — тишина, только громкое чавканье.
Берия всегда шумно ел…

Увидев меня, Коба приподнялся на диванчике,
сунул ноги в залатанные валенки (у него последнее
время сильно опухали ноги).

— Сколько ни слушаю — ни хера! Знает говнюк мингрел… наверняка, знает… Включи Хруща.
У меня что-то плохо получается.

Я включил квартиру Хрущева. Тот, хохоча, рассказывал непристойный анекдот.

— И этот шут наверняка знает! — сказал Коба и
велел переключиться на квартиру Молотова.

Там молчали. Слышались шаги и кашель. Наконец раздался голос Молотова:

— Холодно на улице?

Ответил старушечий женский голос (очевидно,
прислуга, жена Молотова Полина Жемчужина сидела в это время в тюрьме):

— Март на дворе. В марте, Вячеслав Михайлович, всегда зябко.

— Как говорится, «марток — надевай двое порток», — согласился Молотов, и опять молчание.

— И этот знает, мерзавец, — усмехнулся Коба.

Нет, они тогда и не догадывались об этом новом,
неправдоподобном по тому времени «устройстве»,
способном слушать на расстоянии. Но они отлично знали, что их прослушивают. До изобретения
«устройства» их прослушивали аппаратурой, установленной в доме, где они жили. Через квартиру
Маленкова (на четвертом этаже) прослушивался
Хрущев (на пятом), Буденный прослушивался на
третьем и так далее.

Эту старую «прослушку» ставил Берия и подчиненное ему Управление по специальной технике
Министерства госбезопасности.

Летом 1952 года появилось новое «устройство»,
но ни Берия, ни Министерство Госбезопасности не
были в курсе.

И Берия оплошал в первый же день работы «устройства». Страшновато оплошал. Но об этом позже…

— Работает, прямо скажу, хуево, — сказал
Коба. — Вчера квартира Молотова пропала.

— Это нормально, — сказал я, — вчера был
сильный ветер, оттого и помехи.

— А почему иногда оно само выключается?
Слушаешь — и вдруг тишина!

— Да нет, Коба, ты опять не туда нажимаешь.

Все это время (с тех пор, как смонтировали
«устройство») Коба периодически нажимал не на
те кнопки и при этом очень злился. Он был туп в
технике.

— Все равно — говно, — резюмировал Коба
благодушно. Он пребывал в настроении, что с
ним теперь случалось редко, только когда он был
здоров.

Он выключил «устройство» и сказал:

— Вечером приезжай в Кремль. Кино будем
смотреть. А ты переводить.

Оказалось, Павлов (его обычный переводчик)
заболел. Лег в больницу и новый начальник его
охраны полковник Новик. Я понял — наши старались. Все шло по плану.

— И «Записьки» свои привези, — добавил
Коба. — Сейчас давай пить чай. — Он позвонил на
кухню.

Так что с дачи мне сразу уехать не удалось. А как
хотелось! И побыстрее! Я знал его интуицию. Дьявол всегда шептал ему вовремя.

Лозгачев принес еще чаю и любимое Кобой айвовое варенье. Коба преспокойно начал пить чай,
не догадываясь, что это его последнее утреннее чаепитие. Пил и я.

Но в этот раз Дьявол молчал. Прозорливый Коба
ничего не почувствовал. Впрочем, это бывало не с
ним одним. Я слышал, что Распутин, часто предсказывавший чужую смерть, в ночь своей гибели
был весел, без сомнений сел в автомобиль вместе
со своим убийцей и поехал погибать. Сбои бывают и у Дьявола. Точнее, наступает миг, когда он не
властен.

Выпив чаю, он приказал мне снова включить
«устройство». Теперь он захотел прослушать свою
дачу. В пристройке, где жили «прикрепленные»,
шло препирательство.

— Нет, унесите их, — звучал голос Валечки. —
Иосиф Виссарионович хочет ходить в старых!
Видно, охранник принес новенькие валенки.

Голос кастелянши Бутусовой:

— Но его, Валюша, совсем развалились.

— Ноги у него больные, потому и хочет в старых, — объяснила Валечка.

Коба помрачнел, постучал ложкой о блюдце.
Знал я, он сейчас думает: «Вот этого сообщать не
следовало». Ничего о нем сообщать не следовало.

Валечка Истомина — старшая сестра-хозяйка, и
не только. Она чистенькая, беленькая, хорошенькая. И всегда веселая, всегда в хорошем настроении. Ее привезли ему после смерти жены. Тогда
ей было восемнадцать, теперь она приближалась к
сорока. Старилась рядом с ним. Он редко говорил
с ней. Она стелила постель. Ложилась в нее, когда он велел. И, должно быть, каменея от ужаса и
почтения, отвечала на молчаливые ласки его короткого волосатого тела. И тотчас уходила после…
Она часто плакала без причины, должно быть, от
бабьей жалости к нему, одинокому старику. Тогда
он молча вытирал ей слезы и строгим голосом гнал
прочь.

Помню, в 1946 году, после того как он вернул
меня из лагеря, Коба вновь позвал меня на Ближнюю дачу. Она пришла в Малую столовую, где мы
с ним сидели, стелить ему постель. Он вдруг спросил ее:

— Люди рады победе?

— Рады! Ох, как же они рады! Все вас благодарят,
Иосиф Виссарионович. Они ведь за вас умирали.

И он поцеловал ее. Впервые при мне. А может,
вообще — впервые.

А она заплакала и смешно закивала.

— Иди, иди, — брезгливо сказал он.

Она торопливо ушла.

— Плачет, а почему — не поймешь, — сказал он
хмуро.

Но возвращаюсь в последнее утро Кобы.

Когда он допил чай, было одиннадцать тридцать. На столе рядом с чайником я увидел книжку, которую он читал: Анатоль Франс «Последние
страницы». Такое название меня порадовало. Он
часто читал эту книгу теперь. Там был диалог, кажется, назывался «О Боге и Старости», весь исчерканный его пометами. Франс издевался над
Богом. Коба радостно написал на полях: «Хи-хи!»

Он заметил мой взгляд.

— По-прежнему веришь? Знаю — веришь! Но
если Он Всемогущий и Премудрый —зачем такая
бессмыслица? В начале ты слишком молод, потом
слишком стар, а между первым и вторым — ерунда, мгновенный промельк. Пора уходить, а ты не
жил! «Кипит наша алая глупая кровь огнем неистраченных сил…» И сколько бы ни сделал, все
пожрет смерть… Вчера нашел письмо Бухарчика.
Он там цитирует… — Коба прочел по бумажке,
видно, выписал: — «Жизнь — это… комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый;
это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…» — Он повторил: — «Нет лишь смысла»… Не знал смысла и
Бухарчик. Нет, если бы Бог был и был бы другой,
истинный мир, зачеркивающий нашу жизнь в этом
мире, было бы ужасно! Но если там ничего нет, это
еще ужаснее… — И, опомнившись, он, как всегда,
разозлился на свою откровенность: — Ладно, пошел на хуй!

(Забавно, в последнее время в разговорах со
мной он часто вспоминал Бухарчика — так нежно
называл Бухарина Ленин. И Коба теперь нередко
говорил о нем — расстрелянном и опозоренном им
Бухарине.)

Меня привезли домой в час дня. Когда я вошел
в квартиру, жена побледнела:

— Что-то случилось?

— Нет, — ответил я. — Еще ничего не случилось.

Больше я ничего не сказал. И она, как положено
хорошей грузинской жене, больше не спрашивала.
Поспал, в шесть проснулся. Надел чистое белье… Если что, к Господу следует являться в чистом, как учили нас с Кобой в семинарии.

Поел. В восемь тридцать вечера за мной пришла
машина.

• Издательство «Текст», 2012 г.
  
  Чисто «женским делом» всегда считались прядение, ткачество, изготовление одежды.
  
  Неожиданным образом эти, казалось бы, прозаические занятия объединяют, чуть ли не всех наиболее выдающихся женщин античной мифологии: дитя Зевса Афину, роковую красавицу Елену, верную супругу Улисса Пенелопу, одержимую преступной гордыней Арахну…
  
  Ироничный взгляд на известнейшие мифы позволяет нам связать мифологические образы с реалиями современной жизни, открывая механизмы, определяющие поведение и роли женщин и мужчин во все эпохи.
  
  Франсуаза Фронтизи-Дюкру — одна из ведущих французских специалистов в области античной истории и мифологии, автор многочисленных книг, преподаватель Коллеж де Франс.
  и разговорами. Похоже. До ужаса.
• Перевод с французского Елены Лебедевой
• Купить книгу на Озоне

«Достоинство женщин составляют в физическом
отношении красота и стать, а в нравственном —
целомудрие и трудолюбие без несвободы». Весьма
известное утверждение принадлежит Аристотелю
(Риторика, I, 5, 1361 а). Вспомним его контекст.
Философ пространно рассуждает об условиях счастья
как о цели, к которой стремятся люди. Достичь
счастья можно при наличии условий: хорошего
происхождения, богатства, репутации, здоровья,
друзей… Есть среди условий и такое, как обладание
удачным потомством, хорошими детьми.
Аристотель уточняет: стать и красота (megethos kai
kallos) есть телесные достоинства обоих полов, целомудрие,
или умеренность (sophrosune), — духовное
достоинство. Для детей мужского пола важны
при этом сила и дух соревнования — (dynamis
agonistike), а также храбрость (andreia). Что же касается
девочек, то их специфическую добродетель
составляет «трудолюбие без несвободы» (philergia
aneu aneleutherias). Определение получилось довольно
путаным, похоже, философ испытывал в
этом месте известное замешательство.

Дело в том, что здесь обнаруживается важный
стереотип греческой культуры. Главными
достоинствами женщины, начиная с эпических времен, считались красота и мастерство в производстве
«прекрасных творений» (erga kala).
Именно этот критерий определял ценность пленницы.
Героини: большая часть богинь, царицы
и царские дочери, их служанки и рабыни — все
должны были мастерски обрабатывать шерсть.
Восходившая к Гесиоду традиция утверждала,
что это боги придали такое неизменное качество
женщине. Зевс приказал Гефесту слепить прелестную
деву по образцу бессмертных богинь —
«мужам на погибель» (Гесиод. Теогония, 608).
Афродите он велел «обвеять ей голову дивной /
Прелестью, мучащей страстью, грызущею члены
заботой». Гермесу — вложить в ее грудь «льстивые
речи, обманы и лживую, хитрую душу». А
Афине, которая «все украшенья на теле оправила», Зевс поручил «научить ее ткать превосходные
ткани» (Гесиод. Труды и дни, 59–81. Перевод
В. В. Вересаева).

Так появилась Пандора, праматерь всех женщин;
это боги создали ее способной обрабатывать
шерсть. Происходящие от нее женщины, таким
образом, «запрограммированы» пряхами и ткачихами.
Впрочем, кажется, они унаследовали и любовь
к этому ремеслу.

В Кабинете медалей Национальной библиотеки
Франции в Париже хранится краснофигурный
лекиф (илл. 3), т. е. флакон для масла или ароматических
притираний, V в. до н. э. (BNP, ARV2,
624,81). Изображение женщины с прялкой сопровождается
надписью: «трудолюбивая» (philergos).
Прядильщице приписывается как раз та добродетель
— philergia, которую так ценил Аристотель.

Однако в V и в IV вв. до н. э. слово, обозначавшее
любовь к труду, звучало уже не так, как в эпических поэмах или как у автора «Трудов и дней».
Гесиод очень высоко ценил повседневный труд
крестьянина (erga), изнурявший мужчину, в то
время как его супруга, как правило, наслаждалась
отдыхом. Эпос противопоставлял женскому
рукоделью усердие мужчин в ратном труде. В то
же время физическая работа не бесчестила героя.
Одиссей был одновременно прославленным воином
и царем-пахарем, царем-плотником. С топором
он обращался так же ловко, как и с луком.

Речь не идет о том, чтобы использовать понятие
philergia для характеристики представлений греков
о труде, это было бы анахронизмом (Vernant
1965). Вместе с тем полезно подчеркнуть, что труд
в демократическую эпоху подвергался некоторому
обесцениванию. Свободный человек мог быть ремесленником
или торговцем, подобно персонажам
Аристофана, но осознавал он себя прежде всего
гражданином, участником политической жизни.
Ручной труд считался уделом рабов. И philergia почиталось
качеством, свойственным рабу или…
женщине. Ибо, не участвуя в политической жизни,
жена или дочь гражданина сама по себе не являлась
гражданкой, и, следовательно, ее ручной труд
не имел никаких негативных коннотаций. Даже
напротив. Нужно же ей было чем-то заниматься.
Это обстоятельство настойчиво подчеркивал
Ксенофонт, когда давал советы мужьям молодых
жен и призывал их следовать примеру рассудительного
Исхомаха (Ксенофонт. Домострой, VII).

Вот этим и объясняется не слишком внятное
определение Аристотеля. Главное достоинство женщин,
дочерей на выданье, радующее отцов, философ
видит в трудолюбии (philergia). Но внимание:
усердие к труду ни в коем случае не должно связываться с целью, недостойной свободного индивида.
Для уточнения этой важной подробности требуется
двойное отрицание: «без несвободы» (aneu
aneleutherias). Речь идет о девицах из хороших семей.
Здесь не может быть речи о выгоде, рентабельности
стремлении заработать. Подобно эпическим
героиням, молодая супруга Исхомаха прядет и ткет,
производит прекрасные вещи, но она умеет, кроме
того, управлять служанками и распределять между
ними работу.

Суждение Аристотеля относится к его современницам,
дочерям и будущим супругам афинян.
Они в полной мере наделены перечисленными
философом достоинствами. Счастье мужчин зависит
от красоты женщин, их целомудрия и послушания,
но также и от их усердия в выделке шерсти.
Можно предположить, что эта точка зрения была
весьма распространена задолго до Аристотеля и
еще долго после него.

Но применимы ли критерии философа к героиням
легенд? Между эпохами архаики и классики,
между миром мифов и социальной реальностью,
на которую опирается Аристотель, — дистанция
огромного размера. В то же время «Греция воображения» (Buxton 1996) остается существенной
составляющей внутреннего опыта древних греков.

Итак, соответствовали ли хоть в чем-то мифологические
образы женскому идеалу демократического
периода? Вне всякого сомнения, они величественны
и прекрасны. Но как обстоит дело с
их моральными качествами? И прежде всего —
со столь желательным согласованием целомудрия
и трудолюбия (sophrosune и philergia)? Вопрос побуждает
нас пересмотреть некоторые традиционные
женские образы под особым углом зрения,
через посредство рукоделья, которым занимаются
героини. Мы посмотрим на вещи «через насечки
челнока», чтобы попытаться понять смысл слова
philergia. Составляет ли трудолюбие самостоятельное
достоинство девушки? Или же оно призвано
обеспечить второе, дополнительное качество —
целомудрие? Ведь прядение и ткачество занимают
руки и ум, препятствуя праздности и дурному
поведению? А само изделие, выходящее из рук
женщины, — оно имеет какое-нибудь значение?
Обладают ли «добавленной стоимостью» произведения
мастериц? Наконец, можно ли оценивать
«прекрасные творения» (erga kala) на равных
с произведениями мужского мастерства — украшениями,
оружием, предметами мебели, выделка
которых вызывает восхищение? Рискнем
употребить анахронизм и назвать erga kala произведениями
искусства. Так вот, связывалось ли
художественное творчество с женщинами в воображаемом
и в коллективном бессознательном
греков? Ибо само понятие художественного творчества
в применении к античности анахронизмом
не является. Мы встречаем его уже у Гомера, когда
он говорит о столь важном для аэда поэтическом
вдохновении. И совершенно отчетливо оно проявляется
в эпизоде со щитом Ахилла; здесь речь идет
об изобразительном искусстве.

С нашими вопросами мы обратимся к женским
образам, которые в повествовательной традиции
прядут и ткут шерсть. Это Пенелопа, Елена,
Филомела и ее сестра Прокна. Наконец, это, разумеется,
Арахна.

В то же время мы включаем в список Ариадну,
разматывающую клубок, — в ее нити тоже содержится
свидетельство обработки шерсти.

Подбор наших персонажей может показаться
разнородным. В самом деле, о некоторых из них
сохранилось множество текстов, образы их трактовались
по-разному на протяжении античных
времен. А о других сохранились лишь редкие,
фрагментарные свидетельства, с трудом поддающиеся
датировке. Но наш подбор станет еще парадоксальнее,
когда мы прибавим к списку совсем
малозначительную героиню. На первый взгляд
она вообще не имеет ничего общего с работами
по шерсти. Это молодая коринфянка, которой традиция
приписывает определенную роль в изобретении
искусства. И как раз именно она, вопреки
хронологии, откроет наше путешествие, несмотря
на признанную древность и знаменитость главных
героинь. Ибо именно история скромной дочери
горшечника, что появляется у истоков искусств,
высвечивает вопросы, важные для современного
понимания вещей. Она ценна тем, что отвечает
тайным мечтаниям женщин-художников сегодняшнего
дня.

• Издательство «БХВ-Петербург», 2012 г.
• В 1941–1944 годах на берегах Невы произошла одна из крупнейших в истории человечества гуманитарных катастроф. Миллион мирных граждан, в основном женщин и детей, умерли от голода, холода и бомбежек в блокадном Ленинграде. Еще полтора миллиона красноармейцев и солдат вермахта погибли в битвах за город. В течение многих десятилетий «правду»
  о войне писали генералы и политработники. В середине 2000-х годов петербургский «Пятый канал» предпринял попытку опросить еще оставшихся рядовых блокадников и фронтовиков. Были взяты около сотни интервью.
  В 4-серийный документальный фильм «Ленинградский фронт» вошла только малая их доля. В этой книге авторы попытались дать слово всем.

• Купить книгу на Озоне

Вторжение

21 июня 1941 года в 22 часа солдаты и офицеры группы армий
«Север» были выстроены поро́тно в лесах Восточной Пруссии. Командиры зачитали приказ Гитлера: «Под гнетом тяжелых забот,
будучи обреченным на многомесячное молчание, я, дождавшись своего
часа, обращаюсь к вам, мои солдаты! Начинается наступление, по своим масштабам и протяженности крупнейшее из всех, которые когда-либо знал этот мир. В союзе с финскими дивизиями, плечом к плечу
стоят наши товарищи — победители Нарвика у Северного Ледовитого
океана. Вы стоите на Восточном фронте. Судьба Европы и будущее
Германского рейха, существование германского народа отныне всецело в ваших руках».

На рассвете 22 июня по всей линии советско-германской границы
началось немецкое наступление. Захват Прибалтики, а затем Ленинграда молниеносными ударами с севера и юга — первоочередная задача гитлеровского плана «Барбаросса». После соединения с финскими войсками Балтийское море должно было стать внутренним озером
Германии. К тому же Гитлер придавал взятию Ленинграда мистическое значение.

Адольф Гитлер: «Имя может придать географическому месту значимость. С захватом Ленинграда, большевиками будет утрачен один из
символов революции и может наступить полная катастрофа».

Вермахт — лучшая армия мира, армия спортсменов и техников.
Машина, отлаженная в каждой детали. Рядовые имеют десять классов
образования. В строевых частях плечом к плечу земляки и одноклассники, пруссаки, померанцы, вестфальцы. Эти части за два года войны
не знали поражений. Они захватили Польшу, взяли Париж, подняли
знамя со свастикой на горе Олимп. Для них Восточная кампания —
короткая экспедиция в дикую страну, поход Европы на Азию. Русских
следует уничтожить или приучить служить Великой Германии.

Командовал группой армий «Север» один из лучших и самых опытных полководцев фюрера фельдмаршал Вильгельм фон Лееб.

ДОСЬЕ:

Фельдмаршал Вильгельм фон Лееб,
65 лет. Истовый католик, аскет.
В 1900 году брал Пекин. В Первую
мировую войну успел повоевать и на
Восточном, и на Западном фронте, за
храбрость награжден рыцарским
титулом. Ведущий теоретик
современной войны. Работа фон Лееба
«Оборона» использовалась при
написании полевого устава Красной
армии. Под его командованием
немецкие войска оккупировали Чехию,
прорывали во Франции линию Мажино.
К нацистской идеологии критичен,
находился под наблюдением гестапо.

Немецкая группа «Север» состояла из двух армий — 16-й и 18-й.
В подчинении фельдмаршала Лееба 1500 танков, 725 тысяч солдат,
760 боевых самолетов. 16-я немецкая армия двигалась к Таллину,
18-я — к Луге.

С первых же дней войны советские войска терпели тяжелые поражения. Немцы почти безболезненно прошли Литву и сходу взяли мост
через Западную Двину в районе Даугавпилса. С тыла позиции Прибалтийского фронта прикрывала оборонительная линия, построенная в
30-е годы на границе Латвии и Эстонии. Однако 4 июля немцы ворвались в город Остров — ключевой узел оборонительной линии. 9 июля
фашистские танки на улицах Пскова. В то время Псковская область
входила в состав Ленинградской, поэтому можно сказать, что с этого
момента начинается битва за Ленинград. Немецкие войска за один
день с боями проходили свыше 30 километров. До Ленинграда оставалось всего 280 километров. К 20 июля немцы планировали взять город.
Никто тогда не мог представить, что битва за Ленинград станет самой
долгой и кровавой в истории Второй мировой войны.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Мельников Владимир

Застала меня война в Солнечногорске, под Москвой. Там находился танковый
полигон бронетанковой московской академии. Я служил радистом в учебном
полку. 22 июня нас ночью подняли по тревоге и сообщили, что началась война. 24 июня наш отдельный танковый батальон погрузили на платформы и отправили в Латвию оборонять Ригу, но в дороге мы встретили немцев. 26 июня
около реки Даугава (город Дагда) начался мой первый бой. Наш батальон вошел в состав 46-й танковой дивизии полковника Копцова. С этой дивизией мы
и отступали на Сущево, Себеж, Опочку. Наш Т-26 подбили, командир мой лейтенант Ларионов погиб, а меня, благодаря тому, что между мной и командиром
стоял стальной гильзоулавливатель, только контузило. Танковая дивизия за
два дня была уничтожена. Нашу танковую роту уничтожил по существу собственный командир, капитан Кузнецов. Он не знал обстановки, не ориентировался по карте, водил вокруг леса кругами. А в это время немцы нас расстреливали. Из моих товарищей мало кто остался жив. Я со станции Сущево эшелоном выехал в Ленинград. Всю дорогу бомбили немцы, в Старой Руссе меня
ранило в ногу. Но я на это не обращал внимания, я ехал домой, в город свой
родной. В Ленинград.

Баранов Иван

Я родился в деревне в Вологодской области, работал на заводе в Ленинграде,
оттуда был призван на действительную службу. Начало войны застало меня в
Риге. Я служил на Балтике в 41-й авиационной эскадрилье2. Нас бомбили уже
ночью 22 июня. Мы отступали. Это позорно было для нас. Нам вслед люди
кричали нехорошие слова: «Что же вы?» По приказу мы отправили из города
самолеты, подорвали часть своих объектов и имущества, а сами (команда катерников и водолазов во главе с капитаном Гайдукевичем) отправились на катерах в Таллин, но встретили фашистские подводные лодки, были обстреляны
и вынуждены высадиться.

Отремонтировав свои катера в Балтийском порту, решили идти в Таллин. Там
бомбили, один корабль с гражданским населением погиб у нас на глазах: наши
катера спасали утопающих целые сутки.

А в это время 41-я эскадрилья прибыла под Кингисепп, на озера Липовое и
Белое. Когда мы с нею соединились, уже начались настоящие боевые действия. Постепенно отступали до Ленинграда.

Морозов Михаил

21 июня 1941 года наш линкор «Марат» из
Кронштадта пришел в Таллин. Дали команду
личному составу: желающим сойти на берег — записаться. А мы с прошлого года не
были в Таллине. Город нам очень нравился.
Записались, поступил сигнал приготовиться.
Приготовились. Ждем построения. Время
идет, построения нет. Два часа — молчок,
три часа — молчок. В четыре часа заиграл
походный сигнал вахтового. Весь личный состав в недоумении. Как так? Куда? Только
пришли — опять уходить. Ну, мы занимаем
свои посты. Наше дело — что? Прогреть
машину в первую очередь, а кочегарам приготовить котлы. Снимаемся с якоря, уходим.
Часов около трех приходим в Кронштадт,
становимся на большой рейд. Заняли боевые посты. В холодильном отделении у нас
красота — свету много, тепло. Нас шесть
человек.

И где-то часа в четыре — автоматы зенитные. Воздушная тревога сыграла.
Вдруг — в корме удар. Не успели опомниться от этого удара — и еще удар,
над нами. Я доложил, что слышал взрыв в корме. И сразу — еще взрыв. Со
мной рядом. И свет гаснет, меня кверху поднимает, трубку телефона из рук
вырывает. Закрепил трубку в темноте, докладываю, что слышал взрыв на правом холодильнике. Мне отвечают: «Свяжись с правым холодильником, у нас
с ними связи нет».

После боя только восстановилось все, что произошло в тот день. Как раз в четыре часа утра наши сигнальщики заметили группу самолетов над фарватером, которые сбрасывали что-то на парашютах. Доложили командиру. Командир корабля — в штаб. (Штаб на аэродроме.) Аэродром отвечает, что все самолеты на месте. Никаких полетов нет. И вдруг с одного самолета груз
взорвался. Оказывается, они сбрасывали мины на парашютах. Зенитчики открыли огонь по самолетам. Вот так началась война. В общем, «Марат» первым
и принял войну.

Казаев Петр

Месяца за два до начала войны, как только сошел лед, у нас на Балтийском
флоте (и по всем флотам) начались учения. Помню, 25 мая 41-го года я смотрел открытие Петергофских фонтанов. Это было мое последнее увольнение
на берег, после него до начала войны я на берег не сходил, все время проводились боевые подготовки. Увольнение личного состава запретили. Нарком
Военно-морского флота Кузнецов объявил по всем флотам готовность номер
один. Многие базы сухопутных войск пострадали от неожиданного нападения,
сухопутные войска несли большие потери. А из военно-морских баз флота ни
одна в начале войны не пострадала. Ни один корабль не пострадал, потому
что все были готовы к бою.

Начало войны застало меня в Кронштадте, в должности командира «морского
охотника» за подводными лодками. Еще никто не знал о начале войны, а мне
уже пришлось в три часа ночи с 21-го на 22-е провести бой с самолетами противника. Меня послали в дозор, в район Шепелевского маяка (между островом
Сескар и Выборгским заливом, это точка перекреста фарватеров). В три часа
ночи увидел, что со стороны Финляндии летят три самолета в сторону Кронштадта. Запросил опознавательные, опознавательные не ответили. Один попытался пикировать на меня. Я приказал открыть огонь. Самолет задымился.
Тогда они повернули и ушли в сторону Финляндии. Таким образом, до Кронштадта я им не дал долететь.

Меня к 12 часам дня отозвали, пришел на Кроншлот, иду докладывать командованию, что провел бой с самолетами противника. Сам сомневался еще тогда. Думаю, боже мой, как докладывать? А ну как своего сбил? Но тут объявляют о начале войны. Все, отлегло. Начальство мои действия признало правильными, поблагодарило: молодец. Вот так началась для меня война. За
первые два месяца мой «морской охотник» только в подобных одиночных боях
сбил три самолета противника.

После падения оборонительной линии вдоль старой советской границы 1939 года, так называемой «Линии Сталина», между Псковом и
Ленинградом не оставалось никаких серьезных оборонительных рубежей. Город давно готовился к нападению. Но не с юга, а с севера.
Кадровые части, обстрелянные в Зимней войне, располагались вдоль
финской границы. 25 июня 1941 года советская авиация нанесла бомбовый удар по аэродромам Финляндии, которая формально еще не находилась в состоянии войны с Советским Союзом. Финны активных
боевых действий не предпринимали, и часть советских войск перебросили на юг, навстречу немецким армиям. Но 10 июля, на следующий
день после взятия немцами Пскова, финские войска, под командованием маршала Маннергейма, перешли в наступление. Для них путь на
Ленинград вдвое короче, чем для немцев — 120 километров.

Маннергейм был крайне недоволен приказом Гитлера, особенно
словами о том, что немцы стоят плечом к плечу с финскими дивизиями. Он заявлял: «Рейхсканцлер своей формулировкой не посчитался с
международно-правовыми реалиями, не говоря о том, что явно забегал
вперед». В переговорах с послом Германии Маннергейм говорил: «Мы
ничего не желаем завоевывать, и Ленинграда тоже». На международной арене Финляндия тяготела к Англии и США. С самого начала
бывший генерал русской армии скептически оценивал шансы Гитлера
на победу во Второй мировой войне. Главная цель Маннергейма —
добиться независимой Финляндии в границах 1939 года как можно
меньшей кровью. Советская бомбардировка 25 июня не оставила
Финляндии шанса отсидеться в стороне. Всю страну охватила жажда
реванша за территории, потерянные в результате Зимней войны. Финские националисты требовали большего — захвата советской Карелии.
В Хельсинки, у здания парламента проходили бурные манифестации.
Самый популярный лозунг — «Свобода Карелии и Великая Финляндия». 10 июля 1941 года маршал Маннергейм принял должность главнокомандующего. В его приказе о наступлении говорилось: «Свобода и
величие светят нам».

ВОСПОМИНАНИЯ:

Кашин Иван

До войны я жил в Малой Вишере, под Ленинградом. На второй день войны мы,
комсомольцы, двинулись в военкомат, чтобы нас призвали на фронт. Мне было 14 лет, другим мальчишкам примерно также, но ростом я походил на семнадцатилетнего. Паспорта у меня еще не было. В военкомате спрашивают:
«Сколько вам лет?» Я говорю: «17 на днях исполняется». Меня направили к
врачу. Врач осмотрел, улыбнулся и говорит: «Годен». Вот так я попал в армию.

Из комсомольцев сформировали отряд в 300 человек, и отправили нас строить аэродром между поселком Койвисто и Выборгом. Мы валили деревья, выкорчевывали корни и ровняли землю. Почти два месяца работали. А потом
финны двинулись на нас. Была мясорубка такая, что не передать. Всем, кто
работал на аэродроме, был отдан приказ — отступать, а наш комсомольский
отряд оставили прикрывать отступление. Вот там я и принял первый бой.

У нас были автоматы и винтовки — и все. Финны нас окружили, выбраться не
было возможности. Когда нас взяли, раненых разместили на площадке, а убитых — сбросили в траншею. Я был ранен. К каждому стал подходить финский
капитан. Что-то спрашивал. А когда ко мне подошел, я плюнул ему в лицо.
И вот это меня спасло. Финны накинули петлю мне на шею, а веревку привязали к машине и поехали, но я успел подсунуть под петлю руки. В какой-то
момент от боли я потерял сознание и шофер решил, что я мертв. Меня сбросили в канаву мертвого, а я был живой. Шрамы на шее остались у меня на всю
жизнь.

Ночью я пришел в себя и стал пробираться к своим. Десять дней шел. Без пищи, без всего. Что было в лесу, тем и кормился. Дошел до Белоострова, а там
река широкая. Я — через реку, поплыл, но сил не было, стал тонуть. Меня
спасла девушка. Помогла дойти до своего дома в Белоострове и стала лечить.
И уже поправившись, я снова побрел к своим. Там меня проверили и отправили воевать под Красный Бор.

К 1941 году Ленинград — второй по величине город страны: 3,5 миллиона человек. Крупнейший центр оборонной промышленности. После
1918 года, когда правительство переехало в Москву, город сильно
«ощипали». В Москву отправлена большая часть императорских сокровищ, Академия наук, многие издательства, на рубеже 20–30-х гг.
варварской чистке подвержены Эрмитаж, великокняжеские и императорские резиденции. Ленинградские большевики, — те, кто делал революцию 1917 года, трижды испытали на себе уничтожительные кампании: в 1926 году, когда Григорий Зиновьев проиграл войну со Сталиным; в 1934-м, после загадочного убийства Кирова; и в 1937-м. Тем
не менее, ни Сталин, ни Гитлер не рассматривали Ленинград как провинцию.

Во главе ленинградской партийной организации с 1934 года Андрей
Александрович Жданов. При этом Жданов — член Политбюро ВКПб,
Секретарь ЦК и Председатель Верховного Совета РСФСР. Поэтому
повседневное руководство городом он передоверяет своим заместителям Алексею Кузнецову, Якову Капустину и председателю Исполкома
Петру Попкову.

Жданова война застала на отдыхе в Сочи, где он несколько дней
безуспешно ожидал вызова в Москву к Сталину. Однако Сталин приказал ему немедленно отправляться в Ленинград без заезда в столицу.
Жданов хорошо понимал, что это могло означать опалу. С 1939 года он
считался одним из самых пылких сторонников союза с Германией.
Именно Жданов, будучи с 1935-го членом Военного совета Ленинградского военного округа, был персонально ответственен за подготовку
города к обороне. Только 1 июля 1941 года состоялось первое заседание Комиссии по вопросам обороны Ленинграда под председательством Жданова.

Верховное командование защите Северной столицы уделяет особое
внимание. 11 июля в Ленинград прибыл литерный поезд маршала Ворошилова. Ему поручено командование обороной Ленинграда.

После финской кампании, Ворошилову ответственных дел не поручали. Теперь у «первого маршала» появился шанс вернуть былую славу и стать спасителем Ленинграда. Ворошилову подчинены войска Северного фронта, которые растянулись от Ленинграда до Мурманска,
Северо-Западного фронта, беспорядочно отступающего к Таллину и
Луге, Балтийского и Северного флотов. И этого слишком мало, чтобы
отразить удар с юга. Что мог противопоставить Ворошилов немцам?
Кадровые части выбиты в приграничных сражениях. Войска состоят в
основном из новобранцев — деревенских парней, никогда не бравших
в руки оружия. Большинство командиров — недавние выпускники
училищ. Меж тем, по Киевскому шоссе от Пскова к Луге приближалась 4-я танковая группа Гепнера — боевой кулак группы «Север». На
реке Плюссе немецкие танки столкнулись с частями Красной армии и
неожиданно получили отпор.

ВОСПОМИНАНИЯ:

Муштаков Порфирий

Начало войны я встретил в Лужском лагере, где располагалось Первое Ленинградское артиллерийское училище. Я там преподавал топографию и приборы.

На фронт я попросился добровольно, вместе с друзьями — лейтенантами
Володей Дубовым (он погиб под Тихвином) и Филиппом Шелегом. Начальник
Артиллерийского училища вручил нам предписания, пожал крепко руки, и мы,
каждый с маленьким чемоданчиком и шинелью, отправились. Мама со мной
попрощалась и дала соли: «Сынок, соль возьми, пригодится!» И действительно, мама оказалась права. Так пригодилась потом соль!

Меня назначили командиром гаубичной батареи. Было тяжело, потому что немецкая авиация господствовала. Пригнали к нам коней, а тут бомбежка —
и кони разбежались, со слезами пришлось собирать. Часа два по всему лесу
их искали. Наконец собрали и начали упряжки создавать, торопились, потому
что уже и орудия привезли. Солдат пришлось обучать, как окоп выкопать, как
орудие проверить перед стрельбой. Многие были совсем необученные, а я —
профессионал все-таки.

Уже 11 июля мы вступили в бой. Это было между Лугой и Псковом на реке
Плюсса. Главная полоса проходила в населенном пункте Городец. Наш артиллерийский 710-й гаубичный полк 177-й стрелковой дивизии4 стоял в этом
месте. Мой наблюдательный пункт находился чуть-чуть севернее Городца. Когда фашисты начали наступать, у нас все было уже пристреляно. Я только успевал командовать. Мы хорошо побили их там.

Боеприпасов хватало. На тяжелых ЗИСах их подвозили прямо на огневую позицию. Помню ночные удары по населенному пункту Наволок, где размещался
штаб немецкой разведки. Мне командир артиллерийского дивизиона поставил
задачу — ударить ночью, километров на десять по дальности стрельбы. А гаубицы у нас — 122-миллиметровые, у них дальность стрельбы — 11 километров 800 метров. Мы удары нанесли точно, разведчики сказали: «Машины немецкие так загорелись в Наволоке, что фашисты забегали, как угорелые».

Встретив организованное сопротивление, генерал Гепнер принял
смелое решение. Дорога вдоль реки Луги считалась непроходимой для
танков. Но Гепнер бросил свои основные силы по бездорожью. Пройдя 150 километров на север, немецкие танки с ходу форсировали Лугу
у Большого Сабска и захватили пустующие советские укрепления на
правом берегу. Ворошилов бросил в бой курсантов пехотного училища
и 2-ю дивизию народного ополчения. Но контратаки ополченцев и
курсантов — безуспешны. Гепнер доложил фон Леебу: дорога на Ленинград открыта.

Однако 15 июля Ворошилов нанес под Сольцами неожиданный
контрудар танками во фланг немцам. Три немецких дивизии оказались
прижаты к озеру Ильмень. Вермахту пришлось направить танки под
командованием Манштейна на выручку полуокруженной у озера Ильмень группировке. Фон Лееб вынужден приостановить наступление на
Ленинград.

Темпы наступления группы армий «Север» сегодня кажутся невероятными. Но наиболее прозорливые немецкие генералы уже поняли:
что-то не так. В конце июля вермахт только готовится захватить Ленинград. А ведь за это же время войны с Польшей и Францией уже
были выиграны. Все германские мемуаристы отмечают неожиданную
стойкость советских войск в обороне и отличное вооружение. Один из
самых неприятных сюрпризов — тяжелый танк КВ-1, броню которого
не могла пробить ни одна немецкая противотанковая пушка. Немцы
называли все, что происходило в бою с ними, «эффектом колотушки».
Снаряды стучали по броне, не причиняя вреда. В немецких мемуарах
атаки КВ описываются как нашествие марсиан из романа Уэллса: чудовищные монстры, безнаказанно утюжащие позиции противотанковых батарей. В борьбе с КВ выручала немцев лишь тяжелая артиллерия и 88-миллиметровые зенитные пушки.

Отрывок из книги Джурджи Бартлетт «FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе»

О книге Джурджи Бартлетт «FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе»

До своего ухода с поста народного комиссара просвещения в 1929 году Луначарский
поощрял и поддерживал различные дизайнерские проекты: элегантные
туалеты Ламановой, прозодежду Степановой, платья Прибыльской,
украшенные этнической вышивкой, экстравагантные и роскошные модели
Экстер и яркие конструктивистские работы Поповой на основе силуэта
платья-«хлопушки». Однако время авангардного искусства подходило к концу
и голоса его критиков звучали все отчетливее. 1920-е годы и без того были временем
жаркой полемики между конструктивистами и их оппонентами. Всего
несколько лет спустя сталинская культура вернулась к канонам традиционной
эстетики, а модный конструктивизм был полностью уничтожен. Авторитетный
художественный критик Фрида Рогинская усомнилась в осуществимости
проектов Поповой и Степановой по созданию нового текстильного дизайна:
по ее словам, подобный тип графического изображения плохо соответствовал
фактуре тонких тканей, для которых предназначался (Рогинская 1930: 26).
В опубликованной в 1935 году статье Елены Эйхенгольц подчеркивалось, что
конструктивисты не учитывают особенностей покроя платья и текстуры различных
материалов и используют одни и те же геометрические узоры, работая
с фланелью, сатином и тканями с шероховатой поверхностью. Конструктивизм
трактовался лишь как незначительный эпизод в истории советского текстильного
искусства, и автор статьи приветствовала появление нового поколения
дизайнеров, таких как Склярова и Шухаева, подаривших новую жизнь
цветочному. В 1931 году специалист
по текстилю Тамара Арманд в исследовании «Орнаментация ткани» заявила
о возвращении традиционного орнамента. И все же рисунки,
Арманд, — традиционные персидские узоры, изысканные орнаменты в барочном
стиле и роскошные вечерние туалеты из набивного шелка, демонстрировавшиеся
в журнале Vogue, — соответствовали декоративной сталинской
эстетике и новой иконографии, изобилующей цитатами из самых разных,
плохо сочетающихся друг с другом источников. Из всех моделей, созданных
в ранний период существования советского государства, Арманд отметила
лишь этнические вышивки Ламановой.

Однако принципы конструктивизма продолжали оказывать влияние на
новую политическую и экономическую реальность. Хотя процесс индустриализации
поставил под сомнение утопические составляющие конструктивистской
картины мира, он вместе с тем акцентировал другие ее элементы — функциональность
и эффективность. В 1928 году состоялась выставка «Бытовой
советский текстиль», на которой были представлены набивные рисунки, выполненные
ведущими художниками (Маяковской, Прибыльской, Степановой),
а также образцы тканей для массового производства повседневной одежды.
Среди экспонатов был так называемый агиттекстиль, в котором использовались
мотивы пропагандистских плакатов. Его создателями были выпускники
Высшего художественно-технического института (ВХУТЕИН). В статье, посвященной
этой выставке, Степанова пересматривала свои прежние радикальные
взгляды, признавая моду необходимым элементом современной жизни и
подчеркивая значимость научного подхода в деле ее развития и реализации.
Следуя идеологии эпохи индустриализации, она отмечала, что изменение
стиля одежды должно обусловливаться не пустым капризом художника, а развитием
новых технологий. Накануне осуществления программы первого пятилетнего
плана Степанова предрекала судьбу социалистической моды, которая
не подчиняется законам рыночной конкуренции, а развивается в процессе
рационализации текстильного и швейного производства. В капиталистических
странах мода отражает культурное состояние общества, тогда как социалистические
дизайнеры занимаются созданием более совершенных форм одежды.
За каждым открытием в сфере технологии неизбежно должна следовать трансформация
костюма.

Позиция Степановой соответствовала риторике эпохи индустриализации,
которая стала неотъемлемой составляющей задуманной Сталиным реконструкции
повседневной жизни. В 1931 году художественный критик Алексей
Федоров-Давыдов предсказывал: «Прозодежда, несомненно, будет развиваться
вместе с ростом коллективизации, вместе с изживанием индивидуализма быта
и индивидуальных форм труда». Вместе с тем
прагматические задачи индустриализации вступали в противоречие с популярной
ранее утопической картиной мира. Если Сталин стремился любой ценой
вывести отсталую страну на уровень современной высокоразвитой державы,
большевики надеялись принципиально реконструировать отношения между
новой социалистической личностью, искусством и промышленностью на онтологическом
уровне. В конце 1920-х годов сталинская культура начала подавлять
авангардные утопические проекты и связанные с ними разнообразные художественные
практики, превратив дизайн, изготовление и распределение одежды в
однообразную производственную рутину и подчинив ее абсолютному диктату
социалистической науки. В 1929 году на смену эстетически ориентированным
модным журналам, таким как «Ателье» (1923), «Женский журнал» (1926) и «Искусство
одеваться» (1928), пришло новое профессиональное издание «Швейная
промышленность». На протяжении 1930-х годов журнал подробно освещал
вопросы индустриализации швейной и текстильной промышленности, пропагандируя
научный подход к решению возникающих в ходе этого процесса проблем
и не уделяя ни малейшего внимания моде и эстетике костюма. В 1932 году
в журнале была опубликована серия статей, посвященных цветовым решениям
в одежде. Их автором была София Беляева-Экземплярская, специалист по
психологии восприятия. В статьях обсуждалась возможность рационального
подхода к выбору цвета одежды на основе широких исследований в области
теории цвета, включая психологическую концепцию хромотерапии. В середине
1920-х годов Беляева-Экземплярская работала в отделе психофизиологии
Государственной академии художественных наук и занималась вопросами
психологии искусства и визуального восприятия. Ее труд «Моделирование
одежды по законам зрительного восприятия», опубликованный в 1934 году,
содержал научный анализ теорий форм и способов их применения в процессе
производства. Опираясь на конструктивистские представления о связи моды
и науки, Беляева-Экземплярская не разделяла утопических надежд на слияние
искусства и технологии.

И действительно, в отличие от конструктивистов, сталинская эстетика
предполагала наличие жесткой границы между упомянутыми реальностями.
Это нашло отражение в принципиально двусмысленном отношении сталинской
культуры к костюму. На практике централизованное промышленное производство
предлагало потребителю примитивную, плохо пошитую одежду из
низкокачественных материалов. На уровне символической репрезентации сталинская
культура порождала идеальные модели, составляющие элемент вновь
зарождающейся массовой культуры, которая активно участвовала в конструировании
мифологической ипостаси сталинского социума. Левая идеология
больше не препятствовала процессу производства и презентации идеального
костюма и очаровательных текстильных орнаментов. Агитационный текстиль
с его индустриальной и сельскохозяйственной тематикой был предан забвению.
Презираемый ранее цветочный орнамент вновь приобрел популярность.
В 1933 году в газете «Правда» появилась статья, автор которой иронически отозвался об агитационном текстиле, замечая, что костюмная ткань — не лучшая
площадка для политической пропаганды. Картинам следует висеть в художественной
галерее, а платье должно оставаться просто платьем — иначе советские
граждане рискуют превратиться в ходячие музейные стенды. В суровом
мире индустриализации место тракторов было на полях, а доменных печей и
станков — на заводах. Что же касается текстильных дизайнеров, то они вернулись
к традиционному стилизованному цветочному орнаменту, выполненному
в яркой, позитивной цветовой гамме.

Утопические мечты о синергетическом слиянии производителя, товара
и потребителя остались в прошлом. Проблемой сталинского общества стала
зияющая брешь между производством и потреблением. Производство принадлежало
героизированной и стремительно развивающейся повседневной реальности.
Потребление, в значительной степени ограниченное, быстро и незаметно
становилось частью мифического мира, репрезентируемого журналами,
кинофильмами и театральными постановками. Модное платье заняло в этом
мире важное место. Парадоксальным образом оно присвоило себе функции
посредника между измерениями производства и потребления. Первыми покупателями
идеального костюма сталинской эпохи были стахановцы. Пытаясь
стимулировать и ускорить процесс индустриализации, Сталин создал программу
премирования наиболее усердных работников, лучших строителей
социалистического общества, и эксклюзивные наряды стали одной из ценнейших
наград, которой рабочие могли добиться лишь ценой невероятных
усилий.

Образцовые манекены сталинской эпохи

В конце 1935-го и в начале 1936 года внимание советских граждан было приковано
к стахановцам. Ежедневная газета «Известия» регулярно публиковала
отчеты о конгрессах стахановцев, работавших в разных областях промышленности,
и об их встречах со Сталиным. Более популярное издание, «Вечерняя
Москва», освещало социальную жизнь народных героев — посещение ими
Большого театра, танцы в клубах и покупку одежды в специализированных
магазинах, предоставлявших лучший выбор товаров. Участники конгрессов
получали престижную одежду в качестве награды за ударный труд. На церемониях
они, выступая перед широкой аудиторией и президиумом, которым
отводилась роль снисходительных родителей, рассказывали о своих, детских,
по сути, мечтах и фантазиях. Все они были связаны с одеждой и обувью. Стахановка
Маруся Макарова прославилась тем, что всю свою зарплату, девятикратно
выросшую после присвоения вожделенного звания, тратила на покупку
одежды. Об этом писала даже западная пресса: «Макарова, „героиня труда“,
работница Сталинградского тракторного завода… не хочет денег». Это не беспокоит
лидеров Советского государства, при условии что Макарова продолжает
работать по-стахановски. На конференции стахановцев в Москве, куда
прибыли 3000 делегатов, Орджоникидзе, народный комиссар тяжелой промышленности,
лично проводил ее на сцену. Под гром аплодисментов он с гордостью
представил женщину: «Это, товарищи, ТА САМАЯ Макарова, которая
раньше получала 150 рублей в месяц, а теперь зарабатывает 1350, поскольку хочет
купить желтые шевровые ботинки». О страстной тяге Макаровой к новым
нарядам упоминается и в книге «Героини социалистического труда» (1936),
где приводятся слова ее подруги и коллеги Славниковой, обращенные к члену
Политбюро Микояну: «Я спрашивала подругу: „Маруся, куда деньги девать?“
Она говорит: „Я себе куплю молочного цвета туфли за 180 рублей, крепдешиновое
платье за 200 рублей, пальто за 700 рублей“». Стахановцы участвовали
в официальных приемах, и поскольку социальные навыки так называемых
«простых людей» не соответствовали их огромным профессиональным достижениям,
им надо было помогать принарядиться. Так что стахановцы получили
возможность шить одежду на заказ из лучших тканей в специальных ателье.
«Ситуация зафиксирована в воспоминаниях комсомолки Петровой, попавшей
на бал в Колонном зале Дома союзов в честь передовиков производства
в 1935 году: „На мне было черное крепдешиновое платье. Когда покупала его
в ателье на Таганке, мне показалось, что в нем и только в нем я буду выглядеть
в древнегреческом стиле. Ну, не Даная, конечно, однако свободное платьетуника,
да еще вокруг ворота сборчатая пелеринка — это да!“». В 1930-е годы приемы в Кремле проходили в исключительно помпезной
обстановке. Женщины в длинных вечерних платьях шествовали по залам
в сиянии люстр как живое свидетельство успехов социалистического государства,
прославляющего своих героев. В прессе сообщалось, что на этих приемах
стахановцы зачастую встречались с самим Сталиным. Журналы уделяли
особое внимание изящно одетым молодым женщинам-стахановкам, которые
органично вписывались в эти тщательно распланированные государственные
мероприятия. Работа больше не являлась их единственной обязанностью.
Они должны были играть роль образцовых манекенов, которые сталинская
культура одевала и выставляла перед огромной аудиторией — всем остальным
населением страны. В начале 1938 года даже журнал «Стахановец»,
посвященный миру машин и управляющих ими суперменов, начал размещать
на своих страницах рекламу косметики и модных дамских головных уборов.
В мифологизированной реальности каждое обычное действие приобретало
характер ритуала — будь то повседневная работа или приобретение одежды.
Платье перестало быть составляющей скучного рутинного существования с
его ограничениями, тяготами, нехваткой самых необходимых вещей.

В сталинской массовой культуре роскошь, элегантность и женственность
стали объектами вожделения. Пока они принадлежали только тем, кто их «заслужил», но в будущем каждая женщина-работница, несомненно, должна была
получить возможность их приобрести. Вспоминая о своем визите в Советский
Союз в середине 1930-х годов, Андре Жид цитировал слова русского собеседника,
Кольцова, стремившегося в разговоре с ним «подчеркнуть, дать повод
оценить недавнюю изобретательность Сталина», который «одобрил женское
кокетство, призвал вернуться к модной одежде и украшениям». Писатель рассказывал об удивлении, испытанном им при виде красивых
«напудренных, с крашеными ногтями женщин». Особенно много их было в
Крыму (Там же). По замыслу властей, и отечественная, и западная публика
должна была видеть, как стахановцы покупают духи и наряды, отдыхают на
крымских курортах, получивших в 1930-е годы, с легкой руки западных писателей
и журналистов, название Красной Ривьеры. Корреспондент New York Evening Post Х.Р. Никербокер с изумлением повествовал о том, как много изящно
одетых и умело накрашенных женщин можно увидеть в Крыму. Они
самозабвенно наслаждались отдыхом, носили шелковые платья и, казалось,
были счастливы, что избавились от тягот пятилетнего плана. В 1935 году газета New York Times рассказывала читателям,
как стахановцы покупают в московских магазинах духи, шевровые перчатки,
шелковое белье и шубы, чтобы затем вернуться в шахты, на ткацкие фабрики
или поля, засаженные свеклой. Автор статьи отмечал, что этот праздник потребления
освещался и советской прессой. Участникам стахановских конгрессов
было нелегко угодить, и сам Алексей Стаханов не был в этом смысле исключением:
«Стаханов приобрел костюм, шляпу и перчатки для себя и шелковое
платье, кардиган, духи и шелковое белье для жены. Александр Бусыгин, кузнец
из города Горький, также купил для жены два платья, туфли и перчатки.
Женщины-стахановки Маруся и Дуся Виноградовы, работницы текстильной
фабрики Иваново-Вознесенска, оказались крепкими орешками. „Мы показали
им крепдешиновые платья, но они сказали, что уже приобрели их, — рассказал
продавец крупнейшего московского универмага. — Мы предложили им другие наряды, из шелка, но бесполезно: они сказали, что такие у них тоже есть“.
Сестры Виноградовы искали шерстяные платья, но подходящих размеров в магазине
не оказалось».

Таким образом, изменение социального статуса маркировалось приобретением
красивой одежды. Последняя, однако, была доступна лишь избранным,
и бoльшая часть граждан к этой категории не относилась. Шила Фицпатрик выделила два измерения советской реальности сталинской
эпохи: «жизнь, как она есть» и «жизнь, как процесс становления».
Роскошные товары, приобретаемые стахановцами, в 1930-е годы были недосягаемы
для их коллег. Дело было не только в том, что самые обычные вещи
были рабочим не по карману — они попросту отсутствовали в магазинах.
В 1934 году фабрика «Первомайка» выпустила 75 тысяч платьев, 85 тысяч юбок,
65 тысяч пар брюк и 39 тысяч блуз из белой ткани. Как сообщалось в газете
«Ленинградская правда», выбор столь маркого цвета, весьма странный в условиях
недостатка мыла, объяснялся отсутствием необходимых красителей для
хлопка. Однако если ежедневные издания все-таки время от времени писали
об имевшихся в стране реальных бытовых проблемах, фильмы и журналы, как
правило, предпочитали исключения правилу. Идея создания радикально нового
утопического общества осталась в прошлом. Страна переживала период индустриализации,
и этот стремительно протекающий процесс требовал не менее
активного конструирования мифического образа реальности.

Отрывок из книги

О книге Натальи Пушкаревой «Частная жизнь русской женщины в Древней Руси и Московии: невеста, жена, любовница»

Сопоставление текстов сборников исповедных вопросов, фольклорных записей и литературных памятников конца XVI–XVII века приводит к выводу не столько о «сужении сферы запретного» в предпетровской России, сколько о расширении диапазона чувственных — а в их числе сексуальных — переживаний женщин того времени. Переживаний, которые все так же, если не более, считались в «высокой» культуре «постыдными», греховными (в России XVII века сформировался и канон речевой пристойности), а в культуре «низкой» (народной) — обыденными и в этой обыденности необходимыми.

О расширении собственно женских требований к интимной сфере в XVI–XVII веках говорят прямо описанные эпизоды «осилья» такого рода в отношении мужчин («он же не хотяще возлещи с нею, но нуждею привлекся и по обычаю сотвори, по закону брака»), описание «хытрости» обеспечения у мужчины «ниспадаемого желания», а также нетипичная для более ранних текстов исповедной литературы и епитимийников детализация форм получения женщинами сексуального удовольствия — позиций, ласк, приемов, приспособлений, достаточно откровенно описанных в церковных требниках, составлявшихся, как и прежде, по необходимости. Обращает на себя внимание и признание одной из литературных героинь матери: «Никакие утехи от него! Егда спящу ему со мною, на ложи лежит, аки клада неподвижная! Хощу иного любити, дабы дал ми утеху телу моему…»

Не стоит, однако, думать, что все эти проявления чувственности русских женщин были действительными новациями или тем более заимствованиями из других культур. Новой была лишь их фиксация в текстах, предназначенных для домашнего чтения. Ранее ничего подобного, даже в осуждающем тоне, в литературе найти было нельзя, так как дидактики рассуждали по принципу: «Сьюзиме плоти (когда утесняется плоть. — Н. П.) — смиряется сердце, ботеющу сердцу (когда сердцу дается воля. — Н. П.) — свирипеют помышления». Чтобы не допустить этого «свирипенья» женских помыслов, в текстах не допускались не только какие‑либо «похотные» описания, но и намеки на них.

Впрочем, если задуматься, эротический смысл некоторых эпизодов повестей конца XVII века был довольно традиционен. Так, скажем, в «Повести о Василии Златовласом» имеется одна подробно выписанная сцена с участием женщины, которую трудно охарактеризовать иначе, как садо-эротическую: «Полату замкнув на крюк, сняв с нее кралевское платье и срачицу и обнажив ю донага, взял плетку-нагайку и нача бити ее по белу телу… и потом отдал ей вину и приветствова словами и целовав ю доволно, потом поведе ю на кровать…» Приведенная сцена находит прямое соответствие с текстом Домостроя и «Поучения» Сильвестра сыну Анфиму (XVI век), хотя и более целомудренно выписанному («наказуй наедине, да наказав — примолви (успокой. — Н. П.), и жалуй (пожалей. — Н. П.), и люби ея…»).

Без сомнения, все попытки разнообразить интимные отношения причислялись к тому, что «чрес естьство сотворено быша». И тем не менее в посадской литературе есть упоминания о том, что супруги на брачном ложе «играли», «веселились», а «по игранию же» («веселью») «восхоте спать» — маленькая, но важная деталь интимной жизни людей, никогда ранее не фиксировавшаяся.

В том же XVII веке появились и «послабления», касавшиеся интимной сферы. Реже стали встречаться запрещения супругам «имети приближенье» по субботам (до середины XVII века сексуальные отношения в ночь с субботы на воскресенье порицались церковнослужителями в силу их связи с языческими ритуалами), исчезло требование воздержания во время беременности женщины, а также по средам и пятницам, а за сексуальные контакты женщин вне дома стала накладываться меньшая епитимья. Изменение отношения к физиологии нашло отражение и в знаменитой книге «Сатир» (1684 год), настаивавшей на «равенстве» всех частей тела, каждая из которых — «равне главе и тужде восприемлет честь», и в некоторых детализированных описаниях женского тела в посадских повестях: «Ему велми было любо лице бело и прекрасно, уста румяны,.. и не мог удержаться, растегал платие ее против грудей, хотя дале видеть белое тело ее… И показалася красота не человеческая, но ангельская». Трудно даже вообразить себе, что вид обнаженной женской груди мог быть назван «ангельскою красотою» столетием раньше!

Городская литература XVII века, будучи основанной на фольклорных мотивах, едва ли не первой поставила вопрос о «праве» женщины на индивидуальную женскую привязанность, на обоснованность ее права не просто быть замужем, но и выбирать, за каким мужем ей быть. Это яркое свидетельство продолжавшегося освобождения жителей Московии от морализаторства и ханжества, от «коллективного невроза греховности». Правда, женщин эти процессы — что характерно и для Европы раннего Нового времени — коснулись в меньшей степени, чем мужчин.

Тем не менее в произведениях XVII века женщины уже не произносили лаконично-символических фраз (как в летописях), а общались живым человеческим языком: «Поди, скажи мамке…», «Полноте, девицы, веселицца!», «Ну, мамушка, изволь…» Здесь уже не найти прежнего осуждения чувственных, страстных женщин; напротив, эмоциональные натуры стали изображаться и высокодуховными (Бландоя, Магилена, Дружневна), а их чувства к избранникам — прекрасными и величественными в своем накале: «„Иного супружника не хощу имети!..“ — И рекши то, заплакала горко, и от великой жалости упала на свою постелю, и от памяти отошла — аки мертва — и по малом времени не очьхнулась…»

В то же время во многих памятниках, в том числе в «Сказании о молодце и девице», соединившем чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику, в «Повести о Карпе Сутулове» и «Притче о некоем крале», женщины по‑прежнему представали только как «фон» в молодецких утехах, как объекты плотских страстей, как жертвы обмана или уловок соблазнителей, чьи поверхностные чувства становились для наивных и доверчивых «полубовниц» причиной серьезных личных драм. Ни в посадских повестях, ни в благочестивых книгах XVII века не появилось сколько‑нибудь заметных следов подлинного участия к женщине, к ее слабости и к тем горестям и опасностям, которые сулила ей любовь.

Примечательно также, что именно к женщинам в исповедных книгах XVII века, да и более ранних обращены вопросы, касавшиеся использования приворотных «зелий» — мужчины, вероятно, рассчитывали в любовных делах не на «чародеинные» средства, а на собственную удаль. С другой стороны, вполне может быть, что в эмоциональной жизни мужчин страстное духовное «вжеление» играло значительно меньшую роль (по сравнению с физиологией), нежели в частной жизни московиток. Именно ради своего «влечения» женщины, если верить епитимийникам, собирали «баенную воду», «чаровали» над мужьями по совету «обавниц» «корением и травами», шептали над водой, зашивали «в порты» и «в кроватку», носили на шее «ароматницы» и «втыкали» их «над челом». Иногда, впрочем, они обходились средствами более приземленными и понятными — хмельным питьем: «и начат его поити, дабы его из ума вывести».

Образ «злой жены» как «обавницы и еретицы» подробно описала «Беседа отца с сыном о женской злобе» (XVII век), где говорится, что умение «обавлять» (колдовать) перенималось многими женщинами еще в детстве: «Из детская начнет у проклятых баб обавничества навыкать и вопрошати будет, как бы ей замуж вытти и как бы ей мужа обавить на первом ложе и в первой бане… И над ествою будет шепты ухищряти и под нозе подсыпати, и корением и травами примещати… и разум отымет, и сердце его высосет…» В то время подобных «баб богомерзких» было, вероятно, немало, если только в одном следственном деле такого рода — деле «обавницы» Дарьи Ломакиной (1641 год), чаровавшей с помощью пепла, мыла и «наговоренной» соли, упомянуто более двух десятков имен ее сообщниц. В расспросных речах Дарьи сказано, что она «пыталас[ь] мужа приворотить» и «для мужа, чтобы ее любил» она «сожгла ворот рубашки (вероятно, мужа. — Н. П.), а пепел сыпала на след». Кроме того, знакомая наузница Настка ей «мыло наговорила» и «велела умываца с мужем», «а соль велела давати ему ж в пите и в естве». «Так‑де у мужа моево серцо и ревность отоидет и до меня будет добр», — призналась Дарья. Ворожею Настку также допросили, «давно ль она тем промыслом промышляет», и Настка созналась, что «она мужей приворачивает, она толко и наговорных слов говорит: как люди смотрятца в зеркало — так бы и муж смотрел на жену, да не насмотрился, а мыло сколь борзо смоеца — столь бы де скоро муж полюбил, а рубашка какова на теле бела — стол[ь] бы де муж был светел…»

Своих «сердечных друзей» московитки потчевали, как отметил в середине XVII века А. Олеарий, кушаньями, «которые дают силу, возбуждающую естество». К тому же времени относятся первые записи народных заговоров («Как оборонять естество», «Против бессилия», «Стать почитать, стать сказывать»), тексты которых позволяют представить «женок» того времени если не гиперсексуальными, то, во всяком случае, весьма требовательными к партнерам в интимных делах. На вторую половину XVII века приходятся также изменения в иконографии (первые изображения обнаженного женского тела во фресковой росписи ярославских церквей, отразившие характерные для того времени представления о сексуальных элементах женского облика: вьющихся волосах, большой груди).

Однако ни в иконографии, ни в русских литературных источниках так и не появилось ни сексуально-притягательных образов мужчин, ни подробно выписанных картин женской страсти. Изображение проявлений чувственной женской любви по‑прежнему сводились к целомудренным словам о поцелуях, объятиях, незатейливых ласках («оного объя и поцелова…», «добрая жена по очем целует и по устам любовнаго своего мужа», «главу мужу чешет гребнем и милует его, по шии рукама обнимаа»). Чуть больший простор фантазии исследователя могут дать первые записи песен конца XVII века, однако и в них, при всех ласковых словах («дороже золота красного мое милое, мое ненаглядное»), не найти чувственного оттенка.

Самым ярким произведением русской литературы раннего Нового времени, первым отразившим перемены в области собственно женских чувств, была переводная, но дополненная русским компилятором некоторыми русскими фольклорно-сказочными деталями «Повесть о семи мудрецах». Ни в одном современном ей произведении (а «Повесть» бытовала, начиная с 10‑х годов XVII века) не содержались столь подробные картины «ненасытной любови» женщины, столь яркие описания соблазнения ею своего избранника: «Посади[ла] его на постель к себе и положи[ла] очи свои на него. „О, сладкий мой, ты — очию моею возгорение, ляг со мною и буди, наслаждаяся моеи красоты… Молю тебя, свете милый, обвесели мое желание!“ И восхоте[ла его] целовати и рече: „О любезный, твори, что хощеши и кого [ты] стыдишеся?! Едина бо есть постеля и комора!“ И откры[ла] груди свои и нача[ла] казати их, глаголя: „Гляди, зри и люби белое тело мое!..“» Вероятно, лишь в «Беседе отца с сыном о женской злобе» — в описании поведения, разумеется, «злой жены» — можно найти что‑то аналогичное: «Составы мои расступаются, и все уди тела моего трепещутся и руце мои ослабевают, огнь в сердце моем горит, брак ты мой любезный…»

Отношение исповедников к каждой подобной «перемене» в области выражения женских чувств и интимных притязаний было, разумеется, негативным. Единственной их надеждой воздействовать на поведение «женок» была апелляция к их совести. Это вносило особый оттенок в характеристику «методов работы» православных священников с паствой. В нескольких переводных текстах русские переводчики в тех местах, где речь шла о суровых наказаниях, назначенных священниками женщинам за проступки, «поправляли» западных коллег и дополняли текст обширными вставками на тему совестливости («нача ю поносити: како, рече, от злого обычая не престанеши…» или, например, «О, колико доброго племени и толиким отечеством почтенная, в толикое же уничижение и безславие прииде! Не презри совету» и т. д.). Вероятно, они полагали, что многократное повторение тезиса о постыдности греховных стремлений к плотским удовольствиям раньше или позже даст результат. Однако сами женщины рассуждали иначе, переживая только лишь оттого, что «плотногодие» может привести к очередной беременности: «Каб вы, деточки, часто сеялись, да редко всходили».

И все‑таки, судя по текстам церковных требников и епитимийников и светской литературе, признания значимости интимной сферы для московиток, особенно представительниц привилегированных сословий (их поведение в большей степени сковывали этикетные условности), в XVII веке так и не произошло. Незаметно это и по сохранившейся переписке — может быть, потому, что многие письма писались не «собственноручно». Письма дворянок второй половины XVII века — по крайней мере, дошедшие до нас — лишены нервного накала и даже с языковой точки зрения выглядят по большей части традиционными и стандартными. Их главной целью — вплоть до самого конца XVII века — был не анализ собственных чувств, не стремление поделиться ими с адресатом, а повседневные семейные и хозяйственные дела.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из книги

О книге Соломона Волкова «История русской культуры в царствование Романовых. 1613–1917»

В
первую
очередь
Петру I требовались
люди, способные
помочь
в
строительстве
и
оформлении
Санкт-Петербурга; он
настаивал,
чтобы
оплачиваемые
им
европейские
архитекторы, скульпторы, художники
были
умельцами
на
все
руки. В
Европе
к
этому
времени
ведущие
художники
были
в
основном
узкими
специалистами: один
занимался
портретами, другой — натюрмортами, третий — исторической
живописью.

Петр I ожидал, что
приглашенный
им
мастер
будет
писать
и
парадные
портреты
царя
и
вельмож, и
запечатлевать
забавлявшие
царя
курьезы
вроде
бородатой
женщины
или
двухголового
ребенка,
и
реставрировать
старые
картины, и
малярничать
во
дворцах,
и
оформлять
шествия
и
торжества
в
ознаменование
петровских
побед.
Вдобавок
приезжий
художник
должен
был
взять
на
себя
обучение
русских
подмастерьев.

Понятно, что
признанные
и
уважающие
себя
мастера
подобные
кабальные
контракты
подписывать
не
собирались, и
в
Россию
в
итоге
поехали
в
основном
авантюристы, ремесленники
да
халтурщики.
Ученики
у
них
тоже, как
считают
историки
искусства, подобрались
неважнецкие: «Петр
считал, что
выучиться
можно
всему, было
бы
желание
и
усердие, а
потому
набор
в
художники
производился
так
же, как
в
мореходы
или
в
артиллеристы, — принудительно: попадались
и
охотники, добровольцы
живописи, но
большинство
лишь
тянуло
кое-как
лямку, а
иным
становилось
и
невмоготу».

И
это
при
том, что
в
России
существовала
своя
великая
многовековая
живописная
традиция. Я
говорю, конечно (не
касаясь
здесь
их
чисто
религиозного
значения), об
иконах, этих
ослепительных,
магически
прекрасных
и
спиритуально
возвышающих
артефактах
культуры
Древней
Руси. Но
Петр I , хотя
и
вырос, как
все
русские
цари, созерцая
иконы, совершенно
очевидным
образом
не
воспринимал
иконописную
традицию
как
актуальную
и
плодотворную.
Это
вытекало
из
его
общего
амбивалентного
отношения
к
церкви.

Будучи
безусловно
верующим
человеком, Петр I тем
не
менее
с
большим
подозрением
относился
к
церковным
иерархам. Помня
о
конфликте
своего
отца
с
патриархом
Никоном, Петр I в
конце
концов
отменил
патриаршество, объявив
собравшимся
иерархам,
что
отныне
ими
будет
управлять
Правительствующий
Синод, назначаемый
царем, т. е. поставил
во
главе
Русской
православной
церкви
себя: решительный
и
роковой
шаг.

Вынув
из
кармана
сочиненный
им
регламент
Синода, Петр I
категорически
заявил
ошарашенным
иерархам: «Вот
вам
духовный
патриарх!» А
когда
они
возроптали, вытащил
из
ножен
внушительный
морской
кортик
и, воткнув
его
в
стол, подытожил: «А
противомыслящим
вот
булатный
патриарх!» Это
была
попытка, среди
прочих
целей, также
и
поставить
русскую
культуру
под
прямой
контроль
самодержца, выведя
ее
из-под
влияния
церкви, — попытка,
во
многих
отношениях
удавшаяся.

Православному
духовенству
при
Петре I пришлось
несладко.
Монахи
в
России
были
традиционно
хранителями
мудрости, а
монастыри
— центрами
учености
и
искусств. Исключительно
важными
были
также
функции
монахов
как
медиаторов
между
царями
и
Богом,
«царских
богомольцев». Петр I к
этому
относился
скептически:
«А
что, говорят, молятся, то
и
все
молятся». Для
Петра I монахи
были «тунеядцами» (это
подлинное
выражение
из
одного
из
петровских
указов).

Петр I урезал
монастырям
расходы
на
питание («Наши
монахи
зажирели. Врата
к
небеси — вера, пост
и
молитва. Я
очищу
им
путь
к
раю
хлебом
и
водою, а
не
стерлядями
и
вином») и
обязал
их
заниматься
всяческими
ремеслами, в
том
числе
и
иконописанием,
которое
таким
образом
приравнивалось
к
столярному
делу, прядению,
шитью
и
т. д.

Лишившись
особой
сакральной
ауры, иконопись
в
глазах
царя
и
его
приближенных
мгновенно
становилась
малополезным
занятием:
«Иконописными
методами
нельзя
было
ни
иллюстрировать
научные
книги, ни
исполнять
чертежи
и
проекты, ни
делать
документальные
зарисовки». Зато
на
первый
план
при
Петре I выдвинулись
граверы
и
их
продукт — гравюры, которые
были
удобны
и
для
информации,
и
для
пропаганды.

Типичной
фигурой
в
этом
смысле
был
гравер
Алексей
Зубов,
ныне
почти
единодушно
причисляемый
к
ведущим
мастерам
петровской
эпохи. Его
отец
был
иконописцем
еще
при
дворе
первого
Романова
— царя
Михаила, служил
и
отцу
Петра. Зубова
направили
в
ученики
к
приезжему
голландскому
граверу, наставлявшему
русского
юношу: «Все, что
я
вижу
или
в
мысль
беру, на
меди
резать
можно».

Для
наследственного
иконописца
подобные
идеи
должны
были
звучать
революционно — ведь
иконопись
основывалась
отнюдь
не
на
воспроизведении
окружающей
жизни, а
на
ритуальном
повторении
доведенных
до
совершенства
традиционных
условных
формул.
Но
Зубов
довольно
быстро
превратился
в
блестящего
профессионала
граверного
дела. Переехав
из
Москвы
в
Петербург, он
стал
первым
вдохновенным
изобразителем
новой
столицы, и
его
величественная
композиция 1720 года «Торжественный
ввод
в
СанктПетербург
взятых
шведских
фрегатов» сохранила
для
нас
дерзкий
жизненный
напор
и
визуальное
обаяние
молодого
города.

Петру I нравились
работы
Зубова — об
этом
свидетельствуют
собственноручные
надписи, сделанные
царем
на
его
гравюрах, а
также
то, что
Зубову
поручались
важные
заказы, вроде
знаменитого «Изображения
брака
Его
Царского
Величества
Петра
Первого
и
Екатерины
Алексеевны» 1712 года, где
сто
с
лишним
пирующих
дам
и
кавалеров
приветствуют
счастливых
новобрачных, причем
лицо
будущей
Екатерины I значительно
увеличено
по
сравнению
с
лицами
ее
соседок (дань
все
еще
проявлявшей
себя
иконописной
традиции).

Петр I был
прижимистым
монархом, но
хороший
профессионал
мог
рассчитывать
при
нем
на
сносную
оплату. Надо
было
только
не
стесняться
вовремя
напомнить
о
трудах
своих
праведных. Зубов
получал
195 рублей
в
год — приличную
сумму, втрое
больше, чем
некоторые
из
его
русских
коллег, но
вдвое
меньше, чем
иностранные
мастера (унизительная
практика, сохранившаяся
и
при
последующих
Романовых). В 1719 году
Зубов
пожаловался
царю, что
ввиду
имевшей
место
в
Петербурге «дороговизны
всякого
харчу
и
припасов
с
домашними
моими
пропитатца
и
з
долгами
расплатитца
нечем».

Мы
не
знаем, повысил
ли
тогда
царь
зарплату
настырному
граверу,
но
из
его
же
прошения, направленного
Петру I в 1723 году, видно,
что
жил
Зубов
не
в
таких
уж
стесненных
обстоятельствах, как
он
пытался
изобразить
ранее. (Прежде
всего
отметим, как
теперь
Зубов
обращается
к
монарху: «Всепресветлейший
державнейший
Император
и
самодержец
всероссийский
Петр
Великий, Отец
Отечества
и
Государь
всемилостивейший». «Император» и «Отец
Отечества» —
это
новые
титулы, возложенные
на
Петра
двумя
годами
ранее
правительствующим
Сенатом; тогда
же
он
был
наречен «Великим».)

Покончив
с
формальностями, Зубов
переходит
к
сути
дела: когда
художник
в
собственной
коляске
направлялся
по
делу
в
дом
князя
Дмитрия
Кантемира, на
него
напали
два
грабителя, пытались
украсть
его
лошадь
и
избили
его
слугу, «и
как
стали
меня
и
человека
моего
бить, ия, нижайший, кричал. И
услыша
мой
крик, они,
воры, побежали…».

Здесь
любопытен
не
только
тот
факт, что
у
художника, оказывается,
имелись
свой
выезд
и
слуга, и
не
только
живое
описание
типичной
для
Петербурга
той
поры
сцены
разбойного
нападения, но
и
упоминание
человека, к
которому
ехал
Зубов, — Дмитрия
Кантемира.

Светлейший
князь
Дмитрий
Кантемир
был
фигурой
экзотической
и
в
то
же
время
характерной
для
петровской
эпохи. Бывший
господарь
Молдавии, находившейся
тогда
под
турецким
владычеством,
в
молодости
он
прожил
многие
годы
в
качестве
заложника
в
Константинополе, где
турки, обращавшиеся
с
Кантемиром
с
величайшим
почтением, обеспечили
ему
блестящее
образование.

Дмитрий
Кантемир
стал
полиглотом, его «История
Оттоманской
империи», написанная
по-латыни
и
вышедшая
впоследствии
на
французском
и
английском
языках, получила
одобрение
философа
Дени
Дидро
и
самого
Вольтера, использовавшего
ее
как
источник
в
своей
трагедии «Магомет» (1739). А
в
начале XXI века
на
концертах
в
Нью-Йорке
турецкие
мелодии
и
марши
все
еще
исполнялись
в
нотных
записях, сделанных
более
трехсот
лет
тому
назад
Дмитрием
Кантемиром (я
тому
свидетель).

В 1711 году
Дмитрий
Кантемир, годом
ранее
унаследовавший
от
отца
молдавский
престол, попытался
освободить
свою
страну
от
турок, вступив
в
тайный
союз
с
Петром I . Но
дело
это
тогда
кончилось
неудачей, Кантемир
с
семьей
бежал
в
Россию, где
и
прижился.

В
России
Кантемир, моложе
Петра I всего
лишь
на
год, стал
его
главным
советником
по
турецким
и
вообще
восточным
проблемам.
Петр I осыпал
Кантемира
всяческими
благами, сделал
его
светлейшим
князем
и
содействовал
его
историческим
разысканиям. Зубов
иллюстрировал
одну
из
подобных
книг
Кантемира — «О
магометанской
религии».

Купить книгу на Озоне