• Андрей Россомахин, Василий Успенский. ХЛЕБНИКОВЗАЯЦ: книга рифм. СПб.: Издательство «Арка», 2017. — 152 с., ил.

У научных исследований, посвящённых русскому авангарду, есть серьёзная проблема. Когда литературоведы или искусствоведы пишут об утопиях нового искусства, они не могут обойти вниманием тот факт, что эти утопии претендуют на полное включение воспринимающего в авангардистскую игру, будь то ненависть или коленопреклонение. Равнодушие читателя или зрителя полностью противоречит самому факту футуристского жизнетворчества. Но научное письмо как раз и характеризуется незаинтересованностью, невключённостью в объект рассмотрения. Если учёный начинает играть вместе с футуристами, он перестаёт быть учёным. А когда он пытается описать эту игру со стороны, главное в ней и теряется.

Размышлениям над этой проблемой посвящено творчество петербургского филолога Андрея Россомахина. В своих публикациях (а Россомахин — автор многочисленных статей, редактор одной из главных отечественных книжных серий об авангарде) он демонстрирует огромную любовь к русскому футуризму и детальное знание творческих практик деятелей этого направления. При том, что исследовательская нейтральность и аккуратность ему не изменяют, сам предмет его интереса весьма странен и выглядит именно как игра: кузнечики у Заболоцкого, магический подтекст в обложках Маяковского, теперь вот и зайцы у Хлебникова.

Литературовед вполне серьёзно утверждает, что заведомо маргинальные темы могут быть ключевыми для понимания того или иного автора, посвящая доказательству этого множество страниц. Подобная установка производит волшебный эффект: читатель либо верит и начинает переосмысливать «Столбцы» через образ зинзивера, либо не верит и смотрит на разворачивающиеся литературоведческие выкладки как на грандиозную шутку, пародию на саму идею анализа авангарда. Книги Россомахина вызывают ощущение, будто тебе вдруг подмигивает докладчик на серьёзной конференции.

Новая книга исследователя предлагает новую форму этой игры. Изначальная идея предельно проста — собрать тексты Хлебникова, где упоминается заяц, и прокомментировать их, сопроводив обзорной статьей. К этому добавляется мощный визуальный ряд: книга сделана в соавторстве с искусствоведом Василием Успенским, который подобрал к заячьим текстам эрмитажные картины, на которых изображен есть зверек.

Стоит отметить, что визуальность — одна из важнейших черт изданий, с которыми работает Россомахин. Ощущая невозможность адекватного описания авангарда языком науки, он наполняет свои книги огромным количеством изображений, прямо передающие дух эпохи, прикладывает к книгам факсимильные издания футуристских сборников, а фирменной чертой стиля филолога стали иллюстрированные библиографии прижизненных изданий авангардистов — галереи обложек для футуризма важны не меньше, чем внутреннее наполнение книг.

С Эрмитажем исследователь тоже сотрудничает не впервые: много лет он занимается выпуском альбомов политической карикатуры. А если вспомнить, что дебютировал Россомахин именно книгой с философским анализом заячьей души, то становится ясно: в «ХлебниковЗайце» сошлись все главные приёмы его творчества.

Авторы не просто публикуют тексты про зайцев рядом с картинами. Они пытаются связать первые со вторыми — не в смысле влияний (Хлебников не мог видеть большинство экспонатов), но в смысле внутренних перекличек разных творцов, обращающихся к образу длинноухого.

Сочетание картин с хлебниковскими текстами и исследовательскими комментариями рождает своего рода поэтическое напряжение, что и даёт сборнику подзаголовок «книга рифм». Некоторые из этих сочетаний достигают потрясающего эффекта. Рядом с типично авангардистским призывом Хлебникова «бороться с обращением людей в кроликов», расположилась японская гравюра с антропоморфными зайцами. Комментарий искусствоведа углубляет образ: и реплика поэта, и японское изображение — рефлексия по поводу упадка культуры. Особого шарма добавляет тот факт, что призыв футуриста обращён к жителям страны восходящего солнца.

Всего таких рифм в книге набралось семнадцать. Даже в этом прячется заигрывание с читателем: это не только отсылка к юбилею революции, но и к нумерологии Хлебникова, где главную роль играет число 317. Сразу, конечно, возникает вопрос о выборке — из слов самого исследователя, заячьих текстов у футуриста больше трёх десятков. При внимательном чтении становится понятно, что в приведённых текстах зайцы играют далеко не самую важную роль, и сложно говорить о какой-нибудь заячьей мифологии поэта. Более того, сам комментатор не всегда объясняет специфику животных образов. Это заставляет внимательно перечитывать раз за разом хлебниковские фрагменты, что в итоге и даёт удивительный ключ к книге.

Заяц — вторичный мотив футуриста, и сам Россомахин понимает это лучше всех. Но заданная исследователем установка заставляет особенно внимательно вычитывать этот образ у Хлебникова. Это позволяет отбросить традиционную оптику — читатель знакомится не с текстами мистика-словотворца, а с поэтической версией деда Мазая, сохраняющего длинноухих в лодке своей поэзии. На деле этого, конечно, этого не происходит, но зачем тогда составителю понадобился этот трюк?

Подобная установка на чтение Хлебникова освежает его тексты, дает возможность прочесть их заново, как будто перед нами незнакомый автор. И в представленных фрагментах он вдруг предстаёт глубоко трагичным творцом, который постоянно обращается к образам войны, крови и смерти. Для многих Хлебников спрятан за образом лунатического поэта, который в медитации выплёскивает на бумагу разнообразные «бобэоби о рассмейтесь кукси скук». Из-за этого трудно принять тот факт, что Хлебников умеет откликнуться на дух времени, точно и жёстко описать войну и революцию.

Оказавшись во вселенской смуте, этот блаженный прозревает, и выработанный им язык оказывается тем языком, который только и может усмирить «столетье-волка»: «конь гражданской войны, наклоняя жёлтые зубы, рвал и ел траву людей». Выбор зайца вдруг перестаёт быть причудой петербургского филолога: как и тексты Хлебникова, длинноухий зверь вдруг пропитывается трагизмом, ведь он может не только умилять и забавлять, но и быть дичью, а его образ — мечтой о мясе в голодном Поволжье:

На зайца, что нежно прыжками скачет по лесу,
Дети, точно во сне,
Точно на светлого мира видение,
Восхищенные, смотрят большими глазами,
Святыми от голода,
Правде не верят.
Но он убегает проворным виденьем,
Кончиком уха чернея.
Вдогонку ему стрела полетела,
Но поздно — сытный обед ускакал.
А дети стоят очарованные…

Внешне книга выглядит как пародия на тематические антологии, бесконечные «Стихи о любви поэта Х». Но эта пародийная форма прячет в себе глубокое содержание, установку на выключение привычной дистанции и взгляд на поэта без прикрас. И Хлебников предстаёт не знакомым бормочущим словородителем, а модернистом европейского уровня, уловившим дух своей страшной эпохи.

Валерий Отяковский

• Андрей Россомахин, Денис Хрусталёв. Вызов Императора Павла, или Первый миф XIX столетия
• СПб.: Издательство Европейского университета, 2011.

Наверное, рецензия на книгу, вышедшую почти что год назад, теперь должна выглядеть несколько запоздавшей. Надо сознаться, что рецензент сам изрядно затянул с этим. Однако такая нерасторопность имеет свое оправдание: автор настоящего текста убежден в том, что книга Андрея Россомахина и Дениса Хрусталёва «Вызов императора Павла, или Первый миф XIX столетия» вошла в интеллектуальный обиход и ей уготована долгая жизнь. Поэтому поделиться своими соображениями никогда не поздно…

Книга питерских историков начинается так:

Или так: «В воскресенье 16 (28) декабря 1800 года, в 8 часов утра, к отставному президенту ревельского магистрата, надворному советнику Августу Коцебу, недавно освободившемуся из сибирской ссылки и назначенному директором Немецкого Театра, явился полицейский офицер с требованием немедленно прибыть к военному губернатору Санкт-Петербурга. Госпожа Коцебу упала в обморок, а горничная, едва приведя ее в чувство, начала торопливо собирать теплые вещи. Казалось, снова арест» (с. 7; все ссылки на рецензируемое издание).

Возникает вопрос, что перед нами? Научная монография? Исторический роман? Беллетризованная наука или научная беллетристика?

Определение жанра научного произведения — момент достаточно важный, не менее важный, чем в литературе. И выбор здесь не маленький. Есть, например, научная монография или статья, где автор медленно, скрупулезно и дотошно что-нибудь доказывает или описывает. Жанр традиционно «скучный» (особенно не для специалистов), где главную роль играет непогрешимость аргументации. А если вдруг автору хочется пуститься в рискованные догадки, то он может написать книгу в духе «научного расследования», где должны совмещаться добродетели академизма и авантюризма. Главное, чтобы одно не мешало другому.

Читатель, восприятие текста которого сформировано представлением о существующей жанровой системе (см. выше), аннотацией на обложке и репутацией авторов, на вопрос «Что будет дальше?» должен ответить приблизительно следующее: «Судя по всему, перед нами историческое расследование. Поэтому нас ждет увлекательный сюжет, рассказанный с использованием разных литературных завлекалок». И, в принципе, с ним можно согласиться. Сюжет авторы избрали действительно занимательный. Коцебу, которого ни свет ни заря разбудил полицейский офицер, не отправился в ссылку, а по просьбе Павла I составил текст, который появился 18 (30) декабря в немецкоязычном варианте «Санкт-Петербургских ведомостей». Уже 4 (16) января 1801 года он был перепечатан независимой газетой «Гамбургский корреспондент», затем в понедельник 26 января 1801 года его перепечатали все центральные лондонские газеты. Дальше начался вал публикаций в европейской прессе, отзывы в русской прессе, отзывы на отзывы, и дело закрутилось.

Текст, составленный Коцебу, действительно можно было назвать сенсацией: в нем Павел Первый призывал европейских правителей решить свои политические разногласия, которых накопилось к тому моменту уже немало (как-никак 1801-й год на дворе), при помощи… рыцарского поединка! Иными словами говоря, это был вызов на поединок в чистом виде… Европейские государи, правда, драться с Павлом не стали, а просто посмеялись над ним. Типа, безумец и сумасброд. Этот демарш русского царя пытался как-то смягчить граф Пален, рассылавший послания европейским дворам, в которых объяснялось, что история с вызовом — шутка, чудачество императора и не более того. Причем, как показывают авторы, вся эта история как раз играла на руку военному губернатору графу Петру Алексеевичу фон Палену, почувствовавшему, что настал благоприятный момент, чтобы покончить с царственным шутником раз и навсегда. Так оно и произошло: 12 (24) марта 1801 года Павел Первый был убит. Вся история с вызовом на дуэль разыгрывается незадолго до смерти императора, из-за чего она приобретает особенный драматизм.

Сюжет с вызовом является основным нервом книги питерских историков, сюжет, разворачивающийся на фоне сложной европейской политики, альянсов, договоров, интриг, карикатур, возвышения Наполеона, блокады Англии и грядущей трагической смерти Павла. Все это очень интересно и завлекательно и держит читателя в напряжении (главный признак интересного текста) до того момента (с. 31) пока не начинается собственно «анализ источников», — публикаций в русской и западной прессе, скрупулезное сопоставление дат и текстов, уточнение взаимосвязей между ними, восстановление пропущенных звеньев. Всего того, что составляет суть серьезного исторического труда. Здесь восприятие книги кардинально меняется, сюжет начинает пробуксовывать, и читатель, настроившийся на другой лад, быстро впадает в отчаяние от дат, чисел, цитат, открывающихся новых текстов, разобраться в которых далеко не так просто (да и нужно ли, если уже поудобнее устроился в кресле?). Книга из стилизованно-беллетристической превращается в сугубо научную, с хорошим аппаратом, где до мельчайших деталей реконструирован сюжет, о котором если и было что-то известно, то только самым общим образом. А здесь оказывается — вот как все накручено!

Иллюстрация из полного каталога антипавловских гравюр, вошедшего в книгу: Офорт «Русский Забияка получает по заслугам вместе со своими союзниками…» вышел в Лондоне 30 января 1801 года как издевательский отклик на рыцарский Вызов русского Гамлета всем властелинам Европы (изображен английский король Георг III, нокаутирующий императора Павла I).

Откровенно говоря, у меня не вызывает сомнения то, как наши авторы восстановили все нюансы истории публикации вызова в европейской прессе. Относительно фактической стороны дела можно сказать, что вопрос практически полностью исчерпан. Точно также не вызывает сомнения сопоставление Павла с Гамлетом и Дон-Кихотом, параллель, впрочем, уже отмечавшаяся и раньше, а также сюжет, связанный с представлением героической драмы «Гастон и Баярд» во время рождественских праздников 1800 года, когда у Павла зародилась идея бросить вызов европейским государям, о чем никто еще не писал. Такая контекстуализация, пусть и не всегда очевидная, совершенно обоснована и способствует прояснению всей этой истории.

Однако желание связывать воедино разные вещи приводит к тому, что авторы порой пускаются в действительно рискованные умозаключения. Это касается, например, конспирологической гипотезы по поводу использования тайного шифра в статье из Санкт-Петербургских ведомостей, ссылающейся, в свою очередь, на известие, «помещенное 30 числа минувшего Декабря в С.П. ведомостях № 24–34» (речь идет о высылке датского посла Розенкранца). Этих выпусков-то, оказывается, и в природе не существовало! Авторы предлагают нам смелую догадку, что числа 24 и 34 (или, как вариант 2,4 и 3,4) — это указания на номера псалмов, связанных, по их мнению, с амбивалентной ситуацией поединка (86). Действительно ли это так? Если честно, я могу здесь только развести руками. Может быть, да, а может быть, нет. Скорее всего, это чистая гипотеза, которая никогда не будет доказана. Тем не менее, она интересна (если не принимать во внимание ее слабую аргументированность) и не дает полностью погаснуть тем импульсам, которые расходятся по книге от захватывающего начала.

Почему книга построена именно таким образом, зачем в ней совмещаются два разных жанра, которые, как кажется, мешают друг другу? Позволю себе тоже высказать гипотезу, которая тоже никогда не будет доказана. Мне кажется, что всей этой истории не хватает какого-то пуанта, иными словами говоря она не тянет на «исторический детектив». Захватывающее начало, постепенно гаснет в фактологии и поиске литературных кодов поведения ее участников (вполне в духе лотмановской «жизни по книге»). Не хватает главного злодея, какого-то масштабного злого умысла, который бы стоял за всеми этими событиями. Вот, например, если бы вся эта интрига с вызовом была придумана и спровоцирована Паленом, решившим таким образом погубить несчастного монарха, а царь, сам того не ведя, был послушной игрушкой в его руках, тогда перед нами было бы действительно «научный детектив». Только стоит ли к этому стремиться?

Удалось ли Россомахину и Хрусталеву доказать, что вся история с вызовом — это не свидетельство безумия Павла, а «тонкая игра» русского императора, потешавшегося над теми, кто считал его безумным? Думаю, да. И, кроме того, — думаю также, это не менее важно, чем открытие статьи в немецких «Санкт-Петербургских ведомостях» — им удалось создать образ Павла, умного и тонкого человека, разыгрывающего свой трагический спектакль накануне гибели. Перед этим отступают и жанровый эклектизм и некоторые спорные интерпретации. Так что книгу можно признать удачей, и не только в своей аргументативной, но и в своей полиграфической части, за что надо сказать отдельное спасибо издательству Европейского университета в Санкт-Петербурге и всем тем, кто над ней работал.

Другие рецензии:

Николай Караев

«День за днём»

Россомахин и Хрусталев приходят к логичному, но страшному выводу: «Когда вся Европа смеялась над предложением Павла решить международные споры путем „гамбургского“ поединка глав государств, российский император говорил придворным: „Зачем гибнуть целым народам, когда может погибнуть всего один человек?“. Придворные поняли совет буквально и, сочтя правление Павла гибельным для страны, убили венценосца».

Елена Зиновьева

«Нева»

Так был ли Павел безумцем? В этой книге впервые так полно, так детально рассматривается беспрецедентный демарш русского императора, впервые прослеживается вызванный этим демаршем резонанс в английской прессе, впервые собраны и воспроизведены английские антипавловские сатирические гравюры, дан подробный комментарий. В результате то, что воспринималось современниками и потомками как признак сумасшествия, неожиданно предстает как тонкая игра «русского Гамлета», игра, оборвавшаяся в ходе дворцового переворота.

Дмитрий Калугин