Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из книги

О книге Джоша Айело «Книга Хипстера»

Предисловие

Атлас-определитель городского хипстера представляет собой отчет о полевых исследованиях, не имеющих себе равных не только в данной области знаний, но, возможно, и вообще в современной науке. Социальные антропологи вроде меня с нетерпением предвкушали выход последней книги Айелло. Как и следовало ожидать, рукопись стала результатом титанического труда, работы всей жизни, и первым фундаментальным исследованием в области прикладной хипстерологии — пособием, которое будет полезно как профессионалу, так и любителю.

В мае 1989 года, будучи студентом университета Темпл, Филадельфия, я услыхал о появлении нового молодежного движения, быстро завоевывавшего популярность. Помимо названия «гранж», об этих людях тогда было известно лишь то, что их жизнь отличается пристрастием к слегка чересчур депрессивным стихам, фланелевым рубашкам и энциклопедическим знаниям о поп-культуре (вплоть до самых незначительных мелочей). Отчаянно нуждаясь в теме для научного исследования, я решил попробовать во всем этом разобраться.

Вскоре я уже топтал улочки Сиэтла. Поскольку погружение в атмосферу субкультуры является ключом к пониманию наших хипстеров, шанс своими глазами увидеть их в естественной среде обитания и проникнуться глубоким смыслом происходящего представлялся весьма существенным. Рядом с одним из местных отделений Армии Спасения, которое, по многочисленным свидетельствам, являлось меккой для этих созданий, я обнаружил небольшое кафе «Java’Tude». Там я и засел, приготовившись наблюдать и записывать. Пока бармен наливал мне кофе по-домашнему, я заметил рядом с ним парня, который готовил латте, украдкой изучая обстановку поверх кофе-машины. Это был Джош Айелло.

За пару лет до этого Айелло выступал моим напарником на одном симпозиуме в Бостонском университете. Хотя нашу яркую совместную защиту оценили весьма высоко, председатель симпозиума нашел неприемлемыми явно бунтарские методы работы Айелло. Резкость критики этого подлинного динозавра науки лишь укрепила меня во мнении, что Айелло — настоящий пионер своего дела.

Позднее в тот судьбоносный вечер в Сиэтле мы с Айелло встретились еще раз — инкогнито, чтобы не нарушать выстроенную им здесь легенду. Он только что обнаружил сообщество, состоящее из мирно сосуществующих хипстеров, принадлежащих преимущественно к видам гранжеры и литераторы. Пока Джош описывал мне нюансы своей излюбленной тактики наблюдения, я сидел как громом пораженный.

К 1990 году, когда внешне мирный симбиоз представителей этих двух видов перестал быть столь мирным, Айелло был уже на шаг впереди, заранее предсказав обреченность их союза. В своей книге «Отвязнее тебя», изданной дождливым летом 1991 года, он провел подробный анализ диверсий, тайных склок и подковерных войн за власть, завершившихся окончательным утверждением доминирующего вида. Пророческая глубина этого исследования стала очевидной лишь спустя годы, когда все местные культовые тошниловки легли под корпорации фастфуда, а гранж потерял своего Элвиса.

А потом Джош исчез. Прошло десять лет, за которые научное сообщество, потерявшее надежду на выход второй книги, нашло себе пристанище в бесконечном пережевывании ключевой работы Айелло, эссе под названием «Индивидуальность в загоне: Сюзи прокалывает пупок». Поэтому тем прошлогодним осенним вечером, когда в дверь позвонили, я решил, что это пожаловал мальчишка-разносчик (кстати, тридцативосьмилетний) со свежей газетой. Но за дверью, радостно вытирая ноги о мою воскресную «Нью-Йорк таймс», стоял насквозь промокший доктор Айелло. В сумке у него лежала рукопись этой самой книги.

Мы уселись у камина, и Айелло, как всегда неотразимый, рассказал, потягивая бренди, где он за это время побывал и что повидал…

Доктор естественных наук, заслуженный профессор хипстерологии государственного университета Калифорнии Уильям Гриффит

Альфа-самки

Stepfordia promisculoris

Внешний вид: черные брюки в обтяжку или джинсы с низкой талией; обтягивающие футболки.

Аксессуары: сумочки «Fendi», «Louis Vuitton» или «Gucci».

Прическа: неизменно ухоженная.

Особенности речи: непрестанная визгливая болтовня.

Как и у их аналогов мужского пола, выходцев из студенческих братств (см. Homoeroticum misogynystica), взрослая жизнь альфа-самок формируется под влиянием своего рода «внутриутробнго периода», через которое каждая особь проходит во время обучения в колледже или университете. Особенностью данного вида является невероятное чутье на новые модные тенденции. При этом выглядят альфа-самки вполне обычно: джинсы с низкой талией, которые они носят сегодня, — прямой аналог обтягивающих брюк, модных в прошлом сезоне. Значительную часть своего времени и сил альфа-самки тратят на то, чтобы всегда оставаться буферами (и это не каламбур) между высокой модой и реальностью. Проще говоря, именно им (по их собственному убеждению) суждено решать, кто и что должен носить. К счастью, «последний писк» практически без задержек можно отследить через Интернет (например, на www.dailycandy.com). Тем же способом приобретаются и кое-какие новики, причем часто за вполне разумную цену.

Стадность

Врожденный стадный инстинкт, давно подавленный большинством видов хипстеров, не относящихся к семейству КОЛЛЕКТИВУС, — основная движущая сила альфа-самок в их стремлении всегда жить по принципам толпы. В их мотивации общеизвестная привлекательность принципа «вместе мы сила» сливается с непреодолимой тягой и в университете придерживаться «кучкования», к которому они так привыкли в школе. К счастью, особый инстинктивный крик о помощи, у которого есть даже свое особенное название — «рашинг» (Комплекс испытаний, который каждый претендент должен пройти, чтобы в конце концов попасть в студенческую организацию.), гарантирует каждой особи бесперебойную общественную жизнь, избавляя от хлопотной и изнурительной обязанности куда-то ходить и по-настоящему «встречаться с людьми». Обычно в ходе рашинга отсеиваются только самые кондовые дуры. Их судьба — вечное одиночество, конец которому способны положить лишь смерть или выпуск с отличием.

Процесс рашинга каждая стая проводит чуть по-своему, однако он неизменно включает хоровое пение, приглушенный свет, зажженные свечи, разговоры по душам о жизни, алкоголь, черные наряды и жесткие оценки. Подобные многоступенчатые состязания, по сути своей аналогичные торгам на рабском рынке, обычно превращаются в ожесточенное соревнование в духе отборочных игр чемпионата мира по футболу.

Брачные игры

Обычно альфа-самкам диктуют правила игры в плане сексуальных отношений их собственные соседки по общежитию, они же «сестры». Определяющая поведение логика примерно такова: «Раз уж тут все друг с другом спят, то чем я хуже?» Самая неразборчивая в связях девушка из сестринства всегда может сказать себе: «Ну, по крайней мере, я не так распутна, как Джеки». В самых запущенных случаях добрые самаритяне приносят в девичьи общежития целые ящики презервативов.

Запутанную схему сексуальных девиаций и запретов, которых придерживаются альфа-самки, могут проиллюстрировать два приведенных ниже противоречия.

1. Хотя все считают альфа-самок милыми, вменяемыми, очаровательными и вполне обычными девушками, которым суждено стать отличными женами и матерями, представительницы этого вида ведут себя в миллионы раз разнузданнее, чем женские особи любых других, внешне более агрессивных видов (см. «Панки», «Бутч / фэм», «Готы»).

2. Внешние проявления сексуальности альфа-самок не идут ни в какое сравнение с тем, что «сестрички» позволяют себе за закрытыми дверями. Вот пример обычной ситуации: девушке делают выговор за танцы топлесс, а за ее возражения в духе «Но Сюзи, Кимми и Лекси вчера устроили групповушку с теми ребятами из „Фи-гамма“, и им ничего за это не было!» ее исключают из сестринства.

Кульминацией замысловатых брачных танцев вида (представляющих собой тонкую комбинацию алкоголя, ошибочных суждений и низкой самооценки) является утренняя попытка особи заплетающимся шагом добраться домой. Это действо носит название «Путь стыда».

В некоторых случаях альфа-самки связывают себя социальными обязательствами с некими мужчинами, не принадлежащими к видам семейства КОЛЛЕКТИВУС. Однако бывает это чрезвычайно редко и встречается, в основном, в консервативных южных штатах.

Пост-университетская миграция

Окончив колледж или университет, альфа-самки обычно выбирают один из двух путей: немедленный переезд в пригород, сопровождающийся браком, или временный переезд в крупный город с целью сделать карьеру. Учитывая неутолимый аппетит альфа-самок ко всякого рода сводничеству, первый вариант зачастую оказывается более предпочтительным. Кухня, дружеские посиделки, вечеринки на дому и прочие радости быта служат хорошим прикрытием простому желанию постоянно быть с кем-то, поэтому подобные вещи и царят в мечтах молоденьких девушек о счастливом браке. Священным Граалем для любой университетской свахи являются печально знаменитые вечеринки «Обвиняй сестер». Ниже приведено описание одной из таких вечеринок, полученное от одной из непосредственных участниц (назовем ее Крисси).

«„Обвиняй сестер“ — такое мясо! Смысл в том, чтобы пригласить парней, к которым на обычных вечеринках девчонка даже подойти боится. Делается это так: сестры тянут жребий с именами друг друга, и для той, чье имя тебе выпало, ты и подбираешь парня. Пусть мне, например, выпала Тиффани. Я ее спрашиваю: „С кем ты хочешь замутить?“ Она дает мне список, а потом я иду к этим парням. Иногда приглашаешь одного, иногда — несколько (чтобы были запасные варианты). Потом все идут на вечеринку, и там девушки притворяются, что они типа в шоке — „надо же, Том Смит пришел сюда ради меня!“, и все такое, хотя любому известно, что они фотками этих парней все тумбочки в общаге обклеили. Зато, если что-то не срослось, можно обвинять сестер».

Учитывая годы усилий, которые альфа-самки тратят на попытки реализоваться на сексуальном поприще, немудрено, что после выпуска они готовы немедленно повыскакивать за своих университетских кавалеров.

«Не пропадай!» в буквальном смысле

Несмотря на отсутствие у альфа-самок физической нужды постоянно находиться в лоне сестринства, значительная часть их социокультурной активности прямо или косвенно связана со сравнением своего нынешнего положения с тем, что было в школе. В частности, они стараются быть в курсе всего, что творится в их альма матер, а кроме того, альфа-самки одержимы разного рода «встречами выпускников». Они постоянно пишут письма и лично отправляют их всем персонам, принадлежащим к особому кругу посвященных их сестринства. Любопытно, что альфа-самки часто обсуждают, кого принять в сестринство по окончании рашинга в этом году, а кого с позором отвергнуть, и стараются следить за всеми сокурсниками, вне зависимости от того, кто в какой части света сейчас находится. Альфа-самки городского типа сублимируют тягу к школьным приключениям при помощи разного рода рекламных акций на вечеринках, в ходе которых скидки предлагаются тем, кто больше выпьет, или тем, кто придет в обтягивающей футболке.

Главным поводом встретиться с сестрами в жизни альфа-самок являются, конечно же, свадьбы. Эти фантастические, эпохальные события представляют собой кульминацию лихорадочной охоты на мужей и являются заслуженной наградой за все одинокие бессонные ночи, проведенные подготовке к этому главному событию жизни.

Общность мышления

Стая всегда едина, инакомыслящих в ней не любят и не церемонятся с ними. Альфа-самки зашли по этому пути настолько далеко, что разработали даже целый список кодов (На основе греческого алфавита, по аналогии с названиями студенческих братств по заглавным греческим буквам.), которыми обозначают тех, кто предпочитает жить по-своему: к примеру, «проклятые индивидуалисты» — «[Π]-[Ι]» («Пи-йота»). В истории хипстеров это первый случай официального объявления бойкота любой независимой мысли.

Кошачьи бои

Альфа-самки возвели рукопашный бой в ранг настоящего искусства. В этом мире манерных тычков и пощечин каждая особь, которая отсутствует в данный момент, может с легкостью стать объектом шуточек и насмешек — от ироничных до вполне похабных. Стервозность здесь часто проявляется в весьма элегантных формах: конкретную особь определяют не по имени (его могут даже и не знать), а по ее «подвигам» (например, «Смотри, вон девчонка, которая замутила одновременно с преподом и парнем из „Тета-альфа“»). Больше того: в угоду эволюции, одарившей данный вид любовью к лаконизму, альфа-самки именам предпочитают различные прозвища, вроде бессмертного «морда лошадиная».

Места обитания

У хипстеров данного вида напрочь отсутствуют какие-либо собственные увлечения, поэтому альфа-самки обычно встречаются там, где предпочитают проводить досуг их мужские половинки.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

«Club At Turtle Bay» (47-я Восточная улица, 236). В этой провинциальной копии «Зверинца» (Ностальгическая комедия о колледже с участием Джеймса Белуши.) любая может гарантированно склеить мужика. Уйти отсюда «ни разу не отдохнув» — это не только неслыханно, но еще и очень-очень стыдно. Даже вон та уродина, на которую и слепой не польстится, сегодня уйдет не одна. «Джим говорит, у нее сиськи обвислые». — «Вот потаскуха!»

«Sutton Place», (Вторая авеню, 1015). Три этажа отстоя на деле являются клубом, оформленным в духе университетских гулянок. Здесь есть зал для курящих, где всегда полно гадких, кашляющих, но таких милых парней. Диджеи ставят классику вроде «той песни с выпускного, помнишь?». По телику постоянно крутят спорт, а прелестная площадка на крыше идеальна для того, чтобы слинять туда, когда толпа внизу станет совсем уж невыносимой. Реально громкая музыка заставляет мужчин буквально лезть языком в ухо своим партнершам, а еда «на вкус чуть лучше спермы».

Филадельфия, штат Пенсильвания

«Chemistry Nightspot» (Мэйн-стрит, 4100). Надевайте свою самую похабную одежду, потому что в этом танцевальном клубе все девчонки ого-го! А ведь кроме них здесь полно парней, которые учатся на доктора, а заодно и спортзалом не брезгуют. Готовьтесь делать ставки и помните, что здесь, конечно, бейсболки не в ходу, но «вот бы он надел такую на нашем втором свидании». Местные утверждают, что эта девка за стойкой думает, будто она красотка.

Вашингтон, округ Колумбия

«Carpool» (Фейрфакс-драйв, 4000, Арлингтон). Подъезжайте на своей «хонде» прямо к этому бильярдному бару, оформленному в автомобильной тематике. Местным здесь все напоминает «то путешествие, помнишь, на первом курсе, когда мы катались в Саванну на День Святого Патрика». С красавцами в отпадных маечках от «Abercrombie» приятно пофлиртовать между партиями в дартс, хотя настоящий кайф тут — барбекю, пиво и музыкальный автомат «с моей песней с выпускного».

Корпоративные хипстеры (хипстеры-на-полставки)

Trendidia nocturnum

Внешний вид: мускулистые, крепко сбитые. Одеваются так же, как альтернативщики или инди-рокеры: джинсы; модные мокасины; тупоносые туфли; винтажные сорочки; облегающие футболки из плотной ткани синего, серого или черного цвета.

Аксессуары: очки (в помещении и на улице); яркие головные уборы.

Раскраска: татуировки, редко — пирсинг.

Особенности речи: возбужденная, неумолкающая болтовня.

Ключевым признаком данного вида хипстеров является способность оставаться на самом острие модных тенденций и в то же самое время стойко держаться корпоративных ценностей. Хипстеры-на-полставки не знают себе равных в искусстве притворства и мимикрии. Неподготовленный наблюдатель может классифицировать одного и того же корпоративного хипстера как представителя совершенно разных видов, причем каждый раз в подлинности оценки не будет ни тени сомнения. Эту уловку корпоративные хипстеры оттачивают годами, не жалея ни энергии, ни, самое главное, денег, так что здесь они настоящие эксперты.

Свой стильный образ жизни такие хипстеры финансируют из средств, которые получают, занимаясь совершенно не творческой, а зачастую просто нудной работой. В итоге они легко могут себе позволить все те товары и услуги, которые недоступны хипстерам настоящим — то есть тем, кому наши корпоративные хамелеоны пытаются подражать. Как и альтернативщикам (см. Nervanum slackerius), корпоративным хипстерам стало заметно проще жить, когда изобрели веб-дизайн — профессию, которая позволяет им работать на корпорацию, но при этом чувствовать себя творческими натурами или даже птицами вольного полета (если веб-дизайнер трудится удаленно).

Подобно туристам в двух противоположных мирах — мире корпораций и мире хипстеров, — эти особи по-настоящему не принадлежат ни одному из миров. У них нет ни таланта, ни смелости, необходимых для того, чтобы сделать карьеру в мире искусства. При этом они не желают расставаться с иллюзиями по поводу собственной креативности, что не дает им нормально вписаться в офисную жизнь. В результате разум их пребывает в совершенно жалком состоянии: мрачные мысли, разброд и полнейшая каша. И на клубных вечеринках, и на корпоративных мероприятиях они могут быть невероятно занудными.

Хипстеры этого вида могут по желанию превращаться из офисного планктона в полноценного хипстера. Эксперты сходятся во мнении, что превращение обычно происходит между шестью и полседьмого вечера, но в реальности никто и никогда не наблюдал этого явления воочию.

Самоопределение

Как уже было сказано выше, данный вид принадлежит к царству хипстеров, поскольку его представители исповедуют идеи, присущие полноценным хипстерам разных видов. Обычно в хипстерском обличьи наши хамелеоны становятся не слишком яркими персонами — альтернативщиками, диджеями, инди-рокерами или непризнанными художниками. Но бывалого наблюдателя так просто не обмануть! Ниже приведен ряд примет, которые позволят даже новичкам отличить правду от одной из ролей.

1. Любовь к выходным — такая же сильная, как и у выходцев из студенческих братств (см. Homoeroticum misogynystica).
2. Склонность к саморекламе и щедрость на унылые как бы творческие идеи (например, советы по поводу того, какие темы стоит раскрывать в своем творчестве писателям).
3. Неспособность уловить порог использования аксессуаров, перешагнув который, настоящий хипстер начинает выглядеть неестественно.
4. Стремление всегда оставлять за собой последнее слово, вне зависимости от степени знакомства с темой (особенно если речь идет о политике, урбанизации, инфраструктуре, кино и так далее).
5. Постоянное самокопание и вытекающие из него объяснения тех или иных поступков (к примеру, составление списка причин, из-за которых они решили не уходить с работы, чтобы реализовать себя в искусстве).
6. Громкий, даже трубный голос.
7. Мускулатура.
8. Неспособность идти на компромисс.

Брачные игры

Чтобы захомутать подходящую особь женского пола (Данный вид практически полностью состоит из особей мужского пола. Возможно, существуют и корпоративные хипстерши, но официальных свидетельств их существования у нас пока нет.), корпоративные хипстеры забрасывают сети в потоки юных, лишенных творческой жилки карьеристок. Часто едва оправившиеся от университетских отношений, карьеристки представляют собой идеальную мишень — их легко обмануть сравнительно не-братским (отличным от выходцев из студенческих братств) поведением, например, закружив в водовороте возмутительно шикарных и освежающе интересных свиданий. Ужины в ресторане, концерты на открытом воздухе, прогулки по музеям, навевающие ассоциации с Пигмалионом, и тому подобные уловки работают практически без осечки — для девушек это настоящий рай после безумной череды спортивных баров, пьянок и утреннего бодуна после этих самых пьянок.

Места обитания

Днем корпоративных хипстеров проще всего застать в каком-нибудь густонаселенном заведении, где можно пообедать. Правда, в этой среде их практически невозможно отличить от обычных офисных служащих.

По вечерам же эти ребята бывают только в проверенных, ультрамодных местах. Выбирая досуг, они с поистине религиозным пылом шерстят путеводители по развлечениям (вроде журнала «Тайм-аут»), а также различные хипстерские СМИ (к примеру, издание «VICE»). Чтобы привлечь внимание данных особей, заведение должно быть официально и безоговорочно признано самым крутым и хипстерским.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

«Diner» (Бродвей, 85, Бруклин). «Запиши на корпоративный счет», — требуют завсегдатаи этой горячей точки, попутно извиняясь, что появились так поздно — жуткие проблемы с поездом. Скорее надевайте свою новую рубашку как от старой кадетской формы, а затем набрасывайтесь на бургеры — лучшие в центре. Выкурите сигу-другую, и не забудьте попотчевать товарищей свежими преданиями «из моих будущих мемуаров». Будьте уверены, почти все оценят вашу попытку узурпировать внимание, хотя кое-кто, конечно, и расстроится, что «меня вот так взяли и заткнули».

«Void» (Мерсер-стрит, 16). Спокойное местечко. Здесь достаточно темно, чтобы принародно полапать подружку. А по ходу дела ей можно растолковать суть экспериментального видео, которое крутят на огромном, «больше, чем мое эго», экране. Кое-кто подумывает начать снимать кино, но основная масса посетителей настроена просто немного погонять в «Pac-man» или покритиковать диджея, прежде чем свалить отсюда на поиски полночных суши-баров.

Бостон, штат Массачусетс

«Enormous Room» (Массачусетс-авеню, 567, Кембридж). Это похожее на чердак место, «уютнее кресла „Aeron“ у меня в кабинете», отлично подходит для того, чтобы немного выпустить пар после особенно отвратного совещания или переосмыслить кое-какие слабейшие работы Абеля Феррары. Местные обожают здешние перформансы, хотя некоторым кажется, что «я даже в студенческой труппе круче выступал».

Кафе «Delux» (Чендлер-стрит, 100). «Я бывал здесь с той француженкой из колледжа», — утверждают мерзкие клиенты этого бара-ресторана. Да, «полагаю, это место мне подходит», — по крайней мере, «здесь определенно лучше, чем в том клоповнике, куда вы, парни, хотели меня затащить». Еда здесь, хоть и прекрасна на вкус, порой напоминает кормежку в загородном клубе предков. Подача, тем не менее, всегда на высоте, поскольку здешний шеф изобретателен, как игра на понижение или покупка фьючерсов.

Отрывок из романа

О книге Дины Рубиной «Синдром Петрушки»

«…И будь ты проклят со всем своим балаганом! Надеюсь, никогда больше тебя не увижу. Довольно, я полжизни провела за ширмой кукольника. И если ко­гда-нибудь, пусть даже случайно, ты возникнешь передо мной…»

Возникну, возникну… Часиков через пять как раз и возникну, моя радость.

Он аккуратно сложил листок, на котором слово «кукольник» преломлялось и уже махрилось на сгибе, сунул его во внутренний карман куртки и удовлетворенно улыбнулся: все хорошо. Все, можно сказать, превосходно, она выздоравливает…

Взглядом он обвел отсек Пражского аэропорта, где в ожидании посадки едва шевелили плавниками ночные пассажиры, зато горячо вздыхал кофейный змей-горыныч за стойкой бара, с шипением изрыгая в чашки молочную пену, и вновь принялся рассматривать двоих: бабушку и внучку-егозу лет пяти.

Несмотря на предрассветное время, девочка была полна отчаянной энергии, чего не скажешь о замордованной ею бабке. Она скакала то на правой, то на левой ноге, взлетала на кресло коленками, опять соскальзывала на пол и, обежав большой круг, устремлялась к старухе с очередным воплем: «Ба! А чем самолет какает, бензином?!»

Та измученно вскрикивала:

— Номи! Номи! Иди же, посиди спокойно рядом, хотя б минутку, о-с-с-с-поди!

Наконец старуха сомлела. Глаза ее затуманились, голова медленно отвалилась на спинку кресла, подбородок безвольно и мягко опустился, рот поехал в зевке да так и застопорился. Едва слышно, потом все громче в нем запузырился клекот.

Девочка остановилась против бабки. Минуты две неподвижно хищно следила за развитием увертюры: по мере того как голова старухи запрокидывалась все дальше, рот открывался все шире, в контрапункте храпа заплескались подголоски, трели, форшлаги, и вскоре торжествующий этот хорал, даже в ровном гуле аэропорта, обрел поистине полифоническую мощь.

Пружиня и пришаркивая, девочка подкралась ближе, ближе… взобралась на соседнее сиденье и, навалившись животом на ручку кресла, медленно приблизила лицо к источнику храпа. Ее остренькая безжалостная мордашка излучала исследовательский интерес. Заглянув бабке прямо в открытый рот, она застыла в благоговейно-отчужденном ужасе: так дикарь заглядывает в жерло рокочущего вулкана…

— Но-ми-и-и! Не безззобразззь… Броссссь ш-ш-ша-лить-сссссь… Дай бабуш-шшш-ке сссс-покойно похрапеть-ссссь…

Девочка отпрянула. Голос — шипящий свист — раздавался не из бабкиного рта, а откуда-то… Она в панике оглянулась. За ее спиной сидел странный дяденька, похожий на индейца: впалые щеки, орлиный нос, вытянутый подбородок, косичка на воротнике куртки. Самыми странными были глаза: цвета густого тумана. Плотно сжав тонкие губы, он с отсутствующим видом изучал табло над стойкой, машинально постукивая пальцами левой руки по ручке кресла. А там, где должна была быть его правая рука… — ужас!!! — шевелилась, извивалась и поднималась на хвосте змея!

И она шипела человечьим голосом!!!

Змея медленно вырастала из правого, засученного по локоть рукава его куртки, покачивая плоской головой, мигая глазом и выбрасывая жало…

«Он сделал ее из руки!» — поняла девочка, взвизгнула, подпрыгнула и окаменела, не сводя глаз с этой резиново-гибкой, бескостной руки… В окошке, свернутом из указательного и большого пальцев, трепетал мизинец, становясь то моргающим глазом, то мелькающим жалом. А главное, змея говорила сама, сама — дядька молчал, чесслово, молчал! — и рот у него был сжат, как у сурового индейца из американских фильмов.

— Ищо! — хрипло приказала девочка, не сводя глаз со змеи.

Тогда змея опала, стряхнулась с руки, раскрылась большая ладонь с длинными пальцами, мгновенно и неуловимо сложившись в кролика.

— Номи, задира! — пропищал кролик, шевеля уша­ми и прыгая по острому колену перекинутой дядькиной ноги. — Ты не одна умеешь так скакать!

На этот раз девочка впилась глазами в сжатый рот индейца. Плевать на кролика, но откуда голос идет? Разве так бывает?!

— Ищо! — умоляюще вскрикнула она.

Дядька сбросил кролика под сиденье кресла, раскатал рукав куртки и проговорил нормальным глуховатым голосом:

— Хорош… будь с тебя. Вон уже рейс объявили, растолкай бабку.

И пока пассажиры протискивались мимо бело-синих приталенных стюардесс, запихивали сумки в багажные ящики и пристегивали ремни в своих креслах, девочка все тянула шею, пытаясь глазами отыскать чудно2го индейца с косичкой и такой восхитительной волшебной рукой, умеющей говорить на разные голоса…

А он уселся у окна, завернулся в тонкий плед и мгновенно уснул, еще до того, как самолет разогнался и взмыл, — он всегда засыпал в полете. Эпизод со змеей и кроликом был всего лишь возможностью проверить на свежем зрителе некую идею.

Он никогда не заискивал перед детьми и вообще мало обращал на них внимания. В своей жизни он любил только одного ребенка — ту, уже взрослую девочку, что выздоравливала сейчас в иерусалимской клинике. Именно в состоянии начальной ремиссии она имела обыкновение строчить ему гневные окончательные письма.

* * *

Привычно минуя гулкую толкотню зала прибытия, он выбрался наружу, в царство шершавого белого камня, все обнявшего — все, кроме разве что неба, вокруг обставшего: стены, ступени, тротуары, бордюры вкруг волосато-лакированных стволов могучих пальм — в шумливую теплынь приморской полосы.

Всегда неожиданным — особенно после сирых европейских небес — был именно этот горячий свет, эти синие ломти слепящего неба меж бетонными перекрытиями огромного нового терминала.

Водитель первой из вереницы маршруток на Иерусалим что-то крикнул ему, кивнув туда, где, оттопырив фалды задних дверец, стоял белый мини-автобус в ожидании багажа пассажиров. Но он лишь молча поднял ладонь: не сейчас, друг.

Выйдя на открытое пространство, откуда просматривались хвосты самолетов, гривки взъерошенных пальм и дельфиньи взмывы автострад, он достал из кармана куртки мобильный телефон, футляр с очками и клочок важнейшей бумаги. Нацепив на орлиный нос круглую металлическую оправу, что сразу придало его облику нарочитое сходство с каким-то кукольным персонажем, он ребром ногтя натыкал на клавиатуре номер с бумажки и замер с припаянным к уху мобильником, хищно вытянув подбородок, устремив бледно-серые, неизвестно кого и о чем умоляющие глаза в неразличимую отсюда инстанцию…

…где возникли и томительно поплыли гудки…

Теперь надо внимательно читать записанные русскими буквами смешные слова, не споткнуться бы. Ага: вот кудрявый женский голосок, служебное сочетание безразличия с предупредительностью.

— Бокер тов! — старательно прочитал он по бумаж­ке, щурясь. — Левакеш доктор Горелик, бвакаша…

Голос приветливо обронил картавое словцо и отпал. Ну и язык: бок в каше, рыгал Кеша, ква-ква…

Что ж он там телепается-то, господи!.. Наконец трубку взяли.

— Борька, я тут… — глухо проговорил он: мобильник у виска, локоть отставлен — банкрот в ожидании последней вести, после которой спускают курок. И — горло захлестнуло, закашлялся…

Тот молчал, выжидая. Ну да, недоволен доктор Горелик, недоволен. И предупреждал… А иди ты к черту!

— Рановато, — буркнул знакомый до печенок голос.

— Не могу больше, — отозвался он. — Нет сил.

Оба умолкли. Доктор вздохнул и повторил, словно бы размышляя:

— Ранова-а-то… — и спохватился: — Ладно. Чего уж сейчас-то… Поезжай ко мне, ключ — где обычно. Пошуруй насчет жратвы, а я вернусь ближе к вечеру, и мы все обмозгу…

— Нет! — раздраженно перебил тот. — Я сейчас же еду за ней!

Сердце спотыкалось каждые два-три шага, словно бы нащупывая, куда ступить, и тяжело, с оттяжкой било в оба виска.

— Подготовь ее к выписке, пожалуйста.

…Маршрутка на крутом повороте слегка накренилась, на две-три секунды пугающе замешкалась над кипарисовыми пиками лесистого ущелья и стала взбираться все выше, в Иерусалимские горы. День сегодня выходил мглисто-солнечным, голубым, акварельным. На дальних холмах разлилось кисельное опаловое озеро, в беспокойном движении которого то обнажался каскад черепичных крыш, то, бликуя окнами, выныривала кукольно-белая группка домов на хвойном темени горы, то разверзалась меж двух туманных склонов извилисто-синяя рана глубокой долины, торопливо затягиваясь таким же длинным жемчужным облаком…

Как обычно, это напомнило ему сахалинские сопки, в окружении которых притулился на берегу Татарского пролива его родной городок Томари, Томариора по-японски.

Так он назвал одну из лучших своих тростевых кукол — Томариора: нежное бледное лицо, плавный жест, слишком длинные по отношению к маске, тонкие пальцы и фантастическая подвижность узких черных глаз — за счет игры света при скупых поворотах головы. Хороший номер: розовый дым лепестков облетающей сакуры; изящество и завершенность пластической мысли…

Вдруг он подумал: вероятно, в этих горах, с их божественной игрой ближних и дальних планов, c их обетованием вечного света, никогда не прискучит жить. Видит ли она эти горы из окна своей палаты, или окно выходит на здешнюю белокаменную стену, в какой-нибудь кошачий двор с мусорными баками?..

От автобусной станции он взял такси, также старательно зачитав водителю адрес по бумажке. Никак не мог запомнить ни слова из этого махристого и шершавого и одновременно петлей скользящего языка, хотя Борька уверял, что язык простой, математически логичный. Впрочем, он вообще был не способен к языкам, а те фразы на псевдоиностранных наречиях, что вылетали у него по ходу представлений, были результатом таинственной утробной способности, которую она считала бесовской.

На проходной пропустили немедленно, лишь только он буркнул имя Бориса, — видимо, тот распорядился.

Потом пережидал в коридоре, увешанном пенистыми водопадами и росистыми склонами, на которых произрастали положительные эмоции в виде желто-лиловых ирисов, бурный разговор за дверью кабинета. Внутри, похоже, отчаянно ругались на повышенных тонах, но, когда дверь распахнулась, оттуда вывалились двое в халатах, с улыбками на бородатых разбойничьих лицах. Он опять подумал: ну и ну, вот язык, вот децибелы…

— Я думал, тут драка … — сказал он, входя в ка­би­нет.

— Да нет, — отозвался блаженно-заплаканный доктор Горелик, поднимаясь из кресла во весь свой кавалергардский рост. — Тут Давид смешную историю рассказывал…

Он опять всхлипнул от смеха, взметнув свои роскошные чернобурковые брови и отирая огромными ладонями слезы на усах. В детстве у смешливого Борьки от хохота просто текло из глаз и носа, как при сильной простуде, и бабушка специально вкладывала в карман его школьной курточки не один, а два наглаженных платка.

— Они с женой вчера вернулись из отпуска, в Ницце отдыхали. Ну, в субботу вышли пройтись по бульвару… Люди религиозные, субботу блюдут строго: выходя из дому, вынимают из карманов деньги и все мирское, дабы не осквернить святость дня. Гуляли себе по верхней Ницце — благодать, тишина, богатые особняки. Потом — черт дернул — спустились вниз, на Английскую набережную… — И снова доктор зашелся нежным голубиным смехом, и опять слеза покатилась к усам. Он достал платок из кармана халата, протрубил великолепную руладу, дирижируя бровями.

— Ох, прости, Петька, тебе не до этого… но жутко смешно! Короче: там то ли демонстрация, то ли карнавал — что-то кипучее. Какие-то полуголые люди в желтых и синих париках, машины с разноцветными флажками. Толпа, музыка, вопли… Минут через пять только доперли, что это гей-парад. И тут с крыши какой-то машины спрыгивает дикое существо неизвестного пола, бросается к Давиду и сует ему что-то в руку. Когда тот очнулся и глянул — оказалось, презерватив…

Большое веснушчатое лицо доктора расплылось в извиняющейся улыбке:

— Это дико смешно, понимаешь: святая суббота… и возвышенный Давид с презервативом в руке.

— Да. Смешно… — Тот криво усмехнулся, глядя куда-то в окно, где из будки охранника по пояс высунулся черно-глянцевый парень в оранжевой кепке, пластикой разговорчивых рук похожий на куклу Балтасара, последнего из тройки рождественских волхвов, тоже — черного и в оранжевой чалме. Он водил его в театре «Ангелы и куклы» в первые месяцы жизни в Праге.

Волхв-охранник возбужденно переговаривался с водителем легковушки за решетчатыми воротами, и невозможно опять-таки было понять — ругаются они или просто обмениваются новостями.

— Ты распорядился? Ее сейчас приведут?

Борис вздохнул и сказал:

— Сядь, зануда… Можешь ты присесть на пять минут?

Когда тот послушно и неловко примостился боком на широкий кожаный борт массивного кресла, Борис зашел ему за спину, обхватил ручищами жесткие плечи и принялся месить их, разминать, приговаривая:

— Сиди… сиди! Зажатый весь, не мышцы, а гаечный ключ. Сам давно психом стал… Примчался, гад, кто тебя звал? Я тебя предупреждал, а? Я доктор или кто? Сиди, не дергайся! Вот вызову полицию, скажу — в моем же кабинете на меня маньяк напал, законную мою супругу увозит…

— Но ты правда распорядился? — беспокойно спросил тот, оглядываясь через плечо.

Доктор Горелик обошел стол, сел в свое кресло. С минуту молча без улыбки смотрел на друга.

— Петруша… — наконец проговорил он мягко (и в этот момент ужасно напомнил даже не отца своего, на которого был чрезвычайно похож, а бабушку Веру Леопольдовну, великого гинеколога, легенду роддома на улице Щорса в городе Львове. Та тоже основательно усаживалась, когда приступала к «толковой беседе» с внуком. В этом что-то от ее профессии было: словно вот сейчас, с минуты на минуту покажется головка ребенка, и только от врача зависит, каким образом та появится на свет божий — естественным путем или щипцами придется тащить). — Ну что ты, что? В первый раз, что ли? Все ж идет хорошо, она так уверенно выходит из обострения…

— Знаю! — перебил тот и передернул плечами. — Уже получил от нее три письма, все — проклинающие.

— Ну, видишь. Еще каких-нибудь три, ну, четыре недели… Понимаю, ты до ручки дошел, но сам вспомни: последняя ее ремиссия длилась года два, верно? Срок приличный…

— Слушай, — нетерпеливо произнес тот, хмурясь и явно перемогаясь, как в болезни. — Пусть уже ее приведут, а? У нас днем рейс в Эйлат, я снял на две ночи номер в «Голден-бич».

— Ишь ты! — одобрение бровями, чуть озадаченное: — «Голден бич». Ни больше ни меньше!

— Там сезонные скидки…

— Ну, а дальше что? Прага?

— Нет, Самара… — И заторопился: — Понимаешь, тетка у нас померла. Единственная ее родственница, сестра матери. Бездетная… То есть была дочь, но на мотоцикле разбилась, вместе с кавалером, давно уже… Теперь вот Вися померла. Там квартира, вот что. Ее же можно продать?

— Наверное, — Борис пожал плечами. — Я уже совсем не понимаю, что там у них можно, чего нельзя.

— Это бы нас здорово поддержало.

Доктор потянулся к телефону, снял трубку и что-то в нее проговорил…

— Пересядь вон туда, в угол, — распорядился он, — не сразу увидит… — И вздохнул: — Каждый раз это наблюдать, можно самому рехнуться.

Второе кресло стояло в углу под вешалкой, и, распахнувшись, дверь становилась ширмой для того, кто в кресле сидел. А если еще укрыться гигантским уютным плащом доктора Горелика, закутаться в него, закуклиться… забыть вдруг и навсегда — зачем приехал: ее забыть. Вот радость-то, вот свобода… Черта с два! Все последние мучительные недели он мечтал об этих вот минутах: как ее приведут и, еще не замеченный, он увидит трогательную и будто неуверенную фигурку в двух шагах от себя.

Из-за этой субтильности никто никогда не давал ей ее возраста.

Шаги в коридоре… На слух-то идет кто-то один, и грузный, но его это с толку не собьет: она с детства ступала бесшумно — такими воробьиными шажками шествуют по сцене марионетки.

И разом дверь отпахнулась, и под гортанный приветственный рокот заглянувшей и тут же восвояси потопавшей по коридору медсестры в контражуре окна вспыхнул горячей медью куст воздушных волос: неопалимая купина моя… С рюкзаком на плече, в джинсах и тонком бежевом свитерке — в том, в чем он привез ее сюда в августе, — она стояла к нему спиной: ювелирная работа небесного механика, вся, от затылка до кроссовок, свершенная единым движением гениальной руки.

Как всегда после долгой разлуки, он был потрясен удивительно малым — метр сорок восемь — ростом: как ты хрупка, моя любовь… И тут как тут — услужливым детским кошмаром, из-под шершавой ладони Глупой Баси, которая пыталась закрыть ему глаза, заслонить мальчика от картины смерти, — взметнулась в памяти синяя простыня над телом, ничком лежащим на «брукивке» мостовой. И две живые, длинные пурпурные пряди, словно отбившись от медного стада волос, весело струились в весеннем ручейке вдоль тро­туара…

— Ну, привет, Лиза! — воскликнул доктор Горелик с ненатуральным энтузиазмом. — Я смотрю, ты молодцом, м-м-м? Премного тобой доволен…

Как ты хрупка, моя любовь… Скинь же рюкзак, он оттянул плечико.

Она скинула рюкзак на пол, подалась к столу и, опершись о него обеими ладонями, оживленно заго­во­рила:

— Да, Боря, знаешь, я совершенно уже здорова. И даю тебе слово, что… видишь ли, я чувствую, я просто уверена, что смогу жить одна… Ты ведь сам говорил, что у меня абсолютно самостоятельное мышление…

— Лиза… — бормотнул доктор, вдруг заинтересованно подавшись к экрану компьютера, вздыхая и поводя своими, отдельно и широко живущими на лице бровями (никогда не умел притворяться, как не умел в школе списывать на контрольных). — Лиза ты моя, Лизонька…

— И ты был прав! — с каким-то веселым напором продолжала она, поминутно касаясь беспокойными пальцами предметов на полированной столешнице — бронзовой плошки со скрепками, степлера, сувенирного плясуна-хасида с приподнятой коленкой, — то выстраивая их в ровную линию, то движением указательного пальца опять расталкивая порознь. — Прав был, что начинать надо с места в карьер, все отрезав! Я все отсекла в своей жизни, Боря, не оглядываясь назад, ничего не боясь. Я теперь внутренне свободна, полностью от него свободна! Я уже не марионетка, которую можно…

И тут, перехватив беспомощный взгляд Бориса, направленный поверх ее головы в дальний угол комнаты, мгновенно обернулась.

Засим последовала бурная, рывками произведенная мизансцена: двое мужчин, как по команде, вскочили, и только сачков не хватало в их руках, чтобы прихлопнуть заметавшуюся пунктиром бабочку. Впрочем, все продолжалось не более пяти секунд.

Она молча опустилась на стул, закрыла лицо ладо­нями и так застыла.

— Лиза… — Доктор Горелик, пунцовый, несчастный, обошел стол и осторожно тронул ее сведенные судорогой, детские по виду плечи. — Ты же умница и все сама понимаешь… Ну-ну, Лиза, пожалуйста, не стынь так ужасно! Ты сама знаешь, что необходим период э-м-м… адаптации. Есть же и бытовые обстоятельства, Лиза! С ними надо считаться. Человек не может жить вне социума, в воздухе, нигде… Ты уже выздоровела, это правда, и… все хорошо, и все, поверь мне, будет просто отлично… Но пока, сама понимаешь… ты же умница… Петя только временно — вдумайся, — вре-мен-но… ну, просто в качестве э-м-м… дружеского плеча…

Тот, в качестве дружеского плеча, с помертвевшим костистым лицом, с пульсирующей ямой под ребрами, пустыми глазами глядел в окно, где под управлением дары приносящей руки черного волхва-охранника медленно пятилась в сторону решетка автоматических ворот, пропуская на территорию больницы машину-амбуланс…

Он знал, что эти первые минуты будут именно такими: ее оголенная беспомощная ненависть; его, как ни крути, оголенное беспомощное насилие. Всегда готовился к этим проклятым минутам — и никогда не бывал к ним готов.

* * *

Всю дорогу до Эйлата он внешне оставался невозмутим, меланхолично посвистывал, иногда обращался к ней с каким-нибудь незначимым вопросом:

— Ты хочешь у окна или?..

Она, само собой, не отвечала.

Это нормально, твердил он себе, все как в прошлый раз. Надеялся на Эйлат — прогнозы обещали там райскую синь и румяные горы — и уповал на отель, за который, при всех их сезонных благодеяниях, выложил ослепительные деньги.

Пока долетели, пока вселились в роскошный до оторопи номер на девятом этаже, с балконом на колыхание длинных огней в воде залива, на желто-голубое электрическое марево такой близкой Акабы, — уже стемнело…

Они спустились и молча поужинали в китайском ресторане в двух шагах от моря, среди губасто ощеренных, в лакированной чешуе, комнатных драконов, расставленных по всему периметру зала. Она долго штудировала меню и затем минут пятнадцать пытала официанта — коренастого, вполне натурального с виду китайца (вероятно, все же таиландца) — на предмет состава соусов. Она всегда неплохо щебетала и по-французски и по-английски: отцово наследие.

В конце концов заказала себе неудобопроизносимое нечто. Он же под учтивым взглядом непроницаемых глаз буркнул «ай ту», после чего пытался вилкой совладать с кисло-сладкими стручками, смешанными с кусочками острого куриного мяса. Есть совсем не хотелось, хотя в последний раз он ел — вернее, выпил водки из пластикового стаканчика — ночью, в самолете. И знал, что есть не сможет до тех пор, пока…

После ужина прошлись — она впереди, он следом — по веселой, бестолково и тесно заставленной лотками и лавками торговой части набережной, где ветер приценивался к развешанным повсюду цветастым шароварам, блескучим шарфикам и длинным нитям лукаво тренькающих колокольцев. Прошествовали по холке голландского мостка над каналом, в черной воде которого огненным зигзагом качалась вереница огней ближайшего отеля; потолкались меж стеллажами книжного магазина «Стемацкий», куда она неожиданно устремилась (хороший признак!) и минут десять, склонив к плечу свой полыхающий сноп кудрей, читала, шевеля губами, названия книг в русском отделе (три полки завезенной сюда мелкой пестрой плотвы российского развода). Он поторопился спросить: «Ты бы хотела какую-ни?..» — ошибка, ошибка! — она молча повернулась и направилась к выходу; он за ней…

В отдалении гигантская вышка какого-то увеселительного аттракциона швыряла в черное небо огненный шар, истекающий упоительным девичьим визгом.

Она все молчала, но, украдкой бросая взгляд на ее озаренный светом витрин и фонарей профиль витражного ангела, он с надеждой подмечал, как чуть поддаются губы, углубляя крошечный шрам в левом углу рта, как слегка округляется подбородок, оживленней блестят ее горчично-медовые глаза… А когда приблизились к аттракциону и внутри освещенного шара увидели смешно задравшую обе ноги девушку в солдатской форме, она оглянулась на него, не сдержав улыбки, и он посмел улыбнуться ей в ответ…

В отель вернулись к десяти, и еще выпили в гостиничном баре какой-то тягучий ликер (как же здесь, черт подери, все дорого!); наконец вошли в стеклянный цилиндр бесшумного лифта и поплыли вверх, стремительно, будто во сне, нанизывая прозрачные этажи один на другой. Затем по бесконечной ковровой тиши коридора, вдоль дрожащего — на черных горах — хрустального облака огней дошли до нужной двери, и — вот он, в подводном свете полусонных торшеров, их огромный аквариум с заливистой стеной во всю ширь балкона, с великолепной, хирургически белой ванной комнатой. Браво, Петрушка!

Пока она плескалась в душе (сложная полифония тугого напора воды, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец, жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?.. нет, ошибся, не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшую арктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплел косичку, взбодрив пятерней густые черные с яркой проседью патлы, и тем самым преобразился в совершенного уже индейца, тем более что, полуобнаженный, в старой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость, обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела.

Присев на кровать, достал из рюкзака свой вечный планшет с эскизами и чертежами, на минуту задумавшись, стоит ли сейчас вытаскивать перед ней все это хозяйство. И решил: ничего страшного, не думает же она, что он сменил ремесло. Пусть все будет как обычно. Доктор Горелик сказал: пусть все как обычно. Кстати, разыскивая карандаш в неисчислимых карманах рюкзака, он наткнулся на пять свернутых трубочкой стодолларовых бумажек, которые Борька умудрился втиснуть в коробку с ее таблетками лития. Ах, Борька…

Он вспомнил, как тот суетился, провожая их до ворот: добрый доктор Айболит, великан, не знающий, куда деть самого себя; похлопывал Петю по спине мягким кулачищем, как бы стараясь выправить его сутулость, и возмущенно дурашливо бубнил:

— Увозят! Законную мою супругу умыкают, а?! — и Лиза ни разу не обернулась.

…Наконец вышла — в этом огромном махровом халате (а ей любой был бы велик), с белой чалмой на голове. Подобрав полы обеими руками и все же косолапо на них наступая, она — привет, Маленький Мук! — прошлепала на балкон и долго неподвижно там стояла, сложив тонкие, в широченных рукавах, руки на перилах, как старательная школьница за партой. Разглядывала черную ширь воды с дымчато-гранатовыми созвездьями яхт и кораблей и безалаберно кружащую толпу на променаде. Там веселье только начиналось. Они же оба, невольники гастрольных галер, всю жизнь привыкли укладываться не позже одиннадцати.

Вернувшись в номер, она остановилась перед ним — он уже лежал в постели, нацепив на острый нос нелепые круглые очки и сосредоточенно чиркая что-то на листе в планшете, — стянула с головы полотенце, мгновенно пыхнув карминным жаром в топке ошалелого торшера, и с чеканной ненавистью произнесла, впервые к нему обращаясь:

— Только посмей до меня дотронуться!

Молчание. Он смахнул резиновые крошки с листа на котором в поисках лучшей двигательной функции разрабатывал принципиально новую механику локтевого узла марионетки, и ответил несколько даже рас­сеянно:

— Ну что ты, детка… Ляг, а то озябнешь.

В обоих висках по-прежнему бухал изнурительный молот. И, кажется, черт побери, он забыл свои таблетки от давления. Ничего, ничего… Собственно, сегодня он ни на что и не надеялся. И вообще, все так прекрасно, что даже верится с трудом.

Минут сорок он еще пытался работать, впервые за много недель ощущая слева блаженное присутствие туго завернутого махрового кокона с огнисто мерцавшей при любом повороте головы копной волос и тонким, выставленным наружу коленом. Замерзнет, простудится… Молчать! Лежи, лежи, Петрушка, лежи смирно, и когда-нибудь тебе воздастся, старый олух.

Наконец потянулся к выключателю — как все удобно здесь устроено! — и разом погасил комнату, высветлив черненое серебро залива за балконом…

В пульсирующем сумраке из глубин отеля, откуда-то с нижней палубы, текла прерывистая — сквозь шумы набережной, звон посуды в ресторане и поминутные всплески женского смеха — струйка музыки, едва достигая их отворенного балкона.

Вальяжными шажками прошелся туда-сюда контрабас, будто некий толстяк, смешно приседая, непременно хотел кого-то рассмешить. Ему скороговоркой уличной шпаны монотонно поддакивало банджо, а толстяк все пыжился, отдувался и пытался острить, откалывая кренделя потешными синкопами; банджо смешливо прыскало густыми пучками аккордов, и, вперебивку с истомно флиртующей гитарой и голосисто взмывающей скрипкой, все сливалось в простодушный старый фокстротик и уносилось в море, к невидимым отсюда яхтам…

Он лежал, заложив за голову руки, прислушиваясь к миру за балконом, к неслышному утробному шороху залива, понемногу внутренне стихая, хотя и продолжая длить в себе настороженное, тревожно-мучительное счастье… Лежал, поблескивая в лунной полутьме литыми мускулами, — привычно отдельный, как вышелушенный плод каштана, — и не двинулся, когда она зашевелилась, высвобождаясь из халата — во сне? нет, он ни минуты не сомневался, что она бодрствует, — и юркнула под одеяло, перекатилась там, обдав его накопленным теплом, оказавшись вдруг совсем рядом (лежать, пес!), — хотя по просторам этой величественной кровати можно было кататься на велосипеде…

Все его мышцы, все мысли и несчастные нервы натянулись до того предела, когда впору надсадным блаженным воплем выдавить из себя фонтан накопленной боли… И в эту как раз минуту он почувствовал ее горячую ладонь на своем напряженном бедре. Эта ладонь, словно бы удивляясь странной находке, решила основательней прощупать границы предмета…

«Соскучилась, подумал он, соскучилась, но ты не шевелись, не шевелись… не ше…» — и не вынес пытки, подался к ней всем телом, робко встретил ее руку, переплел пальцы…

В следующий миг хлесткая оплеуха, довольно грандиозная для столь маленькой руки, сотрясла его звон­кую голову.

— Не сметь!!! — крикнула она. — Белоглазая сволочь!!! — и зарыдала так отчаянно и страшно, что если б соседи не коротали этот час в кабачках и барах набережной, кто-то из них обязательно позвонил бы в полицию. И, между прочим, такое уже бывало…

Он вскочил и первым делом затворил балконную дверь; и пока она исходила безутешными горестными рыданиями, молча метался по номеру, пережидая этот непременный этап возвращения, который вообще-то ожидал не сегодня, но, видно, уж она так соскучилась, так соскучилась, моя бедная! Да и слишком многое сегодня на нее навалилось, слишком быстрая смена декораций — из больничной палаты в эти дворцовые покои… Может, это его очередная ошибка, может, стоило снять скромную комнату в недорогом пансионе? И почему он, идиот собачий, никогда не чувствует ее настроения?!

Когда наконец она стихла, забившись под одеяло, он подкрался, присел рядом с ней на кровать и долго так сидел, задумчиво сутулясь, зажав ладони между колен, все еще не решаясь прилечь по другую сторону от сбитого хребтом одеяла…

Внизу по-прежнему наяривал квартет; ребята честно отбывали свою халтуру до глубокой ночи. Играли хорошо, со вкусом и некоторым даже изыском составив программу из джазовой музыки тридцатых-сороковых, и звучала, все-таки звучала в этих мелодиях теплая, наивная и грустная надежда: еще немного, еще чуток перетерпеть, и все наладится! Завтра все будет иначе… Солнце, ветерок, море-лодочки… купальник купим… какое-нибудь колечко, что там еще?

Вдруг — после долгой паузы, когда он решил, что музыканты уже получили расчет на сегодня и, присев к крайнему столику, накладывают в тарелки салаты, — вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорного свинга» Джанго Рейнхардта, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела… Еще бы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис… Да-да: эти несколько ритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых — во фраке, в бальных лаковых туфлях — он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее, одиноко сидящую в кресле.

И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки и суховатые удары банджо вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а… и — умп-умп-умп-умп! — отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкого скрипичного взмыва: джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! — Эллис двигается вот тут, под его правой рукою, багряный сноп ее кудрей щекочет его щеку… оп! — перехват — четыре шага влево — перехват и — оп! — снова перехват — четыре вправо, и пошли-пошли-пошли, моя крошка, синхронно: нога к ноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом — резче, резче! Оп! Тара-рара-рури-рира-а-а… А теперь ты как томный шелковый лоскут на моей руке: плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви… только огненные кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как по течению ручья…

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, и плывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи — правая рука, обнимая тонкую спину невидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута — и плывет, и плывет сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…

Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений; искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощи которых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, — так вызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук и ступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного и упоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; он кружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локоть невесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь как вкопанный, то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди… И все это совершал абсолютно автоматически, как если б, задумавшись, шел по знакомой улице, не отдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Если бы движения его оставляли в воздухе след, то&

Отрывок из романа

О книге Али Сабахаттина «Мадонна в меховом манто»

Из всех людей, встречавшихся мне, лишь один
произвел неизгладимое впечатление на меня. Все
произошло очень давно, но я никак не могу этого забыть, и когда остаюсь один, перед глазами
всегда возникает простое лицо Раифа-эфенди, его
взгляд словно не от мира сего, лицо, на котором,
проскальзывало нечто вроде улыбки, когда он случайно встречался с кем-либо глазами. При этом его
нельзя было назвать необычным человеком. Он,
скорее, был одним из тех заурядных, ничем не примечательных людей, мимо которых мы, не замечая,
проходим каждый день. Его жизнь не смогла бы никого заинтересовать — ни ее скрытые, ни ее видимые
стороны. Встречая таких людей, мы часто задаемся
вопросом: «Для чего они живут? Что находят они в
жизни? Какая логика, какая тайная причина заставляет их ходить по земле и существовать?» Однако,
когда мы так думаем о подобных людях, мы замечаем только внешнее и совсем не задумываемся о том,
что и у них есть разум, и они так или иначе мыслят,
и результат их мыслей — внутренний мир, у каждого
человека свой. Не замечая проявлений этого скрытого мира, мы часто полагаем, что они вовсе не живут духовной жизнью. Если бы мы проявили обычное любопытство, то, возможно, узнали бы что-то, о
чем вовсе не подозревали, и столкнулись бы с таким
духовным богатством, обнаружить которое совсем
не ожидали. Однако люди почему-то предпочитают
интересоваться только теми явлениями, о которых
заранее все известно. Легко найти героя, который
залез бы в колодец с драконом, чем найти того, кто
осмелился бы спуститься в колодец, ничего не зная
о том, что там его ждет. А то, что я все-таки близко
узнал Раифа-эфенди, оказалось делом случая.

После того, как я был уволен с маленькой должности в одном из банков (почему меня уволили, я так
и не узнал: мне сказали, что просто сокращение, но
через неделю на мое место взяли другого человека),
я долго искал работу в Анкаре. Некоторое количество денег позволило мне безбедно прожить летние
месяцы, но приближавшаяся зима вынуждала смириться с тем, что пришел конец отдыху на тахте в
гостях у друзей. У меня не осталось денег даже на то,
чтобы продлить карточку на питание, которая через
неделю должна была закончиться. Я вновь и вновь
расстраивался, когда мои многочисленные попытки
устроиться на работу, которые, как я полагал, ничем
не закончатся, на самом деле заканчивались ничем.
Не получая никаких ответов от знакомых, которых
я просил помочь с работой, но получая отказы из
магазинов, куда я просился в продавцы, в отчаянии
я бродил по городу до полуночи. Кое-кто из друзей
иногда приглашал меня выпить, но даже это не позволяло мне забыть о моем отчаянном положении.
Самое странное: по мере того, как у меня прибавлялось трудностей, и мое материальное положение
ухудшалось так, что невозможно было дожить до завтра, моя застенчивость и стыдливость усиливались.
Встречая на улице знакомых, к которым я раньше
обращался за помощью, от кого я не видел ничего дурного, я опускал голову и быстро проходил
мимо. Изменилось и мое отношение к приятелям,
которых я раньше без смущения просил угостить
меня, и у которых прежде, не стесняясь, одалживал
деньги. Если меня спрашивали: «Как дела?», я, смущенно улыбаясь, отвечал: «Ничего… Перебиваюсь
временной работой!» и сразу сбегал. Насколько я
нуждался в людях, настолько же возрастало и мое
желание избегать их.

Однажды под вечер я медленно брел по пустынной улице между Выставочным центром и вокзалом; глубоко вдыхая необыкновенную анкарскую
осень, я хотел настроиться на оптимистический лад.
Солнце, отражавшееся от стекол Народного дома
и забрызгавшее здание из белого мрамора пятнами
цвета крови, непонятный туман, — то ли пар, то ли
пыль — поднимавшийся над молодыми соснами и
акациями, молчаливые и сутулые рабочие в рваных
робах, возвращавшиеся с какой-то стройки, асфальт,
на котором тут и там виднелись следы мокрых автомобильных шин… Все вокруг, казалось, было довольно своим существованием. Хотелось принимать
все, как есть, да мне и не оставалось ничего иного.
И вдруг мимо меня проехал автомобиль. Я обернулся, лицо за стеклом показалось мне знакомым.
А машина, проехав еще несколько метров, остановилась, дверь открылась, из машины высунул голову
мой школьный приятель Хамди и окликнул меня.

Я подошел.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Никуда, просто гуляю!

— Поедем ко мне!

Не дожидаясь моего ответа, Хамди подвинулся. По дороге он рассказал, что возвращается домой
после осмотра нескольких фабрик, принадлежавших фирме, где он работал.

— Я уже дал домой телеграмму, что скоро приеду. Должно быть, там уже все готово. Иначе я не
решился бы тебя пригласить! — добавил он.

Я улыбнулся.

Раньше с Хамди мы часто встречались, но не
виделись с тех пор, как я уволился из банка. Я знал,
что он работает заместителем директора в какой-то
фирме, занимавшейся перепродажей машин, а также
производством строевого леса и пиломатериалов и
неплохо зарабатывает. Став безработным, я именно
поэтому не обращался к нему: стеснялся, что он решит, будто мне нужна не работа, а деньги.

— Ты все еще в банке? — спросил он.

— Нет, я ушел оттуда, — ответил я.

Он удивился:

— И где же ты работаешь?

— Нигде, — нехотя проговорил я.

Он пристально посмотрел на меня, на то, как
я одет, но, должно быть, не пожалел, что пригласил
меня в гости, улыбнулся и, дружески похлопав меня
по плечу, сказал:

— Не расстраивайся, сегодня вечером что-нибудь придумаем!

Он выглядел уверенным в себе и довольным
жизнью. Значит, он мог позволить себе роскошь
делать широкие жесты, помогая знакомым. Я позавидовал ему.

Он жил в маленьком, но симпатичном доме.
У него была некрасивая, но приятная жена. Они
поцеловались, не стесняясь меня. Хамди, оставив
меня, пошел умыться.

Он не представил меня жене, и я в растерянности стоял посреди гостиной. А она стояла у двери, незаметно меня разглядывала и какое-то время,
видимо, раздумывала. Затем ей, вероятно, пришло в
голову предложить мне сесть. Но потом она, скорее
всего, решила, что в этом нет необходимости, и потихоньку ушла.

Я задумался, почему Хамди, которого никогда
нельзя было назвать небрежным, уделявший много
внимания правилам этикета и своим жизненным
благополучием отчасти обязанный этой привычке,
бросил меня одного. Проявление этой, пожалуй,
осознанной небрежности по отношению к своим
старинным приятелям, в чем-либо уступающим им,
становится одной из главных особенностей тех, кто
добился важного положения в жизни. Внезапно
они начинают вести себя с окружающими по-простому и небрежно, до такой степени, что обращаются на «ты» к тем, кого они прежде называли на «вы».
Они перебивают своего собеседника на полуслове,
спрашивая о какой-нибудь мелочи, и считают вполне естественным проделывать это из раза в раз с жалостливой и лжемилосердной улыбкой. Я столько
раз сталкивался со всем этим в последнее время, что
мне даже не пришло в голову рассердиться и обидеться на Хамди. Я решил встать и незаметно уйти,
таким образом выйдя из этого затруднительного
положения. Но в этот момент пожилая, провинциального вида женщина с покрытой головой, в белом переднике и заштопанных черных чулках молча
принесла кофе. Я присел на одно из голубых кресел,
расшитых золотыми и серебряными цветами, и огляделся. На стенах были фотографии семьи и портреты артистов, в стороне висела книжная полочка,
должно быть, принадлежавшая хозяйке дома, на которой лежали журналы мод и пара-тройка дешевых
романов. Несколько альбомов по истории живописи, аккуратно расставленных под сигарным столиком, были порядком истрепаны — видимо, гостями.
Не зная, что делать, я взял один из них, но не успел
его раскрыть, как в дверях показался Хамди. Одной
рукой он расчесывал влажные волосы, а другой застегивал пуговицы на рукавах белой рубашки европейского покроя с расстегнутым воротником.

— Ну, как ты, рассказывай! — спросил он.

— Да никак. Я уже все рассказал, — ответил я.

Казалось, он был доволен, что встретил меня.
Вероятно потому, что радовался возможности продемонстрировать мне то, чего достиг, или же тешил
себя тем, что не оказался в таком положении, как я.
Нам свойственно испытывать облегчение, узнав,
что людей, когда-то шагавших с нами по жизни,
постигли несчастья, или что они переживают трудности, словно эти несчастья и трудности миновали
нас самих, и мы всегда проявляем милосердие и сострадание к этим несчастным, будто они навлекли
на себя беды, которые предназначались нам. Хамди,
кажется, испытывал ко мне подобные чувства.

— Пишешь что-нибудь? — поинтересовался он.

— Иногда… Так, стихи, рассказы, — улыбнулся я.

— Ну и как, помогает?

Я снова улыбнулся.

— Брось ты это! — сказал он и пустился в рассуждения о том, сколь успешна жизнь человека, у которого есть серьезная профессия, и о том, что такие
бесполезные вещи, как литература, после школьной
скамьи не приносят ничего, кроме вреда. Ему даже
не приходило в голову, что с ним можно поспорить
и ему можно возразить. Он говорил с таким видом,
словно читал нравоучение ребенку и совершенно
не стеснялся демонстрировать, что этой смелости
он набрался именно из-за успехов в жизни. Я удивленно смотрел на него с глупой, как мне казалось,
улыбкой на лице, и всем своим видом, наверное,
придавал ему еще больше смелости.

— Приходи ко мне в контору завтра утром, —
сказал он. — Посмотрим, что-нибудь придумаем.
Парень ты способный. Правда, не очень-то трудолюбивый, но это не страшно. Жизнь и нужда — хорошие
учителя. Завтра приходи, разыщи меня! Не забудь!

Говоря все это, Хамди, видимо, напрочь забыл, что сам некогда был одним из первых лентяев
в школе. И был уверен, что я не решусь напомнить
ему об этом.

Он сделал движение, словно собирается встать.

Я вскочил и протянул ему руку:

— С твоего разрешения… Позволь удалиться…

— Еще так рано, дорогой мой! Но… как знаешь!

Я забыл, что он позвал меня на обед, но сейчас
внезапно вспомнил об этом. Весь его вид свидетельствовал о том, будто он совершенно забыл, что пригласил меня. Я прошел к двери и взял шляпу:

— Мое почтение госпоже!

— Конечно, конечно! А ты завтра ко мне зайди! Не расстраивайся! — ободрял он, хлопая меня по
спине.

Когда я вышел на улицу, уже стемнело, и зажглись фонари. Я глубоко вздохнул. Даже смешанный с пылью воздух показался мне невероятно чистым и освежающим. Я медленно побрел домой.

На следующий день, ближе к полудню, я направился в фирму, где работал Хамди. Между тем
вчера, выходя из его дома, я вовсе не собирался
этого делать. Он, в общем-то, ничего определенного мне не обещал. Проводил меня ни к чему не
обязывающими словами: «Посмотрим, что-нибудь
придумаем, что-нибудь сделаем!», — словами, которые я привык уже слышать от других благодетелей.
Несмотря на это я все же пошел. Помимо надежды
во мне почему-то зрело желание почувствовать себя
униженным. Я будто хотел сказать себе: «Ты молча
его слушал вчера вечером, позволяя ему обращаться
с тобой как благодетелю. Так надо довести это до
конца, ты это заслужил!»

Секретарша проводила меня в маленькую комнатку и попросила подождать. Когда я вошел в кабинет Хамди, то опять почувствовал, что глупо улыбаюсь, как вчера, и еще больше разозлился на себя.
Хамди разбирал бумаги, разложенные перед
ним, и одновременно разговаривал с сотрудниками,
которые то и дело входили и выходили. Он указал
мне головой на стул и продолжил заниматься своими делами. Не осмеливаясь пожать ему руку, я сел.
Сейчас, перед ним, я действительно был смущен,
словно он был моим начальником или благодетелем, и признавал, что достоин такого унизительного обращения. Какая огромная пропасть чуть больше чем за двенадцать часов разделила меня и моего
одноклассника, еще вчера вечером усадившего меня
к себе в автомобиль! До чего смешны, случайны и
пусты правила, определяющие отношения между
людьми, как мало общего у них с настоящими человеческими чувствами…

А ведь со вчерашнего дня ни я, ни Хамди не
изменились. Какое бы положение мы не занимали,
мы оба были прежними. Однако мы кое-что узнали
друг о друге — я о нем, а он — обо мне, и именно эти
маленькие незначительные подробности развели
нас… Что самое странное, мы оба принимали эти
перемены как должное и считали естественными.
Злился же я не на Хамди, не на себя, а на то, что все-таки пришел сюда.

Когда комната, наконец, обезлюдела, мой приятель поднял голову и сказал:

— Я нашел тебе работу.

Затем, дерзко и многозначительно посмотрев
на меня, он добавил:

— То есть я придумал для тебя работу. Не слишком тяжелую. Будешь вести наши дела в некоторых
банках и в особенности в нашем собственном. Будешь кем-то вроде ответственного по связям с банками. А в свободное время будешь сидеть в кабинете и
заниматься своими делами. Стихов пиши — сколько
хочешь. С директором я уже поговорил, оформим
твое назначение. Платить много мы тебе сейчас не
сможем: только сорок-пятьдесят лир. В дальнейшем,
конечно, повысим. Ну все, давай! Удачи!

Не поднимаясь с кресла, он протянул мне руку.
Я пожал ему руку и поблагодарил. На его лице было
написано искреннее удовлетворение от того, что он
сделал доброе дело. Я подумал, что он, в принципе,
совсем неплохой человек и делает то, к чему его обязывает положение, и что, наверное, действительно
так и надо. Однако, выйдя из кабинета, я какое-то
время стоял в коридоре, раздумывая, идти мне в мой
новый кабинет или же все бросить и уйти. Затем я
медленно сделал несколько шагов, глядя перед собой,
и спросил у первого встречного сотрудника, где кабинет переводчика Раифа-эфенди. Тот неопределенно махнул рукой в сторону какой-то двери и удалился. Я остановился. Почему я не могу все бросить
и уйти? Неужели я не могу отказаться от сорока лир?
Или же я стесняюсь некрасиво поступить с Хамди?
Нет! Но моя многомесячная безработица, неясное
будущее, поиски работы… А еще моя робость, которая теперь окончательно овладела мной… Все это
держало меня в том темном коридоре и заставляло
ждать, пока пройдет кто-нибудь еще.

Наконец, я наобум приоткрыл одну дверь и увидел Раифа-эфенди. Я не был с ним знаком, но, тем не
менее, сразу узнал человека, согнувшегося над столом. Впоследствии я часто задавался вопросом, почему я сразу узнал его. Хамди говорил мне: «Я велел
поставить тебе стол в кабинете нашего немецкого переводчика, Раифа-эфенди. Он тихий, простой человек, никому не мешает». Его все называли «эфенди»,
в то время как к другим обращались «бай» и «байян».
Возможно, я узнал его сразу потому, что этот седовласый, плохо выбритый человек в очках в черепаховой оправе, задумчиво посмотревший на меня, очень
был похож на человека, которого я себе представлял.
Не смутившись, я вошел и спросил:

— Раиф-эфенди — это вы, не так ли?

Сидевший передо мной человек некоторое
время рассматривал меня. Затем тихо и немного испуганно сказал:

— Да, я! А вы, кажется, наш новый сотрудник?
Вам здесь подготовили стол. Проходите, добро пожаловать!

Я вошел, сел за стол и начал разглядывать выцветшие чернильные пятна и царапины на поверхности, бросая исподтишка взгляды на моего соседа.
Мне хотелось тайком рассмотреть его — и составить
о нем первое и, конечно же, неверное впечатление,
как всегда бывает при встрече с новым, посторонним человеком. Но тут я заметил, что он мною не
интересуется, а, склонившись над столом, занят своими бумагами, как будто меня нет совсем.

Так продолжалось до полудня. Я уже смело
смотрел на человека напротив меня. Макушка его
коротко стриженой головы уже начала лысеть, на
шее было множество морщин. Тонкими и длинными пальцами Раиф-эфенди перебирал документы,
лежавшие перед ним, и с легкостью переводил их.
Иногда он поднимал глаза, словно задумываясь над
каким-то словом, которого не мог подобрать, и, когда наши взгляды встречались, на его лице мелькало
что-то похожее на улыбку. Его лицо, лицо пожилого человека, было таким простодушным и наивным,
особенно, когда он так улыбался, что невозможно
было не удивиться. Это впечатление усиливали его
рыжие усы с подрезанными кончиками.

Отправляясь около полудня на обед, я увидел,
что он остался сидеть на своем месте, и, открыв один
из ящиков стола, вытащил завернутый в бумагу хлеб
и маленькую кастрюльку. Пожелав ему приятного
аппетита, я вышел.

Хотя мы целыми днями сидели друг напротив
друга в одной комнате, мы почти не разговаривали.
Я познакомился со многими сотрудниками из других отделов, по вечерам мы часто уходили вместе
и отправлялись куда-нибудь в кофейню поиграть в
нарды. Судя по тому, что я узнал, Раиф-эфенди был
одним из старейших сотрудников нашей фирмы.
Фирма еще не была организована, когда он работал
переводчиком в банке, который принадлежал теперь
нам, а когда он пришел работать в банк — уже никто не помнил. Говорили, что он содержит большую
семью, и его денег им едва хватает. Я удивлялся, почему контора, которая сорит деньгами направо и
налево, не повысит ему зарплату, как работнику с
большим стажем, и тогда молодые сотрудники улыбались: «Потому что он — лентяй. Еще неизвестно,
хорошо ли он знает язык!» Впоследствии я узнал,
что немецкий он знал великолепно, и переводы его
были весьма точными. Он с легкостью переводил
письмо о качестве строевого леса из ясеня и пихты,
который должен был прибыть из хорватского порта
Сушак, или о том, как работают машины, пробивающие дыры в шпалах, и о запасных частях к ним.
Контракты и соглашения, которые Раиф-эфенди переводил с турецкого на немецкий, директор фирмы,
ничуть не сомневаясь, сразу же отправлял по месту назначения. Я видел, что в свободное время он,
выдвинув один из ящиков стола, задумчиво читает
какую-то книгу, не вытаскивая ее наружу. Однажды
я спросил: «Что это такое, Раиф-бей?» Он покраснел, словно я застал его за каким-то грязным делом,
и сразу закрыл ящик, пробормотав: «Да так, ничего… Один немецкий роман». Несмотря на это, во
всей фирме никто даже и мысли не допускал о том,
что он хорошо знает хотя бы один иностранный
язык. Они вполне могли так думать, потому что он
совершенно не был похож на человека, владеющего
иностранным языком. В речи Раифа-эфенди никогда
не проскакивало никаких иностранных слов, и никто
никогда не слышал, чтобы он говорил, что знает языки. У него никогда не видели никакой иностранной
газеты или журнала. Короче говоря, в нем не было
ничего, что делало бы его похожим на людей, которые кричат всем своим существом: «Мы знаем европейские языки!» Это впечатление усиливало еще и
то, что он никогда не просил повысить себе зарплату,
чтобы она соответствовала его знаниям, и никогда не
искал другую, более высокооплачиваемую работу.

По утрам он приходил вовремя, обедал у себя
в кабинете, а по вечерам, сделав кое-какие покупки,
сразу шел домой. Он ни разу не согласился пойти
со мной в кофейню, хотя я приглашал его несколько
раз. «Меня ждут дома», — говорил он. «Счастливый
отец семейства, торопится скорее домой», — думал я.
Позднее я узнал, что все было совсем не так, но об
этом речь дальше. Его трудолюбие и усердие не мешали сотрудникам фирмы плохо с ним обращаться.
Если наш Хамди находил малейшую опечатку в переводах Раифа-эфенди, то всегда вызывал беднягу,
а иногда сам приходил в наш кабинет и устраивал
ему нагоняй. Легко было понять, почему мой приятель, намного более осторожный с другими подчиненными и опасавшийся не понравиться молодым
людям, каждый из которых пользовался какой-либо
протекцией, так грубо обходился с Раифом-эфенди, который, как он знал, никогда не осмелился бы
дать ему отпор; и почему из-за перевода, задержанного на несколько часов, он краснел до корней волос и кричал так громко, что было слышно во всем
здании… Ведь что еще так сладко опьяняет людей,
как не возможность испытать свою силу и власть на
себе подобных? Особенно, если, вследствие неких
тонких расчетов, поступать так можно только с некоторыми определенными людьми.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

• Купить электронную книгу на Литресе

Что это за книга, или Загадка сто девятой бусины

В Индии, особенно в путешествиях по святым местам и ашрамам,
повсюду встречаются люди с четками на шее. Такие же четки
висят на шеях голых костлявых йогов устрашающего вида,
глядящих на вас с фотографий, развешанных на каждом шагу.
(Правда, иногда на них встречаются и откормленные йоги с
добродушной улыбкой.) Эти четки называются джапа-мала.
В Индии их использовали веками: они помогают индуистам и
буддистам поддерживать сосредоточение во время религиозной
медитации. Четки берут в одну руку и перебирают пальцами
по кругу — одно повторение мантры на каждую бусину.
В эпоху религиозных войн средневековые крестоносцы, придя
на Восток, увидели, как местные молятся и перебирают джапа-мала.
Обычай им понравился, и они привезли четки в Европу.

В традиционной джапа-мала сто восемь бусин. У восточных
философов-мистиков число «сто восемь» считается самым благоприятным:
совершенное трехзначное число, которое делится
на три, а составляющие его цифры «один» и «восемь» при сложении
образуют девятку — три умножить на три. Цифра «три», в
свою очередь, воплощает идеальное равновесие, и это понятно
любому, кто когда-либо видел Святую Троицу или простой барный табурет. Так как моя книга посвящена попыткам найти равновесие,
я решила организовать ее по типу джапа-мала. В ней
сто восемь глав, или бусин. Цепочка из ста восьми историй делится
на три больших раздела, посвященных Италии, Индии и
Индонезии, — ведь именно в эти три страны меня завел поиск
собственного Я, которому я посвятила целый год. Выходит, что
в каждом разделе по тридцать шесть глав, и это число имеет для
меня особенное, личное значение — я пишу эту книгу на тридцать
шестом году жизни.

Но довольно нумерологии — иначе вы начнете зевать, так и
не начав читать. Хочу только сказать, что сама идея нанизать одну
историю на другую, подобно бусинам джапа-мала, кажется
мне такой удачной, потому что в ней есть структура. Искренний
духовный поиск всегда был связан со строгой самодисциплиной
и остается таким и сейчас. Истину не нащупать случайно,
разбрасываясь по пустякам, даже в наш век, когда вся жизнь —
сплошное разбрасывание по пустякам. Четкая структура пригодилась
мне и в духовных поисках, и в написании книги; я старалась
не отвлекаться от «перебирания бусин», чтобы все внимание
было сосредоточено на цели.

Но это еще не все. У джапа-мала есть еще одна, дополнительная
бусина — специальная, сто девятая. Она висит за пределами
совершенного круга из ста восьми как медальон. Раньше я думала,
эта бусина — что-то вроде запасной на непредвиденный случай,
как пуговка, пришитая изнутри к дорогому свитеру, или
младший сын в королевском семействе. Но оказалось, сто девятая
бусина служит более высокому предназначению. Когда во
время молитвы пальцы доходят до этой бусины, отличной от
остальных, следует прервать глубокую медитацию и вознести
благодарность духовным учителям. Моя сто девятая бусина —
Предисловие. Я хочу взять паузу в самом начале и поблагодарить
всех учителей, которые явились ко мне в этот год, порой
принимая любопытные обличья.

Однако больше всего я благодарна своей гуру, позволившей
мне учиться в ее ашраме в Индии. Эта женщина — само воплощение
человечности. Думаю, сейчас самое время прояснить
еще вот что: в книге описаны исключительно мои личные впечатления
от пребывания в Индии. Я — не теолог и не официальный
представитель какого-либо течения. Именно поэтому не называю имени своей гуру — кто я такая, чтобы говорить от ее
имени? Учение этой женщины говорит само за себя. Я также не
упоминаю название и местоположение ее ашрама. Этому замечательному
месту ни к чему лишняя реклама, и оно просто не
справится с наплывом желающих.

И наконец, последняя благодарность. Имена некоторых людей
изменены по разным причинам, но, что касается учеников
индийского ашрама (индийцев и европейцев), я решила изменить
их все. Я уважаю тот факт, что большинство людей отправляются
в духовное паломничество не затем, чтобы их имена потом
всплыли в какой-то книге. (Кроме меня, конечно.) Я сделала
лишь одно исключение для своего правила всеобщей анонимности:
Ричард из Техаса. Его на самом деле зовут Ричард, и он на
самом деле из Техаса. Мне захотелось назвать его настоящее
имя, потому что этот человек сыграл в моей жизни важную
роль.

И последнее: когда я спросила Ричарда, как он относится к
тому, что в книге будет написано о его алкогольно-наркотическом
прошлом, он сказал, что ничуть не возражает.

Ричард ответил: «Я и сам хотел, чтобы все об этом узнали, но
не знал, как лучше сказать».

Но об этом потом. Сначала все-таки была Италия…

Книга первая

Италия, или «Ты — то, что ты ешь», или 36 историй о поиске наслаждения

1

Вот бы Джованни меня поцеловал…

Но это плохая идея, и причин тому миллион. Для начала —
Джованни на десять лет меня моложе и, как и большинство итальянцев
до тридцати, до сих пор живет с мамой. Одно это делает его
сомнительной кандидатурой для романтических отношений,
тем более со мной — писательницей из Америки, недавно пережившей
коллапс семейной жизни и измученной затянувшимся на
годы разводом, за которым последовал новый горячий роман,
разбивший мое сердце вдребезги. Из-за сплошных разочарований
я стала угрюмой, злой на весь мир и чувствовала себя столетней
старухой. К чему тяготить милого, простодушного Джованни
рассказами о моем несчастном покалеченном самолюбии? Да и к
тому же я наконец достигла того возраста, когда женщина волей-неволей
начинает сомневаться в том, что лучший способ пережить
потерю одного юного кареглазого красавчика — немедленно
затащить в койку другого, такого же. Именно поэтому у меня
уже много месяцев никого не было. Мало того, по этой самой причине
я решила дать обет целомудрия на целый год.

Услышав это, смышленый наблюдатель непременно спросил
бы: тогда почему из всех стран на свете я выбрала именно Италию?

Хороший вопрос. Это все, что приходит в голову, особенно
когда напротив сидит неотразимый Джованни.

Джованни — мой языковой партнер. Звучит двусмысленно, но
ничего такого в этом нет (увы!). Мы всего лишь встречаемся несколько
вечеров в неделю в Риме, где я живу, чтобы попрактиковаться
в языках. Сначала говорим по-итальянски, и Джованни
терпит мои ошибки; потом переходим на английский — и тогда
уж моя очередь быть терпеливой. С Джованни мы познакомились
через несколько недель после моего приезда в Рим, благодаря
объявлению в большом интернет-кафе на пьяцца Барбарини —
того, что стоит прямо напротив фонтана с атлетичным тритоном,
дующим в рог. Он (Джованни, не тритон) повесил на доске
листовку: итальянец ищет человека с родным английским для
разговорной практики. Рядом висело в точности такое объявление,
слово в слово, даже шрифт был одинаковый — только адреса
разные. На одном объявлении был имейл некоего Джованни, на
втором — Дарио. Но вот их домашние телефоны совпадали.

Положившись на интуицию, я отправила письма обоим одновременно
и спросила по-итальянски: «Вы, случаем, не братья?»

Джованни ответил первым, прислав весьма провокационное
сообщение. «Лучше. Мы — близнецы».

Ну как тут не согласиться — двое лучше, чем один. Высокие,
смуглолицые, видные и неотличимые друг от друга, обоим по двадцать
пять, и у обоих огромные карие глаза с влажным блеском —
типичные итальянские глаза, от которых у меня мурашки бегут по
коже. Познакомившись с близнецами лично, я невольно засомневалась,
не стоит ли мне внести кое-какие поправки в свой обет целомудрия.
Например, хранить целомудрие, но сделать исключение
для двоих симпатичных двадцатипятилетних близнецов из
Италии? Тут я вспомнила одну свою знакомую, которая, будучи вегетарианкой,
все же никогда не может отказаться от бекончика…
В мыслях уже складывался текст письма для «Пентхауса»:

…Стены римского кафе освещали лишь дрожащие свечи,
и было невозможно понять, чьи руки ласкают…

Ну уж нет.

Нет, нет и еще раз нет.

Я оборвала фантазию. Не время сейчас искать приключений
на свою голову и (что неизбежно) усложнять и без того запутанную
жизнь. Мне нужно исцеление и покой, а их способно подарить
лишь одиночество.

Как бы то ни было, к середине ноября (то есть к сегодняшнему
дню) мы с Джованни, который оказался скромным и прилежным
парнем, стали хорошими друзьями. Что касается Дарио,
более взбалмошного из двоих, то его я познакомила со своей
очаровательной подружкой Софи из Швеции, и они проводили
время вместе, практикуя совсем другое. Мы же с Джованни только
говорили. Мы ужинали вместе и общались вот уже несколько
чудесных недель, исправляя грамматические ошибки за пиццей,
и сегодняшний вечер был не исключением. Новые идиомы,
свежая моцарелла — словом, приятное вечернее времяпрепровождение.

Сейчас полночь, стоит туман, и Джованни провожает меня
домой по римским закоулочкам, петляющим вокруг старинных
зданий, подобно змейкам-ручейкам в тенистых зарослях кипарисовых
рощ. Вот мы и у двери моего дома, стоим лицом к лицу.
Джованни обнимает меня по-дружески. Уже прогресс, первые
несколько недель он отваживался лишь пожать мне руку. Останься
я в Италии еще годика на три, глядишь — набрался бы
храбрости для поцелуя. А вдруг он прямо сейчас меня поцелует?
Здесь, на пороге… ведь есть еще шанс… и мы стоим, прижавшись
друг к другу в лунном свете… это, конечно, будет ужасной ошибкой,
но нельзя же упускать возможность, что он сделает это прямо
сейчас… ведь всего-то и нужно наклониться и… и…

И ничего.

Джованни отступает.

— Спокойной ночи, дорогая Лиз, — говорит он.

— Buona notte, caro mio, — отвечаю я.

Я в одиночестве поднимаюсь на четвертый этаж. Одна вхожу
в свою маленькую студию. Закрываю дверь. Меня ждет очередная
одинокая ночь в Риме. Долгий сон в пустой кровати в компании
итальянских разговорников и словарей.

Я одна, совсем одна, одна-одинешенька.

Мысль об этом заставляет меня выронить сумку, опуститься
на колени и прикоснуться к полу лбом. И там, на полу, я обращаюсь
ко Вселенной с искренней молитвой благодарности.

Сначала по-английски.

Потом по-итальянски.

И в довершение, чтобы уж наверняка, — на санскрите. 

2

Раз уж я стою на коленях, позвольте перенести вас на три года в
прошлое — в то самое время, когда началась эта история. Оказавшись
там, вы обнаружили бы меня в той же позе: на коленях,
на полу, бормочущей молитву.

Но, не считая позы, все остальное три года назад было совсем
не похоже на день сегодняшний. Тогда я была не в Риме, а в ванной
на втором этаже большого дома в пригороде Нью-Йорка.
Этот дом мы с мужем купили совсем недавно. Холодный ноябрь,
три часа ночи. Муж спит в нашей кровати. А я прячусь в ванной,
пожалуй, уже сорок седьмую ночь подряд и, как и все предыдущие
ночи, плачу. Плачу так горько, что наплакала уже лужу слез,
которая разлилась передо мной на кафельной плитке резервуаром
душевных радиоактивных отходов, — тут и стыд, и страх,
и растерянность, и печаль.

Не хочу больше быть замужем.

Мне очень не хотелось верить в это, но правда засела глубоко
внутри и не давала мне покоя.

Не хочу больше быть замужем. Не хочу жить в этом доме.
Не хочу иметь детей.

Но как это — не хочу детей?! Я же должна их хотеть! Мне тридцать
один год. Мы с мужем вместе восемь лет, женаты шесть, и вся
наша жизнь построена на уверенности, что после тридцати — самое
время остепениться — я наконец успокоюсь и рожу ребеночка.
Нам обоим казалось, что к тому времени я устану от постоянных
разъездов и с радостью поселюсь в большом доме, полном
хлопот, детишек и сшитых собственноручно лоскутных одеял. На
заднем дворе будет сад, а на плите — уютно побулькивающая кастрюлька
с домашним рагу. (Кстати, это весьма точное описание
моей матери, что еще раз доказывает, как трудно было мне отделить
себя от этой властной женщины, в чьем доме я выросла.) Но
мне все это было не нужно. Я осознала это с ужасом. Мне исполнилось
двадцать восемь, двадцать девять, и вот уже неизбежная
цифра тридцать замаячила на горизонте, как смертный приговор.
Тогда я и поняла, что не хочу заводить ребенка. Я все ждала, когда
это желание появится, а оно все не приходило и не приходило.
А ведь мне прекрасно известно, что значит желать чего-то.
И ничего подобного я не чувствовала. Мало того, мне все время
вспоминалось, что сказала сестра, когда кормила грудью своего
первенца: «Родить ребенка — это как сделать наколку на лбу. Чтобы
решиться на такое, надо точно знать, что тебе этого хочется».

Но разве можно теперь дать задний ход? Ведь у нас все идет
по плану. Ребенок запланирован на этот год. По правде говоря,
мы уже несколько месяцев упорно пытаемся зачать. Но ничего
не происходит (разве что — в порядке издевательской насмешки
над беременными? — у меня началась психосоматическая
утренняя тошнота: каждое утро дарю туалету свой завтрак).
А каждый месяц, когда приходят месячные, я украдкой шепчу в
ванной: «Спасибо, Господи, спасибо, спасибо за то, что еще хотя
бы месяц у меня будет моя жизнь…»

Я пыталась убедить себя в том, что со мной все в порядке. Все
женщины наверняка чувствуют то же самое, когда пытаются забеременеть.
(Это чувство я характеризовала как «противоречивое», хотя вернее было бы сказать «чувство всепоглощающего
ужаса и паники».) Так я и уговаривала себя, что со мной все нормально,
хотя все свидетельствовало об обратном. Взять хотя бы
одну знакомую, которую я встретила на прошлой неделе. Она
только что узнала, что беременна, — после двух лет лечения от
бесплодия, которое обошлось ей в кругленькую сумму. Она была
в экстазе. По ее словам, она всегда мечтала стать матерью. Годами
тайком покупала одежду для новорожденных и прятала ее
под кроватью, чтобы муж не нашел. Ее лицо так и лучилось от
счастья, и я вдруг поняла, что это чувство мне знакомо. Именно
так я чувствовала себя прошлой весной, в тот день, когда узнала,
что журнал, где я работаю, посылает меня в Новую Зеландию с
заданием написать статью о поисках гигантского кальмара. И я
решила: «Когда мысль о ребенке вызовет у меня такой же восторг,
как предвкушение встречи с гигантским кальмаром, тогда
и заведу детей».

Не хочу больше быть замужем.

В дневные часы я отталкивала эту мысль, но по ночам не могла
думать ни о чем ином. Это была настоящая катастрофа. Лишь
я одна могла проявить поистине преступный идиотизм: дотянуть
брак до такой стадии — и только потом понять, что хочу
все бросить. Дом мы купили всего год назад. Неужели мне не хочется
жить в этом замечательном доме? Ведь когда-то он мне
нравился. Так почему же теперь каждую ночь я брожу по его коридорам
и завываю, как Медея? Неужели я не горжусь всеми нашими
накоплениями — дом в престижном районе Хадсон-Вэлли,
квартира на Манхэттене, восемь телефонных линий, друзья,
пикники, вечеринки, уик-энды, проведенные в магазинах очередного
торгового центра, похожего на гигантскую коробку,
где можно купить еще больше бытовой техники в кредит? Я активно участвовала в построении этой жизни — так почему же
теперь мне кажется, что вся эта конструкция, до последнего
кирпичика, не имеет со мной ничего общего? Почему на меня
так давят обязательства, почему я устала быть главным кормильцем
в семье, а также домохозяйкой, устроителем вечеринок, собаковладельцем,
женой, будущей матерью и, в урывках между
всем этим, еще и писательницей?

Не хочу больше быть замужем.

Муж спал в соседней комнате на нашей кровати. Я любила и
ненавидела его примерно поровну. Будить его и делиться своими
переживаниями было совершенно ни к чему. Он и так был
свидетелем того, как в течение нескольких месяцев я разваливалась
на куски и вела себя, как ненормальная (я была даже не
против, чтобы меня так называли). Я порядком его утомила. Мы
оба понимали, что со мной что-то не так, но терпение мужа было
не бесконечным. Мы ссорились и кричали друг на друга и
устали от всего этого так сильно, как устают лишь пары, чей
брак катится к чертям. Даже взгляд у нас стал, как у беженцев.

Многочисленные причины, по которым я больше не хотела
быть женой этого человека, не стоит перечислять здесь хотя бы
потому, что они слишком личные и слишком безотрадные.
Во многом виновата была я, но и его проблемы сыграли свою
роль. И это естественно: ведь в браке всегда две составляющие,
два голоса, два мнения, две конфликтующие стороны, каждая из
которых принимает собственные решения, имеет собственные
желания и ограничения. Но я думаю, что некрасиво обсуждать
проблемы мужа в этой книге. И не стану никого убеждать, что способна
пересказать нашу историю беспристрастно. Пусть лучше
рассказ о том, как разваливался наш брак, так и останется за кадром.
Я также не стану открывать причины, по которым мне одновременно
и хотелось остаться его женой, не стану говорить о том,
какой чудесный это был человек, за что я любила его и почему вышла
за него замуж и почему жизнь без него казалась мне невозможной.
Все это останется при мне. Скажу лишь, что в ту ночь муж
был для меня в равной степени маяком и камнем на шее. Перспектива
уйти от него казалась немыслимой, но еще более невыносимой
была перспектива остаться. Мне не хотелось, чтобы кто-то
(или что-то) пострадал по моей вине. Если можно было бы тихонько
выйти через черный ход без всякой сумятицы и последствий и бежать, бежать, бежать до самой Гренландии — я бы так и
сделала.

Это не самая радостная часть моей истории. Но я должна
рассказать ее, потому что именно тогда, на полу в ванной, случилось
нечто, навсегда изменившее весь ход моей жизни. Это
было сравнимо с тем непостижимым астрономическим явлением,
когда планета в космосе переворачивается на сто восемьдесят
градусов без всякой на то причины и ее расплавленная
оболочка смещается, изменяя расположение полюсов и меняя
форму так, что планета в одно мгновение становится овальной,
а не круглой. Нечто похожее я тогда и испытала.

А случилось вот что: я вдруг начала молиться.

Ну, знаете, как люди молятся Богу. 

3

Надо сказать, такого со мной еще не случалось. Кстати, раз уж я
впервые произнесла это многозначительное слово — БОГ и
поскольку оно еще не однажды встретится на страницах книги,
думаю, справедливо будет отвлечься на минуту и объяснить, что
я подразумеваю под этим словом, — чтобы люди сразу решили,
стоит ли считать мои слова оскорбительными или нет.

Отложим на потом спор о том, существует ли Бог вообще.
Хотя нет — давайте лучше совсем забудем об этом споре. Сначала
поясню, почему я использую слово «Бог», хотя вполне можно
было бы назвать Его, скажем, Иеговой, Аллахом, Шивой, Брахманом,
Вишну или Зевсом. Я, конечно, могла бы называть Бога
«Оно», как в древних санкритских священных книгах — это довольно
точно характеризует то всеобъемлющее, не поддающееся
описанию нечто, к которому мне порой удавалось приблизиться.
Но «Оно» — какое-то безличное слово, скорее объект,
чем существо. Лично мне нелегко молиться кому-то, кого называют
«Оно». Мне нужно имя, чтобы создать впечатление личного
общения. По этой же причине я не могу обращаться ко Вселенной,
Великой бездне, Великой силе, Высшему Существу,
Единству, Создателю, Свету, Высшему разуму и даже самой поэтичной интерпретации имени Божьего — Тени Перемен, — кажется,
так Его называли в гностических евангелиях.

Ничего не имею против всех этих названий. По мне так все
они имеют равное право на существование, поскольку в равной
степени адекватно и неадекватно описывают то, что описать
нельзя. Но каждому из нас нужно имя собственное, которым бы
мы называли это неописуемое нечто. Мне ближе всего Бог, вот я
и зову Его Богом. Признаюсь также, что обычно зову Бога «Он»,
и меня это ни капли не коробит, так как я воспринимаю слово
«Он» всего лишь как подходящее личное местоимение, а не анатомическую
характеристику и уж точно не повод для феминистского
бунта. Не имею ничего против того, что для кого-то
Бог — это «Она», я даже понимаю, что вынуждает людей звать
Его женским именем. Но, по-моему, Бог-Он и Бог-Она имеют
равное право на существование и одинаково точно и неточно
описывают то, что должны описать. Хотя стоит все-таки писать
эти местоимения с большой буквы в знак уважения к божественному
присутствию — мелочь, а приятно.

Вообще-то, по рождению, а не по убеждению, я христианка.
Родилась в англо-саксонской протестантской семье. Но, несмотря
на мою любовь к Иисусу, великому проповеднику мира на земле,
несмотря на то, что я сохраняю за собой право в определенных
жизненных ситуациях задаваться вопросом, как поступил
бы Он, с одной христианской догмой я все же никогда не соглашусь.
Это постулат о том, что единственный путь к Богу — вера в
Иисуса. Так что, строго говоря, никакая я не христианка. Большинство
моих знакомых христиан с пониманием и непредвзятостью
относятся к моим чувствам. Правда, большинство моих
знакомых никак не назовешь догматиками. Тем же, кто предпочитает
говорить и думать строго в рамках христианского канона,
могу выразить лишь сожаление и пообещать не лезть в их дела.

Меня всегда привлекали трансцендентальные мистические
учения во всех религиях. Я с трепетным волнением в сердце отзывалась
на слова любого, кто утверждал, что Бог не живет в догматических
рамках священных писаний, не восседает в небе на
троне, а обитает где-то совсем рядом с нами — гораздо ближе,
чем мы можем предположить, наполняя наши сердца своим дыханием.
И я благодарна всем, кому удалось заглянуть в самый
центр собственного сердца и кто вернулся в мир, чтобы сообщить всем нам, что Бог — это состояние безусловной любви. Во
всех мировых религиозных традициях всегда были мистики-святые
и просветленные, и все они описывали один и тот же
опыт. К сожалению, для многих дело кончилось арестом и казнью.
И все же я отношусь к ним с глубоким трепетом.

По существу, того Бога, к которому я пришла, очень легко
описать. Был у меня когда-то песик. Бездомный, из приюта. Он
был помесью примерно десяти разных пород, и от каждой из
них взял самое лучшее. Пес был коричневого цвета. И когда люди
спрашивали, что это за собака, я всегда отвечала одинаково:
«Это коричневый пес». Так и на вопрос, в какого Бога я верю, отвечаю
просто: «В хорошего Бога».

4

Конечно, с той ночи, когда я заговорила с Богом впервые в ванной
на полу, у меня было немало времени, чтобы сформулировать
мнение о Всевышнем. Но тогда, в самом эпицентре мрачного
ноябрьского кризиса, мне было не до теологических
рассуждений. Меня интересовало только одно: как спасти свою
жизнь. Наконец я поняла, что достигла того состояния безнадежного,
самоубийственного отчаяния, когда некоторые как раз и
просят о помощи Бога. Кажется, я читала об этом в книжке.

И вот сквозь рыдания я обратилась к Богу и сказала что-то
вроде: «Привет, Бог. Как дела? Меня зовут Лиз. Будем знакомы».

Да-да, я обращалась к Богу так, будто нас только что представили
друг другу на вечеринке. Но каждый говорит, как может, а я
привыкла, что знакомство начинается именно с этих слов. Мне
даже пришлось одернуть себя, чтобы не добавить: «Я ваша большая
поклонница…»

— Извини, что так поздно, — добавила я. — Но у меня серьезные
проблемы. И прости, что раньше не обращалась к Тебе напрямую,
хотя всегда была безмерно благодарна за все то хорошее,
чем Ты наградил меня в жизни.

При этой мысли меня накрыла новая волна рыданий. Бог
ждал. Я взяла себя в руки и продолжила:

— Молиться я не умею, да Ты и сам видишь. Но не мог бы Ты
мне помочь? Мне очень нужна помощь. Я не знаю, что делать.
Мне нужен совет. Пожалуйста, подскажи, как поступить. Скажи,
что мне делать. Скажи, что мне делать…

Так вся моя молитва свелась к одной простой просьбе — «скажи,
что мне делать». Я повторяла эти слова снова и снова. Уж не
знаю, сколько раз. Но молилась я искренне, как человек, чья
жизнь зависит от ответа. И плакала.

А потом все резко прекратилось.

Я вдруг поняла, что больше не плачу. Не успела я довсхлипывать,
как слезы исчезли. Печаль улетучилась, как в вакуумную дыру.
Я отняла лоб от пола и удивленно села, отчасти ожидая увидеть
некое великое божество, которое осушило мои слезы.
Однако в ванной я была одна. Но при этом рядом со мной ощущалось
что-то еще. Меня окружало нечто, что можно описать как
маленький кокон тишины — тишины столь разреженной, что
боязно дышать, чтобы не разрушить ее. Меня окутал полный покой.
Не помню, когда в последний раз мне было так спокойно.

А потом я услышала голос. Не паникуйте — то не был зычный
Божий глас, как в голливудских фильмах в озвучке Чарлтона Хестона.
И он не приказывал мне построить бейсбольное поле на
заднем дворе. Это был мой голос, и доносился он изнутри. Но я
никогда не слышала, чтобы мой внутренний голос был таким
мудрым, спокойным и понимающим. Мой собственный голос
мог бы звучать именно так — будь моя жизнь наполнена любовью
и определенностью. Невозможно описать, какой заботой и
теплом был проникнут этот голос, который дал мне ответ и навсегда
избавил от сомнений в существовании божественного.

Он сказал: «Иди спать, Лиз».

И я вздохнула с облегчением.

Сразу стало ясно, что это и есть единственный выход. Ведь

любой другой ответ показался бы мне подозрительным. Вряд
ли я поверила бы хоть одному слову, если бы раскатистый бас
вдруг произнес: «Ты должна развестись с мужем!» или «Ты не должна разводиться с мужем!» В этих словах нет истинной мудрости.
Истинно мудрый ответ — единственно возможный в
данный момент, а в ту ночь единственно возможным выходом
было пойти спать. Иди спать, сказал всеведущий внутренний
голос, потому что тебе необязательно знать главный ответ прямо
сейчас, в три часа ночи, в четверг, в ноябре. Иди спать, потому
что я люблю тебя. Или спать, потому что единственное, что
тебе сейчас нужно, — хорошо отдохнуть и позаботиться о себе
до тех пор, пока не узнаешь ответ. Иди спать, и, когда разразится
буря, у тебя хватит сил ей противостоять. А бури не избежать,
моя милая. Она придет очень скоро. Но не сегодня. Поэтому…

Иди спать, Лиз.

Между прочим, этому эпизоду свойственны все типичные
признаки опыта обращения в христианство: душа, погруженная
в глубокие сумерки, мольба о помощи, голос свыше, чувство перерождения.
Но для меня это не было обращением в традиционном
смысле слова — то есть перерождением, или спасением. Я бы
скорее назвала случившееся в ту ночь началом религиозного общения.
То были первые слова открытого и сулящего открытия
диалога, который в конечном счете приблизил меня к Богу.

Глава из книги Олега Тинькова «Я такой как все»

О книге Олега Тинькова «Я такой как все»

Поздней осенью 1997 года произошла феноменальная встреча. Однажды
в субботу я нажрался, как скотина, и голова утром в воскресенье
ужасно болела. Даже не знал, что делать, но мне посоветовали
пойти в сауну. Я пришёл на пятый этаж гранд-отеля «Европа» на
Невском проспекте и стал чередовать прохладный бассейн с заходом
в парную. В сауне сидел старый седой мужик. Поскольку
на нас обоих были кресты, а он на русского не походил, я спросил:

— Вы православный, из какой страны?

— Я грек, да, православный. Меня зовут Афанасий.

— Очень приятно, Олег.

Мы разговорились на английском языке — я к тому времени
неплохо его освоил, поскольку регулярно бывал в Штатах. Афанасий
рассказал, что возит в Россию оборудование для производства
продуктов питания и сейчас пытается продавать машины для
производства равиоли. Но зачем они в нашей стране? Настоящие
итальянские равиоли тогда мало кто ел, а пельмени в основном
лепили руками или не на полностью автоматизированном оборудовании.

Мы с Афанасием обменялись координатами и, вернувшись домой,
я спросил у жены:

— Рина, а ты пельмени покупаешь?

— Да, конечно.

— А сколько пачек в неделю?

— Две пачки.

Хорошо, думаю, рынок вроде есть. Тогда я предложил Гоше Спиридонову
заняться этим делом, и мы стали узнавать «что почём».
Для начала мы позвонили в питерскую компанию «Равиоли»:

— Здравствуйте, мы торгуем продуктами питания. Можно купить
у вас тонну пельменей?

— Ребята, вы что, смеётесь? Дистрибьюторам мы отпускаем
от 20 тонн.

Тут я офигел, объёмы рынка оказались не такими маленькими,
как я предполагал. И сказал Гоше: «Вау, это интересно!» Дальше мы
узнали, сколько стоит сырьё для производства, прикинули, каковы
будут другие расходы, такие, как зарплата сотрудников. После такого
«маркетингового исследования» я решил закупить у Афанасия
оборудование.

Одна равиольная машина производительностью 300 килограммов
в час с холодильником стоила порядка 50 тысяч долларов, а все
инвестиции составили около 250 тысяч долларов. Гоша договорился,
и позади дворца, в бывших царских конюшнях, мы соорудили
свои цеха по хранению и производству.

Пока строились цеха, я постоянно думал: какие же пельмени
нам производить? Однажды поехал в Москву по делам и пошёл в
кинотеатр на премьеру фильма, снятого Гариком Сукачёвым. Перед
собой в зале я увидел человека со знаменитой копной волос — Андрея
Макаревича из группы «Машина времени» — тогда он ещё не
был таким лысым. Я постучал его по плечу и без обиняков спросил:

— Андрей, у вас есть передача «Смак». Можно договориться
и купить марку «Смак» для нашего нового производства
пельменей?

— Вот вам телефон моего директора Николая Билыка.

Я позвонил Коле, и он быстро согласился. Оказалось, что продюсерский
центр Макаревича товарный знак «Смак» на себя не зарегистрировал.
Внимание! Что бы сделал нормальный
начинающий российский предприниматель? Правильно, зарегистрировал
марку «Смак» на себя по классу пельменей доброта,
и не связывался бы с Макаревичем вообще. чистоплотность
Мой друг и юрист Саша Котин так и совето-и порядочность
вал: «Давай всё-таки зарегистрируем! Одно иногда не знают
дело телевидение, другое — пельмени».

Но моя душевная доброта, чистоплотность
и порядочность иногда не знают границ.
Я решил, что это неправильно, и сообщил Николаю о ситуации с торговым
знаком. Мы подождали, пока они зарегистрируют марку,
потом купили лицензию и стали производить пельмени «Смак».

Фундаментальная разница между итальянскими равиоли
и русскими пельменями в том, что они кладут в тесто уже варёное
мясо, а мы варим сырое мясо в сыром же тесте. Соответственно
итальянская машина для пельменей оказалась не приспособлена
— она не принимала сырое мясо, постоянно ломалась и вместо
100 килограммов в сутки вырабатывала 50. Мы привезли итальянского
инженера и попросили доработать машину под российские
нужды. Когда они сделали модернизацию (к названию машины
даже добавили букву R — Russian), мы закупили ещё две машины.
Заказал я их, когда на Новый год полетел в Австрию кататься на
лыжах. Там взял машину напрокат и поехал в Италию в Dominioni,
где подписал контракт стоимостью полмиллиона долларов. Сразу
заплатить я смог только 400 тысяч, а 100 — остался должен. Но за
отсрочку я предложил итальянцам на каждой упаковке пельменей написать «Произведено на оборудовании Dominioni». Я получил беспроцентный
и необеспеченный кредит, а итальянцы впоследствии
с лихвой это окупили.

Что им это дало? Реклама на пачках обеспечила им миллионные продажи по всему СНГ. У Dominioni сегодня на Россию приходится 80 процентов сбыта. Когда я последний раз встретил на Сардинии
Фабрицио Доминиони, сына основателя
компании Пьетро Доминиони, он ехал на
красной Ferrari. «Как дела?» у людей на таких машинах не спрашивают, потому что
ответ очевиден, но я всё-таки поинтересовался. Фабрицио сказал, что российский рынок очень помог фирме в бизнесе, и большая
часть продаваемых у нас пельменей, тарта
лини и равиоли производится на оборудовании Dominioni. В бизнесе никогда точно
не знаешь, откуда что пойдёт. В данном случае благодаря странной
встрече грека Афанасия с русским Олегом маленькая семейная
фирма Dominioni, основанная в 1966 году в Италии, смогла значительно
расширить свой бизнес. Сработала моя любимая концепция
«win-win»: в любой сделке должны выигрывать оба партнёра.
Это западный подход, он правильный. У нас же в России переговоры
в основном строятся по принципу «кто кого прогнёт», и в сделке есть
победитель и проигравший. Всегда старайтесь добиваться, чтобы
в выигрыше были обе стороны сделки.

* * *

Итак, зимой 1998 года мы установили две вновь закупленные
линии. Я полностью увлёкся пельменями и почти перестал появляться
в офисе «Техношока». Мы там, конечно, зарабатывали, но
возврат на инвестиции даже рядом не стоял с теми результатами,
что показывал пельменный бизнес. Всем занимался Андрей Сурков.
Я настолько погрузился в новый бизнес, что однажды, вернувшись из Америки, где жили Рина с Дашей, поехал на своем шестисотом «мерседесе» не домой, а на пельменный завод в Петергоф.

Там почему-то не хватало людей, и я, пока водитель спал в машине,
до утра проработал в цеху — подавал, принимал, засыпал пельмени.
Параллельно, конечно, смотрел, как устроена и работает машина,
можно ли что-то улучшить.

Поначалу три линии, работая не на полную мощность, производили
300 килограммов в час. Потом мы разогнали машины,
и в середине 1998 года, перед самым кризисом, делали уже тонну
в час. Полная себестоимость пельменей на выходе, включая сырьё,
составляла один доллар за килограмм. Отпускная цена — три доллара. Я выбрал эксклюзивных дистрибьюторов — «Фудлайн» и МБК.

Учитывая, что марка «Смак» благодаря передачам Макаревича на
ОРТ хорошо раскрутилась, мы неплохо зарабатывали. Чистая прибыль
составляла около половины оборота, превышавшего 700 тысяч
долларов в месяц.

Наши пельмени начали просто рвать из рук, потому что мы применили
две новые технологии. Во-первых, благодаря оборудованию
стали производить тонны в день, что руками сделать невозможно.
Во-вторых, применяли шоковую заморозку, позволяющую пельменям
долго храниться на полках даже при нулевых температурах.

С помощью кредита «Промстройбанка» мы выкупили склад
«Техношока» на Предпортовой улице. На его базе мы построили
завод: залили полимерные полы, поставили огромные технологические
линии, установили шоковую заморозку, — общие инвестиции
в фабрику составили порядка трех миллионов долларов — там до
сих пор находится основное производство «Дарьи». Мы одними из
первых в России создали продуктовое производство, полностью
отвечающее западным стандартам чистоты. Проверяющие были в
шоке: нержавейка, белые халаты, перчатки и даже маски у рабочих
мясного цеха.

В этот момент Гоша Спиридонов захотел быстрых денег и решил
прекратить инвестиции. Я выкупил его долю за 100 тысяч долларов,
и он отвалил, не понимая, что у бизнеса большое будущее.

1 июня 1998 года я запустил завод, рассчитывая на огромную
прибыль. Но через два с половиной месяца грянул кризис. Доллар
вырос В РАЗЫ. До середины августа главная для меня валюта стоила около шести рублей, но потом начала резко расти: семь,
десять, двенадцать, четырнадцать… Наши пельмени лежали везде,
но по три доллара их уже никто не покупал. Снижать отпускную
цену было мучительно больно: при себестоимости в один доллар
нам приходилось продавать пельмени по доллару, но уже в новых
рублёвых ценах, просто отбивая себестоимость.

Но кризис создал резерв для роста производства. Работая с маленькой
прибылью, мы стали быстро наращивать долю рынка,
благо пять линий на нашем заводе давали
полторы тонны пельменей в час! ОКОЛО
30 ТОНН В СУТКИ! Мы, по сути, начали
заваливать страну пельменями. Но чтобы
по-настоящему завалить ими страну, одного «Смака» было мало. И я решил создать
собственный бренд.

Я часто слышал, как жена зовёт дочь:
«Дарья, иди сюда! Дарья, садись кушать!»
При этом пятилетняя Даша очень любила
пельмени. Я подумал и решил: Дарья — это
же классно! Давайте так и назовём наши
пельмени! Мы зарегистрировали марку
и заказали логотип и фирменный стиль у питерской компании
Coruna. Сочетание красного и зелёного цветов тогда мало кто использовал;
марка выглядела свежо и аппетитно.

Но для продвижения нужна реклама. Иначе никак. И тут пришла
другая гениальная мысль: сделать провокационную сексуальную
рекламу. Ничто не продаёт так, как секс, — подумал я и оказался
прав. Я просто вспомнил сцену из жизни: какой-то мужик взял
свою жену за сиськи и сказал: «Вот это пельмешки!» А почему бы
не задействовать для рекламы женскую задницу?

Мы нашли студентку, синюю, как курица, ведь дело было зимой.
Дизайнер Андрей Катцов (отработавший в трёх компаниях —
«Петросибе», «Дарье» и даже в «Тинькофф») позвал своего друга-фотографа,
и они ночью, прямо у нас на заводе, присыпали жопу мукой и сфотографировали её. Оставалось только написать «Твои
любимые пельмешки!» — и реклама готова!

Мы поставили всего пять плакатов в Питере и два — в Москве,
где заключили дилерские соглашения с крупными дистрибьюторами.
Что тут началось! Прорыв, наш звёздный час! Что называется,
попёрло. Люди до сих пор помнят эту рекламу с голой задницей, а выражение «любимые пельмешки» пошло в народ. Даже в кризис наш огромный завод
работал на полную мощность, выпуская не
только пельмени, но и вареники «Дарья».

* * *

Цех в Петергофе продолжал выпускать
«Смак», но мы уже начали ругаться с Макаревичем. Его директор Николай, увидев
наши результаты, стал нас душить, зажимать, повышать роялти.
Любовь закончилась. Кроме того, они стали раздавать марку «Смак»
другим производителям. Причём — даже право производить пельмени,
что, по нашему мнению, было неприемлемо, ведь качество
«второго» «Смака» оставляло желать лучшего. Покупатели, встречавшие
оба «Смака» в магазинах, просили питерский «Смак». Макаревич
нас настолько замучил, что в середине 1999 года мы зарегистрировали
свою торговую марку «Питерский смак», логотип
которой существенно отличался от логотипа «Смак». И даже стали
атаковать саму программу «Смак» (с помощью Евгения Ариевича из
компании Baker & McKenzie), устроив Макаревичу большую головную
боль. И всё потому, что они повели себя некрасиво. При всём
уважении к творчеству Андрея Макаревича про его бизнес-качества
я ничего хорошего сказать не могу. Возможно, он просто шёл на
поводу у своего пронырливого конферансье.

Но всё, что ни делается, к лучшему. Благодаря непонятной ситуации со «Смаком» я сделал ставку на СВОЙ бренд. В своё не жалко вкладывать деньги, и мы агрессивно рекламировали «Дарью».

Мы размещали световую рекламу в Москве, на Новом Арбате,
скупали билборды, снимали ролики, запустили рекламу на телевидении,
и всё это заметили потребители.

Полакомлюсь, как встарь, я.
Сама лепила, Дарья.

Думаю, этот слоган до сих пор у многих из вас в памяти. Возможно,
кто-то вспомнит и другую нашу провокационную рекламу:
Meat inside с рисунком, похожим на логотип Intel, и United Colours
of Daria, где мы пародировали слоган Benetton.

Потребитель просил, требовал наши пельмени. Кроме того,
мы грамотно работали с дистрибьюторами. Надо отдать должное
Игорю Пастухову, перешедшему в «Дарью» из «Петросиба», он сумел
наладить работу с партнёрами.

Во всех моих бизнесах, включая нынешний, я всегда проповедовал
то, что должна быть большая маржа, прибыль. Нет прибыли
— нет маржи. Ты не можешь сам зарабатывать и не делиться
с дистрибьюторами. Это безответственно по отношению и к себе,
и к партнёрам.

Например, если мы с килограмма давали им 20 центов, а мои
конкуренты (например, «Талосто», «Колпин» или «Равиоли») могли
платить только пять центов, дистрибьюторы были полностью мотивированы
на продажу наших пельменей и вареников. Естественно,
у нас при таком подходе отпускная цена выше, чем у конкурентов,
но нельзя просто взять и назначить такую цены «с потолка». Нужно
её чем-то подтвердить. У нас была качественная, талантливая,
грамотная маркетинговая стратегия, основанная на реальном положении
дел. Наши пельмени можно считать инновационным продуктом.
Почему «Дарья» была инновацией? Потому что использовалась
шоковая заморозка, никто не трогал пельмени руками, все производилось
на новых импортных нержавеющих станках. На советских
мясных заводах продукцию ставили в холодильник и морозили около
часа. У нас всё замораживалось в течение 5–10 минут, поэтому
пельмени не слипались и могли храниться даже при нулевой температуре
в течение суток. Мы имели все 4P маркетинга — Product,
Place, Price, Promotion (продукт, дистрибуция, цена и продвижение).
Наличие всех этих элементов и их высокое качество давали нам возможность
продавать дорого. В команде работали хорошие ребята,
мы быстро зарабатывали большие деньги.

Мы росли очень быстро, агрессивно набирая обороты.
В 1999 году продавали три тысячи тонн продукции в месяц. Ежемесячная
чистая прибыль составляла около 300 тысяч долларов.

Мы часто экспериментировали с ассортиментом. Помимо «Дарьи» и «Питерского смака» продавали товар под брендами «Толстый
кок», «Добрый продукт», «Царь-батюшка». Самые разные пельмени,
вареники, чебуреки и т. д. Но лучше всего
продавались самые обычные пельмени «с мясом молодых бычков», не помню, кто придумал эту гениальную фразу, но её до
сих пор используют разные производители.
Звучит красиво, но на самом деле это, конечно, была обычная говядина.
По выходным я брал Рину и Дашу, и мы
таскались по магазинам. Я смотрел, что есть
и чего нет на рынке. Рина орала: «Достал ты
со своими пельменями и маркетинговыми
исследованиями». А я был рад совмещать
общение с семьёй с анализом рынка.

Бывая за границей, я отмечал, что там
хорошо продаётся. С Запада пришла идея запустить консервированные
пельмени. Но не пошло! У нас в России лучше продаются не
такие виды консервов, как на Западе. Например, очень популярные
в США консервированные супы так и не прижились у нас, хотя у них
это миллиардный бизнес во главе с брендом Campbell’s.

В пельменном бизнесе я сделал важный шаг в области дистрибуции
— вошёл в партнёрство с крупным дистрибьютором — компанией
МБК Сергея Рукина. С ним я познакомился на вечеринке в «Планетарии», он был младшим партнёром Евгения Финкельштейна. Спустя
несколько лет он позвонил и сказал, что торгует замороженными
продуктами, и предложил продавать наши пельмени «Смак».

Сначала я ему не поверил: как организатор дискотеки может
торговать пельменями? Но Сергей — настоящий бизнесмен.
Его компания МБК стала самым большим нашим дистрибьютором,
и в итоге мы им дали лучшие цены благодаря объёмам закупок.
Иногда объём МБК доходил до 40 процентов всех наших продаж.
Чтобы ещё больше мотивировать МБК и, по сути, привязать его
к «Дарье», я схитрил и предложил Сергею партнёрство. Он согласился.
Мы вместе стали строить в Пушкине маленький заводик,
инвестировав в него что-то около трех миллионов долларов, и через
два года успешно продали его за шесть или семь миллионов.

На новом заводе мы производили пельмени и котлеты под брендом
«Три поросёнка». Сергей был максимально лоялен к «Дарье»,
так как был моим партнёром по бизнесу, и его доля в наших продажах
выросла.

Как залезть на большое дерево? Нужно подружиться с птицами.
Всегда думайте, как заинтересовать вашего партнёра и сделать так,
чтобы ситуация развивалась по принципу «win-win». Так сделал
и я, в результате у Сергея Рукина была очень мощная мотивация —
продавать и наш общий, и мой основной товар. Ведь ВМЕСТЕ мы
зарабатывали большие деньги.

Подведу итог под пельменным этапом своей биографии. «Дарья» — мой первый продовольственный, производственный, дико
прибыльный проект. Если торговля электроникой в «Техношоке»,
«Петросибе» велась с небольшой наценкой, то теперь я познакомился с действительно высокой маржой:
100–200 процентов.

Производство продуктов питания — достаточно простой процесс, но важна технология, рецептура, вернее, соблюдение первого и второго. Выигрывает тот, кто может выпускать товар с одинаковым
и стабильным качеством. Изменение качества — бич молодых российских предприятий на рынке продуктов.

Я на практике понял, что такое построение и контроль бренда, впервые опробовал агрессивные технологии
продвижения, в частности, тему секса в рекламе. Большую часть
работы мы делали по наитию, в этом я убедился, когда во второй
половине 1999 года обучался маркетингу в американском Университете
Бёркли.

Купить книгу на Озоне