Метка: Дамский роман

Отрывок из романа

О книге Дианы Машковой «Женщина из прошлого»

— Максим, ты куда? — Ирина близоруко щурилась на часы, — будильник еще не звенел.

— Звенел голосом шефа, — Ларин раздраженно хлопнул дверцей шкафа, доставая костюм, — срочно вызывает к себе!

Ира моментально сбросила с себя остатки сна и проворно вскочила с постели. Раз так, нужно успеть приготовить мужу завтрак. А уж потом будить детей, оправлять старшего в институт, младшего — в школу. Вроде оба на вид взрослые, а без нее собраться не могут. Как и Максим. Она улыбнулась, с приятным чувством наседки взглянула на Ларина, в отчаянии перебиравшего галстуки, и на цыпочках вышла из спальни.

— Шеф сказал, чего хочет? — ласково спросила жена, подливая в чашку мужа горячий кофе.

— Нет, — Ларин, оторвался от газеты, — но, судя по интонациям, крови.

Ира вздрогнула, крохотная турка выскользнула из ее рук.

— Господи, — Максим поморщился, — какая ж ты нервная!

Она виновато посмотрела на мужа и бросилась вытирать кофейную жижу с кафельного пола. Заметила, что начищенные ботинки Максима тоже в коричневых брызгах, и побежала в прихожую за щеткой для обуви. Ларин нахмурился, глядя ей вслед, и снова уткнулся в газету. Вот как, скажите на милость, можно жить с женщиной, которая стелется перед тобой днем и ночью?! Ведет себя так, словно ее интересов не существует: есть только дети и муж. Пацанов избаловала донельзя — бутерброд себе сами сделать не могут, — с ним тоже носится, как с младенцем. Ларин стиснул зубы. Все чаще в свои сорок он думал о том, что много лет назад совершил роковую ошибку, женившись на Ире.

Супруга вернулась со щеткой и присела на корточки у ног Максима. Он был бы рад почистить ботинки сам, но знал, что жена будет долго бороться за это право, чтобы он, не дай бог, не испачкал рук; начнет суетиться, причитать. Гораздо легче оставить все как есть. Перетерпеть.

— Я твою командировочную сумку собрала, — сообщила Ирина, глядя на него снизу вверх, — все свежее, глаженое.

Ларин не выдержал ее щенячьего взгляда, поднял жену с корточек и усадил к себе на колени. Ира осторожно приникла к нему всем телом, и только руки держала, вытянув перед собой — боялась задеть его начальственное великолепие грязной щеткой. Максим быстро поцеловал Ирку в губы и, спихнув с себя, встал.

— Молодец, — похвалил он, — с моей работой никогда не знаешь, где кончится день.

— Да уж, — жена с надрывом вздохнула, — возвращайся, я буду ждать.

— Постараюсь, — кивнул Ларин и, выйдя в прихожую, взглянул на себя в зеркало.

Из недр чуть затемненного стекла его придирчиво разглядывал солидный мужчина из начальственной элиты: костюм, галстук, заколка с бриллиантом — все как положено. Аккуратно подстриженная бородка и усы, ставшие пестрыми из-за буйного вмешательства седины в черно-рыжую масть. Глубокие морщины на лбу и вокруг печальных синих глаз. Темная шея, в мелкую складку, как у черепахи. Ничего не поделаешь: стрессы, неприятности бесконечные — вот и начинаешь стареть раньше времени. Зато, в отличие от большинства топ-менеджеров, обзаводившихся животами одновременно со статусом, Ларин оставался худым. Сильным и жилистым.

— Краси-и-ивый, — подобострастно протянула Ира за его спиной.

Он усмехнулся виноватому отражению, выглядывающему из-за его плеча, и вышел в подъезд.

Как только жена закрыла за ним дверь, он почувствовал себя освобожденным, словно вырвался из тюрьмы.

Ощущение счастья на миг захлестнуло Максима, а мысли тут же перенеслись к Даше. Любимая девушка возникла перед внутренним взором и заставила сердце биться сильнее. Как же он соскучился по ней за эти два дня! Ему хотелось набрать ее номер только ради того, чтобы услышать полудетский голос, почувствовать в трубке легкое дыхание. Но он не решился. Понимал, что сильно ее обидел и теперь долго придется вымаливать прощение. Конечно, она позвонила не вовремя: посреди ночи, когда Ира спала рядом. И все равно он должен был крикнуть в трубку: «Дашка, милая! Тебе плохо? Подожди меня, я уже еду!», а не бормотать, как придурок: «Да, я вас слушаю! Что-то случилось?» И пусть бы Ирина узнала все, может, тогда его жизнь встала бы с головы на ноги! А он струсил. Потом, конечно, не одеваясь, выскочил на улицу, перезванивал, отправлял тысячу сообщений, но было поздно. Маленькая гордая Даша спряталась от него. Теперь придется заново подбираться к ней, заново приручать. Что ж, ради этой девушки он готов на все. И запасся терпением.

Ларин достал из кармана брелок от машины, нажал на кнопку. Бросил в багажник весело пискнувшей «Тойоты» дежурную сумку — на случай внезапной командировки — и сел за руль. Впереди было целых тридцать минут для того, чтобы мечтать о Даше, а в перерывах — черт бы побрал шефа с его звонком — обдумывать ответ на вопрос «какая гадость опять приключилась в компании». Максим включил зажигание и, осторожно лавируя между плотно припаркованных во дворе машин, выехал на дорогу.

В принципе, вариантов «гадости» было не так уж много. Вариант первый, нервический. Кто-то из многочисленных друзей-приятелей Виталика, генерального директора компании и его непосредственного шефа, нажаловался на то, что в полете его паршиво обслуживали. А поскольку все, с кем водился шеф, причислялись к лику бизнес-элиты, на подобные замечания Виталик реагировал бурно. Махал шашкой, требовал увольнений. Максим, опасаясь за собственную шкуру, скромно поддакивал. Увольняли очередную «девочку» с упомянутого рейса, которая «не умеет работать», и дело считалось закрытым. До следующего раза.

Такой подход Ларин считал приемлемым. Знакомые Виталика летали их рейсами нечасто — все больше пользовались бизнес-авиацией или другими авиакомпаниям, — а потому выгонять приходилось не много. Так сказать, минимальный естественный отбор. Максим вспомнил недавно услышанный анекдот: приходит новый директор в компанию и тут же требует, чтобы ему из отдела кадров принесли дела десяти сотрудников, выбранных наугад. Берет пачку в руки и провозглашает: «Вот этих — уволить!» «Почему?!» — испуганно спрашивает начальница отдела кадров, которой предстоит что-то объяснять людям. «Не люблю невезучих», — изрекает шеф. Вот. Очень похоже. Просто отсекали тех, кто случайно попал под руку.

Это было гораздо лучше, чем вслух признавать тот прискорбный факт, что большая часть стюардесс давно разучились работать. Или никогда не умели. Ларин вздохнул. За такое признание голову, как заместителю генерального директора, оторвут именно ему. А что он может сделать без головы? Уж точно не заработать на безбедную жизнь Иры с детьми и собственные неотложные нужды.

Хотя, по-хорошему, давно уже пора им с Виталиком заняться кадровым вопросом. Перетрясти личный состав как следует, ввести жесткую аттестацию через каждые шесть месяцев, а не формальный экзамен раз в три года. Есть на тебя жалоба пассажира, не знаешь теорию, не умеешь быть вежливым и предупредительным? Все. На выход! Вот тогда будут бояться и работу свою ценить. Только Виталик первый же и начнет панику разводить: «А если всех выгоним, работать, кто будет?» Скажет, что надо людей учить, а не увольнять.

Но проблема в другом: привить навыки сервиса можно лишь тем, кто любит свою работу. А если человека от пассажиров тошнит, и он постоянно занят решением глобальной проблемы «как отработать рейс так, чтобы клиентов не видеть», никакая учеба ситуацию не спасет. Деньги на ветер. По внутренним, субъективным ощущениям Ларина ситуация в компании сложилась такая: прежде чем сажать стюардесс за парты, шестьдесят процентов из них надо бы заменить. Причем, не поленившись наконец привлечь к отбору психологов и специалистов высшего класса, а не одного-единственного HR-менеджера — недоучку, который способен оценить только видимую работоспособность рук, ног соискателя и формальное наличие головы.

Ларин тяжело вздохнул. Вот, ей-богу, не было у него ни малейшего желания разгребать эти авгиевы конюшни. А кроме того, чтобы все процедуры отладить, требовался целый штат профессиональных людей — в одиночку он только шею себе свернет. И что скажет ему Виталик в ответ на просьбу переманить к ним из конкурентной компании качественный HR? Правильно. «Ты что, с ума сошел?! У нас таких денег даже начальство не получает. А ты хочешь простым смертным бешеные бабки платить».

Понятно, что здесь — тупик. Ладно. Вопрос нынче в другом: что же все-таки за вожжа попала с утра пораньше шефу под хвост?

Вариант второй, классический — какая-нибудь особо выдающаяся письменная жалоба от клиента. Последний раз была претензия одной въедливой бабки, которой никак не могли принести воды, чтобы запить таблетку. А дальше, как водится, понеслось: все стало плохо. «Стюардессы разговаривают грубо, — писала старушка, — без уважения, полное отсутствие хороших манер! К пассажирам обращаются как к заключенным, в приказном тоне и часто на „ты“. Такое впечатление, что ваша компания перевозит скот, а не людей. Когда моя соседка, молодая женщина, попросила дать ей чайную ложечку, бортпроводница, симпатичная с виду девушка, предложила размешать сахар в чае пальцем! Это не безразличие, с которым мы часто сталкиваемся в наши дни. Это — намеренное издевательство над людьми и полная безнаказанность!» Ларин специально выучил это послание наизусть и не поленился, провел совещания со всем своим стадом, изложив им письмо от первого до последнего слова. Он хотел видеть реакцию людей, хотел убедиться в том, что им хотя бы совестно за себя и коллег. Некоторые действительно покраснели от стыда — таких оказалось меньшинство, — остальные краснели от натуги, стараясь не заржать в голос на официальном собрании. Похоже, вся эта история со «скотами» и размешиванием «сахара пальцем» их попросту забавляла! Ларин именно тогда и понял, что увольнять, если кому-то вдруг придет в голову потратить немалые средства на наведение здесь порядка, придется большую часть. Но пока будет действовать дурацкий Виталин принцип «а кто работать-то будет?!», ничего не изменится.

Вариант третий, внутренний. К Виталику прорвалась какая-нибудь девочка из увольняющихся и рассказала ему «всю правду». О том, как бывалые стюарды и стюардессы притесняют новичков, о том, что в службе процветает дедовщина. Могла еще ляпнуть, что на эстафетах принято сексуальное рабство: откажешь старшему стюарду или пилоту, будешь потом полжизни туалеты в самолетах мыть. Ларин что-то подобное уже слышал.

С тем, чтобы следить за дисциплиной на эстафетах, было сложнее всего. Ну, что ты будешь делать, если те, кто должен наводить порядок, сами же первыми лезут в пекло?!

На самом деле Ларин прекрасно знал все недостатки и проблемы компании, в которой работал бессменно уже десять лет. С момента ее основания. Только изменить ситуацию собственными силами он не мог — тут надо было заручиться абсолютной поддержкой Виталика и немалыми средствами акционеров. Не зря же умные люди говорят, что сердце сервиса — в кабинете руководителя. А пока удавалось летать так, как есть, и зарабатывать деньги, никому не хотелось на корню ломать существующую структуру и с нуля отстраивать сложнейшую процедуру контроля и обучения. Слишком уж затратное и хлопотное это дело.

Лично у Максима не было ни малейшего желания набивать себе шишки, пытаясь изменить что-то к лучшему. Компания давала ему высокий статус, звучную должность и содержание, о котором девяносто девять процентов простых россиян не смели даже мечтать. Да, приходилось время от времени выслушивать разное от Виталика и даже от акционеров, но Ларин давно привык. Отряхнется — и дальше. А кроме того, до недавнего времени он легко утешался шикарным бонусом: прекрасным выбором молодых девиц, которые работали у них стюардессами. Учитывая, что мужчина он видный, при деньгах и при должности, любая девчонка готова была на многое ради его внимания. Так и жил в свое удовольствие.

А потом встретил Дашу, и все перевернулось с ног на голову. Влюбился, как мальчишка — на других женщин даже смотреть перестал. Снова начал мечтать: о свободе, о новой жизни. Удивительно. А он-то думал, что давно зачерствел и даже умер для чувств.

Ларин припарковал машину на служебной стоянке аэропорта и взглянул на часы — до встречи с Виталиком оставалось целых двадцать минут.

Ноги сами несли его дорогой, проходящей через стойку информации Дашиной авиакомпании. Сердце Ларина замерло, он обвел зал вылета нетерпеливым взглядом. На привычном месте, за стойкой регистрации, девушки не было. Куда же она пропала?! Сколько раз он звал эту странную Морозову к себе на работу, предлагал должность бортпроводницы, о которой она с детства мечтала. Но Дарья все время отнекивалась — наверное, не хотела ничем быть ему обязанной. И продолжала трудиться на его же конкурента за смешную зарплату. Глупышка! Он бы давно превратил ее жизнь в рай.

— Можно? — Ларин вежливо застыл на пороге громадного кабинета Виталика. Массивный письменный стол, под стать дородному директору, дорогущее кожаное кресло аж из Италии — собственным рейсом везли, хотя и в Москве сейчас мебель какую угодно купить можно; чуть подальше — такой же гарнитур для переговоров. Гигантский глобус в углу, на полках — модели самолетов, а на стене — портрет Президента. Все, как положено. По протоколу.

— Входи! — пробасил шеф.

— Утро доброе!

Красивый баритон Ларина был призван настроить директора на мирный лад.

— Добрее некуда, — буркнул тот, — присаживайся.

«Кофе не предложили, — отметил про себя Ларин, — бить будут-с». И, выжидая, когда шеф разразится громом и молнией, еще раз с беспокойством подумал о том, куда могла подеваться Даша.

— Ты знаешь, что в Бангкоке ситуация обострилась? — начал Виталик издалека.

— Да, — Ларин сосредоточенно кивнул, — мы из-за тайцев вчера даже рейс отложили.

— А почему?! — лицо шефа побагровело.

— Аэропорт закрыт, — звериный рык на привычного Ларина впечатления не произвел, но на всякий случай он изобразил на лице отчаянье, — не принимают!

— Этих, — директор сделал в воздухе неопределенный жест, — принимают, а нас нет?!

— Так эти, — Ларин сразу понял, что речь о Дашиной авиакомпании, которая шефу спокойно жить не дает, — в дыре чертовой сели. Утапао называется. Там ни условий, ни стоек регистрации — военный аэропорт.

— Откуда ты знаешь?

— Ночами не сплю, авиационные новости изучаю, — как мог, серьезно пожаловался Максим на свою судьбу, — чтобы быть в курсе.

— А толку?! — зарычал шеф. — Сам ни до чего додуматься не мог? Раз был в курсе, почему никаких предложений?! Эти полетели, бригаду усиления с собой увезли, а мы все сидим!

Ларин, понимая, что для начала надо дать взбешенному шефу выговориться, молчал, опустив голову. Как же ему надоели спектакли, которые он разыгрывал в знак покаяния то перед Виталиком, то перед акционерами! И чего он завелся из-за такой ерунды? Демонстрации оппозиции — это чрезвычайное обстоятельство. Ни одна авиакомпания в мире, кроме Дашиной, не летает. Кстати, о какой «бригаде усиления» Виталик там говорит? Может, и Морозову в нее же включили?

— Олух царя небесного! — продолжал усердствовать в гневе Виталик, — тебе плевать, что мы разоримся на жрачке и гостинице для пассажиров!

— Так рейс отложен не по нашей вине, — попытался оправдаться Максим, — в принципе мы не обязаны расселять и кормить.

— Ты это в Минтрансе, умник, объясни! И тем своим дебилам, которые сначала открыли регистрацию, а потом уже стали разбираться — полетит самолет, не полетит! За пассажиров, которых успели зарегистрировать, мы при любых обстоятельствах ответственность несем!

— Но вчера же думали, откроют Бангкок. Все новостные службы…

— Индюк тоже думал! — Виталий бросил на Ларина испепеляющий взгляд. — Учти, не будет решения, сотру тебя в порошок.

— Будет, — Ларин судорожно соображал, что делать, и гадал, в Таиланде ли Даша, — сейчас начнем собирать пассажиров. Пробьем разрешение приземлиться в Утапао и тоже взлетим.

— Вот и действуй, — ухмыльнулся Виталик.

Максим вздохнул с облегчением — видимо, на этот раз пронесло, шеф оттаял. Теперь осталось сделать невозможное: договориться с тайскими авиационными властями. Наверняка в Утапао сейчас потянулись все рейсы: там не то что самолету приземлиться — яблоку негде упасть! Знать бы наверняка, в Таиланде Морозова или нет. Если да — он горы свернет, не то что разрешение властей получит! Сам полетит.

— Постараюсь.

— Все остальное будешь решать по месту — ты лично летишь!

— Отлично!

Видя, что разговор окончен, Максим нетерпеливо поднялся. У кого бы выяснить насчет Даши? Можно, конечно, позвонить Михаилу Вячеславовичу Фадееву, как коллеге по цеху, но для этого нужен веский предлог. Иначе заместитель генерального директора конкурирующей компании его не поймет. Да и в курсе ли он? Дарья Морозова — всего лишь агент на линии регистрации. Самый обычный сотрудник.

— Еще раз услышу, особенно из министерства, что эти самые на голову выше нас, башка твоя, забитая бабами, полетит с плеч!

Ларин вздрогнул. Впервые за все время работы Виталий недвусмысленно грозил ему увольнением. Наверное, капля за каплей чаша терпения шефа оказалась переполнена. Хотя ничего не скажешь, прекрасная менеджерская позиция: в своем глазу бревна не видеть.

Если бы Виталик не был таким жмотом и трусом, давно бы уже ситуацию — шаг за шагом — исправили. Были у Ларина идеи, как заставить персонал думать и отвечать за свои поступки. Были наработки по организации полноценного контроля качества; по формированию кадрового резерва. Он даже в несколько вузов съездил, с проректорами поговорил. Везде были готовы присылать студентов на летнюю практику — как раз подспорье в высокий сезон. А они бы присматривались к ребятам, отбирали бортпроводников заранее. Хороших юношей и девушек постарались бы работой заинтересовать, чтобы приходили нормальные кадры, с высшим образованием, а не «хабалки с рынка», как пассажиры в своих жалобах пишут. Вон как у конкурентов все строго с отбором — Дарью, идеальный вариант бортпроводницы, на взгляд Максима, — и то на эту должность не взяли. Отправили набираться опыта на линию регистрации. И им надо быть строже с персоналом, серьезнее! Но один, без поддержки Виталия, он в этом поле не воин.

— Развел бардак в компании, — проворчал шеф, — никакой дисциплины! У тебя половина подчиненных приятели, другая половина — любовницы. Потому и сели на шею.

— Вита-а-алий Эдуардович, — Ларин искренне возмутился: он уже целый год никаких служебных романов не заводил, — какие любовницы?! Я не в том возрасте…

— Знаю я возраст твой, — хмыкнул Виталий, — кобелиный. Ладно, справишься с Утапао, поедем куда-нибудь на пару дней, вспомним молодость. Баня, девочки: ты же у нас любитель.

— Если за компанию с вами, — Максим с тоской представил себе мероприятие, от которого ему заранее было тошно.

— Конечно, — Виталий с энтузиазмом кивнул, — только право это надо еще заслужить. Придется тебе наших конкурентов в Таиланде за пояс заткнуть. Как — сам подумай.

— Понял, — постарался скрыть растерянность Ларин.

— Плохо понял, родимый, — Виталий смотрел Максиму в глаза, — я за свое унижение перед министром хочу реванша. Мне эти герои давно поперек горла стоят. Не сможешь изменить ситуацию, сам станешь публичным козлом отпущения.

— Но…

— В конце концов, — Виталий откинулся в кресле, — только ты виноват в том, что мы так сильно отстали за последние годы.

— Это же кризис, — Ларин впился руками в край стола, — нам на всем пришлось экономить! На зарплатах. На обучении. На питании пассажиров.

— Легче всего, — Виталий криво усмехнулся, — валить все на недостаток ресурса. А ты, дорогой мой, выкручивайся, изобретай! Должны быть идеи. И имей в виду — у тебя только один шанс.

Ларин выполз из кабинета Виталия мокрый, как гусь. Рубашку от «Бриони» можно было запросто выжать.

Такого стресса в кабинете шефа он не испытывал еще никогда. А он-то, дурак, расслабился, думал, привычно заткнет дыру собственной задницей, и дальше все будет как обычно. Но ситуация острая. Видимо, в министерстве хотели крови Виталия за все их прегрешения вкупе, может быть, даже грозились компанию прикрыть. Скорее всего, рейс на Бангкок, который они не нашли способа выполнить из-за манифестаций, оказался только формальным предлогом. А Виталий решил вместо себя подсунуть им заместителя, и весь разговор подводил Ларина к привыканию к этой мысли. Понятно, что шеф не верил ни в какой положительный исход его «тайской миссии». В конце концов, что можно сделать, чтобы снести с пьедестала крупнейшую авиакомпанию с устойчивой репутацией? Только изменить собственное качество работы.

Нельзя переплюнуть конкурентов за один день, на это нужны годы упорного труда и грамотный менеджмент. Ларин вернется ни с чем и даст Виталию повод. А на кону не только статус и деньги, на кону будущее. Если шеф сделает его виновным во всех бедах компании, карьера в авиации Ларину будет закрыта, как, собственно, и в любой другой сфере российского бизнеса. Ославят его на всю страну как человека, развалившего и обворовавшего целую авиакомпанию. А Виталик за его счет наверняка выкрутится. Его еще все жалеть и утешать будут.

Максим добрел до кабинета, словно в бреду, не обратил внимания на вскочившую навстречу ему секретаршу и захлопнул за собой дверь.

Сначала набрал номер начальника отдела внешних связей, велел срочно писать письмо в министерство авиации Таиланда и запрашивать слот в аэропорту Утапао.

— Знаю, что не дадут, — проорал в трубку Ларин, — а ты сделай так, чтобы дали! Если нужно, я лично с министром и с кем угодно переговорю!

Потом вызвал руководителя производства, велел в срочном порядке готовить рейс и обзванивать пассажиров, часть из которых, узнав о задержке на неопределенное время, разъехались по домам. По подсчетам Ларина, на согласование слота и подготовку рейса должно было уйти часа четыре, не больше. В Таиланде — он взглянул на запястье — уже два часа дня. Ответ они могут дать только в рабочее время, значит, к вечеру по Москве надо планировать вылет. Если разрешения не будет, Виталий выставит его из компании сегодняшним же числом.

Ларин прикрыл глаза. Будет все, будет! Главное — узнать, в Таиланде Дашенька или нет. Собственно, вот он и повод: позвонить Фадееву, спросить, как им удалось пробить разрешение летать в Утапао. Михаил Вячеславович, в отличие от Виталика, вполне нормальный мужик. Гипертрофированным самолюбием не страдает. Да и чего ему, собственно, беспокоиться, если в их компании все идет хорошо.

После короткого разговора с Фадеевым оказалось, что Михаил Вячеславович и сам в Таиланде, и Даша в составе бригады усиления там — Ларин, едва сдерживал охватившее его возбуждение. Работать он не мог — все плыло перед глазами. Встал, чтобы выйти из кабинета и выпить кофе в баре, но передумал: взгляд случайно остановился на толстой потрепанной папке. В этой распухшей от бумаг страдалице Максим хранил письменные жалобы пассажиров, с которыми не знал как поступить. Если клиент писал претензию и требовал от компании денег — возмещения ущерба, — все было ясно. Отправляли на рассмотрение в претензионный отдел. А куда девать письма, в которых пассажиры ровным счетом ничего не требовали, а просто изливали начальству душу?

Ларин вытащил папку с полки, присел на письменный стол и раскрыл. Сверху — та самая жалоба про «воду и таблетку» со всеми вытекающими. Смотрим дальше. «Когда мы с подругой попросили стюардессу налить нам еще чаю — у нас с собой чашки были, — она нам ответила: „Вы сначала этот выпейте“. Но мы же лучше знаем, сколько нам нужно чаю — эти ваши пластиковые емкости для горячих напитков такие маленькие! Мы и говорим: „Мы лучше знаем, сколько выпьем“, а она нам в ответ: „А у нас на каждого человека норма: пейте, что дают“. Неужели нельзя увеличить норму обычной кипяченой воды, а заодно научить сотрудников вежливо разговаривать с людьми?!» Ларин не стал читать до конца — пролистнул страницу.

Следующая записка — совсем короткая, размашистым почерком: «Смените стюардесс на борту! Хамство, неуважение и полное пренебрежение к пассажирам! Очень бы хотелось, чтобы такие девушки находили себе работу в какой-нибудь другой сфере, а не в сервисе».

Максим перешел к следующей жалобе. По-женски аккуратные буквы, идеальные строчки. «Когда самолет остановился и уже погасли табло „Пристегнуть ремни“, я встала из кресла и начала собирать вещи. Но ко мне тут же подскочил молодой стюард и прокричал в лицо буквально следующее: „Ты че встала?! Сядь, я тебе сказал!“ От обиды за такие незаслуженные оскорбления у меня слезы навернулись на глаза. Я спросила, почему он ведет себя со мной так грубо, и услышала в ответ: „Потому что с вами нельзя по-другому!!!“ Я хочу спросить вас, на кого рассчитан такой сервис? Конечно, на всем нашем обществе лежит вина за то, что мы не смогли воспитать молодежь девяностых — ребят, которые выросли во времена „бандитских разборок“, передела собственности и ежедневных перестрелок. Они живут по принципу „кто сильнее — тот прав“, у многих из них покалечена психика и отсутствует человечность. Но неужели нельзя отсекать таких людей, не принимать их к работе с пассажирами? В конце концов, находиться рядом с таким человеком в замкнутом пространстве самолета попросту страшно!»

Ларин захлопнул папку. Как-то не вчитывался он раньше в подробности, а теперь вот и самому стало жутко от этих писем. Неужели настолько все плохо? И что с этим делать?!

Он вернулся за рабочий стол и прижал ладонь ко лбу. Впервые ему пришло в голову, что эти жалобы ни в коем случае нельзя было прятать. В них подсказки пассажиров менеджменту компании, самая ценная для руководства информация, которая может помочь вылечить недостатки и избавляться от тех, кто попал в авиацию по ошибке. Мало того, что на каждое такое письмо должен быть отправлен ответ с извинениями, так еще по всем случаям нужно принимать самые жесткие меры. С наказанием ответственных лиц, с увольнением нерадивых исполнителей. А потом эти материалы должны передаваться преподавателям — которых, кстати, до сих пор в компании нет, — чтобы те использовали подобные жалобы в своих тренингах по сервису для персонала. В назидание всем будущим поколениям сотрудников и для понимания, за что именно, в случае чего, их непременно уволят.

Максим сложил руки и уронил тяжелую голову на стол. У него больше не было сил. Единственное, чего он хотел, — это увидеть Дашу, быть рядом с ней. А клиенты и сотрудники пусть пока подождут.

Купить книгу на Озоне

Первая глава романа

О книге Норы Робертс «Очарованные»

Пролог

Магия существует. Кто усомнится, когда есть радуга и луговые цветы, музыка ветра, молчание звезд? Каждого полюбившего коснулась магия. Это очень простая и самая удивительная часть нашей жизни.

Некоторым людям много дано, они избраны, чтобы нести наследие через нескончаемые века. Их предками были волшебник Мерлин, колдунья Ниниан, принцесса фей Рианнон, германская Вегеварте, арабские джинны. Их кровь впитала могущество кельтского Финна, амбициозной феи Морганы и прочих, чьи имена шепчутся только тайно во мраке.

Когда мир был совсем юным, а волшебство столь же обыденным и привычным, как дождик, феи плясали в густых лесах и порой — то из злобного озорства, а то и по любви — сближались с простыми смертными.

И до сих пор сближаются.

У нее древняя родословная. У нее древняя сила. Еще ребенком она поняла и усвоила, что за дар надо расплачиваться. Лелеявшие ее любящие родители не имели возможности сбавить цену или заплатить сами — могли только заботиться и наставлять, наблюдая, как девочка растет и становится женщиной. Могли лишь стоять рядом и надеяться, пока она претерпевает горе и радости на своем вдохновенном пути.

Наделенная гораздо большей и тонкой чувствительностью по сравнению с прочими, чего требовал дар, она высоко оценила мир и покой.

Как женщина предпочла тихую жизнь и часто оставалась одна, не страдая от одиночества.

Как колдунья несла свой дар, никогда не забывая о связанной с ним ответственности.

Возможно, как каждый с начала времен, мечтала и тосковала об истинной вечной любви. Ибо лучше всех знала, что нет такой силы, таких волшебных чар, такого колдовства, которые превзошли бы открытое чуткое сердце.

Глава 1

Заметив девочку, подглядывавшую сквозь волшебные розы, Анастасия ни сном ни духом не подозревала, что этот ребенок круто изменит ее жизнь. Что-то про себя напевая без слов, как всегда при работе в саду, она наслаждалась запахом земли и прикосновением к ней. Светило теплое золотое сентябрьское солнце, тихий плеск моря о скалы служил очаровательным фоном для жужжания пчел и птичьего щебета. Рядом растянулся длинный серый кот, подергивая хвостом в своих кошачьих снах.

На руку беззвучно села бабочка. Ана погладила кончиком пальца краешки голубых крыльев, и бабочка вспорхнула с шуршанием. Оглянувшись, она увидела детское личико, маячившее за живой изгородью из розовых кустов, и сразу непринужденно, естественно улыбнулась.

Прелестная мордашка с крошечным остреньким подбородком, дерзко вздернутым носиком, большими голубыми глазами, в которых словно отражается небо. Картину завершает буйная копна каштановых волос.

Девочка улыбнулась в ответ, глаза небесного цвета наполнились озорным любопытством.

— Здравствуй, — сказала Ана, как будто каждый день видит в своих кустах девочек.

— Привет, — радостно ответила незнакомка, слегка задохнувшись. — Бабочек наловить можете? Я их дома еще никогда не держала.

— Наверное, могу. Но, по-моему, нехорошо это делать без их позволения. — Ана локтем откинула прядь волос со лба и снова присела на корточки. Заметив не разгруженный со вчерашнего дня фургон, решила, что встретилась с новой соседкой. — Ты переехала в соседний дом?

— Угу. Мы тут теперь будем жить. Мне нравится, что из моего окна видно воду. Я и тюленя видела. В Индиане их только в зоопарке увидишь. Пролезть можно?

— Конечно. — Ана отставила в сторону садовую лопату, пока девочка пробиралась сквозь розовые кусты. В руках у нее вертелся щенок. — А это кто такой?

— Дэзи. — Малышка любовно чмокнула щенка в макушку. — Золотистый ретривер. Я ее сама взяла прямо перед отъездом из Индианы. Ей пришлось лететь с нами на самолете, и она ничуточки не боялась. Я за ней ухаживаю, кормлю, пою, расчесываю и все такое. Это моя обязанность.

— Настоящая красавица, — серьезно объявила Ана. И, видимо, очень тяжелая для пяти-шестилетней девочки. Она протянула руки: — Можно?

— Собак любите? — Девочка доверчиво передала ей Дэзи. — Я люблю. Люблю собак, кошек и остальных. Даже хомяков, которых держит Билли Уокер. Когда-нибудь у меня будет лошадь. Посмотрим, как говорит мой папа. Подумаем.

Очарованная до невозможности, Ана ласкала собачку, которая принюхивалась и лизала ее. Милая девочка, настоящее солнышко.

— Очень люблю собак, кошек и остальных, — сообщила она. — У моего кузена есть лошади. Две взрослые и новорожденный жеребенок.

— Правда? — Малышка присела, гладя спящего кота. — Можно на них посмотреть?

— Он живет неподалеку, возможно, когда-нибудь съездим. Надо спросить разрешения у твоих родителей.

— Мама на небеса улетела. И там стала ангелом.

У Аны на мгновение замерло сердце. Она протянула руку, коснулась блестящих волос и перешла на прием. С облегчением не обнаружила боли, одни счастливые воспоминания. Почуяв прикосновение, девочка подняла глаза, улыбнулась.

— Я Джессика, — представилась она. — Можете звать меня Джесси.

— А я Анастасия. — Не в силах удержаться, Ана наклонилась и чмокнула вздернутый носик. — Можешь звать меня Ана.

Вступительная часть закончена. Джесси принялась бомбардировать Ану вопросами, выкладывая в ходе возбужденной беседы информацию о себе. У нее только что был день рождения, шесть лет исполнилось. Во вторник пойдет в первый класс в новой школе. Любит пурпурный цвет, а больше всего на свете ненавидит лимскую фасоль.

…Научишь меня выращивать цветы? Твоего кота как зовут? У тебя есть маленькие дочки? Почему нет?..

Так они и сидели на солнышке — девочка в ярком розовом комбинезоне, женщина со слегка загоревшими ногами в запачканных садовой землей шортах, кот Квигли, презрительно игнорировавший игривые приставания собачки Дэзи.

Случайно подвернувшаяся оса свободно закопошилась в пляшущей на ветру пряди длинных пшеничных волос Аны, небрежно откинутых назад. Хрупкую красоту, столь же естественную, как ее дар, и насквозь пронзающую сердце, создавало сочетание кельтского костяка, затуманенных дымчатых глаз, широких, поэтически вылепленных губ Донованов еще с чем-то неопределенным. Лицо — зеркало души, готовой открыться.

Собачка на рахитичных лапках поплелась нюхать траву, Ана посмеивалась над каким-то утверждением Джессики…

— Джесси! — долетел из-за живой розовой изгороди звучный низкий мужской голос, окрашенный тревогой. — Джессика Элис Сойер!

— Ого! Это уже мое полное имя… — Впрочем, Джесси радостно сверкнула глазками и вскочила, явно не опасаясь взбучки. — Я здесь! Пап, я у Аны! Иди посмотри!

Через мгновение за волшебными розами возник мужчина. Не требовалось никакого особого дара, чтобы уловить волну беспокойства, раздражения и облегчения. Ана удивленно сморгнула, признав в грубоватом и самом обыкновенном человеке отца скачущей у нее за спиной сказочной феи. В сумеречной тени вырисовывается резко очерченное лицо из плоскостей и углов, пухлый рот в обрамлении скорбных морщин, лишь глаза как у дочки — прозрачно-голубые, яркие, в данный момент слегка затуманенные нетерпением. Он запустил пальцы в лохматые темные волосы, и в них заиграли золотистые солнечные блики.

При взгляде снизу мужчина показался гигантом, атлетически сложенным, невероятно сильным, в мятой футболке и полинявших, лопающихся по швам джинсах.

Он сперва смерил Ану долгим, недовольным и, безусловно, недоверчивым взглядом, а потом обратился к дочери:

— Джессика, я же тебе велел не уходить со двора!

— Велел, — виновато улыбнулась девочка. — А мы с Дэзи услышали, как Ана поет, а когда посмотрели, у нее на руке была бабочка. И она нам позволила подойти. Видишь, у нее есть кот! А у ее кузена есть лошади, а у кузины кошка и собака…

Отец, явно привыкший к безумолчной болтовне, ждал, пока она закончит.

— Если я прошу не уходить со двора, а потом тебя там не вижу, то, естественно, беспокоюсь.

Внятное объяснение, тон спокойный и ровный. Нельзя не уважать человека, который не повышает голос, не предъявляет ультиматумов за непослушание. Ана почувствовала себя виноватой не меньше Джессики.

— Прости, пап, — пробормотала девочка, выпятив губки.

— Это я должна просить прощения, мистер Сойер. — Ана встала, положив руку на плечо Джесси. В конце концов, дело, кажется, общее. — Позвала вашу дочку, с большим удовольствием с ней разговаривала… Даже не подумала, что вы ее потеряете.

Он помолчал, просто глядя на Ану глазами цвета чистой воды, пока ей не захотелось зажмуриться. Когда вновь перевел взгляд на Джесси, она осознала, что может дышать.

— Дэзи надо покормить.

— Хорошо. — Джесси схватила недовольную собачку на руки, оглянулась на отца, отвесившего легкий поклон.

— Спасибо, миссис…

— Мисс, — поправила Ана. — Мисс Донован. Анастасия Донован.

— Очень рад познакомиться с вами, мисс Донован.

— Очень рада с тобой познакомиться, Ана, — подхватила Джесси, бессмысленно напевая и посылая ей заговорщицкий взгляд. — Можно еще зайти?

— Надеюсь на скорую встречу.

Пятясь в розовые кусты, Джесси сверкнула солнечной улыбкой.

— Пап, я тебя совсем не хотела пугать. Честно.

Мистер Сойер наклонился, чмокнул дочь в нос.

— Невозможный ребенок.

Сквозь отчаяние слышалась истинная любовь.

Джесси с хохотом понеслась через двор, удерживая ерзавшую в руках собачонку. Как только на Ану снова взглянули прозрачные голубые глаза, улыбка на ее губах угасла.

— Прелестная девочка, — пробормотала она, удивляясь необходимости вытереть вспотевшие ладони об шорты. — Простите, мне следовало убедиться, что вам известно, где она, но, надеюсь, вы позволите Джесси заходить ко мне.

— Вы ни в чем не виноваты, — ответил мужчина холодно — не дружелюбно, но и не враждебно. У Аны возникло неприятное ощущение, что ее оценивают от макушки до подошв кроссовок, запачканных травой. — Джесси по натуре любопытная и открытая. Иногда даже слишком. Ей и в голову не приходит, что на свете есть люди, готовые воспользоваться ее доверчивостью в своих собственных целях.

Ана с такой же холодностью кивнула:

— Понятно, мистер Сойер. Хотя могу заверить, что я редко съедаю за завтраком маленьких девочек.

Он на миг скривил губы в улыбке, которая стерла с лица резкость, сменившуюся убийственной привлекательностью.

— Вы определенно не отвечаете моему представлению о людоедке, мисс Донован. Моя очередь извиниться за грубость. Я сильно испугался за Джесси. Не успел даже распаковать багаж, как она потерялась.

— Не за что извиняться. — Ана выдавила осторожную улыбку, глядя мимо мистера Сойера на соседний двухэтажный дом с широкими окнами и закругленной террасой. Вполне довольная уединением, она все-таки радовалось, что оно не вечно. Очень приятно видеть рядом ребенка, особенно такого очаровательного, как Джесси. — Надеюсь, вы ей позволите ко мне заглядывать.

— Я часто сомневаюсь, нуждается ли она хоть в каком-нибудь позволении. — Новый сосед дотронулся пальцем до крошечной розы. — Если не возвести тут стену высотой в десять футов, непременно пролезет. — По крайней мере, теперь я буду знать, куда дочка подевалась. — Не бойтесь ее выдворить, если явится без приглашения. — Он сунул руки в карманы. — Пожалуй, пойду посмотрю, не скормлен ли наш обед Дэзи.

— Мистер Сойер! — окликнула Ана, и сосед оглянулся. — Желаю, чтобы вам понравилось в Монтерее.

— Спасибо. — Мистер Сойер прошел по лужайке большими шагами, поднялся на террасу и скрылся в доме.

Ана еще постояла немного. Даже не вспомнишь, когда здешний воздух был насыщен такой энергией. Она с глубоким долгим вдохом принялась собирать садовые инструменты, в то время как кот Квигли путался под ногами.

И уж точно не вспомнишь, когда у нее в последний раз под мужским взглядом потели ладони.

И не помнится, когда на нее в последний раз так смотрели. Одновременно оглядывая, заглядывая внутрь и видя насквозь. Чистый трюк, заключила она, направляясь с инструментами к оранжерее.

Любопытная парочка — отец и дочка. Сквозь сверкающую стеклянную стену оранжереи Ана присмотрелась к дому, стоявшему посреди соседнего двора. Вполне естественно поинтересоваться ближайшими соседями. Будучи умной женщиной, она на горьком опыте научилась сдерживать любопытство, не лезть в чужую жизнь, не выходить за рамки общепринятых дружественных отношений.

Лишь немногие драгоценные и любимые способны признать то, что лежит за пределами обыкновенного мира. Плата за дар — слишком чуткое сердце, уже тяжело раненное холодной отвергнувшей его рукой.

Впрочем, Ана не стала об этом раздумывать, с улыбкой думая о мужчине и девочке. Интересно, что бы он сделал, услышав признание, что она не совсем ведьма в истинном смысле слова, но точно колдунья?..

В жутком хаосе на залитой солнцем кухне Бун Сойер копался в коробках, отыскивая кастрюльку с длинной ручкой. Конечно, он полностью убедил себя, что переезд в Калифорнию — правильный шаг, хотя явно недооценил, сколько времени, сил и тяжелых хлопот понадобится для переноса целого дома в другое место.

Что взять, что оставить? Нанять грузчиков, отправить в Калифорнию свою машину, перевезти щенка, в которого влюбилась Джесси, оправдаться перед обеспокоенными дедушками и бабушками, записать дочку в школу, купить все, что требуется для учебы… Боже милостивый, неужели придется вновь и вновь проходить через этот кошмар на протяжении следующих одиннадцати лет?

Ну, по крайней мере, худшее позади. Будем надеяться. Остается распаковать вещи, расставить по местам, сделать чужой дом домом.

Джесси счастлива — это главное, и всегда будет главным. Впрочем, заключил он, готовя чили1, она везде счастлива. Солнечное настроение и примечательная способность заводить друзей одновременно радует и озадачивает. Поразительно, что ребенок, лишившийся матери в нежном двухлетнем возрасте, не испытывает тяжелых последствий, остается жизнерадостным и абсолютно нормальным.

1 Ч и л и — мясное блюдо с острым перечным соусом. (Здесь и далее примеч. пер).

Хорошо известно — если бы не Джесси, он наверняка погрузился бы в тихое помешательство после смерти Элис.

Теперь он редко о ней вспоминает и поэтому часто испытывает чувство вины. Любил ее без памяти — Бог свидетель, — и дочка, которую они вместе произвели на свет, служит живым дышащим подтверждением этой любви. Однако без Элис уже прожито больше времени, чем было прожито с ней. Он страдает по-прежнему, как бы доказывая свою любовь, но ее образ все-таки блекнет под напором бесконечных требований и забот повседневной жизни.

Элис ушла, а Джесси осталась. Ради себя и дочки Бун принял нелегкое решение о переезде в Монтерей. В Индиане, в доме, купленном вместе с Элис, когда она носила Джессику, слишком много нитей связывали с прошлым. До его родителей и до родителей Элис десять минут езды. Джесси, единственная внучка с обеих сторон, находилась в центре внимания, служа объектом тайного соперничества.

Ему самому осточертели нескончаемые советы, мягкая и не совсем мягкая критика методов воспитания. И разумеется, бесконечное сватовство. Ребенку нужна мать. Мужчине нужна жена. Его родная мать поставила целью собственной жизни найти идеальную женщину для них обоих.

Когда его это взбесило, когда он ясно понял, как легко было бы остаться дома, предаваясь живущим в нем воспоминаниям, то твердо решил переехать.

Работать везде можно. Окончательный выбор пал на Монтерей из-за климата, образа жизни и множества школ. В душе нужно признаться, что некий внутренний голос подсказал — это самое подходящее место. Дли него и для Джессики.

Приятно видеть за окнами воду и потрясающие скульптурные кипарисы. Безусловно приятно, что их со всех сторон не окружают соседи. Это Элис нравилось находиться среди людей. Кроме того, очень ценно, что проезжая дорога проходит на расстоянии, шума машин не слышно.

Кажется, все хорошо и правильно. Джесси уже произвела вылазку. По правде сказать, он на мгновение перепугался до ужаса, выглянув во двор и не увидев ее. Впрочем, следовало догадаться, что она найдет кого-то, с кем можно поболтать, кого можно очаровать.

Женщину.

Хмурясь, Бун накрыл крышкой кастрюльку, поставил тушить чили. Странно, думал он, наливая себе чашку кофе и выходя на террасу. Взглянув на ту самую женщину, он мигом убедился, что Джесси в полной безопасности. В дымчатых глазах ничего, кроме доброты и тепла. Это его реакция, абсолютно личная, элементарная, заставила мышцы напрячься, а голос охрипнуть.

Желание. Мимолетное, болезненное и совсем неуместное. Он так не реагировал на женщин с тех самых пор, когда… Бун мрачно про себя усмехнулся. Вообще никогда. С Элис было спокойное и уверенное ощущение, что все правильно, сладостное сознание неизбежности совместной жизни, и он высоко ценил эти прочные чувства.

Их словно тянуло подводным канатом друг к другу, к уютному и надежному берегу.

Что ж, это было давно, напомнил он себе, глядя на чайку, парившую над водой. Здоровую реакцию на красивую женщину легко объяснить, оправдать. А та женщина красива спокойной классической красотой, прямо противоположной его бешеному порыву. Возмутительно. Некогда да и не хочется хоть как-то реагировать на каких-либо женщин.

Надо думать о Джесси.

Бун полез в карман за сигаретами, закурил, даже не сознавая, что смотрит через лужайку на изгородь из нежных роз.

Анастасия. Имя ей, безусловно, подходит. Изящное, старомодное, необычное.

— Папа!

Он виновато вздрогнул, как подросток, пойманный директором школы за курением в мальчишеском туалете. Прокашлялся и робко, как овечка, улыбнулся надувшейся дочке:

— Дай старику отдышаться, Джесс. Я уже половину вещей разобрал.

Она скрестила на груди руки.

— Курить вредно. Ты легкие загрязняешь.

— Знаю. — Бун выбросил сигарету, даже не сделав последней затяжки под осуждающим взглядом мудрых глазенок. — Больше не буду. Правда.

Джесси усмехнулась недоверчивой взрослой усмешкой: «Ну, конечно»…

— Дай передохнуть, начальник. — Он сунул руки в карманы, вполне приемлемо подражая Джеймсу Кэгни. — Ты же не посадишь меня в одиночку за одну-единственную самокрутку?

Хихикая и уже простив его за проступок, дочка бросилась к нему, крепко стиснула.

— До чего ж ты глупый!

— Угу. — Он подхватил ее за локти, поднял, сердечно поцеловал. — А ты лилипутка.

— Когда-нибудь дорасту до тебя. — Она обхватила его ногами за талию, откинулась назад, перевернулась вниз головой. Одно из любимейших развлечений.

— Жирный шанс. — Бун держал ее крепко, а она подметала волосами веранду. — Я всегда буду выше. — Высоко подбросил ее, заливавшуюся визгливым смехом. — И умней, и сильней. — Потерся об нее щетинистым подбородком, она вырывалась и вскрикивала. — И гораздо красивей.

— И щекотки всегда будешь больше бояться, чем я! — триумфально выкрикнула Джесси, пройдясь пальчиками по ребрам.

Тут она его достала. Он рухнул вместе с ней на скамейку.

— Ладно, ладно! — Бун отдышался и крепче прижал к себе дочку. — Ты будешь сильней бояться!

Раскрасневшаяся, сверкая глазами, Джесси подпрыгнула у него на коленях.

— Мне нравится наш новый дом.

— Правда? — Он пригладил ей волосы, как всегда, с наслаждением к ним прикасаясь. — Мне тоже.

— Пойдем после обеда на берег смотреть на тюленей?

— Конечно.

— И Дэзи возьмем?

— И Дэзи. — Уже смирившись с лужицами на коврах и изгрызенными носками, Бун огляделся. — Где она, кстати?

— Спит. — Джесси примостила голову на отцовской груди. — Ужасно устала.

— Не сомневаюсь. Тяжелый день. — Он с улыбкой чмокнул дочку в макушку, слыша, как она зевает, елозит, устраиваясь поудобнее.

— Мой самый лучший день. Я с Аной познакомилась. — Веки отяжелели, девочка закрыла глаза, убаюканная биением отцовского сердца. — Она очень милая. Научит меня цветы сажать.

— М-м-м…

— Все названия знает. — Джесси снова зевнула и продолжила совсем сонным голосом: — Дэзи ей лицо облизала, а она не сердилась. Просто смеялась… Очень красивая… Как фея… — Бормотание стихло.

Бун улыбнулся. Необузданная фантазия. Хочется думать, что этот дар от него. Он нежно баюкал в объятиях спящую девочку.

Ана, не находя покоя, шагала в сумерках вдоль извилистого каменистого берега. Когда ее охватывает беспокойство, невозможно оставаться дома, заниматься цветами и травами. Надо развеять его по ветру, подставляя лицо влажному бризу. Хорошая долгая прогулка вернет довольство жизнью, мир и покой, необходимые, как дыхание.

В других обстоятельствах звякнула бы кузине или кузену, предложила бы вместе провести где-то вечер. Но мысленно увидела Моргану, уютно устроившуюся рядом с Нэшем. На нынешней стадии беременности ей надо отдыхать. А Себастьян еще не вернулся из свадебного путешествия.

Одиночество никогда ее не тяготило. Приятно бродить по пустынному длинному берегу под плеск воды о скалы и хохот чаек.

Не менее приятно было слышать мужской и детский смех, который долетел до нее днем. Драгоценный смех, даже если ты к нему непричастна.

Теперь, когда солнце тает, разбрызгивая краски на закатном небе, тает и беспокойство. Разве можно испытывать что-нибудь, кроме радости, здесь, в одиночестве, наблюдая за магическим окончанием дня?

Ана взобралась на кусок топляка, лежавшего так близко к воде, что брызги охладили лицо, намочили рубашку. Рассеянно вытащила из кармана камешек, повертела в пальцах, глядя, как солнце тонет в огненной воде.

Кристалл согрелся в руке. Она с усмешкой взглянула на маленькую водянистую драгоценность, жемчужно и глухо поблескивавшую в гаснущем свете. Лунный камень. Проводник лунной магии. Оберегает ночных путников, помогает в самоанализе. И конечно, служит талисманом, нередко пробуждающим любовь.

Что ей от него нужно сегодня?

Посмеявшись над собой и сунув камень обратно в карман, Ана услышала, как ее окликают по имени.

Джесси мчится по берегу с семенящим следом толстым щенком. Отец отстает на несколько ярдов, как бы не желая сокращать расстояние. Ана на мгновение задумалась, не кажется ли он таким замкнутым, потому что находится рядом с естественно импульсивным ребенком?

Она сошла с бревна, почти автоматически поймав Джесси в объятия.

— Еще раз здравствуй, солнышко. Вы с Дэзи охотитесь за оболочками фей?

Девочка вытаращила глаза.

— За оболочками фей? А какие они?

— Точно такие, какими тебе представляются. Их находят только на рассвете или на закате.

— А папа говорит, что феи живут в лесу и всегда прячутся, потому что многие люди не знают, как к ним подступиться.

— Совершенно верно, — рассмеялась Ана, ставя ее на ноги. — Но воду они тоже любят. И горы.

— Хотелось бы хоть с одной встретиться, а папа говорит, они с людьми не разговаривают, привыкли, что в них никто не верит, кроме детей.

— Потому что дети ближе к волшебству. — Ана подняла глаза. Солнце за спиной подходившего Буна бросало тень на лицо, одновременно угрожающее и привлекательное. — Мы тут рассуждаем о феях, — объяснила она.

— Слышу. — Он положил руку на плечо Джессики. Жест ласковый и мягкий, но смысл кристально ясен: это мое.

— Ана говорит, на берегу валяются оболочки фей, а найти их можно только на закате или на рассвете. Сочинишь про них сказку?

— Кто знает. — Нежно, любовно улыбнувшись дочке, Бун взглянул на Ану так, что у нее мороз пробежал по спине. — Мы помешали вашей прогулке.

— Нет. — Она содрогнулась в отчаянии, сообразив, что имелось в виду: это она им помешала. — Я просто на минуточку вышла к воде. Воздух уже остыл.

— А мы ели на ужин остывшее чили, — усмехнулась Джесси собственной шутке. — А оно было жгучее! Поможешь мне найти оболочки фей?

— Возможно, когда-нибудь. — Когда рядом не будет ее отца со сверлящим взглядом. — Уже темнеет, мне надо идти. — Ана пальцем погладила Джессику по носу и холодно кивнула мужчине. — Доброй ночи.

Бун смотрел вслед уходившей женщине. Пожалуй, не замерзла бы так быстро, если бы чем-нибудь прикрыла ноги. Гладкие стройные ноги. Он испустил долгий нетерпеливый вздох.

— Пошли, Джесс. Беги обратно.

Купить книгу на Озоне

Первая глава романа

О книге Сьюзен Виггс «Именем королевы»

— Кто из вас знает, сколько доблестных дворян надо собрать, чтобы зажечь всего одну свечу? — прозвенел над толпой задорный голос.

Айдан О’Донахью поднял руку, остановив процессию, двигавшуюся за ним по переполненной лондонской улице. Что-то в этом голосе заинтриговало его. Его личная охрана, состоявшая из сотни ирландских головорезов, тотчас замерла.

— Ну и сколько же? — пронзительно выкрикнул кто-то из толпы.

— Троих, — донеслось в ответ со стороны площади перед собором Святого Павла.

Айдан направил лошадь в сторону собора. Море продавцов книг, нищих, мошенников, уличных торговцев и бродяг бурлило вокруг него. Наконец он с трудом разглядел невысокого роста замарашку на ступеньках, ведущих в собор, этот сгусток энергии, будоражащий толпу.

— Одного, чтобы позвал слугу разлить вина. — Она изобразила подвыпившего кутилу. — Второго, чтобы ни за что ни про что отколошматить этого слугу. Третьего, чтобы кое-как справился с задачей, и еще одного, чтобы во всем обвинить французов.

Ее слушатели хохотали и свистели от удовольствия.

— Дорогуша, но это уже четверо! — въедливо заметил какой-то мужчина из толпы.

Айдан поставил ноги поудобнее, звякнув стременами. Стременами.

Всего две недели тому назад он и понятия не имел, что такое стремена, да и уздечкой он тоже не пользовался. Прекрасно обходился без всех этих причуд, на которых настоял лорд Ламли. Лошади в Ирландии были лошадьми, а не размалеванными куклами, укутанными в атлас и украшенными плюмажем.

Привстав в стременах, он сумел разглядеть оборванку. Ее потрепанную шляпку, которая сползла вниз по нечесаным волосам, перепачканное смеющееся лицо, замызганные лохмотья вместо одежды.

— Ладно, вот уж никогда не утверждала, будто умею считать, ну разве только медяки, на которые ты раскошелишься, — парировала она.

Какой-то проныра в штанах в обтяжку подскочил к ней.

— Медяшки я припас для той, что ублажит меня. — Нагловато усмехнувшись, он обхватил девицу и притянул к себе.

Комедиантка с деланым изумлением прижала ладони к щекам:

— Сударь, ваш торчащий стручок льстит моему тщеславию!

Звон монет совпал со взрывом хохота.

Толстяк рядом с девушкой высоко поднял три горящих факела:

— Ставлю шесть пенсов, тебе их не удержать.

— Девять пенсов, и я уж как-нибудь справлюсь. Это так же точно, как то, что белая задница королевы Елизаветы сидит на троне! — выкрикнула девица, ловко поймав факелы и начав жонглировать ими.

Айдан направил свою лошадь поближе к зрелищу. Огромная флорентийская кобыла, нареченная Гранией, не обращая внимания на грозные взгляды и ругань людей, стоявших у нее на пути, прокладывала путь Айдану, не встречая сопротивления. И хотя лондонцы не могли знать, что он — О’Донахью Мар из замка Росс, они, казалось, чувствовали, что ни его самого, ни его лошадь не стоит трогать. Возможно, это объяснялось непомерными размерами его лошади, а может быть, голодным взглядом голубых глаз наездника. Но скорее всего, их останавливало торчащее лезвие его укороченной шпаги, закрепленной на поясе.

Он оставил большую часть своей свиты за пределами соборной площади, чем привел в ужас лондонцев. Когда он поравнялся с уличной замарашкой, та уже жонглировала горящими факелами, которые образовывали живое обрамление ее испачканному сажей улыбающемуся лицу.

Девушка производила странное впечатление, словно была сшита из разных лоскутков. Большие глаза и слегка крупноватый рот, носик пуговкой и неприбранные волосы больше подошли бы парню. На ней было платье рубашечного покроя без лифа, клетчатые, как у шотландских горцев, штаны и, видимо, старая, еще прошлого века обувь, доставшаяся ей по наследству.

Помимо этого Создатель, видно из жалости, наградил ее парой изысканно тонких и ловких рук. Айдану не приходилось встречать ничего подобного. Факелы выписывали круг за кругом. Когда она просила подкинуть ей еще один, очередной факел с легкостью включался в общий танец. Ловко работая руками, она отправляла его в круг, заставляя крутиться вместе с другими все быстрее и быстрее.

Мужчина с огромным животом кинул ей блестящее красное яблоко.

Она улыбнулась.

— Эй, Дов, не боишься, а вдруг я введу кого-нибудь в искушение? — усмехнулась циркачка.

— Пиппа-детка, неплохо бы. Вот уж не отказался бы, — захохотал напарник.

Она не обиделась, и, пока Айдан про себя повторял странное имя, кто-то кинул в огненное месиво мертвую рыбу.

Айдан дернулся, но девица по имени Пиппа включила вновь брошенный предмет в общую круговерть.

— Эге, никак мне в руки попался один из твоих родственничков, Морт, — обратилась она к мужчине, швырнувшему рыбу.

Толпа выразила ей свою солидарность громким голосом. Несколько разодетых господ бросили монетки на ступени собора. Даже после двух недель пребывания в Лондоне Айдан с трудом понимал англичан. Им ничего не стоило как бросить монетки к ногам уличной артистки, так и наблюдать с интересом за тем, как ее вздернут за бродяжничество.

Он почувствовал, как кто-то трется о его ногу, и посмотрел вниз. Неряшливого вида проститутка обхватила рукой его бедро, пытаясь вытащить кинжал с роговой рукоятью, заткнутый за голенище его сапога.

— Эй, не нарывайся на неприятности. — Снисходительно ухмыльнувшись, Айдан оторвал ее руку.

Она презрительно усмехнулась. Сифилис уже поразил ее десны.

— Ирландец. Непорочный, как священник, да? — бросила она, исчезая в толпе.

Прежде чем он успел отреагировать на выпад уличной шлюхи, душераздирающий кошачий вопль завис над толпой, Грания настороженно повела ушами. Айдан увидел котенка, летящего в воздухе в направлении Пиппы.

— Пожонглируй им! — орал мужчина, закатываясь от хохота.

— Боже, — только и вымолвила девушка.

Руки ее, казалось, работали сами по себе, стараясь отвести с траектории полета котенка огненный круг пылающих факелов, рыбы и яблока. Она успела поймать котенка и перебросить его с руки на руку, но тут испуганное животное запрыгнуло ей на голову, крепко уцепившись когтями за ее поношенную шляпку.

Головной убор сполз вниз, закрыв глаза жонглирующей Пиппе.

Факелы, яблоко и рыба — все упало на землю. Проныра по имени Морт отскочил от упавших факелов. Толстяк Дов хотел было помочь Пиппе, но поскользнулся на скользкой рыбе. Он пролетел вперед, попытался зацепиться за что-нибудь своими коротенькими толстыми руками, но только оторвал рукава. Теряя равновесие, он молотил в воздухе кулаками и с размаху угодил в какого-то зрителя, который тут же вступил с ним в драку. Остальные с радостными воплями включились в кулачный бой. Все, что мог сделать Айдан, — так это удержать кобылу, чтобы она не поднялась на дыбы.

Девушка-жонглерка, спотыкаясь и выставив руки вперед, сделала несколько шагов, все еще не видя из-за котенка дороги. И уперлась в тележку продавца книг. В этот миг котенок вместе со шляпой свалился вниз и стал карабкаться на книги, сбрасывая их в грязь.

— Тупица! — завизжал продавец книг, делая выпад в сторону Пиппы.

В этот момент Дова уже атаковали несколько любителей подраться. Одного из них он ударил мертвой рыбой прямо по лицу. Пиппа схватилась за край тележки и опрокинула ее. Все остававшиеся на ней книги свалились на продавца.

— Где мой девятипенсовик? — спросила она, осматривая ступени.

Все вокруг были слишком заняты дракой, чтобы реагировать на ее вопрос. Девушка подняла утраченную было монетку и спрятала ее в сумку, привязанную к поясу потертой веревкой. Затем она бросилась спасаться бегством в сторону Креста на площади у собора Святого Павла. Продавец книг устремился за ней, теперь у него появился союзник — его жена, огромная женщина с руками напоминавшими гигантские колбасы.

— Вернись сейчас же, дьявольская маленькая обезьяна. Настал твой смертный час! — вопила она.

Дов к тому времени начал получать от драки удовольствие. Он держал противника одной рукой за горло и расквашивал ему нос другой, методично возвращая мишень на исходные позиции и хохоча при этом.

Морт, его компаньон, был не менее счастлив, скандаля с проституткой, той самой, что пыталась обворовать Айдана.

Пиппа бегала вокруг Креста, преследуемая разгоряченными погоней торговцем и его женой.

Большая часть зрителей была вовлечена в драку. Лошадь попыталась попятиться, в глазах ее застыл страх. Айдан издал низкий глухой звук и похлопал ее по шее, но площади не покинул. Он продолжал спокойно наблюдать за дракой, в сотый раз со дня своего приезда в Лондон размышляя, каким несуразным, грязным, но завораживающим был этот город. На миг он даже позабыл, зачем вообще сюда приехал. Он стал зрителем, чье внимание полностью поглотил артистизм Пиппы и ее компаньонов.

Такова была площадь у собора Святого Павла, беспокойное сердце деловой части города. Она больше напоминала место встреч, чем преддверие храма. Англичане немощно цеплялись за малокровную веру, освобожденную от пышного великолепия церемоний и сильных душевных волнений реформаторами, ненавидевшими Рим.

Под сенью колокольни, давно поврежденной, но до сих пор не отремонтированной, собралась толпа попрошаек, торговцев, бродячих актеров, воров, проституток и мошенников. На другом углу площади стоял аристократ, явно из знатных, и констебль в ливрее. Поддавшись визгливым призывам жены продавца книг, они без всякого на то желания подошли ближе. Продавец книг загнал Пиппу в угол на верхней ступени собора.

— Морт, Дов, на помощь! — закричала она.

Ее компаньоны стремительно растворились в толпе.

Ублюдки. Кастрировать и выпотрошить бы вас обоих! — крикнула она им вслед.

Продавец книг напирал на Пиппу животом. Она нагнулась, подняла дохлую рыбу, прицелилась и швырнула ею в своего преследователя.

Продавец книг пригнул голову. Дохлая рыба попала приблизившемуся господину прямо в лицо. Оставляя после себя липкий вонючий след и чешую, она скользнула вниз по расшитому шелком парчовому камзолу и приземлилась прямо на дорогие бархатные туфли.

Пиппа замерла и в ужасе вытаращила на него глаза.

— Вот те на, — только и смогла вымолвить она.

— Так-так. — Аристократ уперся в нее обвиняющим взглядом. В тот же миг он повернулся к констеблю в ливрее: — Арестуйте эту… э-э-э… крысу.

Пиппа сделала шаг назад, молясь, чтобы путь отхода, по которому она собиралась бежать, был свободен. Спиной она уперлась в мясную тушу — жену продавца книг.

— Вот те на, — опять произнесла Пиппа. Ее надежда лопнула как мыльный пузырь.

— Посмотрим, как ты выпутаешься из этой передряги, юная мисс, — прошипела женщина ей в ухо.

— Премного благодарна за совет, — именно этим я и займусь, пожалуй, — по-мальчишески ухмыльнулась Пиппа. Она совсем недавно подстригла волосы, чтобы избавиться от надоевших вшей. — Доброго вам дня, ваша милость.

— Не такой уж добрый он для тебя, бездельница. — Господин вздернул бородку. — Ты что, не знаешь о законах, запрещающих выступления бродячих артистов?

С наигранным возмущением девушка посмотрела сначала направо, потом — налево.

— Бродячие артисты, — гневно заговорила она, пылая от негодования. — Кто? Где? Боже, куда катится этот город, если такие паразиты, как бродячие артисты, могут безнаказанно разгуливать по улицам?

Переводя дыхание после столь бурного проявления чувств, она украдкой высматривала в толпе Дова и Мортлока. Как истинные бесстрашные рыцари, а она знала им цену, ее доблестные защитники исчезли без следа.

На мгновение взгляд Пиппы задержался на всаднике. Она еще раньше заприметила этого богато одетого, явно нездешнего мужчину, хотя определить, откуда он прибыл, она бы не смогла.

— Ты пытаешься утверждать, что сама ты не балаганная актриса? — визгливо крикнул на нее констебль.

— Мой господин, и как у вас язык поворачивается такое наговаривать на меня. Я, я… — выпалила она одним махом, потом опять глубоко вздохнула и выдала заготовленную ложь: — Евангелистка пришла замолвить словечко перед святым Павлом за не принявших изменений.

— Замолвить словечко, да? И как же это понимать? — Надменный аристократ от неожиданности поднял бровь.

— Видите ли, — начала она с преувеличенным смирением в голосе, — Евангелие от Иоанна… — Она замерла, напрягая память в поисках слов, оставшихся в памяти с тех дней, когда она ходила в церковь, которая была тогда для нее единственным убежищем. По натуре своей заядлая собирательница ярких слов и цветистых выражений, она заслуженно гордилась умением вставлять их по случаю в свою речь. — Наставление святого Павла необращенным.

— Ишь ты! — Констебль резко выбросил руки вперед, ловко перехватил ее движение и прижал к стене прямо рядом с дверью собора. Она тоскливо оглядела колоннаду Собора Святого Павла. Если бы только ей удалось попасть внутрь собора, она нашла бы путь к спасению. — Не вздумай даже пытаться, — посоветовал констебль. — Иначе приколочу твои глупые уши к колоде.

— Ладно, что поделаешь. — Она содрогнулась уже от одной мысли об этом и тяжело вздохнула: — Выложу вам всю правду.

Вокруг собралась небольшая толпа зевак. Видно, в надежде поглазеть, как прибивают ее уши гвоздями к колоде. Чужестранец спешился, отдал поводья стременному и подошел поближе.

«Жажда крови не чужда никому, — подумалось Пиппе. — Хотя, может быть, кому-то и чужда». Несмотря на свирепый вид и копну ниспадающих темных волос, в незнакомом лице чувствовалась доблесть и благородство, и это притягивало Пиппу. Она глубоко вздохнула.

— Господин, я действительно бродячая актриса. Но у меня есть покровитель-аристократ, — торжествующе заявила она.

— Неужели?! — Его светлость подмигнул констеблю. — А кто это у нас числится в покровителях?

— Что значит «кто»? Сам Роберт Дадли, граф Лестерский.

Пиппа гордо распрямила плечи. Как умно с ее стороны назвать своим покровителем бессменного фаворита королевы. Она пнула констебля под ребра, нельзя сказать, что с нежностью.

— Он — любовник королевы, сами знаете, так что вам лучше не связываться со мною.

У части зрителей, слушавших их перепалку, от удивления открылся рот. Лицо аристократа стало землисто-серым. Затем кровь прилила к щекам и шее.

— Вот ты и доигралась, мерзавка. — Прихватив Пиппу за ухо, констебль повернул ее голову в сторону надменного мужчины. — Он и есть граф Лестерский, и сдается мне, вы никогда раньше с ним не встречались.

— Если бы встречались, я бы запомнил, — произнес граф.

У девушки перехватило дыхание.

— Можно мне изменить показания?

— Уж будьте любезны, — снизошел граф.

— На самом-то деле мой покровитель — лорд Шелбурн, — она в сомнении посмотрела на мужчин, — гм… он еще жив, надеюсь?

— Жив, жив.

Пиппа облегченно вздохнула:

— Полный порядок. Он мой покровитель. А теперь мне лучше бы пойти…

— Не так быстро. — Констебль прихватил ее ухо еще больнее.

От слез у нее покраснели глаза и нос.

— В Тауэре он, и земли у него отобрали, и титул.

Пиппа едва не задохнулась. Губы скривились в вопросительном «О».

— Так-то вот, — произнес граф Лестерский. — Доигралась ты.

Впервые она почувствовала всю бездну поражения. Обычно ей удавалось ловко ускользать от наказания.

Девушка решила в последний раз попытаться назвать своего покровителя. Но кого? Лорда Бергли? Нет, тот был слишком стар и начисто лишен чувства юмора. Волсингема? Нет, только не этот святоша. Остается только сама королева. Пока будут проверять, ее, Пиппы, и след простынет.

Тут она вспомнила о незнакомце, возвышавшемся над толпой. Хотя он был похож на чужестранца, рассматривал он ее с интересом, который вполне мог быть вызван сочувствием. Может статься, он не говорит по-английски.

— Ваша взяла. Вот мой патрон, — и она показала в сторону иностранца. «Окажись голландцем, — молилась она про себя. — Или швейцарцем. Или пьяным. Или глупым. Подыграй мне».

Граф и констебль повернулись, чтобы посмотреть на «покровителя». Им не пришлось долго вытягивать шеи. Чужестранец напоминал могучий дуб среди пустоши, люди вокруг едва были ему по плечо. Он казался до странности невозмутимым среди толпы, которая волновалась, кипела и гудела вокруг.

Пиппа тоже вытянула шею, впервые внимательно взглянув на этого человека. Взгляды их встретились. Она, много пережившая за свою недолгую жизнь, почувствовала в нем что-то неведомое и важное, чему она не могла дать определения.

Глаза незнакомца сверкали как голубые сапфиры, но не цвет глаз и не повергающее в трепет свирепое выражение лица поразили девушку. Таинственная сила сквозила во взгляде этого человека. Что-то неведомое возникло между Пиппой и чужестранцем. Оно пронзило Пиппу насквозь, как солнечный луч пробивает тучи.

Старенькая Меб, вырастившая Пиппу, назвала бы это волшебством.

Граф сложил ладони рупором.

— Послушайте, сударь!

Чужестранец приложил огромную руку к своей еще более безразмерной груди и вопросительно поднял черные брови.

— Сударь, — повторил граф. — Эта проказливая девица утверждает, будто пользуется вашим покровительством. Так ли это?

Толпа замерла. Граф и констебль выжидали. Когда все от нее отвернулись, обратив взгляды на незнакомца. Пиппа просительно сложила руки и умоляюще посмотрела на чужестранца. Ухо ее онемело в цепких пальцах констебля.

Молящие взгляды удавались ей лучше всего. Она отрабатывала их годами. В добавление к огромным, поблекшим от слез глазам они помогали выпрашивать у прохожих монетки и корки хлеба.

Чужестранец поднял руку. Толпа за его спиной расступилась, образовав проход для его отряда.

Сопровождающие его двигались строевым порядком, как солдаты, но вместо мундиров на них были ужасающие серые шкуры, похожие на волчьи. Они были вооружены топорами с длинными топорищами и алебардами. У некоторых головы были начисто выбриты. У других воинов волосы спадали на глаза, закрывая лоб.

Стоило им появиться, как толпа расступилась. Пиппа не могла упрекнуть лондонцев в трусости. Она и сама сбежала бы, если бы не рука констебля, держащая ее за ухо.

— Эта девушка так утверждает? — Гигант выступил вперед.

Он говорил по-английски, но с очень странным акцентом.

Чужестранец был огромен. Вообще-то Пиппе нравились большие мужчины. Большие мужчины и большие собаки. Ей казалось, у них меньше чванства, хвастовства и жестокости, чем у их мелких сородичей. Этот гигант явно не страдал отсутствием самомнения.

Он был черноволос. Рассыпанные по плечам волосы отливали в первых лучах солнца сине-лиловым цветом. Одна прядь была обвита украшенным бисером тонким ремешком из сыромятной кожи.

Пиппа ругала себя, что поддалась колдовским чарам этого великана с глазами-сапфирами. Ей бы бежать прочь без оглядки, воспользовавшись моментом, а не стоять, оторопело разглядывая чужестранца. На худой конец, попытаться придумать, каким образом, без его на то ведома, она оказалась под его покровительством.

Иностранец добрался наконец до ступеней, где она стояла у двери между констеблем и графом Лестерским. Пристальный взгляд сверкающих голубых глаз заставил констебля отпустить ухо Пиппы.

Вздохнув с облегчением, она потерла ноющее от боли ухо.

— Мое имя — Айдан О’Донахью Мар, — представился он.

Мавр! Пиппа стремительно упала на колени и схватила полы его темно-синего плаща, припадая губами к покрытому пылью шелку. Материал был тяжелым и дорогим, гладким, как поверхность воды, и необычным, как и его хозяин.

— Ваше превосходительство, неужели не помните меня? — сказала она, по своему опыту зная, что именитым господам льстит, когда их титулуют. — Как вы когда-то дали свое покровительство бедной и втоптанной в грязь бродяжке, чтобы я не умерла с голоду.

Ползая у его ног, она разглядела великолепный кинжал с костяной рукоятью, заткнутый за голенище его высокого сапога. Не в силах противиться искушению, она вытащила его так искусно, что никто и не заметил, как она спрятала его в своем башмаке.

Взгляд девушки скользнул вверх вдоль ноги великана, и увиденное заставило ее затрепетать. К его поясу была пристегнута короткая шпага, острая и опасная, как, видно, и сам владелец этого оружия.

— Вы тогда сказали, что не желаете мне пыток в тюрьме Клинк и что вас приводит в ужас мысль о генне огненной, в которой я окажусь, если вы позволите беззащитной женщине пасть жертвой…

— Да, — сказал мужчина.

Она отпустила его плащ и взглянула на него снизу вверх:

— Да, так и было. Я помню…

— Трюхарт, — пришла она ему на помощь, назвав первое пришедшее ей на память имя.

— Пиппа Трюхарт.

Айдан О’Донахью повернулся к графу Лестерскому. Тот в изумлении смотрел на него.

— Вот так, — произнес темноволосый гигант. — Пиппа Трюхарт находится под моим покровительством. — Огромной, больше напоминавшей лапу медведя рукой он подхватил ее под локоть и поставил на ноги. — Признаюсь, эта маленькая плутовка временами становится неуправляема и сегодня сбежала на представление. Но теперь я точно посажу ее на короткий поводок.

Граф кивнул и потряс бородкой.

— Было бы очень любезно с вашей стороны, лорд Кастелросс.

Айдан О’Донахью повернулся и обратился к своим людям на незнакомом Пиппе языке.

Одетые в шкуры воины развернулись, строем покинули площадь, направляясь по Патерностер-Роу. Стременной увел с собою огромную лошадь. Гигант крепко держал Пиппу за локоть.

— Пошли, золотце, — произнес он.

— Почему вы меня называете «золотце»?

— Ну, это как-то лучше, чем «сокровище».

Направляясь к низкой калитке, ведущей на Чипсайд, она краем глаза изучала его.

— Для мавра вы довольно привлекательны, — проследовала она в калитку, которую он придержал для нее.

— Вы сказали «мавр»? Но, сударыня, я вовсе не мавр.

— Но вы же сказали, что вы мавр, Айдан О’Донахью.

Он расхохотался. Она резко остановилась. Айдан хохотал так искренне, что ей показалось, она видит, как его смех колышется на ветру, словно полотнище темного шелка.

— И над чем это вы смеетесь? — спросила она с раздражением.

— Мар. Меня зовут О’Донахью Мар, что значит великий, — пояснил он.

— А-а. — Пиппа глубокомысленно покачала головой, делая вид, будто давно это поняла. — И вы, значит, великий?

— Это, золотце, для кого как! — Он потрепал девушку по щеке, неожиданно нежно для такого громилы.

Это легкое прикосновение потрясло Пиппу до глубины души, хотя она и не подала виду. Если кто-то и трогал ее, то только затем, чтобы оттаскать за уши или вытолкать откуда-нибудь, а вовсе не затем, чтобы утешить или приласкать.

— И как надобно обращаться к великому человеку? — спросила она с интересом. — Ваше сиятельство? Ваше превосходительство? — Она хмыкнула. — Ваше громадье?

Он опять расхохотался:

— Для уличной артистки ты знаешь много высокопарных слов. И нахальных тоже.

— Я специально собираю их. И быстро учусь.

— Не так быстро, надо полагать, раз влипла сегодня в историю.

Он взял ее за руку и продолжил свой путь на восток по Чипсайд. Они прошли мимо городского фонтана, креста на рынке с дощатым постаментом для золоченых статуй.

Пиппа заметила, что чужестранец насупился, глядя на изувеченные фигуры.

— Это пуритане невзлюбили их. — Она почувствовала себя обязанной дать ему некоторое объяснение. — Но это что, вон там, на плахе, такие же, только из живой плоти. Дов сказал, в прошлый вторник какого-то убийцу казнили.

Краем глаза Пиппа увидела Дова и Мортлока, стоявших рядом с опрокинутой бочкой у Олд-Чендж. Они играли в расшиши. Эти двое улыбнулись и помахали ей, как будто ничего не произошло, как будто они не бросили ее на произвол судьбы в момент страшной опасности.

Она пренебрежительно вскинула голову и, как великосветская дама, положила руку в лохмотьях на локоть великого О’Донахью. Пусть Дов и Морт подивятся и шею себе вывернут от любопытства. Отныне она принадлежала очень знатному господину. Она принадлежала О’Донахью Мару.

Айдан раздумывал над тем, как избавиться от девицы. Она семенила за ним, болтая о мятежах и повстанцах, о гонках на лодках ниже по течению Темзы. Ему нечем было заняться в Лондоне, пока королева дала ему время на отдых, но он не собирался все это время провести в обществе этой, похожей на карлицу, девицы с паперти собора Святого Павла.

Оставался нерешенным вопрос о его кинжале, который она стащила, валяясь у него в ногах. Может быть, стоило оставить ей кинжал как плату за утренние приключения. Девица ничего собой не представляла, но все-таки немного развлекла его.

Он бросил взгляд в ее сторону, и что-то в ее горделивой походке задело его за живое. В тот момент она напоминала ребенка, которому надели первые в жизни ботиночки. Но синяки под глазами, впалые щеки свидетельствовали о многодневном недосыпании и полуголодном существовании.

Святая Бригитта, только этой девицы ему еще и не хватало! Мало ему было веления королевы строго явиться ко двору в Лондон.

Но девушка была здесь. И сердце его сжималось от сострадания.

— Ты хоть что-нибудь ела сегодня? — спросил он.

— Я уже целых две недели не чувствовала на губах вкуса еды. — Она притворилась падающей от бессилия.

— Врешь, — спокойно произнес Айдан.

— Неделю?

— Опять врешь.

— Со вчерашнего вечера, — призналась она.

— В это я склонен поверить. Тебе нет нужды врать мне, чтобы меня растрогать.

— Дело привычки, соврать как сплюнуть. Простите.

— Где бы я мог тебя от души накормить?

Глаза ее ожили в ожидании.

— Вон там, ваше сиятельство. — Она показала ему через улицу куда-то за Чендж, где вооруженные гвардейцы толкались у сундука менялы. — У Нега в Хединн вкусные пироги, и у него не разбавляют эль водой.

— Решено.

Он вышел на середину многолюдной улицы. Какие-то торговцы с тележками толклись и пропихивались в сторону рынка. Кто-то гоготал, чумазая ребятня преследовала убегающего хряка. Когда наконец дорога немного освободилась, Айдан схватил Пиппу за руку и повел через улицу.

— Вот мы и пришли, — сказал он, пригибая голову под косяк двери и пропуская ее внутрь.

На привыкание к темноте ушло несколько минут. Таверна была набита битком, несмотря на утренние часы. Он подтолкнул Пиппу к выщербленному столу с парой стульев на трех ногах и крикнул, чтобы принесли выпивку и еду. Женщина, разливавшая эль, безвольно ссутулилась у очага, словно удерживая себя от резких движений. Пиппа в негодовании направилась к ней:

— Ты не слышала, что сказал его сиятельство? Господин хочет, чтобы его сейчас же обслужили.

Раздуваясь от собственной значимости, она показала на его богатый плащ и расшитый камнями жилет под ним. Вид богато одетого спутника Пиппы заставил женщину поспешно принести эль и пироги с начинкой.

Пиппа запрокинула деревянную кружку и залпом отпила почти половину ее содержимого, но тут Айдан постучал по донышку:

— Помедленнее, эль плохо ложится на голодный желудок.

— Если я выпью достаточно, мой желудок не станет возражать. — Она поставила кружку и вытерла рот рукавом.

В глазах девушки появился блеск, что заставило его почувствовать себя неуютно: в его планы не входило напоить замарашку.

— Закусывай, — потребовал он.

Пиппа ответила ему рассеянной улыбкой и взяла один из пирожков. Она жевала методично и без эмоций. «Англичане отвратительно готовят», — уже не в первый раз отметил про себя Айдан.

Большая неповоротливая фигура закрыла дверной проем, отчего внутри стало еще темнее. Рука Айдана непроизвольно потянулась к ножу, но он вспомнил, что нож стащила Пиппа.

Но стоило вновь пришедшему войти внутрь, как Айдан успокоился. Против этого человека ему не нужно было оружия.

— Садись сюда, Донал Ог, — произнес он по-гаэльски, пододвигая третий стул к столу.

Айдан был высок и широкоплеч, но на фоне своего кузена превращался в карлика. Донал Ог поражал массивным торсом и огромными ногами. Широченный, выступающий вперед лоб придавал ему вид простофили, но внешность этого великана была крайне обманчива. Донала Ог отличался блестящим и изворотливым умом и неизменной преданностью Айдану.

Увидев Донал Ога, Пиппа от изумления прекратила жевать.

— Это Донал Ог — капитан моей гвардии, — представил Айдан.

— Донал Ог, — повторила она, старательно выговаривала буквы.

— Это означает Малютка Донал, — пояснил Донал Ог.

Пиппи внимательно осмотрела его с головы до ног.

— Это в каких же местах живут такие малютки?

— Так нарекли при рождении.

— А-а-а. Это все объясняет. Горжусь знакомством с вами. Меня зовут Пиппа Трюблад, — открыто улыбнулась она.

— Это большая честь для меня, — произнес Донал Ог с иронией в голосе.

— Мне помнится, ты говорила Трюхарт, — нахмурился Айдан.

— Какая я дура. Наверное, так и сказала, — рассмеялась девушка и начала слизывать жир и крошки с пальцев.

— Где ты откопал это чудо? — по-гаэльски поинтересовался Донал Ог.

— У Святого Павла.

— Англичане любого пускают в церкви, даже лунатиков. — Донал Ог поднял руку, и хозяйка таверны поставила перед ним кружку пива. — Она действительно ненормальная или только прикидывается?

Айдан продолжал улыбаться, чтобы девушка не заподозрила, о чем они разговаривают.

— Возможно.

— Вы из Голландии? — неожиданно спросила она. — Язык, на котором вы меня обсуждаете, голландский? Или норвежский, может быть?

— Гаэльский. — Айдан расхохотался. — Я думал, ты понимаешь. Мы — ирландцы.

— Ирландцы. — Глаза ее стали большими. — Мне говорили, ирландцы дикие и неукротимые и куда больше паписты, чем сам папа.

— И дикие, и неукротимые, тут ты права. — Донал Ог довольно хмыкнул.

Она подалась вперед с нескрываемым интересом во взгляде.

— Видишь, у меня нет оленьих рогов. — Айдан приподнял прядь волос, — поэтому выкину из головы эту чушь. Если хочешь, покажу, что у меня нет хвоста…

— Верю, — быстро проговорила она.

— Не рассказывай ей о кровавых жертвоприношениях, — предупредил друга Донал Ог.

— Кровавые жертвоприношения? — открыла рот Пиппа.

— Ну… давно что-то не было, — заметил Айдан с невероятно серьезным лицом.

— Конечно, луна-то убывающая, — дополнил Донал Ог.

Но Пиппа выпрямилась и напряженно замерла, осторожно поглядывая то на одного, то на другого. Складывалось впечатление, что натренированным глазом она, похоже, уже определила расстояние от стола до двери. Айдан не сомневался, что ей не впервой стремительно удирать.

Хозяйка таверны, без сомнения привлеченная цветом монет, которыми они расплачивались, объявилась с дополнительной порцией темного эля.

— Знаете, а мы ведь ирландцы? — Пиппа спародировала акцент Айдана.

Брови хозяйки таверны поползли вверх.

— Да что вы говорите?

— Я, видите ли, монахиня, — объяснила Пиппа. — Из ордена добродетельных сестер Святого Доркаса. Мы никогда не забываем добрые дела.

Явно потрясенная, хозяйка еще с большим уважением поклонилась гостям и удалилась.

— Итак, — начал Айдан, потягивая пиво и стараясь не показывать, как он удивлен небольшим представлением, которое она устроила. — Мы — ирландцы, а ты даже не знаешь, какую себе выбрать фамилию. И как тебя угораздило оказаться среди бродячих артистов у собора Святого Павла?

— Ой, ну это печальная история. Мой отец был героем войны, — начала Пиппа.

— Какой войны? — уточнил Айдан.

— А вы как думаете, мой господин?

— Гражданской войны в Англии, — предположил он.

Она согласно закивала, тряхнув коротко остриженными волосами.

— Ее самой.

— И твой отец был героем, ты говоришь? — спросил он.

— Ты болен на голову, как и она, — проворчал Донал Ог, опять по-ирландски.

— Да, был, — заявила Пиппа. — Он спас целый гарнизон от гибели. — Ее отрешенный взгляд затуманился. Она смотрела в распахнутую дверь на кусок неба, видимый между остроконечными крышами Лондона. — Он любил меня больше жизни, он рыдал, когда прощался со мной. То был черный день для семьи Трюберд.

— Трюхарт, — поправил Айдан. История была столь же лжива, как клятва проститутки, но в голосе девушки слышалась неподдельная тоска.

— Трюхарт, — легко согласилась она. — Больше отца я не видела. Мать же похитили пираты, и я осталась одна-одинешенька, и некому обо мне было больше заботиться.

— Хватит, я уже вдоволь наслушался, — возмутился Донал Ог. — Нам пора идти.

Айдан не обратил на него внимания. Он наблюдал, как Пиппа пьет и пьет эль, жадно заглатывая его, словно никак не может напиться.

Что-то в ней затронуло самые сокровенные глубины его души, куда он долгие годы и близко никого не подпускал. Там, в сокровенных тайниках, тлели угольки, которым он никогда не давал раз

Отрывок из романа

• О книге Татьяны Веденской «Не в парнях счастье»
• Купить электронную книгу на Литресе

Дом наш номер девять по бульвару Генерала Карбышева был стар. Люди, которые его населяли, жили в нем помногу лет, некоторые родились в нем же, то есть не совсем в нем, а, конечно же, в роддоме на Полежаевской, самом близком отсюда. Но роддом — это не то место, в котором начинается жизнь. Она все-таки окончательно вступает в свои права, когда тебя, мокрого, кричащего, завернутого в пеленки, выносят на свет божий за пределы стерильного блока, щурясь от солнца (если таковое, конечно, не спрятано за тучами, что совсем не редкость в Москве). И уж совсем ты становишься товарищем и гражданином, когда тебя кладут в кроватку с деревянными прутьями, делают умильные лица и идут в кухню, чтобы с помощью крепких горячительных напитков отметить появление еще одного полноправного человека на свет. А человек, как известно, — это звучит гордо.

Лично я считаю, что все мои проблемы в жизни, в том числе и то, какая я, понимаете ли, уродилась, отчасти связаны с тем, куда именно меня принесли из роддома. Может ли сложиться благополучно судьба человека, прожившего все годы своей непутевой жизни в квартире под номером тринадцать? Впрочем, начиналось все не так уж и плохо. Родилась я во времена всеми теперь забытого Советского Союза, родилась благополучно, за восемь часов, и, как водится, первый свой крик, возмущенный несправедливостью этого мира, издала после увесистого шлепка по попе.

— Хорошая девчушка, — заверил маму акушер. — Как назовете, уже думали?

— Да когда мне, — пожаловалась мама. — Только ведь и бегаю, с работы домой, из дома на работу, пока ее папаша футбол смотрит. Хоть бы поработал. Парткома на него нет!

— Да что вы говорите, — посочувствовал акушер, тихо отползая к выходу. О чем бы и кто бы не спросил мою маму в любое время дня и ночи, она обязательно начинала ругаться на своего законного супруга, Ивана Андреевича Сундукова, моего родителя. Такова у нее, как говорится, была «мотивация». И гражданская позиция. Мама работала на конфетной фабрике, приносила в подоле полные кульки карамели, получала копейки и считала, что во всех ее бедах, включая и мое рождение, виноват только он — ее муж. Последнее, кстати, не лишено логики. Без папиного участия я бы вряд ли появилась на свет.

Впрочем, папочке мамины инсинуации почему-то были безразличны. Он сидел себе тихо, примус починял, так сказать. Получал пенсию, иногда подрабатывал на почте, разносил по району газеты, если наш почтальон заболевал. Да, футбол папа любил. А еще любил сидеть у нашего первого подъезда, на лавочке напротив пункта сбора стеклотары. Или отираться около продуктового магазина, в простонародье зовущегося «стекляшкой». «Стекляшка» располагалась в том же доме, что и стеклотара, только с лицевой стороны пункта и торцом упиралась в наш дом номер девять. Там имелся отдел живого пива, в котором были расставлены высокие грязные исцарапанные столики. Папа это все очень одобрял.

— Тут всегда есть с кем пообщаться, — говорил он, звякая пустыми бутылками. — Весь цвет общества.

— Хоть ребенка-то не приучай, изверг, — возмущалась мать. Но что поделать, если у нас во дворе уж такая сложилась геополитическая ситуация. Все было рядом, прямо в двух шагах, включая детскую площадку, которая примыкала к пункту сдачи стеклотары. Естественно, в какой бы день мать не выперла папашу гулять со мной, пока она «хоть немного выдохнуть сможет», папуля прогулку совмещал со светской жизнью. Он пользовался особенной популярностью среди местного бомонда, так как был завсегдатаем тусовок и приемов.

— Вы сегодня не были на Карбышева? Свежайшее сегодня там давали пивко!

— Что вы говорите! Какая жалость, а мы сегодня приглашены к Болконским в тошниловку на набережной.

— Что ж, передавайте привет. Не советую злоупотреблять канапе. Случается, на карамышевской-то вобла тухленькая!

— Всенепременно учту.

Сами понимаете, как часто обратно с прогулки уже не папа вел меня, а я его.

— Что ж ты за ирод! — кричала мать, когда я, на цыпочках, в прыжке, с третьей попытки доставала до дверного звонка. Папа сидел на ступеньках и мирно ловил воображаемых инопланетян.

— Мам, я есть хочу, — просила я.

— Все вы есть хотите! И пить. А мать что? Мать пусть на работе хоть загнется! Вот ведь подлец стопроцентный! Кобелина.

— Зинаида, ш-ш-ш, — с трудом выдавливал из себя отец, пока мать, матерясь последними словами, затаскивала его в дом.

Но в целом у нас была полноценная семья. А что, нет? Какая еще семья могла бы прожить столько лет в тринадцатой квартире? И знаете, что самое странное? В принципе, я считаю, что мое детство было вполне счастливым. Не верите? Судите сами. Я имела столько свободного времени, сколько хотела. Потому что отцу было вообще не до меня, а мать все время норовила меня куда-то пристроить, чтобы она смогла… да-да, «хоть выдохнуть немного». В школе я училась из рук вон плохо. Знания просачивались через меня, не оставляя и следа, как волны океана смывают жалкие отпечатки человеческих стоп — без остатка. Но родителям и даже бабушке — папиной маме — было не до того. Они вполне считали свой педагогический долг исполненным, если, после вызова к классной руководительнице или вообще к директору, всей семьей, хором, на три голоса орали на меня и швыряли чем под руку попадет.

— Что ж ты за шалава такая, чем у тебя только голова набита! — орала мать. — Неужели эту чертову математику выучить не можешь? Хочешь на второй год остаться? Хочешь, чтоб тебя из пионеров поперли?

— Ты, дочь, расстраиваешь нас, — баритоном бубнил отец.

— А ты ее не учи, сам-то что — лучше? — моментально переключалась мать. — Таскаешься? Думаешь, если инвалид, то можно лапки кверху и все на меня?

— Папа, ты инвалид? — ужаснулась я.

— Мозга! — моментально отреагировала мать. — Пропил здоровье, а теперь государство ему плати!

— Ты мальчика не трогай, он такой из-за тебя, — вступалась третьим голосом бабуля. Что ни говори, а сын есть сын, даже когда этот сын заходит к тебе домой раз в месяц, не чаще, хотя ты живешь всего в двух кварталах, на набережной. И заходит, в основном, чтобы стрельнуть двадцатку «до пенсии», хоть и ты, и он знаете, что двадцатка уже никогда не вернется. Папа был человеком простым и непритязательным. И во многом он обеспечил мою пожизненную лояльность к представителям сильного или, вернее, сильно пьющего пола. Папу я любила, папа был ко мне ласков и добр, особенно после «приема» у «стекляшки». Когда папа принимал пиво, он становился сентиментален и склонен к долгим разговорам, прерываемым только на удовлетворение естественных нужд у забора пункта приема тары.

— Папа, а ты счастлив?

— А как же? — удивлялся он.

— Но мама тебя не любит. Она орет же все время.

— Мама меня не любит? — даже немного обижался папуля. — Да мы с Зинкой сто лет вместе. Она просто такая уж есть — буйная. Зато готовит! Ты, дочь, учись. Самый короткий путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

— Да? — удивлялась я и со всей своей детской непосредственностью пыталась представить себе этот самый путь. Буквально представить. От двенадцатиперстной кишки до левого желудочка. И хихикала, представляя, как прокладывается этот путь.

— Смейся-смейся, — суровел отец. — С тем, как ты готовишь, на тебе не женится и такой, как Аркашка.

— Ой, не очень-то и хотелось, — фыркала я в ответ. Да, готовила я омерзительно, и сколько бы экспериментов не ставила, есть мои сгоревшие снаружи и сырые внутри блюда могли разве что бездомные коты. И то только зимой, когда на помойках вся другая еда замерзала. Но причем тут Аркашка — наш сосед с четвертого этажа? Не о такой любви я мечтала, обнимая старую, сбившуюся в ком ватную подушку. Аркашка у нас был что-то вроде местного юродивого. Жил он уже много лет один, вернее, с псом Кузькой, неопределенной породы и воспитания. В силу каких-то неуловимых причин, с тех пор как ему исполнилось лет шестнадцать, мамаша его куда-то делась. Я не помню ни ее имени, ни того, как она выглядела, но знаю точно, что она был. И куда она подевалась, никто до конца не понял. Кажется, она уехала строить любовь с каким-то командировочным, а квартиру оставила сыну. Но это было только предположением.

— Аркаш, а ты бы женился на мне? — спросила я его как-то, просто так, в шутку. Мы с Аркашей частенько сидели на детской площадке и беседы беседовали. Он, хоть и был старше меня лет на десять, но по своей наивности и открытому отношению к миру и к людям равнялся солнечному зайчику. Жизнь его была простой и понятной, он работал грузчиком, тут же, в «стекляшке», зарплату получал пивом, так как денежный эквивалент все равно спускал бы на него же. И немного — продуктами питания. Потребности у него были минимальными, а коммуникабельность, особенно после употребления зарплаты внутрь — просто образцовой. И дружить с ним было — одно удовольствие, если он не становился совсем уж в лежку пьян, конечно.

— Женился бы, отчего же, — подумав, ответил он.

— Что ты говоришь? А папа считает, я готовлю плохо, — добавила я.

— Ну, пельмени-то сваришь, — пожал плечами он. Да, это было мне по силам. Однако слова папины про мою женскую несостоятельность сильно запали мне в голову. Красотой я не блистала, если только не считать весьма внушительного уже на тот момент роста. Однако лицо у меня, как говорится, требовало кирпича: широкие скулы, нос-картошка, не слишком большие карие глаза. В профиль смотреть — так вообще можно только рыдать. Подбородок, правда, волевой, но вот руки — крупные, под стать росту, с широченными ногтями, которые сколько ни крась, ни маникюрь — не смотрелись изящно. Нет, вообще во мне никогда не было ничего изящного — лошадь, она и есть лошадь. Только что ноги длинные. Так ведь на одних ногах далеко не уедешь, думала я. Да уж, мысль о сомнительных перспективах засела во мне прочно, навевая мучительные сомнения и страхи. Да и отчего бы не засесть, если ничего другого в голове не хранилось. Школа к тому времени уже подходила к своему логическому завершению, я готовилась пройти через последний позор последнего школьного года, игольное ушко экзаменов, а там оставить школу позади, переступив порог какого-нибудь пыльного училища. А что еще я должна была предположить при своем уровне интеллекта и образования? Не в институт же идти, в самом деле? Даст Бог, хоть восьмилетку закончу без единого оставления на второй год. Но тут судьба вмешалась снова, в лице худенькой остроносой девчонки, сидящей на тюках с вещами. Около нашего подъезда.

— Привет, ты живешь тут? — первой спросила она, устав, видимо, подпирать небеса в ожидании грузчиков.

— А ты переезжаешь? — уточнила я, хотя ответ и так был очевиден.

— Нет, я тут на шухере стою, — огрызнулась она. — Сейчас дограбят — и уедем.

— Ну и удачи, — разозлилась я. Подумаешь, какая цаца!

— Подожди, — заволновалась она. — Я — Катерина.

— Катя? — переспросила я.

— Катя — это кукла с рыжими волосами. И в веснушках. А я — Катерина.

— В таком случае я — Диана. Как богиня, — задрала свой нос-картошку я. На богиню охоты я походила как вошь на сокола. Чай, не Мэрилин Монро. Скорее ближе к Мэрлину Мэнсону. Когда я смотрела на свое лицо в зеркало, хотелось, знаете ли, закрасить холст и нарисовать все заново. Чтобы быть, как эта вот, Катерина.

— Дина?

— Диана, — фыркнула я в тон ей. Да уж, мама, видимо, очень старательно и ответственно подошла к выбору моего имени. Так и пошло, что я Диана Ивановна Сундукова из тринадцатой квартиры. Нормальное имечко? С такой могут и в комсомол не принять. Ну, что ж поделаешь, при моих показателях меня и так никуда не ждали. Ни в какие ячейки. Так что ФИО тут не причем. Впрочем, в жизни женщины есть безусловный плюс — она меняет фамилию столько, сколько захочется. С именем сложнее. Говорят, можно поменять и его, надо пойти и написать заявление, но я никогда всерьез об этом не думала. Вот если бы, как папа рассказывал, мама все-таки назвала меня Анфисой, я бы еще подумала. А так Динка — как картинка. В принципе, нормально.

— Ты на каком этаже?

— На пятом.

— А мы будем на первом, — продолжила знакомство Катерина. Она, кстати, вообще по жизни сильная личность и старается все держать в своих руках. — В трехкомнатной. У меня комната — семь метров. Круто?

— Здорово.

— Кстати, мы из Беломорска.

— Ага, — немногословно отвечала я. Но на кусок дивана присела. И до самого обеда слушала, как тяжело спать, когда солнце висит на небе круглосуточно, как свихнувшийся фонарь. И как здорово гулять по Белому морю, хоть и купаться, в общем-то, нельзя.

— Странно, — удивилась я. — Море — и нельзя купаться?

— А что странного? — обиделась она. — Как в Америке.

— Врешь.

— Там в Тихом океане тоже купаться нельзя.

— Как нельзя? Все купаются и не жужжат.

— Ты по географии что, двойку получила? Тихий океан — он леденющий. Там, в Америке у них, он не выше четырнадцати градусов. Да? Не знала?

— А ты отличница, что ли? — нахмурилась я. С отличницами у меня разговор короткий. Не нашего поля они ягоды. Сидят на первых партах, мечтают о карьере. Понимают, что такое диффузия. И интеграл. Нам с ними говорить не о чем.

— Ну и отличница. И что? Хочешь, и тебя научу? — у Катерины оказалась редкая особенность, она просто обожала брать кого-то на поруки. А я, соответственно, была идеальным объектом для порук. Так оно и пошло, особенно после того как выяснилось, что учиться нам предстоит в одном и том же классе. Катерина взяла надо мной шефство, усадила, не дожидаясь согласия с моей стороны, рядом с собой, на второй парте, что смутило не только меня, но даже и учителей. Они считали, что зря она, Катерина, связалась со мной. Что я ее обязательно научу плохому. Материться — уж как минимум.

— Ты девочка хорошая, умненькая, — говорили ей. — Зачем тебе с ней водиться?

— Я должна ей помочь, — отвечала она, глядя ясными красивыми васильковыми глазами на учителей. Особенно на математика. Он от меня вообще всегда сходил с ума, я была его самым страшным ночным или, вернее, школьным кошмаром. Никогда не носила сменки, не стирала рубашек вовремя (а как, если маме вообще в голову не приходило, что у меня рубашек должно быть хотя бы две). Дневники и учебники убивала в хлам. А научить меня сложить два плюс три было невозможно, сколько не ори. Формулы вылетали из другого уха со скоростью света. К тому же начала покуривать.

— Смотри, она все равно потом пойдет в ПТУ, — вздыхали все, но Катерина решила, что я обязана, просто обязана перейти в следующий класс. Ее уверенности и упертости можно было только позавидовать. Даже я не разделяла ее оптимизма.

— Ничего у меня не получится.

— Тут нет ничего сложного, — уверяла меня Катерина, усаживая в своей семиметровой комнате, пока у меня дома мама ругалась с папой или, если его тоже не было, «хотя бы вздыхала немного». Мама, кстати, была счастлива, что появилась Катерина.

— Хоть раз в жизни ты нашла с кем общаться, — коротко высказалась она. — Горе ты луковое.

— Мам, а ты меня любишь? — поинтересовалась зачем-то я.

— Любила б, если бы ты хоть немножко на человека была похожа. Ну ничего, может, хоть Катя на тебя повлияет.

— А папу любишь?

— Иди ты, — отрезала она. И пояснила популярно, куда именно мне следует идти. Я же пошла к Катерине. Она усаживала меня в своей семиметровой комнате, брала в руки карандаш и принималась играть в учителя. Учить других она любила больше всего на свете. Она следила, чтобы я записывала все, она давала мне задания. Рассказывала смешные истории, которых почему-то у нее имелся целый миллион, а потом мы шли гулять. Никогда до этого у меня не было человека, которому на самом деле не наплевать на то, что я ничего не знаю и не умею, и что я еще не обедала. Конфеты не в счет, их я ненавидела с детства, для меня они были вроде вечной манной каши, которой пичкали других детей. Меня пичкали карамелью, от которой я только поправлялась. Очень скоро Катерину я стала просто обожать. Она принимала мой страстный порыв с королевской теплотой. Все могут греться в лучах солнца, верно. И даже такие, как я.

Примерно в то же время я впервые влюбилась. В Егора, одноклассника, которому на девочек вообще еще было наплевать, а я смотрела на него и от жара растекалась влюбленной кляксой по парте. Всем на это оказалось наплевать, а Катерине нет. Она рассказывала мне, что такое любовь. И что хоть я и не умею готовить, путь к сердцу мужчины лежит на самом деле совершенно через другое место. И жестами показывала, через какое. И даже зарисовывала все в виде схем.

Она знала очень много, особенно для отличницы. Мы могли разговаривать с ней часами, могли заниматься уроками (что я лично считала глупым, но терпела от большой любви), могли покуривать за углом «стекляшки» (этому уже я учила ее, но она ни черта не могла затянуться, только кашляла и смеялась, называя это все «дурью»). И когда я сидела у себя в тринадцатой квартире, в комнатке с окошком на бульвар, где ездили рогатые троллейбусы, я дождаться не могла, когда начнется следующий день и я снова пойду в школу вместе с Катериной, буду слушать ее объяснения по истории или литературе, которые, кстати, и вправду были значительно понятнее и яснее, чем из профессиональных педагогических уст. Да уж, кто бы мог подумать, что умница, красавица и просто комсомолка, какая-то Катерина Хватова сдружится со мной так сильно, что это изменит всю мою жизнь.

— Ты должна остаться в школе со мной. Зачем тебе ПТУ? — скомандовала она, тем самым решив всю мою судьбу. Нет, все-таки это странно, что она так всерьез взялась за меня. Учителя опешили, когда я сдала с грехом пополам экзамены: математику на тройку, сочинение тоже, а биологию и любимую Катеринину географию, ко всеобщему удивлению, на четыре.

— Сундукова, кто бы мог подумать. Да тебя в ПТУ возьмут с распростертыми объятиями. Может быть, даже в медицинское училище попадешь.

— Я хочу окончить школу, — смущенно сказала я, подталкиваемая в бок Катериной.

— Так ты уже ее окончила. Поздравляем! — радостно пожала мне руку заведующая.

— Я хочу перейти в девятый, — еще тише прошептала я.

— Зачем? — искренне изумилась она. Я и сама не знала. Разве что чтобы еще два года быть всегда рядом с моей Катериной? Да, пожалуй, в тот момент это было единственное, что меня волновало.

— Если уйдет она — уйду и я, — припугнула заведующую Катерина. А поскольку других девочек с такими оценками, да к тому же играющую на пианино, в классе не было, заведующая повздыхала, да и махнула рукой. Так, без особых на то причин, Катерина изменила все. К лучшему ли? Да — нет — не знаю. Нужное подчеркнуть.

Отрывок из романа

О книге Марины Крамер «Дар великой любви, или Я не умею прощать»

В трубке — требовательный мужской голос с каким-то едва уловимым акцентом:

— Мне нужна именно она. Другие тренеры меня не интересуют.

Администратор клуба бального танца потерла пальцами переносицу и, держа телефонную трубку на отлете, крикнула, обращаясь к курившим на диване пятерым молодым парням:

— Кто-нибудь, позовите к телефону Мэри.

Один из куривших моментально вскочил, за что тут же был вознагражден громовым хохотом приятелей:

— О, подорвался, как ракета!

— Иди-иди, может, снова палкой по спине схлопочешь!

— И старайся руки держать так, чтобы Мэри их видела!

Молодой человек не отреагировал никак, вприпрыжку спустился в зал и замер в дверях. Посреди огромного паркетного зала, удерживая баланс на одной ноге, стояла худощавая рыжеволосая женщина в длинных теплых гетрах, обтягивающем комбинезоне и черных туфлях на высоком каблуке. Руками она изо всех сил тянула вверх вторую ногу. Рядом с ней смущенно топтались двое подростков — мальчик и девочка лет тринадцати.

— Ну, что? Если я могу — а мне уже далеко за двадцать, — то и вы должны, — категорично заявила женщина, аккуратно вставая на обе ноги и чуть наклоняясь, чтобы подтянуть сползшие гетры. — Так что, уважаемые гении, тренируемся — и к концу занятия сдаем мне баланс. Хочу видеть от вас отдачу за деньги ваших родителей.

Женщина заметила стоявшего в дверях молодого человека, и ее лицо приняло надменное выражение:

— Что хотел, Артем?

— Мэри… вас к телефону в тренерской.

— Мой телефон лежит на тумбе у системы, — чуть скривившись, бросила она. — Придумай в другой раз что-то более интересное.

— Я не вру. Мэри, пожалуйста… Там Анна Яковлевна с каким-то клиентом разговаривает…

— Хорошо. Сейчас.

Она пару минут наблюдала за попытками своих «гениев» повторить упражнение, одобрительно хмыкнула и ушла наверх.

Аккуратно взяв из наманикюренных пальцев администратора трубку, она произнесла чуть хрипловато:

— Алло, — и услышала в ответ:

— Мэри. Это я. Ты узнала.

Мэри

Ну, вот. Я так и знала. Предвидела, чувствовала — правда, надеялась, что не так скоро, не настолько быстро, не сейчас. Обрадовавшись, что звонит клиент, у которого завелись деньги на индивидуальные занятия бальными танцами, я совсем выпустила из вида, что на номер клуба может звонить кто угодно. Собственно, «кто угодно» и позвонил.

Мне казалось — все закончилось, я все сказала, сделала все, чтобы больше никогда не видеть этого человека, не слышать его голоса, вообще никак о нем не вспоминать. Я отрезала себе все пути к возможному отступлению — но ему на это, похоже, наплевать. У него всегда свое мнение, свой резон. Если бы он вернулся в любое другое время, я, возможно, не отреагировала бы так, но сейчас его появление мне совершенно не нужно. Более того — опасно.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Галины Куликовой «Врушечка»

Ранним летним утром Настя сидела в Пражском аэропорту за столиком маленького кафе и разглядывала проходивших мимо пассажиров. Они озабоченно катили за собой свою жизнь: упакованную, уложенную и утрамбованную в чемоданы. Через огромное окно ей открывался вид на взлетные полосы. Где-то там, среди пузатых аэробусов и остроносых боингов, стоял и ее самолет — тот самый, на котором она отправится в Москву. Отпуск заканчивался, но на душе все равно было удивительно хорошо.

Единственным раздражающим фактором, мешающим Насте наслаждаться моментом, оказался брюнет за соседним столиком. Он сидел в расслабленной позе и внимательно изучал журнал. Насте хватило одного взгляда, чтобы заметить: журнал на русском языке и, значит, брюнет — ее соотечественник. В одной руке он держал этот самый журнал, а в другой — чайную ложку, которой монотонно постукивал по блюдцу. Постукивание было пыткой. Оно четко выделалось на фоне общего шума и жутко действовало на нервы. Уже через пять минут Настя готова была подойти и вырвать у него эту ложку. Впрочем, брюнет вряд ли сдался бы без боя — он выглядел хмурым и невыспавшимся. А такое состояние не располагает к любезности.

Настя изо всех сил старалась не обращать на него внимания. Поднесла чашку к носу, понюхала кофе и зажмурилась от удовольствия. Это был лучший в мире аромат. И это была лучшая в ее жизни неделя! Семьсот фотографий, миллион впечатлений, ей все это будет сниться до конца жизни, наверняка.

Она вновь открыла глаза, подняла голову и… окаменела. Прямо на нее по проходу между столиками, катя за собой ярко-красный чемодан, шел кошмар ее молодости — Лика Антонова.

Лика Антонова! Они не виделись восемь лет, и Настя была бы рада вообще с ней не встречаться. Она надеялась, что больше никогда в жизни не увидит эту особу. Надо же было судьбе привести ее в Прагу, да еще именно в тот момент, когда Настя чувствовала себя такой счастливой…

С Ликой они вместе учились в институте. С первого дня занятий та портила жизнь всем мало-мальски привлекательным сокурсницам. У нее были сумасшедшие амбиции, злой язык и удивительный нюх на все те вещи, которые больше всего неприятны собеседнику. Однажды на вечеринке Настя, перебрав спиртного, отбила у нее кавалера и попала в стан личных Ликиных врагов. После чего та принялась третировать ее, избрав мишенью для своих острот и язвительных комментариев.

Если бы не прежнее желчное выражение лица, Лику можно было бы и не узнать — она исхудала, изменила прическу и носила теперь высокие каблуки. Ее светлый костюм выглядел безупречно, а чемодан, судя по названию фирмы, стоил не меньше, чем малолитражка. Позади нее маячила пожилая женщина с убитым выражением лица — вероятно, няня — и двое накрахмаленных детишек с пресыщенными мордочками.

«Блин, блин, блин!!!» — мысленно возопила Настя, потому что Лика шла именно к ней, еще издали соорудив на лице маленькую червивую улыбочку. Что было делать? Бежать? Ей двадцать семь лет, у нее есть принципы: не прятаться от трудностей и ко всему относиться без трагизма. Однако сейчас ее принципы, кажется, дали дуба. И все же Настя приказала себе не паниковать. Она умеет держаться с достоинством, разве нет?

— Боже, кого я вижу! — воскликнула Лика, ловко припарковав чемодан и усевшись в свободное кресло с хорошо отработанным изяществом. — Настасья Лаврентьева! Я потрясена.

При ближайшем рассмотрении стало ясно, что в жизнь Лики вмешались большие деньги. Скульптурный зад, накачанные руки, шелковый загар и эффектное лицо с твердой скорлупой овала. Бассейн, тренажеры, пластическая хирургия, вилла в Испании, кабриолет ручной сборки… Все это было отпечатано на ней, словно логотип на визитной карточке.

Настя внутренне сжалась. Сейчас начнутся вопросы о жизни, и что она расскажет о себе? Правду? Но правда ужасна! Она ничего в жизни не добилась, ровным счетом. И ей нечем похвастаться. Работала Настя менеджером в разнообразных фирмах и фирмочках, которые вырастали, словно грибы после дождя, и быстро исчезали, оставляя после себя кочевой табор сотрудников. Один раз ей удалось сделать кое-что стоящее для своей конторы, но продуктивную идею быстро украли, а саму Настю подставили и выгнали без выходного пособия.

Про мужа вообще говорить не хочется, чтоб ему икнулось. Он вытворил такое, что не всякой жене удастся проглотить. Нет, не расскажет она этой злоязычной ведьме про свою настоящую жизнь. Чтобы ее высмеяли? Унизили? Или, еще того хуже, пожалели?! Да никогда.

— Привет, — бросила Настя, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденной. — Вероятно, я хорошо сохранилась, раз ты меня прямо сразу и узнала.

Лика хмыкнула, сцепив руки в замочек.

— Тебя невозможно не узнать. Все та же Лаврентьева — звезда дискотек и истребительница текилы. И, разумеется, в одиночестве. У тебя потрясающая способность распугивать мужиков. Подожди, я принесу себе чай.

Она поднялась с места и пружинистой походкой направилась к стойке. Брюнет, листавший журнал, оставил свое занятие и с любопытством смотрел ей вслед. Чайная ложка замерла в воздухе. Потом он взглянул на Настю и, наткнувшись на ее мрачный взгляд, неопределенно шевельнул бровью. После чего вернулся к чтению. Скорее всего, он просто делал вид, что читает. А на самом деле подслушивал.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Дианы Машковой «Парижский шлейф»

В комнате с Настей жили Адель из Нормандии, Анн из Англии и Оля с Украины. Адель еще в пятнадцать лет сбежала из дома, когда к ней, по ее же выражению, начал «подкатывать яйца» отчим, и с тех пор в родную деревню носу не казала. Ей нравился Париж, самостоятельная жизнь. Долго она на одном месте не задерживалась — работала то официанткой, то уборщицей, то посудомойкой и всем говорила, что пишет книгу о злачных заведениях Парижа. И когда эта самая книга увидит свет, то наступит крушение карьеры многих. Только самой Адель нужно будет заранее уехать куда-нибудь подальше из страны.

Анн попала в Париж по собственной дурости, и теперь ей нужно было заработать двести франков, чтобы купить билет домой, в Англию. История этой девушки была даже чересчур банальной: она влюбилась в юношу, с которым познакомилась на экскурсии в Британском музее. Молодые люди обменялись адресами — мальчик жил в Париже — и электронной почтой, началась бурная переписка. Оба признавались друг другу в любви, оба изнывали в разлуке и плавились от чувств. И Анн решила сделать любимому безумный подарок — приехать к нему в Париж. Как только начались каникулы, она правдами-неправдами наскребла денег на билет в один конец (почему-то дальше момента встречи с первой в ее жизни любовью воображение легкомысленной англичанки не шло) и села в экспресс Лондон — Париж. Родителям соврала, что она отправляется в столицу Франции на десять дней вместе с группой однокурсников по студенческому обмену между колледжами. Родители поверили. Так что сначала все складывалось хорошо: она без приключений доехала до Парижа, разобралась с маршрутом в метро, вышла на нужной станции и отыскала студенческую квартиру своего драгоценного Поля. Тот сам открыл дверь — почему-то страшно недовольный и в одних трусах. Не успела Анн произнести ни слова, как из-за его спины выглянул юноша, завернутый в махровое полотенце, и капризно спросил: «Поль, дорогой, что там такое? Я тебя в душе жду и жду». Анн пролепетала что-то вроде: «Простите, я ошиблась дверью» и опрометью выскочила вон. Кажется, ее пылкий Поль так и не узнал свою «возлюбленную по Интернету» — да и немудрено, виделись-то они всего один раз. Поскольку Анн так до конца и не пережила крушение своей любви, то тема всех разговоров у нее была одна: можно ли «спасти» гомосексуалиста или эти наклонности неискоренимы.

В клубе она оказалась, познакомившись на Елисейских Полях с Адель, — та бродила в поисках будущих товарок: вдвоем с Ольгой убирать все помещения клуба они не успевали. Анн к тому моменту уже готова была на что угодно ради тарелки супа: кроме Поля, никаких других знакомых в Париже у нее не нашлось, а деньги закончились до обидного быстро.

История Оли была не такой романтичной: на родине у нее остались муж и трехлетняя дочь. Жить было не на что, муж заработать не мог, пришлось самой искать выход из положения. Единственным привлекательным вариантом казалась поездка на заработки за рубеж. Оля обратилась в специальное агентство. Ей за неделю нашли работу и даже оформили визу. Зарплату пообещали такую, что за несколько месяцев можно было заработать на квартиру в родном Севастополе. Оля, будучи девушкой практичной, вполне сознавала, что под кодовым словом «официантка» скрывается совершенно другая профессия. Но казалось, что выбора нет: куда еще подашься с дурацким образованием «работник культуры». Ну не в детский же сад устраиваться утренники вести: там и на хлеб не заработаешь. А здесь перетерпишь, стиснув зубы, зато накопишь денег, вернешься домой и заживешь человеческой жизнью. Оля уехала во Францию. Два месяца ей пришлось отрабатывать «долги» — за авиабилет, за визу, за услуги агента. Бог знает, сколько бы еще длилось это невыносимое рабство, если бы не удалось сбежать благодаря соотечественнику-клиенту. Но без паспорта, без вещей и, само собой, без копейки в кармане. Приютила ее Жаклин. В качестве уборщицы Оля получала небольшие, но все же деньги. Часть из них она отправляла семье, остальное откладывала, чтобы накопить на обратную дорогу. Правда, понятия не имела ни как выбираться из чужой страны без документов, ни когда соберется достаточная сумма на билет.

Все три девчонки были молодыми — самой старшей из них, Ольге, на днях исполнилось двадцать три — и неплохо ладили между собой. А вот Жаклин была компанией недовольна: троица с абсолютной беспечностью относилась к работе. После каждой уборки нужно было проверять, за каждым шагом следить, не проконтролируешь — и будут целыми днями болтать в своей комнатенке. Можно было, конечно, выгнать всех вон, но, во-первых, новых не сразу найдешь и где гарантия, что они окажутся лучше, во-вторых, Жаклин их по-матерински жалела.

Настя выгодно отличалась от этих работниц: старательная, трудолюбивая, не из болтливых. Жаклин, посовещавшись с начальством, повысила ей зарплату и назначила старшей. Так что, если не особенно тратиться, через несколько месяцев можно было снять в городе небольшую комнату.

Отношения с товарками у Насти сразу не сложились: они почему-то приняли ее в штыки, ну а окончательно разрушило надежды на дружбу то, как быстро новенькая стала начальницей. Сама Настя была уверена, что причина ее повышения вовсе не в отношении к работе — Жаклин и одна справлялась со своими подопечными, — просто таким образом, деньгами и отчуждением от других, Насте хотели закрыть рот. Надо сказать, ход с отчуждением особенно хорошо удался: девушки объявили Насте бойкот и обращали на нее внимания не больше, чем на мебель. Так что «старшинства» никакого и не было.

Настя попыталась как-то заговорить об этом с Жаклин, но та только махнула рукой: «Работай как работала — у тебя лучше других получается, за это и платят». На вопросы о том, что стало со злополучным Марком Альбером, Жаклин молниеносно прижимала вытянутый указательный палец к губам и отвечала всегда одно и то же: «Я об этой истории знаю только из газет, ты, девочка моя, тоже, а там ничего нового не пишут». В ее глазах при этом оживал такой панический страх, что Насте становилось не по себе.

Рабочий день начинался в одиннадцать вечера и длился до одиннадцати утра. Пока в клубе шло представление — с одиннадцати до трех ночи, — номера, за очень редким исключением, пустовали. Нужно было успеть убраться до того момента, как гостьи распалятся и, выбрав себе фаворита, уведут его наверх. Как правило, на танцполе к утру оставались только те дамы, которые пришли просто посмотреть или «на разведку». Их продолжали развлекать не разобранные гостьями «с серьезными намерениями» стриптизеры. С трех утра до закрытия клуба уборщицы приводили в порядок подсобные помещения и офис, а в восемь тридцать, во главе с Жаклин, выходили на уборку главного зала, бара и кухни. Это была самая напряженная часть работы: за полтора-два часа нужно было успеть вычистить все до блеска. В двенадцать начинались репетиции и подготовка новых танцоров.

Настя из разговоров тренеров и художников-постановщиков, которые за каким-то чертом приходили на работу строго к десяти и до двенадцати болтались без дела, якобы придумывая новые номера, узнала, что мальчики в заведении меняются как перчатки — большинство не задерживается дольше чем на пару месяцев. Постоянные репетиции, работа каждую ночь, жесткие требования к внешнему виду — все это изматывает физически и требует массу времени. Столько, что его уже не остается ни на какую другую жизнь. Мало кто годами выдерживает. Некоторых в скором времени доканывает аморальная сторона вопроса — не каждый из вновь пришедших заранее знал о том, что ему предстоит не только танцевать и раздеваться перед дамами, но и спать с ними по первому требованию. Другие быстро находят себе из числа клиенток постоянных любовниц и увольняются, перейдя к дамам на полное содержание. Но на место ушедших приходят другие — и все движется по кругу.

Настя с любопытством и даже мстительной радостью наблюдала за тем, как новички буквально на глазах превращаются в настоящих, прожженных шлюх. Сначала они только робко жмутся по углам, затем начинают расправлять плечи и учатся «ловить» клиенток на взгляд, потом беззастенчиво предлагают себя и проповедуют теорию «стакана воды». Переспать с незнакомым человеком — так же просто, как выпить стакан воды. Ведь естественно утолять свою жажду. И сексуальная потребность организма ничем не отличается от любой другой. А уж в юном возрасте ее столько, что одной-двумя женщинами просто не обойтись. Одним словом, каждый стриптизер с завидной легкостью находит для себя оправдание и постепенно скатывается все глубже и глубже в бездну порока. Эти продажные полумужчины закрывают глаза на то, что бескорыстные отношения с женщинами постепенно оказываются для них невозможны, стараются позабыть о том, что их коллега подхватил от кого-то СПИД, не задумываются над тем, почему БДСМ перестало быть ругательным словом и превратилось в норму жизни.

Редко кто выходит из стриптиза с достоинством и сам становится со временем тренером или художественным руководителем клуба. Как успела отметить Настя, таких один-два на сотню. Большинство как-то иначе заканчивает свою жизнь.

Уборщиц в клубе стриптизеры в упор не замечали — это была низшая каста, относящаяся к разряду безмолвных, но нужных в хозяйстве, животных. При них, не стесняясь, рассказывали о ночных причудах клиенток, показывали друг другу ожоги от сигарет и свежие тонкие шрамы, больше всего сокрушаясь о том, что временно испортился товарный вид. За такие проказы, конечно, дамы платили отдельно, причем очень и очень щедро. Поэтому мало кто из «актеров эротического жанра» отказывался от странных предложений.

— Ну что, опять вчера были иголки?

Разговаривали двое, красивый чернокожий юноша и кудрявый, похожий на ангелочка, блондин. Оба сидели на краю сцены в ожидании начала репетиции и болтали ногами. Настя ползала под ними и мыла полы.

— Нет, — блондин, которому был задан вопрос, усмехнулся, — кое-что другое.

— Расскажи! — Чернокожий нетерпеливо заерзал, предвкушая пикантные подробности.

— Обойдешься, — блондин окатил коллегу презрительным взглядом.

— Слушай, эта твоя Кароль — больная, — чернокожий обиженно надул губы и картинно покрутил пальцем у виска. — Как ты ее только терпишь?

— Есть за что, — блондин пожал плечами и ухмыльнулся. — Хочешь сказать, ты не мечтаешь ее у меня отбить?

— Да пошел ты! — Негр сплюнул.

— А кто крутился, как белка, вокруг серебристого «Ситроена», который она подарила мне на прошлой неделе, и завистливо вздыхал? Держись от Кароль подальше, понял?

— Господи, — чернокожий заерзал задницей по доскам, — да сдалась мне твоя извращенка. Я к ней близко не подойду.

— Только попробуй, — «ангелочек» нежно рассмеялся, — у нас с ней любовь.

— Значит, и ты больной на голову! — заключил чернокожий.

— Ну, если ты у нас здоровый, — блондин окинул собеседника презрительным взглядом, — то тебе здесь делать нечего. Ищи другую работу. Эй, ты! — Он бросил в Настю, которая все еще терла пол, скомканным листом бумаги со сценарием своего нового номера. — Помой-ка мне заодно ботинки!

Чернокожий плебейски расхохотался вслед за предметом своей жгучей зависти.

Настя на всякий случай сделала вид, что не понимает по-французски, молча отошла от них подальше и продолжила уборку. «Действительно, — подумала она, — здоровых здесь и в помине нет. Все с инфицированной пороком душой, с извращением чувств. Моральные инвалиды, которых никогда не примет нормальное общество. Неудивительно, что и она тоже сюда попала — в этот душевно-сердечный лепрозорий».

Несмотря на пережитый в первый день шок, к Насте очень скоро вернулось первоначальное любопытство: желание смотреть, слушать, угадывать. Временами ей начинало казаться, что она знает теперь о жизни клуба — его порядках, устоях и негласных правилах — столько, что сама может с легкостью управлять подобным заведением. Ей даже хотелось этого: унижать, отыгрываться на безмозглых детях порока за то, что они родились мужчинами, а превратились в подстилки. Внутренняя жизнь клуба, перевернутое с ног на голову сознание окружающих успокаивали ее, привносили ощущение равновесия и позволяли чувствовать себя частично отмщенной. Раньше Настя думала, что вряд ли сможет когда-нибудь пересилить ту боль и грязь, с которыми ей пришлось в этой жизни столкнуться: казалось, она так и будет до конца дней прятаться от людей, а теперь в ней начали просыпаться агрессия и жажда власти. Ей нужно было самой восстанавливать справедливость, уравновешивать по своему пониманию права женщин и мужчин.

Почему-то она часто вспоминала в последнее время несчастного Тулуза Лотрека и сравнивала его судьбу с судьбами многих женщин, попавших клиентками в этот клуб. Чувственный от природы, но обиженный жестокой болезнью художник был вынужден в качестве суррогата любви питаться пороком. Лотрека не любили — он об этом знал, его деньги отдавали другому — он готов был терпеть. Без иллюзии, без сказки, пусть и продажной, ему было не выжить. Так и все эти женщины, которые приходили сюда, чтобы получить свою порцию суррогата, были обижены судьбой. Настя знала теперь многое о женах богатых людей, о любовницах известных политиков. Эти несчастные женщины со временем стали для своих мужчин не более чем атрибутами шикарной жизни: на них не обращали внимания, их не хотели, запирали в домах, словно в тюрьмах, и приставляли охрану. Известные мужчины, не задумываясь, применяли тактику «собаки на сене». И когда их женщины годы спустя получали наконец свободу за ненадобностью, они понятия не имели, что с собой делать. Кто-то сводил счеты с жизнью, кто-то пускался во все тяжкие. Последние всегда стремились купить мужчину, словно восстанавливая потерянное равновесие, потому что когда-то покупали их.

Другие дамы отдали всю жизнь работе и не успели ничего другого. Да, они добились высокой социальной позиции, заработали кучу денег, сделали себя, но им даже не с кем было поделиться радостью: ни мужа, ни детей, ни постоянного любовника — все время было не до того. Зато теперь только и оставалось, что спускать деньги на мальчиков, искать все более и более острых наслаждений: обычные человеческие отношения этим женщинам были уже не под силу. Они давно потеряли то, что называется вкусом к жизни.

Третья категория состояла из тех, кто всю жизнь ощущал себя неполноценным человеком: такие женщины не получали любви от других просто потому, что не верили, будто такое возможно. Им казалось, что честнее в их ситуации заплатить.

После месяцев жизни и работы в клубе Настя отчетливо поняла, что здесь не бывает счастливых женщин — только те, кто постоянно борется с собственной судьбой. И им кто-то должен помочь. Подсказать, как отыграться на бесчувственных тупых мужчинах за все свои несчастья. Почему-то Насте казалось, что она с легкостью сможет сделать это. Теперь на смену робости, страху и чувству собственной вины пришли совершенно новые ощущения: раздражение ничтожным миром мужчин и жажда мести.

Настя сняла крошечную комнату неподалеку от клуба и погрузилась в совершенно новое для себя занятие. Теперь, когда у нее появился пусть небольшой и неказистый, но все же собственный угол, днем, в свободное от работы время, она делала бесчисленные наброски и заметки о работе клуба. Как умела, готовила будущий проект. В ее мозгу засела странная, но уже вполне оформившаяся мысль: открыть похожий клуб для женщин в Москве. Чтобы это было место, где несчастные дамы могли бы врачевать свои разбитые в жизненных баталиях сердца: за счет молодых, здоровых и услужливых мужчин. Уж у нее-то в заведении будут такие порядки, что ни один стриптизер не посмеет пикнуть или возразить. Ни одна звезда «эротического жанра» не раскроет рот, чтобы отказаться от сделанных ему предложений. Настя понятия не имела ни когда она снова сможет появиться в Москве, ни сколько времени и сил потребуется, чтобы накопить на клуб деньги, но ее решимости не было предела. Она приготовилась ждать годами, десятилетиями, лишь бы осуществить свою задумку и восстановить, хотя бы частично, поруганную справедливость.

Жан заскочил в клуб рано утром — они только-только начали делать уборку в зале. Он был взволнован и бледен.

— Ты можешь отвлечься на пять минут? — Он опасливо оглянулся вокруг — не покушается ли кто-нибудь на его персону непристойным взглядом. — Нам нужно поговорить.

Настя быстро кивнула, почувствовав, что произошло что-то действительно серьезное, и, спросив разрешения у Жаклин, вышла в коридор вслед за Жаном, а потом провела его в по-утреннему пустой и сиротливый бар.

— Что случилось? — Она заметила, что он не смотрит ей в глаза.

— Эдгар погиб, — выдал он и без всяких предисловий.

— Не может быть, — Настя похолодела. — Неужели то падение?

Она готова была разреветься от внезапного страха.

— Падение тут ни при чем, — поспешил успокоить ее Жан. — Эдгар погиб в автокатастрофе!

— Нет… — Настя замерла, — этого не может быть!

— Может, — Жан устало пожал плечами, — кому на роду написано быть сожженным, того не повесят.

— Но, — сердце бешено заколотилось, — он же не выходил из дома, тем более не мог сесть за руль.

— Твои сведения устарели, — Жан присел на высокий стул у барной стойки.

— Что ты имеешь в виду? — Настя села с ним рядом.

— Похороны завтра, — Жан вместо того, чтобы объяснять, торопливо ссыпал факты, — Элен хочет видеть на кладбище тебя. Ей тяжело. И я уверен, что обе ее дочери на похороны отца не придут.

— Почему?

— Не знаю, — Жан пожал плечами и тихо добавил: — И я тоже не пойду.

— Ну, тебе-то как раз не надо, — Настя сочувственно дотронулась до его руки, — начнут болтать, что нарушены все приличия, что на похороны мужа бесстыжая Дюваль притащила любовника.

— Вот я и не пойду, — он посмотрел ей в глаза, — тем более мы с ней расстались.

В глазах Насти застыл безмолвный вопрос, в котором явно читался упрек.

— Потому что она старше меня на двадцать пять лет, — Жан снова начал заметно нервничать, — у нас разные интересы, разные мнения, и вообще, я не обязан перед тобой отчитываться.

— Нет, — Настя смотрела ему в глаза, — но ты мог бы остаться с ней на время, сейчас ей нужен близкий человек!

— Вот я и прошу тебя! — почти выкрикнул он.

— Почему ты ушел?

— Честно? — Жан виновато опустил глаза. — Полюбил другую — ее же аспирантку. И ничего не могу с этим сделать!

Настя в ответ только пожала плечами. Жан торопливо попрощался, она не произнесла ни слова, лишь кивнула в знак того, что услышала и отпускает. Он встал и, опустив голову, поплелся к выходу. Было видно, как сильно переживает он из-за всей этой истории, но и против своих чувств идти не привык. Настя подумала о том, что, по крайней мере, Жан никого не обманывал и поступил честно. Пусть недолго, пусть меньше года, но Элен была счастлива. А это тоже не так уж мало значит под занавес. И счастье ее, несмотря на первичные опасения Насти, было искренним. Этот мальчик действительно в то время ее любил.

Настя тяжело вздохнула и отправилась к Жаклин отпрашиваться на завтра.

Элен сама открыла дверь, из-за которой на Настю пахнуло безнадежностью и холодом. Мадам Дюваль выглядела плохо: тени вокруг глаз, уставшая кожа, бессмысленный взгляд. Она обрадовалась Насте — на секунду засияли живым блеском глаза, — но у нее не хватило сил, чтобы выразить свои эмоции вслух.

— Проходи, — Элен распахнула шире дверь и посторонилась. — Ты уже знаешь?

— Да, — Настя запнулась. Она знала, что в таких случаях принято говорить, но нужные слова никак не желали сходить с губ, — поэтому и пришла.

— Что, опять написали в газетах? — У Элен болезненно скривились губы.

— Нет-нет, — тут же успокоила Настя, — мне сказал Жан.

— Как?! — Элен обессиленно опустилась на стул. — Где ты его видела?

— Сегодня утром он пришел ко мне и попросил побыть с тобой.

Элен закрыла лицо ладонями и безутешно, как ребенок, заплакала.

— Ты видишь, — сквозь рыдания ее слова едва можно было разобрать, — они все меня бросили. Сначала Эдгар предал, потом дети, потом Жан — ты не представляешь, как я его любила! А теперь Эдгар умер, Жан бросил. Что я им сделала? Я так старалась быть полезной…

— Он тоже тебя любил, — Настя опустила глаза, сама не понимая, зачем она это говорит.

— Эдгар? — спросила Элен сквозь рыдания.

— Я говорю про Жана, — она положила ладонь на колено Элен. — Он действительно тебя любил. А не притворялся, как делают многие.

— Откуда, — Элен отняла лицо от ладоней, — откуда ты это знаешь?

— Я чувствую, — Настя горько усмехнулась, — ты уж поверь моему опыту.

Всю ночь Элен и Настя проговорили, по очереди готовя крепкий кофе. Спать в доме, где недавно находился живой человек, обретший теперь свое временное пристанище в морге, было невозможно и страшно, вот они и решили совсем не ложиться.

Тело привезли на кладбище ровно в двенадцать — там уже ждали. Народу на похороны пришло немного: бывшие подчиненные Эдгара, да и то, как поняла Настя, далеко не в полном составе, некоторые коллеги Элен и ее аспиранты. Последние явились с огромным венком. Элен нервно оглядела компанию: ни Жана, ни его новой подруги не было. Это обстоятельство обрадовало мадам Дюваль — после бессонной ночи она ощущала себя как зомби: только запрограммированные действия и эмоции. Никакие возбудители чувств извне ей сейчас не были нужны. Скорбная процессия двинулась по аллеям старого кладбища вслед за гробом, Настя старалась держаться как можно ближе к Элен. Та не плакала, но каждый шаг давался невероятно уставшей от потрясений пожилой женщине с огромным трудом. Крышка гроба была закрыта. В группе провожающих Эдгара в последний путь вполголоса обсуждали то, насколько сильно пострадало лицо погибшего при аварии. Элен не вмешивалась, хотя могла одним своим словом ответить на все возникшие вопросы: ей, как жене, пришлось пройти процедуру опознания. Совершенно одной.

Католический священник произнес над гробом скорбные слова — Настя не вслушивалась в их смысл. А потом вдруг начался дождь. Сильный, неистовый, словно кто-то повернул на небе вентиль и намеренно включил гигантский душ. Над головами взметнулись черные зонты, Настя прижалась к кому-то в толпе, чтобы не промокнуть. Она посмотрела на свои ботинки, которые на глазах начали утопать в стремительно образовавшейся под ногами луже, перевела взгляд на рыхлую горку земли, извлеченную из свежевырытой могилы, и покачнулась от страха — в ней копошились громадные дождевые черви…

После похорон Настя поехала к Элен: посмотрела на ее бледное лицо, умоляющие глаза и поняла, что не сможет оставить свою бывшую хозяйку одну. Элен благодарно пожала ей руку и молча села в машину.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Ирины Кисельгоф «Необязательные отношения»

По зеленой траве носился Никита, над ним высоко в небе реял воздушный змей. Он щурил раскосые глаза и скалился загадочной улыбкой далеких и древних юго-восточных чудовищ. Лаврова сидела обхватив колени и мечтательно смотрела в небо. Оно было прохладным и чистым. Если постучать по небу стеклянной палочкой, оно запоет, как драгоценный богемский хрусталь. Долго лететь в этом небе нельзя, можно легко замерзнуть. И тогда надо забраться в теплое ватное облако, завернуться в него, как в одеяло, и хорошенько отогреть свои крылья. Лаврова верила, что ее летающее счастье сейчас греется в самом большом, самом горячем ватном облаке. Стоит еще немного подождать, и отдохнувшее счастье к ней вернется.

— О чем думаешь? — сонно спросил Минотавр.

— Интересно, меня кто-нибудь еще полюбит по-настоящему?

— В этом деле редко кому везет.

— Мне везло, — Лаврова щелчком сбила ползущую по ее ноге букашку, — до поры до времени.

Минотавр промолчал. Лаврова засунула свою голову между коленями и закрыла ее ладонями, скрестив пальцы. Голос чужого ребенка и стрекот кузнечиков стали тише. Ее макушка была горячей от солнца, ладони стали защитой от его лучей. В ее скрещенные пальцы вдруг что-то воткнули. Она подняла голову и поднесла руку к глазам. Между пальцев покоился огромный лимонный цветок с толстыми восковыми лепестками. Внутри него толпились длинные тычинки с головками желтых одуванчиков.

— Это тебе, — улыбнулся Никита.

Лаврова засмеялась и засунула цветок за ухо.

— Ты очень красивая, — серьезно сказал чужой ребенок.

За его спиной небрежно лежал лицом вниз проигравший сражение юго-восточный бог.

«Как здорово, что дети не умеют лгать, когда им это не нужно», — подумала Лаврова.

Она схватила Никиту за руку, и они побежали к дому, вниз по склону, за ними волочился плененный, поверженный юго-восточный божок.

— Быстрей! — кричала Лаврова. — Я не успею на последний автобус.

— Зачем автобус? Тебя папа отвезет на машине.

— На автобусе интереснее. Там можно поговорить с кондуктором о жизни.

— Я тоже хочу ездить на автобусе, — позавидовал Никита.

— Папа, купи ребенку автобус! — расхохоталась Лаврова, вспомнив бородатый анекдот.

— И кондуктора, — добавил прагматичный сын богатого человека.

В доме Лаврова быстро схватила сумку, ей надо было спешить на автобус.

— Оставайся у нас ночевать, — попросил мальчик.

— Я не могу, мне завтра на работу.

Минотавр довез ее до остановки и уехал. «Хаммер» на прощание подмигнул Лавровой габаритными огнями.

— Тьфу на тебя! — сказала Лаврова и уселась на скамейку.

— Автобус ждешь? А он только что уехал. — Рядом с Лавровой сидела посторонняя тетка

— Что же мне делать? — растерянно спросила Лаврова.

— К хахалю возвращаться, — ответила тетка, поднялась и пошла прочь, подхватив свои сумки.

Лаврова легла на скамейку и сложила на груди руки. Она смотрела на облака. Ее летающее счастье было в самом далеком облаке и уносилось вместе с ним в незнаемые края.

На площадку въехал «Хаммер» и сыто рыгнул. Его лоснящееся крокодилье тело посверкивало в лучах заходящего солнца. Минотавр подошел к Лавровой.

— Я решил из магазина заехать сюда. Проверить, уехала ли ты.

— Проверил? — поинтересовалась Лаврова. — Ну и вертайся в свой магазин.

— Садись в машину. Переночуешь у нас. Тебя приглашали.

«Хаммер» раскрыл пасть, Лаврова влезла в его утробу. Он иронически хохотнул своим механическим сердцем и повез ее к дому Минотавра.

Лаврова вышла на балкон и привязала свежевыстиранное белье к чугунным перилам. Она засмотрелась вдаль. Края черных гор светились багрянцем в лучах догорающего солнца, как угли костра. Рядом с ней возник Минотавр.

— Что приперся без стука?

— Я у себя дома.

Лаврова задохнулась от негодования. Минотавр окинул взглядом балкон.

— Вывесила белый флаг? — он смотрел на полошащееся на ветру ее нижнее белье.

— Если бы я вывесила белый флаг, я бы сама пришла.

— Пойдем ужинать.

Лаврова прислушалась к своему организму. Он просил есть. Ей пришлось принять приглашение и пойти за Минотавром на кухню.

У Лавровой не было тапочек, она ходила босыми ногами по ледяным плитам пола на цыпочках. От холодильника к столу, от стола к плите. Минотавр сидел у стола и, покачиваясь на стуле, лениво наблюдал за ней. Он не считал нужным ухаживать за Лавровой, она была в состоянии накормить себя сама.

Лаврова поставила на стол блюдо с бутербродами и не заметила, как оказалась сидящей на столе. Над ней скалой навис Минотавр, она оттолкнула его ногами. Он даже не пошевелился.

— У тебя ноги ледяные, — сказал он.

— У тебя как тумбы.

Минотавр развязал пояс ее махрового халата.

— С ума сошел, — Лаврова кинула испуганный взгляд на дверь

— Он уже спит.

— А как же?

— Никак. — Минотавр сорвал с нее халат.

На нее смотрели его глаза. Они были такие же, как он сам. В черноземе радужки от зрачка, как от ствола, раскинулись крепкие, разлапистые корни. Они давали жизненную силу красным, изогнутым ветвям, свободно расходящимся в голубизне склеры. Лаврова увидела свое отражение в роговице. Его глаза сплели красную паутину, и она запуталась в ней глупой, самонадеянной жертвой. Лаврова закрыла глаза и закусила губы. Когда она закричала, ей закрыли рот рукой. Ее очередное поражение осталось тайной для спящих обитателей лабиринта.

— Молодец, — Минотавр одобрительно похлопал ее по влажному плечу. — Чайник включи.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

• Купить электронную книгу на Литресе

Что это за книга, или Загадка сто девятой бусины

В Индии, особенно в путешествиях по святым местам и ашрамам,
повсюду встречаются люди с четками на шее. Такие же четки
висят на шеях голых костлявых йогов устрашающего вида,
глядящих на вас с фотографий, развешанных на каждом шагу.
(Правда, иногда на них встречаются и откормленные йоги с
добродушной улыбкой.) Эти четки называются джапа-мала.
В Индии их использовали веками: они помогают индуистам и
буддистам поддерживать сосредоточение во время религиозной
медитации. Четки берут в одну руку и перебирают пальцами
по кругу — одно повторение мантры на каждую бусину.
В эпоху религиозных войн средневековые крестоносцы, придя
на Восток, увидели, как местные молятся и перебирают джапа-мала.
Обычай им понравился, и они привезли четки в Европу.

В традиционной джапа-мала сто восемь бусин. У восточных
философов-мистиков число «сто восемь» считается самым благоприятным:
совершенное трехзначное число, которое делится
на три, а составляющие его цифры «один» и «восемь» при сложении
образуют девятку — три умножить на три. Цифра «три», в
свою очередь, воплощает идеальное равновесие, и это понятно
любому, кто когда-либо видел Святую Троицу или простой барный табурет. Так как моя книга посвящена попыткам найти равновесие,
я решила организовать ее по типу джапа-мала. В ней
сто восемь глав, или бусин. Цепочка из ста восьми историй делится
на три больших раздела, посвященных Италии, Индии и
Индонезии, — ведь именно в эти три страны меня завел поиск
собственного Я, которому я посвятила целый год. Выходит, что
в каждом разделе по тридцать шесть глав, и это число имеет для
меня особенное, личное значение — я пишу эту книгу на тридцать
шестом году жизни.

Но довольно нумерологии — иначе вы начнете зевать, так и
не начав читать. Хочу только сказать, что сама идея нанизать одну
историю на другую, подобно бусинам джапа-мала, кажется
мне такой удачной, потому что в ней есть структура. Искренний
духовный поиск всегда был связан со строгой самодисциплиной
и остается таким и сейчас. Истину не нащупать случайно,
разбрасываясь по пустякам, даже в наш век, когда вся жизнь —
сплошное разбрасывание по пустякам. Четкая структура пригодилась
мне и в духовных поисках, и в написании книги; я старалась
не отвлекаться от «перебирания бусин», чтобы все внимание
было сосредоточено на цели.

Но это еще не все. У джапа-мала есть еще одна, дополнительная
бусина — специальная, сто девятая. Она висит за пределами
совершенного круга из ста восьми как медальон. Раньше я думала,
эта бусина — что-то вроде запасной на непредвиденный случай,
как пуговка, пришитая изнутри к дорогому свитеру, или
младший сын в королевском семействе. Но оказалось, сто девятая
бусина служит более высокому предназначению. Когда во
время молитвы пальцы доходят до этой бусины, отличной от
остальных, следует прервать глубокую медитацию и вознести
благодарность духовным учителям. Моя сто девятая бусина —
Предисловие. Я хочу взять паузу в самом начале и поблагодарить
всех учителей, которые явились ко мне в этот год, порой
принимая любопытные обличья.

Однако больше всего я благодарна своей гуру, позволившей
мне учиться в ее ашраме в Индии. Эта женщина — само воплощение
человечности. Думаю, сейчас самое время прояснить
еще вот что: в книге описаны исключительно мои личные впечатления
от пребывания в Индии. Я — не теолог и не официальный
представитель какого-либо течения. Именно поэтому не называю имени своей гуру — кто я такая, чтобы говорить от ее
имени? Учение этой женщины говорит само за себя. Я также не
упоминаю название и местоположение ее ашрама. Этому замечательному
месту ни к чему лишняя реклама, и оно просто не
справится с наплывом желающих.

И наконец, последняя благодарность. Имена некоторых людей
изменены по разным причинам, но, что касается учеников
индийского ашрама (индийцев и европейцев), я решила изменить
их все. Я уважаю тот факт, что большинство людей отправляются
в духовное паломничество не затем, чтобы их имена потом
всплыли в какой-то книге. (Кроме меня, конечно.) Я сделала
лишь одно исключение для своего правила всеобщей анонимности:
Ричард из Техаса. Его на самом деле зовут Ричард, и он на
самом деле из Техаса. Мне захотелось назвать его настоящее
имя, потому что этот человек сыграл в моей жизни важную
роль.

И последнее: когда я спросила Ричарда, как он относится к
тому, что в книге будет написано о его алкогольно-наркотическом
прошлом, он сказал, что ничуть не возражает.

Ричард ответил: «Я и сам хотел, чтобы все об этом узнали, но
не знал, как лучше сказать».

Но об этом потом. Сначала все-таки была Италия…

Книга первая

Италия, или «Ты — то, что ты ешь», или 36 историй о поиске наслаждения

1

Вот бы Джованни меня поцеловал…

Но это плохая идея, и причин тому миллион. Для начала —
Джованни на десять лет меня моложе и, как и большинство итальянцев
до тридцати, до сих пор живет с мамой. Одно это делает его
сомнительной кандидатурой для романтических отношений,
тем более со мной — писательницей из Америки, недавно пережившей
коллапс семейной жизни и измученной затянувшимся на
годы разводом, за которым последовал новый горячий роман,
разбивший мое сердце вдребезги. Из-за сплошных разочарований
я стала угрюмой, злой на весь мир и чувствовала себя столетней
старухой. К чему тяготить милого, простодушного Джованни
рассказами о моем несчастном покалеченном самолюбии? Да и к
тому же я наконец достигла того возраста, когда женщина волей-неволей
начинает сомневаться в том, что лучший способ пережить
потерю одного юного кареглазого красавчика — немедленно
затащить в койку другого, такого же. Именно поэтому у меня
уже много месяцев никого не было. Мало того, по этой самой причине
я решила дать обет целомудрия на целый год.

Услышав это, смышленый наблюдатель непременно спросил
бы: тогда почему из всех стран на свете я выбрала именно Италию?

Хороший вопрос. Это все, что приходит в голову, особенно
когда напротив сидит неотразимый Джованни.

Джованни — мой языковой партнер. Звучит двусмысленно, но
ничего такого в этом нет (увы!). Мы всего лишь встречаемся несколько
вечеров в неделю в Риме, где я живу, чтобы попрактиковаться
в языках. Сначала говорим по-итальянски, и Джованни
терпит мои ошибки; потом переходим на английский — и тогда
уж моя очередь быть терпеливой. С Джованни мы познакомились
через несколько недель после моего приезда в Рим, благодаря
объявлению в большом интернет-кафе на пьяцца Барбарини —
того, что стоит прямо напротив фонтана с атлетичным тритоном,
дующим в рог. Он (Джованни, не тритон) повесил на доске
листовку: итальянец ищет человека с родным английским для
разговорной практики. Рядом висело в точности такое объявление,
слово в слово, даже шрифт был одинаковый — только адреса
разные. На одном объявлении был имейл некоего Джованни, на
втором — Дарио. Но вот их домашние телефоны совпадали.

Положившись на интуицию, я отправила письма обоим одновременно
и спросила по-итальянски: «Вы, случаем, не братья?»

Джованни ответил первым, прислав весьма провокационное
сообщение. «Лучше. Мы — близнецы».

Ну как тут не согласиться — двое лучше, чем один. Высокие,
смуглолицые, видные и неотличимые друг от друга, обоим по двадцать
пять, и у обоих огромные карие глаза с влажным блеском —
типичные итальянские глаза, от которых у меня мурашки бегут по
коже. Познакомившись с близнецами лично, я невольно засомневалась,
не стоит ли мне внести кое-какие поправки в свой обет целомудрия.
Например, хранить целомудрие, но сделать исключение
для двоих симпатичных двадцатипятилетних близнецов из
Италии? Тут я вспомнила одну свою знакомую, которая, будучи вегетарианкой,
все же никогда не может отказаться от бекончика…
В мыслях уже складывался текст письма для «Пентхауса»:

…Стены римского кафе освещали лишь дрожащие свечи,
и было невозможно понять, чьи руки ласкают…

Ну уж нет.

Нет, нет и еще раз нет.

Я оборвала фантазию. Не время сейчас искать приключений
на свою голову и (что неизбежно) усложнять и без того запутанную
жизнь. Мне нужно исцеление и покой, а их способно подарить
лишь одиночество.

Как бы то ни было, к середине ноября (то есть к сегодняшнему
дню) мы с Джованни, который оказался скромным и прилежным
парнем, стали хорошими друзьями. Что касается Дарио,
более взбалмошного из двоих, то его я познакомила со своей
очаровательной подружкой Софи из Швеции, и они проводили
время вместе, практикуя совсем другое. Мы же с Джованни только
говорили. Мы ужинали вместе и общались вот уже несколько
чудесных недель, исправляя грамматические ошибки за пиццей,
и сегодняшний вечер был не исключением. Новые идиомы,
свежая моцарелла — словом, приятное вечернее времяпрепровождение.

Сейчас полночь, стоит туман, и Джованни провожает меня
домой по римским закоулочкам, петляющим вокруг старинных
зданий, подобно змейкам-ручейкам в тенистых зарослях кипарисовых
рощ. Вот мы и у двери моего дома, стоим лицом к лицу.
Джованни обнимает меня по-дружески. Уже прогресс, первые
несколько недель он отваживался лишь пожать мне руку. Останься
я в Италии еще годика на три, глядишь — набрался бы
храбрости для поцелуя. А вдруг он прямо сейчас меня поцелует?
Здесь, на пороге… ведь есть еще шанс… и мы стоим, прижавшись
друг к другу в лунном свете… это, конечно, будет ужасной ошибкой,
но нельзя же упускать возможность, что он сделает это прямо
сейчас… ведь всего-то и нужно наклониться и… и…

И ничего.

Джованни отступает.

— Спокойной ночи, дорогая Лиз, — говорит он.

— Buona notte, caro mio, — отвечаю я.

Я в одиночестве поднимаюсь на четвертый этаж. Одна вхожу
в свою маленькую студию. Закрываю дверь. Меня ждет очередная
одинокая ночь в Риме. Долгий сон в пустой кровати в компании
итальянских разговорников и словарей.

Я одна, совсем одна, одна-одинешенька.

Мысль об этом заставляет меня выронить сумку, опуститься
на колени и прикоснуться к полу лбом. И там, на полу, я обращаюсь
ко Вселенной с искренней молитвой благодарности.

Сначала по-английски.

Потом по-итальянски.

И в довершение, чтобы уж наверняка, — на санскрите. 

2

Раз уж я стою на коленях, позвольте перенести вас на три года в
прошлое — в то самое время, когда началась эта история. Оказавшись
там, вы обнаружили бы меня в той же позе: на коленях,
на полу, бормочущей молитву.

Но, не считая позы, все остальное три года назад было совсем
не похоже на день сегодняшний. Тогда я была не в Риме, а в ванной
на втором этаже большого дома в пригороде Нью-Йорка.
Этот дом мы с мужем купили совсем недавно. Холодный ноябрь,
три часа ночи. Муж спит в нашей кровати. А я прячусь в ванной,
пожалуй, уже сорок седьмую ночь подряд и, как и все предыдущие
ночи, плачу. Плачу так горько, что наплакала уже лужу слез,
которая разлилась передо мной на кафельной плитке резервуаром
душевных радиоактивных отходов, — тут и стыд, и страх,
и растерянность, и печаль.

Не хочу больше быть замужем.

Мне очень не хотелось верить в это, но правда засела глубоко
внутри и не давала мне покоя.

Не хочу больше быть замужем. Не хочу жить в этом доме.
Не хочу иметь детей.

Но как это — не хочу детей?! Я же должна их хотеть! Мне тридцать
один год. Мы с мужем вместе восемь лет, женаты шесть, и вся
наша жизнь построена на уверенности, что после тридцати — самое
время остепениться — я наконец успокоюсь и рожу ребеночка.
Нам обоим казалось, что к тому времени я устану от постоянных
разъездов и с радостью поселюсь в большом доме, полном
хлопот, детишек и сшитых собственноручно лоскутных одеял. На
заднем дворе будет сад, а на плите — уютно побулькивающая кастрюлька
с домашним рагу. (Кстати, это весьма точное описание
моей матери, что еще раз доказывает, как трудно было мне отделить
себя от этой властной женщины, в чьем доме я выросла.) Но
мне все это было не нужно. Я осознала это с ужасом. Мне исполнилось
двадцать восемь, двадцать девять, и вот уже неизбежная
цифра тридцать замаячила на горизонте, как смертный приговор.
Тогда я и поняла, что не хочу заводить ребенка. Я все ждала, когда
это желание появится, а оно все не приходило и не приходило.
А ведь мне прекрасно известно, что значит желать чего-то.
И ничего подобного я не чувствовала. Мало того, мне все время
вспоминалось, что сказала сестра, когда кормила грудью своего
первенца: «Родить ребенка — это как сделать наколку на лбу. Чтобы
решиться на такое, надо точно знать, что тебе этого хочется».

Но разве можно теперь дать задний ход? Ведь у нас все идет
по плану. Ребенок запланирован на этот год. По правде говоря,
мы уже несколько месяцев упорно пытаемся зачать. Но ничего
не происходит (разве что — в порядке издевательской насмешки
над беременными? — у меня началась психосоматическая
утренняя тошнота: каждое утро дарю туалету свой завтрак).
А каждый месяц, когда приходят месячные, я украдкой шепчу в
ванной: «Спасибо, Господи, спасибо, спасибо за то, что еще хотя
бы месяц у меня будет моя жизнь…»

Я пыталась убедить себя в том, что со мной все в порядке. Все
женщины наверняка чувствуют то же самое, когда пытаются забеременеть.
(Это чувство я характеризовала как «противоречивое», хотя вернее было бы сказать «чувство всепоглощающего
ужаса и паники».) Так я и уговаривала себя, что со мной все нормально,
хотя все свидетельствовало об обратном. Взять хотя бы
одну знакомую, которую я встретила на прошлой неделе. Она
только что узнала, что беременна, — после двух лет лечения от
бесплодия, которое обошлось ей в кругленькую сумму. Она была
в экстазе. По ее словам, она всегда мечтала стать матерью. Годами
тайком покупала одежду для новорожденных и прятала ее
под кроватью, чтобы муж не нашел. Ее лицо так и лучилось от
счастья, и я вдруг поняла, что это чувство мне знакомо. Именно
так я чувствовала себя прошлой весной, в тот день, когда узнала,
что журнал, где я работаю, посылает меня в Новую Зеландию с
заданием написать статью о поисках гигантского кальмара. И я
решила: «Когда мысль о ребенке вызовет у меня такой же восторг,
как предвкушение встречи с гигантским кальмаром, тогда
и заведу детей».

Не хочу больше быть замужем.

В дневные часы я отталкивала эту мысль, но по ночам не могла
думать ни о чем ином. Это была настоящая катастрофа. Лишь
я одна могла проявить поистине преступный идиотизм: дотянуть
брак до такой стадии — и только потом понять, что хочу
все бросить. Дом мы купили всего год назад. Неужели мне не хочется
жить в этом замечательном доме? Ведь когда-то он мне
нравился. Так почему же теперь каждую ночь я брожу по его коридорам
и завываю, как Медея? Неужели я не горжусь всеми нашими
накоплениями — дом в престижном районе Хадсон-Вэлли,
квартира на Манхэттене, восемь телефонных линий, друзья,
пикники, вечеринки, уик-энды, проведенные в магазинах очередного
торгового центра, похожего на гигантскую коробку,
где можно купить еще больше бытовой техники в кредит? Я активно участвовала в построении этой жизни — так почему же
теперь мне кажется, что вся эта конструкция, до последнего
кирпичика, не имеет со мной ничего общего? Почему на меня
так давят обязательства, почему я устала быть главным кормильцем
в семье, а также домохозяйкой, устроителем вечеринок, собаковладельцем,
женой, будущей матерью и, в урывках между
всем этим, еще и писательницей?

Не хочу больше быть замужем.

Муж спал в соседней комнате на нашей кровати. Я любила и
ненавидела его примерно поровну. Будить его и делиться своими
переживаниями было совершенно ни к чему. Он и так был
свидетелем того, как в течение нескольких месяцев я разваливалась
на куски и вела себя, как ненормальная (я была даже не
против, чтобы меня так называли). Я порядком его утомила. Мы
оба понимали, что со мной что-то не так, но терпение мужа было
не бесконечным. Мы ссорились и кричали друг на друга и
устали от всего этого так сильно, как устают лишь пары, чей
брак катится к чертям. Даже взгляд у нас стал, как у беженцев.

Многочисленные причины, по которым я больше не хотела
быть женой этого человека, не стоит перечислять здесь хотя бы
потому, что они слишком личные и слишком безотрадные.
Во многом виновата была я, но и его проблемы сыграли свою
роль. И это естественно: ведь в браке всегда две составляющие,
два голоса, два мнения, две конфликтующие стороны, каждая из
которых принимает собственные решения, имеет собственные
желания и ограничения. Но я думаю, что некрасиво обсуждать
проблемы мужа в этой книге. И не стану никого убеждать, что способна
пересказать нашу историю беспристрастно. Пусть лучше
рассказ о том, как разваливался наш брак, так и останется за кадром.
Я также не стану открывать причины, по которым мне одновременно
и хотелось остаться его женой, не стану говорить о том,
какой чудесный это был человек, за что я любила его и почему вышла
за него замуж и почему жизнь без него казалась мне невозможной.
Все это останется при мне. Скажу лишь, что в ту ночь муж
был для меня в равной степени маяком и камнем на шее. Перспектива
уйти от него казалась немыслимой, но еще более невыносимой
была перспектива остаться. Мне не хотелось, чтобы кто-то
(или что-то) пострадал по моей вине. Если можно было бы тихонько
выйти через черный ход без всякой сумятицы и последствий и бежать, бежать, бежать до самой Гренландии — я бы так и
сделала.

Это не самая радостная часть моей истории. Но я должна
рассказать ее, потому что именно тогда, на полу в ванной, случилось
нечто, навсегда изменившее весь ход моей жизни. Это
было сравнимо с тем непостижимым астрономическим явлением,
когда планета в космосе переворачивается на сто восемьдесят
градусов без всякой на то причины и ее расплавленная
оболочка смещается, изменяя расположение полюсов и меняя
форму так, что планета в одно мгновение становится овальной,
а не круглой. Нечто похожее я тогда и испытала.

А случилось вот что: я вдруг начала молиться.

Ну, знаете, как люди молятся Богу. 

3

Надо сказать, такого со мной еще не случалось. Кстати, раз уж я
впервые произнесла это многозначительное слово — БОГ и
поскольку оно еще не однажды встретится на страницах книги,
думаю, справедливо будет отвлечься на минуту и объяснить, что
я подразумеваю под этим словом, — чтобы люди сразу решили,
стоит ли считать мои слова оскорбительными или нет.

Отложим на потом спор о том, существует ли Бог вообще.
Хотя нет — давайте лучше совсем забудем об этом споре. Сначала
поясню, почему я использую слово «Бог», хотя вполне можно
было бы назвать Его, скажем, Иеговой, Аллахом, Шивой, Брахманом,
Вишну или Зевсом. Я, конечно, могла бы называть Бога
«Оно», как в древних санкритских священных книгах — это довольно
точно характеризует то всеобъемлющее, не поддающееся
описанию нечто, к которому мне порой удавалось приблизиться.
Но «Оно» — какое-то безличное слово, скорее объект,
чем существо. Лично мне нелегко молиться кому-то, кого называют
«Оно». Мне нужно имя, чтобы создать впечатление личного
общения. По этой же причине я не могу обращаться ко Вселенной,
Великой бездне, Великой силе, Высшему Существу,
Единству, Создателю, Свету, Высшему разуму и даже самой поэтичной интерпретации имени Божьего — Тени Перемен, — кажется,
так Его называли в гностических евангелиях.

Ничего не имею против всех этих названий. По мне так все
они имеют равное право на существование, поскольку в равной
степени адекватно и неадекватно описывают то, что описать
нельзя. Но каждому из нас нужно имя собственное, которым бы
мы называли это неописуемое нечто. Мне ближе всего Бог, вот я
и зову Его Богом. Признаюсь также, что обычно зову Бога «Он»,
и меня это ни капли не коробит, так как я воспринимаю слово
«Он» всего лишь как подходящее личное местоимение, а не анатомическую
характеристику и уж точно не повод для феминистского
бунта. Не имею ничего против того, что для кого-то
Бог — это «Она», я даже понимаю, что вынуждает людей звать
Его женским именем. Но, по-моему, Бог-Он и Бог-Она имеют
равное право на существование и одинаково точно и неточно
описывают то, что должны описать. Хотя стоит все-таки писать
эти местоимения с большой буквы в знак уважения к божественному
присутствию — мелочь, а приятно.

Вообще-то, по рождению, а не по убеждению, я христианка.
Родилась в англо-саксонской протестантской семье. Но, несмотря
на мою любовь к Иисусу, великому проповеднику мира на земле,
несмотря на то, что я сохраняю за собой право в определенных
жизненных ситуациях задаваться вопросом, как поступил
бы Он, с одной христианской догмой я все же никогда не соглашусь.
Это постулат о том, что единственный путь к Богу — вера в
Иисуса. Так что, строго говоря, никакая я не христианка. Большинство
моих знакомых христиан с пониманием и непредвзятостью
относятся к моим чувствам. Правда, большинство моих
знакомых никак не назовешь догматиками. Тем же, кто предпочитает
говорить и думать строго в рамках христианского канона,
могу выразить лишь сожаление и пообещать не лезть в их дела.

Меня всегда привлекали трансцендентальные мистические
учения во всех религиях. Я с трепетным волнением в сердце отзывалась
на слова любого, кто утверждал, что Бог не живет в догматических
рамках священных писаний, не восседает в небе на
троне, а обитает где-то совсем рядом с нами — гораздо ближе,
чем мы можем предположить, наполняя наши сердца своим дыханием.
И я благодарна всем, кому удалось заглянуть в самый
центр собственного сердца и кто вернулся в мир, чтобы сообщить всем нам, что Бог — это состояние безусловной любви. Во
всех мировых религиозных традициях всегда были мистики-святые
и просветленные, и все они описывали один и тот же
опыт. К сожалению, для многих дело кончилось арестом и казнью.
И все же я отношусь к ним с глубоким трепетом.

По существу, того Бога, к которому я пришла, очень легко
описать. Был у меня когда-то песик. Бездомный, из приюта. Он
был помесью примерно десяти разных пород, и от каждой из
них взял самое лучшее. Пес был коричневого цвета. И когда люди
спрашивали, что это за собака, я всегда отвечала одинаково:
«Это коричневый пес». Так и на вопрос, в какого Бога я верю, отвечаю
просто: «В хорошего Бога».

4

Конечно, с той ночи, когда я заговорила с Богом впервые в ванной
на полу, у меня было немало времени, чтобы сформулировать
мнение о Всевышнем. Но тогда, в самом эпицентре мрачного
ноябрьского кризиса, мне было не до теологических
рассуждений. Меня интересовало только одно: как спасти свою
жизнь. Наконец я поняла, что достигла того состояния безнадежного,
самоубийственного отчаяния, когда некоторые как раз и
просят о помощи Бога. Кажется, я читала об этом в книжке.

И вот сквозь рыдания я обратилась к Богу и сказала что-то
вроде: «Привет, Бог. Как дела? Меня зовут Лиз. Будем знакомы».

Да-да, я обращалась к Богу так, будто нас только что представили
друг другу на вечеринке. Но каждый говорит, как может, а я
привыкла, что знакомство начинается именно с этих слов. Мне
даже пришлось одернуть себя, чтобы не добавить: «Я ваша большая
поклонница…»

— Извини, что так поздно, — добавила я. — Но у меня серьезные
проблемы. И прости, что раньше не обращалась к Тебе напрямую,
хотя всегда была безмерно благодарна за все то хорошее,
чем Ты наградил меня в жизни.

При этой мысли меня накрыла новая волна рыданий. Бог
ждал. Я взяла себя в руки и продолжила:

— Молиться я не умею, да Ты и сам видишь. Но не мог бы Ты
мне помочь? Мне очень нужна помощь. Я не знаю, что делать.
Мне нужен совет. Пожалуйста, подскажи, как поступить. Скажи,
что мне делать. Скажи, что мне делать…

Так вся моя молитва свелась к одной простой просьбе — «скажи,
что мне делать». Я повторяла эти слова снова и снова. Уж не
знаю, сколько раз. Но молилась я искренне, как человек, чья
жизнь зависит от ответа. И плакала.

А потом все резко прекратилось.

Я вдруг поняла, что больше не плачу. Не успела я довсхлипывать,
как слезы исчезли. Печаль улетучилась, как в вакуумную дыру.
Я отняла лоб от пола и удивленно села, отчасти ожидая увидеть
некое великое божество, которое осушило мои слезы.
Однако в ванной я была одна. Но при этом рядом со мной ощущалось
что-то еще. Меня окружало нечто, что можно описать как
маленький кокон тишины — тишины столь разреженной, что
боязно дышать, чтобы не разрушить ее. Меня окутал полный покой.
Не помню, когда в последний раз мне было так спокойно.

А потом я услышала голос. Не паникуйте — то не был зычный
Божий глас, как в голливудских фильмах в озвучке Чарлтона Хестона.
И он не приказывал мне построить бейсбольное поле на
заднем дворе. Это был мой голос, и доносился он изнутри. Но я
никогда не слышала, чтобы мой внутренний голос был таким
мудрым, спокойным и понимающим. Мой собственный голос
мог бы звучать именно так — будь моя жизнь наполнена любовью
и определенностью. Невозможно описать, какой заботой и
теплом был проникнут этот голос, который дал мне ответ и навсегда
избавил от сомнений в существовании божественного.

Он сказал: «Иди спать, Лиз».

И я вздохнула с облегчением.

Сразу стало ясно, что это и есть единственный выход. Ведь

любой другой ответ показался бы мне подозрительным. Вряд
ли я поверила бы хоть одному слову, если бы раскатистый бас
вдруг произнес: «Ты должна развестись с мужем!» или «Ты не должна разводиться с мужем!» В этих словах нет истинной мудрости.
Истинно мудрый ответ — единственно возможный в
данный момент, а в ту ночь единственно возможным выходом
было пойти спать. Иди спать, сказал всеведущий внутренний
голос, потому что тебе необязательно знать главный ответ прямо
сейчас, в три часа ночи, в четверг, в ноябре. Иди спать, потому
что я люблю тебя. Или спать, потому что единственное, что
тебе сейчас нужно, — хорошо отдохнуть и позаботиться о себе
до тех пор, пока не узнаешь ответ. Иди спать, и, когда разразится
буря, у тебя хватит сил ей противостоять. А бури не избежать,
моя милая. Она придет очень скоро. Но не сегодня. Поэтому…

Иди спать, Лиз.

Между прочим, этому эпизоду свойственны все типичные
признаки опыта обращения в христианство: душа, погруженная
в глубокие сумерки, мольба о помощи, голос свыше, чувство перерождения.
Но для меня это не было обращением в традиционном
смысле слова — то есть перерождением, или спасением. Я бы
скорее назвала случившееся в ту ночь началом религиозного общения.
То были первые слова открытого и сулящего открытия
диалога, который в конечном счете приблизил меня к Богу.

Отрывок из романа «Любовь на завтрак»

О книге Анны Бурдиной «Любовь на завтрак. Цветочный приворот»

Жизнь полна перемен, а моя — тем более. В этот раз, как и всегда в моей жизни, все началось с глупости.

Еще со школы у меня есть две закадычные подружки. Одна из них — Арина, самая любимая. А другая, тоже не менее любимая, — Лилька.

Арина — прелесть во всех отношениях. Она, чисто внешне, самая привлекательная из нас. А если быть совсем беспристрастной, то просто красавица: стройная, как нежная белая березка, со спокойным лицом, всепрощающим взглядом мадонны и такая со всех сторон правильная, что иногда даже за себя стыдно , что ты, например, ненароком нос кулаком утерла в ее присутствии .

Она у нас, как мать. Чуть что — к ней поплакаться в жилетку бежим, а уж «мамочка наша» всегда найдет, чем утешить наши с Лилькой безголовые создания и вечно мечущиеся души. Мы не успеем даже соврать, чтобы себя выгородить в лучшем виде, а она как в воду глядит — так тебе все на блюдечке с голубой каемочкой и выложит. Иногда даже, обидно: ты к ней, как к исповеднику, а она тебя , не повышая голоса, будто карающим мечом так больно словами отхлещет по щекам, что краснеешь изнутри и снаружи. Хорошо, что еще в угол не ставит. Но, как говорится в народе, сапожник без сапог. — Про насто с Лилькой она все знает : что делать, как жить и что не надо делать. Умеет правильно наставить нас на путь истинный, зато в себе никак разобраться не может. У Арины, как и у нас, сейчас в жизни полный минор — жизненный кризис, значит. По ее словам, жизненный тупик. Но эта тема особого разговора.

Лилька — полный антипод Арины. Почему Лилька поставлена мной на второе место? Да потому, что у нее больше пороков! Она у нас со странностями — в хорошем смысле этого слова, и с «Большими странностями», в необъяснимости своих поступков. Ее чудаковатость делает ее похожей на переросшего ребенка, которому все прощается. Мы с Ариной вынуждены принимать все Лилькины проказы и выходки, хотя иногда нам очень хочется в педагогических целях шлепнуть ее по заднему месту или лишить на десерт мороженого. Но мы этого не делаем. Приходится разводить руками, пожимать плечами и, качая головами, говорить: «Как можно!» или «Ну, ты даешь, подруга!», но принимать ее такой, какая есть.

Лилька или Лелек — не пренебрежительное имя, а ласковое, как Булька, Мулька или Жулька, полудетское-полусобачье. Она вообще-то Лилия Матвеевна, но ей полное имя совсем не идет, как платье не со своего плеча, или вынутое из бабушкиного сундука. Во-первых, Лилька работает в городской больнице медсестрой, где все — и больные, и здоровые, и начальство в том числе, по отчеству до сих пор ее не величают, хотя она незаметно для всех подобралась к тому возрасту, когда в «девушках» уже ходить просто неприлично. Там, в больнице, все ее называют только по имени: Лиля, Лилечка, Лелек или совсем безлико — сестра.

Кроме того, Лилька настолько легкая в общении и в поведении, что, кажется, она переносится от одного человека к другому едва заметным дуновением ласкающего, теплого ветерка, подобно перышку. Зацепится перышко за кого-нибудь, задержится еле незаметным невесомым грузом и летит дальше, уносимое следующим порывом ветра. Она сама похожа на ветерок, который пронизал всю ее натуру, в том числе — и отношения с противоположным полом.

Внешне это выглядит следующим образом: один ухажер сменяет другого в зависимости от сезона. Лелек уверяет, что каждого любит, но, как только ей удается одержать победу над очередным объектом внимания и довести первоначальное общение до итоговой ночи безумной страсти, то она теряет к нему всяческий интерес. Любовь мгновенно куда-то улетучивается, и Лелек принимается ястребиным оком подыскивать себе следующую жертву. В результате она находится в перманентном состоянии легкого флирта, если говорить научным языком,.А если выражаться народным, то приличных слов подобному явлению народ до сих пор так и не придумал. Однако хроническое состояние охотницы по «отстрелу» особей мужского пола и коллекционированию их виртуальных «поверженных» голов, вывешенных на всеобщее обозрение на стене в виде фотографий, уже давно никого не удивляет. Привыкли.

Я также, под стать Лильке, не особо задумываюсь над тем, что выкамариваю по жизни и частенько попадаю в самые различные откровенно идиотские истории. Давно уже пора было бы остепениться, так как с годами люди, как правило, умнеют, а я — наоборот. Но поскольку, судя по внешнему виду, мне середина двадцати, не больше, я иногда позволяю себе немного похулиганить. После тридцати мне, может быть, станет стыдно. Поэтому я для себя решила: когда буду выглядеть на тридцать — остепенюсь.

Зовут меня чисто по-русски, просто, традиционно и даже не оригинально — Маруся, а фамилию Перепрыжкина, с который мне до сих пор не удается расстаться, как я уже неоднократно говорила, подарил мне мой первый муж. Буквосочетание имени и фамилии — нарочно не придумаешь. Правда, моя мама, хорошо в свое время подумав, назвала меня довольно мило и красиво — Марианной. Однако это прелестное имя мне как-то не привилось. С детства я зовусь Марусей, поэтому имя мое, скорее, превратилось кличку. Вот и получилось то, что получилось — Маруся Перепрыжкина. С тем и живу.* * *

В один прекрасный, по-летнему теплый весенний вечер мы втроем собрались на даче у Арины. Май месяц развернулся в полной своей красоте. Деревья благоухали свежей зеленью молодой зарождающейся листвы. В пышный свадебный белоснежный наряд буйного цветения оделись яблони. Земля источала пьянящий аромат весны. Воздух наполнился благоуханием ожившей от зимнего сна, распустившейся природы.

Первые комары вылетели на охоту за своими жертвами и целыми армиями нападали на стоящую или сидящую без движения приманку в виде человеческих тел. Мы решили не подвергаться комариному истязанию, поэтому, как только стемнело, расположились в доме, у камина.

Наши мужчины, а именно — муж Арины Влад, мой недавно испеченный ухажер Василий и Лилькин официально объявленный на то время любовник, Костик не смогли приехать на дачу, каждый по своей причине.
Лилькин очередной кавалер, Костик — ,был артист. Одновременно — еще и продюсер своей же достаточно известной фольклорной группы. Костик проводит выходные с семьей, потому что он, как и большинство предыдущих Лелькиных увлечений, оказался женат. Кроме того, в свои сорок с лишним лет Костик является не только мужем своей жены, но и отцом двух малолетних детей. Дети, понятно, требуют воскресного внимания со стороны «молодого» или, скорее, молодящегося папаши, поэтому выходные и праздники у Лильки от Костика свободны. Однако ее отношения с Костиком заметно отличались от предыдущих, так как они длились уже больше двух месяцев и, несмотря на одержанную ей победу. Лиличка, казалось, не собиралась расставаться со своим новым ухажером и имела на него планы. Это никак не вписывалось в ее модель поведения, настораживало и порождало множество вопросов.

Муж Арины, Владик — сдвинутый трудоголик, в то время не мог себе позволить просто так улизнуть от дел на подмосковную дачу. Он все свое свободное и несвободное время посвящал единственной своей «любимой женщине» — работе. Арина играла в его жизни второстепенную роль обслуживающего персонала или, скорее кошки, которая всегда при доме и всегда рада приходу хозяина. «Кошка» иногда мяукала, когда хотела обратить не себя внимание, иногда царапалась или капризничала. Но это ничего не значило и ни на что не влияло. Ее можно было погладить, потискать, поцеловать, взять с собой в кровать, даже поговорить иногда, между делом, а можно было вовсе не замечать или заставлять вечно чего-то ждать. Однако Арина подходила к проблеме наличия у Влада патологической страсти к работе философски, с пониманием характера, материальных и честолюбивых устремления мужа, поэтому не обижалась.

Мой ухажер, Василий, в то воскресенье был в командировке в Сочи. Он вошел в мою жизнь недавно, позапрошлой осенью. Как-то в воскресенье мы с подружкой соседкой по дому, пошли в Парк Победы на Кутузовском кататься на роликах, как юные пионеры. Василий с другом делали то же самое — мерили километры дорожек парка на своих роликовых колесах. Слово за слово — вот и познакомились. Потом подружились, стали встречаться. Вася очень симпатичный парень — добрый, обстоятельный, разумный и, не побоюсь этого слова — мудрый. Он нашел язык с моими домашними — с бабушкой, мамой, папой и даже подружками — со всеми. Кроме того, он очень спортивный. Увлекается восточными боевыми искусствами, шахматами и неплохо играет в бильярд. Василий почти бизнесмен, но с интеллектуальным уклоном. Занимается программным обеспечением для компьютеров. Его фирма, которую он когда-то организовал со своими друзьями, создает компьютерные программы под заказ. Вася — мозг, который их создает. Его друзья — умные головы, которые эти программы реализуют. Я в этом ничего не понимаю, но знаю одно — Вася очень умный. Мы с ним встречаемся полтора года. Пробовали жить вместе — не получилось. Я предложила жить у меня — он отказался.

Дело в том, что Вася живет с мамой. Мама его постоянно болеет и он как любящий сын не может ни на одну ночь оставить ее одну. Вася предложил мне переехать к нему в квартиру и жить всем вместе — он, его мама и я. Даже предложение руки и сердца сделал. Но тогда я не захотела. Сказала, что подумаю. Считала себя третьей лишней. В Васином доме все крутится вокруг мамы. Но спустя год я хорошо подумала, сказала, что согласна на его предложение руки и сердца и предложила ему переехать ко мне. В ответ теперь уже он сказал, что «подумает»… и думает до сих пор.

Вот так мы и живем с Васей — каждый у себя. Периодически перезваниваемся, иногда встречаемся, но не больше. Люблю ли я его? Не знаю. Я привязана к Васе и, в принципе, не отказалась бы теперь пожить под его крылом. Но что-то меня удерживает. То ли то, что он слишком положительный, пресный какой-то, то ли то, что я постоянно ревную к его собственной матери — не знаю. Но знаю одно: когда я гляжу на Васю, у меня не вырабатывается ни адреналина, ни эмоций, ни желаний, ни гнева, ни радости — ничего. Кроме того, чем дольше длятся наши отношения, тем больше я перестаю понимать, почему Вася не хочет сделать решительный шаг и сообразить своим могучим математическим умом, что женщине, которая достаточно подумала над его предложением и дала положительный ответ, в конце концов надоедает роль вечной любовницы!