Простая история

«Осовременивать» классические произведения, то есть переносить их действие в наши дни — хоть Шекспира, хоть Чехова, хоть Достоевского — это для театральных постановщиков все равно, что спорт какой-то. У кого, мол, лучше получится. Подобных экспериментов (как минимум, с переодеванием актеров в современные костюмы) не счеть. Вполне понятно, что такие попытки довольно редко бывают удачными. Ведь если не художественная необходимость, то хотя бы здравый смысл должны помогать авторам, решившим переселить, к примеру, короля Лира в двадцатый век. Помогают, однако, не всегда.

Новая камерная постановка по мотивам «Белых ночей» Достоевского — приятное исключение. Может, и случайное. От повести Достоевского здесь осталась только фабула и действующие лица, остальное — плод молодой фантазии авторов спектакля. Живое воображение и камерность оказались в данном случае хорошими союзниками: зрители могут наблюдать живую и современную историю, которой при всем желании не спрятаться в глубинах сцены или за декорациями.

Собралось несколько молодых людей: драматург (Юлия Раввина), режиссер (Ксения Раввина, сестра Юлии), три артиста: Ася Ширшина, Илья Шорохов, Александр Поламишев. Спрятались за палочкой-выручалочкой — «по мотивам». Точнее сказать, отошли на уважительную дистанцию. Ведь где мы и наше время, а где — Настенька и Мечтатель, сочиненные Достоевским. Без четкой привязки к оригинальному произведению спектакль становится вполне самостоятельной сентиментальной историей, пусть и отдаленно что-то напоминающей.

Здесь тоже есть Мечтатель — этакий романтик-бродяга, который скрытен, раним и не прочь почитать стихи. Кстати, кроме стихов Пастернака, Северянина и прочих в спектакле звучат стихи и исполнителя роли Ильи Шорохова — во-первых, поэта и, во-вторых, актера. Здесь есть Настя —начинающая актриса, темпераментная барышня, которая рассталась с возлюбленным Андреем ровно на один год, чтобы проверить крепость чувств и встретиться вновь. И теперь, спустя год, она приходит на оговоренное место встречи. Но возлюбленного всё нет. Возлюбленный — преуспевающий «сериальный» актер. Он, как и положено, появится только в конце и мельком.

Вместо того каждую белую ночь встречаются Настя и Мечтатель — болтают о том, о сем, ругаются-мирятся, рассказывают истории (наивные и узнаваемые) и, конечно же, незаметно влюбляются друг в друга. Когда приходит черед появиться Андрею, то выясняется, что и без него было неплохо. Тут опустим кое-какие логические несостыковки в сюжете и поведении героев. Главное — Настя и Мечтатель обретают друг друга и за кулисами непременно поженятся.

Вот, собственно, и вся история, которая настолько прозрачная и легкая, что на нее можно прицепить какие-угодно определения. Инсценировку можно назвать, например, студийным и хорошим учебным спектаклем. Можно — этаким прощанием с юностью, с тем самым Театральным институтом, с ночными прогулками до самого рассвета и тому подобными вещами. Поэтому и в героях, кажется, есть очень много от самих артистов.

Можно также обозначить спектакль как попытку молодых актеров и постановщика сделать что-то свое, самостоятельное, для души. Скорее всего, в каждом предположении есть доля правды.

Официально же «Белые ночи» считается первой постановкой на новой сцене Санк-Петербургского музея театрального и музыкального искусства. Новая площадка — бывший кабинет директора Императорских театров В. А. Теляковского, который раньше был на ремонте.

На первых показах спектакля в зале был аншлаг; зрители (среди которых было много родственников и друзей) несли цветы. С особым вниманием следили за любовной интригой спектакля дети и пожилые дамы. Многие хохотали. Короче, нормальная живая реакция зала, что в наше время в театре — долгожданный, но нечастый гость. Как будут принимать спектакль обычные зрители, пресыщенные и ленивые, сказать сложно. Все ж-таки нет здесь ни спецэффектов, ни «звезд», ни ярких декораций, ни психологических заумей… Ну и что, что по мотивам Достоевского?… Обычная, искренняя история.



Фото Катерины Кравцовой

Мария Каменецкая

Вадим Басс. Петербургская неоклассическая архитектура 1900-1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма

  • Вадим Басс «Петербургская неоклассическая архитектура 1900—1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма». СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010. — 487 с.

Когда смотришь на старые, двадцати-тридцати летней давности фотографии Питера (тогдашнего Ленинграда) поражают две вещи: полупустые улицы (машин почти нет даже в час пик) и полное отсутствие новодела. Таким мы помним этот город и таким его уже не увидят те, кто придут сюда после нас. Расстраивает другое: у наших детей, вероятно, будут наворачиваться слезы на глаза в тот момент, когда новые инвесторы будут сносить дома, на которые мы сейчас смотреть не можем без отвращения и которые возникли на месте прежних, наших любимых. Жаль, конечно, но таковы законы памяти: человек получает городское пространство сложившимся до своего появления и воспринимает все окружающее как некую неустранимую данность — ведь именно здесь происходит первое осознание мира и начинается отсчет человеческой жизни. И все дело в том, что искусственную, продуманную и сконструированную городскую среду мы воспринимаем как среду естественную, где все существует изначально раз и навсегда.

Такие способы восприятия маскируют одну простую, но довольно неприятную вещь: все, с чем мы сталкиваемся каждый день, эти улицы и площади, имеют по большому счету случайный и необязательный характер. Cтоль привычный ландшафт может преобразиться в одночасье, ведь любую постройку, любой архитектурный ансамбль следует рассматривать не как действие природных сил, а как результат сговора разных людей и институций — заказчиков, подрядчиков, архитекторов, Академии художеств, разных комиссий и т.д. и т.п. Финал этого может быть достаточно плачевным, потому что «прекрасное», «уместное», «целесообразное», что уж тут греха таить, понимается участниками процесса совершенно по-разному и далеко от представлений «непрофессионалов».

Обо всем этом заставляет задуматься монография известного искусствоведа Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900–1910 годов в зеркале конкурсов. Слово и форма». Сюжет вроде бы достаточно локальный. Но так кажется только на первый взгляд: основным предметом книги является природа того, что мы называем «классикой». И вроде ведь все знают, что классика — нечто объективно прекрасное, общепризнанное, может быть даже что-то скучное, имеющее свою вечную и неизменную цену. На самом деле все не так просто и весь фокус состоит в том, что это понятие, которым мы готовы оперировать в разговорах и своих оценочных суждениях («Ну, чего ты хочешь, это же классика!!!»), достаточно сложно определить. Здесь начинается область невнятных допущений, где подчас каждый сам себе голова.

Вопрос о классике можно было бы тихо спустить на тормозах, но дело в том, что в некоторых случаях апелляция к ней жизненно необходима. Например, в архитектуре — творчестве, как известно, коллективном, где любая постройка должна удовлетворить по крайней мере три стороны: корпорацию архитекторов, заказчика и нас с вами, простых граждан. У каждой стороны свои резоны: архитекторы отстаивают свое право на экспертную оценку, застройщик хочет уменьшить расходы, а все остальные — получить эстетическое удовольствие от конечного продукта. Все эти силы (первые две — непосредственно, третья — опосредованно) взаимодействуют друг с другом во время конкурсов проектов, где в ситуации обсуждения должно решиться насколько правомерны/неправомерны конкретные архитектурные решения. И в этом случае недостаточно просто сказать: «отлично!», «в лучших традициях!», «вычурно!», «аляповато!», «безвкусица!» и т.д. Корпорация должна обосновать свою позицию, а это невозможно сделать без существования универсальных принципов, с точки зрения которых можно высказаться за или против. Именно так, через обращение к неким нормам и ценностям, открывается возможность выстраивания аргумента, что в конечном счете позволит убедить заказчика (с его главным аргументом — деньгами) в достоинствах конкретного проекта и нас с вами в том, что перед нами архитектурный шедевр.

От того, кто кого одолеет во время этих ристалищ, и будет зависеть конечный продукт. И если живешь в Санкт-Петербурге, то особенно интересно читать как проходили конкурсы сто лет назад, и понимать, о каких именно зданиях идет речь. А если Питера под рукой нет — можно посмотреть иллюстрации в конце книги. Это познавательная сторона дела. Важная, но не единственная. Как мне представляется, главная заслуга книги В. Басса состоит в том, что она открывает связь между вещами, казалось бы не имеющими между собой ничего общего, — между словом и формой, риторикой и архитектурой. И пусть монография, в конечном счете, посвящена лишь одному эпизоду архитектурной истории, она позволяет по-другому посмотреть на то, что происходит с городом сейчас, и осознать, что аргумент (наш с вами) может при определенных условиях сыграть свою роль в том, что мы будет видеть перед глазами. Однако здесь я забегаю вперед — это материал для новой книги, в актуальности которой уже никто не сомневается. Книги о современной архитектуре, которая должна объяснить и механизм принятия решений и те принципы, которыми руководствуются современные «градостроители» (кавычки здесь кажутся вполне уместными, если учесть что понятие «архитектурная ошибка» все больше и больше входит в нашу жизнь). Но первый шаг уже сделан, ведь начинать-то в любом случае нужно с начала: с классики. Ну, или хотя бы с «неоклассики».

О книге Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900-1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма»

Читать отрывок из книги

Купить книгу в интернет-магазине издательства

Дмитрий Калугин

Не чеши

Юлия Беломлинская высказывается на злободневную тему: стих о башне «Газпрома»

Послание к петербуржцу
Или
Русская ново-массонская

Ночь Улица, Фонарь Аптека…
— Не уронитесь кирпичом
Нишкни земляк,
Тут Стройка Века
А ты, похоже, не причем

Ты не причем — давать советы…
Таджик, зырянин, бессараб
Тут согнуты в Мечту Поэта
А с неба щурится Прораб:

С лукавой ленинской стеблинкой
Еврейский Папа Саваоф
Уже однажды сдул пылинкой
с тех, Тридевятых берегов

одну такую пирамидку
Она звалася Вава Б…
Но мы опять ползем улиткой
По склону фудзи — по трубе!

Тут новый БАМ, Елизавета
И также новый Бойконур
Тут согнаты в Мечту Поэта
Тунгуз, армЯнин и уйгур

Мордва, Тува, Степня и Поле
И хмурый дядька из хохлов
Тут собраны по доброй воле.
Где прежде финский рыболофф…

………………………………

Мильены потогонных метров
Протянем в небо, словно шпал
Мы дети первых километров…
(Верней сто первых километров)
И наш товарищ — брянский нал

Не плачь кунак, мы тянем к Богу
Не газохренову трубу
Ту, из Некрасова — Дорогу
Чугунку на мирском горбу

И для Мечты — чего ж не жалко?
Уж сколько вложено костИ…
А ты…
Не суйся под мешалку!
Не загораживай пути

Не стой под грузом, сучий потрох
Не ссы, бери пример сюда
Мы — племя молодых и бодрых
Мы — вавилонская байда

И позабыв про день вчерашний
Скорей в сегодняшний спеши…
А если беспокоит Башня —
Совет все тот же — НЕ ЧЕШИ.

Юлия Беломлинская

ОДНОДНЕВКИ на ВЕКА

Геша был хитрый малый. Весёлый, незлобный, но хитрый. И в жизни, и в литературном пространстве он устраивал каверзы (занятные, поучительные, но ненавязчивые и не мучительные).

Одна из таковых — поэма ДЕНЬ ЗЕНИТА. С одной стороны — действительно, поэма: с прологом, лихо закрученным сюжетом, несколькими героями (главный — конечно же, сам Григорьев), оптимистической кодой и таким саркастически-ироническим прищуром во взгляде на… мнимую действительность, ТАК претендующая на подлинную событийность, что я уже и сам почти поверил в реальность описанного в поэме матча ЗЕНИТ — ДИНАМО (Киев).

С другой стороны — это не совсем уж поэма в классическом понимании, а даже и вовсе не поэма, а некий ловкий синтетический продукт. (Греч. synthesis — «соединение», «сочетание», «составление» — мыслительная операция. Заключается в соединении различных признаков объекта или процесса, выделенных на предшествующей стадии анализа, в некую систему с воспроизведением иерархических связей, свойственных реальным объектам.)

Тут Геша, владеющий языком охмурения, развернулся в полный рост. Подлинный поэт таков и есть: говорит-говорит о том, о сём, приплясывает в ритм, приседает на нужных рифмах, выделывает речевые кунштюки, и — глядь — ты уже у него в цепких волохатых лапках подобно беспомощной мушке, влипшей в паучью сеть.

Так отлавливал женщин (чёткая направленность лирики) А. С. Пушкин, а по ходу зацепил ВСЕХ на 2 века вперёд, подобной же сетью (с другой, впрочем, ячеёй) пытался поймать ПРЕКРАСНУЮ ДАМУ Блок… А поймал нас всех.

Многих удалось изловить своим неводом в лирические сети и Гешке, но этого ему — как, впрочем, и Пушкину, и Блоку, и Лермонту, и Маяковскому, и Есенину, и… показалось мало. В результате охотничьих исканий появился на свет ДЗ!

Действительно, к охоте поэт имеет самое что ни на есть прямое отношение (если только он поэт, а не унылый версификатор, книжный червяк, замшелая библиотечная мышь).

Хитрован Геша потрудился на славу. Мало того, что он неплохо знал русскую и зарубежную классику, успел получить часть филологического и часть актёрского образования, он отлично играл (в футбол, само собой, и в «балду» — тоже в некотором роде футбол словами).

Действие ДЗ, не считая пролога, разворачивается в один день. Интересно соотнести с Гешиной поэмой известные произведения-«однодневки». Скажем, вот жёсткая лагерная повесть про Ивана Денисовича, зэка, обретавшего смысл в работе на благо Родины — в бессмысленно-жутком ГУЛАГе, гибельном для индивида, но непреложно-выгодном рабовладельческому Совку, вполне даже осмысленному. Один день из «трёх тысяч шестисот пятидесяти трёх», пронизанный морозным паром, искрящимся снегом, — полная противоположность разгильдяйскому Гешиному весенне/летнему бреду/фантазии. При чём же тут «сталинские жесткачи»? — спросит неискушённый читатель? А притом! На этой грани — игре противоположностей — выстроен внутренний сюжет поэмы. Неслучайно же всё начинается со сцены охоты на крякву, где Коба и Киров, попивая коньячок, задумывают построить стадион на Крестовском острове.

В некотором смысле ДЗ — это и УЛИСС Джойса: и там и тут события происходят скорее в голове автора/героя/персонажа, но никак не в действительности. Хотя атрибутика реальной жизни ненавязчиво (!) соблюдена: в такой по-хорошему звонкой, как у Геши, головизне — лихо, а в такой лабиринтно-закрученной головне, как у Джойса, так, что гасите свет!

ДЗ — произведение синтетического жанра, но вовсе не потому, что ГГ подменил натуральные продукты голимой синтетикой, а оттого, что он слил в единое текстовое пространство свои шаманские представления о литературных мистификатах, выступив в более сложной ипостаси, чем просто компилятор известных ему не понаслышке произведений-«однодневок»; он — виртуозный композитор-отморозок, а не только менестрель/трубадур, прославивший и без того славный клуб ЗЕНИТ — отважных футболистов, гоняющихся за надутым пузырём. Грубо говоря — пинающих сжатый воздух. ДЗ — воздушная поэма ещё и в этом ключе. Это — по Мандельштаму — и есть тот самый «ворованный воздух», надышавшемуся которым читателю уже как бы маловато простых, бесхитростных человечьих словес.

Произведения-«однодневки»

1. А. С. Грибоедов. «Горе от ума»
Комедия «Горе от ума», самое известное сочинение Грибоедова, написана в строгом следовании канонам классицизма, предписывавшим соблюдать единство места и времени. Действие начинается «чуть свет» в Москве, в доме Фамусова, и заканчивается там же ночью, после бала, знаменитой истерикой Чацкого («Карету мне, карету!»).

2. Л. Кэрролл. «Алиса в Стране Чудес»
«Алиса в Стране Чудес», как и «Алиса в Зазеркалье», построена по столь же хрестоматийной схеме: все свои фантастические приключения героиня переживает во сне. В первой из повестей Алиса засыпает на берегу реки, сморенная жарким пополуденным солнцем, и просыпается перед 5-часовым «файф-о-клоком». Таким образом, в «реальности» всё длится не более нескольких часов.

3. А. А. Блок. «Двенадцать»
Блоковская поэма, несмотря на эпический замах, описывает события одного «черного вечера» и одной ненастной ночи в Петрограде 1918 года, по которому шествует патруль из дюжины красноармейцев.

4. Дж. Джойс. «Улисс»
Все «потоки сознания» и подводные ручьи текста, над которым вот уже почти век бьются исследователи, заключены в жесткие временные рамки-берега. В 8 утра 16 июня 1904 года дублинского студента Стивена Дедала будит его сосед в Башне Мартелла. Далеко за полночь 17 июня Стивен пьет какао на кухне блумовского дома, мочится вместе с хозяином в саду и уходит восвояси, предоставив Леопольду и Молли Блум размышлять над своими личными проблемами.

5. В. Вулф. «Миссис Дэллоуэй»
Героиня романа последовательницы Джойса Вирджинии Вулф июньским утром 1923 года начинает готовиться к светскому приему, а вечером встречает гостей, успевая за этот недолгий срок вспомнить и переосмыслить всю свою жизнь.

6. Д. И. Хармс. «Старуха»
Героя абсурдистской повести Даниила Хармса в течение суток преследует некая неприятная старуха — сперва живая, а потом и умершая, причем не где-нибудь, а в его комнате.

7. А. И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»
 В повести Солженицына рассказывается об обычном дне заключенного сталинского ГУЛАГа Ивана Денисовича Шухова, крестьянина и фронтовика. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…»

8. Г. Т. Бёлль. «Бильярд в половине десятого»
Архитектор Генрих Фемель тоже оценивает заново прожитую жизнь — 6 сентября 1958 года, когда ему исполняется 80 лет. Этот день оказывается решающим и для героя романа, и для его близких. Сын Генриха Роберт, имеющий привычку играть в бильярд с половины десятого до одиннадцати, усыновляет своего юного напарника, а жена Иоганна, отпущенная ради праздника из психлечебницы, стреляет в министра.

9. В. В. Ерофеев. «Москва — Петушки»
Герой поэмы в прозе, он же alter ego автора, обаятельный алкоголик Веничка едет из Москвы в подмосковный райцентр Петушки, чтобы повидаться со своей возлюбленной с рыжими ресницами и косой от затылка до попы, но, по роковому во всех отношениях стечению обстоятельств, вечером приезжает вместо Петушков обратно в Москву.

9 — хорошее и даже в чём-то магическое число. Но в футбольной команде — 11, а не 9 игроков. И поэтому список «однодневок» дополнен двумя произведениями, прочесть которые Геша не мог — хотя, наверное, прочёл бы, если бы был жив.

10. Д. Браун. «Ангелы и демоны»
 В конспирологическом триллере Дэна Брауна профессор из Гарварда ухитряется за день расследовать убийство ученого, на груди которого вырезан символ средневекового ордена иллюминатов.

11. А. В. Басов. «Предел мечтаний»
Вдохновленная трагедией «Норд-Оста» киноповесть режиссера, сценариста и прозаика Александра Басова начинается словами «Еще не рассвело»; ее действие завершается на рассвете следующих суток.

Все материалы о «Дне Зенита»

Евгений Мякишев

«День „Зенита“»: аудио

Виктор Сухоруков читает футбольную поэму Геннадия Григорьева

Фрагмент первый

Фрагмент второй

Фрагмент третий

Все материалы о «Дне Зенита»

«День „Зенита“»: буклет

Текст футбольной поэмы Геннадия Григорьева, комментарии Анатолия Григорьева и Евгения Мякишева — «вкладыш» в диск в формате PDF.

День Зенита (10,2 Мб)

Превью первых страниц

Все материалы о «Дне Зенита»

Коллектор для искусства

Коллектор для искусства

Я родился тогда же, когда развалился Советский Союз. КГБ ассоциируется у меня с Путиным, кафе «Сайгон» я первый раз увидел на Невском около Дворцовой площади, а на углу Невского и Владимирского ничего, кроме гостиницы, я не помню.

Книга, попавшая мне в руки, фактически записки о Ленинграде и его жизни, объединенные одним местом — кафе «Сайгон». До знакомства с этой книгой о «Сайгоне» я слышал только краем уха. Как оказалось, это было место консолидации творческих людей того времени, той контркультуры. Сейчас для меня странно, что интеллигентные люди, проводящие свободное время в Публичке, являлись тогда контркультурой. Не сказать, что это стало для меня великим открытием, я просто не задумывался об этом. Эта книга однозначно будет интересна тем, кто ходил в «Сайгон», тем, чьи воспоминания вошли в эту книгу, читая ее, они будут узнавать себя, своих друзей, места встреч. И поначалу я считал, что мне и моим ровесникам она не может быть интересна, куча незнакомых имен, другая эпоха и т. д. Но по мере чтения я втянулся. Мне стало интересно читать дальше.

В кочегарке. Фото: В. Окулов«Сумерки „Сайгона“» я и мое поколение можем читать как учебник истории, вернее те его главы, которые посвящены жизни простых людей. Что надо делать сегодня, чтобы тебя причислили к контркультуре? Разорвать одежду, сменить половые признаки, петь песни, где 60% текстов чистый мат, — и вот ты уже контркультурист. Интересно читать о времени, когда для того, чтобы выделиться, приходилось идти в Публичную библиотеку, когда ценитель кофе уже являлся в чем-то оппозиционером. В старших классах мы читали «1984» Оруэлла, не по литературе, а по обществознанию. Помнится, роман меня сильно поразил. Естественно, место действия ассоциировалось с СССР. Сложно было представить, что очаг инакомыслия может существовать прямо в центре такой страны. А ведь существовал!

Поразила меня и форма этого инакомыслия. Ведь сейчас практически все представители контркультуры противопоставляют себя власти, а тогдашние посетители Сайгона по крайней мере точно не делали это самоцелью. Тех, кто действительно был против власти, сажали и расстреливали, а их место на улице занимали как раз посетители Сайгона. То есть на месте сегодняшних оппозиционеров и контркультуристов люди, которых сейчас в этом сложно заподозрить: художники, музыканты, писатели, поэты. Возможно, именно поэтому в недрах этого кафе родилось огромное количество прекрасного и гениального. Известно, что человек в условиях стресса, опасности начинает работать быстрее и лучше. То есть тогда все творческие люди находились под неким давлением, они не могли дышать полной грудью, и, наверно, именно это заставило их одухотворять Сайгон. Он был неким коллектором, в который сбрасывалось все искусство тогдашнего Ленинграда.

У входа в «Сайгон»Книга достаточно точно передает атмосферу тогдашнего города, наверно, потому что в ней представлены воспоминания многих людей, воспоминания с разных точек зрения. Мы как будто одно и то же место за разных людей, слушаем один и тот же стих в разных углах кафе, смотрим на одну и ту же картину с разной высоты. Для меня лично это является как плюсом, так и минусом, потому что иногда эти повторы интересны, а иногда — нет. Книга большая, и вряд ли ее можно полностью осилить за один раз, скорее читать ее надо как журнал: когда сначала читаешь статьи с тем, что ты знаешь, потом с тем, что слышал, а потом прочитываешь весь журнал от корки до корки (я имею в виду хороший журнал).

После прочтения возникает вопрос, а нет ли сейчас такого кафе прямо у меня под окнами? Оказалось, что есть, и гораздо ближе. Сейчас роль Сайгона играет интернет. Там собираются, обмениваются стихами, картинами… но это уже не то. Надо признать, что Сайгон был явлением своего времени и не мог появиться ни за 20 лет до, ни через 20 лет после. И лично мне надо искать что-то свое, о чем можно будет написать хорошую книгу, которую будет интересно читать ровесникам моих детей.

Федор Шишков

Между поэзией и прозой

45 лет назад открылось кафе «Сайгон». В первых числах сентября состоялся концерт, посвященный юбилею. Весной вышла книга «Сумерки „Сайгона“». Ее составитель Юлия Валиева специально для «Прочтения» написала поэму о том, как проходила работа по подготовке издания.

Я звонила в тот день одному из поэтов Заката XX века,
поэту,
чье имя произноситься с трепетом «Сашенька»,
чьи листочки хранили-разглаживали
«малосадовцы»,
Н. И. Николаев читал мне по памяти Александра Миронова
17-летнего, —
в заповедном отделе библиотеки под самою крышей университета.
Отвечал
в телефоне уставший медлительный голос:
— Приезжайте ко мне на работу. Площадь Мужества. Круглые бани мужские.
Запотевшие банные окна.
Александр Миронов в каморке смотрителя,
как рыбка в аквариуме, двигался сонно.
— Александр, не могли бы сначала представиться?
Недоумение,
тишина повисает. Молчание длиться.
Как помочь?
я сама перед черным жучком микрофона немею:
«Можно просто: Александр Миронов — поэт».
— Нет, ну что Вы… —
заминка, —
как могу о себе так сказать громогласно
«Поэт»…
Всё же запись пошла.
«Сайгон» — это время «распада богемы»,
шутовское, спонтанное.
Карнавал начинался на Малой Садовой.
Миронов и Эрль гуляли по Невскому
парочкой,
заставая прохожих врасплох
травестийными играми:
Эрль, одетый «тряпичною бабушкой»,
неожиданно бороду выпускал из косынки…
Были и люди-«подвижники»,
после кофе вкушавшие старославянский.
А потом за религию — в дурку,
в Скворцова-Степанова.
А в «Сайгоне» — другое, там травка,
там последняя степень распада,
вместо круга — сам с собой,
одинешенек.
Не хочу про «Сайгон»!

Я звонила в тот день одному из философов русских,
живущих в Париже,
кто блистает немецким, кто потчует вкусными Рильке и Ницше.
В Петербурге наездами…
— Неужели «Сайгон»? Это здорово!
Код на двери входной
будет два-ноль-ноль-семь,
по номеру года.
Юбка прошлого века, волосы стянуты в узел,
шаг навстречу, — протянуты руки для объятья.
— Татьяна Горичева?
— Ю-лечка! —
словно мы были вместе когда-то.
На столе вопрошают чашки,
чайник, толстый сыр; одинокий бокал дожидается.
Подливают вино.
— «Сайгон» — это радость первозданного со-бытия.
Библиотека-«Сайгон» —
мой маршрут, каждодневные сумерки.
Обычно с пяти там уже собирались все,
говорили: «Хильда, пора!»
И пир начинался.
«Сайгон» — это Ноев ковчег,
каждой твари по паре:
режиссеры, поэты, музыканты, а еще, например, моряки,
приходившие из дальнего плаванья,
и в «Сайгоне»
пропивавшие всё абсолютно.
«Сайгон» — это хаос,
тот, о котором Ницше сказал:
«Только тот,
кто носит
в душе своей хаос,
может
породить
пляшущую
звезду».
Хильда-Татьяна в «Сайгон» приводила Мишеля Понтона,
«правую руку» Жискар д?Эстена.
Пили кофе с сайгонщиками,
и в Париж увозили
эту радость безумства.

Я звонила в тот день антропологу Льву Александровичу.
— Вы,
позвольте спросить, суфражисткою будете? Нет?
Кто тогда?
Мы сидели в институтском буфете, и Лев Александрович,
подцепляя капустную стружку,
рассказывал.
Он жил рядом и заходил
выпить кофе в «Сайгон».
Но «Сайгон» недолюбливал, строгим был
пуританином,
а там — спекулянты, там — вседозволенность.
Поклонники теории Вильгельма Райха:
лесбиянки и гомосексуалисты.
А потом одна завсегдатайница
обвела его вокруг пальца:
ни квартиры, ни книг…
Тем не менее
Лев Александрович знал по имени-отчеству сопричастных «Сайгону».
Он не выбросил
книжечку записную 1970-х,
хотя поводы были…
Как-то ехал в Москву,
в чемодане — журнал «37», самиздат Ленинграда.
На Московском вокзале его уже ждали сотрудники в штатском.
Завели уголовное дело, —
и прощай диссертация (за две недели до намеченной даты защиты).

Я звонила в тот день бывшим политзаключенным.
Через молох прошедшие
трехбуквенной организации
передавали меня по цепочке,
как посылку
без адреса,
и «Сайгон» был паролем.
— Я от Долинина.
— Сумку возьмите побольше.
Я взяла пирожки, чтоб не с пустыми руками.
Главный редактор «Посева» был болен.
Он отправил жену прогуляться, чтоб курить не мешала…
Мы сидели на кухне: — «Сайгон» — с «чернокнижников» начинался.
Я
там познакомился с Игорем Буничем.
Сошлись мы на почве обмена
военно-морской
 ли-те-ра-турой,
я, как сказать вам, shiplover.
А получше друг друга узнали,
стали меняться «ватой». Знаете,
что это?
Антисоветская литература.
«Тихарей» (стукачей) было много,
мы использовали при обмене условный язык:
«Ты пирог съел, который я тебе передал?»
— «Я-то съел,
теперь жена доедает».
Бунич рассказчиком был превосходным,
он в «Сайгоне» романы «толкал» («пересказывал» значит), —
покет-буки американские,
что покупал на Литейном у Валентины, заведующей «Академкнигой»
(из-под полы, разумеется).
— Долго ли продержалась Ваша компания
чернокнижников?
— Распалась
после «корабельного дела» в 80-м,
когда Е. Иванова
обвинили в шпионаже в пользу Великобритании.
Ему предъявили расстрельную
64-ую,
«Измена Родине».
Он признался, что копия текста из «Нового мира»
«Одного дня Ивана Денисовича»
у него «от Штамма».
Начался обыск:
«Снимите, пожалуйста, вазочку,
мы ее можем разбить»,
«Александр Юрьевич, покажите места
общего пользования».
Я веду Вэвэчеркесова, проводившего обыск,
в туалет,
говорю:
«Капитан, смотрите внимательно, там на крышке
я резинкой приклеил мобилизационный план
военно-морского флота».
Пирожки мы не съели. Штамм просил поспешить.
— Шкафчик откройте,
где посуда. Все, что стоит там внизу, —
уносите. Скорее.
Еле стащила по лестнице старый рюкзак из брезента.
Двадцать пудов пирожков!

Я звонила в тот день одному режиссеру.
— Приезжайте в театр. Шла репетиция мюзикла.
— Я не был заядлым сайгонщиком,
и не был причастен
к какой-либо группе.
Хочу подчеркнуть, что в «Сайгоне»
в разговорах политики не было.
НИКАКОЙ.
Знакомились тут же:
«Коля, это Олег, Олег — театрал, Коля — художник»
— и приглашали к себе.
Главное было в «Сайгоне» —
доверие к людям,
сейчас не увидишь такого… «Сайгон» требовал антуража.
Обязательно шарф —
рваный,
в дырках весь, в клочьях,
непременно длинный, чтобы заматывать раз пятнадцать.
Я ходил с портфелем, завязанным веревкой, —
а как же?
В «Сайгоне» не ходят с нормальною сумкой.
Для особого шика —
добывали тулуп,
огромного размера
варежки…
А нашли Вы Колесникова?

Я звонила в тот день сайгонавту под номером первым.
Кто не знает Фло-Фло
парижской «Ротонды»?
Завсегдатай «Сайгона» Колесников
(«Колесо»), просивший на кофе
у каждого пятого,
так что деньги собрав,
можно было Неву при желании наполнить кофейным напитком, —
оказался Виктором Николаевичем.
Слухи ходили, что он ведает мафией нищих на Московском проспекте.
— Пью я только сухое белое
или виски. Водку — не надо.
Юбилей у меня,
шестьдесят исполняется…
В инвалидной коляске встречает в прихожей,
в кухню катится.
На диване учебники по биологии, матанализу, химии.
Растворимый кофе в круглой жестянке на табурете.
— В «Сайгон»
я попал ну не в день открытия, но где-то в первые после открытия дни…
Кофе-машины
стояли венгерские полуавтоматы.
Особенно кофе хороший
был у Люси, у «Телевизора»,
и у Гали Дюймовочки,
они все работали за одной машиной,
второй по счету,
к ней всегда стоял хвост.
Тёте Люсе я ещё с порога кричал: «Тётя Люся!
Мне маленькую двойную, поменьше воды»
А она мне:
«А может тебе просто сухим пайком дать?».
Потом
я написал
«Сумерки „Сайгона“»,
или, как я назвал,
«Записки сумасшедшего».
Там было обо всех, начиная от первых людей…
Скольких нет уже…
Валера Полковник умер три года назад.
Света, жена Колеса (познакомились там же в «Сайгоне»),
тему подхватывает: — Валера Полковник —
это уже криминальный мир.
Он меня шлепнул по заднице,
я ему —
раз
сразу пощечину.
Он меня поднял, потряс, поставил,
и ка-а-ак приложил.
Я летела, летела, приземлилась…
Валера-Полковник умер от туберкулеза. Он в тюрьме подцепил…,
и ребята рассказывали, кто его знал,
что он умер, как щепка,
худым…

Я звонила в тот день одному музыканту из группы «Аквариум»,
но он не ответил,
а потом депутату
законодательного
собрания,
ближе к вечеру — в Смольный, там, сказали, работает некто,
кто хотел бы поведать
о своих сайгоновских встречах,
как попался в ментовку за пьянку, за драку,
как знаком был с поэтом Кривулиным…
В Комитет по Печати вхож.
Глядишь,
город выделит грант, издадут Вашу книжку…
Оказалось,
служивый ходил в заведенье, но немножечко с целью иной.
Хоть и в штатском, а званье известно.

Мне звонили в тот день, приводили по памяти строки из Олега Григорьева,
Геры Григорьева, Гены Григорьева,
диктовали про шахматистов и математиков,
просвещали о биографиях
сайгонавтов и кэгэбистов.
Счёт сайгоновский строг — каждый каждого знает,
сколько выпил,
кофе какой предпочитает:
двойной, четверной, шестерной.
Где сидел,
какой занимал подоконник?
Что курил?
Что в портфеле носил?

После выхода книги мне приходит письмо из Сайгона.
Во Вьетнам занесло человека.
Инженер уже несколько лет обитает в Сайгоне.


См. также: отрывок из книги, мнение подрастающего поколения о книге

Юлия Валиева

Питерский лексикограф

Поэт Евгений Мякишев рассказывает о том, как по-разному попадают в вены и какие энциклопедические знания можно почерпнуть благодаря этому.

На заре туманной юности, часа в три ночи на безлюдной Невской першпективе у Дома актера я встретил очарованную чику с конкретной багажною сумкой и стопудовым «джипсоном» в клеенчатом чехле. Чику звали Анечкой, десантировалась она на Мосбане из Уфы, транзитом через Пермь, чтобы, как водится, покорить Питер. Мой телефон ей выболтала другая пермская десантница со стажем — Таня, годом раньше прибывшая в Северную Пальмиру с аналогичным внутренним заданием, без «джипсона», но с юною дщерью и молодым чемоданом. Впрочем, это самостоятельная история.

С Анечкой мы незамедлительно подружились, я бы даже — за давностью лет — сказал «снюхались». С месяц она обитала у меня на Невском, очаровывая соседей по подъезду ночными песнопениями под усиленную комбиком гитарку. Песни были хорошие.

Впоследствии Земфира взяла их у Анечки на вооружение, зарядив рассыпными словесами и фугасными аранжировками. Говорил же Леннон (или Маккартни?), что музыкальные идеи витают в воздухе. Передались…

Плохо в этой истории только одно. Чика попеременно-плотно висела на черном и белом. И у нее уже была серьезная проблема — попасть в вену. Часами она сосредоточенно вонзала медицинскую колючку в разные части своего молодого упругого организма. Без слез и ламентаций. Без соплей. Как и положено агенту на спецзадании — молча.

А вот я попал в «Вену» сходу. Известный историк, литератор и хранитель музейного некрополя Юрий Пирютко презентовал в литературной гостиной отеля «Старая Вена» свой «Питерский лексикон». Эта книга — одновременно серьезное исследование и сборник увлекательных, покруче иного детектива, очерков о прошлом, настоящем, а кое-где и будущем нашего города. Материал здесь расположен в строго алфавитном и строго произвольном порядке. Главы «Лексикона» называются «Академики» и «Ангелы», «Яхты» и «Бани», «Печали» и «Пожары», «Эстеты» и «Цыгане»…

Презентация «Питерского лексикона» с полным на то правом прошла именно в «Старой Вене», в здании с двойным адресом: Гороховая, 8, и Малая Морская, 13. Открываем главу «Рестораторы»: «„Венский трактир“ существовал здесь с начала XIX века, меняя этажи и хозяев». По идее, Пирютко мог познакомить читателей с книгой и в каком-нибудь ином из упомянутых им заветных местечек и мест. Но все же выбор его мне приятен: ведь угоститься фирменным пивом в «Вену» Серебряного века заходили и Горький с Куприным, и Блок с Мандельштамом. «Возьмите адресную книгу „Весь Петербург“ за 1913 год, пересчитайте всех, кто обозначен как литератор, художник, артист или лицо „свободной профессии“».

Все это, в принципе, можно прочесть и в хорошем современном справочнике по истории Петербурга. Но вряд ли там расскажут, например, о том, что хозяин «Вены» Иван Сергеевич Соколов умел найти общий язык с каждым из своенравных своих клиентов и лично пекся о кухне, где хлопотала, принимая снедь от поставщиков, его жена.

Краеведческие штудии и путеводители, даже самые толковые, очень часто непролазно скучны. А ведь пишутся они не только для привыкших к наукообразному сленгу академиков и ангелов с их одноименным терпением, но и для обычных пешеходов!

Ну а «Питерский лексикон», будь он составлен еще тогда, на рубеже 80-90-х годов XX столетия, своим свободным слогом и занимательной неакадемичностью мог бы очаровать даже очарованную чику Анечку, став ее гидом в безбашенных странствиях по городу. Тем паче, что отдельную главу Пирютко посвятил кокаину — «герою и жертве Октября». Даже и теперь — в эпоху синтетической наркоты — чистый кокс ценится гурманами очень высоко. А в глазах полинаркоманки с ушедшими венами этот опасный продукт зажигал неподдельный интерес к жизни.

Сочетание нечеловеческой эрудиции и человечной субъективности делает «Лексикон» не просто «частным мнением» — как называется одна из глав книги, — но и познавательным документом эпохи свободного слова, в которой мы с вами живем.

Что же до Анечки — закрутившись в мутном прибое петербургской богемы, она исчезла с моего горизонта. Без руля и ветрил в голове, без компаса и карты («Лексикон», несомненно, мог бы заменить эти навигационные прибамбасы) отправилась в опасное плавание. Как знать, может, доведется встретить ее на берегу у разбитого корыта, а может быть — на паруснике кэптена Грея, дрейфующем в пространстве волшебных грез: насвистывает песню веселый ветер, лыбится с фок-мачты веселый Роджер, шелестят и хлопают, как слоновьи уши, алые паруса, матросы драят палубу, Грей с боцманом дуют ром, дуясь в кости, а Ассоль-чика-Анечка, развалившись в шезлонге, нюхает розоватый колумбийский кокс через европятихатку, с улыбкой взирая на минувшие годы и ушедшие вены.

Евгений Мякишев

Ягода опять

Евгению Мякишеву только что исполнилось 45: возраст решительных оценок. В двух издательствах вышли его новые книжки, что, впрочем, не ахти какое событие: Мякишев и пишет, и издается много. Событие в том, что одна из этих книг, «Колотун», «Колотуном» называется только из маркетинговых соображений (надо продать трехтысячный, для нынешней поэзии огромный, тираж), а по существу должна была называться «Избранным». Томик, любовно составленный Юлией Беломлинской и изданный «Лимбусом», будто бы подводит итоги. Из этой книжки мы как раз и позаимствовали украшающие эту страницу домики (рисовал сам Мякишев) и стишок…

Дальше вы прочтете ответы Мякишева на мои вопросы, и это редкая для нас публикация, в которой скрупулезно проставлены точки над буквой Ё. Обычно в журнальных статьях вы этой буквы не встретите. Не потому, что мы ее не любим, а потому, что Ёкать тяжело технологически — только один из ста авторов проставляет еЁ в файл, а повседневный опыт корректоров учит их эту букву не вковыривать, а выковыривать. Но у Мякишева мы красивую букву оставили: очень уж ревностно он к ней относится. Как и вообще к чистоте языка, прозрачности фразы, аккуратности архаизмов («дщерь Мухосранска»), тонкости игры с усечением слов ради ритма («спецьяльные застенки»). Язык — главное, что есть у поэта, и его надо держать начищенным, смазанным, похоленным и слелеянным.

Наблюдатели, высказывающиеся о творчестве Мякишева, грешат, мне кажется, некоторой однобокостью. Поэт  М. Болдуман и прозаик П. Крусанов упирают на маскулинность и «физическую стать», критик В. Топоров сравнивает обильный мат в стихах Мякишева с живыми порновставками в арт-хаусное кино, филолог А. Плуцер-Сарно объявляет Мякишева главным наследником Баркова. Если все это и верно, то при изрядном расширении смысла Фаллоса: одновременно имеется в виду и Дом, и Воля, и Свобода, выражающаяся в возможности много времени проводить в прогулках по мифическим кущам и реальным берегам каналов и рек Санитарного Петербурга. Традиционный романический поэт, бросающий естеству вызов, но в результате принимающий его силу («и стану рыбой, глупой и глухой, уже с рожденья пахнущей ухой») — вот мякишевская точка сборки.

И все бы ясно, даже слишком ясно, но вот, сочиняя ответы для «Прочтения» в великолепном царственном ритме, Мякишев вдруг запинается, и там — вы увидите, — где речь заходит о «сложных стихах», — в тексте вдруг проносится искра явного напряга. Понимает Мякишев, что пронзительная ясность — дело замечательное, но, что ли, недостаточное.

В 45 рано подводить итоги; настоящему поэту в этом возрасте логичнее думать о новом пути.

В. К.