В декабре минувшего года в нашем уютном городе произошли два события колоссальной духовной значимости (СКДЗ). Без сомнения можно утверждать, что подобного в масштабе Петербурга прежде не случалось.
Первое заключается в том, что Бедная Девушка (БД) Юля Беломлинская, идя ночью по Конюшенной улице в сторону круглосуточного Дома военной книги, неожиданно встретила меня, как раз из оного вышедшего. Наученная за годы, проведённые на чужбине, быть готовой ко всему, БД была облачена в пальто, напоминающее покроем дорогую офицерскую шинель, высокие чёрные сапоги и каракулевую папаху с кокардой. Поверх папахи подобием башлыка был повязан шикарный цветастый платок. За прямострунной спиной у Юли ненавязчиво болтался солдатский вещмешок от кутюр. На левом плече зависла изящная кожаная сумка, подобная полевому командирскому планшету, а в согнутой в локте деснице был зажат огненный факел (ОФ), коим отважная ночная путешественница, как бы играючи, и освещала свой извивистый путь, а заодно питерскую поэтическую вольницу.
Как только подрагивающее пламя высветило мою озябшую, погружённую в воздушный омут вдохновения физиономию, Юля, ничтоже сумняшеся, со свойственной только ей грацией, протянула ОФ мне. Я трепетно-осторожно взялся за древко — и БД с обворожительностью, не допускающей возражений даже на уровне шальной мысли, поздравила меня со вступлением в должность «заводилы»: ведущего вот этой вот самой поэтической рубрики в «Прочтении». Не растерявшись, я искренне поблагодарил знаменитую писательницу и гордо воздел, не побоюсь этого слова — встремил ОФ в мрачные, цвета цыганской жжёной карамели, осклизлые небеса. Несмотря на подтянутость, высокие каблучки и папаху, добавляющую к и без того высокому Юлиному росточку ещё пару-тройку дюймов, я в своём естественном раскладе всё ж малость покрупнее буду. Круг света выдернул из зловещей темени скрюченные дерева, застывшую болотину улицы, раскопанную до кембрийской глины, перемешанной с грязноватым снежком, величественные стены ошарашенных доходных домов по обе стороны бульвара. А потом — отражённый карамельным зерцалом небосвода, осветил, почитай, весь Петербург (в масштабах генерального градостроительного плана конца ХIХ века).
И как-то не сговариваясь, не перемигиваясь, не обмениваясь из-под полы тайными знаками глухонемых, мы с Юлией синхронно подумали об одном — название рубрики нужно менять. И незамедлительно это сделали, ибо не одним годом живы мы, и не одним столетием — Санкт-Петербург, и не одной эпохой — великая страшно-сказочная страна Россия.
Второе СКДЗ — несоизмеримо большего исторического масштаба — произошло в увешанной художествами галерее «Эрарта» декабря 14 числа, в шесть часов пополудни. То была первая, безоговорочно грандиозная церемония вручения Григорьевской поэтической премии, созданной наследниками и друзьями Геннадия Анатольевича, к коим имею честь принадлежать и я. Притом — к обеим категориям разом, ибо почитаю Гешу своим ближайшим товарищем и другом, а он себя считал моим поэтическим учителем. И, стало быть, — я и есмь натуральный наследник по прямой (творческой) линии.
Гордые имена первых лауреатов премии, как позывные первых космонавтов, известны уже даже читающим по губам поэтическим подмастерьям, но не грех поздравить этих достойных людей ещё не раз. Чем мы впоследствии — если будем живы (ЕБЖ), а звёзды благосклонны — с пристрастием и займёмся.
А сейчас, в свете ОФ, пунцовыми сполохами плящущего по компьютерному столу и стенам Норы, самое время поговорить о виновнике поэтического торжества. О — Григорьеве, о — Геше! Ибо фамилия-то теперь у всех на слуху, а о её реальном носителе — как это частенько бывает — знают не все, не всё и — ох как далеко, не везде. Сей же миг мы (я и ОФ) исправим это досадное упущение.
14 декабря в день восстания декабристов Геннадию Григорьву исполнилось бы 60 лет, но, увы, он двинулся вслед за солнцем тремя с половиной годами раньше — 13 марта 2007-го. Впрочем, в этом году мог — останься Григорьев с нами — быть и не юбилей, ибо доподлинно не известно, в 1949-м или 1950 году он появился на свет. Этого не знает и старший сын Анатолий. В биографии любого настоящего поэта встречаются «белые пятна», а Геша умудрился внести интригу даже в такую банальную вещь, как паспортная анкета.
Григорьев плодотворно сотрудничал с различными литературными изданиями. Много и красочно писал для детей. Был автором и соавтором (с Николаем Голем и Сергеем Носовым) более 200 радиопьес на «Радио России» («Профессор Пятитомов и академик Синицын», «Литературные фанты», «Волшебный компьютер»). О приключениях Пятитомова и Синицына он рассказывал вместе с Голем еще и в журнале «Костер». Голь доныне продолжает этот научно-увлекательный эпос, уже много лет в одиночку.
Григорьев написал блестящие поэмы «День „Зенита“» и «Доска». В обеих поэмах, как и в жизни Геши, множество загадок. «Доска» вышла с занимающими большую половину книги комментариями писателя Сергея Носова и обрела название «Доска, или Прогулки по Сенной». В 2009 году на CD была выпущена аудиоверсия поэмы «День «Зенита» в исполнении Виктора Сухорукова и самого автора, снабжённая буклетом с текстом, тоже прокомментированным.
Ещё Григорьев выпустил сборник «Алиби», публиковался в газетах и, выступал на поэтических площадках, радио, ТВ и т.д.
Щедро наделённый поэтическим талантом — в творчестве, да и в жизни, Гешка был хитрован: мастер розыгрыша, незлой шалости, весёлой литературной каверзы. Уникальное владение анаграмматикой (например: Виктор Степанович Черномырдин — ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ или ТРАГИЧЕН ЛИ ГЕНИЙ? ВЕРЬ В ОГОНЬ АДА! — Геннадий Анатольевич Григорьев) + настоящая страсть к игре (а для него не только слова, но и вся жизнь была ИГРА) сподвигли Гешу проводить сеансы предсказания судьбы на основе анаграммирования имени. За символические деньги (так, чтобы хватало на коньяк и презенты прекрасным дамам) на рубеже 80-х — 90-х Григорьев выступал в роли мага. Концертировал, и успешно!
Как и многие ныне действующие (действительные!) петербургские литераторы, в ранней юности Геша посещал литературный клуб «Дерзание» в Ленинградском дворце пионеров, хотя и непродолжительно. С Ниной Князевой, «дерзайским» преподом, он поругался — на основе слов, а точнее СЛОВА.
(В начале 80-х, когда мы с ним познакомились, он так и называл себя — ЧЕЛОВЕК СЛОВА.)
Со второго курса филологического факультета Ленинградского университета его выперли, но не за «поругался», а «за неуспеваемость, связанную с прогулами, хроническими хвостами и нежеланием учиться». Позже отчислили его и из Литинститута — уже с первого курса, думается, по аналогичной причине.
Кроме истинных почитателей у Григорьева были и не менее искренние завистники/ненавистники (подлинный талант редко остаётся незамеченным!), которые с удовольствием отчислили бы его из Союза писателей и вычеркнули из литературной действительности. Он платил этим персонажам взаимностью — как-то явился на собрание СП в противогазе: дескать, тут же дышать нечем! Девятая секция, объединившая по-настоящему интересных питерских прозаиков и поэтов — людей, с которыми Григорьеву не в падлу было дышать одним воздухом, — образовалась внутри Союза позже, превратившегося в окололитературном фольклоре то ли в анекдот, то ли в легенду, как посмотреть.
Виктор Топоров пишет: «Геннадий Григорьев был, бесспорно, лучшим поэтом своего поколения. Геннадий Григорьев на рубеже 80—90-х прошлого века был самым популярным поэтом нашего города. Геннадий Григорьев был единственным (наряду и наравне с Глебом Горбовским) поэтом, творчество которого в равной мере привлекало и искушенных знатоков, и широкую публику. Геннадий Григорьев был королем питерских поэтических подмостков, пока существовали сами подмостки. Наконец, Геннадий Григорьев, поэт-традиционалист, был автором нескольких шедевров любовной, философской и гражданственной лирики, место которым — в самой краткой и самой взыскательной по отбору антологии отечественной поэзии».
Вот, пожалуйста, несколько Гешиных шедевров, частично вошедших в изданную уже после смерти и молниеносно разошедшуюся трехтысячным тиражом книгу «Выдержка».
Культурный слой
«День „Зенита“»
Стихи Григорьева на сайте ЛИТО «ПИИТЕР»
Григорьев и о Григорьеве в ЖЖ
Дворцовый мост
На Пушкином воспетые места
(а также современными поэтами)
мальчишка ссыт с Дворцового моста!
И я его приветствую поэтому.
Ссы, мальчик мой! В том смысле, что — не ссы!
И не боись ни Пушкина, ни Пущина!
Оттикали последние часы
Эпохи, что была для них отпущена.
Теперь твой час. Твой ход. Твоя струя
Сегодня грязный город окропила.
Глянь — к ангелу приставили стропила,
А ангел возопил: а на хуя?!
Пусть постовые сдохнут на посту!
Ты сам поймешь — зачем, куда и кто ты.
Пусть по мосту, по мосту, по мосту
Летят сегодня мерсы и тайоты.
Но пусть струя, как луч, рассеет тьму!
Мы ж не напрасно время торопили!
Пойдет во благо граду моему
Сеанс такой уринотерапии!
Струя над миром выгнулась дугой!
А под мостом играют волны, пенясь!
Одной рукой придерживая пенис,
Ты обнимаешь девочку другой.
…………………………………
…………………………………
Кто говорит, что нет на нем креста
Ссы, мальчик мой, с Дворцового моста!
Висельник
Жизнь его, должно быть, доконала.
В Петербурге, ночью, в ноябре,
Близ аптеки, около канала
Человек висел на фонаре.
Очевидно, парень был поэтом.
Пел, покуда не накрыла сеть.
А зачем иначе в месте этом
Вдруг ему приспичило висеть?
Сам себя поэт повесил? Или
Кто-то из приятелей помог?
Думаю, что все же подсадили,
Ибо столб достаточно высок.
Проиграв в неравном поединке
Он рванулся в петлю головой.
Высоко качаются ботинки,
Словно он шагает над землей.
У него — ни родины, ни веры.
У него — ни правды, ни любви.
Не спешите, милиционеры,
Вынимать поэта из петли.
Для него закончилась дорога
Жесткою петлей под кадыком.
Пусть он повисит еще немного,
Он вас не заденет каблуком.
Коса
Слово хочет звенеть на лету.
На бумаге беспомощно слово.
Дай я косу твою расплету,
А потом заплету ее снова.
Где-то рядом грохочет шоссе,
И клубится туман над заливом.
Я к твоей прикасаюсь косе,
К перекатам ее, переливам.
Эти волосы пальцы мне жгут!
И грозят неминучей бедою
Три гадюки, свернувшихся в жгут,
Три ручья с ядовитой водою.
Так зачем я опять и опять
Возвращаюсь к пустому вопросу:
Расплетать или не расплетать?
Я хочу расплести твою косу!
Я тебе все измены прощу,
в грязном омуте мы не потонем…
Дай я косу твою распущу,
А потом расплещу по ладоням.
Отвальная
Прощай, красавица! И — без эмоций!
Не будет слез, уж ты не обессудь…
Я разложил листы старинных лоций,
Где высвечен в ночи Балтийский Путь!
Чтоб быть героем твоего романа
Мне веры и любви недостает.
Ты и сегодня до того румяна,
Что никакая пудра не спасет.
Прощай, оторва! Кончились смотрины.
Я покидаю этот вшивый порт
В сопровожденьи желтой субмарины.
И мне иной не надобен экскорт.
И вслед за мною посланные смерчи
Не поколеблят легкую ладью.
Немытая моя, арриведерчи!
Перевести? Пожалуста — адью!
Поставим точку в этой пошлой драме…
Отдать швартовы! Всем налить вина!
А если нас в пути сомнет цунами,
То грош нам, значит, красная цена.
Охота на лося
В альбом Владимиру Рекшану
И все-таки, мой друг, нужна душа нам!
А чтоб она не зачерствела вся,
Мы на охоту собрались с Рекшаном.
Решили взять матерого лося!
Кто — на футбол, кто — в карты, кто — по бабам,
А кто-то просто превратился в пьянь…
А наш уазик прыгал по ухабам,
Родную будоража глухомань.
Здесь не шустрит рука охотнадзора,
Здесь до конца не истребили дичь.
Леса стояли. Не хватало взора,
чтоб их окинуть взором и постичь
Что? Не убий? Заткнись, святой угодник!
Пускай охота сводит нас с ума!
Живет в любом писателе охотник:
Тургенев, Чехов, Фет, Толстой, Дюма,
Некрасов, Байрон… Это ль не примеры
Для подражанья? Так что не блажи!
Да разве мы с Рекшаном браконьеры?
Писатели! Охотники! Мужи!
Мы добрались. Село. За крайней хатой
Дремучий лес. И где-то там, в снегу,
Устроив лежку, кайфовал сохатый.
И — тишина. Ни звука. Ни гу-гу.
Что говорить о подвигах, о славе?
Отговорили, мать твою ети!
Настало время приступить к облаве,
Чтоб с двух сторон зверюгу обойти.
Мы ощущали смутную тревогу,
Но шли вперед, проламывая наст.
Дул ветер в морды. Ну, и слава Богу —
Так лось ноздрями не почует нас.
Мы шли вперед. Стволы — наизготовке.
Здесь оплошаешь — наломаешь дров.
— «Готовься!» — я махнул рукою Вовке,
и он махнул мне — мол, всегда готов.
Я ждал, что — мне, но повезло — Рекшану.
Вдруг перед ним, кустарники круша,
Матерый лось ворвался на поляну.
И моментально выстрелил Рекшан!
Был ранен лось. Сочилась кровью рана
В его боку. Но опустив рога,
Лось грозно надвигался на Рекшана,
Почуяв в нем смертельного врага.
Я заорал: — «Стреляй, стреляй же, Вовка!»
Лось надвигался, излучая злость.
Володя вскинул ствол, но бескурковка
Дала осечку. Надвигался лось!
Я бросился к Рекшану на подмогу
И вдруг увидел, как — о Боже мой! —
Рогами зацепив Володьке ногу,
Лось вновь тряхнул огромной головой!
В лесу рев зверя раздавался гулко.
И я подумал: — Все. Володька влип…
Не подведи меня, родная «тулка»,
Двустволочка, двенадцатый калибр…
Иначе что скажу Ирине? Людям —
Писателям? Черт бы их всех побрал!
Я просто Бога попросил о чуде
И выстрелил. Лось рухнул. Наповал!
Рекшан, ты помнишь про минуты эти,
И не болит ли у тебя нога?
Я иногда часами в кабинете
Смотрю на двухметровые рога…
Чужая Классика
Л. Толстой. «Анна Каренина»
* * *
Ах, какие были балы!
Ах, куда нас страсть завела!
Твои руки были белы,
И красивой любовь была!
Ночь плыла над персидским ковром,
И тела согревал камин.
Это все — для двоих, вдвоем…
А теперь я один… Один!
Твои губы были полны
Неизведанного тепла…
Я не вижу своей вины,
Что сгорела любовь — дотла.
* * *
Были мы счастливыми и юными,
Жили беззаботно и красиво…
Так зачем колесами чугунными
Товарняк грохочет торопливо?
В общем-то история банальная…
Катятся тяжелые вагоны.
Медленно вдоль здания вокзального
Ты сейчас проходишь по перрону.
У тебя еще походка — гордая,
Только веет от нее печалью.
Ты сейчас свое страданье горькое
От людей скрываешь под вуалью.
А вокруг кривляются уродливо
Чьи-то перекошенные лица.
Сколько в этом мире злого, подлого!
В нем уже любовь не возродиться…
Ты была и нежной и доверчивой,
всей душой любила и страдала.
Но как будто куклой гуттаперчевой
Жизнь с тобою в куклы поиграла.
Не случится ничего хорошего.
В темноте уже свеча потухла.
И сегодня под колеса брошена
Будет гуттаперчевая кукла.
Н. Некрасов. «Вчерашний день часу в шестом…»
* * *
Это кто, в лисью шубу одет,
вдруг возник средь фуражных припасов?
Ба! Да это же русский поэт —
Николай Алексеич Некрасов.
Он вальяжно идет по Сенной,
дегустируя сбитень и сласти.
И почтительно городовой
улыбается гению: — Здрасьте!
Вдруг толпа загудела кругом.
Раздались чьи-то крики и вопли.
Подавился ли кто пирогом
или чьи-то украли оглобли?
…Он толпу раздвигает плечом,
он в сердцах проклинает Сенную…
Вдруг застыл… Он узрел, как бичом
кто-то женщину бьет молодую.
Содроганий души не тая,
русский гений подумал невольно:
— Вот несчастная муза моя!
Муза, муза… О, как тебе больно!
Бич над телом крестьянки свистал,
не стонала под ним молодица.
А Некрасов в сторонке стоял.
Размышлял: — Может быть, заступиться?
Отобрать и сломать этот кнут,
разъяснить, что насилие скверно?
Но подумал: а вдруг не поймут,
истолкуют превратно, неверно?
Уходил он с понурой спиной
на Литейный проспект, за Фонтанку.
Он остаться не смог на Сенной,
где кнутом истязали крестьянку.
На Сенной били бабу кнутом…
Но Некрасов бы не был поэтом,
если бы не придумал потом
гениальные строчки об этом.
* * *
Был до рынка прост и ясен путь,
Но в пути произошла заминка…
Граждане! Родные! Кто ни будь!
Подскажите, как дойти до рынка!
Посмеялись люди надо мной,
Злые и голодные, как волки.
Я стою на площади Сенной
В самом эпицентре барахолки.
На Сенной кучкуется народ,
Матерится, чавкает и лает…
Кто-то что-то перепродает,
Кто-то что-то перепокупает,
Кто-то жадно ловит воздух ртом,
Кто-то танк выводит на Сенную…
Кто-то хлещет женщину кнутом.
Правильно.
Крестьянку.
Молодую.
* * *
Не пришёлся ко двору
Пригород в тумане.
Руки тянутся к перу,
а перо в кармане.
Ты выходишь на перрон
С отрешённым взглядом.
Я поставлю на перо
Всех, кто будет рядом.
Завещание
А что я оставлю, когда я уйду,
Чем имя в потомках прославлю?
Наследства не будет. Имейте в виду —
Я вам ничего не оставлю.
И берег балтийский, и крымский прибой,
И мачту, и парус на мачте —
Я весь этот свет забираю с собой.
Живите без света и — плачьте!
Фото Сергея Подгоркова
Евгений Мякишев
